Дом у скалы

— Директор — это все же не так плохо.

— Ну да, — качает головой, не поднимая взгляда. — А дальше что? Через несколько лет, возможно, директор столичного филиала. Если очень повезет. И все. Потолок.

Пожимаю плечами:

— Хороший такой потолок. Деньги, положение. Можно свое дело запустить.

— С этой работой на свое времени не хватит, — он, наконец, выпрямляется, одергивает манжеты и, ослабив галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки. Я едва сдерживаю неуместную улыбку: нарядился же. Озеро не оставило бы и следа от этого лоска.

В воздухе чувствуется приближение зимы: днями тепло, но сумерки дышат стужей, и по утрам блестит на траве сахарный иней. В прозрачном воздухе особенно ярким кажется аромат чая: роза и земляника, сладость с нотками горечи. Чашки под стать — белые в холодных, будто спрятанных под лед, цветах. Я кутаюсь в плед. Напротив — костюм, а из костюма на меня смотрит молодой мужчина: красивые скулы, твердый подбородок, но лицо гладкое, как у ребенка.

— Я опоздал, понимаете? Опоздал. Когда все начинали, выбрал не тот путь. И теперь всё. Теперь я никто. Сами понимаете, делать карьеру в этом возрасте... Надо было раньше, много раньше.

— Тебе вроде двадцать восемь, а не восемьдесят.

Хмыкает, качает головой: мол, что ты можешь знать, если сама не пойми чем занимаешься, живешь черт-те где, в одиночестве, и вообще женщина... Ну-ну.

— Я принесу еще чая.

Плед волочится за мной по полу, я рассматриваю ряды коробочек и кулоны, разложенные на полках в мастерской. Свет не включаю. Солнце еще не село, и лучи его заглядывают в окно, вспыхивают бликами на камнях. Где-то стучит, стучит тревожно, словно бьются крылья...

Что же выбрать? Звери, птицы, люди... Задумчиво покусывая палец, иду вдоль полок, всматриваюсь... и вздрагиваю, услышав легкий скрип калитки.

Он не ушел — наверное, не решил окончательно, в какую сторону.

— Костюм жалко, — усмехаюсь и протягиваю ему подвеску. — Держи! На память.

Он хочет что-то ответить: сарказм, колкость. Но беззвучно закрывает рот. Черный камень лежит на его ладони. Золотые линии узора складываются в рисунок: чудо-юдо с львиной головой сидит, скрестив ноги, будто джинн, и, улыбаясь клыкастой пастью, бережно держит в ладонях сияющий комочек. Может, прячет свое сердце от невзгод, а может, оберегает чужое.

— Зачем? — голос звучит растерянно и звонко, как у мальчишки.

Я пожимаю плечами, складываю его пальцы, чтобы спрятать камень в широкой ладони. И, отвернувшись, ухожу.

Не хочу видеть, в какую сторону он пойдет.

* * *

— Здесь нет имени, — я поднимаю голову, встречаю взгляд светлых глаз. Они смеются надо мной. — Кто ты?

— Может, догадаешься?

— Ты сказал, я мешаю тебе работать. Значит, ты... ты...

Не могу произнести это вслух.

Тот, кто готовился встретить у подножия скалы их, не пришедших, завернувших ко мне на чай. И ушедших в обратную сторону с расписными камнями в ладонях.

Он сидит напротив, глаза — как две льдинки. Сузились. Выжидает.

Перевожу дыхание.

— Я знаю, кто ты.

— Вот как?

— Люди, которые идут к скале и останавливаются здесь... Они выбирают жизнь. Но вряд ли из-за меня. Видимо, им просто еще рано.

— Всем рано. — Вздыхает. Колючесть взгляда сменяется усталостью. — Ты спасаешь их, одного за другим. Нечаянно, буднично. А кто спасет тебя?

