— И в спальне надо подмести, и под кроватью. И дорожки отверни, когда метешь, под дорожками тоже пыль скопилась. И не мети как угорелый, вон пылищу какую поднял!.. Водицею сбрызни.
Лук подметает, согнувшись, но стоя, и возмущается: ничего он не поднял, а пыль всегда и везде в их городе, хоть дома, хоть на улице, хоть в школе, хоть у друзей по домам... Но лучше уж мести, чем грязной мокрой тряпкой на швабре елозить по крашеным половицам... у него от шуршащих предметов мороз по коже и даже зубам больно...
Так-с... Готово. Настенные часы "убегают" минут на пять, до места встречи на площади Ленина — с четверть часа быстрого хода... Успевает.
И деньги бы... Надо попробовать.
— Ага, нельзя!.. Бабушка, вы чего? Мне что, семь лет? Мне уже одиннадцать! Я в пятом, понимаете, в пятом классе учусь! Как в школу идти через три дороги, так с первого класса можно, а как с одноклассником насчет занятий встретиться... насчет факультатива по физике, не просто же так... Я ведь и на базар хожу, и в "Золотой ключик", когда надо?.. Хожу. Ну, всё, бабушка, ну всё! Я буду умненьким-благоразумненьким, приду еще до родителей. Э-э-э... м-м-м... бабушка-а... Дайте мне десять копеек на мороженое? Одна копейка у меня уже есть, на улице нашел, а десяти не хватает! Как какое?.. Эскимо на палочке. Самое дешевое. Ага, фруктовое! Фруктовое — это не мороженое, это один лед, смерть гландам! И стаканчик там бумажный, не укусишь! Ну, пожалуйста!.. Все едят, а мне нельзя? На улице вон какая теплынь, просто жара! Ну, бабушка!..
Бабушка бурчит какие-то укоризны в сторону внука-неслуха... но сдается, как обычно. И хитрый Лук, тем самым, обретает двойную выгоду: теперь он при деньгах, а во-вторых — бабушка не будет жаловаться на него предкам, потому что сама поступила неправильно, непедагогично, выдав гривенник внуку ни с того, ни с сего. Среда, восемнадцатое сентября.
Я отлично помню тот день из далекого общего детства: мы с Луком почти одновременно подошли к памятнику Ленина в центре площади Ленина: я со стороны кинотеатра "Ударник", Лук от перекрестка улицы Ленина с улицей Кирова. Времени свободного у нас, у обоих, примерно до шести вечера, сейчас мы с ним рванем в парк, там поболтаемся, из самодельных брызгалок постреляем, а потом разойдемся по домам... Часто, особенно когда непогода, мы балдеем у меня дома, потому что у меня просторно, своя отдельная комната есть, но только не сегодня...
— Да мать уборку затеяла, так что сам понимаешь... — вру я, в ответ на не высказанный вопрос друга, и тот верит, кивает утвердительно: эти резоны ему очень понятны и близки.
На самом деле, никаких уборок посреди буднего дня в квартире не предвиделось, в реальности — у нас дома нечто вроде конспиративного заседания кружка заговорщиков, в лице моего отца, его младшего брата и нескольких приезжих из Алма-Аты, Омска, Кургана, Ленинграда и Москвы.
Москвич совершенно незнакомый, остальных видеть уже доводилось, они все вроде как коллеги отца по работе, сослуживцы его брата, моего дяди.
Родители дали мне очень странное имя... редкое: Микула. Для былин — самое то, а для советской действительности второй половины двадцатого века — это, все-таки, экзотика, согласитесь. Микула Васильевич Тимофеев. Для друзей, приятелей и подружек — Мик, или Мика, или Тимон, или даже Коля, это где как... Я был единственный ребенок в семье, долгожданный, дорогой и любимый... Разбалованный в какой-то степени, смиренно признаю это задним числом, но, тем не менее, предки воспитали меня правильно, без больших "укосов", и я им за это очень благодарен. Родителей своих я люблю... любил... и всегда буду помнить о них.
