Убить пересмешника. Глава 11

11

Пока мы были маленькими, мы с Джемом ограничивали свои забавы южным кварталом, но когда я зашла далеко в дебри второго класса школы, и изводить Страшилу Рэдли стало старомодным, деловая часть Мейкомба часто влекла нас вверх по улице — мимо недвижимости миссис Генри Лафайет Дюбоуз. Невозможно было пройти в город минуя её дом, если не хочешь прошагать лишнюю милю в обход. После предыдущих случайных встреч с ней я больше не желала с ней встречаться, но Джем сказал, что мне же нужно вырасти когда-то.

Если не считать постоянно обслуживавшую её негритянку, миссис Дюбоуз жила одна — через два дома от нас вверх по улице, в доме с крутыми ступеньками на входной лестнице и со сквозной верандой. Она была очень старой; почти весь день она проводила в постели, а остальную часть дня — в кресле-каталке. Поговаривали, что она хранила пистолет КША, спрятанный среди её бесчисленных шалей и покрывал.

Мы с Джемом её ненавидели. Случись ей быть на веранде, когда мы идём мимо, и нас накроет её гневный взор, мы подвергнемся безжалостному допросу касательно нашего поведения, и получим мрачное предсказание о том, чего мы добьемся, когда вырастем — а именно, ничего путного. Мы уже давно отказались от идеи ходить мимо её дома по другой стороне улицы: это только заставляло её повышать голос, тем самым вовлекая всех соседей.

Мы ничем не могли угодить ей. Вот скажу я ей так весело, как только могу: "Эй, миссис Дюбоуз", — и получу в ответ:

— Не эйкай мне, скверная девчонка! Говори "Добрый день, миссис Дюбоуз"!

Она была злой. Однажды она услышала, как Джем обращается к отцу "Аттикус", и пришла от этого в ярость. Мало того, что мы были самыми дерзкими, самыми грубыми хамами, которые когда-либо попадались ей в жизни — мы также узнали: очень жаль, что наш отец не женился повторно после смерти нашей матери. Никогда не жила на свете леди милее нашей матери, сказала она, и душераздирающе было видеть, как Аттикус Финч распускает её детей. Я не помнила нашу маму, но Джем помнил — он иногда рассказывал мне о ней, — и он побагровел от ярости, когда миссис Дюбоуз прокричала нам своё послание.

Джем, испытав уже Страшилу Рэдли, бешеную собаку и другие ужасы, заключил, что трусливо было останавливаться и ждать у крыльца мисс Рейчел Хаверфорд, и постановил нам каждый вечер бегать до самого угла почты, чтобы встречать Аттикуса с работы. Несчётное число раз Аттикус находил Джема взбешённым на слова, которые миссис Дюбоуз бросила нам, пока мы шли мимо.

— Не теряй самообладания, сын, — говорил ему Аттикус. — Она — пожилая леди, и она больна. Просто держи голову выше и будь джентльменом. Что бы она тебе ни сказала, твоя забота — не дать ей себя разозлить.

Джем отвечал, что она не может быть слишком больной, раз так громко кричит. Когда мы втроём подходили к её дому, Аттикус сметал свою шляпу, помахивал ей галантно и говорил:

— Добрый вечер, миссис Дюбоуз! Сегодня вы смотритесь, как картина.

Я никогда не слышала, чтобы Аттикус уточнял, как картина чего. Он рассказывал ей судебные новости, и говорил, что всем сердцем надеется, что завтра у неё будет отличный день. Он возвращал свою шляпу себе на голову, подсаживал меня к себе на плечи прямо в её присутствии, и в сумерках мы шли домой. Именно в такие вечера я понимала, что мой отец, который ненавидел оружие и никогда не участвовал ни в каких войнах, был самым отважным человеком, когда-либо жившим на земле.

На следующий день после двенадцатого дня рожденья Джема его деньги жгли ему карманы, так что мы направились в город сразу после обеда. Джем полагал, что ему хватит на покупку миниатюрного парового двигателя для себя, и на жезл для твирлинга — мне.

