Орлята. 1.Мы остаёмся тут

Олег Верещагин

ОРЛЯТА

У власти орлиной орлят — миллионы,

И нами гордится страна!

Я.Шведов. Орлёнок.

Дворянам обеих Империй Человечества, отборным людям из отборного материала, выполнившим свой долг перед Правдой, людьми и Вселенной до конца без оглядки на возраст и личное — посвящается.

16-Й ГОД ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ.

ЗОНА УПРАВЛЕНИЯ ВРЕМЕННОЙ ЗЕМНОЙ ВОЕННОЙ АДМИНИСТРАЦИИ.

ПЛАНЕТА РУБЕЖ (БЫВШАЯ ДЖАГГАНСКАЯ КОЛОНИЯ ГАУЛХА).

ВАДИМ БЕРЕСТОВ.

1.МЫ ОСТАЁМСЯ ТУТ.

Они пришли — как лавина, как горный поток.

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь.

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок.

Они разрушили всё. Они убили всех нас...

... Я вижу тень, вижу пепел и мёртвый гранит,

Я вижу то, что здесь нечего больше беречь,

Но я опять поднимаю изрубленный щит

И вырываю из ножен бессмысленный меч.

С.Калугин. Последний воин мёртвой земли.

Мы с отцом в последний раз побывали на Синих Откосах, когда уже была закончена эвакуация.

Я хорошо знал эти места. Именно тут семь лет назад я, ещё совсем щенок, убил зубореза (1.). разозлился на Света, который надо мной посмеивался, посмеивался над моим охотничьим энтузиазмом, посмеивался над моей новенькой мелкокалиберной винтовкой, которую для меня сделал по своим собственным чертежам и подарил на восьмилетие отец — посмеивался весь вечер, понемногу, но регулярно и едко, и довёл-таки меня до белого каления. Я вскочил с коротким привизгом-полурыком, схватил винтовку и убежал из лагеря под смех Света, который крикнул вслед: "Смотри, самые свирепые суслики могут от твоей пули и не пасть, осторожней, эй!"

1.Пользуюсь случаем в очередной раз поблагодарить Павла Волкова и его сайт http://sivatherium.narod.ru, материалами которого я часто пользуюсь в описании фауны и флоры иных планет.

Хорошо помню, что, когда быстрая жёлто-бурая, но в ночи казавшаяся скорей серо-чёрной, туша появилась — стремительно и почти бесшумно — из-за кустов выше по склону и сделала ко мне первый прыжок, я не только не испугался, я обрадовался самым откровенным образом. Мне и в голову не приходило, что я могу промахнуться, что могу не успеть убить зубореза, что он запросто может меня растерзать, что, наконец, я могу его просто не встретить, если уж на то пошло. Всё получалось, как надо. Я выстрелил навскидку и, честное слово вам, не удивился, когда делавший второй прыжок зуборез прямо в воздухе вдруг потерял собранную сжатость пружины и неловко, мешком грохнулся на откос в десятке шагов от меня. Моих шагов. Моих тогдашних шагов. Недалеко, короче говоря.

Когда я опустил винтовку, ещё сам не очень веря в то, что сделал и не сводя глаз с дёргающейся туши зверюги, с оскаленной пасти её с жуткими кинжалами зубов — Свет бесшумно соскочил со скалы позади меня и сказал серьёзно: "Молодец." Я хотел в него выстрелить, как сейчас помню, но только бросил, презрительно кривя губы: "Теперь ты не скажешь, что я трус и что я не могу ничего." Он кивнул, обнял меня и прижал к себе. И я сразу ему всё простил...

...Свет погиб через год после той охоты во время так ничем и не окончившегося встречного боя двух эскадр, нашей и дайрисов, в космосе — одного из множества таких боёв... Погиб, оставив после себя жену и маленькую дочку, мою племяшку, которой сейчас было почти шесть лет. А на Синие Откосы мы прилетали и приплывали при первой возможности. Иногда даже жили тут целыми неделями. Три года назад даже мама с моей старшей — и тогда ещё единственной — сестрой прилетали сюда вместе со мной. Но что тут есть такие пещеры — я даже не мог предположить. Может, отец и тут постарался сам, пещеры, в конце концов, можно вырезать в скале... Может, ему помогал и Валька. Хотя сейчас Вальки с нами не было. Правда, он тоже находился на Рубеже. Лейтенант Валентин Берестов был старше меня на два года. Его кирасирский взвод, который он совсем недавно получил под команду, сейчас как раз занимал позиции, мы с братом попрощались два дня назад. И мы с отцом закладывали всё вдвоём в эти пещеры, с помощью двух платформ-погрузчиков. Откуда отец всё это взял, я не знал тогда, не дознавался потом и не знаю сейчас. Во всяком случае, всё это было нашим, земным, причём довоенного производства Русской Империи. Мы привезли груз на нашем личном дирижабле, отцовской воздушной яхте, не очень большой, но мощной и с высокой грузоподъёмностью. Его борт украшал под девизной лентой "НЕ ОСТАНОВИТЬ !" золотой итальянский щит со скрещёнными чёрной и красной саблями, герб рода Берестовых.

Дирижабль отец тоже собирался оставить мне. Я умел его водить и много раз делал это. и всегда мечтал, что когда-нибудь эта яхта будет моей.

Пусть бы она и дальше была отцовской...

...Продуктов в армейских пайках нескольких типов, оружия, боеприпасов, горючего, снаряжения тут было человек на двести на год боевых действий, не меньше. Мы выгрузили помимо прочего четыре параплана, два лёгких самолёта и столько же лёгких трёхместных вертолётов. Работали весь день, пусть и здешний короткий день, но — весь день, и весь день отец молчал, только показывал, что и где располагать. Я молчал тоже — ждал.

Вечером мы устроились на площадке над долиной — поужинать и отоспаться. Я разжёг костёр, насыщенные маслом толстые хрупкие ветки сгорали быстро, давая высокие язычки синеватого пламени с небольшой рыжей сердцевинкой. Отец стоял на краю площадки, у больших валунов, похожих на низкую арку выстроенных человеком ворот — и не отозвался, не пошевелился, когда я позвал его есть. Тогда я отнёс ему кружку с чаем и открытую банку саморазогрева — горячая говядина с гречкой. Обычно, когда мы выбирались на природу, то готовили что-нибудь сами. Но сейчас не было ни времени, ни — главное — настроения, и он принял от меня и кружку, и банку, поблагодарил кивком. Я остался стоять рядом. Что бы ни случилось в мире, а аппетит у меня всегда был хорошим. А вот отец поставил банку на выступ камня и только прихлёбывал чай, глядя на тёмную массу леса на противоположной стороне Откосов. Я только сейчас увидел, что он накинул на плечи рыжую кожаную куртку с погонами. Я привык, что у отца серебряные витые узкие погоны ОВС Земли без знаков различия, как у всех военных, которые были вокруг меня с детства. А эти погоны были широкими, защитного цвета, с двумя узкими продольными малиновыми полосками и тремя четырёхконечными серебристыми звёздочками. Я вспомнил — это были погоны подполковника русской армии. Такие носили наши офицеры до пятого года войны, когда на её время была окончательно проведена унификация Объединённых Вооружённых Сил Земли. Отец был уланским подполковником, когда это произошло. Сейчас петлицы его парадной формы украшали три золотых свастики генерал-лейтенанта ОВС Земли.

Но он стоял здесь, над заложенным нами складом, в ночи над долиной — в этой куртке со старыми погонами уланского полковника Русской Империи.

— Говорят, Берестовы служили ещё старой Империи, — сказал он неожиданно. — Той, что была два с половиной века назад. Я никогда этим особо не интересовался, может быть, Геральдическая Палата знает.

Я промолчал. Выжидающе. Молчанием можно сказать почти всё, если не торопиться трепать языком. На молчание нередко отвечают быстрей, чем на вопросы. Отец опять отпил чая. Продолжал:

— Завтра я улетаю на терминал. А через неделю максимум меня и Валентина не будет в живых.

