Из плоти зла

Из плоти зла

Да отступит тьма! Да придёт свет! Мириады электрических светильников вниз по проспектам в матовых фонарных шарах, в фарах авто, в витринах. Да что там, даже внутри брошек модниц — вместо пошлой архаики янтарных слёз и мануфактурных медальонов — загадочно светятся, черпая энергию из эфира, наполненные особым газом стеклянные ампулы.

Хронометры высветили вечернее время и тут же, влекомые пестротой маленьких будничных забав и непреодолимой уже привычкой, тысячи будетлян наполнили проспекты. Забавные и жутковатые их фигурки перемещались, словно подпружиненные, особой, выверенной будетлянской походкой. Одни спешили в театры и кинематографы, другие — в многочисленные кафе, третьи праздно шлялись, но почти никто не оставался дома, разве что, принимая гостей или в силу трагических обстоятельств.

Евгения без особого усилия рассекала толпу гуляющих — пешеходы сторонились коротко стриженой девушки, одетой в кожаный лётный комбинезон, дополненный переброшенным через плечо планшетом. В зеркальных очках-консервах, сдвинутых чуть ли не на макушку, млечным путём мерцали мириады отражённых лампочек. Сигарета в зубах. Наушники подключены свитым в спираль шнуром к скрытому в нагрудном кармане прибору. Из-под амбушюр рвётся статический шум, собачий лай и пулемётные очереди.

В небе несомый цеппелином рекламный щит сменил слоган и высветил причудливой антиквой: "Покупайте патентованное средство для повышения мужской уверенности "Адонай". Евгения продемонстрировала цеппелину неприличный жест и скрылась под аркой.

Арка вела во двор, выхвативший из фосфоресцирующего неба крохотный угловатый кус. Сам двор был темен, словно в насмешку над окружающей его вакханалией света.

Деревья сплетались диковинными узорами, и Евгения каждый раз видела в этом загадочную математику самоподобия. На фоне электрического неба ветви казались антимолниями, статическими разрядами тьмы, прорезавшими торжество ксенонового сияния.

Дверь подъезда, обитая потускневшими металлическими пластинами, с истёршимся номером, была не заперта. В подъезде витали привычные запахи, смешавшиеся до неразличимости в единый аромат, определяющий жилище чуть ли не точнее, чем численный адрес. На подоконнике между этажами стояла прохудившаяся банка из-под кофе, определённая пепельницей.

Внутри, уже по ту сторону другой, деревянной, двери пахло карбидом. Пулемёты и псы в наушниках достигли апогея и захлебнулись. Внутри, по ту сторону деревянной двери, короткий коридор выводил в обширную залу, освещённую ртутными лампами. Посреди залы стояла огромная, от пола до потолка, металлическая конструкция, сплошь увешанная допотопными кинескопами всех мастей. Кинескопы эти были отключены — несколько человек на стремянках тянули к ним провода.

Евгения сняла наушники и выключила прибор.

— Эгей, — прокричала она и голые стены отозвались гудящей реверберацией.

Люди на стремянках обернулись, разом, их было четверо и каждый из них сказал своё.

Первый, рослый крепыш в промасленном комбинезоне и с красными слезящимися глазами, пригладил опаленный чуб и возгласил:

— Бунт машины против человека провозглашён иконами Мандельброта.

Второй, с профилем безумного римского императора, одетый в синий халат лаборанта поверх истёршегося спортивного костюма заявил:

— Мы более всего и мы — во всём. Дерзатели и небопашцы, проявляторы и чистословы.

Третий имел утончённые черты и был прекрасен, как собрание сочинений Вольтера с голографическими иллюстрациями. Он промолвил:

— И, всё же, мы здесь! Тьма — да одолеет свет! Пусть славятся незрячие, ибо они не обманутся.

