24. У самого Черного моря

Под вечер вернулся растерянный Конюхов. Был он притихший и молчаливо-злой, на лбу прорезалась глубокая морщина, брови сдвинулись мрачно. Крепко закусив зубами картонный мундштук папиросы, Санька курил короткими, резкими затяжками, потом бросил окурок и остервенело втоптал его в песок сапогом.

Нефедов молча глядел на него.

— Не будет меда... Точнее, будет, да не тот, который я хотел, — сказал Конюхов. — Помер пасечник.

— Как так? — удивился Нефедов. — Крепкий мужик был вроде, хоть и на деревянной ноге скакал. Всю оккупацию пережил, недавно еще хвалился, что соседской вдове предложение сделал, жениться на ней хотел... Дела-а.

— Хотел, — тускло сказал сержант, — да перехотелось.

Он помялся немного, и это не укрылось от глаз Степана.

— Ты говори уже, Саня, чего топчешься, — приказал он.

— Тут вот какое странное дело, товарищ старшина. Я после того, как узнал, что Маркелыч помер, решил сгонять еще до одной пасеки, как раз и ребята-танкачи из хозяйства Абросимова подвернулись, ехали на трофейном "цундаппе" в ту же сторону. Добрался до того бортника...

— И? — с интересом спросил полковник Иванцов, хлебая чай.

— И та же самая хреновина, товарищ полковник. Помер пасечник в одночасье, и тоже мужик-то нестарый был совсем. Жена сказала — в ночь подскочил, будто кто-то толкнул, подался на улицу, ульи проверять зачем-то, хотя сроду так не делал. Поутру проснулась — в постели его нет. Вышла на улицу, а он у самого крыльца лежит, лицо страшное, черное все, руки к сердцу прижал.

— А что странного? — отмахнулся Иванцов. — Время тяжелое, вот и надорвался, поди, мужик, сердце прихватило. Здесь люди многое пережили, не каждый сдюжит.

Полковник произнес это простецкое "сдюжит" с тяжелым вздохом, задумавшись о чем-то своем.

— Не каждый, — покладисто согласился боец. — Только я потом на третью и четвертую пасеки поехал. Понимаете, зло меня взяло — да как так-то? Неужели без меда останемся? Нет, думаю, найду! Тем более, что абросимовские ребята нарисовали мне по-быстрому, где эти пасеки стоят. Ну, добрался...

Он прервался на минуту и налил себе настоя из чайника. Шумно выхлебал его, вытер мокрые губы ладонью. Нефедов слушал молча, чувствуя, как знакомые иголочки охотничьего инстинкта будто покалывают его изнутри. Что-то здесь было совсем неправильно.

— Добрался, — продолжил Конюхов, — а шиш мне! Еще один пасечник, совсем молодой парень, демобилизовали по ранению, а ульи ему от батяни достались... Короче, тоже помер, и так же от сердца, в эти самые дни. А на четвертой пасеке застал я хозяйского брата — только-только с похорон вернулся он, своими руками братана в домовину положил и на погост снес. Он-то мне, конечно, меду отвалил не скупясь, да и я денег не пожалел. А впридачу он рассказал, что брат его... ну, сами понимаете.

— Так же умер? — спросил Нефедов.

— В точности. Лицо черное, страшное, руки у груди. Только на этот раз прямо у своей бани. Шел он туда к ночи, помыться, исподнее чистое в руках нес и веник под мышкой. Двух шагов не дошел.

— Интересное кино... — протянул полковник Иванцов, цепко поглядев на Степана.

— Да тут не кино, а прямо целая пьеса получается, — пожал плечами Санька. — Потому что я еще не все рассказал. Этот последний пасечник, оказывается, тоже чуть в ящик не сыграл позавчера.

— Рассказывай, — старшина Нефедов весь подобрался и сидел теперь за столом так, точно готов был через мгновение распрямиться пружиной, чтобы метнуться в погоню... вот только за кем?