Я уже давно положила глаз на этот жезл: он лежал в магазине В. Д. Элмора, он был украшен блёстками и мишурой, он стоил семнадцать центов. Тогда моим заветным желанием было дорасти до мажоретки мейкомбского Окружного Оркестра Средних Школ. Отточив свой талант настолько, что я могла подбрасывать вверх и даже почти ловить падающую палку, я добилась лишь того, что Кэлпурния не пускала меня в дом каждый раз, как завидит меня с палкой в руках. Я чувствовала, что смогу преодолеть этот недостаток с помощью настоящего жезла, и находила великодушным со стороны Джема купить такой для меня.

Миссис Дюбоуз дислоцировалась на веранде, когда мы шли мимо.

— Куда это вы двое собрались в такое время дня? — прокричала она. — Верно, удрали с уроков. Вот я позвоню директору и доложу ему!

Она положила руки на колёса своего кресла, а на лице изобразила праведный гнев.

— Ой, да сегодня ж суббота, миссис Дюбоуз, — сказал Джем.

— Нет разницы, пусть хоть суббота, — сказала она глухо. — Интересно, знает ли ваш отец, где вы сейчас?

— Миссис Дюбоуз, да мы же ходили в город одни, когда были ещё вот такими.

Джем поместил руку ладонью вниз на высоте примерно двух футов над тротуаром.

— Не лги мне! — завопила она. — Джереми Финч, Моди Аткинсон сказала мне, что ты сломал её виноградную лозу этим утром. Она расскажет твоему отцу, и тогда ты пожалеешь, что увидел белый свет! Если до следующей недели тебя не отправят в исправительную школу, то меня зовут не Дюбоуз!

Джем, который не подходил к виноградной лозе мисс Моди с прошлого лета, и который знал, что мисс Моди не сказала бы Аттикусу, если б даже и подходил, выступил с отрицанием всех фактов.

— Не перечь мне! — заорала миссис Дюбоуз. — А ты... — она нацелила свой артрический палец на меня, — что ты делаешь в этом комбинезоне? Тебе положено быть в платье и жакете, юная леди! Ты станешь официанткой, когда вырастешь, если кто-то не изменит твоё поведение... Финч, прислуживающий в ОК-кафе — ха!

Я была в ужасе. ОК-кафе было шарашкиной конторой на северной стороне площади. Я схватила руку Джема, но он стряхнул меня.

— Ну же, Скаут, — прошептал он. — Не обращай на неё внимания, просто держи голову выше и будь джентльменкой.

Но миссис Дюбоуз задержала нас:

— Не только Финч, прислуживающий официантом, но и Финч, в суде защищающий ниггеров!

Джем напрягся. Выпад миссис Дюбоуз попал в самое сердце, и она это знала:

— И в самом деле, до чего докатился этот мир, если Финч пошёл против своего воспитания? Вот я скажу вам!

Она приложила свою руку ко рту. А когда отняла, ладонь потянула за собой длинную серебряную нить слюны.

— Ваш отец ничуть не лучше, чем те ниггеры и белая шваль, на которых он работает!

Джем побагровел. Я потянула его за рукав, и вверх по тротуару нас преследовала филиппика о моральной деградации нашей семьи, главной предпосылкой которой было то, что половина Финчей всё равно лечилась в психушке, но уж если бы наша мать была жива, мы бы не скатились до столь скотского состояния.

Я не знала, что больше всего задело Джема, но меня обидела оценка психогигиены нашей семьи, которую дала миссис Дюбоуз. Я уже почти привыкла выслушивать оскорбления, нацеленные на Аттикуса. Но это было первое, исходившее от взрослого. Кроме её замечания об Аттикусе, брань миссис Дюбоуз была самой обычной. В воздухе был намёк на лето — в тени было прохладно, но солнце было тёплым, что означало приближение хороших времён: нет школы, есть Дил.