Я опять промолчал. Отец говорил то, что я и так хорошо знал. А значит, в этом был какой-то пока непонятный мне смысл.

— Кольцо я отослал на Землю. Жене всего пять лет. Может быть, он доживёт до нашей победы и станет старшим в роду. Если нет — то кольцо перейдёт к близняшкам твоего дяди Олега, они его как-то поделят, — отец усмехнулся.

Я молчал. Если считать, что отец уже записал себя и Вальку в мёртвые, то старшим мужчиной в роду оставался я. И если он отослал родовое кольцо на Землю, значит, и я — тоже...

Но и в этом для меня не было новости. Я ждал. И не ошибся...

— То, что ты будешь делать — вещь не совсем обычная. Поэтому ты не можешь попасть в плен. Ни при каких обстоятельствах, — он отставил кружку и посмотрел на меня. Его глаза посвёркивали отблесками тумана. Я позволил себе пожать плечами:

— Зачем ты говоришь мне это?

— Чтобы ты крепче это запомнил, сын.

— Мне незачем запоминать то, что невозможно забыть.

— Если каким-то чудом тебе удастся остаться в живых до возвращения наших — Евгений не будет оспаривать твоё право на старшинство.

— Ты повторяешь прописные истины, — осторожно сказал я. — Прости...

— Ничего, — он снова отвернулся. — Ты не поймёшь. Может быть, понял бы, пройди ещё лет десять. У меня есть два сына, которые рядом со мной на одной планете. И мне достаточно отдать короткий приказ — и уже завтра вы будете лететь в тыл. Меня даже никто не осудит. Старшего сына я ведь уже потерял.

— Отец? — мне показалось, что я ослышался. — Это шутка?

Он не смотрел на меня, но по голосу я понял, что отец усмехается:

— Только что я обдумывал эту мысль всерьёз, сын. Видишь, как глубоки корни у трусливой подлости и как легко она вылезает на свет, размахивая транспарантом с оправданиями, написанными крупными чёткими буквами? Поэтому я сделал так, что Валентин встретит удар десанта Чужих в числе первых. А тебя я обрёк на тяжкое существование и безвестную гибель. И поэтому же я напоминаю тебе — ты не можешь попасть в плен. Даже если это будет целесообразно, разумно и вообще — на время; подлость будет тебе кричать эти слова, будь уверен. Я не хочу, чтобы мужчину из рода Берестовых показывали в агитационных роликах врагов. Пусть даже в этом нет позора.

— Я не попаду в плен, — на этот раз я сказал это, всё обдумав. И спросил: — А ты написал матери?

— А ты нет? — отец не шевелился, я лишь слышал его голос... и мне казалось сейчас, что со мной говорит камень.

— Нет. Это не женские дела. И потом... — я замялся, и отец закончил за меня:

— ...у неё останется немного надежды. Не волнуйся, в письме я сказал, что ты в безопасном месте. Я даже не солгал, ты ведь в самом деле не будешь участвовать в боях и на какое-то время ещё останешься в безопасности... Она любит тебя больше Валентина. Больше Света, хотя он был у нас первым. Даже больше Жени, хотя он — младший. Может потому, что ты единственный из наших сыновей похож на неё.

Я действительно был похож на мать. Отец, Свет, Валентин — все были светловолосые, могучие, голубоглазые атлеты. И по Женьке уже было видно, что он будет таким же, когда вырастет, и наши девчонки, две моих сестры, старшая и младшая, тоже пошли в отца в общем-то. А у меня волосы пепельно-русые и глаза серо-синие, как у матери. И я хотя и рослый, но скорей уже поджарый, чем атлетический...

— Иди спать, — сказал отец. Это был никакой не приказ, а просто слова. Но я кивнул и лишь спросил:

— А ты?

— Я высплюсь завтра в шаттле. Иди. Ложись.

Я не стал больше ничего говорить отошёл к месту ночлега, повозился, чтобы устроить себе место поудобней — и улёгся. Я вообще, конечно, очень легко мог просто приказать себе уснуть, но делать этого не стал. И лежал на разостланном изолирующем покрывале, закрыв ноги его свободным краем — с открытыми глазами. Смотрел туда, где по-прежнему неподвижно стоял отец. И думал, думал, думал — о том, что происходит...

...Если честно — я до сих пор не знаю, поручал ли кто-то отцу делать ту закладку, поручали или нет вообще ему организовывать партизанское движение на Рубеже? Может, это была его собственная инициатива? Он когда-то сражался за Рубеж, когда мы отбивали планету у джаго. Может быть, ему теперь было противно отдавать её задёшево?

Не знаю. Гадать не хочу, а у него уже не спросишь. Впрочем... в тот момент, когда я услышал, о чём он хочет со мной говорить, то на какое-то время почти уверился в том, что вся операция санкционирована сверху. Можно "достать" в частном порядке и оружие, и самолёт. А вот выпускника Лицея в частном порядке не "достанешь", даже если он твой сын. Нами не разбрасываются почём зря...

...Я получил корнета (1.) вскоре после своего пятнадцатилетия и сдачи полного курса лицейских экзаменов. Я был почти уверен, что меня распределят в уланы (2.), благо, я туда просился с семи лет. Но вместо этого мне было объявлено, что я должен явиться за дальнейшими указаниями относительно своей карьеры в распоряжение военного губернатора Рубежа.

1.Вадим Берестов несколько обиженно лукавит. С 5 г. П.Г.В. и вплоть до конца Первой Галактической в связи с созданием на основе национальных имперских армий ОВС Земли старые национальные звания не присваивались ни в АСИ, ни в РИ, а новые были предельно стандартизированы. Выпускник Лицея (РИ) или Публичной Школы (АСИ), обучающийся на офицера в любых сухопутных войсках, получал звание виц-лейтенант, в котором, как правило, ходил очень недолго. Но Вадиму приятней именоваться "по старинке" — корнетом. Подобное на неофициальном уровне было широко распространено. 2.Мобильные части, предназначенные для глубинных рейдов.

То есть — моего отца. Генерал-лейтенанта Берестова.

Вообще-то корнет, как и прапорщик, мичман или хорунжий — это не совсем офицер. Это обозначение места, которое ты занимаешь, пока на тебя смотрят старшие товарищи и думают, что же из тебя получится. И оказаться он может где угодно и на какой угодно должности... да... да, но — на Рубеже уланских частей не было. Меня даже посетила ужасная мысль, что отец решил сделать меня личным своим адъютантом.

В нашем Минском лицее я специализировался на физике пространства и движущих системах. По второй специальности даже опубликовал... ну, скажу так — работу, хотя это, в общем-то, компиляция была. Но компиляция обширная и подробная, можно и погордиться. Ну а из практики — почти непременная для дворянина полевая медицина, логистика и малая война. То есть, в принципе в адъютанты я вполне годился. Но... это же тыл! Служба в тылу! Под родительским крылышком!

В то время я ещё не знал ничего. Ни о нашем начавшемся постепенно большом отступлении, ни о том, какая судьба ждёт Рубеж. Планету, которую я, в общем-то... ну да.

Любил.

У неё сумасшедшая скорость вращения — чуть больше 12 земных часов, отчего у людей вечные смешные (а бывает, что и не очень смешные) проблемы с днём-ночью и некоторая нервозность ритма жизни и работы. И в сочетании с примерно земной массой это даёт просто изумительное магнитное поле типа "хоть стой, хоть падай". Из-за чего на Рубеже возможны, по выражению отца, "всякие чудеса". Например, в полярных зонах возникали айсберги надводной высотой в два-три километра и такой формы, что держались они в воздухе и на плаву вообще против всех законов земной физики. А чуть южней мог запросто вырасти ни с того, ни с сего водяной смерч, не уступавший тем пылевым чудищам, которые гуляли по Венере до начала терраформирования. Одно время даже опасались, что планета негативно подействует на людей, но пока ничего не была заметно даже в тщательно исследованной учёными дальней перспективе.