— А я что? — огрызнулся Конюхов. — Виноват, товарищ полковник... докладываю. В общем, ввечеру этот самый брат-пасечник у себя по хозяйству возился. Уже стемнело, тут он из сараюшки вышел — говорит: помню мол, луна над головой круглая и здоровенная, как блин на сковородке. И будто тень какая-то наползла на нее, а потом и на него. Закружилось все, огоньки какие-то. И густейший запах меда, до тошноты, аж с ног сбивает, дохнуть не дает, просто все кругом этим медовым запахом пропиталось. Тут он сомлел и ничего больше не помнил. Только, говорит, вдруг услышал какое-то завывание, и тут же морок прошел, будто тряпку с луны сдернули. Глядит — а это кот.

— Какой кот? — не удержался Иванцов.

— Его кот, какой же еще. Здоровенный котище. Пока тут немцы были, он где-то ныкался от них, а вернулся — толще прежнего, зверюга, чисто тигр уссурийский! Ну так вот, очухался пасечник, а перед ним сидит его кот — видно, что страшно ему, шерсть распушил так, что вдвое себя шире, клыки оскалил, весь в комок собрался; и фыркает, шипит, орет дурным голосом, а сам глядит словно бы куда-то вбок. Потом как сиганет прямо хозяину через плечо — и все, тут пасечник второй раз сомлел, повалился, где стоял. Кое-как потом на карачках до хаты добрался, заперся на все засовы и всю ночь "Отче Наш" без перерыва читал.

— Живой, значит, — констатировал Нефедов. — Дела... Коту-то спасибо сказал?

— Похоже на то, — кивнул Конюхов. — Кот, кстати сказать, вернулся утром, в добром здравии. Нажрался сметаны — хозяин ему от щедрот чуть не полную крынку в миску вывалил — и спать пошел, как ни в чем не бывало.

— Вот что, старшина, — сказал Иванцов, вставая из-за стола и привычным движением проводя большими пальцами сзади под ремнем, поправляя складки на гимнастерке. Китель носить он не любил, офицерская гимнастерка была привычнее.

Нефедов тоже встал, приготовился слушать. Чаепитие кончилось. Теперь, похоже, началась привычная для Охотников работа.

— Вот что, старшина, — повторил Иванцов. — Думаю, тут все понятно. Надо разобраться, и самое главное — как можно скорее, пока время позволяет. Лишних слов говорить не буду, незачем. Действуй по обстоятельствам, как умеешь. Я по своей линии тоже кое-кого запрошу.

Он повернулся и пошел к "виллису", стоящему неподалеку, возле которого уже несколько часов скучал шофер. Тот с облегчением подхватился с земли, где сидел в тени на расстеленной плащ-палатке, побежал заводить мотор. У самой машины полковник обернулся. Нефедов смотрел на него, и взгляд его светлых глаз был спокоен, как всегда.

— Давай осторожнее, Степан, — сказал Иванцов. — Чует мое сердце, много тут дряни могло остаться от черных.

— Так точно, — ответил Степан Нефедов. — Не в первый раз.

— В первый, не в первый... Просто осторожнее, я тебя прошу. Да, и спасибо за чай. Отменный.

* * *

Работали как всегда — быстро и без всякой суеты. Да и с чего суетиться? "Торопливость нужна при ловле блох", — эту фразу каждый в Особом взводе заучил, как азбуку. И каждый — на своем собственном опыте, оставшись в живых после ошибки, чудом выпутавшись из такого, что и пепла бы не оставило от обычного человека.

Все пасеки Охотники прочесали словно частым гребнем, так что ни одна мелочь, ни единая тень магии или обрывок заклятья не прошли бы мимо особого чутья взводных колдунов, мимо лозы Саньки Конюхова или железных амулетов Никифорова.

Вот только ни теней, ни обрывков не нашлось. Ни на первой пасеке, ни на второй и третьей, где в горницах жались по углам испуганные домашние покойных пасечников, да жужжали над ульями ко всему, кроме цветов невозмутимые пчелы. Пару раз Женька Ясин вроде бы ловил что-то непонятное, какой-то отголосок, но потом разводил руками:

— Ничего, товарищ старшина.

Только когда прошлись еще раз, на первой пасеке сержант Файзулла Якупов полез куда-то под крыльцо, потом выбрался, весь в трухе и паутине, и показал Нефедову обрывок солдатской нательной рубахи.

— Чуешь, Степан Матвеич? — сказал он, прищурив черные татарские глаза.

— Ну, Файзулла, от тебя ничего не скроешь...