Джем купил свой паровой двигатель и мы пошли к Элмору за моим жезлом. Джему покупка двигателя не доставила никакого удовольствия; он сунул его себе в карман и молча пошёл рядом со мной к дому. На пути домой я чуть не ударила мистера Линка Диза, который сказал: "Осторожней же, Скаут!" — когда я упустила подброшенный жезл, а когда мы подошли к дому миссис Дюбоуз, мой жезл стал чумазым от того, что я так часто поднимала его из грязи.

На веранде её не было.

В последующие годы я иногда задавалась вопросом, что именно заставило Джема сделать это, что заставило его нарушить наказ "Просто будь джентльменом, сын", и прервать полосу скромной добродетели, в которую он вошёл недавно. Наверняка Джем выдержал столько же брехни насчёт защищавшего ниггеров Аттикуса, как и я, но я принимала как должное, что он держал себя в руках: у него всегда был спокойный нрав и медленное зажигание. Однако в тот момент на ум мне пришло единственное объяснение тому, что он сделал: на несколько минут он просто спятил.

То, что сделал Джем, я бы в порядке вещей сделала сама, если бы не запрет Аттикуса, наложенный на меня — который, как я полагала, включал кроме драк также и ссоры с противными старыми леди. Мы только подошли к её калитке, как вдруг Джем выхватил мой жезл и понёсся, яростно размахивая им, вверх по ступенькам в передний двор миссис Дюбоуз — позабыв всё, что говорил Аттикус, позабыв, что под своими шалями она прятала пистолет, позабыв, что даже если миссис Дюбоуз промахнётся, её девушка Джесси — наверняка нет.

Он не начал успокаиваться до тех пор, пока не посбивал верхушки со всех кустов камелий, какими только владела миссис Дюбоуз — пока земля не была усыпана зелёными бутонами и листьями. Он согнул мой жезл о колено, преломил его надвое и швырнул наземь.

К тому времени я уже визжала. Джем дёрнул меня за волосы, сказал — ему всё равно, при случае он сделал бы то же самое, а если я не заткнусь, он все волосы из моей башки выдернет. Я не заткнулась, и он лягнул меня. Я потеряла равновесие и упала лицом вниз. Джем грубо поднял меня, но похоже было, что он раскаивался. Говорить было не о чем.

Тем вечером мы не решились встречать Аттикуса с работы. Мы скрывались на кухне до тех пор, пока Кэлпурния нас не вышвырнула. По какому-то методу вуду Кэлпурния как будто обо всём уже знала. Она была далеко не самым лучшим источником утешения, но она дала Джему горячий маффин с маслом, который он разломил пополам и поделился со мной. На вкус он был как вата.

Мы пошли в гостиную. Я взяла футбольный журнал, нашла там фото Дикси Хоуэлла, показала его Джему и сказала: "Выглядит совсем как ты". Это был самый любезный комплимент, который я смогла выдумать для Джема, но он не помог. Он сидел у окна, сгорбившись в кресле-качалке, хмурясь и выжидая. День затухал.

Две геологические эпохи спустя мы услышали, как под подошвами ботинок Аттикуса скрипят ступеньки крыльца. Сетчатая дверь хлопнула, последовала пауза — Аттикус был у вешалки для шляп в прихожей — и мы услышали, как он позвал "Джем!" Его голос был как зимний ветер.

Аттикус включил верхний свет в гостиной и застал нас там, неподвижно замерших. В одной руке у него был мой жезл; его запачканная жёлтая кисточка волочилась по ковру. Он протянул другую руку: в ней были пухлые бутоны камелий.

— Джем, — сказал он, — ты в ответе за это?

— Да, сэр.

— Зачем ты это сделал?

Тихим голосом Джем сказал:

— Она сказала, что ты защищаешь ниггеров и белую шваль.

— Ты сделал это, потому что она так сказала?

Губы Джема шевельнулись, но его "Да, сэр" было неслышным.

— Сын, я не сомневаюсь, что тебя достали сверстники из-за моей адвокатской защиты "ниггеров", как ты говоришь, но сделать нечто подобное по отношению к старой больной леди непростительно. Я настоятельно советую тебе сходить и поговорить с миссис Дюбоуз, — сказал Аттикус.

