Орлята. 1.Мы остаёмся тут

Основная часть нашего Рубежа — это хмурый тёплый (в основном) океан, мелкий, бурный и наглухо отравленный сероводородом. В верхнем слое воды жизни хватало; впрочем, хотя по сравнению с океанами Земли это всё равно напоминало тощий бульончик в сравнении с наваристым борщом. А ниже двухсот метров водились только редкие отщепенцы биосферы, наплевавшие в процессе эволюции на сероводород. В их числе были настоящие монстры, кстати.

Суша представлена на Рубеже четырьмя "материками" размером с Австралию или чуть больше. Материки эти лежат симметрично на экваторе и устроены просто, даже удивительно, как будто их слепили по шаблону: в центре — большое озеро, можно сказать, почти море, из которого по узким долинам, заросшим дичайшей зеленью (точней — серозеленью, так правильней) и заполненным ядовитым для человека туманом сбегают в океан бурные реки. В тех долинах туземцы могли находиться довольно долгое время, но не жить — а человеку без маски-фильтра было отпущено минут сорок, не больше. Проверено опытом, в том числе — печальным и даже трагическим... Однако, на высоте примерно полукилометра над уровнем этого самого океана туман кончается, начинаются уютные горные долины, большие ветреные плато и холодноватые плоскогорья, где вполне можно жить. Выше — острые пики с вечным снегом, но их не очень много, и самый высокий из них — всего пять километров. Надо всем этим — низкое полное вечных ленивых туч небо. Оттуда идёт частый тёплый дождь, но, как ни странно, довольно редко. И оттуда же проглядывает здешнее солнце, красная звезда класса М, с земли видимая только в мощные телескопы и даже своего названия не имевшая. Проглядывает чаще, чем дождь идёт, но тоже не особо балует планету вниманием. Сама звезда меньше Солнца, но на глаз кажется больше, потому что планета намного ближе к ней, чем к Солнцу — Земля. Туземцы звезду называли Ирсивон, на наш слух это звучало вполне нормально, и наши колонисты тоже стали её так называть.

На трёх материках из четырёх, в основном, в тех самых уютных долинах, собственно, как раз жили себе поживали туземцы (вполне человекообразные, но не люди, конечно — вместо носа двойная щель-клапан, по краям безгубого узкого рта — пятна сонаров, как у дельфинов, руки с тремя четырёхсуставчатыми пальцами с неприятными на вид когтями-рудиментами плюс кожа цвета хаки без малейшей растительности; в общем — с людьми по-настоящему не спутаешь...), не очень активно воевали между собой (география не располагала к возникновению больших государств и усложняла конфликты между соседями), даже в какой-то степени карабкались потихоньку к вершинам прогресса и изобрели канализацию, что-то вроде Магдебургского Права (1.), бумажное производство и латинский парус, пока полтораста лет назад сюда не явились джаго, построили на материке Гамба (это они его так называли, туземцы — Сарвотан, а мы — просто Высокий, потому что именно на нём как раз и был тот самый высокий одноимённый пик) большущий уродский город и живенько это туземное безобразие со всяким там развитием прекратили. Потом — где-то с век назад — нэйкельцы, которых что-то заинтересовало в здешнем океане (извращенцы, чё), немного повоевали на планете с джаго. Джаго войну выиграли, а туземцы в результате неё вообще свели жизнедеятельность к робкому процессу дыхания. И только когда мы явились, воспрянули остатками духа.

1.Устав группы влиятельных европейских городов-коммун. Отличался разумностью, тщательной проработкой всех вопросов и высоким уровнем законности и в то же время личной свободы в обществе. По Магдебургскому Праву жили, кстати, и многие русские города Великого Княжества Литовского.

Если честно, теперь их было жалко...

...Я прилетал на Рубеж часто. Почти каждые каникулы. Сначала просто потому, что это была возможность подольше побыть с отцом. А потом мне стала нравиться планета. Ребят тут жило немного, но они были. И пионерские отряды были, и вообще...

