Сполиарум

Мне следовало также позаботиться и о том, чтобы окружающие не смогли так просто, как они обычно делали это, объяснить совершенное мной преступление. Так, размышляя о том, чтобы убить моего младшего брата, когда он только родился, я был вынужден отказаться от того, опасаясь, что это сочтут чрезмерным проявлением сыновней ревности. Убийство, исходящее от моих рук должно было быть необъяснимым, совершенно бессмысленным для всех, кроме меня и тогда оно стало бы сладким видением, которое я бы с ног до головы облизывал каждый вечер перед сном, когда оно стояло бы подле меня, нагое в своей непредвзятой красоте, полуденно-сонное, новорожденно-бледное, беспечно-немое и я нежно обнимал бы его, вдыхая источаемые им флюиды, был бы с ним более бережным и осторожным, чем женщина, несущая на руках своего мертвого ребенка. Ведь в своей единственной жизни я могу совершить только одно убийство.

Мысль о том, что оно уже произошло и я не помню его волновала и раздражала меня, но я не сомневался в грядущей возможности расспросить врачей. Окружающая обстановка, впрочем, не могла убедить меня в том, что теперь я могу считать себя преступником. Мне доводилось видеть на экране телевизора тюрьмы для признанных невменяемыми убийц и насильников и ни одна из них не выглядела такой чистой и приятной, как это место, да и вряд ли в какой-либо из них существовали палаты на одного человека. Насколько я мог видеть, на моих руках не появилось новых шрамов, ни в них, ни в животе или шее не было боли и потому вскрытие вен, отравление или повешение можно было исключить. Помимо слабости, тело ничем не беспокоило меня.

И скорее всего я убил бы кого-нибудь очень красивого. К сожалению, возле меня не было никого, кто мог бы быть назван мной красивым. Я слышал от других, что они считали такими моих сестер, но презрительно кривился. Я-то видел, как они бреют ноги и выводят прыщи, знал о том, сколько кремов и лосьонов используют для того, чтобы кожа и волосы были такими же, как у других девушек, которые, возможно, тратили их в еще больших количествах. Своим друзьям, просившим у меня фотографии моих сестер, ярко накрашенных и в нижнем белье, имевшиеся у меня в больших количествах я говорил, что красота девушки тем больше, чем меньше она использует косметики для того, чтобы быть красивой, но они не верили мне, отдавая мне деньги, исправно снабжая меня средствами для того, чтобы я мог покупать себе двухчасовых красавиц-как правило, этого времени было достаточно мне, чтобы устать от женщины. Позднее я перестал повторять эту фразу, она стала казаться мне банальной и кроме того, я пришел к вывожу, что позаимствовал ее у кого-то, хоть и не смог вспомнить, у кого именно. Да и некоторый личный опыт убедил меня в том, что не стоит уделять столько внимания происхождению красоты, тогда как значение имеет только она сама. Я не сомневаюсь, что в жизни самых красивых женщин и мужчин бывают моменты, когда они выглядят отвратительно и понимание этого успокаивает меня, если я становлюсь недоволен своей внешностью.

Или же я воткнул бы нож в кого-нибудь совершенно уродливого, уродливого до омерзения, настолько, что никто, каким бы утонченным ни был его вкус не смог бы без отвращения смотреть на его лицо. Но поиски уродства не менее затруднительны, чем поиски красоты. И уродство и красота одинаковы в том, сколь много усилий они прилагают для того, чтобы выглядеть второй из них. Обнаружить абсолютное, непростительное уродство оказалось непосильно для меня. В своих поисках я видел существ с огромными лысыми головами, блестевшими от пота и четырьми глазами разной формы, размера и цвета, видел руки, втрое превосходившие длиной рост и такие тонкие, что мне сразу же захотелось сломать их, огромные влагалища, куда с легкостью пролезали обе мои руки и где смогла бы поместиться моя голова, гнойники под прозрачной кожей размером с мой кулак, в темной жидкости которых плавали пузыри воздуха, двухголовых карликов, сросшихся братьев и сестер, раздвоенные члены и анусы, но никто из них не смог меня убедить в совершенстве своего уродства. Деформации их тел не превзошли отторжения от человеческой формы, от того, что было допустимо природой и позволительно людям. В этой исковерканной плоти все равно угадывался, был, иногда с некоторым затруднением, но все же определим, человек, было различимо живое существо, имеющее органы для потребления, испражнения и размножения, мне же нужно было нечто, превосходящее все эти столь заботливо оберегаемые мной процессы. Я пришел к выводу, что желаемое мной уродство не способно выжить и умирает сразу же и немедленно при родах, не оставляя мне никакого шанса убить его и два дня провел в слезах.