— Потом сразу возвращайся домой.

Джем не пошевелился.

— Иди, я сказал.

Я пошла за Джемом из гостиной.

— Вернись сюда, — сказал Аттикус мне.

Я вернулась.

Аттикус подобрал номер Мобил Пресс и уселся в кресло-качалку, которое освободил Джем. Хоть убейте меня, но я не понимала, как мог он хладнокровно сидеть там и читать газету, когда его единственный сын имел прекрасный шанс быть застреленным из реликвии Армии Конфедератов. Конечно, Джем порой так настроит против себя — сама бы его убила, но если уж на то пошло — ведь он же был всем, что у меня было. Аттикус как будто этого не понимал, а если и понимал — его это не волновало.

Я ненавидела его за это, но если ты в тревогах, то быстро устаёшь: скоро я укрылась на его коленях, а его руки обнимали меня.

— Ты уже слишком большая, чтобы тебя укачивать, — сказал он.

— Тебе всё равно, что с ним будет, — сказала я. — Ты просто послал его на расстрел, хотя всё, что он сделал — заступился за тебя.

Аттикус подтолкнул мою голову под свой подбородок.

— Ещё не время волноваться, — сказал он. — Никогда бы не подумал, что именно Джем потеряет из-за этого голову... Я думал, что с тобой у меня будет больше хлопот.

Я сказала, что не понимала, почему вообще нам нельзя было терять наши головы, и что я не знала никого в школе, кому нельзя было бы терять голову по любому поводу.

— Скаут, — сказал Аттикус, — когда придёт лето, вам придётся не терять голову по поводу намного худших вещей... Это несправедливо по отношению к тебе и Джему, я это знаю, но иногда приходится искать лучший выход из худшего положения, и то, как мы ведём себя в самый трудный час... Словом, вот что я могу сказать: когда вы с Джемом вырастите, то, быть может, вы взглянете на это с долей сострадания и с долей чувства, что я вас не подвёл. Это дело, дело Тома Робинсона, — это нечто, взывающее к сущности человеческой совести... Скаут, я бы не смог ходить в церковь и поклоняться Богу, если бы я не попытался помочь этому человеку.

— Аттикус, ты, наверное, не прав...

— Как так?

— Да ведь, кажется, почти все думают, что правы они, а ты неправ...

— У них, конечно, есть право так думать, и у них есть право на уважение к их мнениям, — сказал Аттикус, — но прежде, чем я смогу жить в мире с людьми, я должен жить в мире с самим собой. Одна лишь вещь не подчиняется решению большинства голосов — человеческая совесть.

Когда Джем вернулся, он застал меня ещё на коленях Аттикуса.

— Ну что, сын? — сказал Аттикус.

Он поставил меня на ноги, и я исподтишка осмотрела Джема. Кажется, он был цел и невредим, только выражение лица его было нездоровым. Может, она дала ему дозу каломели.

— Я прибрался у неё и сказал, что сожалею, хоть мне ничуть не жаль, и что я буду ухаживать за ними каждую субботу и постараюсь вырастить их снова.

— Не было смысла говорить, что сожалеешь, раз это не так, — сказал Аттикус. — Джем, она старая и больная. Нельзя винить её в том, что она говорит или делает. Конечно, я бы предпочёл, чтобы она сказала это мне, чем любому из вас, но не всегда выходит по нашим предпочтениям.

Джем как будто был очарован розой на ковре.

— Аттикус, — сказал он, — она хочет, чтобы я читал ей.

— Читал ей?

— Да, сэр. Она хочет, чтобы я приходил каждый день после школы и по субботам и читал ей вслух два часа. Аттикус, я обязан это делать?

— Разумеется.

— Но она хочет, чтобы я делал это целый месяц.

— Тогда ты будешь делать это целый месяц.

Джем воткнул большой палец ноги точно в середину розы и вдавил его. Наконец, он сказал:

— Аттикус, снаружи ещё нормально, но внутри... внутри там темно и жутко. Там тени и всё такое на потолке...

Аттикус улыбнулся сурово.