Четвёртый походил на мальчишку, исхитрившегося прямиком из кадетского корпуса угодить в лагеря для военнопленных — в обход окопных вшей и пушечных консервов. Лицо его обладало поразительно чахлым оттенком упаковочной бумаги. Одет он был по больничному серо, так что даже не хотелось присматриваться к отдельным деталям его гардероба. Он сказал, очевидно продолжая вслух давно уже початую мысль:

— ...хотя бы и стоило призвать Легбу, поскольку топология микросхем однозначно подобна путям и перекрёсткам.

Нельзя не заметить, что все четверо заговорили одновременно, так что Евгения, у которой в ушах до сих пор стояли отзвуки гармонического шума, ничего не смогла разобрать.

Потом уже все четверо спустились, чтобы заключить девушку в дружеские (поверьте, и такое порой бывает) объятия; расцеловать, расспросить, рассказать...

И снова они говорили наперебой, потому что крепышу обязательно надо было пожаловаться на никчёмный сварочный аппарат, который вот-вот взорвётся, но без которого нельзя получить именно такие швы, которые ему нужны; безумный император клял акустику помещения, паразитные гармоники и не поддающиеся должной отстройке осцилляторы; голографический Вольтер демонстрировал свои покрасневшие, в краске и ржавчине, руки, а пленный кадет долго рассказывал, что для каждой электронно-лучевой трубки нужен свой собственный ЦАП, и что все они друг на друга совершенно не похожи.

Евгения выслушивала всех и утешала, что осталось совсем немного, что надо закончить, и что такого будетляне никогда не видели и впредь не увидят.

Работа, споткнувшаяся на появлении девушки, вскоре вновь вернулась в своё обычное русло. Расправившись с подключением кинескопов, товарищи принялись за динамики, а затем, чуть не оглохнув в сплошных реверберациях и визге заведшихся усилителей, отправили "кадета" — звали его Игорем — паять фазоинверторы. Остальные, за исключением Евгении, начали обтягивать стены плотной тяжёлой тканью, призванной хотя бы отчасти погасить отражения.

Девушка же подключила свой планшет к ординатору, чтобы... впрочем, стоит ли забегать вперёд и без зазрения совести рассказывать о том, что хранилось пятёркой в тайне? Важно, как это обычно бывает, другое. И, раз уж нам позволено многое, давайте выведем наших героев по одному на авансцену, под прицел осветительной пушки и спросим, что же на самом деле важно.

Аркадий. Крепыш со сварочным аппаратом. Сейчас, впрочем, сварочного аппарата у него нет, равно, как и остальных инструментов. Он безоружен.

— Аркадий, что для тебя сейчас важно?

— Распять бабочку Лоренса на...

— Нет, не годится... Давай своими словами.

— Чтобы в покое оставили. Руками работать мне проще, чем языком, да и приятнее это.

— Зачем ты тогда этим занимаешься?

— Они мои друзья. Я им помогаю.

— А при чём здесь бабочка Лоренса?

— Ну они все как-то так выражаются... Чем я хуже?

Рома. Римский профиль, усталый взгляд.

— Рома, что для тебя важно?

— А кто тут звук отстраивал? У тебя микрофон по средним срезан... Эй, на пульте?

— Рома, ответь пожалуйста.

— Смотря когда. Важно, чтобы громко, чтобы сказать то, чего ещё не говорили и так, как ещё не говорили. Будетляне застряли в своём совершенстве. Их надо встряхнуть.

— Но ведь и ты — будетлянин.

— Меня тоже надо встряхнуть. Весь мир надо встряхнуть — да что там, трясти надо безостановочно!

Василий при подобном освещении уже не кажется похожим на Вольтера.

— Вася, что важно для тебя?

— Искусство.

— А конкретнее?

— Искусство не может быть конкретнее. Если оно сразу не вмещает весь мир, то оно ни на что не годится. Мы же в единый символ можем заключить историю, религию, все человеческие страсти.

— Ты сейчас работаешь над таким символом?

— Я сейчас работаю над тем, что может к нему приблизить.

Игорь ещё более бледен, чем обычно. Выхваченный из темноты слепящим лучом, он кажется мёртвым.

