Время Идет, Спотыкаясь О Нас т.1

О"САНЧЕС

ВРЕМЯ ИДЕТ, СПОТЫКАЯСЬ О НАС (Пусто завтра без вчера)

Время — общее пространство.

Наравне с единой территорией

и единым языком,

единство нашего народа

обеспечивается также

бесконечным разнообразием

взглядов

на нашу единую историю.

ПРОЛОГ

Вы бы хотели покататься в действующей Машине Времени, в которой нет руля и тормозов, отсутствуют коробка передач, двери и подушки безопасности?

Вы уже в ней.

30 апреля 1977 года.

— Товарищ Пол Пот буквально только что принял важное самоубийственное решение: всеми видами вооруженных сил Коммунистической Кампучии напасть на социалистический Вьетнам.

— Будущий писатель Лук изрядно "под банкой", но все еще на ногах. На ногах — в прямом и переносном смысле этого слова: он, босой, по пояс голый, широко, "по-ковбойски" раздвинув штанины отечественных джинсовых брюк марки "Орбита", стоит в открытом "коробе" автомобиля марки ГАЗ-51, мчащегося по бетонной трассе сквозь пустыню Кызыл-Кум; левая рука опирается на кабину грузовика, в правой ТТ, пистолет, из него Лук стреляет в набегающие дорожные знаки. Приструнить его некому, ибо на десятки верст вокруг ни одного постороннего человека, ни одного автомобиля, попутного или встречного, а привыкший ко всему и пьяный в зюзю шофер Володя Маматов занят: он ведет машину в заданном направлении и горланит песни Высоцкого; рядом с ним, плечом к плечу, хозяин пистолета — начальник их экспедиционной группы, мертвецки пьяный геолог Козырев Владимир Иванович, но он крепко спит; в кузове, на узлах с ветошью и прочим тряпьем поверх ящиков с геологическими пробами радиоактивного грунта, лежат еще двое в стельку пьяных попутчиков, из соседней экспедиции, и тоже дрыхнут. А бодрствующий Лук занят: он изображает из себя Омара Шарифа, стреляя с пояса и с вытянутой руки, но не просто так палит, а расстреливает три лишних магазина боезапаса, возникшие в хозяйстве экспедиции по какой-то счетоводческой ошибке. По большому счету, он не хулиганит, а выполняет приказ, который ему удалось выцыганить из пьяного начальника полчаса тому назад.

— У Микулы Тимофеева тоже рукоять пистолета во вспотевшей ладони, только не ТТ, а "макаров". И в магазине всего один патрон, равно как и у его противника. Сейчас Пал Палыч, распорядитель дуэли, выкрикнет "готовсь!" — и только тогда можно будет дослать патрон в патронник, а дослав — развернуться лицом к противнику, стоящему в сорока шагах.

"Готовсь!"

Микула Тимофеев клацает затвором и поворачивается. Мама! Ведь ему только двадцать лет, плюс восемнадцать дней, отроду! Неужто сейчас он умрет, погибнет? Ну не может же такого быть, просто не может! Или может!? Они вдвоем, с этим уродом Изотовым, сейчас будут друг друга убивать, а эти... стоят себе, как будто бы так и надо!..

Синоптики обещали плюс десять, по факту двенадцать, но дуэлянтов познабливает. Мелкий дождик моросит, словно оплакивает кого-то из них... Излучина реки Ижоры, светло и пасмурно, ровно полдень, никого лишнего на многие километры вокруг.

"Начали!"

Теперь каждому из них можно целиться и стрелять. И с места можно стрелять, или пройти пять шагов вперед... до ограничительной черты, обозначенной красной матерчатой ленточкой. Если ее переступить — секунданты имеют право стрелять в нарушителя на поражение. Изотов медленно, словно замороженный, делает шаг... и еще... и еще один... И Микула не трусливее этого майора-кагебешника, он тоже пять шагов сделает, поближе к цели подойдет! Под ногами травка молодая вовсю, а почки на деревьях еще не лопнули... Сорок минус пять... и еще минус пять — это тридцать шагов. Пал Палыч — хладнокровный чувак, он до конца противился дуэли, а ныне, десять минут назад, сделал все, что мог: шагал на всю ширину, доступную толстым его ногам. Конечная дистанция в итоге метров двадцать пять... Блин, как в тире, в смысле на стрельбище!.. Даже мелкий дождь весьма укорачивает дальнобойность ручного стрелкового оружия, а ливень сводит на нет прицельную дальность стрельбы, так, что и поправку не рассчитать, в отличие от поправки на боковой ветер. Да что толку! Хоть сто метров дистанции, ничему не поможет! Условия дуэли жесткие: стреляются до первой крови. Если сейчас промажут оба — опять каждому дошлют патрон в патронник — и все по новой.

Майор целился недолго и выстрелил первым. Промазал. Но Микула даже и обрадоваться не успел: тоже выстрелил, почти наугад, и — наповал! Пуля попала под самый лоб майору Изотову, в переносицу. Дуэль завершена, теперь нужно заметать следы. Победитель, преодолевая тошноту, подходит поближе и в упор вглядывается в лицо убитого им человека — мертвое безвольное лицо, крови немного... Отныне и навсегда кровь эта на нем. Какая тоска!..

Секунданты отнесут тело чуть в сторону, метров на пятьсот, пятьсот пятьдесят, к месту, заранее приготовленному на этот случай. Пулю из головы никто вынимать не будет, а она там, прострела насквозь нет. Его пистолет куда-то в утиль, а может и в запас, он ведь по-прежнему чистый, а с "моего" пистолета сотрут отпечатки пальцев и вставят в правую руку Изотова (он правша), рядом с левой будет валяться старый простреленный журнал "Смена" ?16 за 1975 год, типа, сквозь журнал стрелялся... Гильза где?.. Где гильза? Да не эта — эту уничтожить! А, здесь... давай ее сюда, вот так она примерно отпрыгнула... Этот журнал для того, чтобы у судебной экспертизы не возникло вопросов насчет пороховых следов на лице от выстрела в упор. В кармане — как и уславливались все участники, дуэлянты с секундантами — предсмертная записка. У Микулы не выдержали нервы: он немедленно порвал в мелкие клочья и сжег на костре возле шалаша свой "экземпляр"... Простыню туда же, в огонь, и чтобы дотла! Люди все опытные и дошлые: даже бумагу эту, журнал "Смена", простреливали непосредственно перед лицом убитого, чтобы уж комар носа не подточил...

Чей журнал? Откуда пистолет у самоубийцы? А кто его знает, пусть следствие разбирается, добыл, вероятно, в оперативном порядке, либо вне службы, по личной инициативе.

Блин! Мике только двадцать лет, а уже дуэль за плечами, и он, то есть, я — жив! И... и... и он — я — человека убил. Паршивого человека, почти врага, и в честной схватке, как Д"Артаньян, или капитан Блад, но...

Тридцать пять с половиной лет ему было, Виктору Семеновичу Изотову, офицеру КГБ, разведенному, официально бездетному, и погиб он от руки двадцатилетнего гражданского парня Микулы.

Пол Пот никто мне, посторонний упырь, Лук — это мой друг, старинный, верный и самый близкий.

Микула Тимофеев — это я, аз есмь.

Обычный год включает в себя триста шестьдесят пять суток, в отличие от високосного, в котором на одни сутки больше, и от последнего, который, как правило, короче календарного и для каждого живущего имеет индивидуальную длительность в днях, часах, минутах и секундах.

Индивидуальную — да, а вот с неповторимостью размера ее гораздо сложнее. Так, если считать длительность обычного года в секундах, то получится 31536000 (тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч) секунд. Если разделить семь миллиардов ныне живущих "земляков" на тридцать один с половиной миллионов — то получится, что на каждую секунду обычного полного года — чтобы умереть именно в ней — претендуют двести двадцать два смертных человека. А если посчитать всех хомосапых, уже откоптивших небо земной истории, то и за тысячу перехлестнет. На любую секунду года.

Сам же календарный год — часть временного блока, состоящего из двадцати восьми годов, расположенных в нерушимом порядке... Впрочем, об этом частном унылом кольце, феномене Времени, порассуждаем позже и чуточку более подробно, если вдруг понадобится.

Можно поправить статистику исключительности, умножив год на среднюю продолжительность человеческой жизни, упрочив таким образом среднестатистическую индивидуальность еще раз в пятьдесят, и, вдобавок, считать не в секундах, а наносекундах, то есть, умножить еще на миллиард... Но зачем нам это? В наносекундах ли считать, в планковском времени — итог для неповторимых личностей един: все смертны, все уходят в свой час, абсолютно обо всех обязательно забывают... и не так уж важно — сразу же после похорон и поминок, или через тысячу лет... Десять тысяч лет еще никому на Земле не удалось продержаться в памяти народной — если говорить именно о людях, а не о мамонтах и трилобитах. Впрочем, и те безымянны.

Что такое история человечества? — Конец света в рассрочку.

Река Стикс впадает в реку Лету.

Этот главный закон бытия не в силах помешать человечеству в целом и каждому человеку в отдельности жить, дышать, любить, надеяться на счастье, чтобы в колымаге настоящего, которая и есть реальная машина времени, путешествовать непоймизачем из туманного зыбкого прошлого в неизбежное хрупкое будущее. Признайтесь, ведь вы уверены, что завтра наступит когда-нибудь послезавтра?

Рай создан для бездельников, но им туда не попасть. Некоторые догадливые трудоголики, осознав и хорошо прочувствовав данный силлогизм, пытаются объехать его на кривой козе, неустанно куют себе рай в земных условиях. Как правило, неотличимый по своей сути от адского колеса, чаще именуемого беличьим, где в роли загнанной белки выступают сами строители, они же суетные пользователи. Бездельникам — проще, это так, однако же и для них райские кущи безмятежной праздности недолговечны: очень уж обманчивы, чересчур коварны они, слишком часто вторгаются в них силы вселенского зла под личиною безденежья, бытовых неурядиц, в образе тусклой от пыли окружающей действительности, чтобы вовлечь, чтобы напрячь, чтобы заставить, чтобы согнать с места, чтобы отравить бездельнику и без того краткие и скромные радости непритязательного земного эдемчика. Праздность — унылое безделье.

— Господи Сусе Хрести, и в кого ты у нас лодырь такой, а?

Долгие детские годы Лук был абсолютно уверен насчет самого себя, что он и есть подлинный закоренелый неисправимый бездельник! Да, да, Лук даже половицы в комнате пытался подметать сидя, за что не раз получал от Марфы Андреевны, любимой бабушки своей, тычки с горькими укоризнами...

И хотя впоследствии взрослая жизнь все-таки приучила его ловко притворяться в глазах Судьбы трудолюбивым и старательным, на темных глубинах своего Я он так и остался лодырем, бездельником, лентяем, пофигистом, лоботрясом, тихим прожигателем жизни...

Бабушка души не чает в своем любимчике, младшем Луке-внуке (у нее их четверо: двое от сына в далеком городе Норильске, двое от дочери, в семье которой она угнездилась приживалкою, здесь, в Зауралье, в захолустном городе Павлопетровске), но иногда охаживает упрямца-ленивца веником или куском шланга от стиральной машины. Веник в этот миг занят и бабушке недоступен.

— А чего? Я же подметаю?

— Кто же так подметает, горе ты луковое?

— Я.

— Дай сюда веник!

— Ага, дай! А потом будете меня же этим веником тыкать, что вот, мол, старую бабушку не пожалел, подметать заставил! Ученый уже, знаю!

— Так подметай, а не сиднем сиди!

— А я сидя подметаю!

— А надо подметать как следовает, а не как этот... Обломов...

— Дэ??? Бабушка, а вы хоть знаете, кто такой Обломов?

— Знаю! Тимуница, вроде тебя!

— Кто, кто, кто?..

Марфа Андреевна привыкла, неизвестно почему, говорить нелепое слово "тимуница" вместо тунеядец, и Лук пользуется этим, чтобы поддразнить бабушку. Он вообще любит беспричинно дразнить Вселенную и человечество, за что ему частенько перепадает от них. Лук тоже знает об Обломове самый минимум: лодырь в халате, помещик из книги какого-то скучного русского классика. Иначе говоря, ничего не знает, но перед бабушкой пыжится, и в словах его сквозит превосходство, чувство, которое, как известно — самый эффективный, самый короткий способ взбесить окружающих. Вот и сейчас: бабушка, исчерпав запас аргументов в споре с любимым внуком, молча пошла на кухню...

"За шлангом" — привычно смекнул тимуница Лук, и, не выпуская из рук веника, вскочил, чтобы переместиться под защиту тяжелого раздвижного стола, стоящего посреди комнаты. Бабушка маленькая, ростом с Лука, но грузная; семидесятипятилетней бабушке тяжело гоняться за вертким Луком вокруг естественной топографической преграды, тем не менее, каждый раз она честно пытается!

Догадка оказалась верной: бабушка врывается в "горницу", в главную комнату крохотной двухкомнатной "распашонки" и, вооруженная метровым куском гофрированного шланга от стиральной машины "Волга", начинает облаву на внука-ленивца, но тот уворачивается, возмущенно хохоча... Всё идет как обычно в этом маленьком устоявшемся мирочке с невинными домашними бурями, все при своих ролях...

Раньше в этой сорокаметровой квартире номер двенадцать, на третьем этаже хрущевской пятиэтажки, постоянно проживало пять человек, но уже нынешним летом старший брат Лука, новоиспеченный студент, уехал учиться в Ленинградский кораблестроительный институт, заселился в общежитие на проспекте Стачек 88, а дома осталось жить-обывать всего четверо: Лук, его родители и бабушка, мамина мама.

Лук недавно прибежал из школы, и даже наспех — это он еще в школе ухитрился, на переменках — сделал домашнее письменное задание по двум предметам, русишу и матиматишу. В квартире сейчас двое: бабушка и он, а родители, само собой, на работе. Из домашних животных — только мухи и клопы, хотя Лук всю жизнь мечтал о собаке. Пообедал, по обыкновению, хорошо, с аппетитом и с добавкой, бабушке это нравится.

А еще у них есть телевизор (появился в прошлом году), и телефон, установили совсем недавно.

И вот, в разгар неравной битвы между бабушкой и внуком, зазвонил телефон.

Бабушка пока боится брать трубку, чтобы самостоятельно отвечать на звонки, она вообще неграмотная, поэтому погоня прекращена, в квартире воцаряется перемирие.

— Да, алё?.. Чё?.. А, привет! Да ничего не делаю. Уроки сделал, борща поел. А ты?..

Бабушка понимает, что звонок пустячный, что это Луку звонят его дружки, но... Запал кончился, осталась одышка, семьдесят пять лет — не шутки... Рука, со шлангом в ней, бессильно опущена, однако бабушка никуда не уходит, слушает, тяжко вздыхая...

— Угу, я тоже! Чиво?.. А-а... Годится. На площади, перед памятником, как обычно... Ну, давай тогда в четы... в половину четвертого? Ништяк!..

Лук кладет трубку, а сам уже проговорил внутри себя все варианты беседы с бабушкой, необходимые для успешного разрешения бытового конфликта. Теоретически, ведь, бабушка может заупрямиться и не отпустить Лука на вольную волю, к друзьям, лодырничать, но сегодня это вряд ли, сегодня дома все спокойно, почти безмятежно.

— Бабушка! Тут это... Ну, короче, сейчас я быстренько подмету, и мне нужно будет...

— Нужно будет ему! Ничего не нужно! Уроки не деланы, я не видела, когда ты уроки делал! А он гулять навострился... нечего там делать, на улице, с ништяками! Все родителям скажу, как ты тут над старой бабушкой изгаляешься! Кто звонил?

— Тим звонил.

— Тимофеев, что ль?

— Угу, Мика Тимофеев. Да сделаны у меня все уроки, можете проверить! — Бабушка-то неграмотна, как она проверит? — Сде-ла-ны! Вот, зачем сразу родителям? Чё я такого сделал? Не надо ничего говорить, всё нормально. Всё, я согласен! Комнату я мету, ладно, а в спальне и так везде чисто...

— И в спальне надо подмести, и под кроватью. И дорожки отверни, когда метешь, под дорожками тоже пыль скопилась. И не мети как угорелый, вон пылищу какую поднял!.. Водицею сбрызни.

Лук подметает, согнувшись, но стоя, и возмущается: ничего он не поднял, а пыль всегда и везде в их городе, хоть дома, хоть на улице, хоть в школе, хоть у друзей по домам... Но лучше уж мести, чем грязной мокрой тряпкой на швабре елозить по крашеным половицам... у него от шуршащих предметов мороз по коже и даже зубам больно...

Так-с... Готово. Настенные часы "убегают" минут на пять, до места встречи на площади Ленина — с четверть часа быстрого хода... Успевает.

И деньги бы... Надо попробовать.

— Ага, нельзя!.. Бабушка, вы чего? Мне что, семь лет? Мне уже одиннадцать! Я в пятом, понимаете, в пятом классе учусь! Как в школу идти через три дороги, так с первого класса можно, а как с одноклассником насчет занятий встретиться... насчет факультатива по физике, не просто же так... Я ведь и на базар хожу, и в "Золотой ключик", когда надо?.. Хожу. Ну, всё, бабушка, ну всё! Я буду умненьким-благоразумненьким, приду еще до родителей. Э-э-э... м-м-м... бабушка-а... Дайте мне десять копеек на мороженое? Одна копейка у меня уже есть, на улице нашел, а десяти не хватает! Как какое?.. Эскимо на палочке. Самое дешевое. Ага, фруктовое! Фруктовое — это не мороженое, это один лед, смерть гландам! И стаканчик там бумажный, не укусишь! Ну, пожалуйста!.. Все едят, а мне нельзя? На улице вон какая теплынь, просто жара! Ну, бабушка!..

Бабушка бурчит какие-то укоризны в сторону внука-неслуха... но сдается, как обычно. И хитрый Лук, тем самым, обретает двойную выгоду: теперь он при деньгах, а во-вторых — бабушка не будет жаловаться на него предкам, потому что сама поступила неправильно, непедагогично, выдав гривенник внуку ни с того, ни с сего. Среда, восемнадцатое сентября.

Я отлично помню тот день из далекого общего детства: мы с Луком почти одновременно подошли к памятнику Ленина в центре площади Ленина: я со стороны кинотеатра "Ударник", Лук от перекрестка улицы Ленина с улицей Кирова. Времени свободного у нас, у обоих, примерно до шести вечера, сейчас мы с ним рванем в парк, там поболтаемся, из самодельных брызгалок постреляем, а потом разойдемся по домам... Часто, особенно когда непогода, мы балдеем у меня дома, потому что у меня просторно, своя отдельная комната есть, но только не сегодня...

— Да мать уборку затеяла, так что сам понимаешь... — вру я, в ответ на не высказанный вопрос друга, и тот верит, кивает утвердительно: эти резоны ему очень понятны и близки.

На самом деле, никаких уборок посреди буднего дня в квартире не предвиделось, в реальности — у нас дома нечто вроде конспиративного заседания кружка заговорщиков, в лице моего отца, его младшего брата и нескольких приезжих из Алма-Аты, Омска, Кургана, Ленинграда и Москвы.

Москвич совершенно незнакомый, остальных видеть уже доводилось, они все вроде как коллеги отца по работе, сослуживцы его брата, моего дяди.

Родители дали мне очень странное имя... редкое: Микула. Для былин — самое то, а для советской действительности второй половины двадцатого века — это, все-таки, экзотика, согласитесь. Микула Васильевич Тимофеев. Для друзей, приятелей и подружек — Мик, или Мика, или Тимон, или даже Коля, это где как... Я был единственный ребенок в семье, долгожданный, дорогой и любимый... Разбалованный в какой-то степени, смиренно признаю это задним числом, но, тем не менее, предки воспитали меня правильно, без больших "укосов", и я им за это очень благодарен. Родителей своих я люблю... любил... и всегда буду помнить о них.

Взрослые, собравшиеся в доме, знают, что при мне говорить можно без опаски. Ну, не то, чтобы можно... или, там, нужно... Безопасно. А все же, лучше бы, во время их тайных "заседаний", меня — для моего же блага — за ушко, да на улицу... так обычно и поступали... Тем не менее, обрывки всякого рода "антисоветских" вольтерьянств и вольнодумств то и дело попадали мне в уши... — и ни шагу дальше, даже к близким дружкам. Да, я рос понимающим ребенком, надежным, лавры Павлика Морозова меня абсолютно не прельщали. В тот день, перед застольем с возлияниями, как и обычно, у них было два традиционных пункта обсуждения с переменным, в зависимости от новостей, наполнением:

1. Внутренняя политика.

2. Международная тематика.

Первое — что-то такое по Эрэсэфэсэр, постановление, типа, о принудительном выселении со служебной жилплощади, а второе — какая-то хрень, связанная с угрозами Англии нам, Советскому Союзу, по поводу Западного Берлина.

А-атлична! Мамочка сунула мне в кошелек полтинник на мелкие расходы, это в дополнение к тайнику, накопленному ранее рублем с мелочью, а в левом внутреннем кармане куртки постукивают два пятидесятиграммовых баллончика с водой, оба дальнобойнее, чем у Лука!.. Но я непременно поделюсь с другом, жадность очень скупо во мне представлена. Правый карман — тоже не пустой!.. Гуляем!

Середина сентября в провинциальном городе Павлопетровске почти всегда суха и солнечна, холодные дожди нагрянут через пару недель, чтобы уже в начале ноября, а то и в конце октября, иссякнуть, прочно и надолго уступив место снегам и морозам.

Но сегодня тепло, плюс шестнадцать, и двое одиннадцатилетних пацанят движутся на рысях в городской парк. Оба счастливы хорошей погодой, наличием карманных денег, свободой, прочной мальчишеской дружбой, возможностью поговорить о... девчонках... из их класса... осторожно поговорить, дабы не нарваться на дружескую насмешку... Лук известный дразнильщик, но и Мик Тимон — когда надо! — в этом отношении ничуть не слабее своего языкастого друга, так что... Если очень аккуратно — можно обсудить, кто из девчонок кому больше нравится... А вот на взрослые темы, о так называемом сексе, болтать гораздо проще, там нечего бояться и не перед кем краснеть. У Мика, например, в правом внутреннем кармане куртки лежат аж четыре игральные карты-самоделки, с изображением голой женской натуры (во дворе в чику выиграл), он уже предвкушает, как достанет их из кармана, как буйно задымится любопытством лупоглазый Лук, как они оба станут матерно обсуждать увиденное... Ладно, это подождет, это ближе к концу совместной прогулки, а пока — вперед, к заброшенному "татарскому кладбищу" в глубины городского парка...

Г Л А В А 1

Однажды вечность так наскучила мне, что я не выдержал ее и родился. Сверкнул тот далекий день — и погас в моем сознании... Нет, он не исчез, но как бы померк, спрятался под слоем новых воспоминаний, которые постоянно меня навещают, и которые всегда со мною... Мое прошлое — это моя личная машина времени, она превращает меня (когда я включаю ее) из обывателя в полубога: я как бы заново переживаю любой миг из прожитой жизни, и волен болтаться-резвиться по этой маленькой вселенной в любую сторону, с любой скоростью.

Более того, я могу посещать параллельные мирочки любого прожитого дня, например, двадцать восьмого апреля восьмидесятого года, или тринадцатого октября шестьдесят четвертого и поочередно видеть, как провел его я, мой закадычный дружок Лук, британская актриса из Бельгии Одри Хёпберн, мои отец и дядя, французский президент Де Голль...

Почему полубог, а не полный бог? Да потому, что я не в силах изменить задним числом ход истории, вот почему! Будущее — да, наверное, могу, на какой-то микрон и миллисекунду, если поднапрягусь, не ленясь... Но зато будущее и перемены в нем — достоверно (увы, или к счастью) не предсказуемы. Или предсказуемы недостоверно. А прошлое окостенело и недвижно, покорно ждет своего акына-прозектора. Его можно загримировать, отретушировать, замалевать, даже замуровать на какое-то пустячное время, век-другой, но оно прочнее помады, камня, сурика и дерьма, так что рано или поздно проявляется в первозданном виде, словно бы только что изваянное из свежего пахучего настоящего.

Иной раз гляжу, находясь вплотную рядом, никому не видимый, как я, Мика Тимофеев, косячу в разговоре с любимой девушкой, и готов орать во весь рот ему прямо в уши, осыпать пинками с подзатыльниками: "Мика, стой, остановись, осел несчастный, замолчи, поменяй тему!.. Ольга слышит и понимает совсем не то, что ты говоришь, совсем не так!.. Сейчас все рухнет для тебя!.."

Ори, не ори — не услышит. То же у меня происходит и с Твардовским, и с Луком, и с Гагариным, и с Вовкой Мауновым...

История протекает мимо и упрямо продолжается — Великая и Малая, и Белая, и Личная... Меня так мало на Земле!.. Есть совпадения, о которых люди, к таким совпадениям непосредственно причастные, даже близко не догадываются, хотя могли бы, наверное... при очень большой любознательности, обнаружить какие-нибудь из них.

Вот, например, двое карапузов, каждый четырех неполных лет, двое будущих закадычных дружков: Мика Тимофеев и Лук. Они ровесники: Лук родился где-то в середине апреля и Мика Тимофеев тоже, на пару часов раньше. Но это такое... слабенькое совпадение, общеизвестное, равно как и то, что родители в свое время отдали обоих чад в одну и ту же школу ?15, в 1"б" класс, к учительнице Розе Михайловне Богушевой. Но для истории, Великой и Малой, и Белой, и Личной так и осталось тайной, что самые четкие из ранних воспоминаний в жизни обоих друзей пришлись на один и тот же день: 21 января 1961 года. К этому дню каждый из них налетал по земной орбите вокруг Солнца около трех миллиардов километров.

Василий Тимофеев вышел, рыча и потягиваясь, из своего домашнего кабинета, площадью семь квадратных метров, на кухню, площадью семь с половиной квадратных метров, вдруг схватил единственного сыночка под мышки и подбросил к самому небу!.. Или под потолок... может быть, даже и не так уж высоко, но Мике это было все равно, потому что он испугался и заревел.

— Ну, ну, ну! Здоровый парнище — а плакать взялся! Всё, ты у меня на руках, дело сделано с ловкостью индейца. Никто никуда не летит... Мамочка, ты в курсе, что наши враги склеветали по радио новость очередную?.. Микун, смотри-смотри-смотри какие узоры на обоях...

— Дай сюда ребенка, утешитель! Не плачь, Микушка, папа не хотел, папа переработался. И что за новость?.. Вот молодец, Микуся!.. Будем сейчас кашку есть... Любишь манную кашку? Так что за новость-то? Опять фартинг вернули?

