Серенькый волчок

* * *

— Слышь, чё, — сказал при встрече Гриня. Понтуясь, глотнул из фляжки, смачно харкнул под ноги. За его спиной курили одну сигарету на двоих Вася-хмурый и Толян.

— Чё?

Серый тоже сплюнул — насухо; напрягся, сжав кулаки. Навалять Васе и особенно Толяну он бы не смог при всём желании.

— Пишут про тебя. — Гриша неопределённо мотнул головой, в рыжих вихрах полыхало солнце.

— Что пишут?

— Ну-у-у... — уклончиво промычал Гриша.

Толян затянулся в последний раз, щелчком отправил бычок в заросли репейника. Разговоры кончились. Сейчас клоуна отодвинут в сторону и...

— Харэ гнать, рыжик. Кто пишет? Где?!

Вертлявого Гришу действительно отодвинули.

— За базар отвеча... — Серый запнулся, осознав, что стоит лицом к лицу с двумя шкафами — Васей и Толиком.

— Не кипеши, — оборвал Вася. — Никто тебе не предъявляет. Пока.

— Короче, для прикола слишком, э-э... — Толик скривился. — Короче, слишком.

— Что пишут-то? Где?

Идиотизм ситуации вымораживал напрочь.

— Да на заборе! — выкрикнул из-за шкафов рыжий. — Опять! Возле поливских складов.

Серёга недоуменно молчал.

— Мы заброд искали, — снизошёл до объяснений Толик. — Нету никого, свалили. Насрали, значит, и привет. Уроды. А ты, Серый, подумай, крепко подумай, кто про тебя чухню сочиняет. Или не сочиняет, других Серых нет.

— Какое-то чмо, — начал Серёга, — корябает...

— Вот и разберись.

Ни Толик, ни Вася не подали на прощание руки. Он стоял, как оплёванный.

— Адью, — шутовски раскланявшись, Гриня подмёл пыль на дороге воображаемой шляпой. — К складам прогуляйся!

Идти не хотелось. Пришлось. Серый долго, в бессильной ярости пинал неструганные доски. Башку расколочу, прямо об забор, рёбра переломаю, зубы выбью, поймаю и... Глаза жгло от обиды. Пытаясь соскоблить своё имя, посадил занозу на большом пальце.

Зачем? Почему?! А главное, кто? Мысли скакали, затеяв чехарду. Ни домов рядом, ни людей — на кой черт писать здесь? Писать про... него? Мерзко, несправедливо. Гадко.

Не дай бог Людка увидит. Позорище.

Размашистые кривые буквы. Капли потёков. Неряшливая запятая прилипшей мухи.

"...не гей" — жирной масляной краской.

Как опровержение, оправдание; приговор.

* * *

Поле залито серебром, поле широкой рекой течёт вдоль кромки леса. Воздух вязкий и влажный, в низинах стоит туман. Еле слышно журчит ручей, колышутся под ветром метёлки мятлика, в чаще всхрапывает лось. Ни зверю, ни человеку нет дела до сохатого, они катаются по мокрой траве, борются, жарко дышат. Серый сопящий клубок: лапы, руки, ноги, хвост. Нос к носу, глаза в глаза. Тело переполняет восторг.

Зверь взвизгивает и рычит от возбуждения, человек хохочет; забава длится без малого вечность. Наконец оба в изнеможении падают на спину. Сердце готово выпрыгнуть из груди, нырнуть в студёную ключевую воду. Успокоиться.

Человеческий щенок уже не такой смешной и неуклюжий — подрос, вытянулся, возмужал. Луна серебрит его волосы, длинные белые волосы, отражается в голубых льдинках глаз. Человек смахивает с волос налипший мусор, на правом запястье едва приметный шрам. Зверь вздрагивает. Это было давно. Острые зубы, горячая кровь, боль, боль, боль и рухнувшая с небес тьма. Он смутно помнит, как гнался за самкой: палая хвоя пружинит под лапами, шорох листвы, шёпот ветра, бег сквозь ночной лес, синие огни, граница болота. Самка ускользнула, навстречу шагнул нескладный человеческий щенок, щенку повезло: успел закрыть горло. Старый, очень старый человек кричал гортанно и жутко, вокруг ревело и грохотало, молнии в животе чудовища взбесились и жалили змеями.