Отсутствие точной памяти делало мое прошлое непредсказуемым для меня самого и это радовало меня. Непредсказуемость всегда привлекала меня, я сделал ее основной особенностью своей, своим преимуществом, которое, подобно лунному или золотому червю только размножится, если кто-либо попытается отсечь его от меня. Как можно одолеть своего врага, если он непредсказуем настолько, что в последний момент может отказаться от непредсказуемости и воспользовать одной только обоюдоострой логикой?Привлекательность же ее заключалась для меня лишь в моем желании нового, того, что могло бы наполнить следующее мгновение, сделать его интересным для меня и позволить мне жить.

Потому так и радовался я отсутствию скуки, что нередко она следовала за мной с настойчивостью отвергнутого любовника, опасного и готового нанести удар. Иногда я совершал поступки, казавшиеся прочим предосудительными, удивлявшие моих друзей тем, что я восхищался неприятностям, возникавшим у меня в качестве последствий, но я не мог не радоваться, ведь прежде всего они были осознанным выбором моим, да выглядели как нечто, неожиданное для всех, кроме меня, предсказанное в тишине одним только мной и только самому себе. Конечно же, в случае с моими действиями и поступками непредсказумость была всего лишь пугливой видимостью, многозначительным эффектом, разрушить который мог любой, кто распознал бы в ней тщательно продуманную игру. Поверьте мне, для того, чтобы выглядеть непредсказуемым и не повторяться изо дня в день необходимо приложить не меньше усилий, чем для того, чтобы выглядеть совершенно здравомыслящим, что бы это зловещее определение ни желало означать. Я же всегда полагал, что любая мысль больна до тех пор, пока не станет словом. Оно излечит ее, придаст ей ощущение силы и решимости, но как только она обретет их, выяснится, что именно предшествующая болезнь и была смыслом ее и теперь, избавившись от недуга, она лишилась его, лишилась всего, что имело значение. Здравомыслящим я мог бы назвать только немого, причем того, которые не умеет писать и не знает языка жестов. Возможно, следовало бы так же причислить к этому списку глухоту и неумение читать, но мне не хотелось бы совсем лишать его чувств, так как ему нужны способы восприятия, которые могли бы стать источниками мысли. Таким образом можно проследовать и до существа, совершенно лишенного органов чувств, что представляется уже подобием некоего зловещего слабоумного фарса, одного из тех, когда блестящей косметики уже слишком много и нагота женщин впервые становится более привлекательной, чем их способность к деторождению.

Дверь широко открылась, отодвигаемая полной рукой в белом халате и в мою палату вошел мужчина, которого я немедленно определил как доктора. Сопровождаемый еще одним мужчиной в халате, опустившим в его карманы руки и толстой маленькой медсестрой, оставившей дверь открытой, он подошел ко мне и встал надо мной, сложив на груди руки, металлический обод узких очков поблескивал так, как должен делать то скальпель в руке неопытного хирурга, маленькие ноздри раздувались, как будто он увидел добычу, которая несомненно будет принадлежать ему.

-Я вижу, вам намного лучше. — от него исходил тонкий аромат туалетной воды, слишком сильно старавшийся походить на цветочный, чтобы когда-нибудь стать им, часы в позолоченном корпусе прижимались к правому запястью, длинные светлые волоски руки проползали между крупными звеньями браслета. Черные стрелки на белом циферблате были слишком тонкими, чтобы я мог узнать у них время.

Пристально глядя на него, не зная, ожидает ли он ответа от меня, я не имел представления, с чем я должен сравнивать, с чем сравнивает он сам мое настоящее состояние.

-Мы готовы предложить вам новое лечение, — он поднял руку и провел ей по голове, убирая назад волосы, которых осталось уже не так и много, — Мы не сомневаемся, что оно поможет вам.