— Это должно дать пищу твоей фантазии. Только представь себе, что ты внутри дома Рэдли.

В следующий понедельник после школы мы с Джемом поднялись по крутым входным ступенькам в дом миссис Дюбоуз и пошлёпали вниз по открытому проходу. Джем, вооружённый Айвенго и наделённый высшим знанием, постучал во вторую дверь слева.

— Миссис Дюбоуз? — позвал он.

Джесси открыла деревянную дверь и расщёлкнула сетчатую дверь.

— Это ты, Джем Финч? — сказала она. — Ты вместе с сестрой. Я не знаю...

— Пусть войдут оба, Джесси, — сказала миссис Дюбоуз.

Джесси впустила нас и ушла на кухню.

Гнетущий запах встретил нас, когда мы переступили порог — запах, который я встречала много раз в сгнивших от дождей домах с лампами на угольной нефти, черпаками для воды, и небелёными простынями. От него я всегда становилась испуганной, настороженной, ждущей.

В углу комнаты стояла латунная кровать, а в кровати лежала миссис Дюбоуз. Я гадала, не свела ли её туда деятельность Джема, и на какой-то момент мне стало её жаль. Она лежала под кучей одеял и выглядела почти дружелюбно.

У её кровати стоял умывальный столик с мраморной столешницей; на нём были стакан с чайной ложкой внутри, красная ушная спринцовка, коробка гигроскопической ваты, и стальной будильник, стоявший на трёх крошечных ножках.

— Так значит, ты привёл эту свою маленькую грязную сестрёнку, да? — было её приветствием.

Джем сказал спокойно: "Моя сестра не грязная, и я вас не боюсь", — хотя я заметила, что коленки его дрожат.

Я ожидала услышать тираду, но всё, что она сказала, было:

— Ты можешь начинать чтение, Джереми.

Джем сел на стул с плетеным сиденьем и раскрыл Айвенго. Я пододвинула ещё один и села рядом с ним.

— Сядь ближе, — сказала миссис Дюбоуз. — Сядь ближе к краю кровати.

Мы подвинули наши стулья вперёд. Впервые я была так близко к ней, и больше всего я хотела бы отодвинуть свой стул обратно.

Она была жутко противной. Её лицо было цвета грязной наволочки, а уголки её рта блестели от влаги, которая стекала медленно, как ледник, вниз по глубоким желобам, обрамлявшим её подбородок. Старческие пигментные пятна усеивали её щеки, а в её бледных глазах чернели острые зрачки. Кисти рук были шишковатые, а кутикулы выросли поверх её ногтей. Её нижняя челюсть не была вставлена, и её верхняя губа выступала вперёд; время от времени она подтягивала нижнюю губу к верхней челюсти, двигая с ней свой подбородок. Из-за этого влага струилась быстрее.

Я не смотрела больше, чем следовало. Джем снова открыл Айвенго и начал читать. Я пыталась не отставать от него, но он читал слишком быстро. Когда Джем встречал неизвестное ему слово, он пропускал его, но миссис Дюбоуз уличала его и заставляла читать по буквам. Джем читал минут двадцать, и в это время я смотрела то на запятнанную сажей каминную полку, то в окно — куда угодно, лишь бы её не видеть. Пока он читал дальше, я заметила, что поправок у миссис Дюбоуз становилось меньше и встречались они всё реже — Джем даже оставил одно предложение висеть в воздухе. Она не слушала.

Я посмотрела в сторону кровати.

С ней что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Были видны только её голова и плечи. Её голова двигалась медленно из стороны в сторону. Время от времени она широко открывала свой рот, и я могла видеть, как её язык едва заметно колебался волнообразно. Нити слюны собирались на её губах; она втягивала их, а затем снова открывала рот. Её рот, казалось, жил своей собственной жизнью. Он работал отдельно и независимо от остального тела, открывался и закрывался, как лунка моллюска в песке во время отлива. Иногда он говорил "Пт", будто закипала какая-то вязкая субстанция.

Я потянула Джема за рукав.