Взрослые, собравшиеся в доме, знают, что при мне говорить можно без опаски. Ну, не то, чтобы можно... или, там, нужно... Безопасно. А все же, лучше бы, во время их тайных "заседаний", меня — для моего же блага — за ушко, да на улицу... так обычно и поступали... Тем не менее, обрывки всякого рода "антисоветских" вольтерьянств и вольнодумств то и дело попадали мне в уши... — и ни шагу дальше, даже к близким дружкам. Да, я рос понимающим ребенком, надежным, лавры Павлика Морозова меня абсолютно не прельщали. В тот день, перед застольем с возлияниями, как и обычно, у них было два традиционных пункта обсуждения с переменным, в зависимости от новостей, наполнением:
1. Внутренняя политика.
2. Международная тематика.
Первое — что-то такое по Эрэсэфэсэр, постановление, типа, о принудительном выселении со служебной жилплощади, а второе — какая-то хрень, связанная с угрозами Англии нам, Советскому Союзу, по поводу Западного Берлина.
А-атлична! Мамочка сунула мне в кошелек полтинник на мелкие расходы, это в дополнение к тайнику, накопленному ранее рублем с мелочью, а в левом внутреннем кармане куртки постукивают два пятидесятиграммовых баллончика с водой, оба дальнобойнее, чем у Лука!.. Но я непременно поделюсь с другом, жадность очень скупо во мне представлена. Правый карман — тоже не пустой!.. Гуляем!
Середина сентября в провинциальном городе Павлопетровске почти всегда суха и солнечна, холодные дожди нагрянут через пару недель, чтобы уже в начале ноября, а то и в конце октября, иссякнуть, прочно и надолго уступив место снегам и морозам.
Но сегодня тепло, плюс шестнадцать, и двое одиннадцатилетних пацанят движутся на рысях в городской парк. Оба счастливы хорошей погодой, наличием карманных денег, свободой, прочной мальчишеской дружбой, возможностью поговорить о... девчонках... из их класса... осторожно поговорить, дабы не нарваться на дружескую насмешку... Лук известный дразнильщик, но и Мик Тимон — когда надо! — в этом отношении ничуть не слабее своего языкастого друга, так что... Если очень аккуратно — можно обсудить, кто из девчонок кому больше нравится... А вот на взрослые темы, о так называемом сексе, болтать гораздо проще, там нечего бояться и не перед кем краснеть. У Мика, например, в правом внутреннем кармане куртки лежат аж четыре игральные карты-самоделки, с изображением голой женской натуры (во дворе в чику выиграл), он уже предвкушает, как достанет их из кармана, как буйно задымится любопытством лупоглазый Лук, как они оба станут матерно обсуждать увиденное... Ладно, это подождет, это ближе к концу совместной прогулки, а пока — вперед, к заброшенному "татарскому кладбищу" в глубины городского парка...
Г Л А В А 1
Однажды вечность так наскучила мне, что я не выдержал ее и родился. Сверкнул тот далекий день — и погас в моем сознании... Нет, он не исчез, но как бы померк, спрятался под слоем новых воспоминаний, которые постоянно меня навещают, и которые всегда со мною... Мое прошлое — это моя личная машина времени, она превращает меня (когда я включаю ее) из обывателя в полубога: я как бы заново переживаю любой миг из прожитой жизни, и волен болтаться-резвиться по этой маленькой вселенной в любую сторону, с любой скоростью.
Более того, я могу посещать параллельные мирочки любого прожитого дня, например, двадцать восьмого апреля восьмидесятого года, или тринадцатого октября шестьдесят четвертого и поочередно видеть, как провел его я, мой закадычный дружок Лук, британская актриса из Бельгии Одри Хёпберн, мои отец и дядя, французский президент Де Голль...
Почему полубог, а не полный бог? Да потому, что я не в силах изменить задним числом ход истории, вот почему! Будущее — да, наверное, могу, на какой-то микрон и миллисекунду, если поднапрягусь, не ленясь... Но зато будущее и перемены в нем — достоверно (увы, или к счастью) не предсказуемы. Или предсказуемы недостоверно. А прошлое окостенело и недвижно, покорно ждет своего акына-прозектора. Его можно загримировать, отретушировать, замалевать, даже замуровать на какое-то пустячное время, век-другой, но оно прочнее помады, камня, сурика и дерьма, так что рано или поздно проявляется в первозданном виде, словно бы только что изваянное из свежего пахучего настоящего.