Эти слова я слышал и прежде от других докторов, даже тогда, когда приходил к ним сам и в самом деле хотел того, что именовалось излечением, то есть когда им удавалось убедить меня, что я его желаю. Мне хочется надеяться на то, что каждый из нас бывает изредка так же глуп, наивен и доверчив, каким я был в такие дни. Позднее я не мог простить себе этого постыдного, некрасивого унижения, недоумевая, почему они смогли превзойти меня, почему я поверил им, согласился с ними, как мог я отдать им то, что принадлежало мне, то, что они называли моей болезнью и что было самым прекрасным, самым удивительным во мне, дарило мне столько радости и свободы, сколько никогда не увидеть никому из них. Все прекрасно только тогда, когда об этом приятно вспоминать.

Второй доктор, намного более молодой, едва ли знающий о том, что такое неспособность овладеть желанной женщиной, сел на кровать, снял с шеи стетоскоп, расстегнул маленькие белые пуговицы моей рубашки и прижал к моему левому соску его холодное ухо. Услышав мое сердце, он, не отрывая сталь от моей груди поднял голову и кивнул своему старшему коллеге. Тот улыбнулся и его довольство не понравилось мне. Непознанное новое лечение начинало пугать меня. Молодой врач напоминал мне моего одноклассника, у которого было такое же узкое и длинное лицо, такие же светлые волосы. Помнится, еще в школе он много курил и проявлял поражавшие меня осмотрительность и осторожность. Спустя много лет я пришел к выводу, что именно они и вынудили меня сблизиться с ним. Но его глаза были карими, а не серыми и на губах я никогда не видел такой ненадежной и неуверенной улыбки, угрожающей каждое мгновение превратиться в гримасу злобного страха, как если бы он чувствовал себя самым слабым и маленьким существом в мироздании, вынужденным чувствовать угрозу от всего и всех. Любое явление, любое движение, любая встреча могли завершиться гибелью для него, если верить недоверчивому изгибу его губ и мне оставалось только презирать столь вопиющее преклонение перед силой, способное быть лишь крайним выражением осторожности и осмотрительности.

Оставив стетоскоп молодой врач помог мне подняться, положив мою левую руку на его плечи и я сел на кровати, поддерживаемый им.

-Я думаю, что нам не следует откладывать. Начнем немедленно. — старик кивнул медсестре, та достала из-под кровати мягкие серые тапочки, на два размера больше, чем мне было нужно, поместила в них мои безвольные ноги, взяла мою правую руку, после чего совместными усилиями они поставили меня на ноги и поволокли к выходу. Даже если бы я и желал сопротивляться, у меня не было ни сил, ни решимости для того. Я был полностью в их власти, но старался при этом запоминать их лица для того, чтобы позднее совершить свою месть. Те, кто позволил себе пленить меня слабостью должны были заплатить за это и я запоминал маленькую родинку под левым глазом молодого человека, бородавку между правыми указательным и средним пальцами медсестры, проколотое, но пустое правое ухо старика.

Я чувствовал себя отвратительно безразличным ко всему. Мне хотелось ненавидеть их, я мечтал, чтобы сердце мое горело от желания уничтожить пленивших меня, но мог только равнодушно наблюдать, откладывая свою страстную ненависть до тех времен, когда действие препарата прекратится, надеясь на то, что пришедшие ему на смену позволят мне ее. Рука мужчины была сильной, рука женщины — мягкой и я, как то всегда и случалось, не мог решить, какая из них приятнее мне. Они вывели меня в пустой коридор, широкий и с низким потолком, где возле стен цвета загорелой кожи старухи, с такими же темными пятнами и белесыми полосами складок, стояли светло-серые диваны, выглядевшие мягкими, отделявшиеся друг от друга квадратными пластиковыми кадками, откуда поднимались растения, толстые стволы свои покрывшие крупными чешуйками коры, украсившие себя обвислыми, неровными и яркими листьями с красными на них прожилками и точками. Название этих пожирателей солнца было неизвестно мне, более того, я был уверен, что мне не доводилось встречать подобных им ни на страницах книг или журналов, ни на экране телевизора и все же они не казались мне удивительными, слишком много было на них пыли, слишком глубокими были царапины на них, напоминавшие следы от лезвий на запястьях неумелых самоубийц.