Основная часть нашего Рубежа — это хмурый тёплый (в основном) океан, мелкий, бурный и наглухо отравленный сероводородом. В верхнем слое воды жизни хватало; впрочем, хотя по сравнению с океанами Земли это всё равно напоминало тощий бульончик в сравнении с наваристым борщом. А ниже двухсот метров водились только редкие отщепенцы биосферы, наплевавшие в процессе эволюции на сероводород. В их числе были настоящие монстры, кстати.

Суша представлена на Рубеже четырьмя "материками" размером с Австралию или чуть больше. Материки эти лежат симметрично на экваторе и устроены просто, даже удивительно, как будто их слепили по шаблону: в центре — большое озеро, можно сказать, почти море, из которого по узким долинам, заросшим дичайшей зеленью (точней — серозеленью, так правильней) и заполненным ядовитым для человека туманом сбегают в океан бурные реки. В тех долинах туземцы могли находиться довольно долгое время, но не жить — а человеку без маски-фильтра было отпущено минут сорок, не больше. Проверено опытом, в том числе — печальным и даже трагическим... Однако, на высоте примерно полукилометра над уровнем этого самого океана туман кончается, начинаются уютные горные долины, большие ветреные плато и холодноватые плоскогорья, где вполне можно жить. Выше — острые пики с вечным снегом, но их не очень много, и самый высокий из них — всего пять километров. Надо всем этим — низкое полное вечных ленивых туч небо. Оттуда идёт частый тёплый дождь, но, как ни странно, довольно редко. И оттуда же проглядывает здешнее солнце, красная звезда класса М, с земли видимая только в мощные телескопы и даже своего названия не имевшая. Проглядывает чаще, чем дождь идёт, но тоже не особо балует планету вниманием. Сама звезда меньше Солнца, но на глаз кажется больше, потому что планета намного ближе к ней, чем к Солнцу — Земля. Туземцы звезду называли Ирсивон, на наш слух это звучало вполне нормально, и наши колонисты тоже стали её так называть.

На трёх материках из четырёх, в основном, в тех самых уютных долинах, собственно, как раз жили себе поживали туземцы (вполне человекообразные, но не люди, конечно — вместо носа двойная щель-клапан, по краям безгубого узкого рта — пятна сонаров, как у дельфинов, руки с тремя четырёхсуставчатыми пальцами с неприятными на вид когтями-рудиментами плюс кожа цвета хаки без малейшей растительности; в общем — с людьми по-настоящему не спутаешь...), не очень активно воевали между собой (география не располагала к возникновению больших государств и усложняла конфликты между соседями), даже в какой-то степени карабкались потихоньку к вершинам прогресса и изобрели канализацию, что-то вроде Магдебургского Права (1.), бумажное производство и латинский парус, пока полтораста лет назад сюда не явились джаго, построили на материке Гамба (это они его так называли, туземцы — Сарвотан, а мы — просто Высокий, потому что именно на нём как раз и был тот самый высокий одноимённый пик) большущий уродский город и живенько это туземное безобразие со всяким там развитием прекратили. Потом — где-то с век назад — нэйкельцы, которых что-то заинтересовало в здешнем океане (извращенцы, чё), немного повоевали на планете с джаго. Джаго войну выиграли, а туземцы в результате неё вообще свели жизнедеятельность к робкому процессу дыхания. И только когда мы явились, воспрянули остатками духа.

1.Устав группы влиятельных европейских городов-коммун. Отличался разумностью, тщательной проработкой всех вопросов и высоким уровнем законности и в то же время личной свободы в обществе. По Магдебургскому Праву жили, кстати, и многие русские города Великого Княжества Литовского.

Если честно, теперь их было жалко...

...Я прилетал на Рубеж часто. Почти каждые каникулы. Сначала просто потому, что это была возможность подольше побыть с отцом. А потом мне стала нравиться планета. Ребят тут жило немного, но они были. И пионерские отряды были, и вообще...

Хотя Рубеж находился под властью Человечества уже больше восьми, почти девять, лет, она всё-таки была одной из последних планет, которые мы отбили у Альянса во время нашего большого наступления. Это произошло в 7 году войны, почти в те самые дни, когда наше наступление начало останавливаться, побеждённое бесконечным Пространством.

И, видимо, ей суждено было стать одной из первых, которые Человечество оставит. Так сказал мне отец.

К счастью, с эвакуацией не было особых сложностей. Рубеж — не слишком привлекательная планета с точки зрения среднего землянина. Кроме того, у неё есть аборигены. Поэтому-то за все время нашего правления сюда переселилось чуть больше ста тысяч человек. Чтобы их вывезти — требовалось два солидных транспорта, и всё, это не сравнить с тем, что началось парой лет позже...

Но нам тогда казалось, что эта эвакуация очень сложна. Кроме того, очень тяжело было оставлять то, что было завоёвано. Поэтому отец был почти всё время хмур. Я увидел его иным только вот в этот день, когда мы занимались закладкой и когда он мне рассказал, зачем добился направления для меня на службу сюда.

Меня беспокоило... или пугало?.. нет, всё-таки беспокоило то, что я буду один. Каждый из нас, выпускников лицея, сам по себе воинская часть. Но в то же время, сколько ни учись делать дела в одиночку — всю свою жизнь, с пяти лет, я ощущал себя членом группы. В лицейской жизни бывает всякое, кому хочется — почитайте Дружинина (1.) или посмотрите фильмы по его книгам, там всё точно описано, и хорошее, и не очень хорошее, никто не говорит, что Лицей — это медовая страна, где в кисельных берегах текут реки из ситро. Но лицеист всегда — член команды. Даже если он один. Одиночка — не одинок, он делает общее дело и всегда является частью всей Земли, так было, есть и будет. Мне оказалось очень горько расставаться с товарищами, тем более, что отцовский "ход конём" нарушил наши планы — я ведь должен был стать уланом в одной части с двумя моими лучшими друзьями, Алькой и Венцеславом. И теперь меня вдруг охватил... всё-таки страх. Страх, что один — на самом деле один! — я окажусь беспомощным. И что не просто погибну, но опозорю Лицей. Не смогу ничего. И что про меня скажут не просто "погиб", а "да он и не сделал ничего!" Даже если сожалеюще скажут, а не презрительно — всё равно страшно!

1.Дружинин Мирослав Жданович (1 г. Реконкисты — 24 г. Первой Галактической Войны). Военный (офицер космофлота РИ). Дворянин РИ. После катастрофы на Деймосе в 34 г. Реконкисты вышел в отставку из-за травм, несовместимых с продолжением службы. Всю дальнейшую жизнь посвятил работе с детьми, в том числе в (50 г. Реконкисты — 5 г. Экспансии) был директором Минского Лицея. С 44 г. Реконкисты занимался так же литературной деятельностью и за почти 68 лет таковой создал 22 романа, 27 повестей, 102 рассказа, поэму, 105 стихотворений и — крайне неудачную симфонию, единственный свой опыт в музыке.

Практически все его произведения посвящены жизни Лицеев РИ в том или ином ключе (от юмористического до трагического). На вопрос, как ему удаётся на таком в общем-то скудном материале писать, не повторяясь и неизменно увлекательно, Дружинин всегда отвечал, что по его мнению жизнь даже одного мальчишки — неисчерпаемая вещь, в которой нет места для скуки.

Стихотворение "Звезда и штык", положенное на музыку, стало сперва неофициальным, а затем и официальным гимном "Юнармии" в годы Первой Галактической Войны. Из прозаических произведений, в принципе одинаково замечательно талантливых и пользующихся постоянной популярностью аудитории, следует всё же особо выделить автобиографический роман-декалог "Простая история обычного учителя" (фактически, это беллетризированая история Минского Лицея за почти 80 лет) роман-трилогию "Тают снега", посвящённую жизни первых лицеистов времен ещё Серых Войн, серию из девяти повестей "Ангар десяти кораблей", с зажигательным, иногда ироничным, но неизменно добрым юмором описывающую один из лицейских классов, и очень тяжёлую, но в то же время исполненную глубокой гордости и высочайшего романтизма повесть "Солнечный", рассказывающую о лицеисте Минского Лицея, тринадцатилетнем Саше Солнцеве, погибшем во время партизанских боёв на Сапфире в 21 г. П.Г.В.