Он посмотрел на меня, а затем на кровать. Её голова совершила очередной поворот в нашу сторону, и Джем сказал:

— Миссис Дюбоуз, вы в порядке?

Она не слышала его.

Зазвенел будильник, чем напугал нас до смерти. Минуту спустя, с ещё натянутыми нервами, мы с Джемом были на тротуаре и направлялись к дому. Мы не удрали, нас отослала Джесси: прежде, чем отзвенел будильник, она была в комнате с целью вытолкать нас с Джемом оттуда.

— Кыш, — сказала она, — вам пора домой.

В дверях Джем колебался в нерешительности.

— Ей пора принимать лекарство, — сказала Джесси.

Пока дверь закрывалась за нами, я увидела, как Джесси быстро идёт к кровати миссис Дюбоуз.

Было только три-сорок пять, когда мы вернулись домой, так что мы с Джемом били мячи с полулёта на заднем дворе, пока не пришло время встречать Аттикуса. Аттикус принёс два жёлтых карандаша для меня и футбольный журнал для Джема, которые, как я полагаю, служили безмолвной наградой за наш первый день занятий с миссис Дюбоуз. Джем рассказал ему, как всё прошло.

— Она напугала вас? — спросил Аттикус.

— Нет, сэр, — сказал Джем, — но она такая отвратная. У неё припадки или что-то вроде того. Так и брызжет слюной.

— С этим ей не совладать. Когда люди больны, они порой выглядят не слишком приятно.

— А меня она напугала, — сказала я.

Аттикус посмотрел на меня поверх очков.

— Тебе не обязательно ходить с Джемом, знаешь ли.

Следующий день у миссис Дюбоуз был таким же, как и первый, и таким же был и следующий, пока постепенно не обрисовался шаблон: всё начинается нормально, то есть миссис Дюбоуз немного потравит Джему душу разговорами о своих любимых предметах — своих камелиях и склонности нашего отца дружить с черномазыми; она становится всё больше и больше молчаливой, а затем вовсе нас оставляет. Зазвонит будильник, Джесси прогонит нас, и остаток дня уже в нашем распоряжении.

— Аттикус, — сказала я одним вечером, — а что означает "друг черномазых"?

Лицо Аттикуса было серьёзным.

— Тебя кто-то так называет?

— Нет, сэр — миссис Дюбоуз называла вас так. Каждый день она разогревается, называя вас так. Фрэнсис назвал меня так на прошлое Рождество, тогда-то я это впервые и услышала.

— Так поэтому ты на него и набросилась? — спросил Аттикус.

— Да, сэр...

— Тогда почему ты меня спрашиваешь, что это означает?

Я постаралась объяснить Аттикусу, что меня разъярило не столько то, что сказал Фрэнсис, как то, как он это сказал.

— Он произнёс это как "драный сопляк" или вроде того.

— Скаут, — сказал Аттикус, — "друг черномазых" — просто одно из тех выражений, которые не значат ничего — как и "драный сопляк". Как бы тебе объяснить... дрянные, невежественные люди используют его, когда думают, что кто-то относится к неграм намного лучше, чем к ним самим. Оно проскальзывает в обращении с людьми вроде нас, когда они ищут простое и грязное выражение, чтобы окрестить кого-то.

— Значит, на самом-то деле ты вовсе не друг черномазых, да?

— Я несомненно им являюсь. Я всячески стараюсь любить каждого... иногда удаётся с трудом... Малышка, это вовсе не оскорбление, когда кто-то зовёт тебя именем, которое кажется ему плохим. Это всего лишь показывает, насколько этот человек жалок, но тебя ничуть не задевает. Так что не дай миссис Дюбоуз огорчить себя. У неё и своих горестей хватает.

Однажды днём спустя месяц Джем продирался сквозь сэра Вальтера Скаута, как Джем его называл, а миссис Дюбоуз поправляла его на каждом шагу, когда раздался стук в дверь.

— Войдите! — крикнула она.

Вошёл Аттикус. Он подошёл к кровати и взял руку миссис Дюбоуз.

