Из плоти зла

Это, несомненно, был пистолет. Собранный из самых разнообразных деталей, с огромным тяжёлым стволом, перемотанный вдоль и поперёк синей изолентой, с кнопкой от дверного звонка вместо спусковой скобы — это, тем не менее, был пистолет. И, как полагается оружию, он обладал странным очарованием отложенной смерти, пусть и являясь enfant terrible среди своих собратьев.

— А это что? — девушка округлила глаза.

Казалось, хмель покинул её голову.

— Это деконструктор. Он позволяет взглянуть в глубину любого предмета, сделать его идеальную составляющую на какое-то мгновение ощутимой... К сожалению, сам предмет безвозвратно разрушается и с этим ничего нельзя поделать. Позволь.

Игорь принял деконструктор и, направив на фонарный столб, нажал на спуск. Прибор тихо щёлкнул, и фонарь исчез. На его месте полыхнуло нечто, казалось бывшее всеми фонарями одновременно. В светящихся линиях ничто не напоминало оригинал, но, тем не менее, в них было куда больше. Там были влюблённые, назначившие свидание возле ориентира, имеющего значение только для них. Там были тяжёлые шаги патруля, приминающие скрипучий снег, тень, метнувшаяся куда-то вглубь парка и винтовочные выстрелы. Там были все мотыльки, разом рванувшиеся к своей великолепной пылающей смерти. Там была та самая аптека и множество других аптек, фонарей и улиц. Там было всё.

И это продолжалось чуть больше мгновения.

Евгения, абсолютно трезвая, смотрела туда, где секунду назад стоял фонарный столб и, не понимая ничего, хлопала остекленевшими глазами. В предутренней тишине, казалось, было слышно, как бьются друг о друга её ресницы.

— Это... это...

— Я люблю тебя, Евгения, — с какой-то горькой укоризной произнёс Игорь, вложил деконструктор в руки спутнице и пошёл, не оборачиваясь, в глубину ночного парка, надеясь на то, что девушка сейчас направит на него свой подарок и превратит во всё, что он хотел бы ей рассказать, но так и не смог произнести вслух.

Превратиться в каждый день, прожитый болью и страстью, в запах не целованных им губ, в тихую ненавязчивую мелодию... Быть, наконец, понятым. Может, поэтому смерть так манит Игоря и ему подобных.

А потом вдруг как-то сразу наступило утро. Евгения лежала в постели, за окном прожекторы рассеянного света проецировали на город подобие дня, прошедшая ночь подобно злой кошке царапалась и кусалась, силясь вырваться из плена черепной коробки.

Комната Евгении казалась тесной даже по меркам неприхотливых к быту будетлян: между узкой кроватью с панцирной сеткой, письменным столом, и шкафом оставалось совершенно немного места. Лишь у торцовой, противоположной окну, стены ничего не стояло. Её, чёрным по штукатурке, делила на четыре части свившаяся посолонь swastika. В каждой из этих частей были изображены swastika поменьше: две, как и большая, по солнцу, две — против. И внутри у них тоже располагались солнечные кресты и так, уменьшаясь до размера ногтя, они покрывали почти всю стену. Где-то на уровне груди очередная итерация обрывалась недорисованной. Евгения взяла маркер и нанесла ещё несколько символов, продолжая ряд. Ей предстояло нарисовать около десяти тысяч swastika, чтобы завершить итерацию.

Закончив с каждодневным ритуалом, Евгения, одетая в одну лишь ночную рубашку, выскользнула из своей комнаты в длинный гулкий коридор. На этаже жила одна лишь она. Во всём многоэтажном доме — от силы человек десять. Остальные давно отселились в новостройки, прозрачно-холодные и пустые, сколько народа в них не нагони.

Здесь чувствовалась совершенно иная атмосфера. Пожалуй, никто из местных жильцов не смог бы объяснить, в чём именно заключалась разница. На этажах опустевшего общежития обитали загадочные звуки и запахи, навсегда исчезнувшие из прочих мест. Пол коридоров покрывала шахматная доска из буро-коричневого и грязно-жёлтого кафеля, и среди всех плиток не нашлось бы двух одинаковых.