Степан помял обрывок в руке. От бязи резко пахло медом и еще чем-то, отчего волоски на руках старшины встали дыбом. Якупов нахмурился.

— Яман, — коротко сказал он. — Плохо это.

— Посмотрим, — отозвался старшина. Он обернулся и негромко позвал:

— Ласс.

Безмолвная фигура выступила из тени у самой стены дома. Белые волосы, черные, без зрачков глаза, кожаная одежда, скроенная и сшитая без железного ножа и иглы. Альв молча посмотрел на Нефедова.

— Что скажешь? — старшина подал ему лоскут ткани.

Альв принял клочок, сжал в кулаке на мгновение, потом поднес к лицу и тут же отпустил. Лоскут беззвучно упал на землю у его ног, обутых в кожаные мягкие сапоги без каблуков. Нефедов, не чинясь, нагнулся, подобрал обрывок рубахи и взглянул альву в глаза. Лицо Ласса исказилось в короткой и страшной гримасе отвращения.

— Приманка, — сказал он. — Картасс"эн. Тот, кто это сделал, вызвал тьму. Тот, против кого это сделали, уже не мог спастись.

— Какую тьму? — быстро и резко спросил Степан. Лицо Ласса снова стало неподвижным и бесстрастным. Он издал короткий шипящий полувздох-полузвук. Из тени вышагнула еще одна фигура.

— Тэссер, — не глядя на второго альва, буркнул старшина. — Знаешь про это?

— Знаю, — кивнул головой альв-снайпер. — Больше, чем Ласс.

Альвов Ласса и Тэссера в Отряде, с легкой руки насмешника Саньки Конюхова, прозвали "свитой" Нефедова. Там, где был старшина, всегда, по первому его зову могли появиться эти двое — стир"кьялли (1), отпущенные родным кланом на верную смерть — служить кровному брату. С другими Охотниками альвы почти не разговаривали, молча признавая их своими, но предпочитая растворяться в тенях, да так хорошо, что заметить их не удавалось почти никому, даже при солнечном свете. Вот и сейчас Тэссер, любимым оружием которого была снайперская винтовка, отделанная резной костью, стоял в полумгле, держа оружие на сгибе руки, затянутой в темную прочную кожу.

— Так, — сказал Нефедов. — Рассказывай. Что там про эту тьму?

Тэссер с легким сомнением поглядел на Файзуллу, который присел на чурбак и скручивал "козью ногу". Поймав его взгляд, татарин пожал плечами.

— Яхши, курить не буду, нос твой поберегу.

Тэссер перевел взгляд на старшину. И рассказал.

...

— Интересное кино получается, — соображал Конюхов вслух, придирчиво разглядывая на свет лезвие ножа. — Эта хреновина, выходит, нам от союзничков досталась?

Вжжжик. Вжжжик. Нож разведчика ходил по точильному камню, издавая мягкий шорох. Нефедов, сидящий за столом напротив, вроде бы рассеянно глядел в небо, но его сузившиеся, неподвижные глаза выдавали раздумье.

— Неважно, — вдруг сказал он. — То есть, конечно, важно, только у меня другой вопрос. Кто?

Отрядный колдун, бурят Никифоров осторожно тронул концом длинной костяной иглы грязный лоскут рубахи. Прочертил по ткани сложный невидимый узор, поморщился и сказал что-то неразборчивое. Переспрашивать никто не стал — и так всем было ясно, что выругался.

— Не видели мы его, потому что заклятье наложено криво и косо, — процедил Никифоров. — Как попало. Торопился, наверно, тот, кто это наводил, сильно спешил. Мне дед еще в детстве говорил, что торопиться нельзя в таких делах. Как у нас говорят — тургэн горхон далайда хуурэдэггуй... (2) Тот хотел, чтобы только одного человека долбануло. А получилось, что остановить тварь уже нельзя, и теперь любой, от кого медом сильно пахнет, будет умирать...

Он помолчал.

— И вот что еще скажу, командир. Есть как будто ниточка тоненькая. Пройти по ней я не смогу, силы не хватит, вот если бы обрывок свежий был... Но чую, что ведет она к большому чему-то. И это что-то — совсем не из здешних мест. Не могу понять. След куда-то туда тянется, — Никифоров ткнул пальцем в сторону далекой Казачки. — На воде. Похоже на...