— Я шёл с работы и не увидел ребят, — сказал он. — Я подумал, что они всё ещё могут быть здесь.

Миссис Дюбоуз улыбнулась ему. Хоть убейте, но я не могла взять в толк, как она могла заставить себя разговаривать с ним, если сама как будто настолько его ненавидела.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени, Аттикус? — сказала она. — Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник поставлен на пять-тридцать. Я хочу, чтобы ты это знал.

Внезапно до меня дошло, что каждый день мы оставались у миссис Дюбоуз чуть дольше, что будильник звенел на несколько минут позже каждый день, и что она была глубоко в одном из своих припадков к тому времени, как он срабатывал. Сегодня она препиралась с Джемом почти два часа даже не собираясь испытывать припадок, и я ощущала себя как в безвыходной западне. Будильник был сигналом для нашего освобождения; если в один прекрасный день он не зазвонит, что мы будем делать?

— У меня такое чувство, что срок, положенный Джему читать вслух, истекает, — сказал Аттикус.

— Ещё на неделю дольше, пожалуй, — сказала она, — просто чтобы убедиться...

Джем вскочил.

— Но...

Аттикус выставил руку и Джем умолк. По дороге домой Джем сказал, что ему нужно было делать это только один месяц, а месяц уже прошёл, и это не честно.

— Ещё только одну неделю, сын, — сказал Аттикус.

— Нет, — сказал Джем.

— Да, — сказал Аттикус.

Следующая неделя вновь застала нас у миссис Дюбоуз. Будильник больше не звонил, но миссис Дюбоуз отпускала нас со словами "Этого хватит" настолько ближе к концу дня, что Аттикус уже дома читал газету, когда мы возвращались. Хотя её припадки и прошли, во всех остальных отношениях она оставалась прежней: когда сэр Вальтер Скотт погружался в многословные описания рвов и замков, миссис Дюбоуз заскучает и пристанет к нам:

— Джереми Финч, я ведь говорила тебе: ты будешь сожалеть о том, что сорвал мои камелии. Теперь-то ты сожалеешь об этом, правда?

Джем скажет — конечно же, сожалеет.

— Думал, что сможешь побить мою Рождественскую камелию, не так ли? Ну так Джесси говорит, что верхушка снова отрастает. Уж в следующий раз ты будешь знать, как взяться за дело, так ведь? Ты же выдернешь всё с корнями, ведь так?

Джем скажет — конечно же, выдернет.

— Не бормочи мне, мальчик! Подними голову и скажи: "да, мэм". Хотя не думаю, что тебе охота держать её прямо, с таким-то отцом.

Подбородок Джема поднимется, и он уставится на миссис Дюбоуз с лицом без тени обиды. За эти недели он выработал на лице выражение вежливой и отстранённой заинтересованности, которое он и представлял ей в ответ на её самые чудовищные выдумки.

Наконец настал тот день. Когда миссис Дюбоуз сказала: "Этого хватит", в тот день она добавила: "И это всё. Удачи вам".

Всё кончилось. Мы поскакали по тротуару на радостях от полного освобождения, подпрыгивая и завывая.

Той весной было хорошо: дни становились всё длиннее, что давало нам больше времени для игр. Ум Джема был занят в основном игровой статистикой на каждого футболиста студенческих команд в стране. Каждый вечер Аттикус читал нам спортивные страницы газет. Алабама могла снова пройти на матч "Розовой чаши" в этом году — судя по её перспективным игрокам, имени ни одного из которых мы не могли произнести. Однажды вечером Аттикус был на середине колонки Уинди Ситона, когда зазвонил телефон.

Он взял трубку, затем пошёл к вешалке для шляп в прихожей.

— Я схожу к миссис Дюбоуз ненадолго, — сказал он. — Скоро вернусь.

Но Аттикус явился намного позже моего времени отхода ко сну. Когда он вернулся, он нёс коробку конфет. Аттикус уселся в гостиной и положил коробку на пол рядом со своим креслом.

— Чего она хотела? — спросил Джем.