Хотя Рубеж находился под властью Человечества уже больше восьми, почти девять, лет, она всё-таки была одной из последних планет, которые мы отбили у Альянса во время нашего большого наступления. Это произошло в 7 году войны, почти в те самые дни, когда наше наступление начало останавливаться, побеждённое бесконечным Пространством.

И, видимо, ей суждено было стать одной из первых, которые Человечество оставит. Так сказал мне отец.

К счастью, с эвакуацией не было особых сложностей. Рубеж — не слишком привлекательная планета с точки зрения среднего землянина. Кроме того, у неё есть аборигены. Поэтому-то за все время нашего правления сюда переселилось чуть больше ста тысяч человек. Чтобы их вывезти — требовалось два солидных транспорта, и всё, это не сравнить с тем, что началось парой лет позже...

Но нам тогда казалось, что эта эвакуация очень сложна. Кроме того, очень тяжело было оставлять то, что было завоёвано. Поэтому отец был почти всё время хмур. Я увидел его иным только вот в этот день, когда мы занимались закладкой и когда он мне рассказал, зачем добился направления для меня на службу сюда.

Меня беспокоило... или пугало?.. нет, всё-таки беспокоило то, что я буду один. Каждый из нас, выпускников лицея, сам по себе воинская часть. Но в то же время, сколько ни учись делать дела в одиночку — всю свою жизнь, с пяти лет, я ощущал себя членом группы. В лицейской жизни бывает всякое, кому хочется — почитайте Дружинина (1.) или посмотрите фильмы по его книгам, там всё точно описано, и хорошее, и не очень хорошее, никто не говорит, что Лицей — это медовая страна, где в кисельных берегах текут реки из ситро. Но лицеист всегда — член команды. Даже если он один. Одиночка — не одинок, он делает общее дело и всегда является частью всей Земли, так было, есть и будет. Мне оказалось очень горько расставаться с товарищами, тем более, что отцовский "ход конём" нарушил наши планы — я ведь должен был стать уланом в одной части с двумя моими лучшими друзьями, Алькой и Венцеславом. И теперь меня вдруг охватил... всё-таки страх. Страх, что один — на самом деле один! — я окажусь беспомощным. И что не просто погибну, но опозорю Лицей. Не смогу ничего. И что про меня скажут не просто "погиб", а "да он и не сделал ничего!" Даже если сожалеюще скажут, а не презрительно — всё равно страшно!

1.Дружинин Мирослав Жданович (1 г. Реконкисты — 24 г. Первой Галактической Войны). Военный (офицер космофлота РИ). Дворянин РИ. После катастрофы на Деймосе в 34 г. Реконкисты вышел в отставку из-за травм, несовместимых с продолжением службы. Всю дальнейшую жизнь посвятил работе с детьми, в том числе в (50 г. Реконкисты — 5 г. Экспансии) был директором Минского Лицея. С 44 г. Реконкисты занимался так же литературной деятельностью и за почти 68 лет таковой создал 22 романа, 27 повестей, 102 рассказа, поэму, 105 стихотворений и — крайне неудачную симфонию, единственный свой опыт в музыке.

Практически все его произведения посвящены жизни Лицеев РИ в том или ином ключе (от юмористического до трагического). На вопрос, как ему удаётся на таком в общем-то скудном материале писать, не повторяясь и неизменно увлекательно, Дружинин всегда отвечал, что по его мнению жизнь даже одного мальчишки — неисчерпаемая вещь, в которой нет места для скуки.

Стихотворение "Звезда и штык", положенное на музыку, стало сперва неофициальным, а затем и официальным гимном "Юнармии" в годы Первой Галактической Войны. Из прозаических произведений, в принципе одинаково замечательно талантливых и пользующихся постоянной популярностью аудитории, следует всё же особо выделить автобиографический роман-декалог "Простая история обычного учителя" (фактически, это беллетризированая история Минского Лицея за почти 80 лет) роман-трилогию "Тают снега", посвящённую жизни первых лицеистов времен ещё Серых Войн, серию из девяти повестей "Ангар десяти кораблей", с зажигательным, иногда ироничным, но неизменно добрым юмором описывающую один из лицейских классов, и очень тяжёлую, но в то же время исполненную глубокой гордости и высочайшего романтизма повесть "Солнечный", рассказывающую о лицеисте Минского Лицея, тринадцатилетнем Саше Солнцеве, погибшем во время партизанских боёв на Сапфире в 21 г. П.Г.В.