Иной раз гляжу, находясь вплотную рядом, никому не видимый, как я, Мика Тимофеев, косячу в разговоре с любимой девушкой, и готов орать во весь рот ему прямо в уши, осыпать пинками с подзатыльниками: "Мика, стой, остановись, осел несчастный, замолчи, поменяй тему!.. Ольга слышит и понимает совсем не то, что ты говоришь, совсем не так!.. Сейчас все рухнет для тебя!.."
Ори, не ори — не услышит. То же у меня происходит и с Твардовским, и с Луком, и с Гагариным, и с Вовкой Мауновым...
История протекает мимо и упрямо продолжается — Великая и Малая, и Белая, и Личная... Меня так мало на Земле!.. Есть совпадения, о которых люди, к таким совпадениям непосредственно причастные, даже близко не догадываются, хотя могли бы, наверное... при очень большой любознательности, обнаружить какие-нибудь из них.
Вот, например, двое карапузов, каждый четырех неполных лет, двое будущих закадычных дружков: Мика Тимофеев и Лук. Они ровесники: Лук родился где-то в середине апреля и Мика Тимофеев тоже, на пару часов раньше. Но это такое... слабенькое совпадение, общеизвестное, равно как и то, что родители в свое время отдали обоих чад в одну и ту же школу ?15, в 1"б" класс, к учительнице Розе Михайловне Богушевой. Но для истории, Великой и Малой, и Белой, и Личной так и осталось тайной, что самые четкие из ранних воспоминаний в жизни обоих друзей пришлись на один и тот же день: 21 января 1961 года. К этому дню каждый из них налетал по земной орбите вокруг Солнца около трех миллиардов километров.
Василий Тимофеев вышел, рыча и потягиваясь, из своего домашнего кабинета, площадью семь квадратных метров, на кухню, площадью семь с половиной квадратных метров, вдруг схватил единственного сыночка под мышки и подбросил к самому небу!.. Или под потолок... может быть, даже и не так уж высоко, но Мике это было все равно, потому что он испугался и заревел.
— Ну, ну, ну! Здоровый парнище — а плакать взялся! Всё, ты у меня на руках, дело сделано с ловкостью индейца. Никто никуда не летит... Мамочка, ты в курсе, что наши враги склеветали по радио новость очередную?.. Микун, смотри-смотри-смотри какие узоры на обоях...
— Дай сюда ребенка, утешитель! Не плачь, Микушка, папа не хотел, папа переработался. И что за новость?.. Вот молодец, Микуся!.. Будем сейчас кашку есть... Любишь манную кашку? Так что за новость-то? Опять фартинг вернули?
— Никсон Кеннеди... Ой, наоборот: Кеннеди победил Никсона! Теперь он президент!
— С ума сойти! Такой молодой! А как же теперь... А... а Серафим Ильич ведь говорил, что это невозможно, что крупный капитал такого не допустит?..
— Старый пердун твой Серафим Ильич! Верный бухаринец твой Серафим Ильич! На ближайшем семинаре, как подопьем до приемлемого уровня, я ему так прямо и скажу. Времена-то меняются, и пребыстро! Джон Кеннеди президентус юэсэй, это свершившийся факт, "Голос" только что сообщил!
Вот тогда-то Мик и засмеялся на руках у мамы и стал распевать на все лады: жон кееди!.. Мама, мама, кееди! Жон кееди!
Сам он только и запомнил из этого дня, что смешное слово, значения которого не понимал, и мамино пышное тепло, ее руки, где так удобно и счастливо ему было в тот далекий миг. Но крепко запомнил. Все, что было с ним дальше, в будущем, он уже никогда не забывал.
А Лук в тот день, около полудня, еще на прежней, съемной, тоже двухкомнатной квартире, занимавшей четверть небольшого барака в привокзальном районе "Холодильник", откуда они вот-вот должны были съехать в благоустроенное жилье, но все еще жили в старом, встречал маму, которая только что вернулась из Алма-Аты, из командировки, она даже пальто и зимние ботики снять не успела: стоит в прихожей, рядом с бабушкой, и смеется. Брат в школе, отец на работе в железнодорожном депо, а бабушка с мамой наперебой вызывают, подманивают его из второй комнаты-спальни, куда Лук почему-то спрятался от них... На маме пальто с лисьим воротником, от мамы издалека пахнет духами...