— Никсон Кеннеди... Ой, наоборот: Кеннеди победил Никсона! Теперь он президент!

— С ума сойти! Такой молодой! А как же теперь... А... а Серафим Ильич ведь говорил, что это невозможно, что крупный капитал такого не допустит?..

— Старый пердун твой Серафим Ильич! Верный бухаринец твой Серафим Ильич! На ближайшем семинаре, как подопьем до приемлемого уровня, я ему так прямо и скажу. Времена-то меняются, и пребыстро! Джон Кеннеди президентус юэсэй, это свершившийся факт, "Голос" только что сообщил!

Вот тогда-то Мик и засмеялся на руках у мамы и стал распевать на все лады: жон кееди!.. Мама, мама, кееди! Жон кееди!

Сам он только и запомнил из этого дня, что смешное слово, значения которого не понимал, и мамино пышное тепло, ее руки, где так удобно и счастливо ему было в тот далекий миг. Но крепко запомнил. Все, что было с ним дальше, в будущем, он уже никогда не забывал.

А Лук в тот день, около полудня, еще на прежней, съемной, тоже двухкомнатной квартире, занимавшей четверть небольшого барака в привокзальном районе "Холодильник", откуда они вот-вот должны были съехать в благоустроенное жилье, но все еще жили в старом, встречал маму, которая только что вернулась из Алма-Аты, из командировки, она даже пальто и зимние ботики снять не успела: стоит в прихожей, рядом с бабушкой, и смеется. Брат в школе, отец на работе в железнодорожном депо, а бабушка с мамой наперебой вызывают, подманивают его из второй комнаты-спальни, куда Лук почему-то спрятался от них... На маме пальто с лисьим воротником, от мамы издалека пахнет духами...

Они звали, сюсюкая на разные голоса, а Лук всё не шел, только едва высовывал в дверь ушастую стриженую голову. Он был занят важным делом: он выяснял, может ли видеть еще и лбом, а не только глазами? И ему никак было точно этого не понять, потому что мама с бабушкой отвлекали...

Чем дело кончилось, как продолжилась встреча с поцелуями и подарками — в детской памяти не сохранилось, а первый в жизни эксперимент и результаты его — осознал навеки. Лоб незряч.

А где-то в далекой заснеженной Москве, в результате бурных подковерных схваток, было на самом высоком уровне только что принято не совсем логичное решение отправить товарища Аристова послом в Польшу: де, мол, человек-то хороший, и от линии Партии не отходит ни на шаг, но лядащий на работу, ленивый и неумелый — в Польше ему будет самое место, представлять собою СССР. "Смотри, Фрол, ты за него просишь, тебе за него отвечать!"

Дальше им обоим, с каждым новым месяцем, жилось уже гораздо ярче, хотя — уже не для Микулы, а только для Лука! — тоже еще не подряд, а вспышками:

— ...это помню... и это хорошо запомнил... палатку помню... мы с мамой в одной палатке жили, а ты с отцом в другой... Волгу с пароходами помню, а курган и стройку на нем — ни фига!..

— ...точно, бежевая была "Победа", 09-27 СКА, папа всегда впереди садился, с шофером, а мы с тобой сзади... нет, мам, тянучки раздавленной не помню, потому что это была ириска "Золотой ключик"...

Но с конфетой и палаткой — это уже был не январь, а гораздо позже, август того же далекого года, когда Тимофеева-старшего утвердили, наконец, главным инженером крупнейшего в городе оборонного завода, а Лук с родителями гостил на родине отца, в Волгограде и около, на реке Волге, где они жили три дня и две ночи в палатках возле Мамаева кургана...

* * *

— Цел и невредим! Отлично, так и должно быть! Ну, молодцы ребята! И мы все молодцы! Герои, что и сказать, что Юрка, что этот... Титов... Герои! Хде, хде приземлился?.. Опять в Саратовской области! Ну, прямо там медом намазано, что они все туда летять... Так! Поздравлять друг друга позже будем, а пока ты это... подготовь и доложи чуть попозже, а то у меня тут народ...

Хрущев бережно положил на место тяжелую телефонную трубку цвета слоновой кости и захехекал, довольный и подобревший... Но почти сразу же посуровел лицом, исподлобья зыркнул на посетителя.

— Слышал, товарищ Славский? Нет? Второго запустили, чтобы Юре Гагарину в космонахтах не скучно было одному!.. Вот так вот! И всем бы нам так работать! Что у нас со сроками, а? Месяц быстро пролетит!

Атомный министр перевел взгляд с огромного настенного ленинского портрета пониже, на самого хозяина кабинета, и пошевелил клочковатыми бровями (правая всегда чуть выше левой), в знак того, что безмерно рад случившемуся.

— Да, утерли нос американцам. Но и мы не подведем Вас, Никита Сергеевич! В три смены пашем, лично контролирую каждый чих! Но маловато месяца, Никита Сергеевич! Вот и Москаленко говорит...

Хрущев словно бы подстерегал первое же слово просьбы-возражения: хлоп белыми ладонями по гладкому краю столешницы!

— А ты за Москаленку не прячься! Что ты сразу — как что припрёть, так — Харитон, Москаленко... Они свое дело делают, а ты свое дело делай! Кто у нас министр этого дела? Ты министр, вот с тебя и спрос! И с меня спрос! Съезд скоро, съезд, партия с меня спросит: а что ты делал, товарищ Хрущев, все это время, а? Семя лузгал, на печи лежал? И мне перед партией отвечать, за себя и за вас всех! Сколько тебе нужно еще? Неделю накинуть, две?

— Три месяца, товарищ Хрущев!

Хрущев молча в упор воззрился на кирпично-красное лицо министра средмаша, словно бы ожидая, что тот не выдержит и рухнет, пристыженный, перед леденящим взглядом Первого, и тут же съежит собственную просьбу до полного обнуления... Но Славский многое повидал на своем веку, он и не такие гневы на грудь принимал, почти не пятясь... с умеренными прогибами... Тут надобно уметь считать и точно рассчитывать: хлестанешься с обещаниями, поспешишь, провалишься — с дерьмом съедят, причем именно те, кто еще вчера-позавчера подзуживали да подстегивали. Ты в говне — а они в стороне!

Здесь же, то есть сейчас, на "Кремлевском Ковре", деловой расчет прост, все ведь люди опытные: коли уж младший по должности и званию, который наизусть и на собственной шкуре познал "дворцовые" законы, перечит старшему, Самому Главному — значит, край, значит, просто некуда ему отступать! Да, во всем свой риск. Но Ларионов, рязанский секретарь, животновод-земледелец, не понял меры в лизании жопы — где он теперь, Ларионов тот?

— Все шутки шутишь, Ефим Павлович? Я ему две недели, а он... Смотри, дошутисси! В общем, так. Чтобы эта бонба готова была, чтобы она испытана была ДО двадцать второго съезда партии. Не ПОСЛЕ, а ДО. — Хрущев сделал паузу, как бы приглашая Славского согласиться, либо возразить, но тот молчал, преданно глядя из-под кустистых бровей на пузо хозяина кабинета. Тертый калач, не выманишь. — Ты пойми, Ефим, тебе-то я могу накинуть — людей, там, чуть-чуть, средствов... хотя мы и так вам сколько надо... не жалея... Но Съезд Партии отменять и отодвигать — нет у меня такой власти, ты это хоть понимаешь!?

— Понимаю, Никита Сергеевич! — соврал Славский, и еще более побагровел лицом, но на сей раз уже от радости: Сам, вроде бы, в настроении от космического успеха, поэтому... тьфу-тьфу не сглазить... Можно выкрутиться, время потянуть.

— Месяц, как я и сказал. Неделю туда-сюда могу, а больше — нет. Что еще надо, если не хватает — скажи, поможем. Кроме времени, понял, да?

— Непременно успеем! Это дело чести для нас всех, для каждого!

По жердочке прошел хитроумный Славский: через месяц и три дня, десятого сентября, как и обещано, бомбу взорвали, но... Это был, так сказать, пробный взрыв, испытательный, невеликой термоядерной силы, чтобы только умаслить тупых и строгих кремлевских соглядатаев... Чтобы галочку в их кондуит поставить: срок соблюден, да при том с параллельными успешно проведенными ракетно-ядерными испытаниями "Волга"! А потом и еще одну взорвали, несколько дней спустя, и еще... Не подкопаешься! А с "настоящей", с "Царь-Бомбой", успели к окончанию съезда, чуть ли не в последний день, но так даже и лучше получилось: термоядерная "Кузькина мать"! Подарок Съезду Партии! Пятьдесят восемь мегатонн! Мировой рекорд мирных строителей коммунизма! Взрывная волна трижды Землю обогнула! Это еще цветочки! Ух, мы вам всем! Советское — значит лучшее!..

Хрущев усмехнулся криво и почему-то вздохнул глубоко-преглубоко. И потер ладонью рубаху на жирной груди, чуть левее узора-вышиванки...

— Иди, работай, Ефим Павлович. И другим от меня привет с пожеланиями передай... такой, знаешь, коммунистический привет! — Хрущев с хрустом свел в пухлый белый кулак правую ладонь и мелко потряс им над столом. — Но если вдруг что архи... срочное — докладывай напрямую.

Аудиенция продолжалась недолго, не более получаса, и была бы еще короче, если бы Хрущева не отвлекали телефонные звонки с постоянными срочными сообщениями.

Грузный Славский деликатно крякнул, выбираясь из кожаного кресла, бережно, аккуратно, чтобы не сотрясти неловким движением приставной "посетительский" восьмиугольный столик, на котором расположились толстенные папки со всевозможной информацией, могущей пригодиться ему как для короткой справки, так и для обстоятельного доклада. Но они, по обыкновению, не понадобились: Хрущев любил работать "на слух", принимать доклады с голоса, а вникать и вчитываться откровенно избегал. "Хватит того, что я с трибуны часами читаю и читаю, долдоню, как этот... как пономарь!"

В портфель их все, в портфель...

Хозяйский громадный стол был заставлен всякой яркой дребеденью, малахитовыми карандашницами, инкрустированными ящичками, чернильницами резного камня, лакированными коробочками, журналами, подарочными аэрокосмическими сувенирами...

Громоздились там и канцелярские папки, тонкие и толстые, картонные и кожаные, с надписями ТАСС и ЦК КПСС, но Славскому так ни разу и не довелось увидеть их открытыми. Впрочем, ему было глубоко чихать на всю эту кремлевскую "бижутерию", ему своих бумаг хватало, на своем столе, в почти таких же папках, и он их знал практически наизусть.

Славский ушел, уже в приемной передав своему референту пузатый портфель с папками, сама же приемная оказалась пуста, сегодня очереди из посетителей нет и, вроде бы, не предвидится.

Понедельник — день тяжелый, как в народе говорится, а начался неплохо. Козлов позвонил, доложил об удачном завершении полета советского Космонавта Номер Два!.. Начался неплохо, а настроения — хорошего, боевого, рабочего — как бы и нет. А все же, все же, все же... Хрущев ткнул толстым пальцем в бок самолетной модели, что стояла перед ним... Совсем еще недавно, казалось бы, на этом месте блестела полированными боками статуэтка "Первый спутник Земли"... А теперь таких спутников на орбите... что у нас, что у американцев... Как быстро летит время. Ужели годы окончательно свое берут?.. Хрущеву шестьдесят восьмой год пошел, возраст нешуточный, откуда на него ни прицеливайся... Простые люди на пенсии давно, отдыхают, безмятежные, веселые, на лавочках сидят день-деньской, в доминошку пощелкивают, на реке рыбу удят...

И ему бы пора: жизнь прожил — роздыху не знал! Но какая здесь может быть пенсия, когда работы вокруг невпроворот. Тот же и Славский — чтобы ему свое дело правильно сделать, требуется извне помочь, успеть до сентября договор с американцами отменить, договор, который мешает этому делу! А надо, чтобы все было по закону, в рамках этого... международного права, черт бы его побрал, и мирных инициатив!.. Как говорится, мирные инициативы в большой политике — высокое дипломатическое искусство не выходить за пределы шантажа.

И кому поручишь отменять, кроме первого лица, которое он сам и есть: Первый Секретарь ЦК КПСС, Председатель Правительства СССР Никита Сергеевич Хрущев!? Взять Анастаса Микояна: человек надежный, верный, толковый... Соратник и товарищ, во всех смыслах этих громких слов. На год младше Хрущева, а глубоко ведь уже не вспашет, остался он весь, по самые усы, в старых сталинских временах — и воспоминаниями, и привычками... И Каганович так же самое, кроме верности, которой в нем нет и не было никогда... Молотова с Маленковым вообще лучше подальше держать, и от партии, и от народного хозяйства. Ворошилов — так и вовсе никчема, ни к плохому не годен, ни к хорошему. Вот его, Климента Ефремовича, вот его точно, что старость одолела: ни хрена не помнит, старый дурень, ничего не может. Да и то сказать: восемьдесят лет — не шутка. Вот кого на пенсию бы пора. Надо подумать — как, чтобы солидно, без обид. Да, все постепенно: из Президиума ЦК убрали, из "президентов" убрали, пусть пока рядовым членом Президиума Верховного совета посидит. Еще пригодится для разных-всяких нужд: на съезде надобно будет его слегка пропесочить, ему-то уже все равно, а чтобы другим неповадно было.

Фрол Козлов — вот, другое дело, вот, это правильный помощник всем делам: впрягся и везет, и не фордыбачит. Да, в свой нос не убивается, свое я не тычет, куда ни попадя, а порученное дельно исполняет, как надо! Косыгин, Брежнев — тоже толковые коммунисты, без интриг. Но, но, но... Тот же Анастас не однажды насчет Фрола высказывался: де, мол, глуп, груб, самодурист... Э-э-э... Это в Анастасе Ивановиче больное самолюбие говорит-играет, не без того, да уж: он-то сам на излете, а молодые подпирают со всех сторон! Ну и подпирают, потому что их время наступило. Вся жизнь в этом, все живое хочет жить!

Фрол глуп? Не глупее людей. Почему-то о Подгорном он, Микоян, так не отзывается, а ведь Козлов на себе куда как больший воз тянет, и по военным делам, и по космическим...

Ну, предположим, осторожность никому не повредит, с тем же и Фролом, если что, найдется укорот и на него. Завистники существуют ему в противовес, те же и Суслов с Подгорным, и Косыгин.

Фрол... И не таким соколам крылышки обламывали.

Хрущев вдруг вспомнил Ближнюю дачу, Сталина, ужин, как обычно перешедший в унылое, всем осточертевшее попоище... Микоян пляшет лезгинку, и Хрущев вслед за ним честно пытается... Берия над ними хохочет, но не злобно, а так... по-дружески... пьянючий, как и все они... и тоже не по своему хотению выпивши...

Дружба дружбой, а расстрелы врозь... Кабы он бы тогда Лаврентия не упредил... Как знать, могло бы и наоборот... Да, да, да, да... могло бы и наоборот!.. И было бы наоборот!.. Хрущев сморщился и опять потер себе рубашку-вышиванку по самой середке потной груди...

Вот, говорят, совесть!.. А где она, совесть эта??? Чем ее измерить, зачем она сердце грызет? Это как в войну, когда любой твой приказ обрекает людей на смерть: либо тех в атаку посылаешь, либо тем боевая задача ставится. И за каждым решением неминучая смерть для кого-то живого и ни в чем не повинного... А для кого-то — наоборот, спасение и жизнь. Кто-то сказал однажды: "В стрельбе на поражение совесть не помощник." Оно и в государственном строительстве точно то же самое.

Вся жизнь на таких высотах — одна сплошная война да пагубы, что врагам, что товарищам. И надо так выбрать, чтобы общий положительный счет был в правильную сторону, чтобы в общей сумме... чтобы народ, чтобы люди понимали... и дети родные с внуками тоже. И хорошо бы еще разобраться, кто считать будет! Не на небесах, которых нет... а может, и есть?.. а чтобы здесь, на грешной земле...

— Что... что такое... Алексей, ты чего тут?..

— Пора ехать, Никита Сергеевич, вы сами велели доложить, когда...

— А... да, да. А я тут, грешным делом, задумался, да и того... забыл совсем. И еще поесть бы надо, вот что. И переодеться. Нет, я дома, на даче пообедаю, пусть там это... пусть Аня там чего-нибудь... Успеваем?.. Нине Петровне позвони, что скоро буду. А потом опять уеду.

Хороший летний день, удачный запуск в космос, все по плану вроде бы... Эх... Не вредно бы к врачам сходить, может, присоветуют что от тоски, а? Нет, нет у них такого рода лекарств, нет.

— Нет, не буду сегодня, к черту, не хочу ни коньяка, ни вина. Нина, убери с глаз долой. Да обратно еще и работать вечером. Вот, я лучше голубца... И чайку бы.

Нина, Нина, Нина... У Лаврентия жену тоже Ниной звали. Тоже хорошая была пара, на загляденье, ладная, дружная семья... хотя... любил Палыч на стороне гульнуть, ох, любил, все знали...

Хрущев подружился с Берия в начале тридцатых, когда сам Хрущев был "под Кагановичем" в должности секретаря Московского горкома партии, а Берия работал первым секретарем в Грузии и Закавказье. Искра взаимопонимания и симпатии проскочила между ними с первой же встречи, мгновенно, почти с ознакомительных дежурно-приветственных слов.

Берия приехал в Москву для улаживания очередных кадровых вопросов. Дело рутинное и неизбежное: у всех партийно-хозяйственных руководителей повседневная текучка, пожирающая почти все рабочее время, именно в этом и заключается — обсуждать, разбирать, снимать, назначать кадры... И все это сквозь несвойственные, казалось бы, чуждые коммунистическому строительству реалии: интриги, наветы, доносы, разоблачения, моральную и бытовую распущенность, чванство...

Товарищ Рубенов, по делу которого и приехал Берия, был проверенных коммунистом, на хорошем счету в ЦК, и одно время рассматривался кандидатом на должность секретаря московского горкома, вместо Хрущева, но как-то не сложилось для него... Нет-нет, в этот день, в начале тридцатых, пока еще ничего плохого не сгущалось для товарища Рубена Рубенова, обычные номенклатурные согласования... В кулуарных беседах-обсуждениях, один на один с Хрущевым, Берия не побоялся пошутить при постороннем в адрес товарища Рубена, полководцем назвать, намекая на его манеры держаться на людях: сугубо штатский человек, а постоянно сбивается на военную косточку: "так точно", "никак нет", выправка, галифе...

— А я так тоже умею, вот сейчас как щелкну каблуками! О как! — Берия говорил по-русски с мягким, но ярко выраженным кавказским акцентом, тем не менее, речь его была гибкой, правильной, не скучной. В карман за словом он никогда не лез, это да, ох, был остер на язык Лаврентий, и не во всем осторожен, особенно спьяну среди "своих". А тут — трезвый, почти чужой, но с неожиданным доверием к московскому товарищу, Никите Хрущеву.

Хрущеву крепко понравилась шутка про щелчок каблуками, он тихо захохотал, показывая собеседнику широкую промоинку в оскале передних зубов, даже панибратски ткнул кулаком в бок собеседника.

— Похоже! Слышь, Лаврентий Палыч, очень похоже изобразил! Ему бы еще шаблюку на пояс и усы поширьше — вылитый Буденный! А сам-то гражданский, как и мы с тобой!..

Лаврентий Павлович правильно понял ответную вежливость и доверительность со стороны москвича, он с готовностью подхватил им же вызванный смех, аж закудахтал, пришлось даже снять пенсне за черный шелковый шнурок и протереть глаза от веселых слезинок.

Ах, как они все молоды были тогда, радость жизни в каждом бурлила, плескалась через край, несмотря на досады, и заботы, и невзгоды!

Так и подружились. Через пару лет, выполняя очередное задание ЦК, Хрущев приехав на Кавказ, в Грузию, уже без колебаний остановился гостить на даче Лаврентия, среди магнолий и кипарисов... Берия был хлебосольный хозяин, и, под стать Хрущеву, обладал неукротимой энергией — на работе и за обеденным столом... И четкую умеренность в выпивке, если, конечно же, этому не препятствовала... гм... высшая партийная необходимость в виде сталинского гостеприимства. Но там уж было не отвертеться! Жданов — тот да, имел горькую слабость к рюмочке, рыхлый и характером слабый, ровно пьянчужка-мастеровой, а Лаврентий — нет. И он, Хрущев, тоже всегда знал меру в этом самом "градусном" занятии, потому что мужик должен уметь себя соблюдать, потому что некогда и незачем спиваться, да и работы всю жизнь невпроворот! Иногда бывает, что не рассчитаешь и переберешь, да, не без этого, а потом самого себя так стыдишься, так ругаешь... и обормотом, и покрепче!..

— Ну, пора, Нина, поехал я. Жалко, что мо́лодежь не застал, ты от меня поцелуй их, всех и каждого наперечет. Анечке спасибо, все было вкусно, как всегда.

Начальник личной охраны, открывая дверцу автомобиля, замялся на миг, но все же переспросил о маршруте.

— Чего, чего ты говоришь? Не расслышал я? На работу обратно, куда еще, ясно же сказал... Ты чего, память, что ли, отшибло?.. Словно турок какой... Как?.. А-а, вот ты о чем!.. Нет, туда я сегодня уже не поеду, отменяется. Эх, других дел много, в кабинете буду штаны протирать. Оттудова и позвоню, и поздравлю. Поехали, поехали!

Машина мчалась по "правительственной" трассе уверенно и мощно, "с ветерком", не опасаясь ухабов, светофоров и встречного транспорта, в обычные дни на таком пути Хрущев ухитрялся и вздремывать: даже и четверть часа — большое дело посреди трудового дня, очень освежает... Но сегодня как-то не до сна, суставы ноют... И не суставы, а сердце. Вроде бы, и не болит, и не колотится, и не... А как-то не так оно в груди нынче постукивает... словно бы жалуется.

Председатель Совета министров СССР вдруг поймал себя на мысли, что ему совершенно не хочется ехать в кремлевский скучный кабинет, чтобы разгребать там неотложные проблемы, которых в жизни страны скопилось воз и маленькая тележка... сто возов, и без счету этих дурацких тележек. Куда как веселее было бы встретиться запросто с товарищами из братских коммунистических партий, или, там, засесть в заповедной пуще на номерах... Но какая, к бесу, охота в августе месяце!

И опять ярко вспомнился Берия. Это они с ним вдвоем, в конце очередного полуночного "ужина", там, на Ближней даче, на краю рассвета... Хрущев и Берия стоят в туалете, в соседних кабинках, наперегонки облегчают мочевые пузыри, а Лаврентий пьяно возмущается по поводу сталинских охотничьих рассказов, проявляет преступное недоверие к способности вождя мирового пролетариата, тогда еще ссыльного большевика Джугашвили, самостоятельно добывать дичь и топтать наст в сибирской тайге.

Берия клевещет своими домыслами и похохатывает, а Хрущев как бы и поддерживает беседу междометиями, которые легко принять за согласие, а сам прикидывает про себя: может, Лаврентий не сам, а по указке так действует, его проверяет? А если Сталину об этом сообщить, Лаврентия упредить? Нет! Нельзя, обоим хуже будет. Да и Лаврентий-то по делу клевещет, с разумом, от себя насмешничает, не по приказу, что уж тут сомневаться... Прослушки в сталинских туалетах не было, это они все знали твердо.

Ловок был Лаврентий, умен. И к товарищу Сталину умел подольститься лучше всех "ближних". Власти он, понимаешь, захотел! И не той, и без того огромной, что у него уже была, а такой — чтобы вровень рядом никого! Чтобы своя рука — Владычица Морская! Чтобы даже если дурак в соратниках сидит, то не мешал бы и не выкаблучивался, а делал, как положено всё, что Партия решит! Оно, впрочем, понятно с Главной Властью: и он сам, Никита Сергеевич Хрущев, простой крестьянин и пролетарий, родом из поселка Сучий, тоже ею болен, так болен, что аж сердце щемит! Кому теперь ее отдашь, в какие руки-крюки? Ни Ленин Владимир Ильич, ни сам товарищ Сталин от нее бы вовек не отказались, кабы не смерть-тетушка. Да и не только Сталин, и не только Берия — даже маршал Георгий Константинович Жуков однажды возмечтал в Наполеоны! Что уж тут бошки морочить друг другу — было это, было с прославленным военачальником, который никаким боком не государственный деятель, при всем к нему великом уважении. Пришлось товарища Жукова слегка того... окоротить, образумить. Кстати, напомнить принципиально, по-партийному, о его мещанских да мародерских замашках с германскими трофеями... Хрущев и сейчас, почти полтора десятка лет спустя, наизусть помнит телеграмму Сталину от Булганина, министру вооруженных сил СССР от первого заместителя:

"Товарищу Сталину

В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит маршалу Жукову.

Булганин

23 августа 1946 г."

И моральная распущенность была, да, была. Ну, с женщинами так-сяк, простительно, все из нас не без греха, война есть война, а вот немецкие шелковые да крепдешиновые отрезы километрами на дачу завозить... Позорище. Ладно, пропесочили и простили. А ему, оказывается, все неймется, в диктаторы, вишь, намылился! С таким-то характером — не дай бог! По-человечески жалко Жукова, который вовсе не стар, шестьдесят четыре ему. Да, мог бы еще работать и работать на благо Родины, а уже на пенсии, в то время как его младшие соратники да исполнители — на самых первых ролях в Советской армии. Но именно, что по-человечески жаль, потому как на партийном, на государственном уровне все эти свойства человеческой души совсем-совсем иначе себя ведут. А чтобы по-другому здесь поступать, чтобы с постоянной жалостью в груди, нет, немыслимо! Вот, например, космонавт номер один Юра Гагарин... и этот, Герман Титов — прекрасные оба парни, летчики, офицеры, коммунисты, герои! Симпатяги! Юру любит вся страна, и с Германом будет то же самое, а ведь оба могли погибнуть! Как ни бились конструкторы да ученые — там, в космических делах, насчет безопасности полетов, а все равно получается, что по очень тонкой ниточке тот путь в космос. На смертельный риск идут ребята во славу советской науки, советского космоса — и оба знали, что риск, а каждый шагнул вперед и не пошатнулся в колебаниях! Истинные герои! Но он-то, глава советского правительства, гораздо лучше понимал насчет опасности... Да, понимал и понимает, а сам торопил, никого от риска не оттолкнул! Наоборот! А случись что — на чьи плечи смерть ляжет? На Каманина, командира отряда космонавтов? На Королева? На министра обороны Малиновского?