Мы не видели миссис Дюбоуз больше месяца. Её уже никогда не было на веранде, когда мы шли мимо.

— Она умерла, сын, — сказал Аттикус. — Она умерла несколько минут назад.

— Да? — сказал Джем. — Хорошо.

— Верно, что хорошо, — сказал Аттикус. — Она не страдает больше. Она была больна очень долгое время. Сын, а ты не знал, что за припадки у неё были?

Джем помотал головой.

— Миссис Дюбоуз была морфинисткой, — сказал Аттикус. — Она годами принимала морфий как болеутоляющее. Доктор посадил её на него. Она бы провела на нём остаток своей жизни, и умерла бы без столь сильных мук, но она была слишком своевольной...

— Сэр? — сказал Джем.

Аттикус сказал:

— Прямо перед твоей выходкой она вызвала меня, чтобы составить завещание. Доктор Рейнольдс сказал ей, что ей осталось лишь несколько месяцев. Её имущественные дела были в идеальном порядке, но она сказала: "Одно дело пока ещё не в порядке".

— Что ещё за дело? — Джем был в недоумении.

— Она сказала, что собирается покинуть этот мир необязанной ничему и никому. Джем, когда ты болен так, как была больна она, вполне приемлемо принимать любые средства для облегчения боли, но это было неприемлемо для неё. Она сказала, что намерена порвать с зависимостью перед смертью, и как раз это она и сделала.

Джем сказал:

— Хочешь сказать, вот чем были её припадки?

— Да, вот чем они были. Большую часть времени, пока ты читал ей, вряд ли она слышала хоть слово из сказанного тобой. Её ум и тело всецело были сосредоточены на том будильнике. Если бы ты сам не попал к ней в руки, я бы всё равно велел тебе ходить и читать ей. Это, должно быть, её немного отвлекало. Была и другая причина...

— Так она умерла свободной? — спросил Джем.

— Как горный воздух, — сказал Аттикус. — Она была в сознании до последнего, почти. В сознании, — он улыбнулся, — и ворчании. Она по-прежнему искренне не одобряла мои поступки, и сказала, что я наверняка проведу остаток свой жизни, выпутывая тебя из тюрьмы. Она велела Джесси собрать тебе эту коробку...

Аттикус наклонился и подобрал коробку конфет. Он передал её Джему.

Джем открыл коробку. Внутри, окружённая комками сырой ваты и покрытая воском, лежала совершенная белая камелия. Это была Рождественская сасанква.

Глаза Джема чуть не вылезли из орбит.

— Чёртова старуха, чёртова старуха! — закричал он [в ужасе], сбросив коробку на пол. — Почему она не оставит меня в покое?

В мгновение ока Аттикус уже стоял, возвышаясь над ним. Джем уткнулся лицом в перед рубашки Аттикуса.

— Ш-ш, — сказал он. — Я думаю, этим она хотела сказать тебе: теперь всё хорошо, Джем. Знаешь, она была замечательной леди.

— Леди? — Джем поднял голову. Его лицо было алым. — После всех тех вещей, которые она наговорила о тебе — леди?

— Она была леди. У неё были свои собственные взгляды на вещи, сильно отличавшиеся от моих, быть может... Сын, я сказал тебе, что если бы ты тогда не потерял голову, я бы велел тебе ходить и читать ей. Я хотел, чтобы ты понял кое-что насчёт неё — хотел, чтобы ты увидел, что такое настоящее мужество, и не забивал голову идеями о том, что мужество — это человек с пистолетом в руке. Это когда ещё не начав ты знаешь, что сокрушён, но тем не менее начинаешь и доводишь до конца несмотря ни на что. Побеждаешь редко, но иногда побеждаешь. Миссис Дюбоуз победила, на все свои девяносто восемь фунтов. В согласии со своими взглядами, она умерла необязанной ничему и никому. Она была самым отважным человеком, которого я знавал.

Джем подобрал коробку от конфет и бросил её в камин. Он поднял камелию, и когда я уходила спать, я видела, как он трогает широкие лепестки. Аттикус читал газету.