Они звали, сюсюкая на разные голоса, а Лук всё не шел, только едва высовывал в дверь ушастую стриженую голову. Он был занят важным делом: он выяснял, может ли видеть еще и лбом, а не только глазами? И ему никак было точно этого не понять, потому что мама с бабушкой отвлекали...
Чем дело кончилось, как продолжилась встреча с поцелуями и подарками — в детской памяти не сохранилось, а первый в жизни эксперимент и результаты его — осознал навеки. Лоб незряч.
А где-то в далекой заснеженной Москве, в результате бурных подковерных схваток, было на самом высоком уровне только что принято не совсем логичное решение отправить товарища Аристова послом в Польшу: де, мол, человек-то хороший, и от линии Партии не отходит ни на шаг, но лядащий на работу, ленивый и неумелый — в Польше ему будет самое место, представлять собою СССР. "Смотри, Фрол, ты за него просишь, тебе за него отвечать!"
Дальше им обоим, с каждым новым месяцем, жилось уже гораздо ярче, хотя — уже не для Микулы, а только для Лука! — тоже еще не подряд, а вспышками:
— ...это помню... и это хорошо запомнил... палатку помню... мы с мамой в одной палатке жили, а ты с отцом в другой... Волгу с пароходами помню, а курган и стройку на нем — ни фига!..
— ...точно, бежевая была "Победа", 09-27 СКА, папа всегда впереди садился, с шофером, а мы с тобой сзади... нет, мам, тянучки раздавленной не помню, потому что это была ириска "Золотой ключик"...
Но с конфетой и палаткой — это уже был не январь, а гораздо позже, август того же далекого года, когда Тимофеева-старшего утвердили, наконец, главным инженером крупнейшего в городе оборонного завода, а Лук с родителями гостил на родине отца, в Волгограде и около, на реке Волге, где они жили три дня и две ночи в палатках возле Мамаева кургана...
* * *
— Цел и невредим! Отлично, так и должно быть! Ну, молодцы ребята! И мы все молодцы! Герои, что и сказать, что Юрка, что этот... Титов... Герои! Хде, хде приземлился?.. Опять в Саратовской области! Ну, прямо там медом намазано, что они все туда летять... Так! Поздравлять друг друга позже будем, а пока ты это... подготовь и доложи чуть попозже, а то у меня тут народ...
Хрущев бережно положил на место тяжелую телефонную трубку цвета слоновой кости и захехекал, довольный и подобревший... Но почти сразу же посуровел лицом, исподлобья зыркнул на посетителя.
— Слышал, товарищ Славский? Нет? Второго запустили, чтобы Юре Гагарину в космонахтах не скучно было одному!.. Вот так вот! И всем бы нам так работать! Что у нас со сроками, а? Месяц быстро пролетит!
Атомный министр перевел взгляд с огромного настенного ленинского портрета пониже, на самого хозяина кабинета, и пошевелил клочковатыми бровями (правая всегда чуть выше левой), в знак того, что безмерно рад случившемуся.
— Да, утерли нос американцам. Но и мы не подведем Вас, Никита Сергеевич! В три смены пашем, лично контролирую каждый чих! Но маловато месяца, Никита Сергеевич! Вот и Москаленко говорит...
Хрущев словно бы подстерегал первое же слово просьбы-возражения: хлоп белыми ладонями по гладкому краю столешницы!
— А ты за Москаленку не прячься! Что ты сразу — как что припрёть, так — Харитон, Москаленко... Они свое дело делают, а ты свое дело делай! Кто у нас министр этого дела? Ты министр, вот с тебя и спрос! И с меня спрос! Съезд скоро, съезд, партия с меня спросит: а что ты делал, товарищ Хрущев, все это время, а? Семя лузгал, на печи лежал? И мне перед партией отвечать, за себя и за вас всех! Сколько тебе нужно еще? Неделю накинуть, две?