Умер за рабочим столом в своём кабинете в дни победного окончания Первой Галактической Войны. На экране компьютера в открытом чистом осталась надпись ВРЕМЯ — ВПЕРЁД...

Нет, что угодно лучше, чем такой позор! И вообще, это... это ночь на меня так подействовала. Я всё смогу. Я обязан смочь. А значит — так и будет. Мне всё равно и вполовину так не тяжело, как отцу. Одна лежавшая на нём эвакуация чего стоила! Да, народу немного. Да, можно было не спешить... не очень спешить. А сами — попробуйте?! Вдобавок, рядом с планетой постоянно крутились корабли нескольких нейтральных рас. Все они — как одна — вдруг воспылали к нам, землянам, глубокой любовью и предлагали свою помощь в вывозе на их территории в первую очередь детей. Во вторую — женщин. Ну и всех остальных до кучи, чего уж... Как нам высокопарно объявил представитель Йенно Мьюри: "Чтобы они избежали ужасов войны!"

Не знаю. Я тогда подумал, что он очень плохо знает землян. Потом, правда, поменял мнение — видимо, он нас знал как раз очень неплохо. И потому старался заполучить образцы в возможно большем количестве.

У отца на орбите имелись крейсер и пять корветов (про недостроенный терминал с полусотней истребителей я не говорю...) Наверное, доброхоты из нейтралов и о том, что такое земные корабли, тоже имели представление. Потому что осчастливить нас силой просто не посмели. Хоть и желали, по телодвижениям было видно. Как у шакала возле двух дерущихся волков. Вообще мерзкая это была картина. Ясно виделось, что Альянса они боялись очень сильно. А нас — как бы не больше, потому что ещё и не понимали вдобавок...

...Правда, часть военных кораблей уже ушла. Планету оставались защищать крейсер, два корвета, терминал с его истребителями и кое-какие наземные части, костяком которых были 189-я сводная дивизия и тут же, на планете, созданная из наших местных ополченцев, подданных обеих Империй и даже инопланетян, 216-я дивизия. Ну и небольшие отряды ополчения из наиболее решительных туземцев. Конечно, все понимали, что это никакая не защита. Но понимали и то, что сколько-то Чужие с защитниками провозятся. Потеряют время, технику, бойцов. А значит — дальше нашим будет немножко легче воевать.

Ну и не о чем рассуждать.

Я не боялся того, что умру. Когда война началась, меня ещё не было на свете. На ней погибли три четверти всех мужчин из рода Берестовых. И несколько женщин тоже. Мне была нестерпима мысль об отступлении. И то, что я останусь воевать тут, меня скорей радовало. Это значило, что мы не сдаёмся. И не сдаём Рубеж.

И всё-таки уснуть просто так не получалось. Как будто... да, как будто я что-то должен был сделать, и — не сделал. Сперва я понял это. А потом до меня дошло и то, что именно я не сделал.

И тогда я тихонько поднялся и бесшумно подошёл к отцу. Встал снова рядом.

У отца было печальное лицо. Печальное, но суровое и гордое, как у древних Каменных Гигантов, которые стоят на полуострове Йотунхейм на западе Африки. Я смотрел на него, и мне было очень-очень больно. Он не знает, как я его люблю, подумал я. И, если я не скажу сейчас, уже не узнает никогда. Пусть он рассмеётся над этими словами, пусть разозлится, пусть вообще ничего не скажет, но я — скажу.

Должен сказать.

Я откинул покрывало, поднялся тихонько и подошёл к неподвижному отцу. Встал рядом и сказал — прямо и просто, потому что нечего тут было придумывать:

— Я очень тебя люблю.

— Я знаю, — сказал он и повернулся ко мне — с улыбкой, но в ней не было ни капли насмешки. — Я тоже очень тебя люблю, сын. Может быть даже — больше всех остальных моих сыновей. Может быть, это тоже потому, что ты похож на мать. Может быть.

Он отвернулся. Я не спешил уходить, и он ничего не приказывал. Я думал, что, наверное, мы так и будем молчать, и я ничего не имел против этого... но отец снова заговорил — спокойно и даже весело:

— А ты помнишь, какое было твоё первое слово?

— Нет, — я невольно улыбнулся. — "Мама" или "папа"?

— Не угадал, — отец повернулся ко мне. — "Стакан". Было это вот как...

* * *

Когда я открыл глаза — было ещё темно. Но я выспался, это всё то же несовпадение нашего биоритма и вращения планеты. Я лёг сразу, как только вчера добрался до столицы и всё приготовил — уже в одиночестве. Даже не помню, как заснул.

Нервы это, наверное...

Сейчас было очень тихо. Так тихо, что я невольно начал, уже проснувшись и неподвижно лёжа на раскладном диване, слышать звуки. Потом послышался голос отца, и я мучительно вздрогнул и быстро сел. Посидел, ероша волосы обеими руками и снова лёг.

Отца и Вальки в это время уже не было. Я этого не знал точно, но чувствовал. Только позже мне удалось узнать всё подробно... Отец погиб на орбите, во время штурма терминала, откуда руководил обороной. А Вальку убили ещё до этого, в бою за перевал к югу от столицы.

Этого я тогда не знал, повторяю. Но они были мертвы. Ощущение совершенно определённое. Так вслепую легко определяешь — просто вытянув руку — горит костёр или нет...

...Наш дом на Рубеже был небольшим. Это даже не дом, а всего три комнаты — второй этаж, даже мезонин, точнее, управления администрации. Спальня, рабочий кабинет отца и небольшой зал. Ещё — кухонька-столовая, душ и туалет. Я в зале всегда спал, когда прилетал сюда... и сейчас устроился там же. А на первом этаже — тоже не очень большом — располагались служебные помещения. Там всегда были какие-то звуки деловитой жизни, даже совсем поздней ночью.

А сейчас я проснулся и ничего не услышал. Только тишину. Из которой потом соткались несуществующие звуки. Может быть, я часто буду теперь слышать такое? И... и надо ли этого пугаться? Вдруг отец... вдруг отец решил всё-таки немного... ну, задержаться тут, чтобы мне не было так одиноко и так не по себе?

— Папа, — сказал я в тишину комнаты. — Ты здесь?

Нет. Ответа не было. Но мне всё-таки стало легче...

...Я не спешил вставать по-настоящему. Лежал и думал о том, что надо сделать. И мысли были такие же спокойные и неспешные. Если честно, хотелось ещё сколько-нибудь придремать. Потом я всё-таки дотянулся до столика, включил местное телевидение. Глухо, конечно. Молчали и наш местный канал (а он должен был вещать), и все туземные (их было довольно много). Экран сухо шуршал, по бледно-синей глади временами прокатывались белые с чёрным тонкие волны.

Я снова щёлкнул кнопкой и поднялся. Рывком — одним движением откинул лёгкое покрывало и вскочил на ноги. За окнами потихоньку редела темнота, наступал короткий день. Я застелил и убрал диван. Сам не очень понимая — зачем; вернуться сюда я больше не собирался. Сходил умыться и почистить зубы, а пока делал это и одевался — вскипел чайник, который я включил мимоходом.

У входа на кухню в стену было вделано зеркало — полированного ясного серебра в орнаменте из металлической черни. Я задержался, посмотрел. Ничего. Стандартная форма цвета хаки, только без опознавательного маяка — куртка, брюки, пара боевых перчаток за отворотом. Обычная, повторяю, форма. Ну ещё — без головного убора, и вместо ботинок я обул сапоги-мокасины. "Гюрза" (1.) в открытой кобуре с тремя снаряженными запасными магазинами на восемнадцать патрон каждый висела у меня на бедре под правой рукой, полевой нож РА и тесак-гладиус — на рабочем поясе, TOOL — на левом плече.