— Торговое судно "Омаха". Порт приписки — Хьюстон. Америка, — сказал полковник Иванцов, устало опускаясь на лавку рядом с Нефедовым. — На камнях лежит в Казачьей, за одним пирсом, так сразу и не увидишь. И давно, еще до войны, когда Севастополь наш был.

— Как эту "Омаху" вообще сюда занесло? — удивился Конюхов. — Вроде бы все конвои или в Мурманск шли, или вообще на Дальний Восток...

— Как занесло, уже не важно, — отмахнулся Иванцов. Он закурил, постучал мундштуком по столу. — Слушать надо внимательнее. Я же сказал — еще до войны. Обычное дело — пришло судно с товаром, потом что-то с котлами случилось, застряло здесь. Команда на берегу куковала, а потом разбежалась, когда война началась. Первыми же бомбежками "Омаху" и накрыло. Сейчас это просто куча ржавого железа, дырявая, как решето. Вот только интересная штука получается. Говорят, что на борту осталось все нетронутое. И товар, и всякие приборы. Местные даже обшивку не взяли.

— И не пытались? — спросил старшина.

— Пытались, как без этого. Здешний народец ушлый, на ходу подметки срежет, даром что не Одесса... Пытались, но не получилось. Народ пошел на двух лодках — и сгинул с концами. Только пустые лодки потом нашли. При немцах тоже, говорят, был случай. Хотели на металл пустить судно. Попробовали — и как отрезало, больше не совались. Даже тюрингцы, которые во всякой руновязи мастаки. Бросили, огородили тот пирс "колючкой", и забыли про него.

— Вот как... — протянул Степан. — А сведения откуда?

— Оттуда, — сказал полковник. — Из первых рук. Взяли мы одного интересного рыбака. Сам с ним сегодня поговоришь. Тише воды, ниже травы мужичок, что до войны никому на глаза не лез, что при немцах сумел остаться в сторонке... Весь такой сусальный, что прямо праведник. Да вот оказалось, что с гнильцой этот маарсти...

Иванцов ввернул альвское слово, которым те называют совсем плохого, негодного человека. Нефедов усмехнулся невольной оговорке.

— Теперь ясно, куда идти.

Иванцов колюче глянул на него и наткнулся на ответный острый взгляд.

— Ишь ты, — проворчал полковник, — "теперь ясно" ему... Без приказа не пойдешь. Людей положить хочешь?

— Каждый раз это слышу. Нет, не хочу, — отозвался старшина, разводя руки в стороны и хрустнув суставами. — Поэтому жду приказа.

— Приказ будет, когда поймем, против кого идти придется, — сказал Иванцов. Он достал папиросный окурок из мундштука, поискал глазами пепельницу, не нашел и аккуратно притоптал "чинарик" в пустой консервной банке из-под ленд-лизовской тушенки.

— Против кого идем — я знаю, — блеснул металлической коронкой Нефедов, непривычно широко и зло ухмыльнувшись. — Мои все знают. А вот как с этим справиться... пока нет, не уверен. Но есть соображения. И как только соображения превратятся в уверенность, товарищ полковник, я сразу приду с планом операции.

— Стратег, — хмыкнул полковник Иванцов, — прямо полководец!

— Никак нет, — равнодушно отозвался Степан Нефедов. — У меня все просто. Больше взвода не дадут, дальше смерти не пошлют.

Южная ночь накрыла Севастополь черным покрывалом с расточительно щедрой россыпью звезд. В очередной раз подивившись про себя тому, как быстро на юге темнеет, старшина Нефедов остановился на пустом перекрестке, рядом с полуразрушенной будкой неизвестного назначения, в дверном проеме которой на одной петле висела разбитая дверь. Повертел головой туда-сюда, прислушался, а потом еще и пригляделся особым образом. Никого. Тишина.

Он отстегнул клапан нагрудного кармана и достал оттуда тонкий хрустальный осколок с острыми гранями, на вид не длиннее мизинца. Осторожно крутнул в пальцах, потом из того же кармана вынул аптечный пузырек. Сковырнул резиновую пробку, принюхался. Запах лугового меда был свежим и сильным.