На него в первую очередь, на Никиту Сергеевича Хрущева!

Погиб год с лишним тому назад летчик Спиридонов, погиб во время боевого задания, но не в бою с врагами, а от ракеты советской ПВО — свои сбили своего, по ошибке. А тот американец, летчик Пауэрс, по которому были ракеты выпущены, жив остался и долго еще будет жить. А наш Спиридонов погиб. Кто за это ответил? Малиновский? Командующие ПВО страны, округа? Командир того летного полка? Военнослужащий, нажавший кнопку "пуск"? Нет! Хрущев никого из них в обиду бы не дал, под наказание бы не подставил, потому что все люди взрослые и понимают реальную обстановку... и чем эта реальность от художественных кинокартин отличается. Но погиб человек, в мирное время, не по своей вине, за Родину жизнь отдал, ничего дурного, ничего героического не совершив — и что теперь? А ничего теперь, только растирать ладошкой усталое сердце и стараться думать о хорошем.

Хрущев отлично помнил, как во время войны, Великой Отечественной, на всем ее протяжении, боевые генералы жили-воевали... дневали-ночевали... все ведь рядом, все на виду... Командующие фронтами, соединениями, армиями... и он среди них, пусть и не прямым командиром, но тоже воевал... наравне ответственность нес... Непьющие — ох, редкость были среди вояк, а сердца у всех поголовно грубели, потому что изо дня в день ты вынужден пользоваться своим правом, оно же и обязанность, посылать людей на смерть. Считай, обрекать. Усомнился, замешкался — сам под трибунал пойдешь! Родина ценит и любит своих солдат, и рядовых, и маршалов, и по заслугам воздает, и памятники ставит! Так и должно быть, но, но, но... О-хо-хонюшки хо-хо! Ну-ка, попробуй, спустя полтора десятка лет после Победы, поговорить с героями нашими, с Коневым, с Жуковым тем же, с Рокоссовским — как оно в груди, под звездами геройскими... что там с совестью? Ответят? Разве что обложат по матери от всего сердца — и будут правы, потому что каждый из них превеликую ношу нес... и до сих пор несет, и тоже обречен — до конца жизни! — держать ее в себе. И сделанным по праву гордиться, и каяться, и оправдания искать... и не находить полного прощения на донышке души — у погибших, у себя. Вот в чем их главный подвиг.

И ему самому так же тяжесть в сердце накапливают безвинно ушедшие — что Спиридонов, что другие... Только еще горше... и все чаще, с каждым годом.

И опять полыхнуло памятью: вошли генералы, объявили Лаврентию об аресте... А Хрущев не успел спрятать глаза от безумного бериевского взора: на одно мгновение, буквально, сцепились они взглядами... И теперь, и отныне этого мига никак не смыть с души и совести, не заесть его, не запить...

Прибраться бы надо на столе, завален черт-те чем!

Хрущев раскрыл наугад папку с золотым тиснением, уперся в бумагу невидящим оком... Без очков уже никак. Где очки?.. Вот они.

Читать Хрущев не любил с молодости, еще со времен Промышленной академии, когда ему приходилось заучивать, задалбливать множество цитат из классиков марксизма-ленинизма, включая Троцкого, пламенными идеями которого он ненадолго увлекся. Нет, Троцкий раньше был, а в академии уже иные теоретики царили: Бухарин, Ленин, Сталин...

Увлекся, да вовремя отшатнулся, искренне отверг, как настоящий большевик-ленинец!.. И ему до сих пор эти ошибки напомнить норовят подколодные товарищи из ЦК! Сталин простил — а они нет!

Читать не любил, а читал, заставлял себя это делать, тогда и сейчас, потому что понимал: это необходимость, полезная необходимость, долг неумолимый, иначе пропадешь, другие затопчут и закопают. Однажды Нина, смеясь, обратила его внимание на одно важное обстоятельство: во время чтения "про себя", он сильно морщит лоб и постоянно шевелит выпяченными губами, как это делают малограмотные люди... Ну, сказала. Он, вроде, как и учел, да только с самим собой в этом вопросе, с закоренелыми привычками бороться бесполезно, уже не раз проверено. С тех пор Хрущев старался читать в одиночестве, когда рядом нет никого, даже верного Леши Сальникова или Трояновского. С докладами на трибуне куда проще, там он вслух читает, губы с языком по делу заняты.

В серой отдельной папке доклад по дизелям. Ага! Как раз тот случай, когда и по-человечески, и по-рабочему — жалости нет места! Только эта... целесообразность.

Был у Хрущева соратник, его "правая рука" во многих делах... Вот, как сейчас Фрол Козлов! Младший товарищ, помощник, и даже, грубо говоря, наследник по партийно-хозяйственной линии на Украине. Честно жил и честно работал, второй человек уже в союзном ЦК, вполне возможно, что и будущий первый... Молодой рослый мужик, работящий, исполнительный, не интриган: товарищ Кириченко, Алексей Илларионович. Вот именно, что товарищ! Соратник! Но вскружила голову этому соратнику доверенная советской властью высота! Зазнался, зачванился наш коммунист, стал на себя одеяло тянуть во всяких важных вопросах! Поперек батьки, что называется, лезть, свое Я всюду выставлять, надо и не надо. Вон, за спиной шепчутся насчет него с Кириченко — де, мол, кабан дорогу перебежал! Дескать, хватил через край товарищ Кириченко, пререкаясь с ним, с Хрущевым, по поводу выстрела на охоте — чья, мол, пуля кабана добыла!? Дурацкое вранье, злословье! Да, и подстреленный кабан тот был, и жарко спорили, и беспристрастный непредвзятый осмотр подтвердил победу Первого секретаря над вторым!.. И что из этого? Охота есть охота, кто метче — тому и вывезло! И на рыбалке то же самое, и в любом труде. Было и забыто, поругались — помирились. Но вся петрушка в том, что перестал Алексей Илларионович воз тянуть, ему порученный, пыл утратил, вот в чем дело-то было! А не в кабане! Вся трудовая энергия второго человека в Партии на споры стала уходить, на пустые выяснения — кто и где главнее! Поправили товарища, дали ему работу по силам: пусть чуть в сторонке потрудится, на местах поруководит, Ростовский обком партии — очень важное дело, архиважное! Так ведь, и не то чтобы дали — сам выбрал: на дипломатическую работу не захотел, а на партийно-хозяйственную попросился. Ладно, уважим выбор: действуй, работай! Оказалось — крепко размагнитился товарищ Кириченко в высоких-то креслах, ослаб, и здесь, в Ростовской области не справился, это всем товарищам в Президиуме ЦК очевидно, менее полугода хватило, чтобы данную истину понять! Что ж, бывает, не сработался с коллективом. И опять, не помня за человеком худого, страна, Партия проявили понимание и великодушие: отправили Кириченко на другой фланг трудового фронта: в Пензу, поднимать дизельное дело! Хватит уж стране Советов паровозами небо коптить, пора тепловозы внедрять, чтобы не хуже, чем во всем современном мире! А он и тут борозду не вспахивает, грубо говоря! Не только Шелепин, но и Шверник не раз информировали об этом: вместо работы на благо страны — брюзжит и жалуется кому ни попадя на несправедливость, ищет, понимаешь, сочувствия со стороны бывших сослуживцев! Ищет, да мало где находит — Партию не обманешь и не разжалобишь! Поручено — впрягся и трудись! Не можешь — отойди в сторонку, бери себе ношу по плечу. Не в застенок ведь тебя, не в ссылку, не в лагерь — огроменное предприятие поднимать поручили, всесоюзного, понимаешь, масштаба!.. А вместо результатов пока тихий пшик.

Если дальше так пойдет, то и здесь придется думать о замене...

— Алё. Да, Фрол Романыч, слушаю тебя. Нет. Я же сказал — попозже, некогда мне сегодня. Ты там сам управься, чтобы все без рассусоливаний, а чтобы конкретно: вот план, вот по пунктам расписано — кто и что должен сделать в намеченный срок, ну, и так далее. Угу, держи в курсе.

На каждую мелочь норовят отвлечь, во всем хотят на дядю ответственность свалить, поддержкой "сверху" заручиться! Перестраховщики! И он, Никита Сергеевич Хрущев, таким же был. Нет уж, таким, да не таким! Сколько он от Сталина тумаков, нареканий да шишек огреб, и в войну, и на мирном строительстве!.. Иной раз едешь в Москву и не знаешь — вернешься ли на рабочее место, или... того... А все потому, что он, в отличие от Маленкова с Кагановичем, никогда не боялся на себя решения принимать! И не только Маленков труса праздновал. Молотов боялся, и Андреев, и Жданов покойный, и... А Ворошилов вообще не в счет, пешеход хренов. Микоян рассказал однажды под большим секретом, что Ворошилов с женой (Екатерина Давыдовна тогда еще жива была) счет ведут — сколько они с нею нахаживают каждый день и каждый месяц, трудовые рекорды ставят у себя на даче! Смешно, казалось бы. Но тоже ведь драма, если вдуматься, трагедь-комедь: живет человечек без полезного дела, прошлыми заслугами времен гражданской войны, а и поручить ничего нельзя, обязательно провалит! Недаром его из ГКО поперли в конце войны. Единственного из всех сталинских соратников! Молотов — тот даже со Сталиным спорил, когда чувствовал свою большевистскую правоту, прямо в глаза перечил, не виляя, а впрягаться первым ответственным — нет, не любил, избегал всячески. Привык, что он всегда номер два! Приказал Сталин — выполнит, куда деваться, и не для галочки, а во всю мочь будет постромки тянуть! Но если во взглядах упрется — теоретик хренов! — никто его с позиции не сдвинет, жопа просто каменная! Лаврентий — вот он боец, никогда не трусил решения принимать, ответственность на плечи взваливать... Хотя перед Сталиным — первейший подхалим, навроде Кагановича. Всегда брал ношу порученную — и всегда справлялся. Потому-то и опасен стал. Жуков с Вознесенским тоже не боялись самостоятельно решать... Где ответственность, там и власть!.. И наоборот.

Хрущев раздраженно перелистнул календарь и уставился в подчеркнутые цифры... 10 сентября. Когда это он успел!? А-а!.. На этот день не только за Ефимом Славским назначено: правительственная комиссия будет Волжскую ГЭС принимать! Десять с лишком лет строили, еще при Сталине первый грунт ворочали — ныне дело сделано. Важный день, торжественный. Получается — подарок предстоящему Съезду Партии! Кого же туда послать на открытие? Или самому съездить?..

"Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река!.."

Взрослые пили и пели, скромно пируя на песчаном, пополам с травой, бережку, а Лук есть не хотел, его куда больше интересовала мутноватая волжская вода и мокрый песок, из которого можно было строить и лепить всякие разные игрушки.

Август, тепло, жара, даже маленький Лук не мерзнет, бегая в синих сатиновых трусиках среди прибрежного мусора. Все вокруг ему интересно: вот это водоросли, целая куча, а там какие-то жучки шевелятся! Водоросли, это трава, которая живет в воде, а не на берегу. Мама говорит, что жучков трогать нельзя, они вредные. Окурки, объедки — это скучно и противно, и пахнут плохо. Вода теплая-претеплая, а в воде вокруг люди купаются! Много-много людей, и взрослые, и дети.

— А это что??? — Лук раскрыл пошире удивленные, и без того большие, глаза (вылупился, по выражению родителей), подбежал поближе, к взбаламученной, но все еще полупрозрачной воде... Ого! У самого берега, на мелком слежавшемся донном песке, вяло извивалась огромная, почти с Лука ростом, рыбина! Рыло острое, длинное, совсем не как у чебака или карася, по всей хребтине длинный ряд острых шишечек-зубчиков, плавники тоже острые... А живот разрезан! А почему она тогда шевелится?

Не в силах унять любопытство, Лук забежал по колена в воду, уцепился правой рукой за рыбий хвост, потянул на себя и вверх. Рыбина оказалось очень тяжелой... да еще и скользкой... Только теперь, прикоснувшись к ней, Лук осознал и увидел, что рыба мертва, лишена внутренностей, выпотрошена... Ленивое течение тянет рыбу туда, на глубину... И Лука заодно... Лук не хочет выпускать рыбину, шаг, еще один...

Родительских окриков он не слышал, только вдруг рыбий хвост выскользнул из его ладони — это отец одной рукой отшвырнул рыбину обратно в воду, а другой схватил Лука поперек туловища и понес прочь от воды, к расстеленным скатертям, к надувным матрасам, к костру, который даже полуденную жару трепетал бледными язычками пламени, тихо переваривая древесные сучья, бумагу, огрызки, тростник и прочий съедобный сор.

— Куда ты его принес, Лёва!? Руки ему помыл от этой дряни? Где? Нет, дай его сюда, я сама!

Лук, лишенный такого заманчивого приключения, мгновенно закапризничал, затрепыхался в отцовских, и, секунду спустя, в маминых руках, но взрослые бывают так неумолимы к детским желаниям и чаяниям! Не хочет он мыть лицо и руки!

Отец, тем временем, залез в воду и с помощью коряги вытолкнул мертвого осетра подальше от берега, туда, где медленное течение вновь набирает силу и, спотыкаясь на равнинных запрудах ГЭС, движется дальше, к горячему Каспийскому озеру-морю.

Нет! — Насчет Каспийского моря и каскада равнинных гидроэлектростанций, так обезобразивших исконные русские пейзажи — это, конечно же, мое знание, а не маленького Лука, это не он, а я помню и понимаю, спустя множество лет.

Очищенному от рыбной грязи-слизи Луку предложили конфету, сливу, легкую затрещину (от мамы), другую конфету, но он был все еще в обидах на взрослый мир: с обидой принял подзатыльник, с обидой отверг лакомства и продолжал тихо кукситься, глядя на бесцветные струи воздуха над полупогасшим костром. Да, с рыбиной было что-то не так: некрасивая, мертвая, скользкая, и родители дружно всполошились, и старший брат над ним смеется... Наверное, взрослые правильно поступили, а все равно ему обидно!.. Вот, он лучше сейчас пойдет и растопчет все эти куличики, потому что это девчоночьи придумки!

Рядом с их стойбищем целая стайка чужих девчонок суетилась, только что они убежали вдоль берега, куда-то вниз по течению, а всякие-разные песчаные фигурки остались. И они почему-то называли их куличиками, а не пирожками, как у них в Павлопетровске. Топ! Топ, топ, и еще топ! Вот так вот! Нет, это были слишком уж маленькие пирожки, а ему нравится набивать сырым песком целое игрушечное ведерко и припечатывать его к земле вверх дном! Вот это получается настоящий дом! Только без окон и дверей, но их можно пальцами прокопать...

— Вот именно, что без окон и без дверей! Дали ключ — живи как хочешь! Только раньше пять лет равнение на победу держали, а ныне семь! С тем же результатом.

— Семилетка по-твоему — тоже замок на песке!?

— Так, ведь, ёшкин кот! Я же об этом и толкую! Мы с директором и в Госплан, и в министерство, и в обком, и еще хрен знает куда! У нас план! У нас и так пожар-вокзал, при том, что дизеля да турбины, или комплектующие к ним, ни в каком виде не наш профиль! Не наш! Мы, блин, куем оборонный щит страны, и я, как главный инженер, категорически... Ну, и все в этом роде!.. Да перестань, ей-богу! Советчик, тоже мне!.. А сам я не знаю, да? Всюду, где мог, я говорил, и кричал, и вопрос поднимал, и вопрос ставил, и докладные писал, объяснительные! В оба Госплана, между прочим, и в "долгосрочный", и в "оперативный"! Дабы схитрить, сыграть на дурацких противоречиях левой и правой руки. Но куда там! Однова показалось — пронесло: заручились поддержкой, где надо, аж до Косыгина дошли, вроде бы, теперь, вытанцовывается по-нашему!.. А из Кремля, из самого заоблачного верха — н-на мокрым тапком по шершавой жопе!.. Всем нам, поименно, включая начальника главка — от товарища Козлова лично, в собственные булки! Принять, мля, выполнить, сучьи дети, и отрапортовать в срок, вашу мать-перемать! Ну, мы люди маленькие, и теперь, уже получив исчерпывающие указания, работаем, репу чешем — где комплектующие сверх плана изыскать, как оборудование перестроить! В том смысле, что это я чешу да изыскиваю, а директор с мудрецами из Главка заранее придумывает отчет: почему сорвали, почему не успели! И кто ИЗ ПОСТОРОННИХ в этом виноват! Мне проще, им куда тяжелее.

— Василий Григорьевич, такое ощущение, что ты раньше всех нас застолье начал — горячишься чересчур и сбиваешься с заявленной темы. Давай еще раз краткое резюме и выводы по докладу, прогнозы от тебя лично. А потом уже все к столу! Володя привез из Москвы бутылочку заокеанской "Смирновской" — мне лично весьма не терпится продегустировать ее и сравнить тактико-технические данные с нашей "Столичной". Я уж не говорю о тех божественных ароматах, что доносятся к нам из недр вашей прославленной кухни.

— Горячусь, потому что не менее вашего голоден, аки звер!

Итак.

Имеющий уши — да прочистит! Наша родная социалистическая экономика, возглавляемая ленинско-сталинско-хрущевским Политбюро-Президиумом и его пламенными большевиками-кухарками с начальным церковно-приходским образованием, состряпали чудище обло... забыл, как там полностью...

— Чудище обло озорно огромно стозевно и лаяй.

— А, точно!.. Лиечка, душа моя, ты как раз вовремя! Спасибо тебе за справку, роднуля, намек понятен, мы уже заканчиваем, буквально через пять минут! Ну, раз ты уже заглянула... Как там индейка?

— Румяная, вся в цветах и свежей грузинской зелени, ждет гостей. Боится перепреть.

— Всё, всё, всё... Угу!.. Имя этому чудищу — плановая экономика, в противовес стихии капиталистического рынка. Западники говорят, что рынок — это область искусства в мире денег. Может быть, я не вполне компетентен по теме. Но я не считаю рынок панацеей от проблем и кризисов, и я не против плановости в работе, я сам обеими руками за нее в своем личном рабочем дне! Но! Вспомним пресловутую сороконожку, ту, что запуталась в собственных ногах, когда попыталась задуматься, сиречь поруководить на местах: пятую и восьмую сгибаем под углом сорок три градуса, все четные — от четырнадцатой до двадцать шестой — опорные выпрямленные, третья и тридцатая с пятки на носок... А наша экономика — даже не сороконожка, типичный бронтозавр, гигант с малю-ю-ю-сенькой такой главою от сороконожки! С соответствующим количеством головного мозга в ней. Но без разрешения этой головы — да чтобы еще с резолюцией и печатью, непременно после длительных согласований со спинным мозгом! — не пожрать ему и не пукнуть, шагу не ступить, хвостом не махнуть, вдоха-выдоха не сделать! Что?.. Да, конечно, любое сравнение и любая гипербола имеют те или иные логические изъяны, главное — чтобы мысль через метафору была понятна!

В условиях относительно комфортного климата, относительного изобилия жратвы и питья — существо живет, пусть даже с такими пропорциями духа и сомы. Чуть не так подул ветер — оно подохло. Если запасного весу в нем пятьдесят тонн, то подыхать и гнить будет несколько медленнее комара или мышки-норушки. Мозг уже умер, кровь свернулась, а в желудке все еще съеденное бурлит. В данном случае, пока — пока, подчеркиваю! — у нашей экономики есть относительное изобилие трудовых, людских ресурсов, плюс невероятно, неправдоподобно огромное изобилие ресурсов природных. Но и они все, вышеперечисленные, исчерпаемы! Попытка малограмотных людей руководить природой и обществом методами приснопамятного товарища Орджоникидзе — то есть, матюгами и потрясанием револьвера — неминуемо доведет до краха и советскую экономику, и советский образ жизни. Это было резюме. Теперь прогноз: пятьдесят лет! Точка! Да, через пятьдесят лет в 2011 году Советский Союз рухнет! Мике моему будет уже пятьдесят пять, но он доживет. Что?.. Ну, может быть, и хватил, может быть и чуток попозже... Но до столетия Великой Октябрьской Социалистической Революции — СССР точняк не дотянет! Это при условии отсутствия Третьей Мировой Атомной войны! Между прочим! Извините за вульгаризмы речи...

— Полвека??? Василий, друг мой, так и мы все, кроме наших самых младших чадушек не доживем до "сбытия" твоего прогноза, так что можешь смело прогнозировать хоть второе пришествие Христа. А с другой стороны — чегой-то маловато жизни отмерил ты великой стране. Мы сильны как никогда, если иметь в виду международное положение. И бояться стали меньше прежнего, если говорить о делах внутренних, можно сказать — воспрянули после ХХ съезда.

— Ага, меньше! То-то мы конспирируемся от всего и вся, живя в родной стране и будучи патриотами своей страны! Как масонская ложа какая-то! Воспрянули, да!?.. А доклад сей пресловутый, сделанный самим Хрущевым на судьбоносном ХХ съезде Партии, побудивший воспрясть... воспрянуть — почему закрыт от публикации??? Советский лидер докладывал советским людям о положении в советской стране! Весь западный мир, вернее, все из немногих западных обывателей, кому такая прихоть в голову зайдет, может свободно читать текст, в оригинале и в переводе, справа налево и сзаду наперед. А мы — шалишь!.. И ведь это невинный пустячок — добыть и ознакомиться с официальным докладом. Нельзя-с! А прознай о нас кто — расстрелом не отделаешься, по душам будут говорить, в подвалах на Лубянке, по-большевистски, согласно боевым накопленным традициям!

— Не всё сразу, Васенька, не всё сразу. Позвольте и мне пару слов, в виде реплики с места. Во-первых, на Лубянке нет подвалов, они в других местах, поверьте старику. Во-вторых, Его Величество Прогресс неостановим, но вечен, а потому нетороплив. На мой взгляд, социалистический подход, социалистический строй отнюдь себя не исчерпали.

— Словосочетание "Социализм с человеческим лицом" впервые придумал Иероним Босх!

— Нет, молодой человек! Его придумал не так давно Радован Рихте из Чехословакии!

— Паша, сел на место! И помолчи, твоя очередь после. Серафим Ильич! На вашей стороне мудрость, опыт, запахи индейки!.. На моей — ораторское вдохновение, вызванное, в том числе и ароматами той же запеченной индейки. Так что оставим теоретические дискуссии о марксизме-ленинизме на потом, а я скоренько докончу доклад, с позволения высокого собрания. Линейная экстраполяция, коей заручился мой прогноз на полвека вперед, наверняка не догма, не императив... но приглашение к действию. Вряд ли мы сумеем значимо повлиять на правителей наших, на теорию и практику социалистического строительства, на дуболомные инициативы Никиты Сергеевича, но понять саму долгосрочную перспективу, как таковую, и готовиться к этому — я лично считаю — мы просто обязаны.

— И как же нам готовиться?

— Володя! Отвечу тебе вопросом на вопрос: а я знаю??? И сам честно отвечу: нет, конечно. Если не будет войны, которая ставит под угрозу само существование человечества, как такового, то и люди на территории, именуемой ныне Советский Союз, продолжат жить и размножаться. Это бесспорно. Только вот как? Либо Штаты или реваншистская Германия сделают нас своей колонией, либо страна распадется на сотню удельных княжеств... Либо она сохранится во всей своей полноте и во всем своем великолепии, но на каких-то иных общественно политических началах. Я лично склоняюсь к той мысли и очень боюсь ее, что Запад, та же Тевтония, докончат то, что не сумели в сорок первом.

Тем не менее, чтобы нам понять "что делать", мы должны ответить себе на другой поставленный вопрос, вспомогательный, более общий, но от этого не менее важный, нежели тобою озвученный: где мы сейчас, где наша точка А? Из которой мы всем гамузом, всей человеческой цивилизацией, проживающей на всех шести или семи континентах... или сколько их там — восемь, девять?.. — тупо движемся в неведомую точку Б. С точкой Б разберутся потомки, уже после нас, а мы, определившись с точкой А, давайте не будем особо долго заморачиваться с ленинским посылом "Кто виноват", ибо распределять вину между предками и современниками — легкий и верный хлеб, который мы с вами, надеюсь, не собираемся отнимать у целого сонма бездельников-болтунов-лоботрясов... Как говорится, у правды нет соратников, но есть попутчики. И я не имею в виду газету "Правда"...

— Нота бене! У правды нет свободы выбора. Это касается не только истины, но и нашего с вами флагмана печатной мысли.

— Да, Паша, да. Что-то я сам заболтался!.. Если принципиальных возражений по моему докладу нет, то прения сторон предлагаю перенести из нашего тесного "конспиративного" чулана-кабинета в более просторное соседнее помещение, иначе говоря, в гостиную. Кто за? Единогласно. За мной, товарищи!

Если у предприятия, селения, торгового судна, боевого корабля, спортивного клуба, шайки преступников, даже кружка по интересам — в конце концов! — нет названия, то грош ему цена, безымянному, об этом еще до войны капитан Врунгель говорил.

И уж тем более это так, когда речь идет о тайной организации в недрах советской действительности. Недаром, провокаторы и стукачи, внедренные в те или иные круги, недовольные той или иной окружающей действительностью, непременно получали задание от своих кураторов: выявить название, а буде таковое отсутствует — позаботиться о том, чтобы оно возникло и было внедрено во вражеское гнездовье.

На самой заре возникновения тайного общества, в июле 1956 года, один из его основателей, Серафим Ильич Ставриди, предложил аббревиатуру НЭП, которая бы расшифровывалась именно так, как и было задумано для нее в начале двадцатых, при Ленине: "Новая экономическая политика". В тот миг и потом, во все последующие годы, заговорщики обошлись без стукачей и сексотов, в какой-то мере — очень большой мере! — им просто повезло, но и сами они все были отнюдь не лыком шиты!

Как бы то ни было, поначалу все пятеро согласились со своим "дуайеном", но в течение двух или трех месяцев пользования вдруг поймали себя на том, что называют друг друга нэпманы! Это пришлось не по нутру "ветеранам-социалистам" — Николаю Семеновичу Тишко и Серафиму Ильичу Ставриди, для которых слово нэпман было ругательным, а само понятие — презираемым, и ровно так же не понравилось молодежи — Василию Тимофееву, его младшему брату Павлу, омичу Володе Кашину и москвичу Валере Калинину, которые не желали иметь ничего общего "с планами преобразования рабкрина" и прочими ленинскими инициативами.

В итоге, после неожиданных, ошеломляюще яростных споров — старший Тимофеев и Кашин даже коротко подрались! — было принято иное, всех устроившее наименование тайной "подрасстрельной" организации: "Время".