Трещины, потёки, сколы, разводы, крошки, обломки — в детстве Евгения играла среди всего этого разнообразия, и узор облупившейся краски представлялся то картой несуществующего мира, то письменами, оставленными специально для маленьких девочек, которые одни умеют читать подобный шифр.

Потом, когда потолки стали ниже, а путешествие из одного конца коридора в другой перестало занимать целую вечность, волшебство, большею частью, выветрилось из дряхлых стен, но даже мизерного его остатка доставало, чтобы держаться этого места всеми законными и незаконными способами.

В санузле ряд умывальников приветствовал Евгению, словно рота солдат на утреннем построении. Девушка никогда не пользовалась одним и тем же два дня кряду, словно опасаясь обидеть кого-нибудь из этого чугунного воинства.

Отражение в высоком — от пола до потолка — зеркале, найдённом пару лет назад в одной из покинутых комнат. Евгения провела мокрыми руками по "ёжику". Состроила себе рожицу. Почистила зубы.

— Ноги в третью позицию, руки в подготовительную, — командует Евгения и подаёт пример отражению, которое послушно повторяет позу.

— Батман, батман меняем ноги, теперь руки во вторую, батман, батман жэтэ...

Евгения смеётся. Потом достаёт из шкафчика пачку сигарет и зажигалку, прикуривает.

— Он был у меня первым, — девушка выдыхает дым в глубину зазеркалья, лукаво щурится, повторяет, словно смакуя каждое слово, — Он был у меня первым...

Пожимает плечами. Прижимается к зеркалу сначала одной щекой, потом — второй, и, с вызовом заявляет:

— Он думал, что был у меня первым. А потом я его любила-любила... любила-любила... — Евгения поджимает губки и жмурится, — а потом разлюбила и ушла. К богатому фабриканту. Он был шведом. Нет... Ни в коем случае. Он был американцем и курил толстые вонючие сигары. И читал с утра биржевые сводки в этой... Впрочем не важно. А может быть не к фабриканту? Скажи, тебе нравятся фабриканты?

Отражение презрительно промолчало.

— Вот и мне не нравятся. Давай лучше я ушла к японцу. К японскому учёному. Мне предложили миллион за то, чтобы я украла его сердце. А потом я всех убила... Нет, как-то глупо... Может быть мне уйти к Игорю? Он мастерит смешные игрушки и, наверняка, он ещё мальчик. Я бы учила его разным штучкам...

Отражение скривилось.

— В самом деле... Он ведь зануда, а нам, — Евгения намотала на пальчик воображаемый локон, — а нам не нравятся зануды. И ещё у него неприятный голос. Нет, буду гулять сама по себе, состарюсь и умру в одиночестве, вот прямо здесь. И ты тоже умрёшь.

Евгения подмигнула своему отражению и затушила сигарету о его левый глаз.

Столовая неподалёку от дома оставалась неизменной, по крайней мере, последние два десятка лет. Оставались теми же самыми подносы — из бурого штампованного пластика с невнятным абстрактным узором, призванным имитировать не то дерево, не то камень, но, в конечном итоге, похожий лишь на самого себя. Теми же самыми были прилавки с тарелками и стаканами, и даже женщины по ту сторону прилавков, казалось, ничуть не менялись, завязшие в горячем густом воздухе, пронизанном запахами пищи и клубами пара.

И кассирша, наизусть помнящая стоимость любых блюд и имена большинства клиентов, сдобная румяная тётка, оставалась той же, и всё также спрашивала у Евгении, непременно называя её Женечкой:

— Женечка, ты когда замуж соберёшься? Ты посмотри, сколько мужиков-то вокруг!

И мужики, почти сплошь рослые и усатые, словно с картинки, офицеры, наперебой, с прибаутками, подтверждали свою готовность. С годами, пожалуй, у них прибавлялось только звёздочек на погонах, да и то, не у всех.