1.Стандартный пистолет ОВС Земли калибра 9х21.

Но форма без знаков различия, без чёрного берета с уланской эмблемой, о котором я так мечтал, меня угнетала. Я был какой-то... какой-то никакой, что ли. Конечно, понятно. Так надо. Но гербы, эмблемы, символы, знаки различия — их люди не просто так придумали. Нет. Не просто так...

...В кухоньке я сел за стол, налил кипятку в чашку с пакетиком. Мы с отцом любили настоящий чай из самовара, а ещё лучше — с костра из котелка. Может, я ещё когда и попью такого чаю, но не сейчас... На столе лежали ещё несколько печений из сухого пайка и вскрытая банка саморазогрева — я взял не глядя, что попалось. Оказалась рыба с картошкой и зеленью. Завтрак, как завтрак. Мне не хотелось есть, но это ничего не значило — я просто сложил в себя и рыбу с картошкой, и печенья, и чай... Опять поймал себя на мысли, что выпадаю из реальности, что руки кажутся не своими, а всё вокруг — сном.

И понял, что никак не решусь начать.

Я встал, щёлкнул кнопками тактических перчаток — и вышел. Не оглядываясь и не замедляя шага...

...Снаружи и правда потихоньку светало, с неба тянулись до земли бегущими ровными грядами призрачные туманные занавеси. Посёлок уже различался вокруг, было сыровато и зябко. Я пошёл по дорожке к воротам управления. Остановившись у пустого флагштока, активировал мины в здании управления. Теперь любой, кто войдёт в дом, включит таймер на двенадцать стандартных часов... Я сунул пульт в карман и, уже не оглядываясь, пошёл на улицу, где стоял около открытых ворот навьюченный моим багажом армейский квадр "скарабей" — такими пользуются гусары и отчасти уланы. Помимо багажа на задней раме крепился спаренный 15-миллиметровый пулемёт с двумя готовыми двухсотпатроными лентами в громоздких коробах.

Егерский "хитин" — изолирующе-маскирующая накидка-"кикимора", шлем с полузабралом-дисплеем, бронежилет-разгрузка с наплечниками и шейным защитным амортизатором, брассарды, наколенники — лежал в вещах упакованный. Вместе с поясной сумкой-рюкзаком (заплечные я не любил), автономным спальником "логово", малой лопаткой, универсальным топором, фляжкой-термосом на 1,25 л. (там был лимонный сок), аптечкой, запасом продуктов на неделю, топографическим инструментом (проектор-обработчик карт, механический компас, гелиограф-вспышка), комбинезоном комплексной защиты. И с оружием — УАК (1.) с МПГ (2.). А в багаже находились и готовые к использованию и действию боеприпасы. Гранаты — две реактивных одноразовых, две ручных универсальных, девять — к МПГ (одна кумулятивная, две объёмного взрыва, две осколочных, две химических, две картечных). Два инженерных зажигательных патрона. Двадцать патронных пачек к автомату на пятнадцать патрон каждая. И восемь уже снаряжённых сорокапятизарядных магазинов — они были заранее помещены в карманы разгрузки. Штык к автомату я тоже не взял — я умею пользоваться штыком, но не люблю. Знаю, что для русского это странно, однако...

1. Усовершенствованный автомат Калашникова с 45-зарядными магазинами кал. 7,62х39. 2. Трёхзарядный подствольный гранатомёт-помпа кал. 30 мм.

Но не оглянуться ещё раз — на пустой флагшток — я не мог. Меня передёрнуло. Вот на чьём месте я не хотел бы быть — так это на месте того, кто спускал наш флаг...

...Странное это ощущение — ехать по пустому, но не разрушенному городу.

И не только странное, но и страшное — если это наш город. Ваш, мой. Земной.

Столица была пуста.

Совсем.

Я остался тут последним человеком. И в дома, если что, лучше не соваться. Не один я такой умный и любящий сюрпризы...

...Дорога вывела меня на высокий откос — внизу (уже совсем рассвело) и на три десятка километров дальше стал виден город джаго, бывшая столица колонии. Во время прошлых боёв за планету наши его крепко покалечили, а восстанавливать, конечно, не стали потом. Я часто бывал в этом городе — мы там играли в войну или просто бродили по улицам и лазили по домам. Ничего не брали, кстати, хотя там много оставалось разных вещей. Город был... тяжёлый. Хотя местами и красивый, что удивительно. Но даже эта красота была подавляющей, похожей на какое-то насилие над мозгом. Дальше — в серо-голубой дымке — был виден горный хребет, рассечённый перевалом. До него было километров пятьдесят, не меньше. Но я различал там дымы и вспышки.

Там шёл бой. А если прислушаться — то его становилось ещё и слышно.

Я стоял на откосе какое-то время, держа руки на удобном руле квадра. Мной овладевало желание — рвануть туда. Через полчаса на полной скорости вон по той дороге я буду там. Там ещё идёт бой. Там...

...я повернул руль, газанул — и окраиной посёлка покатил к лесу за ним. лесу, который по складкам горного хребта поднимался выше — на плато.

Вообще это было странное такое ощущение — я находился один в целом городе. А казалось — один на всей планете. Нет, мне не было страшно или даже неприятно. Просто... странно. Опять как во сне. Всё-таки человек — существо социальное. Я это всегда знал и понимал давно, но так остро не ощущал даже на экзамене по выживанию в лицее.

На стене кондитерской Казаковых между двух закрытых металлическими ставнями окон было написано — аккуратно, ровными буквами, красными и яркими:

М Ы В Е Р Н Ё М С Я

— и нарисованы кулак с автоматом и свастика. Я притормозил. Мне показалось, что в воздухе всё ещё можно ощутить запах замечательной выпечки. Казаковы пекли просто замечательные пироги двадцати наименований, от маленьких сладких с творогом до огромных сложных конструкций из дюжины слоёв, которые и пирогами назвать сложно. Глава семьи, инвалид войны, очень гордился своим делом, не раз повторял, что его пекарня — самая дальняя земная пекарня от Земли.

При мысли, что сюда придут Чужие, меня охватила такая ярость, что я даже потянул воздух сквозь зубы — с присвистом. Надеюсь, пекарню заминировали. А в продукты, если какие остались — насыпали самой лучшей отравы...

...да нет. Определённо же пахнет пирогами, хоть режьте меня. И никакой это не "остаточный" запах. Свежие пироги.

Дёргая носом, как ищейка, вставшая на след, я проехал, отталкиваясь ногами, ещё метров пять — до поворота в закуток, в котором обычно разгружали муку-масло-сахар и всякое такое. И окаменел в изумлении.

Там, на высоких серых ступеньках под открытым окном для погрузки, сидели Шурка, Тимка, Улве, Тревор, Габриэль и Славка, средний сын Казаковых. Между ними стоял большой противень, на котором горкой лежали куски нарезанной кулебяки. И стоял большой кувшин с белым квасом, которым все вдумчиво угощались, запивая свежую выпечку. На меня все шестеро посмотрели с интересом, но не более того. Какие-то действия предпринял только Славка — видимо, на правах хозяина. Он протянул мне кусок кулебяки и дружелюбно поинтересовался:

— Хочешь?

Я обалдело посмотрел на этот кусок и вновь перевёл взгляд на сидящих невозмутимых мальчишек.

Всех шестерых я знал, конечно. Трое были мои ровесники. Шурка Семёнов. Председатель совета пионерской дружины в столице, хотя сейчас на его полевой форме — при галстуке под курткой — я видел знаки различия ДОСАФовского подсотника-юнармейца, три Розы Ветров. У Тимки Генералова на форме тоже нашиты два ромба ДОСАФовского стройника. Скандинав Улве Райнер оделся в форму старшего скаута с нашивкой Yomenry. Ещё двоим — англосаксу Тревору Уэлшу, испанцу Габриэлю Айяле и Славке Казакову — было по 13-14 лет. Они просто носили походную форму и, конечно, находились при галстуках.