Пройдет одиннадцать с лишним лет после того незабываемого дня, и на голубые экраны страны выплеснулась новостная телепрограмма: "Время", ставшая отныне главным поставщиком ежедневых новостей для советского телезрителя.

Постепенно и незаметно для себя, члены организации привыкли так называть и свой проект, но на сей раз, в отличие от скандалов-междусобойчиков с "НЭПом", недовольных не было, потому, хотя бы, что сие оказалось удобным даже с точки зрения конспирации: "ты не забыл, что у нас сегодня Программа Время?", "Васечка, ты куда? — Я ненадолго, заскочу к ребятам на ПрВр!.."

Постепенно ПрВр росла и развивалась, теперь это уже был не кружок энтузиастов на шесть человек, но реальная, разветвленная по всему Советскому Союзу организация, вобравшая в себя более ста участников. С идеологической, партийной точки зрения, "Программа Время" представляла из себя полную мешанину идей, взглядов, вкусов и цвета знамен: были там коммунисты (в явном меньшинстве), были и ярые антикоммунисты, и анархисты, и буддисты, и неомальтузианец, в лице ВэДэ, Валериана Курбатова, одного из главных руководителей ПрВр, и даже бездетная пара новосибирских староверов Докучаевых... Но всех объединила идея: самим устоять, и удержать страну от неминуемого распада. Коммунисты, конечно же, хотели сохранить СССР, могучий, процветающий — и очищенный, наконец, от всей этой подхалимской псевдокоммунистической братии, порожденной произволом троцкистско-сталинских времен и волюнтаризмом хрущевских (позднее — застоем брежневских)!

Антикоммунисты считали коммунистов слепцами-попутчиками, те в ответ обзывали антикоммунистов пятой колонной, агентами вражеского влияния, но на бытовом и организационном уровне уживались между собою вполне даже мирно. То же касалось и буддистов, и "глушковцев", и анархистов — притерлись как-то.

— Почему всемогущий КГБ проморгал эту мелкую раковую опухоль на теле здорового советского общества — непонятно! А, Валера, как считаешь? Может быть, потому что организация не разбрасывала прокламаций по улицам Павлопетровска и Москвы, не взрывала железнодорожные составы, не желала смешиваться с либеральным диссидентским движением, ориентированным на контакты с заокеаном?..

— А мне откуда знать? Я что — Андропов, что ли?.. Может, все дело в том — это своего рода парадокс! — что наш КГБ сам был как бы отодвинут от декларируемой советской реальности, по большому счету, жил вне её, купаясь в ней же. Что я имею в виду? Сейчас освежу в памяти, в блокнотец гляну... Вот.

"Положение о Комитете государственной безопасности при Совете Министров СССР и его органах на местах" — это основной документ, регламентирующий деятельность КГБ. Основной и главный — это значит, что он для них важнее Госплана, Совета Министров и самой Конституции! Проект положения разрабатывался самими комитетчиками, то есть, они сами для себя законы написали. Сей проект был утверждён Президиумом ЦК КПСС 9 января 1959 года. Положение, которое стоит особняком от всего правового поля Советского Союза, получило статус сверхзакона на заседании общественной организации — Президиума ЦК партии коммунистов! И только потом уже введено в действие постановлением Совета Министров СССР! И до сих пор действует! И все это на условиях строжайшей секретности, вроде нашей с тобой! Но эта "ихняя" строжайшая секретность — только для тех, кто и так бесправен, то есть для рабочего класса, передовой части колхозного крестьянства и для трудовой интеллигенции. Враги наши зарубежные давным-давно имели точные копии с аутентичными переводами. Легко!

Согласно этому положению, Комитет государственной безопасности провозглашен "политическим органом", проводящим в жизнь решения Центрального Комитета КПСС и Правительства СССР. При этом непосредственное руководство и контроль КГБ являлись прерогативой Центрального Комитета КПСС, в то время как Совету Министров СССР отводилась вспомогательная роль, второстепенная, прямо скажем: заслушивание отчётов о деятельности КГБ, назначение заместителей его председателя, утверждение структуры и штатной численности комитета, утверждение членов коллегии — но и это всё строго по согласованию с ЦК КПСС. А ты говоришь — Косыгин! Брежнев!..

Однако, эти прозрения-озарения участников ПрВР пришли много позже, уже в разгар семидесятых...

С главною, пока еще не сбывшейся, истиной, сиречь опасностью, определились единодушно: СССР на пути к развалу! Основную задачу приняли столь же единодушно, вместе: по максимуму — "не допустить катастрофы"! Или, хотя бы, сохранить все, что возможно: от страны — до бесплатных школьных завтраков!

Но понимали под этими "сохранить-не-допустить" уже разное, всяк свое.

— Школьное бесплатное образование — благо для народа и страны?

— Благо!

— Заносим отдельным пунктом. Против кто-нибудь есть?.. Далее, медицина.

— Позвольте реплику, Сережа! С медициной далеко не все столь одно...

— ...значно! Договариваю за вас, Аркадий Борисович! Наряду с бесплатной, должна быть и платная! Наряду, а не вместо нее!

— Это в теории! Но как только предприимчивый эскулап из системы бесплатной медицины почует запах рубля...

— Не надобно всех мерять на свой...

— Так! Исполняю роль колокольчика и секунданта, разводящего гладиаторов по углам! Ти-ши-на! Брек! Ну, товарищи! Ну, в конце-то концов! Мы сюда орать и бездельничать собрались, или, наконец, начнем, согласно регламенту, издеваться над здравым смыслом? Если рассуждать в общем и целом, то я с пониманием и уважением отношусь к нуждам и чаяниям угнетенных классов, народов, государств, полов и меньшинств, а если конкретно изучать историю вопроса, то все ранее угнетенные, отстояв свои права, начинают бороться за мои.

Это неизбежно и очень грустно. Тем не менее... Разъединяет людей миллиард самых разных причин, от религии до запаха носков. А объединяет всего миллион.

Бесплатная медицина за основу. Есть кто реально против?.. Теперь, армия! ТИХА!!! Всех сейчас пошлю по матушке по Волге, за тыщу килОметров, освежиться! Добровольческая, принудительная, большая, малая, платная, бесплатная, с комиссарами, без комиссаров... — НУЖНА СТРАНЕ АРМИЯ КАК ТАКОВАЯ??? Ну, и запишем, не разводя болтологии. Доклад по теме современной армии подготовите вы, Владимир Кондратьевич! Вот там-то мы всласть попляшем по-критикански дружно и по тезисам вашим, и по капитанским звездочкам, и по костям! А пока — не будем друг друга сбивать с повестки дня.

Страна — это СССР? Российская империя? Свободная Россия?..

Г Л А В А 2

— Зачем тебе успех? Наполни жизнь мечтами!

— Васенька, да ты у меня поэт! Это Шекспир?

— Нет, просто книги в командировках читаю. Н-не помню даже, откуда взялось, главное — к событию хорошо подходит! И к людям. Кроме нашего Мики, надеюсь.

Свое Первое Школьное Сентября Лук и Мик запомнили на всю жизнь, но каждый по-разному, хотя и встретили его в одном и том же месте: на маленьком пыльном дворе начальной школы ?15. Утро теплое, небо в меру облачное, с большими синими просветами. Ни бурь, ни туманов, ни наводнений. В провинции и климат простоват. Школа деревянная, одноэтажная, цветом коричневая, стоит на невысоком беленом известью кирпичном фундаменте. Вмещаются в нее четыре комнаты для классов, учительская, раздевалка, широкий темный коридор и здоровенная печка в центре всего. Уборная на улице, даже две уборные: одна, поменьше, для учителей и другая, попросторнее для школьников, на два отделения: для мальчиков и девочек. Обе также деревянные.

Лук появился чуть пораньше, в составе небольшой компании детей и взрослых: Лука сопровождала мама, а Сашку Монахова, его приятеля с младенческих лет, оба родителя. Семьи жили неподалеку, в разных концах кубика, взрослые дружили между собою, и поэтому заранее решили идти вместе: мама и Лук издалека еще замахали руками тете Жене, Сашкиной маме, стоявшей на балконе четвертого этажа, она им кивнула в ответ и тут же исчезла в глубине квартиры, поэтому даже и подниматься к Монаховым не понадобилось: встретились у подъезда, внизу.

Дядя Сережа, Сашкин отец, их сфотографировал, вдвоем и поодиночке, мамы придирчиво выглядывали друг у друга цветы, составленные детям в букеты для их первой учительницы... Но что толку рассматривать — астры да саранки, да георгины, из тех же горсточек семян взращены, с соседних клумб сорваны (отцы Лука и Сашки Монаховы — в одном депо работают, машинисты на железной дороге, садовые участки вместе получали, рядом-напротив через дорожку), поменяй букеты местами — никто, кроме бдительных мам, этого и не заметит...

Сашка Монахов в черном капроновом берете с хвостиком на макушке, у Лука на голове серая кепка, из которой никто не догадался вынуть картонный "каркас-ободок"; Лук предпочел бы вообще без головного убора, но — нельзя почему-то.

Оба получились белобрысы на той древней фотографии ... но с годами это пройдет, сначала у Лука, а потом, к окончанию школы, и Сашка Монахов потемнеет до светло-русого...

И вот они уже стоят неровной шеренгой перед крыльцом школы, все тридцать шесть человечков из первого класса "б", мальчики и девочки, слушают приветственные слова от взрослых дяденек и тетенек, пожелавших выступить, у каждого первоклассника в руках короткий букет цветов, который сейчас надо будет подарить учительнице Розе Михайловне Богушевой...

Плечом к плечу с Луком (оба оказались на самом фланге шеренги, почти у забора) стоит мальчишка, черноволосый, чуть поплотнее и повыше Лука, он приехал на "Волге" с родителями, и вообще без головного убора...

— А ты чё без фуражки? — шепчет ему Лук.

— Да ну! И так тепло, — отвечает ему парнишка. — И прическа собьется.

Лук фыркнул — его рассмешило девчачье слово "прическа", но тут же обоим погрозила толстым пальцем тетка-родительница, стоящая во взрослой толпе почти напротив них, и они пристыженно умолкли.

Потом зазвенел колокольчик в честь начала новой школьной жизни для первоклашек, потом Роза Михайловна принимала от них букеты и укладывала на заранее поставленный столик, потом двое родителей с фотоаппаратами всех фотографировали, стараясь, чтобы в кадр не попали неряшливая помойка и ветхая деревянная уборная — слева "м", справа "ж" — угнездившиеся на том же маленьком дворике, метрах в двадцати от школьного крыльца, потом их повели в класс.

Лук и Сашка Монахов хотели сидеть вместе, но учительница им этого не позволила: она лично рассадила учеников по собственному разумению, стараясь, чтобы за каждой партой сидели мальчик и девочка, и чтобы дети, знакомые до школы, сидели на разных партах, подальше друг от друга. Но мальчиков в классе заметно больше, чем девочек — двадцать один против пятнадцати, поэтому на некоторых партах мальчики сидят по двое.

Просунулась в дверь голова — техничку за учительницей прислали — та вышла из класса, и дети на несколько учебных мгновений остались без присмотра, сами по себе.

Три ряда, по шесть парт в каждом, и в среднем ряду на четвертой парте, считая от школьной доски, устроился Лук. Слева от него...

— Мика.

— Чиво?

— А тебя как зовут? Меня Мика, Микула. А тебя?..

Но Лук не успел ответить: в это время вернулась Роза Михайловна и тут же отчитала строгим голосом рослого рыжего мальчика, шалуна, который, бегая по классу между партами, успел раздать несколько подзатыльников своим одноклассникам и одноклассницам. Делал он это без злобы, просто из озорства, но Луку мальчик сразу же не понравился.

Потом была перекличка: Роза Михайловна зачитывала имя и фамилия ученика или ученицы, Лук, услышав свое, сразу же вслед за Микой Тимофеевым, встал и сказал, подражая Мике, в два слова: "это я", вместо односложного "я", и тотчас получил замечание от учительницы за неправильную форму ответа. А Мик, секундой раньше ответивший точно так же, почему-то остался без замечания. Рыжего баловника звали Валера Боргунов, самую красивую девочку в классе — Алла Ваталова... Всех сразу и не упомнить.

Первый урок был как бы и ни о чем, учительница знакомилась с учениками, кто на что способен, у кого какие родители.

— Кто умеет считать до десяти? Те, кто умеют — поднимите руки. Локоть на парте, ладонь вверх, пальцы вместе: вот так. Молча поднимите, не кричать, не якать!

Первым вызвался Лук и зачастил скороговоркой:

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть...

— Садись, неправильно! Микула Тимофеев?

— Раз, два, три, четыре... — бодро начал Микула, но и его учительница оборвала на полуслове за неправильный ответ.

Лук сидел, весь розовый от стыда и лихорадочно перебирал в уме порядок циферок... И где же не так???

— А чё не так? Э, слушай, Лук, а что неправильно? Я... мы с тобой все правильно сказали!

— Ага! А она говорит, что неправильно! За что?..

Но учительница, попытав безуспешно нескольких очередных соискателей истины, которые действительно пока еще не знали десятичного счета, с важностью объяснила допущенную двумя выскочками ошибку:

— Правильно говорить: ОДИН, два, три, четыре... Не "раз" — такой цифры нет на белом свете! — а один! Надя Вешнякова! Повтори, пожалуйста! Всем тишина! Итак, счет от ОДНОГО до десяти. Надя!?

— Один, два...

— Молодец, Надя, продолжай.

— три, четыре... пять...

— Так, молодец.

— шесть, семь...

— Продолжай, молодец Надя.

— девять...

— Восемь, девять и десять. Таким образом, мы с вами провели правильный счет от одного до десяти! Аульбеков Тахыр! Закрой рот и вытри губы! И нос! Тишина, смеяться будете дома, а не на уроке! Надя Вешнякова! Подойди к доске. Повернись! Сегодня ты получаешь первую в своей жизни отметку за хорошую учебу! Дети, в первой четверти первого класса оценки в тетрадь, в журнал и в дневник не ставятся. Но со второй четверти, после ноябрьских праздников, пойдут оценки за учебу: кому пятерки, кому четверки, а кому и... А пока за хороший и правильный ответ ученики будут получать вот такие звездочки! Роза Михайловна раскрыла, взяв со стола, большую и широкую книгу (это был классный журнал), вынула оттуда почтовый конверт, вытряхнула из него щепотку бумажных красных звездочек, каждая размером с "октябрятский" значок, и одну отдала девочке.

Надя прошептала "спасибо" и потупилась, не зная, что делать дальше...

— Садись на место, Надя, молодец.

Весь оставшийся урок, первый, так называемый ознакомительный, который еще не арифметика, не родная речь, не чистописание, Лук сравнивал про себя слова "раз" и "один", и прикидывал, почему говорят "один раз", "два раза"... и почему "раз-два — взяли!", "раз, два, три, елочка гори!" Мика старался слушать слова учительницы, но то и дело отвлекался, разглядывал класс и одноклассников.

Класс — это комната, в которой... восемнадцать парт, учительский стол и стул, черно-коричневая — изрядно облупившаяся — классная доска, с разноцветными кусочками пишущего мела на длинной узкой полочке-приступочке понизу доски, тряпка, чтобы мел с доски вытирать...

Мике все интересно: почему в классе два окна, зачем в стене печка, и почему есть белый мел, есть розовый, а черного и синего нет? И что делать, если вдруг в туалет захочется посреди урока?..

Дома уже, ближе к вечеру, Лук вспомнил и рассказал об этом случае с неправильным счетом родителям. Отец хмыкнул рассеянно, весь в чтении толстой книги без картинок, брат только что пришел с улицы и препирался с бабушкой на кухне, а мама немедленно и категорично поддержала правоту учительницы, Луку же посоветовала вести себя хорошо, не изображать из себя самого умного и делать, что говорят. Вот, как Надя Вешнякова!

Лук покорно кивал и радовался, что не успел сообщить насчет крышек на партах: ими очень громко можно хлопать, открывая и закрывая... Он лично это придумал, а выговор сделали однокласснику Валерке Худжаеву, потому что его первого засекла Роза Михайловна!

Мик рассказал о неудачном счете почти сразу же, по дороге из школы домой, чем немало повеселил родителей:

— Мика, Роза Михайловна хороший пример подыскала, она права, так что не дуйся. Она опытный учитель, а по-моему — так вообще лучшая в городе по начальным классам. А ты, папочка, чем смеяться над усталым голодным ребенком, лучше за дорогой следи! Да, если разобраться, наш Микушка тоже прав, но эта правота разговорная, а не грамматическая. Так что, Микуся, есть еще и грамматическая, ей как раз в школе учатся.

— Ага! А почему этой Наде Вешняковой звездочку дали, а нам с Луком шиш, хотя мы с ним умеем считать до десяти, а она запуталась!

— Э, э, сынок! Ты у нас с мамой уже не просто малыш-подстоломходыш, а почти взрослый товарищ, выражения выбирай.

— А чё я такого сказал?

— Во-первых, не "чё", а "что"! А во-вторых, дорогой наш и любимый папочка! Этих "шишей" Мика, между прочим, у тебя набрался, а теперь ты же еще и замечания делаешь бедному крохотному взволнованному первокласснику! Микушка устал, сегодня праздник, дома нас ждет шоколадный торт со взбитыми сливками.

— Разве у меня? Неужто я так говорю!?

— Ур-р-рааа! Шоколадный!

— Вася, послушай, пожалуйста, может, хоть сегодня отгул на полный день возьмешь, не поедешь на работу?

— Никак нельзя, Москва торопит! А уроков на дом вам еще не задавали? А, Мик?

— Нет еще.

— А кто такой Лук? Кто у него родители?

— Лук — это мой друг, мы с ним на одной парте сидим.

— Хо! День знакомы — уже друг? Быстро это у современной молодежи!

— Правильнее сказать, Микуся: за одной партой. Что это — у тебя пальчики в чернилах? Перышком вымазал? Ничего, дома ототрем дочиста.

"Я у него "в перевертыши" два перышка выиграл на перемене, — хотел было похвастаться Мика, — мы сразу научились у Витьки Дедусенко, второгодника, и я сразу же выиграл!.."

Но вовремя прикусил язык: мама бы этого не одобрила. Мама тоже учитель, она преподает английский язык в механическом техникуме, у нее неполная рабочая неделя, она ходит в техникум только по четвергам и понедельникам, поэтому для нее лично учебный год послезавтра начнется, третьего сентября.

Наспех прошел праздничный обед в маленьком семейном кругу, с шоколадным тортом, с музыкой под радиолу, и отец семейства отбыл на работу.

Лия сама повязала мужу галстук, проверила носовой платок, запонки (золотые с гранатом, ее подарок дорогому Васеньке на тридцатилетие), чтобы не расстегнулись и не потерялись. Вася очень деловой, но бывает таким рассеянным, когда речь идет о простых бытовых вещах и событиях! Она видит, что, несмотря на шутки с улыбками, Васе не до смеха, на работе вот уже несколько месяцев идет большой и нескончаемый аврал.

Одно время Лие Тимофеевой показалось, что муж ее начал выпивать чаще, чем это оправдано обстоятельствами, и до смерти перепугалась: ее отец и дед по отцу крепко "зашибали", дед вообще с круга спился... Но, похоже, страхи оказались напрасны: вот уже год, как Васе не до выпивки и застолий, даже от бокала пива отказывается, ссылаясь то на печень, то на изжогу...

"Лиечка, не нужна мне эта ликерная рюмочка, ни для вкуса, ни для аппетита! Я со всем удовольствием хряпнул бы с полбутылочки простой "московской" по два восемьдесят семь! Чтобы забыть всю эту чуму, чтобы расслабиться!.. Но нельзя, мозги свежие нужны, да при том еще постоянно на дом звонят, днем и ночью, такой уж у нас марафон! Соколову хоть бы хны после этого, ему как слону дробина, а я по утрам болею!"

Чертова работа! Был он главным технологом на вспомогательном производстве — и жили они, горя не знали! А как стал главным инженером головного завода... Нет, конечно, здорово: новая квартира, большая зарплата, но... Зоя Вихренко, лучшая Лиина подружка, все любопытствует насчет... личной жизни... Мол, не сказывается ли?.. И нет ли подспудных соперниц — вон, ведь, какой молодой и видный, карьера на взлете! Дура ты набитая! Нет у Васи никого на стороне, и все у них с ним в порядке. А наладится по работе, и еще лучше будет!

— Вася, ты чего? Туго затянула?..

— Нет, крошка, все в полнейшем порядке! (Лия ростом, конечно же, пониже высоченного мужа, но сама в теле! — а он все равно зовет ее крошкой, и Лие всегда от этого очень приятно.) Просто... В главке опять идиотские перетряски... А тут галстук... Только вчера еще пионерский носил, с двумя ушами на груди, а уже — вон... Кстати, меня долго, очень долго мучил вопрос насчет пионэрии. Не рассказывал, нет?

— Нет, не припомню. Какой вопрос, Васенька?

— С детства ни у кого не мог допытаться, почему рука в пионерском салюте расположена так странно: перед лицом и даже выше, да еще наискось!.. Ни пионервожатые, ни учителя, ни простые взрослые внятного ответа дать не могли, но почти каждый считал своим долгом обронить многозначительную недомолвку, по типу: вырастешь — поймешь, если сам до сих пор не понял... А я им:

— Не понял! И хочу прямо сейчас понять, объясните!

Но так никто ничего и не объяснил: одни уклонялись, другие ленились, а третьи вообще смеялись над моим невежеством.

И только на днях буквально, когда в Москве был, в одном солидном учреждении, самостоятельно прочел вожделенный ответ, случайно брошюрка попалась, почему-то для служебного комсомольского пользования, цитирую на память:

"Отдавая салют, пионер поднимает согнутую в локте правую руку перед собой, так, что рука оказывается чуть выше головы. Все пять пальцев при этом выпрямлены и прижаты друг к другу, ладонь обращена к голове ребром. Расстояние от ладони до лба — примерно ладонь. Поднятая выше лба ладонь означает, что общественные интересы у пионера выше личных."

— Какая пре-елесть! Васенька, а... почему поднятая пионерская ладонь надо лбом означает приоритет общественных интересов над личными?

— Этого я до сих пор не знаю, спросить было не у кого... Эх... все бы проблемы у нас такими были!.. С тех пор, как Николай Леонидович умер, все у нас наперекосяк пошло, каждый дует в свою дуду, а других не слышит!..

— Это... когда весной? Там? — Лия махнула рукой в окно, выходящее на западную сторону.

— Угу, в Москве-матушке, я же рассказывал: аккурат первого мая. Заглох навеки наш "перпеттум мобиле", пламенный мотор! Без него паршиво стало в министерстве, осиротели, один галдеж вместо дела! Эх, товарищ Духов! Не вовремя ты нас оставил. Ну, ладно, поехал я, постараюсь пораньше вернуться, в честь Микиного праздника... Ты смотри там, не шпыняй его в первый день за чернила и уроки!..

— Да ладно уж, без некоторых разберемся, педагогический стаж позволяет... Ну, все-все, ну хватит, ты мне всю помаду сотрешь, импортную, между прочим, и с нею на губах поедешь на свои совещания, людей смешить! Еще раз, при мне, проверь портмоне и платок, и заколку на галстуке. Пирамидон от головы. Ключи. От дома. От машины... все равно проверь. М-м... мой дорогой!.. Уже ждем тебя обратно!

Василий Григорьевич Тимофеев умеет и любит водить машину, с утра в школу сам за руль сел, но вообще, с некоторых пор, ему это как бы несолидно. У него с прошлого года белая служебная "Волга" вместо "Победы", а к ней персональный водитель из заводского управления...

Он в курсе, где "Волга" поставлена, и по времени должен бы... Да, уже на месте.

— Володя, ты пообедал?

— Да, Василий Григорьевич, все нормально!

— Ну, и отлично. Отвезешь, и до семи свободен... э-э... или у тебя уже конец смены?

— Нет, у меня сегодня смена до двадцати двух ноль-ноль.

— Отлично. Короче говоря, мчи, потом до семи свободен, а там будь готов домой везти, я сегодня рано заканчиваю.

— Есть! Все будет путем, Василий Григорьевич! Мы... это... Интернациональная раскопана, по Красноармейской поедем.

Володя Ганьшин на десяток лет старше своего шефа, он воевал, дошел до Праги, подполковник артиллерии в отставке, попал под хрущевские сокращения, теперь, вот, крутит баранку, гражданскую пенсию ждет, коли уж "военной" от Родины не дождался. Шеф хороший мужик, не грубый и не суетливый, по мелочам не распекает, с таким работать можно. Вон, у водилы "номер один", у Малышева, работа и жизнь посложнее, потому как товарищ директор, которого персональный шо́фер Колька Малышев возит, нравом крут и вообще самодурит почем зря. При женщинах обматерит, при семье нахлобучку даст — и хоть бы что, будто бы так и надо! У товарища Соколова даже кличка есть среди заводского люда: "Барин"!

А у главного инженера — "Вася"!

Любопытно бы узнать: Коле тоже приходится стучать в "нулевой отдел" на своего начальника-директора, или это они только главинженера Тимофеева проверяют? Скорее всего — постукивает Коля. Да стопроцентно! Потому что Ганьшину регулярно доводится лицезреть того мужичка, якобы из первого отдела, который никаким боком в первом отделе не работает, но в заводоуправлении бывает время от времени. Так вот, он его видел — и не просто по своим задекларированным первоотдельским обязанностям, а засек, что они с Колькой о чем-то коротко перемолвились. К гадалке не ходи — о чем. Что же до Ганьшина, то его "стук" тому же товарищу скучный и формальный, раз в месяц, в письменном виде, в основном состоящий из пустых фраз, общий смысл которых: "новостей нет, настораживающих сигналов тоже" А какие могут быть настораживающие сигналы, интересно бы знать? Вася малопьющий, Соколову не чета, листовки не расклеивает, камни под колхозные косы не бросает, баб на стороне вроде бы не имеет, от супруги на свиданки не бегает... Во всяком случае, Ганьшин ни разу ничего похожего не засек. Ну, а если бы даже и засек, и что тогда?.. Сообщил бы или нет?.. Сообщил бы. А куда денешься — подписка-то дана, все накрепко! Нет, ну, когда разок-другой, то можно и не заметить, мужик мужика всегда поймет, но, вот, если на постоянной основе...