— Игорь, что для тебя важнее всего.

— Евгения.

— Ты из-за неё в это встрял?

— Разумеется.

— А ты всегда называешь Евгению полным именем?

— Она не любит, когда её зовут Женей.

Евгения, которая не любит, чтобы её звали Женей. Озирается по сторонам, пытаясь высмотреть что-то во тьме, но, захваченная светом, она лишена такой возможности.

— Евгения, зачем ты затеяла свой проект?

— Кто здесь?

— Послушай, надо, чтобы ты ответила.

— Ничего я не буду отвечать... Говори, кто ты такой и что я здесь делаю... — девушка отворачивается и уходит во тьму, в тщетной попытке обнаружить там хотя бы что-нибудь.

Увы, ткань повествования столь же эластична, сколь и тонка, и излишнее усилие способно разорвать её на части. Услышать ответ Евгении нам, при всём нашем желании, не удастся. Вернёмся же в залу, словно и не было всего этого разговора при свете осветительной пушки.

В зале кипела работа и царило восторженное оживление, которое случается, если работа спорится и если она — в радость.

Когда хронометры высветили ночное время Вася-Вольтер произнёс:

— Хватит! Друзья, я предлагаю отдохнуть.

Друзья согласились. И вот, таксомотор несёт их сквозь дышащую ледяным пламенем ночь. Антрацитовое небо подобно бархату, на котором лежат бриллианты городских огней. Таксист — румяный крепыш с завитыми усами, похож на мирового чемпиона по французской борьбе, из тех, что в прежние годы развлекали провинциальную публику показными боями. Мировой чемпион лихо крутит баранку и балагурит с Аркадием о новых катушках для автомобильных электродвигателей, о топливных элементах и ещё о чём-то, что совершенно уж недоступно далёкому от мира будетлянской техники слушателю.

Евгения смотрит в окно — отражение огонька на конце её сигареты разрезает встречные машины, пешеходов и стены домов. Её мысли сокрыты от окружающих, но видно, так хорошо видно искушённому зрителю, что мысли эти направлены в пустоту, в перманентно чёрное небо, в символы, вырвавшиеся из плена предметного мира и в её собственное одиночество.

Ведь бывает же так, правда? Чтобы среди сияющих огней, громогласной музыки, сотен радостных лиц, вдруг... Подоконник, покрытый облупившейся краской. Керамический горшок с чахлым растением. Комочки земли на пожелтевшей эмали. Застрявшая между пыльных окон, давно уже мёртвая муха. Бывает же?

Но вот, конечный пункт распахивает перед ними свои двери: "Кабаре N13". Рубленые литеры с тяжёлыми засечками на искусно состаренной вывеске подсвечены рядом мерцающих жёлтым светом архаичных лампочек.

Вывеска вздрагивает, расслаивается на синюю, красную и зелёную, потом соединяется вновь.

Иллюзия. Ещё одна иллюзия, и внутри, в огромной, задрапированной чёрной тканью зале, нет ничего, что напоминало бы кабаре. Увеличенные фотографии в оттенках сепии: аляповато-изысканные барышни в кокаиновом макияже, не менее вычурные пары, танец апашей, агонизирующая биомеханика хореографии машин... Отдельные фотопортреты: мужчина в круглых очках, взгляд искажён толстыми линзами, волосы зализаны назад, или вот другой: почти квадратное, тяжёлое лицо, проникающий магнетический взгляд сочится безумием.

Первопроходцы, гении, сумасшедшие. Они, победившие Солнце, обратившие вакханалию света и тени дискретным обращением идеального чёрного и белого. Здесь эти люди были рядом с кафешантанными певицами и танцовщиками. И они были здесь на своём месте.

Друзья заняли места за одним из немногих свободных столиков. Явилась официантка: обнажённая до пояса, в ритуальных шрамах, ореолы сосков скрыты татуированными чёрными квадратами. Она принесла портвейн и гранёные стаканы.