Рядом с ними лежали егерская лёгкая броня (такая же почти, как у меня, только с неизбежными индивидуальными вариациями), рюкзаки с притороченным разнобразным снаряжением и оружие. Кстати — серьёзное оружие. Шурка, Тимка и Улве вообще, я так понял, пошли на преступление, стащили своё штатное. У Шурки и Тимки — L97-е с сорокамиллиметровыми подствольниками. Раньше такие состояли на вооружении английской армии, а когда всех регуляров стали перевооружать на "абакан", то L97-е пошли по ополчению, как и наши "калашниковы". Семимиллиметровые, с семидесятизарядными барабанами. Кстати, нет у меня на складе таких патрон... У Улве — снайперка. Тоже старая, но надёжная. СВД. Тревви, Габо и Славка — с самозарядными карабинами ККС (1.), младшие мальчишки часто такие покупают, когда тринадцать исполнится. У меня у самого целый год был такой.

1.ККС — карабин Калашникова самозарядный. 20-зарядный "калашников" с удлинённым стволом и полуортопедическим прикладом-рукоятью под экспансивный патрон 7,62 х 39.

Я, признаться, сперва думал, что это какой-то мираж. Потом — что я рехнулся и брежу. Потом — что рехнулись они. Собственно, я им так и сказал, ошалело слезая с квадра. Кулебяку я так и не взял, и Славка, философски пожав плечами, начал её жевать сам. А я, видя, что мне никто не отвечает, рявкнул:

— КАКОГО ЧЁРТА ВЫ ТУТ ДЕЛАЕТЕ?! — так, что в тупичке гаркнуло эхо, а Тревор подавился квасом, фыркнул им через нос, и дальнейший разговор шёл под аккомпанемент его надсадного кашля. — Вы что... вы сбежали?! Вы зачем остались?! Кто позволил?!

— Партизанить мы остались, — сказал Габриэль и резко покраснел, словно сообразил, что говорит глупость. Но... какая глупость, если они остались на планете, с которой невозможно уже убраться и которая вот-вот будет полностью захвачена врагом?!

— Идиоты! — продолжал орать я. Хотя... хотя ощущал я что-то странное. Облегчение, что ли?.. — Вам лечиться нужно головой! Вы хоть понимаете, что остались в ловушке?! Бой идёт на перевале, это последние наши части сопротивляются, их добьют — и всё!

— А ты-то зачем остался? — огрызнулся Габриэль. Я с трудом удержал желание влепить ему пинчище, такой, чтобы он рыбкой нырнул со ступеней в окно для разгрузки. Потому что понял неожиданно, что эта испанская скотина и является первопричиной происходящего внештатного праздника идиотизма. Габриэль убирался в представительстве по вечерам, подрабатывал, у матери и шести младших сестрёнок он был один, а "брать подачки" эта семейка не хотела ни в какую — сюда же, вдаль от многочисленной родни, они перелетели, чтобы быть "поближе" к отцу Габриэля, Айяла-старший воевал в космических штурмовиках. И, видимо, каким-то образом ухитрился подслушать наш с отцом короткий разговор. Нескольких слов ему, конечно, хватило, чтобы всё понять. И эта банда решила героически мне помогать. Поклон в пояс.

Не знаю, что бы я сделал или сказал дальше. Возможно, я бы всё-таки поколотил Габриэля. И сильно. Но тут события приняли и вовсе неуправляемый характер.

— Не ори! — вдруг огрызнулся угрюмо молчавший до сих пор Шурка. — Ты что думаешь, раз ты дворянин, то можешь орать и вообще... — он не договорил, что "вообще", явно не додумал. Я заткнулся и теперь растерянно на них на всех смотрел. Улве даже не соизволил мне отвечать — он играл финкой и задумчиво смотрел в огонь. Кстати, я был рад, что он молчит. Недавно отца и троих старших братьев Улве убили в боях за один день, хоть и на разных фронтах. А мать не смогла без них жить. Даже ради младшего Улве. И поняли это, только когда она покончила с собой, бросившись в одно из ядовитых ущелий. Но перед этим, очевидно, перерезала себе вены — потому что на камнях над ущельем Улве — его вёл в поисках какой-то инстинкт — нашёл написанные кровью на камне слова -

HUSK MINE ORD - FOR A TA HEVN (1.)

1.Помни мои слова — отомсти (сканд.)

Ему, в общем, я ничего не мог сказать. Что тут скажешь против таких слов матери? Но остальные-то?! И я опять, как говорится, спустил было собак на них.

Тревви, Габо и Славка — таких же даже добровольцами воевать не берут! Конечно, случается самое разное... но это именно — случается! И одно дело — я, я остался, потому что должен был остаться. А они-то с какой стати?! И вообще — понимают ли они, что тут никакой победы не будет, нас через какое-то время просто всех выловят и убьют?! И как же, наконец, их родители?!

Вот про это я спросил зря. Если они и задумались над предыдущим, то тут... да я и сам дурак. У всех, не только у Улве, если не отцы, то ещё кто-то из близкой родни погибли на войне. В результате они начали орать в ответ на меня, уже с полным правом, как его понимали — молчали только Улве, да Тимка Генералов. Ну ещё Тревор временами злобно фыркал и чихал снова и снова. В результате чего мы орать постепенно перестали, и я первым рассмеялся — Тревор был ужасно похож на поперхнувшегося котёнка. А он ещё раз сердито чихнул и буркнул мне:

— Из-за тебя подавился, — и потянулся за кувшином.

— Налейте и мне, — вздохнул я и уселся на ступеньки рядом с ними. — И пожрать дайте, я голодный.

Я на самом деле ощутил сильнейший голод, как будто и не завтракал полчаса назад.

Мы какое-то время сидел, ели кулебяку и передавали друг другу кувшин со щиплющим нос квасом. На улице поднялся лёгкий ветер, шуршали листья кустов, и становилось всё светлей и светлей.

— Я вообще не очень понимаю, что ты собирался делать — один? — спросил наконец Шурка. Уже мирно, спокойно. Я усмехнулся:

— Я не идиот. Во-первых, я и один многое могу. А во-вторых, я не собирался воевать в одиночку. Сколотил бы отряд из туземцев. А ещё позже — нашёл бы тех, кто уцелеет после боёв. Всех перебить не могли.

— Вадька, — тихо, словно бы извиняющимся тоном, сказал Тимка и покраснел, — туземцы Чужих просто боятся. А те, кто посмелей, они при обороне погибнут. Никого бы ты не сколотил. А наших, кто уцелеет — ты бы ещё когда нашёл...

— Зато теперь мне будет очень здорово, — кивнул я ядовито. — У меня есть настоящий отряд.

Я сказал это и, если честно, тут же пожалел. Я крепко обидел ребят. Это было видно. Улве, правда, с полным равнодушием продолжал себе играть финкой. Но Тимка покраснел и опустил глаза. Тревор заморгал с откровенной детской обидой. У Габриэля глаза стали сердитыми, даже злыми. Славка отвёл взгляд. А Шурка сказал так же спокойно, как и прежде:

— Это ты зря. Тимка и я — юнармейцы. Улве — йоменри. Тревви, Габо и Славка тоже знают, с какой стороны браться за оружие. И если уж на то пошло — ты можешь просто уйти от нас. Мы не ради тебя остались.

Это тоже было сказано спокойно. Но я ещё раз понял, уже ясно совершенно: да, обиделись. Вот теперь — обиделись, и по-настоящему. И правильно. Тимка, правда, при этих словах Шурки поднял глаза и из красного стал бледным.

— Простите меня, — попросил я прямо. — Но и поймите...