Ганьшин лихо притормозил у самого крыльца с широченными гранитными ступеньками, дождался, пока "Вася" выберется на свет божий с заднего сидения, кивнул-отсалютовал ему лучезарной улыбкой строителя коммунизма и покатил в гараж: обедать давно пора и ссать охота! Его специально инструктировали опытные "персональщики" насчет обедов и прочего: пока есть возможность — не жалуйся ни на что, всегда ты сыт, обут, одет, всем доволен, претензий нет! Начальники таких ребят гораздо больше ценят. А свое положенное и неположенное — попозже отначишь у завода, постепенно, когда врастешь и освоишься.

Случается, причем сплошь и рядом, ровно противоположное: начальнички за руку поздороваются, про тещу расспросят, к домашнему столу пригласят, лекарство присоветуют... Есть такие любители хождения в народ, панибраты, вроде того... Но и они же как правило — тот же и Соколов! — очень быстро и жестко избавляются от тех, кто клюнул на их добросердечность и патронаж. Избавятся — и новых кандидатов на усыновление высматривают, хобби у товарища Соколова такое. Барин — и есть барин! Хобби — новомодное западное словечко, очень потешное, почти хобот, означает увлеченность чем-либо: у одних это рыбалка, а другой, к примеру, собирает монеты или марки...

Бывает, что и уживутся — такой шофер с таким начальником, почти сроднятся, но лично для Ганьшина подобный расклад хуже волчьего билета, потому что, незаметно-незаметно — и ты уже вроде дворового человека, холоп при помещике: Володечка, в магазин слетай, с ребеночком посиди, маму с вокзала встреть, шашлычки приготовь...

— Эй, Надюха! Надёж Петровна! Сегодня я пораньше путевой лист закрою, где-то в восемь, в начале девятого, так что... не спи там!..

Главный инженер Тимофеев взбежал по ступеням, сам открыл дверь в вестибюль, кивнул "вахте", обозначил всепонимающую улыбку для идущей навстречу, с двумя авоськами наперевес, фигуристой бухгалтерши-кассирши, взбежал на второй этаж... При случае он ей всыплет за наглое нарушение пропускного режима, ей и попустителям, вахтовым контролерам, и даже сам Соколов, ее амурный покровитель, не вступится: тело — телом, а дело — делом! Всё, пошли жернова молоть, оба черных телефона трясутся, на крик изошли, селектор шипит, хозяина почуяв, полон стол проблем!.. Соколов в Москве, только на него и надежда, что в министерстве сумеет хоть часть дополнительных фондов выбить, а заводское хозяйство оставил на нем, на главном инженере Тимофееве. Как всегда.

— Алё! Да, Витя, ты-то мне как раз и нужен! Да, именно перед планеркой! С чертежами сюда, мухой!

Вот уже много месяцев так Завод Транспортного Машиностроения, в лице своего руководства, охлобучен по самые уши сверхсрочными и сверхсекретными заданиями из Москвы. Одна только УР-500 выдоила из них с Соколовым крови не меньше ведра на брата!

Постоянные совещания в столице, постоянные накручивания хвоста от руководящих товарищей, нескончаемые вереницы контролирующих и проверяющих... Иногда эта "помощь" идет на пользу делу, но чаще только дополнительная нервотрепка. Даже сам Челомей, со всем своим авторитетом и связями, порою не в силах защитить их от ненужных дуростей "совхозного" бытия...

На каждое внеплановое задание предусмотрены, согласно расчетам, дополнительные фонды — на зарплату, на премии, на горюче-смазочные материалы, на комплектующие, на техническое перевооружение, плюс ремонт, доставка, обкатка и тэдэ и тэпэ. Но гладко бывает только на бумаге, а в реальной действительности нет хуже бардака, нежели в плановом хозяйстве Страны советов!

С одной стороны, этот пресс бесконечного аврала тяжел, почти невыносим, а с другой — даже помогает избавиться от иных, куда более мощных и глубинных страхов... Когда комсомолец Тимофеев ввязался в организацию "Время", то участие в ней представлялось Васе чем-то вроде захватывающего приключения, почти как из романов Жюль Верна и Александра Дюма, однако с годами взамен юношескому пылу пришло трезвое осознание действительности и страх за родных и близких. Он ведь теперь семейный человек, а "Время" — отнюдь не опереточная масонская ложа: прихватят — пришьют как минимум измену родине, хотя как раз никто из них, из участников, родине своей не изменял и не изменяет, служат честно, изо всех сил!

Но вот в этом пункте у Васи Тимофеева — чем дальше, по мере служебного подрастания, тем чаще просыпались сомнения, сумятица в мыслях. В чем честность? Что лучше, а что хуже для страны? Для ее экономики, безопасности?

Например, очередная пятилетка, волею товарища Хрущева превращенная в семилетку. Через год и семилетка победно завершится. Да, да, какие тут могут быть сомнения: отрапортуют на весь крещеный мир столь жарко и ярко, что Солнце вспотеет!

При этом старая тетка Нина Тимофеева из Ярославля, единственная живая родственница вне семьи у Васи, как прожила большую часть жизни в одноэтажном бараке с печным отоплением и удобствами на улице, так, наверное, и умрет там, не дождавшись теплого и светлого угла на старости лет.

Жилье строится повсеместно, в столице и за Уралом: весь центр города Павлопетровска, от вокзала и до Черемушек застроен кирпичными, а чаще панельными четырех— и пятиэтажками, взамен деревянных частных домишек, но жилья всё не хватает! Хорошо, хоть, коммунальные квартиры в сибирском городе большая редкость, а как послушаешь рассказы москвичей и ленинградцев... Кстати говоря, один из московских районов с новостройками тоже называют Черемушки. И в Кургане имеются свои Черемушки...

Нет, конечно же, ну кто вас там держит, в столичных городах!? — Приезжайте на целину, поезжайте в Сибирь, вселяйтесь в новые светлые квартиры — потолки два двадцать, четырехметровые просторные кухни, с обозримой перспективой замены печного отопления на газовое!.. Лифт? — А зачем лифт в пятиэтажном доме простому советскому человеку?.. И громоздкий рояль в личном пользовании?.. С одной стороны, слушаешь доклады по радио — так хозяйство, сельское и городское, производство промышленное и бытовое, в полном объеме выправили после военной разрухи еще десять лет назад, теперь уже Запад догоняем... Но с другой стороны — чего ни хватишься в обыденной жизни, того и нет, или повально дрянного качества.

А почему? Объемы производства, по официальным сводкам, аж пятнадцать лет назад все восстановили — так, или нет? Так. А почему полки в магазинах пусты, на пылесосы очередь, краны текут, улицы в колдобинах? — Поднимешь вопрос — все сразу на войну кивают. До сих пор, почти двадцать лет спустя после Победы!

Где логика? Ну, предположим, логика-то есть, и логика понятна: Соколов и Тимофеев на ковре у высокого начальства постоянно ею пользуются, с помощью одних и тех же производственных мощностей, то рапортуя об успехах в сверхплановых показателях, то оправдываясь за провалы основного плана, но это... это... все нехорошо, неправедно. Ох, не дело так жить и работать. Лукаво как бы. А приходится, иначе дело встанет. Парадокс!

У Тимофеевых для жизни — служебная площадь, заводом выделена, четырехкомнатная квартира в "сталинском" доме, вот там есть и лифт, и трехметровые потолки, и пианино в гостиной, даже санузел с ванной раздельные! Но тетку сюда не пригласишь — откажется, уже отказывалась. Погостила у него, потом коротко у Павла в Кургане — и обратно, к себе в родные пенаты, прочь от целины в обжитое барачное. А целина — вон она, голубушка, в любую сторону от города езжай, вспаханных пространств не минуешь! Да только горечи от подобного любования масштабами и просторами куда больше, чем гордости за достижения советского человека! Ибо освоение целинных земель идет согласно той же логике советского розлива: то рекорды сверхплановой экономики, то оправдания за вечный плановый хаос.

Техника ломается, сеют по снегу, молотят в дождь, совхозные трактористы да комбайнеры сплошь пьянь и бывшие уголовники, хлеб гниет всюду, где только можно, и в амбарах, и в скирдах, и на элеваторах, и на корню... Миллиардами пудов. Хотя — нет, миллиардами пудов считаются только достижения и только по зерну. Производство угля, нефти, стали... Да! Кстати говоря, производство машиностроительных станков (мать-перемать!) тоже считается на вес, только не в пудах, а в тоннах. На вес! Чем станина чугунная больше и тяжелее, тем станок лучше для плана и премии.

Кэпэдэ подобного хлеборобства ниже, чем у паровоза.

Добро бы хлеб попусту гноили, так ведь еще и кукурузу тотально внедряют!

Диагноз: идиоты с маниакальным упорством доктора Франкенштейна выполняют директивы! И никакой тормозной колодки на них нет!

Но это поверхностный диагноз, впопыхах сделанный, ибо выполняют директивы обычные люди, зачастую умные и толковые. Просто выбор у них предельно невелик: твоя результативность как работника оценивается по способности выполнять директивы. Получается, что при социалистическом способе производства всякий труд чужой, даже собственный. Отсюда, от этого отчуждения процесса и результата, плода от труда — все беды. Ну, хорошо, не все, но основные.

На заводах тоже с этими дурацкими директивами не гладко, и с теми, что сверху идут и которые на местах, но завод союзного подчинения защищен, хотя бы, от дуроломства местных секретарей — райкома, горкома, обкома, которым вмешиваться, даже на территории своей епархии, карать и жаловать по своему разумению, не по рангу: например, у ЗТМ прямая столичная поддержка на уровне министерства и ЦК партии! У местных краевых секретарей тоже мохнатые лапы будь здоров! — но у заводов путь короче и круче. Всем известно по опыту: московская "производственная" рука почти всегда мохначе и толще московской "сельской": вякнешь не то и не к месту, так Москва тотчас зубы выбьет!.. А вот директорам совхозов, председателям колхозов — полная безнадега против того же секретаря райкома, и тем паче обкома!

Зерно в стране как бы есть — но оно только на бумаге в достаточном количестве, а на деле — в целинном Павлопетровске(!) люди в очереди за хлебом стоят! Почему так? Из-за всех этих нескончаемых "почему", на каждом заседании "Времени" споры идут настолько яростные, что...

Тем не менее, не доносим друг на друга и не разваливаемся.

— Вот здесь доработай, Витя, предусмотри попросторнее площадочку под кран. Метра на три пошире, как минимум... Изыщи, для того и поставлен. Я лично проверю. Все, беги... и это... скажи там, чтобы главный механик зашел, а потом уже главбух.

Да, иные в этих бесконечных спорах грешат на происки Запада, иные на корневую порочность социалистической системы, иные на извечной российское разгильдяйство и раздолбайство... В последнее время многие, в том числе и Василий Тимофеев, обратили внимание на работы одного киевского математика по фамилии Глушков — кибернетик, как никак! Может быть, его наработки помогут в оперативном и стратегическом планировании народного хозяйства? Хорошо бы! Ох, кстати бы! Если только это возможно в принципе. Так хотелось бы верить, но весь флогистон доверчивости в душе наглухо иссяк. Не так давно Тимофееву в московской командировке попалась в руки потрепанная книжица на английском языке, "Солнечные яблоки". Разговорный английский у Тимофеева из рук вон — Лия устала смеяться и поправлять его неправильности, но письменный текст он принимает очень даже бойко, и давно уже почти без словаря, тем более сайнсфикшн, фантастику. В одном из рассказов сборника, главный герой, заброшенный с помощью машины времени в далекое ящерное прошлое, оступившись, давит ногой бабочку, и от этой мельчайшей песчинки бытия, стронутой с места, образуется лавина, то есть, начинается цепная реакция последствий, в результате которой мир меняется почти до полной социальной неузнаваемости, и меняется в худшую сторону. Рассказик-то пустой, хотя и забавный, но если его идею примерить к повседневной деятельности головного завода, главка, министерства, и всей экономики страны, то получится безрадостная картина, ибо таких роковых бабочек-песчинок в Совете Народного Хозяйства СССР — целая Сахара! Любой затык или сбой в начале производственной цепочки, где-нибудь в Казани, или в Донецке, или на Дальнем Востоке — а паче того в недрах московского ЦСУ, приводит к нарастающей лавине проблем и нестыковок "на местах"! Любая мелочь, чуть ли не опечатка в служебной бумаге в начале лавины — и вот уже исправлять ее приходится уже на уровне ЦК! И еще исправишь ли, не вытоптав новую поляну с новыми бабочками!? Это при том, что главная задача при возникновении сбоев и нестыковок, самая важная и первоочередная задача — тылы прикрыть, а не брешь заткнуть. А как же честь мундира, профессиональная гордость?.. Ха и еще раз ха! Все причастные снисходительно смеются! Честь мундира — ничто рядом с собственной задницей.

Советское же искусство потчует гражданина своего несколько иначе, нежели гниющее западное, стараясь не только и не сколько развлечь его, но и воспитать в правильном русле. Вот только русло это, как и любое текучее согбенное, имеет свойство чуточку вилять берегами-булками, то влево уклонится, а то правее возьмет... И то, что раньше казалось-определялось правильным, одухотворяющим, полезным — вдруг иными ребрами выпирает...

Примерно в то же время, в очередной командировке, привелось Василию Григорьевичу посмотреть на одной из "очень высоких" московских квартир, в домашнем кинотеатре, полную версию фильма "Ленин в 1918 году", фабрики Михаила Ромма. Полную — потому что до этого помнил он лишь по-хрущевски урезанную. Смотрел в детстве и ту, прежнюю, где были вырезанные кусочки со Сталиным, но не отложилось в памяти. А теперь, когда на взрослую голову... Ох, все-таки наша революционная киноклассика 30-х пробирает тяжким угрюмством своим: враги, враги, враги кругом, а те, у кого больше трех классов образования, но не ленинцы — еще и подлые шпионы, и предатели, вдобавок. Любой возьми: "Ленин в октябре", "Мы из Кронштадта", "Человек с ружьем", "Ленин в 1918 году" и кое-какие иные. Но каждый из них и впрямь напоминает пудинг из могильных кирпичей...

В этой полной версии, как бы второй серии ленинианы, выпукло обозначена роль битвы за Царицын во главе с товарищем Сталиным. Ленин, весь в бреду после отравленной пули, ни о чем больше помыслить не может, кроме как послать Сталина на Южный фронт, спасать республику Советов.

Но, наконец, под влиянием обнадеживающих сводок с царицынского направления, товарищ Ленин начинает поправляться. Сидит, себе, такой, в кабинете, рука на перевязи, и вдруг... телеграмма. Ленин начинает метаться по Кремлю: "Надюфа, Надюфа! Радость-то какая! Сталин к нам едет!!!"

О, как они пламенно обнимались по этому поводу! Небось, даже Инессе Арманд такое не снилось!

И вот уже товарищ Сталин в кабинете у вождя, а тот, несмотря на отравленную рану и общую слабость организма, вскакивает с кресла и усаживает туда Сталина, а сам скромно примащивается на стуле...

Полное режиссерское бесстыдство, конечно же, но забавно. Только забава эта сквозь горечь и раздражение... Товарища Сталина давно с нами нет, а все остальное — как прежде, только чуть прозаичнее, нежели в кинофильмах...

— Почему изделие апримдробьигректиреикс не сдано в срок, мать вашу так!?

— Фрол Романович! Но...

— Я уже пятьдесят с лихером лет Фрол Романович! Пачему, я спра-ши-вайю! Па-че-му!

— Так ведь смежники подвели, комплектующих-то нет! Мы-то готовы! И мы давно уже ставили вопрос о замкнутом, о полном производственном цикле в пределах наше...

— Так. Опять сорока за Якова... Петрович, к тебе обращаюсь! Спишь, что ли, расселся тут! Почему ты... матерных слов на тебя не хватает... не поставил в срок — вот, ему! перед тобой сидит! — комплектующие? Ты, что, не в курсе планов семилетки и важности задачи, которую мы все решаем?

— Мы загодя докладывали, Фрол Романович! Вот, вот у меня все наши заявки и сигналы! Вот, целая папка! Именно по данной проблеме! Но Вы же сами тогда... нам пришлось срочно перестраиваться для египетского заказа!.. Отвлекли мощности, до сих пор в три смены работаем, семь дней в неделю, нагоняем, опережая график. И, кстати говоря, "железка" нас в этом ключе регулярно подводит. Грузовые составы для нас — так по суткам и более стоят против нашего графика. У них, дескать, свой!

— Ты не выкручивайся. Ты сначала поучись у Бориса Павловича, да получи ордена, как он получал, прежде чем кивать на жэдэ... Значит, плохо работали и плохо дожимали. Я так и доложу Никите Сергеевичу. Всем присутствующим по строгому выговору — это для начала. Надеюсь, ваши партийные организации тоже принципиально подключатся к оценке, так сказать... Я проверю лично. А перед Руководством, перед Президиумом ЦК, на ближайшем же заседании поставлю вопрос о товарище Дымшице, Вени...аминовиче... виноват... Вениамине Эммануиловиче. Не тянет. Как говорил Никита Сергеевич, тоже про госплановца, только про другого... но такого же... "Я ему кухню бы не доверил, не то что Госплан!" Очень верные, золотые слова! Сегодня товарища Дымшица здесь с нами нет, вероятно, он занят более важными делами, но я ему сам об этом скажу, и очень скоро. Это тебе не Индия, дорогой товарищ Дымшиц!.. Говорят, он как снабженец очень хорош... Ну, поглядим, посоветуемся. Но это все уже лирика, к нашему с вами делу не относится. Так, товарищи. Через две недели — пометьте себе вне всякой другой важности и очередности — доложить мне согласованный результат исправлений вашего бардака! Вот сюда, вот на этот вот стол!

Да, и еще... По поводу наших зауральских машиностроителей... Хотя нет, отставить. Это мы с товарищем Семичастным обсудим... Совещание закончено, все свободны.

"По поводу зауральских машиностроителей..."

Конечно же, Василий Григорьевич Тимофеев не был на том, двухгодичной давности, совещании у Козлова, не по рангу ему, но Соколов в доверительной беседе пересказал эти слова, а тому, в свою очередь, нашептал их начальник главка, Мурин, который лично присутствовал, соколовский однокашник и бывший кореш-неразлейвода, некогда Володя, а ныне даже на пьянке Владимир Иванович... В отличие от высокого начальства, Тимофеев предметно понимал, чем вызвано внимание к ним со стороны Козлова и потребность обсуждать "зауральские" дела с товарищем Семичастным. Все-таки, стукнули, и стук дошел. Скорее всего, это их старейший соратник, Серафим Ильич, решил добраться до верховных бонз с помощью старинных связей, чтобы одним чапаевским наскоком открыть им глаза на язвы и врожденные уродства советского бытия... Ну, и засветился ненароком... А может, и не так, а может, и не в нем дело, теперь об этом уже никто и никогда не узнает...

Тимофеев почти угадал: Грачья Балоян, их соратник по "Времени", тоже ветеран советского замеса, почти ровесник Серафиму Ильичу (но, все-таки, справедливости ради — не Серафим Ильич! — прим. авт.), через земляков подобрался к Анастасу Ивановичу Микояну и на каком-то неформальном сборище, на выезде, не в Москве, взялся вкручивать тому, да еще на армянском языке, насчет причин, приведших к рабочим волнениям в Новочеркасске. С поводами к волнениям было все ясно, тем более что Микоян сам ездил "разбираться на местах", слушал материалы оперативного расследования, но Грачья, который тоже каким-то боком участвовал в комиссии, по линии Совнархоза, дальше полез, с концепциями!.. Анастас Иванович Микоян всё выслушал, почти не перебивая, даже и покивал, и подкряхтел в нужных местах беседы, но, заподозрив в подобной откровенности происки недругов, как бы между прочим сообщил об этом Шелепину, а тот, от себя уже, по той же перестраховочной причине, Козлову...

Их было два брата, Грачья и Ашот, но младший, также производственник, умер в позапрошлом году, скоропостижно скончался, а Балоян-старший был почти соседом Тимофееву и Соколову, и не раз за последние годы общался с ними, что называется, "по работе", по официальным каналам, так что появление "зауральского следа", как бы объединяющего все деловые и личные знакомства Балояна в круг подозреваемых, было совершенно естественным делом.

История вовремя убрала товарища Козлова с шахматной доски, но подсказала им всем, "заговорщикам" из ПрВр, в том числе и отцу маленького семейства, Васе Тимофееву, что хорошо бы — получше, поконкретнее продумать меры защиты против неожиданной засветки со стороны властей. Не откладывая, с завтрашнего же дня!

Бог не нянька съедобным организмам. Засветился — значит, пропал, ибо жернова всесильного "комитета государственной безопасности" мололи "производственное" зерно с тем же несокрушим упорством, столь же неустанно, как и Вася Тимофеев свое, на Павлопетровском заводе транспортных механизмов, но здесь "Времени" в очередной раз крепко подфартило: во-первых, тот же Шелепин приложил немало усилий, чтобы развернуть карающий меч КГБ на внешние рубежи, чтобы именно там находить, изобличать и побивать основные массы врагов, а не у себя внутри, и во-вторых, подковерная борьба за кремлевскую власть никогда не прекращалась, товарищи Козлов, Шелепин, Игнатов, Подгорный, Брежнев, Семичастный и многие, многие другие, помельче, были увлечены ею не на жизнь, а на смерть. Поэтому беду пронесло, засветка не состоялась.

В те короткие времена, хрущевские "оттепельные", сталинский сокол Микоян и "комсомолец" Шелепин были в неплохих отношениях, ибо, в силу возрастной разницы, оба думали, что не мешают друг другу, находясь почти по разные стороны политического горизонта: один на закате, другой на восходе... Кто мог знать в тот краткий миг Матушки Истории, что осторожный и коварный Анастас Иванович даже Шелепина переживет в политическом смысле этого слова... Аккуратненько подставит под "кадровые" подозрения нового "Первого" и переживет...

Но это произошло чуть позже, а тогда на кремлевском дворе суетилась новая эпоха — начало смутных и бестолковых шестидесятых... Шелепин из председателей КГБ пошел на повышение, в секретари ЦК, оставив "комитет" на верного ему человека, на "комсомольца" Семичастного, и тот до поры строго следовал прежним курсом своего благодетеля, слушался советов, борозды не портил. Поэтому слухи о некой то ли организации, то ли оппозиции по линии зауральских совнархозов муссировались в партийных кабинетах, а не в лубянских, да и то — на средних этажах... Тем не менее, Фрол Романович Козлов, в качестве второго лица Президиума ЦК партии курирующий всю "оборонку" страны, решил эти невнятные намеки проверить и добраться до источника, ибо абсолютно все "звоночки" и слухи такого рода принимал прежде всего на свой счет: "не под него ли копают кириченковцы, игнатовцы, или еще какие другие!?"

Была в полном разгаре весна шестьдесят третьего года, положение Фрола Козлова казалось прочным как никогда: о Кириченко все уже и думать забыли, подонок Игнатов навеки сокрушен, из Президиума выведен надежно, Подгорный — никто и звать никак, Шелепин молод, слабоват и трусоват, Анастас Иванович Микоян, та еще капказская сволочь и нашептыватель на ухо — Микояшка тоже в ближайшее время отправится к чертовой матери на заслуженную пенсию, сначала он, а там — глядишь, и...

Фрол даже в мыслях боялся проговориться о своей мечте... которую, тем не менее, уже не раз, и не два громогласно озвучивал сам Хрущев... насчет преемника... Хрущеву о чем угодно можно языком молоть, он Первый, а ему, Фролу, нельзя, ему — как минимум преждевременно. Тут главное — не оступиться, не подставиться.

"Колю" Вознесенского, хотя бы, вспомнить — тоже, кстати, с питерского трамплина в преемники скакнул, да еще к самому товарищу Сталину!.. Только вдруг передумал товарищ Сталин, и Вознесенского пришлось расстрелять. Все строго по науке. Что значит — по какой!? Вот, по такой! По Кремлевской, важнейшей из всех наук. Никита, подвыпив, любил поболтать иной раз, повспоминать эту самую науку...

Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову навестить в следственном изоляторе поверженного в прах Вознесенского и провести с ним заключительную беседу. Короче говоря, втоптать его окончательно и, по возможности, разглядеть в нем повинную голову. Авось, смилуется товарищ Сталин... Но где там! Когда Вознесенский на Маленкова, на Кагановича волок, или даже на Молотова — это еще простительно: милые грызутся, сталбыть не сговорятся! Но прослушки четко показали: Вознесенский выше метил, сталинским креслом в мыслях жопу промерял! Куда уж тут прощать, в сталинских инструкциях-интонациях все четко было сказано.

Вошли они втроем к нему в камеру, а тот им навстречу, раскинув руки: де, мол, братцы, освобождать пришли! А Булганин в ответ: мы тебе, сучий лапоть, не товарищи! — получи-ка в рыло!

Много ли оголодавшему фитилю надо? — упал, корчится... Про себя и Маленкова Хрушев ничего не говорил, но если бы оба отпинали, в четыре копыта, в знак солидарности с принципиальным Булганиным, несостоявшегося бонапартика, он, Фрол Козлов, ничуть бы не удивился. Дела прошлые... Да, относительно гладко было до недавних времен, но примчались беды, откуда не ждали! Ящик Пандоры — тот еще Сезам!

По "внутренним" делам у Фрола основное и главное схвачено как надо: всюду полный контроль, везде свои люди расставлены по нужным местам, чтобы вовремя, чтобы не зевать, чтобы четко пресекать происки врагов и двурушников, мешающих работать. По внутренним стерегся, а по международным — подставился, вернее, помощникам доверился, и те подставили! Но и те не очень-то виноваты. Какой еще хрен н-нахрен "соцьялизьм" в этой гребаной Югославии!? Откуда там социализму взяться, когда они там — каждый первый и каждый второй, во главе с этим Тито — буржуйчики-хозяйчики, кулацкого прозападного толка! Соглашатели хитрожопые!

Козлов так и резанул им в межпартийном приветствии, ну, правда, в очень даже мягкой и деликатной обтекаемости: де, мол, идут по социалистическому пути. Но еще не пришли... Развонялся на него старый! При всех раздолб устроил, велел речь переделать! И по Китаю туда же! И здесь, оказывается, Козлов не доработал! В Китае и в Москве личностный конфликт двух главных вождей по полной программе пошел — а Козлов-то при чем!?? Да, он считал и считает, что пожестче надо быть, принципиально и четко высказать свои требования всей этой маоистской шатии-братии, а не прислушаются ежели, раз и другой, то и силу применить, в порядке воспитания...

Этот апрельский день дался Фролу очень уж нелегко! Никита дважды за день отругал его, как раз по югославским делам, причем в одних и тех же выражениях, по одному и тому же поводу. Дважды за день — за одно и то же! Склероз у него, что ли!?..