Умер за рабочим столом в своём кабинете в дни победного окончания Первой Галактической Войны. На экране компьютера в открытом чистом осталась надпись ВРЕМЯ — ВПЕРЁД...

Нет, что угодно лучше, чем такой позор! И вообще, это... это ночь на меня так подействовала. Я всё смогу. Я обязан смочь. А значит — так и будет. Мне всё равно и вполовину так не тяжело, как отцу. Одна лежавшая на нём эвакуация чего стоила! Да, народу немного. Да, можно было не спешить... не очень спешить. А сами — попробуйте?! Вдобавок, рядом с планетой постоянно крутились корабли нескольких нейтральных рас. Все они — как одна — вдруг воспылали к нам, землянам, глубокой любовью и предлагали свою помощь в вывозе на их территории в первую очередь детей. Во вторую — женщин. Ну и всех остальных до кучи, чего уж... Как нам высокопарно объявил представитель Йенно Мьюри: "Чтобы они избежали ужасов войны!"

Не знаю. Я тогда подумал, что он очень плохо знает землян. Потом, правда, поменял мнение — видимо, он нас знал как раз очень неплохо. И потому старался заполучить образцы в возможно большем количестве.

У отца на орбите имелись крейсер и пять корветов (про недостроенный терминал с полусотней истребителей я не говорю...) Наверное, доброхоты из нейтралов и о том, что такое земные корабли, тоже имели представление. Потому что осчастливить нас силой просто не посмели. Хоть и желали, по телодвижениям было видно. Как у шакала возле двух дерущихся волков. Вообще мерзкая это была картина. Ясно виделось, что Альянса они боялись очень сильно. А нас — как бы не больше, потому что ещё и не понимали вдобавок...

...Правда, часть военных кораблей уже ушла. Планету оставались защищать крейсер, два корвета, терминал с его истребителями и кое-какие наземные части, костяком которых были 189-я сводная дивизия и тут же, на планете, созданная из наших местных ополченцев, подданных обеих Империй и даже инопланетян, 216-я дивизия. Ну и небольшие отряды ополчения из наиболее решительных туземцев. Конечно, все понимали, что это никакая не защита. Но понимали и то, что сколько-то Чужие с защитниками провозятся. Потеряют время, технику, бойцов. А значит — дальше нашим будет немножко легче воевать.

Ну и не о чем рассуждать.

Я не боялся того, что умру. Когда война началась, меня ещё не было на свете. На ней погибли три четверти всех мужчин из рода Берестовых. И несколько женщин тоже. Мне была нестерпима мысль об отступлении. И то, что я останусь воевать тут, меня скорей радовало. Это значило, что мы не сдаёмся. И не сдаём Рубеж.

И всё-таки уснуть просто так не получалось. Как будто... да, как будто я что-то должен был сделать, и — не сделал. Сперва я понял это. А потом до меня дошло и то, что именно я не сделал.

И тогда я тихонько поднялся и бесшумно подошёл к отцу. Встал снова рядом.

У отца было печальное лицо. Печальное, но суровое и гордое, как у древних Каменных Гигантов, которые стоят на полуострове Йотунхейм на западе Африки. Я смотрел на него, и мне было очень-очень больно. Он не знает, как я его люблю, подумал я. И, если я не скажу сейчас, уже не узнает никогда. Пусть он рассмеётся над этими словами, пусть разозлится, пусть вообще ничего не скажет, но я — скажу.

Должен сказать.

Я откинул покрывало, поднялся тихонько и подошёл к неподвижному отцу. Встал рядом и сказал — прямо и просто, потому что нечего тут было придумывать:

— Я очень тебя люблю.