Поднимается. Я кажусь себе маленькой и беспомощной, сидя в кресле, но и подняться не могу: боюсь оказаться лицом к лицу с этим незваным гостем. А он вдруг разворачивается, идет к калитке. Неужели уходит? Нет: он достает из почтового ящика крылья бабочек... эти чужие, непрочитанные письма. Возвращается.

— Я хотел бы увидеть вашу мастерскую, Майя.

— Н-нет.

Поднимаюсь, цепляюсь за спинку кресла. Ветер шелестит свежей листвой, но кажется по-зимнему холодным. И дышит озерной влагой. Гость идет к двери. Я пытаюсь заступить ему дорогу, но встречаю взгляд и... Расправляю плечи, выпрямляюсь.

— Вы всерьез собираетесь меня не впустить, Майя?

— Нет. Но я вас не приглашаю.

Дверь отворяется в сумрак прихожей. Захожу. Размеренные шаги за спиной — ему приглашение и не нужно.

* * *

Снег еще не растаял на ее плечах, и сама она, ссутулившись в кресле, сейчас похожа на сугроб. Волосы закрывают лицо, пальцы с обломанными ногтями впиваются в виски.

— Ууууу...

Раскачивается, подвывает. А я смотрю на цветной прямоугольник фотографии: мальчишка в ковбойской шляпе — штаны на лямках, игрушечный пистолет в руке. Он улыбается так ярко, что я щурюсь, на миг прикрываю глаза...

Слепит. Свет фар на встречной. Пальцы, впившиеся в мое плечо. Выкручиваю руль, все вокруг переворачивается, и я чувствую себя мухой в банке с вареньем, бултыхаюсь, вязну... Свет гаснет. Я открываю глаза.

Женщина раскачивается, ее низкий вой пробирает до костей вернее, чем холод.

— Ууууу...

Ее сыну было четыре года. Врачи долго ничего не замечали, а когда поставили диагноз — оказалось уже слишком поздно.

Мне нечего сказать. Но надо, надо... И я начинаю спрашивать: о фотографии, о празднике, для которого малыша нарядили. Она отвечает сквозь слезы, потом, выбравшись из своего сугроба, достает еще несколько фото, говорит, сбивается, плачет, вытирает лицо то рукавом, то краем шарфа, и снова говорит, говорит...

Я не говорю "у тебя еще будут дети" и другие странные и страшные вещи. Мы разворачиваем память, рассматриваем каждое мгновение, словно драгоценный камень, бесценное сокровище, которое надо сперва извлечь из бархатной коробочки, протереть, покрутить на свету, любуясь бликами и переливами.

Она плачет. Улыбается и плачет. А за калиткой густеют сумерки.

— Ничего, я дойду, правда, — говорит она напоследок.

И я до рези в глазах всматриваюсь в ее силуэт, который истончается и тает на фоне городских огней. А потом оборачиваюсь к скале.

Серой громады не видно, только мерцающий светлячок на вершине.

Сегодняшняя гостья тоже унесла с собой мой камень: без росписи, гладкий, черный. С ярко-голубой прожилкой в середине, похожей на упавшую в колодец звезду.

И свой унесла.

* * *

— Эта русалка с младенцем хорошо смотрелась бы на том камне со звездой, помнишь? — он стоит у стола, перебирая мои эскизы. В рассеянном свете силуэт гостя кажется размытым, словно вот-вот исчезнет. Дунуть на него, взмахнуть полотенцем — и рассеется облачком сажи.

Но мне недостает смелости взмахнуть. Я слишком хорошо знаю: никуда он, этот гость, не денется. И все же ругаю себя за то, что даже не попробовала...

— Тот камень я отдала.

— Ты нарисовала на нем русалку?

— Нет. Роспись его бы испортила.

Он хмыкает, пожимает плечами. Листы бумаги на столе шуршат под его пальцами. И шуршат конверты, сложенные небрежной стопкой тут же, на углу. Лежат неподвижно — и шуршат, шуршат, постукивают негромко: так рвутся из них на волю кем-то написанные строки.