Обед невкусный приготовили, все горчило, вплоть до хлеба и варенья, к Президиуму, к совещанию, никто не подготовился толком... шаляй-валяй... Да, и ему самому не работалось в полную силу — опять башка разболелась, хоть кричи. Ну и, под конец дня, верные люди пригнали гостинчик: оказывается, главная причина всем этим разносам не в разночтениях по братскому коммунистическому строительству! Это сам Никита под него копает. Дескать, не забыл того случая на охоте... Да нет же, ослы вы все, при чем тут Кириченко! У Кириченко свой был провал, когда он спорить полез, а Фролов в аналогичной ситуации сразу же признал... или почти сразу — непревзойденную меткость Никиты Сергеевича! Но, получается, что Никита, ёшкин кот, под него, тем не менее, копает!!! Никита, которому он всегда был верный человек и правая рука! Вот ведь злопамятный старый ишак! Все же — нет, стрельба тут явно, что ни при чем... А с другой стороны — что можно ждать от этого клоуна, идиота, который давеча своего подхалима Кириченко точно так же хвалил да облизывал, а потом низверг! А до этого — память товарища Сталина! Предал на голубом глазу! Всё ведь орал в первые годы — все об этом помнят! — дескать, мол, он, Никита Хрущев, говна сталинского не стоит! А потом разоблачил, понимаешь ли, посмертно главным демоном и злодеем назначил! А до этого своего ближайшего дружка-корешка, Лаврентия Берию — сожрал и расстрелял! Змеина подколодный!

Обидно — не то слово! И что теперь делать!? На кого опереться? Завистников и недоброжелателей хоть пруд пруди, а верных людей...

— Фрол Романович! Тут гм... к телефону...

— Я же сказал: потом! Прогуляюсь сперва, проветрюсь, весны хоть глотну!

— Есть!.. Э-э... Просто Вы сами велели напомнить, что...

— А! Да! По космосу должны доложить, иду.

Козлов, весь в накопившейся досаде, мазнул пальцем по дверце калитки на зеленых воротах (все в пыли, никто не вытирает, лодыри чертовы!) вернулся в кабинет (у него даже на даче только ВЧ связь: требования государственной безопасности прежде всего!) пару минут бурчал в трубку всякую кашу из букв и междометий, а потом все-таки вышел погулять по окрестностям обширной дачи. Внешне телефонный доклад был рутинным: помощник сообщал о стадии расследования по космической аварии, случившейся в конце прошлой недели. Но сама неприятность по лунному проекту хоть и была велика, послужила всего лишь поводом к телефонному разговору: помощник, предупрежденный о тотальной прослушке всего и вся по линии КГБ, дал ему понять заранее условленными оборотами речи, что Хрущев и здесь, в этой аварии, склонен взвалить персональную ответственность... причем, не только служебную, но и партийную — на него, на второго секретаря Партии! Это уже не шутки, это уже травля! Старый, наверное, три жизни подряд себе намерил, а, стало быть, преемники теперь... "теперя", "тяперича"!.. ему не нужны. Сценарий знакомый, на многих проверенный. Вот, оказывается, дело-то в чем! Все сигналы сходятся, с самых разных сторон — музыка одна и та же! Козлов теперь лишний стал, да!? Всю свою жизнь положил на служение Родине, все годы исправно подъелдыкивал этой свинье кукурузной, всем его дуростям, а теперь вот оно что!..

С крыльца Фрол Романович спустился нормально, и даже как бы успокоился на лицо и жесты, но вдруг споткнулся, замахал одной правой рукой и мягко повалился лицом вниз.

Набежала охрана — не ушибся ли?.. А товарищ Козлов без сознания!.. Врачей, немедленно, срочно!.. Лукомского, как можно быстрее!.. Сердечный приступ!..

Оказался не сердечный приступ, а гораздо хуже того: "кондратий" его хватил, инсульт правого полушария головного мозга. Положение предельно серьезное, даже транспортировать больного опасно.

— Вона что! Ну, тогда на месте его лечите, прямо на даче. Все, что нужно — чтобы в первую очередь, без ограничений! Организуйте палату ему, прямо там. И это... Когда можно ждать полного выздоровления?.. Я спрашиваю, когда примерно ждать, когда товарищ Козлов вернется к работе... Что? Совсем-совсем?.. Нет, товарищи медики, так не пойдет! Он же еще молодой мужик, лечите изо всех сил, он нам нужен!..

Может быть, в первые месяц-два Хрущев и радовался, что ближайший его соратник, которого он одно время искренне видел своим преемником на Первом посту, который гораздо моложе его годами, не выдержал напряжения в работе и теперь на больничной койке "отдыхает", но... Без Козлова стало резко труднее выполнять свои обязанности, словно бы у него у самого теперь частичный паралич правой руки... И уже полтора года, считай, нет прежней подмоги в делах! Товарищ Подгорный не вполне готов, потому как бестолков, грубо говоря, ему ничего серьезного не поручить, и Леня Брежнев — душа-человек, но ленивый! Может, Косыгина приподнять? Или этого... Полянского?.. Вот Фрол — тот да, тот с полуслова все понимал, и понимал правильно. Это тебе не Фурцева. Бывало, дашь ему нахлобучку — не от сердца, а для пользы дела — и здесь выдерживал, а не размокал, как кисейная барышня... а эта мелкота... Кончился товарищ Козлов, бесповоротно угас: все врачи, все консилиумы дружно сказали, в один голос заявили: выздоровления не будет, глубокий инвалид товарищ Козлов, до конца дней. А жизнь-то ведь дальше идет, работы требует!

Хрущев с раздражением бросил красный карандаш на стол и окинул взором ненавистный кремлевский кабинет, вездесущие дубовые панели по унылым стенам. Душно здесь, как в склепе в каком! То ли дело на свежем воздухе, на просторе, среди простых людей, среди тружеников... На полигонах, к Челомею, или к этому... к Янгелю... Или на охоте... Но какая, к шутам, охота в сентябре... почти что лето... Первых заморозков ждать надо. А эти — только и думают, как бы друг друга подсидеть! Давеча Семичастный доложил ему насчет всяких-разных идеологических брожений в западной Сибири. Ага! Щ-щегол, комсомолец, понимаешь ли! Сопляк! Велено же ему врагов из-за бугра отлавливать, а не своих плодить! Хотя, разумеется, ухи востро держать должны: заграница сама по себе, но и во внутренних делах нельзя бдительности утрачивать, недобитков разномастных было и есть выше крыши! Тут тебе и валютчики, и аб... сракционисты, понимаешь, и прибалтийские националисты... Но уж здесь-то, с сибирскими якобы фракциями-хренакциями, все шито очень белыми нитками, уж что-что, а фракции он повидал на своем веку, еще с молодых лет: как он услышал от Семичастного армянские фамилии, каких-то там Балоянов, как прочитал оперативную комитетовскую сводку насчет новочеркасских междусобойных бесед, и о том, что это все Фролу докладывалось, так и ясно все стало: коли уж Козлов, который вольно дышать им, интриганам сраным, не давал, заболел и сам сковырнулся — так они теперича под Анастаса таким образом копают! Сегодня под Анастаса, завтра уже под него.

— Шиш вам, молодежь! Анастас еще вас всех переживет. Вместо того, чтобы о работе думать, наветами друг друга душат! Ох, и клоповник!.. Ну? И уйдет он на пенсию, или помрет — что тогда? Или, не дай бог, как Фрол в параличе — что тогда? Как они, племя младое, загребущее, работать собираются без него, без семидесятилетнего?..

Хрущев подумал это — и вдруг похолодел! Ведь почти такими же словами десять... или, там, двенадцать лет назад, Сталин им всем то же самое вкручивал, вслух говорил: Маленкову, Молотову, Булганину, Кагановичу, Берии... Ворошилов не в счет... и ему, Хрущеву!.. А они с Берией точно так же вздыхали, и точно так же втихомолку надеялись, чтобы поскорее!.. Хотя и страшно казалось: как это, они — и без товарища Сталина!

Так ведь выдюжили, справились — но, при этом, ничем не хуже оказались. Поубирали кое-какие камешки с дороги — и пошло дело, коммунизм строим! Причем, убирать-то убираем, но никого не убиваем! Вон они все — и Молотов, и Каганович, и Жуков, и Маленков — все живы-здоровы, все на пенсии... злобствуют, небось... Но живы, здоровы, не по тюрьмам и застенкам спрятаны!.. С Берией иной коленкор, там иначе никак! Лаврентий хорошо власть понимал, холил ее, лелеял... И себя за все эти годы под Сталиным не утратил — не Маленков и не Булганин, чай! Но тем и опасен был Лаврентий! Поскольку он — самостоятельный мужик, ни власти, ни крови, ни работы никогда не боялся. Они с Берией в этом смысле из всех выделялись, любой воз исправно тянули, потому и Сталин их обоих особо отличал. Но Берия хоть и валял дурака в ближнем кругу, хоть и подхалимствовал, хоть и шутовствовал на пьяную голову, а все равно притвориться как следует не сумел — раскусил его товарищ Сталин, под конец не в шутку опасаться начал, Игнатьева на него натравил. А его, Хрущева, не раскусил. Берия все равно бы громыхнулся не по-хорошему, если бы Сталин еще годик пожил... Слишком уж себе на уме был "товарищ" Берия. Был. Был — и расстрелян... Раньше, там, или позже... свершилось. Анастас, небось, до сих пор про себя думает, что можно было пощадить, не доводить до крайнего. Нельзя. Нельзя было! Нельзя допускать раскола во власти, нельзя страной рисковать! Как они этого не понимают! Вот, как так можно — долгую жизнь прожить, а главного не понимать!? Вот, скажем, если уйти добровольно, а вместо себя оставить Микояна: и Первым секретарем, и Предсовмина... И что? — Года не простоит, не усидит — сомнут за милую душу! Запросто! Да и уже подкапываются, причем никакой несусветной дурью не брезгуют. Сожрут и не подавятся! Потому что Анастас всегда был хитер, но слабодушен, соглашатель, всегда уступал сильным и был при них на подхвате. Не боец. А когда ты Первый — тут совсем другая петрушка в работе: проявил слабость, раз, да другой — тебя уже едят... такие вот Семены Игнатьевы, по чужой натравке! И что тогда? Что со страной будет? На кого державу оставить, ты хоть это понимаешь? Нет, Анастас, ни тебе, ни Шелепину в Первых не бывать, замес у вас не тот. Дальше надо искать и думать. Эх... в Пицунду, что ли, съездить, там поработать... Среди природы, на целебном воздухе...

— Ну, чего!? Чего?.. Какие еще малыши... Я велел? Какая премьера!? А-а, да, вспомнил! "Спокойной ночи, малыши!" Ну, если будет время вечерком, то гляну эти ваши картинки. Полезное дело — телевизор. Для всей страны. А? Это хорошо, Буратину я знаю. А кто читает текст? Часто это будет?.. В какое время? Тогда тем более успею.

В этот вечер спать легли рано, даже бабушка повозилась чего-то там на кухне, но совсем недолго: отцу сегодня в ночь на работу, грузовой состав в Омск вести, он машинист, поэтому должен выспаться, а посторонние голоса и звуки его отвлекают и раздражают. Вот и на бабушку шумнул... У Лука две бабушки: Вера Ивановна, мама отца, живет в Волгограде, а Марфа Андреевна, мамина мама, живет с ними в семье, переехала из Брянска. Отец называет бабушку на вы (Оказывается, бабушка отцу считается тёща! Странное название. А он ей — зять!), Лук с братом бабушку тоже на вы. И так было всегда — сколько Лук себя помнит. И все пятеро худо-бедно уживаются. Выходит, что в их семье только бабушка и мама зовут всех на ты. Интересно — почему так, ведь у ребят в семьях всё по-другому?

Что там завтра в школе будет? Лук под маминым присмотром исписал не один лист бумаги с косой линейкой, рисовал черточки и загогулинки, которые потом, когда их одна к другой прислонить, станут буквами. Никто не заставлял, сам напросился, сам себе задал домашнее задание... и очень скоро пожалел об этом. У Лука неровно получается: одна клюшка вроде бы ничего, а другая совсем крива, или чернила расплываются... Мама даже рассердилась на него под конец... но потом остыла. Обычно, когда он лежит в кровати и засыпает, родители слушают радиоприемник "Ригонда", музыку всякую, диктора... Они слушают, а Лук уже спит. Но сегодня вечером никаких радиоприемников — папе надо в поездку. Вот, всхрапывать начал... И бабушка на соседней тахте засвистела еле слышно... Брат тихо спит, беззвучно, и мама тоже... Но семейные сонные звуки он все равно различает... он их все наизусть знает. А Луку не спится. Лук поднимает к глазам правую руку — вроде бы даже в темноте видны чернильные пятнышки на пальцах... А уж они с мамой терли, терли их мылом... Надо будет в школе посмотреть, как у других...

С этой мыслью Лук провалился в глубокий сон, и с нею же проснулся. Ничего он не слышал — ни будильника отцовского, ни как он по темной квартире осторожно ходил, ни короткого "бибика" от дежурной машины под окном... А проснулся — и первое же, что в голове прояснилось, сдувая с мыслей сон и остатки сновидений: а у кого еще пальцы в чернилах?

Мика Тимофеев провел вечер как нельзя лучше: за телевизором. Папе аж из Москвы весной привезли подарок, голландский телевизор, да не простой, а цветной.

Мик знал, что цветной, понимал, что это как в кино, которое бывает обычным и бывает цветным, но у них дома телевизор показывал только черно-белое... И маловато: днем очень-очень редко, а только вечером. Из-за сетки вещания. Папа то и дело с антенной возится, и так и этак ее ворочает, подстраивает. "Чтобы сигнал был чище".

— Мама, а что такое сетка вещания?..

— Ну, это... вроде афиши, предварительная программа сеансов. Хочешь знать подробнее — спроси у папы.

Вот бы эта самая сетка вещания побольше стала! А сегодня вечером была новая программа: "Спокойной ночи, малыши!"

— Микушка, это специально для тебя передачу придумали!

— Нет, не для меня, нетушки, не для меня! Мама, пойми, я уже не малыш, я школьник! Это для малышей придумали, для дошколят!

— Разумеется, мой зайчонок, разумеется, ты уже не малыш, но взрослые дяди и тети, которые делали передачу и придумывали название для нее, этого не знают. Для них ты пока еще малыш, и для нас с папой тоже, а для нас с папой — просто всегда, и сейчас, и хоть через сто лет. Хочешь, спроси у папы?

— Хочу. Папа, ты тоже думаешь, что я малыш?

— Гм... Вы с мамой нацелились на меня с разных флангов, у обоих глаза горят как у тигров... уж и не знаю, с кем сражаться... Значит, будет так: для меня ты вполне взрослый мужик, избу один срубишь, если понадобится. А для мамы — пусть ты иногда в течение столетия... иногда — подчеркиваю! — в малышах будешь похаживать.

— Когда это — иногда???

— Ну, например, когда тебя спать укладывают, вот, как сейчас. Передача закончилась, песенка отзвучала, так что пора тебе, дружок, в постель, аккурат, после сеанса вечерней умывальной гигиены! Ферштейн?

— Фирштей, фирштей... Только тогда, чур, мама со мной посидит!

— Во! А я что говорю: иногда малыш. Раз уж мамочка с таким цветущим парубком богатырского сложения должна сидеть у кроватки — то... сам понимаешь!..

— Вася, не шуми, ты очень громко высказываешь свои мысли. Я, конечно же, посижу, ибо это у нас с Микусей такая древняя традиция. А ты пока газеты почитай, мы недолго.

Какие уж тут газеты, все читаны давно. Я лучше спецификации кое-какие посмотрю, с работы утянул.

— Нет, долго! А что такое парубок?

— Это уж как у нас с тобой получится. Если надо — то и долго, но лучше, чтобы не долго. Парубок — это юноша. Последний вопрос мне или папе, потом в ванную и под одеяльце!

— Папе. Вдруг ты не ответишь?.. Мне тогда тебя будет жалко, и я буду переживать.

— Гм... А меня не жалко, да? Ладно, давай, уж папа-то всегда ответит. Если хочешь знать, дорогой сын, то моя самая главная трудовая обязанность в этой черт... в этой жизни — четко и немедленно отвечать на поставленные вопросы.

— Почему "пот льет градом", а не дождем?

Г Л А В А 3

Я не разбираюсь в людях — им же лучше. Это мой скромный вклад в мировую филантропию.

С первого же впечатления могу посчитать человека плохим, но чаще хорошим, пока душа терпит, и процентное количество ошибок в обоих вариантах примерно одинаково. Впрочем, строгих статистических выкладок не проводил, не сравнивал дотошно: и там, и сям попадал впросак множество раз, даже противно считать — сколько! Разумеется, опыт и образование помогали мне делать правильные выводы, позволяли учиться на собственных ошибках... но это все только лишь при "разборе полетов", то есть, при анализе случившегося... А наперед, с новыми знакомствами, впечатлениями — всякий раз всё как обычно, иначе говоря, наобум. Зато перемена знака — с плюса на минус, либо с минуса на плюс — всегда, с самого раннего детства и по сию пору, со мною случается лишь однажды. То есть, когда с плюса на минус, то — без амнистий и прощений с моей стороны, без рецидива доверия. Очень многие земляне, из числа мыслящих, не одобряют подобного подхода, считают это злопамятностью, и я с этим не спорю, потому, хотя бы, что даже переменив отношение с "минуса на плюс", втихомолку помню прежнее ложное... и мне всегда стыдно за себя перед собой из-за этой ошибки.

Право на жизнь имеют не только праведники, что мы и видим на протяжении тысячелетий. Да, видим и дальше живем, надежно обремененные недостатками и пороками, нередко телесными и непременно духовно-душевными. Живем и пытаемся искоренять, особенно чужие (пороки и недостатки). А того и не ведаем, небось, что некоторые из них пользу приносят!

Например. Ущербен человек: невежда, лентяй, глуп, эгоистичен... Но он человек, зачастую имеющий совесть, уязвимый перед нею! И если грамотно подсказать ему, довести до сознания степень его глупости, эгоизма, тщеславия, так он и расстроиться может, вплоть до суицида! Но! Доброжелатели предметно указывают на глупость, а он не понимает ни намеков, ни насмешек, ни прямого текста! Они тормошат, поднимают разине веки, а ему лень. Люди злословят на его счет за спиной и в лицо, а он слышит только себя и думает только о себе!

И остается цел-невредим, и продолжает жить среди соплеменников, в свою очередь обличая их, намекая, зубоскаля... на своем понятийном уровне... А представьте, если бы у человека не было пороков-заступников!? Так бы и ходили друг на друга с вилами и топорами, хоть в кремлевских коридорах власти, хоть в базарной очереди за книгами Белинского и Гоголя. Но если говорить о личных "порочных" предпочтениях человечества, то мне наиболее пригож и симпатичен один старинный хюманистический порок...

Это мой любимчик среди пороков: Тщеславие!

Тщеславие — доступно всем, в любом возрасте, на любой ступени профессиональной и социальной лестницы, оно исправно заменяет человеку честолюбие и позволяет смотреть в будущее с надеждой, в настоящее с ликованием, а в прошлое с гордостью!

В этой золотоносной породе щедрее всего рассыпано человеческое счастье. И ямы с тленом, в которые так легко упасть.

Вот и по Никите Сергеевичу Хрущеву вышло нечто подобное, о чем я своевременно расскажу со всеми подробностями, если не забуду.

В перышки на переменах я наловчился играть борзо, Лука обштопывал чаще, чем он меня. "Перышки". Правила этой сугубо мальчуковой игры очень просты: пацаны делают ставку (тоже перышко) и по очереди пытаются щелкнуть чужое перышко своим, чтобы оно перевернулось два раза подряд: "на спину" и "на живот". Перышко — это раздвоенный металлический наконечник для перьевой ручки. Были дешевые перышки — черные, железные, и были дорогие, светлого "стального" цвета. Белые перышки — исключительно по игре, в магазинах-то они одинаково стоили — втрое дороже черных. Мне родители всегда покупали стальные, а Луку разные, когда как. Лук очень вспыльчив, всегда был таков, и ныне, честно говоря, тоже не шибко изменился, а в тот день мне, семилетнему шкету-первокласснику, вдруг, словно по наитию свыше, стало абсолютно ясно, что против Лука — ведь он же друг мне! — следует играть мягче, недолго и без азарта, а лучше вместе, вдвоем против кого-то. И сразу наладилось! И наша дружба, которая к тому времени уже насчитывала целых полтора месяца непрерывного стажа, стала только крепче, выдержав проверку временем и обстоятельствами.

— Мика, привет! Зря мы пришли, экскурсию отменили.

— Чё? Как это отменили!? Привет!.. Привет — от старых штиблет, да от новых ботинок! Ни фига се! Чё я, только зря торопился?

— Мика, слушай, а ты слышал... Чиво, чиво, погоди? Как это про ботинки?.. С понтом дела, сам придумал, да? "Привет, привет, от старых штиблет, да от новых ботинок!" Ха! А что такое штиблеты? Ты уроки сделал? Я еще нет.

— Это обувь такая, похожая на ботинки, только не совсем. А почему отменили? Э, э, Лук, ты чего такой сердитый? Так громко орешь! Подрался, что ли? Нет?.. Тогда ладно. А я тоже еще домашку не делал... ладно, вечером успею.

— Ха, да, я и без тебя знаю про штиблеты, я просто спросил. Так ты слышал, что Хруща сковырнули? Пендаля под сраку — и ку-ку!

Микула сначала обернулся по сторонам, а потом взглянул на друга. Отец уже не раз и не два делал ему замечания насчет силы голоса на улице, в классе или в ином общественном месте, и Мик старался соблюдать, осознав на деле пользу этих и других папиных советов.

— Не ори. Да, слышал, и по радио, и родители говорили. Только не Хрущ, а Хрущев.

— Ага, Хрущев! Я пока к тебе шел, только и слышал от взрослых, что Хрущ да Хрущ! И еще тварь кукурузная! И еще раньше все его только ругали! Знаешь как!?

— Лук, не ори! Пожалуйста. А то опять до нас докопаются, как в тот раз. "Дети, зачем вы так грязно материтесь! Да где вы живете... да как твоя фамилия!.."

Мальчики рассмеялись. Лук хохотал как всегда громко, Мик потише, но тоже в голос.

— Да ты сам орешь громче меня!

— Это я тебя передразниваю! Лук, у тебя опять рубашка из штанов вылезла, поправь, да? Слушай... раз такое дело... раз экскурсии не будет... Порыли в парк, я там хочу дубовый лист найти? А, Лук?

— Ну, ладно. А на фига он тебе сдался, что, опять для гербария? Так нам же вроде не задавали?

— Нет, для мамы, показать хочу, мы с нею недавно поспорили насчет этого. Она не верит, что у нас в городе дубы растут, говорит, что я ошибаюсь. А я точняк видел один в парке, там, перед Татарским краем... Я по нашему учебнику точно такой лист помню!

Лук покривился, потому как Татарский край (бытовое название одного из городских районов, примыкающих к парку) слыл довольно опасным местом, вероятность нарваться на ошмон или драку с местными пацанятами была реальна и весьма велика... Пацаны постарше не тронут, а вот ровесники... да еще эти... второклассники, третьеклассники...

— Ну, ладно, пошли. Но я тоже дубы только в Волгограде видел, давно уже, в том году. А ты чего, так прямо и скажешь матери, что экскурсии не было, и что мы в парке бегали?

— Чё я, дурной, что ли! Скажу — возле "Ударника" на улице нашел, ветром принесло. Я же сухой буду искать.

— Угу. Я своим тоже не говорю. А если узнают про экскурсию, что ее не было, скажу, что на той стороне кубика гулял. Уж если тебя туда одного не пускают, то меня вообще...

— Лук, а Лук, что за кубик такой? Дом, что ли, ты так называешь?..

Лук удивился, он всегда знал, сколько себя помнил, что кубик — это место, где они все живут, район такой... Лук объяснил, мыча и размахивая руками-ногами, насчет жилого пространства, состоящего из низкорослых многоэтажек, ограниченного улицами Куйбышева, Интернациональной, Красноармейской и Кирова. Объяснить-то он объяснил, с грехом пополам, но отвлечь друга от опасной затеи пойти к Татарскому краю так и не сумел.

— Боишься, что ли? Если их много будет — сразу сматываемся на всех скоростях! А, Лук?

— Ладно, идем, я же сказал. А почему ты так про Хрущева сказал, тебе его жалко, что ли?

— Да, жалко... почему-то.

В этот октябрьский день им обоим повезло — и дуб нашли, и на врагов не нарвались. Лук тоже взял себе дубовый лист, и еще желудь... Ему не нужно было ничего никому доказывать, и гербарии не копил, но — так, на память. Лист и желудь он сунул в карман пальто, карман был мал и узок, дубовый лист смялся там, шапочка от желудя отвалилась, пришлось все выбросить. А Микула спрятал лист надежно, в синий тоненький кляссер для почтовых марок, из дома загодя взял.

— Чё это? — спросил Лук, и Мика объяснил ему, что к чему, только споткнулся на слове филателист.

Года через три-четыре по всей школе, да и по всему городу, пройдет "марочное" поветрие, и слово кляссер станет столь же привычным, как дневник, четверть и пришкольный участок, но в тот октябрьский день друзья-первоклассники этого еще не знали.

Про "филатистов" и "клясер" Мика рассказал, как умел, а вот про подслушанные у взрослых дискуссии насчет Хрущева так и не проговорился другу, он уже понимал: нельзя. У взрослых же через несколько дней развернулась форменная битва по данному поводу:

— ...да, хрущобы! Но это, без всякого сомнения, лучше сараев, землянок и бараков-развалюх! Не все сразу! Вот именно! В реальной жизни, по щучьему велению, не делается ничего, дорогая наша молодежь! Не все сразу! Привыкли, понимаешь, за годы советской власти, что всё вам на блюдечке: бесплатное образование, вузы...

— Да, да, да, да!.. Угу! И отсутствие безработицы сюда добавьте!

— Безусловно! И отсутствие безработицы! А вам, Паша, это не по душе, как я понимаю? Что?.. Я спрашиваю: отсутствие безработицы вам не нравится, да?