Человек треплет зверя за бока, тот, вывалив язык, лежит неподвижно. Это было давно. Он помнит, хотя рад забыть. На опушку выходит лось, качает рогатой головой, хрустит валежником. Не хватает лишь уханья совы.

Луна скрывается за облаком, тени сплелись в густой чернильный ком. Цвиркают сверчки. Далеко-далеко очень старый человек в покосившейся избе заводит протяжную песню, зовёт домой. Ему вторит тихий грозовой раскат. Над родным болотом навис морок, грузный, неподъёмный, косматый. Гигант дремлет, ворочаясь в тесноте леса. Играть с ним одна морока.

* * *

Это был Лёлик. Серый выследил паскуду через пару дней. Нет, он не удивился, но стало противно, точно в нечистотах изгваздался. Поначалу Серёга грешил на рыжего клоуна, справедливо рассудив, что гадит кто-то из кодлы, и собирался жестоко проучить Гриню. Отмудохать до посинения, а затем, как и обещал, сломать рёбра. Ну, бог с ним, не рёбра — нос.

Ломать пришлось Лёху.

Тот был настолько беспечен, что даже не засёк слежку: озирался раза два, не больше. Серёга зря надеялся, что ошибся. Лёха по-хозяйски утоптал чахлую крапиву под забором и, достав из пакета банку с краской, сел перекурить. Над складами вился жидкий дымок, видать, босяки, холера им в печёнку, вернулись на обжитое место. Самое время гонять. Собраться с пацанами и... Подождать, пока Лёлик свалит, замазать оскорбительную надпись, как ни в чём не бывало подкатиться к Толяну, доложить о городских и по-тихому разрулить непонятки насчёт Лёхи.

Дерьмовый вариант. Да и в падло.

Тогда дерьмовый вариант номер два — отбуцкать Лёху, а потом как-нибудь утрясти с Васей, сохранив честь и достоинство. Вася не дурак, разберётся. Ну, или нет, по фигу. Лёлик тоже обратил внимание на дым и, затушив окурок, решил приступить к работе немедленно.

Пока он возился с неподатливой крышкой, Серый вихрем налетел на обидчика; банка покатилась в сторону, кисточка выпала из рук. Они сопели, елозя по жёсткой, выгоревшей траве, поднимались, падали, вслепую молотили воздух. Лёлик сперва не понял, кто на него напал, а, узнав, недобро ощерился.

— Проси прощения, тварь!

Серый тряс говнюка за грудки, из рассечённой брови Лёлика текла кровь, губы превратились в оладьи. Лёха бешено сопротивлялся. Прижав его к земле, Серый ударил лбом в переносицу. Коронный удар редко подводил, но Лёха не вырубился.

— Зачем?! — прошипел Серёга в разбитое лицо.

— К сеструхе моей подкатываешь.

— К Людке?

— Да! К Людке.

— И ты из-за нее? Или вы это, того... типа двоюродным можно?

— Пошел на х...! — выдавил Лёлик.

— Что-о?!

— Соси, утырок!

Лёха вцепился ногтями ему в глаза.

— Сука!

— Сам сука!

Они дрались уже всерьёз, как дикие животные, кусаясь, царапаясь и пытаясь добраться до горла. После отчаянной возни в придорожной пыли под руку, будто нарочно, подвернулся кусок щебня, и Серый без раздумий обрушил камень на голову врага.

* * *

Скрюченные пальцы на краю люльки. Черные ногти, пергаментная кожа, культяпка мизинца. Сиплое, с присвистом дыхание. Х-х-х... вдох, в груди клокочут, лопаются пузырьки. Х-х-х... выдох. Пустая люлька скрипит, жалуясь на отсутствие тепла. Дерево рассохшееся, в трещинах. Люлька бессмысленно качается туда-сюда. В избе темно, душно, сыро. Плохо в избе. Спёртый воздух пропитан миазмами хвори и немытого тела.

Из низкого косого окна сочится тусклый свет. За окном клубится туман, в нём тонут деревья и ущербная, ядовитого цвета луна. Скрипят половицы, загорается огонёк лучины. Старик переводит взгляд с окна на колыбель. Он не замечает вошедшего, он смотрит только на люльку. В ней пусто. Старик поправляет невидимое одеяльце. На заострившемся восковом лице извиваются черви губ. Я не смогу, не сдюжу, рану надо зашивать... я разучился, прекрати их носить...