Конферанс, холёный тип во фраке, повёл тонкими усиками и объявил, что сейчас будет выступать непревзойдённая Марлен. Объявил — и уступил место стилизованной под дагерротип голограмме.

Марлен возникла среди круговерти помех, потускнела на секунду, потом исчезла, потом несколько мгновений в воздухе висела подстроечная таблица, контрастирующая с обстановкой сочностью оттенков и чёткостью линий, и, наконец, снова появилась певица. Она пела что-то про устремлённые в эфир крылья, под музыку, извлечённую из терменвокса и, кажется, парового копра.

Василий обхватил стакан и приподнялся над идеально чёрной столешницей.

— Близится наше время, — сказал он с обычной своей проникновенной хрипотцой, — Мы преодолели последний барьер предметного мира. Более не будет связан творец евклидовой геометрией и околодоченными линиями. Долой прокрустово ложе цельночисленной живописи! Да здравствует дробномерное искусство!

— Да здравствует, — грянули друзья и пригубили вина.

И закрутилось. Кто запомнит эти беседы, такие пылкие, взаболь задушевные и — бессмысленные? Марлен исчезла, уступив сцену яро жестикулирующему юнцу в нелепом канареечном галстуке, того, в свою очередь, сменила пара, исполнившая "танго смерти", затем выступал некто, щекастый, с растрёпанной шевелюрой и двумя стальными зубами. Он играл на двенадцатиструнной гитаре и орал портовые песенки... Помехи в линии. Шум и мелькание пятен.

— Нет, ну ты послушай, — раздобревший Аркадий виснет на плечах Романа, — "Изысканный бродит жираф"... Понимаешь, бродит. Его запихнули в огромную бутыль, он в ней лежит, шея вот так вот, — тут он показал, как должна изогнуться шея жирафа, если его запихнуть в бутыль, — и туда дрожжей положили и сверху ещё перчатку. И он там бродит... Понимаешь? Вот так перчатка голосует и шея изогнута и жираф потихоньку перебраживает. А изысканный он потому, что его с огромным трудом изыскали, понимаешь, не каждый жираф...

Роман морщится, пытаясь отвернуться от этого словесного потока, но Аркадий настойчив, во хмелю он чувствует себя непризнанным комиком и сыплет самодельными шутками, которые нехотя слетают с вялого уже языка.

Игорь с Василием обсуждают что-то, касающееся ординаторов и рекуррентных инструкций к оным.

Евгения смотрит мимо них, сквозь кривляющиеся голограммы и висящую на стене фотографию двух красноармейцев, взбросивших руки в подобии римского приветствия. Там, в пустоте, она вдруг замечает нечто не поддающееся описанию. Оно, это "нечто", сложное и угловатое, и, будучи вмещённым в человеческую душу оно упирается острыми углами и причиняет ноющую, находящую волнами боль. Кажется, было какое-то слово, способное описать "нечто", но оно всё никак не желало явить себя.

Далеко за полночь друзья разошлись по домам. Игорь поплёлся провожать Евгению — та пребывала по обыкновению не в духе и всю дорогу молчала. А её спутник пытался что-то ей рассказывать, но всегда обрывался на середине рассказа, потому как чувствовал, что говорит не то, и что голос у него скрипучий и неприятный, и что он всё делает неуклюже и неправильно. Но иногда Евгения оборачивалась и улыбалась ему своей печальной улыбкой, и тогда Игорю на секунду становилось тепло.

И всё уже собиралось закончиться как всегда, но провожатый вдруг остановил девушку.

— Послушай... у меня. У меня есть подарок для тебя.

— По какому случаю? День счастья и радости? — пьяная Евгения проявляла жестокость в той изысканной манере, в которой могут быть жестоки женщины к неугодным поклонникам.

— Нет, — Игорь замотал головой, — нет... просто подарок.

Он протянул свёрток: серая бумага, шпагат — никаких изысков.

— Богато, — Евгения всплеснула руками, — ну давай посмотрим "просто подарок".