— Мне не нравится принцип, исключающий безработицу как таковую, и реальность, с этим вплотную связанная. И вообще все до единой общественно-политические системы в нашей человеческой цивилизации — это протезы естественного отбора. Но возвращаясь к отсутствию безработицы... Поясню свою мысль примером! У нас на углу Ленина и Гоголя затеяли благоустройство, более похожее на капитальный ремонт. Дескать, забота о культуре, Театр драмы, и тэдэ, и тэпэ... Пристегнули два бульдозера, на планировку и расчистку. Почти сразу же один бульдозер перевели к вокзалу — очередная внеочередная авария там на городских сетях, очередной внеочередной аврал... А другой бульдозер — кряк! — сломался. Бульдозер сломался — а запчастей на складе нет, вдруг не оказалось, как это водится у нас. И что мы делаем? Наш городской голова Левчук — по согласованию с горкомом, разумеется, без которого он ни шагу ступить не может! — кидает клич, размахивая с броневика алым стягом революции... И вот уже студенты всех наших вузов, кроме одного, где "пограничников" куют, а вслед за ними и школьники старших классов, а потом уже и другие сознательные горожане из подчиненных горсовету учреждений, выходят на воскресники, субботники, маевки... С лопатами наперевес, и все вместе, дружно, хотя и архибестолково, пытаются заменить собою две единицы техники. Ну, уже и не две, а больше — зачем экскаваторы и краны, когда прикреплена даровая рабсила!?

— Насчет подъемных кранов ты перегнул, Павлик, город Курган — не пирамида древнего Египта.

— Хорошо, насчет кранов я перегнул. Но смысл-то понятен, я надеюсь?

— Смысл понятен, но при чем тут Хрущев?

— А при том! Вот, говорят, реформатор! Какой он в жопу реформатор, когда те же хрущевки при Сталине еще разработаны!? А кроме этого? Что кроме этого-то? Кукуруза? Совнархозы? Три ха-ха! Сливать и разделять муравьиные кучи партактивов — это еще отнюдь не реформы! Паспорта крестьянам отдали! Так сей акт крепостного милосердия был принят задолго до того, как обе короны власти водрузили на эту малограмотную лысую башку!.. Город у нас в СССР исправно пополняется деревней все десятилетия, всю Советскую власть напролет, где тут крепостное право!? Русский язык он реформировать захотел! Обормот! Не выше сапога, шахтер ты липовый!.. "Заец, доч и ноч" — вот и все его заветные реформы! Которые, к счастью, не сбудутся уже, капец, закончился придурок!

Тут в нашей квартире поднялся такой галдеж, что и радиола не помогла, а я бы мог подслушивать взрослых, не выходя из своей комнаты. Мог бы, но мне было это совсем неинтересно, ведь я, собственно говоря, под дверью прячась, вострил уши на скабрезные анекдоты, которые (пока мама на кухне) любил рассказывать в подпитии дядя Валера. Но в тот шумный вечер пили очень мало, анекдотов почти не было, да и те сплошь о политике. Мой родной дядя, Павел Григорьевич, сгреб за шиворот (а может, и за волосы, или там, за уши, я ведь только слышал те веселые события, а не видел) дядю Сережу, который его обматерил, обидевшись за Хрущева, и попытался начать с ним драку, но дядин старший брат — по совместительству мой родной папа — Василий Григорьевич, быстро успокоил драчунов, пригрозив обоих утопить в унитазе, по очереди, начав с родного младшего братика...

Потом схватились в тихий крик, определяя будущую общенациональную идею. Я помню все слова до единого из той мешанины бестолковой, но вспоминать там абсолютно нечего. Шлак. Став взрослым, я, кстати говоря, так и не разжился собственной версией общенациональной идеи... Не то чтобы поленился, но поостерегся, вспомнив о прецедентах.

Взять хотя бы пресловутую национальную идею ацтеков.

"...После своей победы над Ацкапотцалько в 1428 году Ицкоатль и его советник Тлакаэлель стали вести политику завоеваний, побуждая ацтеков представлять себя избранным народом Уицилопочтли, миссия которого заключалась В ОБЕСПЕЧЕНИИ ПИЩЕЙ СОЛНЦА."

Солнце же ацтеков не брезговало ни фасолью, ни маисом, но основным его блюдом была человечина. Особенно "милым" был праздник, посвященный Богу Огня... пропущу его описание...

Иными словами, общенациональная идея заключалась в том, чтобы принести Солнцу как можно больше человеческих жертвоприношений. Чаще жгли и резали чужих, но и своих не забывали вниманием и заботою. Как при этом Солнце не лопнуло от обжорства — астрономы до сих пор в недоумении репу чешут. Неудивительно, что на этом фоне даже испанцы-конкистадоры почувствовали себя благонравными святоблюстителями.

В наше политкорректное время не принято так говорить, но скажу: ацтеки — пожалуй, единственный народ Земли, который я откровенно не люблю, в общем и целом. Кстати сказать, по моим наблюдениям, Солнце довольно хорошо сохранилось для своих лет.

Потом в гостиной, как по волшебству, возникла мама (все заседания "Времени" она любила проводить на кухне, благо там у нас и отводной телефон стоял, и второй телевизор...), она объявила превращение гостиной в столовую, чаепитие, а также перемирие, и мужчины остыли, вспомнили нехотя, что они джентльмены, товарищи офицеры, интеллигенты и вообще солидные люди.

Столовая-гостиная наша имела три двери: одна, двухстворчатая распашонка, вела через квадратный коридорчик к черному ходу и на кухню (а из кухни — в чулан, в туалет и в ванную), вторая на балкон, а третья, через узкий коридор-кишку, в прихожую налево, в родительскую спальню налево, в отцовский кабинет направо, и в торец — ко мне, в мое королевство, в огромную восемнадцатиметровую комнату.

Из отцовского кабинета, как я знал, был тайный ход в индивидуальный папин туалет, чтобы ему не бегать через всю квартиру, отвлекаясь от вечной работы, и в еще один крохотный чулан, битком забитый всякой бумажной рухлядью (мне доводилось заглядывать туда несколько раз — ничего интересного!) да стопками запасных паркетин.

Одним словом, когда я подслушивал взрослых, у меня в запасе были мгновения, чтобы отпрыгнуть от двери и спрятаться, либо вышнырнуть в сторону прихожей, якобы по своим каким-то детским надобностям. Но в тот громкий вечер не было нужды таиться под дверью.

Папина позиция в споре, как я понял, была чем-то средним: да, осёл по тем-то и тем-то пунктам, но достоин уважения за то и это. Опять же, маньяка и садиста Берию разоблачил.

— Ну, еще бы! Вдобавок, мусаватиста и агента империалистических разведок! Василий, друг мой, я правильно цитирую газету "Правда"?

— Насчет мусаватиста не уверен, не помню формулировок... Но точно палач и растленный садист. А насчет западных разведок — хрен его знает, товарищ капитан, тебе изнутри виднее.

— Вася, на фига поддеваешь, обидеть хочешь? При чем тут погоны? Я с точки зрения здравого смысла вопрошаю: Молотова и Ворошилова тоже ведь в агенты английской разведки едва не оприходовали, товарищ Сталин их лично подозревал! И Власик с Поскребышевым, оказывается, шпионили в пользу... не помню... Карфагена, что ли...

— Ну, ты сравнил!..

— Товарищи, товарищи, това-ри-щи! Отвлекитесь и послушайте, пока я не забыл! Черт с ними, Ворошиловым и Хрущевым! Вот что я тут на днях узнал и даже в блокнот переписал: там личная секретарша Гитлера вспоминает, фрау Траудль Юнге:

"С приходом русских в Берлин, Гитлер боялся, что Рейхсканцелярию обстреляют снарядами с усыпляющим газом, а потом выставят его напоказ в Москве, в клетке"! Каково! Погодите смеяться, это еще не все! А ведь я знаю причины этого страха. Или думаю, что знаю.

Дело в том, что, в фильме Сергея Юткевича "Новые похождения Швейка", снятом в 1943 году, если мне не изменяет память, именно так и заканчивается карьера Гитлера: ловят и сажают в звериную клетку. Гитлер наверняка знал об этом фильме, либо сам смотрел, либо содержание читал. Вот и убоялся последнего унижения.

Уверен, что не ошибаюсь.

Для меня, пацаненка-первоклассника, все те горячечные выкрики, с намеками, с именами, с цитатами были бредом сивой кобылы, гораздо важнее было понять позицию отца: папе жалко этого самого Хрущева. Значит, и мне. И в заступничестве своем он наверняка "правее" их всех вместе взятых, включая родного дядю Пашу, который Хрущева ненавидел.

Впоследствии, много-много-много лет спустя, вновь и вновь погружаясь на своей индивидуальной машине времени в ту эпоху, я с грустью осознал, что отец мой был неправ в отношении Хрущева, по-хорошему несправедлив... если допустимо такое сочетание смыслов... Да, сволочью оказался Никита Сергеевич, предатель он, невежа, невежда и тупица. Мне как-то по фигу, что предавал он столь же бестрепетных и прожженных, как и он сам, "товарищей": Троцкого, Сталина, Берию, Маленкова и целую армию соратников помельче — суть предательской души от этого не меняется.

Ну... может быть, с тупицей я слегонца преувеличил: был, был у Никиты Сергеевича природный ум, достаточно гибкий и прочный, чтобы целым и невредимым пройти сквозь горнила сталинской власти, сквозь пьянки и стрессы, чтобы отстаивать перед внешними угрозами интересы и выгоды (как он их понимал) своей страны... Да, Хрущев умнее Ворошилова, или там, Кагановича с Маленковым... Но этот природный, не отесанный образованием ум — единственная моя уступка в оценке данной грязно-темной личности, да еще одержимой до печенок бесом тщеславия.. Разобрался я, как умел, и невзлюбил — отныне и навеки.

Старые люди рассказывают, что когда они еще были древние греки, слово идиот обозначало сугубо аполитичного человека. Иной раз мне кажется, что сейчас все изменилось почти с точностью до наоборот.

Нет, нет, я и сам не чураюсь политики, подчас она мне бывает слаще сгущенного молока, особенно в кухонных спорах, но все же, все же, все же... если вглядеться попристальнее в сущность подавляющего большинства политических баталий, в интеллектуальную насыщенность оных... Да, рассуждать о политике я люблю чуть ли не до мышечных судорог, но в публичные дискуссии, особенно в незнакомых, малознакомых и хорошо знакомых местах, вступаю редко, ибо слишком уж часто спорящие стороны, в качестве последнего аргумента перед поножовщиной, ставят друг перед другом доморощенные дилеммы с просьбой недвусмысленно выбирать... что-нибудь по типу: "Как Вам кажется, уважаемый имярек: незваный гость — он хуже, или лучше татарина? Ответьте прямо и четко, без уверток, и тогда я Вам прямо и четко скажу — что Вы из себя представляете, и в чем правда жизни!"

Но зачем мне чужая правота? Я и свою-то редко из-за пазухи вытаскиваю.

А тогда, по примеру отца, я от всей своей детской души пожалел свергнутого "Хруща" и ругательствам Лука возразил. Впрочем, дружба наша к этому времени уже набрала такие обороты, что несогласие было воспринято обоими как некая досадная, ничего не значащая соринка.

И, если уж отмечать важнейшие вехи бытия, сам факт осознанной незначительности данного несовпадения в наших с Луком взглядах, неприметно для нас обоих лег в основу, послужил прецедентом для будущего: любые споры, разногласия, ревность и соперничество (это когда уже девчонки пошли), разница в знаниях и в уровне благосостояния — все это уже было "мимо кассы": па-адумаиш! Друг? Да. О! Это важнее остального! Дай пять! Ура.

Одно время я мечтал быть палеонтологом и археологом, и даже участвовал от юности своей в археологической экспедиции, стойбище какое-то копал... Один из наших руководителей, Витя Сайберт, классный парень и одержимый ученый, часто мечтал вслух: напороться на абсолютно нетронутое городище, осесть на него — и вдруг обнаружить, что под рабочим слоем таится еще один, другой эпохи! А под ним — еще более древний! А под тем более древний — еще... и еще... И чтобы каждый из них отнюдь не кочевье с костями в глиняных черепках, а подлинное городище, с домами, улицами, храмами, банями... Как в Геркулануме, только еще грандиознее!..

И я его понимаю, очень даже понимаю! К археологии до сих пор отношусь с неизменным уважением, люблю почитать на досуге какой-нибудь научпоп, из ненапряжных, а еще лучше посмотреть качественные документальные фильмы по теме, но это все чисто по-дилетантски, потому что иная у меня стезя: однажды выбрав, по ней иду. Палеонтология же — вообще не сбывшаяся любовь... Если бы у меня было две жизни... Казалось бы, что в ней толку, в этой научной дисциплине, изучающей органические и неорганические осадки природы, накопленные за сотни миллионов лет ее тупой эволюции? Но они настраивают меня на чуточку минорный философский лад, как бы расширяют мои горизонты до половины бесконечности, той, которая принадлежит прошлому...

Скажем, общеизвестно, что уголь — это истлевшая и спрессованная временем флора, в то время как основная составляющая современной нефти — ископаемый зоопланктон, накопленный планетой в своих недрах за эти сотни миллионов лет. Не исключено, что, часть из них способна была осмысливать собственное существование... Пусть не трилобиты, не стрекозы, разумеется, и не бронтозавры, что-то иное... а почему бы и нет?

Но если бы удалось опросить все до единого микро— и макроорганизмы той поры о смысле их жизни, вряд ли хоть кто-нибудь загодя бы догадался о нем, об этом смысле, сложившемся по факту. Который мы сейчас, смысл этот, качаем из недр, превращая в бензин и керосин и еще черт те во что...

Однако и в моей жизни бывают впечатления, что сродни сбывшимся мечтам археолога.

Да, большую часть той, в октябрьский вечер шестьдесят четвертого года, подслушанной мешанины я не понимал, для меня это была какая-то бранчливая абракадабра из имен и реплик среди нерусских слов, но запомнить — я запомнил. И сие не мудрено: память моя почти абсолютна, я помню почти всю свою жизнь и почти ничего не забываю в ней, даже если очень хочу этого.

"Почти"... Да, есть и почти, но и они, редкие случаи запамятования, отличаются от общечеловеческой забывчивости... По крайней мере, мне так кажется, я сужу по косвенным признакам, ибо впрямую не с чем сравнивать... Я как бы их прячу от себя, но хорошо знаю, где они, воспоминания, лежат, притаившись...

Память моя грандиозна с точки зрения обывателя. Аналогов — данного феномена подобных высот — в мировой истории известно очень мало, не более двух десятков, и большинство из них не выходят за пределы мифов и легенд, то есть, не подкреплены документально, в то время как у меня... Да это моя повседневная действительность, личная и деловая, в которой я живу каждый день и который уже год!

Но где-то до третьего класса эта моя особенность оставалась почти незамеченной. А когда, наконец, она проявила себя в полный рост, жизнь моя на некоторое время превратилась в пеструю суету и нервотрепку: одноклассники и знакомые терзали меня проверками насчет качества памяти и просьбами показать, доказать... Учителя и пионервожатые стали использовать меня как диковинную мартышку на всяких там пионерских сборах, линейках, октябрятских утренниках, кавээнах (вместе с телевизорами тогда в большую советскую моду вошли КВН), показательных уроках... Мне это, пожалуй, нравилось, и почти никаких неудобств в своей детской личной жизни я не испытывал. Первая всполошилась мама и, предварительно проверив услышанное, еще более встревоженная, рассказала отцу.

Передаю смысл происшедшего предельно коротко, сугубую канву, опуская за ненадобностью походы к врачам, собеседования с психиатрами... Хотели даже в Москву везти, на обследования, но, к глубокому разочарованию моему, передумали с поездкой.

— А что, Мик, о всемирной славе, небось, возмечтал? А? Цветы, поклонницы, киносъемки, сам Саша Масляков жмет руку прямо на сцене? А? Конкурс капитанов? Что покраснел?

— Не... пап... ну, я не знаю...

— Хрен тебе с маслом! Ой, извини, Лиечка! Фиг ему с маслом, а не Центральное Телевидение Советского Союза, прямой репортаж из цирка! В первом отделении дрессированные черепахи на батуте, во втором "Аттракцион — живой магнитофон", мальчик-вундеркинд! Случись такое — я бы себе этого не простил, и ты бы тоже, Мик. А в разум войдя, всех на свете проклял бы, включая нас, твоих родителей; пока же на слово поверь: этого тупого счастья не надобно вообще никому в нашем маленьком семейном коллективе, ни тебе, ни нам с мамой! Любой талант должен, прежде всего, служить себе и семье, а потом уже толпе и зевакам. Что?.. Ишь ты, гусь, а? Лия, ты слышала? Да, сын, себе, семье и, разумеется, Родине с большой буквы. Родина для нас с тобой — отнюдь не пустые слова. Но кто тебе сказал, что методист районо и безмозглые зеваки перед сценой — это народ? Хотя, безусловно, они — часть народа, пусть и не самая главная часть его. Что?.. Кто?.. А я уже говорил, и не единожды и еще сто раз повторю: самая главная часть — это ты и твои родные и близкие. Иное — для книжных тимуровцев, которых никогда не было в реальной жизни: для них главные символы смысла жизни — пионерский галстук, пионерский горн и пионерский барабан. До глубокой старости.

— Вася, ну что ты такое говоришь, чему ребенка учишь? Аркадий Гайдар — большой детский писатель...

— Кто писатель, Гайдар писатель!? Погоди, сейчас книжицу возьму, вон ту, зеленую... "Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте." Ты этого типа в писатели определила?..

— Вася, умерь пыл! Тебя ребенок слушает. И вопрос, кстати, задает, а ты не слышишь.

— Да, прости. Я слушаю. Что?.. Партия?.. Что партия?.. Нет, но какой же ты въедливый октябренок, Микусь! Всё, хватит о партии! Всё, Мика! Ты понял, чего я от тебя хочу? И хорошо, остальное попозже, ладно? Попробуем обратно колесико провернуть, которое не туда покатило, под маминым непосредственным руководством, а ты слушай и на ус наматывай, чтобы у вас с мамой все координированно получилось. Знаешь, что такое координированно?

— Знаю. От слова координация: координация — это установление соответствия между предметами и самое положение такого рода предметов.

— О! Ишь, ты, умник! А-а-а... понял! Мама, слышала? Это он из словаря запомнил наизусть! Из нашего домашнего... дай бог памяти... В гостиной стоит, на самой нижней полке, дореволюционный словарь Чудинова, коричневый такой, с золотыми разводами. Так, Мика?

— Ага.

— Вот! У меня память хоть и не такая расчудесная, как у нашего чудо-мальчика, но тоже пока верно мне служит! О чем это я?..

— О нашем сыне, его зовут Микула.

— А, да! Не буду терзать тебя экзаменом насчет адекватного понимания воспроизведенного термина, и перейду сразу к резюме. Готовы слушать, гвардия?

— Ага.

— Васенька, давай без этой неуместной дурашливости. Мы все выполним как надо, ты только скажи — что именно?..

Папа составил диспозицию, мама в целом одобрила и уже на следующий день ринулась исполнять. В школе она мигом нагнала страху и на Розу Михайловну, и на завуча Людмилу Петровну, и на Рашиду Хасисовну, директрису "головной" школы-десятилетки ?1, куда Мике с одноклассниками предстояло перейти после окончания начальной школы, и, чуть позднее, на представителей районо, и гороно, которое уже нацелилось поднимать на щит юного гения, взращенного педагогической системой города Павлопетровска...

Я оказывал ей посильную помощь, то есть, согласно папиным директивам, тотчас же залег на постельный режим. Из одноклассников ко мне даже Лука не пускали трое суток... Но это, на мой взгляд, был уже перебор.

"У Микулы начались сильные головные боли, он не спит и теряет в весе... И память нарушилась Мы его на обследование... там просто в ужас пришли... вот справки... и еще вот, заключение квалифицированного терапевта (маминой закадычной приятельницы), и еще... Они все категорически настаивают..."

В общем, до самого окончания средней школы меня и мою феноменальную память уже никто и никогда в системе школьного образования в упор не замечал и к ней не прикасался. И я, послушный данному родителям слову, отныне стерегся, не выпячивал.

Но мама, все ж таки, слегка перестаралась: до конца четвертого класса меня даже к доске не вызывали, устных ответов не слушали. Только письменные работы и оценки за них. Учился я хорошо, на четыре и пять, а мог бы и на круглые пятерки. Но — снижали, за лень и баловство.

Настырный Лук, на правах лучшего друга, исподволь докапывался до меня, ибо всегда подозревал, что тут дело не чисто, и после окончания четвертого класса я ему признался, рассказал, что и как. И он — уж не знаю, как это удалось одиннадцатилетнему пацану — дальше не понес, и никому не выдал, то есть, по факту, оказался покрепче меня на язык.

И вот эта моя феноменальная память позволила мне однажды вспомнить все дискуссии того буйного октябрьского вечера, но не просто вспомнить дословно, а сопоставить с документами гораздо более поздней поры. И сопоставив — обнаружить удивительное! Оказывается, мой родной дядя, Павел Григорьевич, цитировал куски из так называемого "Доклада Полянского", документа, якобы легшего в основу всех сообщений и спичей того знаменитого "Октябрьского пленума ЦК КПСС" 1964 года! Сам коммунист Полянский выступал на данном пленуме, но так... на подпевках, в конце второго эшелона, где-то рядом с коммунистом Рашидовым, а тон задавали Брежнев, Воронов, Подгорный и Косыгин.

Которые, кстати говоря, Хрущева пинали и топили в выгребной яме слаженно, сообща, но каждый пускал в него свою струю, индивидуальную, пусть и малоотличимую, с точки зрения стороннего наблюдателя, от других, соседних, — и все эти струи журчали в русле пресловутого "Доклада Полянского". Что неоспоримо доказывает: наша группировка "Время" уже тогда получила возможность влиять на события, пусть опосредованно, слабо, пусть через нашептывания референтов, в виде "нечаянных" вставок в проекты решений и в тексты докладов Больших Начальников, но — да!

Октябрьское Событие шло своим чередом: стая товарищей окончательно всё решила насчет вожака, ибо в нем почуяла слабость, а в себе созревшую силу.

Многие журналисты, писатели, историки — якобы специалисты по тем временам! — до сих пор нетвердо отличают для себя октябрьский пленум 1964 года и ему предшествующее заседание Президиума ЦК. Но разница есть.

Пленум тот — фикция, фанерная декорация внутрипартийного коммунистического вече, на котором вожди зачитали, а генералы единодушно проголосовали. А вот заседание Президиума... Ого-го!.. — это было совсем иное дело! Владимир Никифорович Малин, возглавляющий в ту пору Общий Отдел ЦК КПСС, законспектировал для Истории Партии ход очень долгого и мучительного заседания Президиума ЦК, и по его запискам хорошо видно, как вели себя партийно-государственные мужи, а также и то, как постепенно и очень изящно менялась тональность слов в обрывочных строчках того конспекта — недаром товарищ Малин сумел заменить в свое время (и успешно заменить!) товарища Поскребышева, трудясь на подхвате у товарища Сталина личным секретарем. Он, спустя годы, многое рассказал о том историческом дне одному из наших, электронщику из "Пульсара", который через родственные связи сумел втереться в доверие Малину в последние годы его жизни.

Заседание началось ровно в 16-00, и заведующий Общим Отделом ЦК мысленно похвалил-поздравил себя: в этот сумасшедший день добиться подобной пунктуальности от всех вовлеченных было очень даже непросто, тем более во вторник. Основа, краеугольный камень деятельности любой государственной номенклатуры — жреческая незыблемость, порядок сложившихся ритуалов: так, например, заседания Политбюро ЦК (почти полтора десятка лет именовавшегося, согласно воле товарища Сталина, Президиумом ЦК), проходят сугубо по четвергам. То есть, казалось бы, нет смысла спешить: от вторника до четверга рукой подать, но нервозность и паника в рядах заговорщиков нарастала час от часу, почти лавинообразно, и ждать пятнадцатого октября никто не хотел. Хорошо, коли вы решили во вторник — будет сделано! В остальном должная партийная дисциплина: ровно — в — шестнадцать — ноль-ноль.

Застрельщиком выступил Второй секретарь ЦК Леонид Ильич Брежнев, и он смертельно трусил перед еще не поверженным вожаком... но — куда теперь отступишь??? Вокруг теплая и беспощадная компания заговорщиков-единомышленников, а в левый висок, в упор нацелен прищуренный взгляд Главного. Кто опаснее в этот миг? Не любил Леонид Ильич, всегда не любил влезать в кровавые подковерные схватки, ни как статист, ни в качестве основного участника, а тут пришлось. Так случается в жизни любого человека: вокруг тебя вдруг образовалась развилка из ста дорог — влево, вправо, назад, вперед, прямо, подкоп, извивами... — сиречь неминуемый выбор, а за любым выбором риск, вплоть до смертельного. Хорошо еще, что Фрол Козлов, главный хрущевский бульдог, сдулся по болезни, угас, навеки выбыл из пантеона дееспособных полубогов...

И Леонид Ильич, выбрав для себя один из этих рисков, начал, как заранее договаривались, обреченно мямлить о проблемах. Сначала заикнулся о хозяйственной плановой восьмилетке вместо семилетки, о том, что партийные массы не знают, как воспринимать сию неожиданную новацию... Негромко, с запинками, журчит брежневский чуточку гнусавый баритон, Хрущев сидит в своем председательском кресле, молчит, глазами лупает, не перебивает, вопреки своему обыкновению... а товарищи по партии зашелестели тихо-тихо, затрещали стулья-полукресла под упитанными телесами... Это они так поддерживают докладчика, подбадривают, подталкивают его... чтобы ему и "с трибуны" слышно было. Тогда, откашлявшись, затронул Леонид Ильич и весьма острый вопрос, о предстоящем ноябрьском пленуме, тоже как заранее договорено было, но опять споткнулся от волнения — и сразу к разделению обкомов перешел: дескать, непонятны товарищам на местах подобные новации, ослабляют они рвение простого коммуниста, сбивают ему ориентиры в нелегком деле строительства коммунизма...

Да, успехи партии и страны бесспорны, однако и на текущие проблемы нельзя закрывать глаза, а они все еще имеются. Отдельные.

Но и тут промолчал Хрущев, крякнул было, попытался встретиться взглядом с Микояном... не удалось... почему-то... и опять смолчал! Сидит, хрыч, лысую голову носовым платком протирает. А платок — фу-у! — красно-фиолетовый, несуразный, крикливый, в хозяина... весь в потных разводах, весь квадратами какими-то...