Память издевается, мешая прошлое с настоящим. Заросли ракиты, холод, луна; он нагибается, поднимает тщедушное тельце... в избе светло, от кадки с горячей водой валит пар; он калит над лучиной кривую иглу, берёт шёлковую нить... деда! деда! поймал! — радуется малыш; змеи сердито шипят, сыплют искрами...

В губы тычется плошка с горьким целебным отваром. Пей, пожалуйста, пей. Старик запрокидывает голову, взор застит белёсая муть. У потолка маячит тёмное пятно. Высоко, не разглядеть. Он пьёт и натужно кашляет, отхаркивая мокроту.

Вот и славно. Пей.

* * *

Лёху хватились к вечеру. Искали не особо усердно, но когда, как в задницу ужаленный, прискакал Гриня с вестью о десятках бродяг на территории "Полива", народ зашевелился. Выяснилось, у кого-то украли канистры с водой, у кого-то — крупу и макароны. Толян организовал пацанов, и вооруженная битами, ножами и цепями ватага двинулась к складам. Труп нашли почти сразу.

Что делать дальше никто не знал.

Вася ревел белугой и грозился резать городских без разбора. Сестра Васи, Людка, голосила, убиваясь по двоюродному брату. Бабы кучковались на лавочках, утешая друг друга; мужики точили топоры и вилы. Пацаны бесцельно шатались по деревне, боевой запал их улетучился в одночасье — парни откровенно растерялись: редкие стычки между забродами и деревенскими ни разу не доводили до смертоубийства. В здании сельсовета заседали оружные люди во главе с Черкасовым, намечая план действий. Родственник Черкасова, Щербаков отрядил ребят покрепче патрулировать улицы.

Серый весь день прятался на заднем дворе, не показываясь ни отчиму, ни матери. Его мутило, рвать было уже нечем, и он блевал то желчью, то слизью пополам с кровью. Проклиная свою несдержанность, сучий камень и мудака Лёху, он думал, как же так вышло, как сложилось, что он убил человека? Убил, по сути, ни за что — за поносные слова. Человека, с которым девять лет подряд, изо дня в день учился в школе. Да, случайно. Да, в помрачении рассудка. Но кому нужны жалкие оправдания? Если бы не жгучая обида, не обстоятельства, если б психованный Лёлик не стал его душить... Пакет с краской Серёга швырнул через забор, тело отволок в канаву и закидал лопухами; домой возвращался по-воровски, чуть ли не ползком крадясь заброшенными огородами, где росли одни сорняки.

Он попал, конкретно попал, и в дерьме по самую маковку. От пролитой крови не отмыться, прощения не вымолить. Разве что... валить всё на бандерлогов, иначе Вася прирежет его как собаку. Не Вася, так Лёхина родня, без разницы. А тут, считай, шито-крыто. Но если обман раскроется? Или совесть заест, не позволит забыть. Не жизнь, а сплошная мука. Драпать надо, Серый, тикать пока не поздно.

Его тоже искали. Его, запропавшую девчонку Вику и соседского Кольку. Вику нашли и всыпали ремня, а Кольку — нет. Куда подевался рохля и тугодум Колька было совершенно непостижимо. Неужели и впрямь бандерлоги? Оборзели вконец, нарываются по беспределу. Хорошо, в пятницу никого с пацанами не встретили, попёрлись дуриком, ага. Сейчас бы затихариться, переждать бучу, а позже... позже станет ясно, уносить ноги или погодить. Доводы рассудка не помогали: Серёгу трясло от мысли, что Вася обвинит его в смерти брата, устроит самосуд. Умом Серый понимал, что паникует зря, но страх расплаты оказался сильнее. Он уходил, как и пришёл, огородами. В память врезалось: отчим утирает скупые слёзы, мать рыдает, заламывая руки. Я живой, шепнул он, живой. Простите...

В двенадцатом часу у ворот "Полива" собралось полдеревни — с вилами, факелами и чудовищным зарядом ненависти. Бродяги в ужасе бежали еще раньше, едва завидев толпу.

Склады горели всю ночь и следующее утро.

* * *

Туман стелется призрачной дымкой, в тумане легко заблудиться, свернуть не туда. Сырость заползает под одежду, сворачивается клубком, сырость и холод. Ну, здравствуй, говорят они, нам по пути. Он треплет по холке матёрого зверя и говорит — беги, беги назад, мой добрый друг, поторопись, слышишь? Взойдет солнце, растопит ночное серебро, волшебство исчезнет, растворится без остатка. Я не хочу, чтобы ты исчез, беги к своим щенкам и самой лучшей на свете подруге.