— Не надо, — покачал головой Шурка. А Габриэль сказал, по-прежнему сердито на меня глядя:

— И потом, наши запросто вернутся скоро. Соберутся с силами — и вернутся. Разве такого не может быть? Мы ещё, может даже, продержимся до их прихода!

Может такое быть, подумал я. И так и будет. Вопрос — когда? Но вслух я ничего не сказал. Точней, я и сказал бы. И шум попёр бы на второй круг. Но тут...

Послышался быстрый топот по улице, сопровождаемый каким-то свистом и визгом — и в закуток галопом влетел Хилько Адлер. Хилько вообще-то был ровесником Тревви, Габо и Славки, но на лицо выглядел здорово младше (особенно из-за вечно удивлённых голубых глаз с длинными ресницами — казалось, Хилько постоянно ждёт от жизни всяких интересных приятных сюрпризов и заранее восхищён ими и за них благодарен), а его доверчивости мог бы позавидовать пятилетка. Как и все немцы, Хилько был сентиментальным романтиком, и это, плюс доверчивость и внешность, отбивали охоту его разыгрывать даже у тех, кто сначала делает, потому думает. Какой вообще интерес разыгрывать того, кто и так во всё верит?

Хилько был мокрый от пота, что, впрочем, не вызывало удивления — он пёр на себе, на одном плече, неловко, снаряжение и ещё один ККС. А в зубах держал губную гармошку (то ли ей вообще не нашлось другого места, то ли он боялся её потерять, то ли ещё что — не знаю!). Это она издавала те дикие звуки.

Да. Это было уже слишком. Я даже руку — чтобы махнуть ею — не мог поднять. А Шурка спросил, как ни в чём не бывало:

— Ты где был? — и Тревор добавил:

— А мы уж решили, что ты струсил. Хотели всю кулебяку доесть.

Хилько буквально ощетинился, только что волосы дыбом не поднял, как ёж — колючки. Выплюнул в ладонь гармошку, грохнул свой тюк наземь. И прорычал (не очень страшно, по правде сказать):

— Сами вы струсили... — но потом смутился и пояснил: — Я Уффи отвозил. Он от меня уходить не хотел ни в какую... пришлось его усыпить немножко. Я его там девчонкам одним отдал, сказал, что сейчас вернусь — и... — он вздохнул. — Не бросят, а? — умоляюще посмотрел он на нас.

Смешно. Только что все были готовы над ним посмеяться. А теперь — наперебой стали уверять, что, конечно, никто не бросит собаку и что он правильно сделал. Хилько облегчённо заулыбался, взял свою губнушку, тщательно выдул из неё слюни и победно задудел древний "Der gruene Jaegersmann" (1.) Потом до него, похоже, наконец-то дошло, что я тоже тут — и губная гармошка поперхнулась печальным писком.

1.Марш немецких егерей времён Второй Мировой войны.

— Всё равно улетать уже не на чем, — быстро сказал он с умоляющими нотками. Как будто я собирался запихать его в невесть откуда взявшийся корабль и выкинуть к чертям с оккупированной планеты, не дав принять участие в войне.

— Ну что, значит, мы остаёмся тут, — буркнул я, пожав плечами. И сам удивился тому, как хорошо стало у меня на душе после этих слов.

Дико, наверное — но, похоже, у нас у всех было хорошее настроение. Приподнятое такое... Я не сразу понял, что мы просто-напросто радуемся тому, что мы "как взрослые — без взрослых" и можем делать всё, что хотим. В сущности, нам принадлежала, наверное, вся планета.

Это был, конечно, идиотизм. Но я ни слова не сказал. Не стал прогонять это общее ощущение и сам поддался ему. Хотя теперь мне приходилось пересматривать все свои планы — нас было восемь человек, и даже переход на Синие Откосы становился проблемой, потому что мой квадр мог взять ещё максимум одного. И даже если я его разгружу (что было бы глупостью полной) — то ещё троих, не больше. А значит — это трое или даже четверо суток. Не одни, как на квадре.

С другой стороны — я не очень верил туземцам, как солдатам и бойцам. Они страдали общим для почти всех рас, находившихся под властью Альянса, пороком: были запуганы до предела. А семеро землян, пусть и мальчишек — это семеро землян. Карты, с которыми можно играть.

— Командиром будешь ты, — Шурка выпил остатки кваса. — Ты дворянин, да и настоящий офицер уже к тому же.

— Ты правда уже офицерское звание получил?! — восхитился Славка. Я кивнул, но ответил Шурке:

— Что ж, командиром, так командиром. Тогда вот первая команда — в течение получаса выходим в лес в направлении Синих Откосов. На квадре везём всё снаряжение, кроме оружия, комплекта боеприпасов и доспеха, это будет на себе. Водить все умеют?

Не умели Габо и Хилько. Я мысленно выругался — вождение квадра было заодно и способом дать отдохнуть ногам. Ну ничего, что-нибудь придумаю... ага, есть.

— Вести будем по очереди Шурка, Тимка, Улве и я. Габриэль, Хилько, Славка, Тревор — будете меняться у спарки, — я кивнул на пулемёт. — Думаю, машина потянет, а нам постоянно нужен кто-то около оружия.

— Так я ж умею вод... — начал было Славка, но я посмотрел на него долгим взглядом, и он заткнулся в самом начале тирады.

Габриэль между тем быстро черкал, неуловимым движением большого пальца меняя стержни, многоцветным карандашом в блокноте. Он хорошо умел рисовать и не отвлёкся, только локтем загораживался, даже когда все мы стали облачаться в снаряжение. В снаряжение, в котором проживём практически всю оставшуюся нам жизнь. Я огляделся, невольно вздрогнув от этой мысли. Мальчишки одевались быстро, споро, молча. С посерьёзневшими лицами. Тимка поймал мой взгляд, улыбнулся. Я — тоже, в ответ. А Габриэль наконец довольно хмыкнул и, вскочив, раскрыл блокнот разворотом к нам.

— Вот!

Все разом посмотрели на чёткий рисунок.

Двуглавый чёрный дракон, свив в петли длинный хвост, распахнув крылья и оскалив пасти в обе стороны света, сжимал в правой лапе меч, а в левой — щит с золотой свастикой. Между поднятых крыльев алели буквы:

VIRIBUS

UNITIS (1.)

1.Сила в единстве (лат.)

— Двуглавый — потому что мы тут из обеих Империй, — пояснил испанец, щёлкая карандашом. — Хорошая эмблема для отряда? — глаза испанца стали немного опасливыми и в то же время вызывающими.

Я вспомнил свои тоскливые мысли, которые посещали меня при виде собственной формы без знаков и эмблем. И кивнул первым:

— Отличная. Думаю, никто не будет против?..

...Когда мы выбрались на северную окраину, я приказал остановиться. Никто из моих... да, моих бойцов даже не запыхался — шутки шутками, но навыки какие-то у всех были. Теперь нам предстоял трёхдневный переход до базы. Но у меня оставалось ещё одно дело, и я, приказав всем остановиться, замаскировавшись, под ближайшими деревьями, двинулся по старой джагганской дороге дальше вдоль хребта. Никто не спросил меня — куда я иду. Да, впрочем, наверное все и так догадались.

До поселения анери тут было пять минут неспешного хода. И поговорить — поговорить оставалось необходимым. Для полной ясности...

...Анери не имели имён в привычном землянину понимании — точней, не имели публичных имён, которые мог узнать любой. Имя анери знала только его семья (впрочем, такое понятие включало в себя не меньше двадцати, а чаще — больше особей), а для внешнего общения существовала очень сложная система раскраски, в давние времена наносившейся на лицо, а сейчас — на налобные щитки, которые были непременной деталью костюма любого анери, вышедшего из дома. Сложной, правда, такая раскраска была только для чужака, сами анери легко её читали. Джаго, не имевшие никакого желания с этим разбираться, просто нумеровали нужных им анери, заставляя наносить номер на тот же щиток и заодно татуируя на лбу. Земляне находились в более затруднительном положении — и в ход пошли прозвища, тем более, что сами анери не имели ничего против такого положения дел.