— А это что? — гость осторожно поднимает двумя пальцами камень с незаконченной росписью — тот, над которым я работала, когда раздался злосчастный стук в дверь. — Красиво. Подарите мне, когда закончите?

Вместо того чтобы сказать "нет", я неожиданно признаюсь:

— Давно над ним работаю. Что-то пока не получается.

— Любопытно, — он вертит камень, глядя, как переливаются на свету прожилки в нем и скупые контуры птицы. — Это ведь феникс, верно? Он обязательно получится. Как только вы прочтете эти письма.

Шуршат. Крыльями бабочек. Перьями недорисованного феникса. Стопка конвертов на углу стола. Мой гость не смотрит на них — небрежно одергивает куртку, поправляет ворот. Идет к двери. Я бросаюсь наперерез, чтобы заступить ему дорогу дальше — в пустующую гостиную и спальню, куда я каждый день забываю дойти, уснув на топчане в мастерской. Но он идет к выходу. Спускается с веранды, по гравиевой дорожке — к калитке. Там, задержавшись на несколько секунд, стучит пальцем по стенке пустого почтового ящика. Оборачивается.

— Я вернусь.

Молчу вслед.

Я знаю.

* * *

— Я видел, что ей плохо, но она сказала: все в порядке, иди. И я ушел. Не потому, что поверил, а потому что очень хотел поверить.

Длинные волосы по плечам — мерзлыми сосульками. Острые скулы, острый подбородок, острые локти и колени. Он весь такой — длинный и острый, как щепка. Сидит, уставившись в одну точку. Легкий запах спиртного, но паренек трезв как стеклышко. И почти так же прозрачен.

— Она долго болела. Ей то лучше было, то хуже. Но я и представить не мог, что однажды... — сжимает пальцы до морозного хруста. — Понимаете: первый раз новый год с друзьями. Уже всё приготовили, договорились... Я не хотел всё пропустить, я... Решил ей поверить, хотя понял, что не всё в порядке, что она обманывает... Я бросил ее, понимаете? Я — убийца! Нет, я хуже, потому что я бросил родную мать!

Голос срывается. Я все жду, что он заревет, как маленький, что будет размазывать слезы по щекам, и тогда можно будет подойти, укутать его пледом, обнять, погладить по голове — как маленького... Но он сидит, натянувшись струной. Смотрит мне в глаза, ждет приговора. Слезы замерзают у него на ресницах.

— Я не дозвонился ей ночью. А потом... потом не звонил. Пришел только первого уже под вечер. Она лежала в прихожей, с телефонной трубкой в руке. Наверное, пыталась мне позвонить...

— Думаю, она звонила в скорую.

Он не ожидал, что я таки заговорю. Застыл с открытым ртом. Я взяла в ладони чашку с чаем, отхлебнула: нужно было сосредоточиться и согреться.

— Она знала, что это случится рано или поздно. Вы оба знали. Могли сидеть дома и ждать, а могли жить — каждый как считал нужным. Твоя мать не хотела, чтобы вокруг нее ходили на цыпочках и жалели. Не хотела каждую минуту помнить о болезни. И лишать тебя юности, этого бесценного времени, тоже не хотела. Так что, думаю, она звонила в скорую. И надеялась, что ты запомнишь ее не больной, не умирающей. А живой.

Он закрывает рот. Зябко ёжится и сам натягивает плед на плечи.

— Я все время вижу ее... с телефоном.

— Это пройдет, — стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. — Она прожила жизнь, принимая решения сама, до последнего. Просто бери с нее пример.

Отчего-то щиплет в горле и самой хочется плакать, кричать... Видятся чьи-то глаза, широко распахнутые, и тонкие, посиневшие губы. Откуда это? Из чужих историй? Из ненарисованных сюжетов? Сглатываю судорожно. Нет, только не при нем. Нельзя.