— Я знаю, — сказал он и повернулся ко мне — с улыбкой, но в ней не было ни капли насмешки. — Я тоже очень тебя люблю, сын. Может быть даже — больше всех остальных моих сыновей. Может быть, это тоже потому, что ты похож на мать. Может быть.

Он отвернулся. Я не спешил уходить, и он ничего не приказывал. Я думал, что, наверное, мы так и будем молчать, и я ничего не имел против этого... но отец снова заговорил — спокойно и даже весело:

— А ты помнишь, какое было твоё первое слово?

— Нет, — я невольно улыбнулся. — "Мама" или "папа"?

— Не угадал, — отец повернулся ко мне. — "Стакан". Было это вот как...

* * *

Когда я открыл глаза — было ещё темно. Но я выспался, это всё то же несовпадение нашего биоритма и вращения планеты. Я лёг сразу, как только вчера добрался до столицы и всё приготовил — уже в одиночестве. Даже не помню, как заснул.

Нервы это, наверное...

Сейчас было очень тихо. Так тихо, что я невольно начал, уже проснувшись и неподвижно лёжа на раскладном диване, слышать звуки. Потом послышался голос отца, и я мучительно вздрогнул и быстро сел. Посидел, ероша волосы обеими руками и снова лёг.

Отца и Вальки в это время уже не было. Я этого не знал точно, но чувствовал. Только позже мне удалось узнать всё подробно... Отец погиб на орбите, во время штурма терминала, откуда руководил обороной. А Вальку убили ещё до этого, в бою за перевал к югу от столицы.

Этого я тогда не знал, повторяю. Но они были мертвы. Ощущение совершенно определённое. Так вслепую легко определяешь — просто вытянув руку — горит костёр или нет...

...Наш дом на Рубеже был небольшим. Это даже не дом, а всего три комнаты — второй этаж, даже мезонин, точнее, управления администрации. Спальня, рабочий кабинет отца и небольшой зал. Ещё — кухонька-столовая, душ и туалет. Я в зале всегда спал, когда прилетал сюда... и сейчас устроился там же. А на первом этаже — тоже не очень большом — располагались служебные помещения. Там всегда были какие-то звуки деловитой жизни, даже совсем поздней ночью.

А сейчас я проснулся и ничего не услышал. Только тишину. Из которой потом соткались несуществующие звуки. Может быть, я часто буду теперь слышать такое? И... и надо ли этого пугаться? Вдруг отец... вдруг отец решил всё-таки немного... ну, задержаться тут, чтобы мне не было так одиноко и так не по себе?

— Папа, — сказал я в тишину комнаты. — Ты здесь?

Нет. Ответа не было. Но мне всё-таки стало легче...

...Я не спешил вставать по-настоящему. Лежал и думал о том, что надо сделать. И мысли были такие же спокойные и неспешные. Если честно, хотелось ещё сколько-нибудь придремать. Потом я всё-таки дотянулся до столика, включил местное телевидение. Глухо, конечно. Молчали и наш местный канал (а он должен был вещать), и все туземные (их было довольно много). Экран сухо шуршал, по бледно-синей глади временами прокатывались белые с чёрным тонкие волны.

Я снова щёлкнул кнопкой и поднялся. Рывком — одним движением откинул лёгкое покрывало и вскочил на ноги. За окнами потихоньку редела темнота, наступал короткий день. Я застелил и убрал диван. Сам не очень понимая — зачем; вернуться сюда я больше не собирался. Сходил умыться и почистить зубы, а пока делал это и одевался — вскипел чайник, который я включил мимоходом.

У входа на кухню в стену было вделано зеркало — полированного ясного серебра в орнаменте из металлической черни. Я задержался, посмотрел. Ничего. Стандартная форма цвета хаки, только без опознавательного маяка — куртка, брюки, пара боевых перчаток за отворотом. Обычная, повторяю, форма. Ну ещё — без головного убора, и вместо ботинок я обул сапоги-мокасины. "Гюрза" (1.) в открытой кобуре с тремя снаряженными запасными магазинами на восемнадцать патрон каждый висела у меня на бедре под правой рукой, полевой нож РА и тесак-гладиус — на рабочем поясе, TOOL — на левом плече.