Семён был чем-то вроде правителя области. Семёном его прозвали именно земляне, и по самой простой причине — всего лишь за семенящую походку, ни почему бы то ни было ещё. Он управлял областью и при джаго, а земляне оставили его на месте, потому что было выяснено: анери с редким упорством и изворотливостью ухитрялся защищать своих соплеменников, да ещё и сорвал немало планов джаго касательно войны.

Сейчас Семён ждал меня на гостевой площадке справа от овального входа в дом. Больше вокруг никого не было, и квадратный низкий стол покрывала белая ткань — в знак того, что он принимает меня, как частное лицо — частное лицо. Я ничего другого и не ждал, по правде сказать.

— Я знал, что вы уйдёте, — сказал он, едва я уселся и устроился удобней. В голосе Семёна — он очень хорошо говорил по-испански, анери оказалось легче всего выучить этот язык изо всех земных — не было обиды или обвинения. Он констатировал факт. — Не думай, я не виню вас. Я знал, что вы уйдёте, но подумал: пусть мы поживём как свободные хотя бы несколько лет. Теперь Хозяева вернутся и убьют нас. Может быть, всё-таки не всех. Но меня убьют точно. И я всё же рад.

— Твоя ошибка в том, что ты до сих пор называешь их Хозяевами, — тихо ответил я, наливая себе из пузатого коричневого кувшина, до смешного похожего на наши горшки, молочного цвета сока белого клёна — я его всегда любил. — Ты даже пока мы были тут, называл их так.

Семён чуть пожал плечами — у анери жестом удивления служили опущенные руки, пожимать плечами он выучился у нас:

— Я оказался прав. Просто это тяжело — родиться рабом и жить, жить, жить в рабстве. Так долго, что многие уже просто не помнили, что можно жить иначе и не верили в это. может быть, они и счастливы на самом деле. И, наверное, если бы ваше появление не было таким неожиданным, даже многие из тех, кто вам помог, не стали бы вам помогать. Если бы подумали.

— И ты? — я отпил сок.

— Не я... — Семён помедлил. — Я думал, вы все уже улетели или воюете на побережье и за горами. Тебе же ещё рано воевать на чужой земле, ведь так по вашим законам?

— Я недавно получил первый офицерский чин. Мне уже пятнадцать. Помнишь, как два года назад я праздновал тут свой день рождения? Вот и недавно отпраздновал. Наверное, последний.

— Ты не улетишь? — спросил он, и я промолчал, а он больше не стал спрашивать. Только добавил: — Не бойся, я не выдам никого из вас Хозяевам. Я уйду из жизни сегодня вечером.

— Я останусь тут и буду драться с врагом, пока буду жив, — пояснил я. Семён говорил правду о том, что собирался сделать. И я его понимал.

— Вы очень странные существа, — сказал анери медленно. Его зрачки плоско суживались и расширялись — он внимательно меня рассматривал. Повторил: — Вы очень странные существа. Но вы тоже проиграли. Хозяев не победить. Я читал книги про народы, которые пытались сделать это. Не все они были написаны Хозяевами. Некоторые писали сами же побеждённые. Писали честно.

— Я знаю, что такие народы были, — ответил я и снова отпил сока. — Но это были не люди. Я — человек.

— Вы высокомерны.

Я покачал головой, ставя стакан на ткань:

— Нет. Мы... ты знал нас столько лет, но так и не узнал. Иначе сейчас готовил бы своих сограждан к обороне. Некоторые так и сделали.

— Сопротивлявшихся убьют всех. Из остальных... наверное — не всех. Может быть, придут не только наши старые хозяева, но и их союзники. Говорят, они не все так жестоки.

Не все, подумал я. Для дайрисов любая органика — оскорбляющий ледяное величие Вселенной казус, который надо уничтожать по мере сил и возможностей. Для нэйкельцев любой чужак — забавный объект для экспериментов. А так они не жестоки, нет. Жестокость — слишком близкое человеку понятие... Ну а сторкам ваша планета вряд ли понравится. Они весьма разборчивы в этом деле, наши зеленоглазики.

Я не сказал ничего этого вслух. Сказал другое:

— Надеешься, что у твоего народа появится новый хозяин? Добрый?

— Это последняя наша надежда, — тихо ответил Семён. Меня передёрнуло внутренне от смысла этих слов и этой покорности. На долю секунды во мне вспыхнул гнев — безрассудный, яркий — на такое отношение к происходящему. Но и ему я не дал воли. Я чуть наклонился над столом и так же тихо, раздельно, произнёс:

— Мы били их много лет. В одиночку били. И ваших Хозяев, и их союзников. Мы разобьём их и снова. И вернёмся на твою планету. Не как хозяева. Мне отвратительна мысль — быть хозяином разумного существа. Понимаешь? Отвратительна.

Потом я встал.

Повернулся "кругом".

И ушёл, не оглядываясь.

Мне было жалко Семёна, жалко анери, жалко так, что я готов был остаться и принять бой тут. Но это было бы глупо...

...Ребята ждал меня там, где я приказал. Хорошо замаскировавшись, надо сказать — я не различил никого, пока навстречу мне не вышел Шурка, а остальные не зашевелились. Я махнул им рукой: "Отправляемся!" — а сам задержался ещё, глядя на наш посёлок и затянутый полуденной дымкой перевал. Там по-прежнему ещё шёл бой.

Ещё шёл...

Шурка тоже стоял рядом, держа на локте свой автомат. Глядел туда же. Я покосился на него, отрывисто, зло спросил:

— Ты-то понимаешь, что мы почти наверняка погибнем?

Шурка посмотрел теперь уже на меня — долгим внимательным взглядом. Вздохнул. Пожал плечами. Улыбнулся, посмотрел в небо. Потом — опять на меня. И наконец сказал:

— Война как-то нехорошо пошла, сам видишь. Может быть, наши восемь жизней дадут хотя бы минуту при эвакуации какой-нибудь ещё планеты. А минуты — это могут быть сотни жизней. Женщины, дети. По-моему, это хорошая мена.

Меня потрясло, как он спокойно и рассудительно это сказал.

Я мог только толкнул его в плечо и первым пойти вглубь леса — туда, где по еле заметной звериной тропе уже двигался наш отряд.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:

ПЁТР КУРУХУРУ.

БАРСУЧИЙ ТРАКТ.

Идут, идут и идут на барсучий лад,

Бесконечной колонной, тесно сомкнув ряды,

Разносится топот дружных когтистых лап,

Трамбующих древний хребет Уральской гряды.

Выходит один из строя - потрёпан, суров,

С коротким хвостом (похоже, кто-то отгрыз)...

— Ну что, — говорит, — Гаммельнский крысолов,

Решил и до нас добраться? Мало детей и крыс?

Вот я и думаю: "Что же сказать в ответ?"

А он смотрит мимо, как из-подо льда минтай.

— Нет, — говорю, — у меня ведь и дудочки нет -

Только свисток затоптанного мента...

Кивает, прячет нож движеньем одним -

(Не углядеть, в стычках наловчился, поди...)

Я говорю ему: — Слушай, зачем тебе снова к ним?

Разве ты знаешь, что там, в конце пути?

Он думает, головой мотает: — Нет, ни хрена...

Кажется только - хорошее-то не ждёт...

Но ты посмотри на них - это идёт страна,

Это моя страна идёт, это мой народ!

И покуда я буду в силах - с ними пойду,

И боюсь не того, кто приходит в ночи, как тать,

Но боюсь, что останусь здесь, а они - пропадут,

А вместе совсем не страшно и пропадать...

...И я смотрю на них, на него дураком дурак

(Так смотрит на курицу изделие Фаберже),

И я понимаю, что этот барсучий тракт

Когтями царапает в чёрствой моей душе.