На закрытой от ветра веранде мы пьем чай. Долго. И съедаем гору медового печенья. А потом я отдаю ему деревянный кулон с росписью: на раскрытых ладонях лежит сияющий шар, похожий и на Землю, и на какой-то незнакомый, загадочный мир. Ни секунды не поколебавшись, парень вешает его на шею и замысловатым узлом завязывает кожаный шнурок. Планета светится на его груди все теплее, все ярче.

* * *

Моя птица с крыльями цвета заката. Она выворачивается из-под кисти, клюет за пальцы. Что такое, почему? Неужели мне придется?..

Письма неподвижно лежат на углу стола и разговаривают. Друг с другом или со мной. Они ждут. Уверенно ждут, потому что знают: я не отступлюсь. Ради этой птицы, которая хочет выбраться из камня. А раз так — стоит ли откладывать?

Мне отчего-то страшно притронуться к конвертам, но когда я осторожно беру стопку — ничего не происходит. Не падает небо, не стучится в стены гроза. Просто умолкает тревожный шепот. Усевшись на пол посреди мастерской, я раскладываю конверты перед собой, веером. Строчки с именами, адресами расплываются перед глазами. Что ж... Достаю один конверт наугад: он пожелтел, истрепался и весь оклеен марками. А еще он мягкий, будто набит ватой. Осторожно вскрыв его, я вынимаю за уголок тонкий шелковый шарф, на котором цветут экзотические цветы и летят яркие птицы. Письмо оказывается там же. Стоит проморгаться — и чернильные пятна складываются в ровные строки бисерно-мелких буковок.

"Здравствуйте! Я едва смогла узнать ваше имя", — пишет неизвестная мне женщина. Рассказывает, как решилась круто поменять жизнь и уехать в Индию. "На новом месте я завела кошку — как настоящая сильная женщина в расцвете лет. И неожиданно для себя вспомнила навыки рисования. Теперь я занимаюсь любимым делом — расписываю батик, и трачу небольшие накопления в путешествиях с друзьями".

Феникс на камне бьет крыльями. Теперь мне хочется добавить в них немного лазури, как на расписном шелке.

Во втором конверте оказывается лишь фото: женщина с маленьким ребенком на руках. У женщины бледное лицо с резкими чертами, я не узнаю его, но, приглядевшись, замечаю в вырезе ее блузки авантюриновый кулон: фигурка в развевающихся одеждах идет на свет. На обороте фотографии одно-единственное слово: "Спасибо".

В перьях феникса мелькает серебро — холодное, словно горная речка.

Третье: "Работаю я там же, но мы с женой взяли под опеку питомник для брошенных животных. И знаете"...

Четвертое: "...все еще, тяжело, но теперь я нахожу в себе силы..."

Птица рвется из камня, поднимает голову и вот-вот закричит.

Я читаю одно за другим: продолжения чужих историй, начало которых я не всегда могу вспомнить. Рассматриваю фотографии, улыбаюсь, смеюсь. Смахиваю слезы.

А кисти танцуют над палитрой, и мой феникс оживает пламенем.

Вот размашистый, еще почти детский почерк: "если вам нужна будет помощь — только скажите!"

Вот убористый, мелкий: "так благодарна вам за тот чай".

И мягкий, с круглыми, ровными буквами: "Возвращайся, Майя!"

* * *

Маргаритки у забора покачиваются, дорога льется рекой до горизонта, собирая ручьи дорожек и троп. Один ручеек стекает с угрюмой серой скалы — та возвышается на полсотни метров над озером и домом. Ее мшистый бок будто закутан в шаль. На вершине можно рассмотреть черточки перил и пару лавочек. Уютное место. И удобное.

Неспроста, видно, именно сюда приходят люди, чтобы свести счеты с жизнью. Плещет вода у подножия скалы, пряча острые камни. Слышны в этом плеске шаги — тех, кто шел туда, наверх, и не дошел. И тех, кто дошел, кто сидел на лавке, стоял у перил, смотрел на далекий горизонт, а потом сделал один шаг — и не вернулся. Те, не вернувшиеся, шепчут голосом прибоя. Те, не дошедшие, оставили здесь не жизнь — эхо шагов.