Не все из дверей были закрыты и когда мы проходили мимо них, окрашенных в цвет чуть более светлый, чем стены в моей комнате, я заглядывал в комнаты за ними, обнаруживая палаты, в которых стояло по две или четыре пустых кровати, нередко ничем неприкрытых и выставляющих для моего придирчивого взгляда ржавую стальную сетку. Только одна из них была занята и тогда я увидел спящего лысого мужчину в тускло-зеленой пижаме, свесившего левую руку с татуировкой черной змеи, ползущей от запястья к сгибу локтя. Между двумя диванами стоял маленький столик, где столпились электрические пластиковые чайники, один из которых, стоявший на самом краю, пожелтевший и украшенный длинной трещиной возле короткого носика, трясся от закипевшей в нем воды, угрожая свалиться на пол. Старик шел перед нами и мне казалось, что он насвистывает мелодию песни, когда-то знакомой мне. Я мог ошибаться, но в моем видении ее пела несовершеннолетняя черноволосая певица, немного похожая на мою мать такой, какой представляли ее юные фотографии, с такими же большими, широко раскрытыми глазами и крупной грудью. Мы прошли место, где коридор сочетался с еще одним, уходившим в обе стороны и одинаково заканчивающимся двустворчатыми белыми дверьми. Заключившими себя под черные решетки, скрепив тяжелыми висячими замками, они являли собой нечто настолько непреодолимое, что я испуганно вздрогнул, представив, что они могли преграждать собой единственный путь наружу.

Воздух здесь был более свежим, чем в моей палате и я с еще большим наслаждением вдыхал его, наблюдая в нем запахи тонкие и прозрачные, переливающиеся узорчатыми кружевами, ничем не выдающие источников своих, вынуждающие меня признать, что, вероятнее всего, ранее я не встречался ни с одним из них. Находясь в больнице было слишком легко вообразить, что они принадлежат неким неизвестным мне лекарствам или возникают при проведении процедур, которым я никогда не подвергался, но любое и каждое из подобных предположений немедленно отвергалось моими чувствами как несоответствующее им. Возле двери, к которой мы направлялись, в низком коричневом кресле сидел толстый мужчина, одетый в темно-синий, с белыми полосами спортивный костюме и читал книгу карманного издания с обнаженной блондинкой на обложке. Выглядел он так, как будто бы только что похоронил свою всегда ненавидимую им мать, выражение усталого довольства казалось мне неподобающим тому, что окружало его, но здесь я, к счастью, ничего не мог решить и ничего не мог выбрать. Пройдя еще немного вперед, мы повернули налево, в узкий и короткий коридор, полумрак в котором все мечтал собрать в себе тоскливые страдания и остановились перед узкой дверью, открывшейся только после того, как молодой доктор достал из кармана и вставил в маленькую и круглую стальную скважину полый ключ, плотно насевший на угловатую сталь и повернул его. В прохладном коридоре звук захлопнувшейся двери показался мне слишком жестоким, мне почудилось, что растения, стоявшие в углах между решетчатыми деревянными перегородками и стеной вздрогнули, широкие темные листья их сжались и поникли, замолчали и насторожились, безосновательно подозревая во мне того, кто пожелает оторвать их от толстых стеблей, выжать из них серебристый сок, съесть их, выбросить их из окна или подарить некрасивому юноше. Я мог понять эти опасения, но только снисходительной ироничной улыбкой способен был ответить им. По неровному, покрытому линолеумом тускло-желтому полу, мимо грязных окон, за которыми я видел холодные деревья без листвы и птиц, ломкими ветвями умолявшие яркое солнце принести им весну, я шел по его пятнам, замершим на лживом паркете, глядя на коричневые диваны из старой и выцветшей коричневой кожи, хранившие на себе длинные неровные швы и бесформенные черные заплаты. В сухой земле угловатых кадок пытались выживать растения, стены оскверняли картины, изображавшие природу и животных, в большинстве своем выполненные с четкими линиями контуров, отсутствием теней и полутонов. Две белые цапли, повернувшие друг к другу свои длинные оранжевые клювы, стоящие на одной ноге в окружении высоких камышей под ярким небом вызвали во мне отвращение, толстая белка, с наглым любопытством выглядывающая из дупла казалась