Бледный месяц прячется за холмами, капли росы на траве блестят россыпью бриллиантов. Скоро рассвет. Первый в его жизни настоящий рассвет. Он идёт навстречу солнцу, он приветствует солнце как равный. Я издалека, сообщает он. Я люблю дождь, и мой дед любил дождь, мы жили на болоте, где горят синие огни, но дед умер и теперь лежит в пустой избе в чаще леса. Мне горько и одиноко, я не знаю, куда идти и просто иду. Дед сказал: иди к людям. Ты человек, тебе не место здесь. Сказал и умер. Еще он сказал, что смог и сдюжил. Что долга больше нет, долг уплачен сполна, и велел передать тому, кто спросит.

Я человек, мне восемнадцать зим, и я иду к людям. У нас всё не так, я посмотрю, как у вас. Со мной мой старый приятель, в детстве мы часто играли. Великан, правда? Он несёт неприкосновенный запас, не трогай его. Дед пел мне колыбельную, одну и ту же. Это наш тайный знак. Дед сказал, помогай людям. Помогай своим людям. Он сказал мне, прости, сынок. Прости и прощай. Деда нет, но есть песня. Я буду петь, а ты слушай. Или не слушай, если не хочешь, я спою для себя.

Солнце сияет надраенной монетой, яркое, как тысячи лун.

Петляет по склону тропа.

Под босыми ногами клубится пыль.

* * *

Переждать неспокойное время Серёга решил в лесу: было, где схорониться. Полуразрушенная землянка — он копал ее с отчимом, забавы ради, в седьмом, вроде бы, классе — приняла беглеца как родного. Натаскав в землянку мох и еловый лапник, Серый тут же уснул.

За деревней он следил со взгорка. Конечно, из-за расстояния ничего толком не углядеть, но ситуацию в целом просечь можно. По-прежнему дымились остовы складов, по-прежнему разыскивали его и Кольку. Мужики разгуливали с вилами и топорами, а некоторые — с ружьями наперевес. Сегодня был вторник, но бочка не приехала. К вечеру в сторону заиленного пруда направились с вёдрами первые ходоки. На другой день, допив последние резервы технической воды, потянулись остальные.

Бочка не приехала и в четверг. В деревне начались брожение и смута: люди муравьями сновали от двора ко двору. Серёге мнилось, он слышит возмущенный гомон. У дома водовоза Черкасова выросла толпа, кажется, ломали двери. Из ворот, газуя, вылетел грузовик с самодельным прицепом-цистерной; раздались выстрелы, машина перевернулась, и к небу устремился черный жирный дым. У цистерны сразу выстроилась очередь с бидонами и канистрами, людьми командовал толстяк в синей футболке. Щербаков — узнал толстяка Серый, шурин Черкасова, и ничуть не удивился. Беглеца-водовоза с женой вытащили из дымящей кабины и, дав волю гневу, пинали и мутузили, пока те не рухнули навзничь.

Мужики приволокли прятавшегося за сараями Толяна, бросили на колени. Почему он не удрал с родителями, никто не выяснял. Какая, на хрен, разница? Церемониться с ним, иудой. Толику вломили для острастки, сунули обрез в рожу — мол, не дергайся. Щербаков не стал выгораживать племянника, наоборот, отвесил оплеуху, затем махнул рукой, отдавая толпе — делайте, что хотите. Народ жаждал мести. Крови, искупления вины. Первым ударил рыжий Гриня. Толик выл и валялся в ногах; удары сыпались со всех сторон, а мужики, войдя в раж, и не собирались останавливаться. Дом водовоза спалили, в отместку и назидание.

Серёга мог поклясться — в понедельник, еще до поджога складов, до того, как нашли труп Лёхи, подобное и представить было нельзя. После расправы над Черкасовыми, народ будто двинулся кукушкой: бегали, орали, цапались из-за ерунды. Пару раз даже шмальнули поверх голов. Наиболее сообразительные пошли громить учётку и, под шумок, зажиточных соседей. Раззудись, плечо, однова живём! Пахомыч, старый пень, что-то смекнув, увязался вдогон.