А потом Евгения сидела, одна, за угловым столиком и слушала вполуха, как сидящий рядом очкарик в свитере, словно сшитом из пришедшего в негодность халата домохозяйки, что-то оживлённо объяснял стриженому крепышу с гностическими символами на шевронах.

— Когда Софью поглотила Тьма, то есть, с нашей точки зрения... — начал очкарик

— ...наш тварный мир, — подхватил крепыш.

— Вот именно. Однако, в силу своей совершенной натуры, она не могла воплотиться.

— Спорное утверждение, я бы сказал. Вот, скажем, Демиург...

— Не путай тёплое с мягким. Демиург, фактически, существует в череде воплощений. Более того, он и есть эти воплощения. А вот София воплотиться не может. По определению.

— Это она сама тебе сказала?

— Не ёрничай. Тут вся суть в энтелехии, и если говорить о знании как первообразе, то самое главное...

Евгения так и не дослушала, что же в рассуждениях очкарика является главным. Она слишком часто слышала подобных ему, правых и не очень, искренних и лгунов — когда-то ей было интересно, потом заумь стала нагонять на неё тоску.

Девушка вышла на улицу — до назначенной встречи оставалось ещё порядочно времени, и она, прогулявшись немного по старым кварталам и вдоволь полюбовавшись на фальшивый ампир строений, присела на бордюрный камень. Потом поднялась на ноги. И снова присела. Что-то в окружающем смущало её, какая-то крохотная деталь упорно не хотела вставать на своё место, незаметное несовершенство конструкции доводило до нестерпимого зуда.

Было утро в городе, не знавшем смены времён года. Воздух, нагретый до идеально комфортной температуры, стерильно белое небо, прохлада бетонного поребрика. Сквозь рассеянный свет, чуть пружиня, перемещались по своим делам будетляне.

Догадка зудела под черепом Евгении надоедливым насекомым, но она никак не могла поймать её.

А в небе стремился к зениту по обычной своей траектории идеально чёрный квадрат. Чернота его, столь абсолютная что, вопреки законам оптики, заглушала собой бесконечную белизну искусственного небосвода, приковывала к себе взгляд и, казалось, силилась затянуть в свои непроглядные глубины. Евгения, словно догадавшись, что её мучит, достала из внутреннего кармана куртки деконструктор, прицелилась в чёрный квадрат, и нажала на спусковую скобу. Внутри пистолета что-то щёлкнуло и... ничего не изменилось. На корпусе загорелся красный светодиод, поморгал чуть-чуть и погас.

"Не достаёт", — с досадой подумала девушка и разрядила деконструктор в помойный ящик, на миг ставший чудесным видением, столь же притягательным, сколь и тошнотворным. Евгения отвернулась и зашагала прочь, мелкими нервными шагами, словно приметочным стежком прошивая пространство.

Зала, стараниями пятёрки друзей, понемногу превращалась в помещение, достойное уготованной участи. Поверх тяжёлых и толстых, но неприглядно-серых полотнищ, призванных гасить акустические отражения, провесили чёрным бархатом. Приглушили свет и, на пробу, включили кинескопы. В тестовом режиме, они светились ровным синим — на фоне непроницаемой черноты. Казалось, всё исчезло, кроме мерцающих синих прямоугольников.

Евгения переключила графический вывод ординатора на цифро-аналоговые преобразователи, пробежала кончиками пальцев по планшету — и вот на кинескопах проявились первые образы: самоподобные завихрения, порождающие цвет из монохромности, хаотически мечущиеся флюиды, исполняющие танец столь древний, что самые древние боги его уже не помнили.

— Пусть будет тьма, и пламя во тьме, и мы, танцующие на углях Вселенной! — восхищённо воскликнул Василий.

— Здорово, — крякнул Аркадий, глядя, как на экранах зарождаются новые галактики.

— Да... Осталось узнать, что скажет на это Комиссариат Современного Искусства, — печально усмехнулась Евгения, выключая ординатор.

Включилось освещение, проявив разочарованные лица собравшихся — о Комиссариате предпочитали не упоминать, даже не думать, чтобы, неровен час, не сглазить. Только комиссар мог решить, достойно ли творение быть представлено свету будетлянской культуры. Нет, разумеется, никто не в праве был запретить перфоманс (ровно, как и что бы то ни было ещё) в свободном от всего будетлянском обществе, но культурная элита — люди занятые. И только если комиссар даст хвалебный отзыв — только тогда они придут в эту залу.

Комиссаров боготворили в той же мере в какой и ненавидели все, кто хоть в какой мере жил творческим ремеслом: художники, режиссёры, актёры, писатели — любого из них комиссар Современного Искусства мог уничтожить росчерком стила по планшету. И буквально любого комиссар мог вознести к небесам всё тем же росчерком.

Он прибудет завтра.

И до завтрашнего дня предстояло вычитать текст, проверить звук и в последний раз прогнать все тесты в программе визуализации. Надо заметить, что огрехи ещё оставались: друзья находили их то тут, то там, спрятавшихся до времени, подобных неразорвавшимся снарядам. Отслоившийся припой на конденсаторах, глупая опечатка, проваленный по частотам звуковой фрагмент, опасная работа с адресным пространством — по одиночке эти недочёты, практически безвредные, собравшись вместе могли выстроиться в дьявольскую цепочку, неумолимо ведущую к катастрофе.

А, потому, товарищи работали как проклятые, до самой ночи.

И затем получилось так, что в зале осталось двое: Евгения и Игорь. Игорь сидел на панорамной колонке и устало смотрел на сооружённую за последние дни конструкцию. Евгения водила стилом по планшету — скорее для вида, чем с какой-то явной целью.

— Что-то не так? — не выдержал Игорь.

— Скажи, а далеко этот твой... деконструктор бьёт?

— Не знаю. Я не проверял. А что ты пыталась деконструировать?

Евгения молча указала вверх.

— Фуллеренов купол?

Евгения покачала головой. Глаза Игоря округлились.

— Ты пыталась деконструировать Квадрат?

Девушка кивнула.

— Зачем?

— А он зачем?

— А что иначе? Солнце? — губы Игоря неуверенно артикулировали непривычное слово, — мы же победили Солнце! Мы торжествовали Машину и Лампочку!

— Голограмму и Симуляцию, — ухмыльнулась Евгения, — Заумь... а Заумь породила Код. И всё никак не понятно, когда это живое породило мёртвечину, да так, что сразу и не заметишь. Я так долго смотрела и не могла понять, что мучит меня, что сводит с ума. А сегодня поняла. Мир мёртв.

Она поднялась и посмотрела на Игоря сверху вниз.

— ...ведь так, Игорь, так же! Мертвецы ходят по улицам. Чума! Чума! Доктора с ржавыми скальпелями терзают плоть, а болезнь, невидимая, ускользает от них по воздуху. И мы, считая, что вырвали что-то из словесного нутра, по сути, вырвали лишь только свой язык.

— Что ты такое говоришь? — как никогда бледный юноша отступал перед...

А перед чем? Не перед любимым им человеком, нет. Клокочущая и смеющаяся пустота наступала на него. Смертоносная и животворящая, она исходила мглистыми миазмами и пламенеющими протуберанцами. Всё это вершилось где-то далеко, в невидимом отсюда космосе, но в то же время и тут, рядом, отделённое от Игоря лишь хрусталиками глаз Евгении.

— Я говорю, — и голос её громыхал, — что есть жизнь вне нас, что есть начало всего вне слов, что без этого остаётся только мерзость запустения. Я говорю, что с вечностью пребудут живые, потому что вечность не тлен, но торжество живого. Я говорю: пусть пылает, пусть рушится, пусть возрождается и плодоносит, потому что только в этом есть жизнь. Верни машинам машинное, людям верни вечность!