Брежнев, будучи трусоватым от природы, умел, тем не менее, успешно воевать на просторах партийно-государственных ристалищ, просто он не любил переть на рожон в первых рядах, принимать собственным телом пули да осколки, прокладывая безопасную дорогу товарищам, которые благоразумно укрылись во время атаки за его номенклатурной спиной. Но, вот, вынужден был, пришлось на этот раз — и вдруг всё получилось: никто не убит, не прихлопнут высочайшим гневом! Тогда вперед! Брежнев свел брови одна к одной и набрал голос:

— И еще, товарищи! Высказываю не только свое личное, но, уверен, что и общее наше мнение, оно в центре и на местах поддержано секретарями обкомов и крайкомов: что это за стиль такой — общаться через записки с товарищами по партии, с членами ЦК, с членами Президиума!? Разве это партийный, товарищеский подход? Наболело. Считаю, это не партийный подход! Не ленинский!

По залу, где заседал президиум, прошуршали коротко негромкие аплодисменты, и Хрущев, не вставая с места, молча, одним движением руки, попросил слова — как школьник за партой: локоть на столе, развернутая ладонь с пухлыми пальцами поднята вверх.

У Леонида Ильича пересохло во рту, сердце больно ушибло грудную клетку, но внешне он был вальяжен, спокоен и невозмутим, сказались долгие годы тренировок на ответственных партийно-государственных постах. Он приподнял левую бровь, кивнул, не глядя ни на кого, и в висках у него зазвенело от ужасных предчувствий. Сейчас Никита Сергеевич Хрущев укротит, усмирит президиумные массы привычными заклинаниями вождя, вычленит в Брежневе главного демагога и оппортуниста, единственно ответственного за попытку бунта, скажет остальным: ату его!.. И вот тогда действительно всё!.. Ни с того, ни с сего, Брежневу вдруг вспомнилось, как космонавт Гагарин торжественно печатает шаг по красной дорожке, идет к Хрущеву и к нему — докладывать об успешном полете в космос, а у самого зажимные тесемки от носка лопнули и болтаются на полном ходу... их потом назвали шнурками от ботинок, чтобы не так интимно... Однако, дошел и доложил!.. Спокойно, спокойно! При любом раскладе нельзя подавать виду, что напуган...

Первые ответные слова Хрущева проникали в него тяжело, невнятно, словно сквозь сон... Э-э-э... Ёшкин кот! Да он оправдывается! Хрущ оправдывается и кряхтит!.. А не орет и не топает ногами по своему обыкновению, не стучит кулаками!.. Так он сам боится! Боится! Испугался! Тогда конец Хрущу... Ишь, орел! Он, видите ли, не знал, не ведал, и пользу дальше готов приносить!.. Шалишь, лысый!.. Кончилось твое время! Как говорится, товарищи с радостью проводили... Только не меня, а тебя проводили!

Брежнев и по разуму понял, и верхним чутьем осознал: ни секунды медлить нельзя, надо развивать успех. Кто... кто следующий... самому, что ли дополнить... Нет! Шелест! Он корневой хрущевский выкормыш, ему и проявлять себя, доказывать себя, Никиту бить под дых!.. Чтобы никаких иллюзий, ни для кого!..

— Замечания товарища Хрущева приняты, услышаны. (Скорее всего, именно эта брежневская дежурная, но вовремя прозвучавшая реплика из репертуара номенклатурных заседаний окончательно все и решила-закрепила: Хрущева низвела в очередного оратора с мест, а Брежнева вознесла в режиссеры и вершители.) Вижу, вижу, Петр Ефимович, да, сейчас предоставлю. Слово предоставляется Шелесту Петру Ефимовичу.

Шелест правильно понял приглашение: московская компания, во главе с Подгорным и Брежневым, ждут от него, личного хрущевского выдвиженца, окончательной присяги на верность им, которые уже все решили и которые очевидно побеждают. И тут уж пощады не жди: или ты с ними, или в тартарары. Одно дело в кулуарах языками чесать, матерные кукурузные анекдоты рассказывать, а другое...

— Гм... Кха!.. Товарищи! Мы тут с вами все — как на войне, где мы с вами — Ставка Верховного главнокомандования, Генеральный штаб, и на нас все замыкается, от нас все зависит. Прямо скажу, на нашем нелегком пути успехов мы добились немалых, в этой связи... — Шелест поднял взгляд от бумажки, буквы на которой плясали перед глазами каким-то невнятным серым комком — и встретился глазами с Косыгиным. Тусклый такой взгляд, спокойный взор у Алексея Николаевича, только жилка под левым глазом часто-часто пульсирует... — Так что в этой связи, я бы хотел обратить ваше внимание как раз не на достижения наши, а совсем наоборот. Гм!.. Товарищи, промахи налицо. Бесконечная аллилуйщина по поводу наших успехов то там, то сям — ведет как раз к провалам. Да, к провалам, извините за резкое слово! Вот тут предыдущий докладчик совершенно верно обозначил про пленумы. Товарищи на местах руками разводят: это не пленумы, а какие-то хозяйственные активы. Что тоже бы хорошо иной раз, но только когда оно уместно!..

Шелест окончательно утратил связь с заранее подготовленным конспектом, и пошел молотить с пятое на десятое! Приплел и колхозы, и разделение обкомов, и лозунги "догнать и перегнать"...

Потом вспомнил, что он представляет собою "работника на местах", заикнулся было об ответственности республик, но Брежнев, получив необходимую передышку во время этого сумбурного блеяния-мычания, уже вошел в рабочий режим, успел переглянуться с ближайшими...

— Хорошо, Петр Ефимович, спасибо! Мы поняли. Твои предложения потом тщательно обсудим, а пока еще желают товарищи выступить. Геннадий Иванович, тебе слово.

Что ж, Шелест проявил себя в полном объеме: хозяина, благодетеля своего, предал, сделал это пусть и косноязычно, зато вполне определенно, а самое главное, что все увидели: не боец, во всех будущих дворцовых раскладах на первых ролях ему не бывать! Совсем иное дело — Воронов. Этот — жесткий малый, не трус, сразу взял быка за рога.

— Да, товарищи! Я уж тут не по написанному, без конспекта скажу. Товарищ Хрущев, ради которого, прямо говоря, мы все здесь и собрались, зарвался. Именно так. Иначе назвать непартийное, неправильно в корне поведение — я не могу! Культ личности сложился вокруг Никиты Сергеевича, не менее опасный, строго говоря, нежели предыдущий, сталинский, который мы давно и успешно разоблачили на двадцатом и двадцать втором съездах нашей партии. Сделали это честно и откровенно, в полной уверенности, что похоронили навсегда это позорное явление — и вдруг "здравствуйте"!.. Погодите с замечаниями, товарищ Хрущев! Сейчас я выступаю! Сами видите: он не терпит никаких замечаний в свой адрес! Коллективное руководство по факту сведено к нулю, по сути — его вообще нет, только он один, он, он, он и он, по всем вопросам. Я имею в виду конкретно вас, товарищ Хрущев! Да, за последние три с лишним года я не имел возможности высказать свое мнение ни по каким вопросам, зато оскорблений и окриков, ударов по рукам натерпелся досыта! И не только я! Фрол Козлов, когда еще не болен был, часто мне говаривал, одергивал: "сюда не лезь, да туда не лезь, здесь Хрущев самолично все решает!.." И всех переназначает, как ему левая нога велит, что в сельском хозяйстве, что в республиках: Пысина туда, понимаешь, Кунаева сюда... Кха!..

Здесь Воронов попал, что называется, не в бровь, а в глаз: собравшиеся загудели одобрительно, закивали друг другу... А Воронов, на волне всеобщего одобрения, закусил удила и взялся чехвостить Хрущева дальше, выкладывая вперемешку и свои личные обиды, и претензии к Первому остальной партийной номенклатуры:

— Ага! Как только — это он мне говорит! — как только ты перестал соваться в сельское хозяйство, так дела сразу лучше пошли! Это он так шутит! Это у вас такие шутки, товарищ Хрущев? У вас что ни записка — то ерунда на постном масле! Никто вообще не знает, как их понимать и к какому боку прикладывать!.. Заканчивая свое выступление, предлагаю: категорически прекратить практику сосредоточения всех властных постов в одних руках. Это первое. А второе — нашего уважаемого Никиту Сергеевича Хрущева отправить на пенсию, проголосовав по данному пункту поименно. Освободить от всех занимаемых постов. Спасибо за внимание, товарищи.

Вот это была речь! Всем речам речь! Сам Хрущев мог позавидовать огню и напору "товарищеского" разноса! Вон он — сидит, багровый, весь в поту, глазки туда-сюда бегают, непонятно — чего они высматривают? Может быть, он думает, что сейчас из дверей, ведущих в приемную, вывалится "генеральский" конвой, во главе с маршалами Гречко и Малиновским, и его арестуют, как когда-то Берию?.. Ошибается, нет там никого, одна лишь челядь и особо доверенные представители номенклатуры второго партийного эшелона.

— Гм!.. Гм. Потише, потише, товарищи. Всем дадим выступить. Слово предоставляется Шелепину Александру Николаевичу.

Шелепин растерялся в первое мгновение, потому что, согласно утвержденному сценарию, Андрею Кириленко была очередь говорить, но Брежнев то ли перепутал, то ли передумал... И тут уж не поспоришь, самоотвод не возьмешь...

Да оно и к лучшему: после Воронова куда проще смело выступать, нежели после Шелеста или другого какого перестраховщика. А с другой стороны — чего тут стесняться, пора, наконец, высказать... Добивать — не драться. И обязательно ссылаться на соратников, оно вернее, когда единым фронтом.

— Товарищи! Тут Петр Ефимович Шелест совершенно правильно сказал две вещи: много нами сделано, ленинскую линию продолжаем неукоснительно, так оно и есть, но не для похвальбы успехами сегодня мы с вами собрались.

Как так вышло, что пленумы у нас превратились в митинги с одним оратором!? И не только пленумы! Дело прошлое, но, вот, искренне понять не могу, Никита Сергеевич, зачем на Съезде Партии вздумалось вам со вступительным словом выступать, Сталина упоминать? На двадцатом разоблачаем, а на двадцать первом прославляем! А на двадцать втором опять низвергаем... Что за метания такие? Теперь о насущном дне. Здесь до меня Геннадий Иванович Воронов высказывал наболевшее, так он не даст соврать: когда у нас в последний раз собиралось Бюро ЦК по России? Никто и не припомнит. А как же партийная дисциплина? Если у вас власть, и ее много, так — что, теперь ее надо в культ личности превращать? Так ведь он уже сложился! Я сам это говорю, а сам отдаю себе отчет, что я один из первых вас поддерживал в ваших начинаниях, Никита Сергеевич, вам доверял! Но с каждым разом, с каждой новой демагогической "инициативой", в кавычках, это доверие падало и вопросы копились! В свое время Ленин, в последних письмах, дал Сталину жесткую и справедливую характеристику. Так она полностью относится к вам: сосредоточив в своих руках необъятную власть, вы стали грубы, нетерпимы к чужому мнению, окружили себя сомнительными личностями! Коммунистическое чванство — так это называется в партийных рядах! Роль Президиума ЦК свели чуть ли не к массовке, да и в самом Президиуме, некоторые его члены, извините меня...

Шелепин рубил правду-матку самозабвенно, четко понимая, что — уже всё, победа определилась и возмездия со стороны Хрущева не будет, а он на коне, молодой и бесстрашный, доблестно подтверждающий сложившуюся репутацию Железного Шурика... Но вдруг изощренный инстинкт царедворца, выкованный еще с бурных комсомольских времен, обжег его лютым холодом тревоги, предупредив о только что допущенной ошибке!.. Да! Подгорный... Косыгин... Брежнев... Воронов... Кириленко... — все они, словно по единой мысленной команде, уперлись в него взглядами при словах о "некоторых членах Президиума"!.. Ох, это он не по чину влез, молод еще для подобных обличений-обобщений... Что же делать-то?.. Кого иметь в виду — Шверника?.. Микояна?..

— Я имею в виду конкретно товарища Полякова! Я вам это говорю, товарищ Поляков! — Шелепинский взор налился кровью и праведным гневом пассионария-большевика. — Ваше наушничество на товарищей по Президиуму, сеющее только раздоры вместо хлеба, ваше заступничество за шарлатанов и деляг от науки, ваше насаждение лысенковщины... Да, это все ваше, товарищ Поляков, именно вы играете во всем этом главную и довольно гнусную роль! А что в это время объявляет товарищ Хрущев? "Дела у нас идут хорошо!" — С чего это вы взяли — что хорошо!? Потому что в передовице газеты "Правда" так написано? Так — стараниями аджубеев и сатюковых наши главные газеты превратились чуть ли не в семейные листки семьи Хрущевых!

На этих словах Малин коротко задумался: с Аджубеем он в хороших, но того уже не спасти, это очевидно... смягчить разве... А вот подхалим Сатюков... Нет уж! Этому как раз самое место на свалке истории... И Малин недрогнувшей рукой начертал на карточке-листочке: "Правда" — это семейный листок т. Хрущева". Именно так. Он один ведет конспект-стенограмму происходящих событий, и сам господь бог не сумеет потом доказать, что в тех или иных нюансах он был неточен. Нет, разумеется, что некоторые не принципиальные отличия в свидетельствах неизбежны, да, вот, только письменные, которые "с пылу с жару" — они одни от его руки в историю попадут. Здесь грань очень и очень тонкая: надобно и правду соблюсти, но так, чтобы и себя не подставлять, и без кривотолков.

Малин строчил с пулеметной скоростью, занося на бумагу обрывки шелепинских фраз, благо они скудны с точки зрения информационной насыщенности, их много, они беспорядочны и повторяются... Идет-гудет беспрерывный поток ругательных словес от "Железного Шурика": тут тебе и Куба с Суэцким каналом, и хрущобы, и лозунги, и Берлинская стена, и Академия наук, и происки империалистического Запада... Оп, стоп! Стоп.

Малин уже успел написать "об Орлове" и замер. Начал, было, дальше что-то писать, зачеркнул... Шурик не туда полез, явно не туда, это он вспомнил вдруг старую статью предателя Орлова в журнале "Life" и ее обсуждение в кулуарах Президиума три года назад... Тема статьи — горячее не бывает: дескать, товарищ Сталин был агентом царской охранки. Но не имеет теперь значения — гнусная ложь это, или чистая правда! В любом случае, статья Орлова и время ее публикации — аккурат через два месяца после ХХ съезда партии — роняют густую тень на всю партию и весь сталинский период правления.

— Пропустим мимо ушей, — решил для себя Владимир Никифорович Малин, устремился записывать дальше, и никогда потом, ни разу об этом не пожалел.

Тем временем, Шелепин выдохся, он высказал почти все, что мог и хотел, а теперь почуял по суетной тишине в зале, что пора закругляться, хватит.

— ...нет, и еще раз нет, товарищ Хрущев, не бабы, а большевики свершили Великую Революцию! Спасибо, товарищи, у меня все.

Брежнев окинул испытующим взглядом соратников, сидящих по обе стороны длинного стола, и вновь затревожился: высказаться, определить себя должны будут все или почти все, иначе нельзя в таком сверхважном деле. Явно, что до вечера не успеть, и вот он уже — вечер... А если кому в туалет приспичит?.. Остальные-то ладно, а если, например, тому же Хрущеву? С конвоем, что ли, его отпускать?.. И регламента ведь не назначить, ни в коем разе, потому что все опытные, все хитромудрые, когда не надо: под сурдинку регламента выскользнут из темы и отбрешутся ничего не значащими фразами...

— Кириленко Андрей Павлович, тебе слово.

Кириленко шевельнулся, обозначая попытку встать, но не встал, взял приготовленный листок в обе руки, потом левой рукой поправил очки... Что это Леня мудрит... Непонятно. Ведь договорились же предварительно, что именно он, Кириленко, обозначит организационный вопрос насчет Секретаря ЦК Полякова, заведующего в ЦК сельхозделами, а тут вдруг выскочка Шелепин отбомбился, и слово ему дали перед ним... Непонятно.

Кириленко был не столько раздражен, сколько обеспокоен брежневскими импровизациями, и поэтому выступление у него получилось вялым, почти бесхребетным.

Врезал, конечно, как и ожидалось от него: серьезные ошибки, нарушения ленинского стиля, грубые оскорбления, любовь к подхалимажу... В глаза говорит одно, а за глаза другое...

Ничем не оправданное сосредоточение власти в одних руках... Об этом обязательно, иначе Леня с Подгорным шкуру спустят... Но про сельское хозяйство — ни слова, да и зачем, когда Шурик уже все озвучил?

— Заканчивая свое выступление, риторически спрошу: когда и почему вы таким стали, товарищ Хрущев?

Брежнев кивнул, а про себя пометил: хитрит Андрюша, страхуется, непонятно от чего, ему же велено было про Полякова сказать! Ну, да ладно, при случае напомним, а пока ошибка невелика, потому как Шелепин удачно от себя на эту тему подсуетился... И Шелест, и Шелепин — свои, таких можно ввести в Президиум. Ну, не сейчас, разумеется, тут на повестке дня проблемы погорячее...

— Мазуров Кирилл Трофимович, вам слово. С места, с места говорите. Подготовиться Ефремову Леониду Николаевичу.

Мазуров, огорченный тем, что Брежнев обратился к нему с холодком, на вы, а не на ты, взял с места в карьер, вроде бы и старался, однако ничего нового не сказал. Просто повторил услышанное ранее от Шелеста и от Воронова. То же самое сделал и Ефремов. Он и Мазуров правильно поняли направление мыслей старших товарищей по Президиуму, во главе с Брежневым: партийные организации "на местах" — Украина, Белоруссия, РСФСР — определились и без колебаний поддерживают новую генеральную линию партии.

Суслову предстояло выступать позже, много позже, когда уже отрапортуют и присягнут все периферийные вожаки, но Брежнев глянул на него и одним только взглядом дал понять: скоро твоя очередь... Миша.

Суслов не был высокого мнения о дирижерских способностях Второго, но про себя не мог не отметить: все правильно, под окончание первого дня работы, пусть даже и среди потока выступающих кандидатов в члены Президиума, должно прозвучать слово кого-то из основных членов Президиума ЦК. Для вескости, для верности, порядок этого требует.

Следующим, перед Сусловым, был Мжаванадзе, и ему уже вообще напрягаться не пришлось: русло обличений широкое проложено — знай, плыви!

После Мжаванадзе — Суслов. Он подождал несколько секунд, пока Подгорный вернется за стол (в туалет выходил во время выступления Мжаванадзе) — и сделал все нужное с ювелирной точностью!

То есть, если внимать его словам неопытному слуху — ничего такого особенного в тот вечер он не произнес, Воронов и Шелепин куда круче загибали, но "основные" — Брежнев, Подгорный, Косыгин — а также старые номенклатурные волки, Шверник с Микояном, все преотлично поняли. Суслов, несмотря на относительную молодость, в свои шестьдесят два года имел стаж (с перерывами, правда) члена Президиума ЦК, сравнимый со стажем Шверника, и в этой связи вполне мог проявить далеко идущие партийные амбиции... Но проявил как раз лояльность и скромность! Сухую скромность, прямую лояльность, аппаратную элегантность приспешника... и догадливость! Голову Аджубея первым потребовал Шурик Шелепин, а завершающую точку поставил именно он, Суслов. Малин только вздохнул про себя: нет, с Аджубеем вопрос окончательно решен, надо записывать без купюр. Но, все-таки, не поленился и выделил из сусловского приговора главреду "Известий" несколько слов о таланте. И точка. Суслов же тем временем, вслух этого не произнося, очертил, обозначил для соратников участок работы, на котором он хотел бы сосредоточиться: идеология! Важнейший участок, но — чуть в стороне от трона, ступеньками ниже. Это — его, остальное — не его!

Гришин, временный бог картонных советских профсоюзов, а за ним глава узбекских коммунистов-большевиков Шараф Рашидов, выступившие после Суслова, завершили первый день заседания, день и вечер, уже перешедший в ночь. Оба глубоко не вспахивали, но и борозды не испортили.

Потом, на следующий календарный день, но тою же ночью, после часового перерыва, прения продолжились, даже и предложения были, умопомрачительные в своей хитропупой наивности: наказать, но простить Никиту Сергеевича и дать ему для исправления год на прежней должности! Только сей растерянный микояновский лепет уже ничего не значил, он от бессилия — эра хрущевского правления закончилась.

К слову сказать, в этот час перерыва, почти никто из двух десятков присутствующих не посмел составиться для кулуарного общения в группку или в кружок: все отдельно сидели, стояли, ходили, закусывали, перекуривали... Только Брежнев, в переменном тандеме с Косыгиным и Подгорным, подзывал для краткого негромкого разговора — то Суслова, то Полянского.

А Хрущев остался не просто один — в этот час перемещался он в тесных пределах замкнутого кремлевского мирка словно бы в центре огороженного пустотой пространства. Даже Микоян подойти к нему не посмел: кивнул с безопасного расстояния и замер, откинувшись в кресле, словно бы пересчитывая лучики света в потолочной люстре.

Коротко посовещавшись, Брежнев, Подгорный и Косыгин решили, что придется, все-таки прервать заседание Президиума до утра — все участники очень уж вымотаны... Семичастный проконтролирует, чтобы Никита ничего не сфордыбачил за эту ночь...

А ведь он, Микоян, предупреждал Никиту о заговоре, он загодя предупреждал!.. Как теперь отстраиваться в новой ситуации... Что можно сказать в выступлении, а чего нельзя... И следует ли вообще брать слово?..

И слово он брал на втором заседании Президиума, и Полянский читал крупные куски из "своего" доклада, и Хрущев, окончательно струсивший, спешно каялся, дабы не разделить скорбную судьбу своего друга Берии, громко бил себя кулаком в одрябшую грудь, полуматерно подхалимствовал перед новым, коллективным товарищем Сталиным, радовался, что товарищи по партии созрели, выросли и отныне по-ленински принципиально, честно критикуют друг друга, невзирая на лица...

Все присутствующие — по кругу — четко и внятно произносили номенклатурный приговор поверженному, а товарищ Малин ставил письменные закорючки в специальных карточках, не спеша, но проворно, успевая при этом делать и мысленные пометки, так... безо всякой цели, просто, чтобы отвлечься от тяжелых дум: налево тех, кто в деревне родился — деревенских, направо городских. Итог: 13 против 10. Из Москвы никого, из Петербурга двое: Косыгин и Шверник...

И все встали. Дело сделано.

А потом уже, вечером четырнадцатого октября 1964 года, в 18-00, начался и прошел исторический пленум Партии.

Низкий поклон родителям моим, папе и маме, за то, что они воспитали меня таким, каков я и есть на сегодняшний день: внутренне свободным, далеким от жажды колотить бабло и карьеру... ну, и относительно счастливым. Мораль, совесть? — А что мораль, что совесть? Об этом не мне судить, в таких вопросах изнутри адекватности не добьешься, либо ты свирепый прокурор самому себе, либо ловкий и непобедимый адвокат. Кому-то известна золотая середина? Совесть... Вроде бы грызет по разным поводам, не ленится... Будем считать, что жива.

Иногда абсолютная память очень запарна для психики, для внутреннего состояния души, но чаще полезна и забавна. К примеру, я с легкостью могу проинформировать нуждающихся и любопытствующих, что на следующий день, после октябрьского пленума, жизнь на планете Земля продолжилась, тихо пошла своим чередом:

— Товарища Косыгина, Алексея Николаевича, сделали Председателем Совета Министров, как он того и хотел, но при этом слегка облапошили, ибо отныне и навсегда (на двенадцать лет, если точнее) царский венец разделялся на три шапки Мономаха, одна побольше и две поменьше. Мгновенно выяснилось в номенклатурном бомонде, что побольше — это, как и десятилетие назад, должность Первого Секретаря ЦК КПСС, и досталась она Леониду Ильичу Брежневу. А та, что поменьше, "премьерская" — Косыгину. И другая, представительская — Подгорному. Впрочем, Косыгин этой разницы пока не прочувствовал и был вполне доволен добычею. Более того, наши зарубежные партнеры, друзья и враги, промахнулись в "иерархических" оценках События и долго еще, год с лишним, ориентировались на Косыгина, как на первое лицо государства СССР.

— Никиту Сергеевича пощадили, дозволили на пенсии век доживать, и даже выделили ему государственную дачу, из которой в свое время бесцеремонно вытряхнули ее бывшего хозяина, Вячеслава Михайловича Молотова.

— Ввели в действие нефтепровод "Дружба", на тот день крупнейший в мире.

— Мартин Лютер Кинг стал лауреатом Нобелевской премии мира, не за цвет кожи, разумеется, и не за гражданство, но за титанические успехи в деле мирного и равноправного сосуществования всех рас и народов Земли, включая США.

— На парламентских выборах в старой доброй Англии, политические выскочки — лейбористы — получили 317 мест, это оказалось больше, чем у тори и вигов, вместе взятых.

— В Китае Мао Цзэдун, с недавних пор уже Великий Кормчий, осторожничал, осторожничал, но, к вечеру, отдал, наконец, приказ: взорвать! И уже на следующий день взорвали первый образец китайского ядерного оружия, допотопный, правда, на основе урана-235.

Ну, и так далее. Земляне — они (то есть, мы) и есть земляне: люди, неутомимые хищники, назойливые, жадные, стадные, по сто царей в каждой голове...

Отец долго боялся за мой разум, ибо выкроил время из своей перегруженной заводом жизни и тщательно проштудировал информацию о людях с феноменальной памятью; а по той инфе выходило, что во всех доказанных случаях владельцы таковой памяти — умом очень даже не блистали, а то и вообще оказывались шизофреники да шахматисты.

Было, боялся отец и переживал за меня, проверял меня и мой Ай Кью, но постепенно успокоился: оказалось, что сын у него умница. Ну, я-то всегда об этом знал, да разве взрослым докажешь очевидное? Если уж им в голову втемяшится какая блажь — сам старик Некрасов колом ее оттудова не вышибет.

Г Л А В А 4

Очень немногие желают быть "как все". Лука, например, подобные желания обходит стороною с самого раннего детства, или, по крайней мере, с тех пор, как я его знаю. Всё бы ему выделываться-выдрыгиваться, где надо и не надо, "возникать" на учителей и взрослых, спорить со всеми подряд, всюду выпячивать свое Я! Редкостный задавака этот Лук! Вспоминаю, как он, учась в десятом выпускном(!) классе отхватил "колышек", замечание в дневник, вызов родителей в школу и публичные порицания на педсовете! И все это за один единственный пассаж в сочинении, где он, с издевкой и нагло ухмыляясь ("гнусно кривляясь языком", по выражению завуча Антонины Митрофановны) раскрывает заданную тему того сочинения: "Чему научила меня начальная школа?"

"...Ох, уж эти современники и в особенности современницы, лживые и пустые, чуть ли не с пеленок привыкшие угождать силе и власти, изнеженные, крикливые и жеманные, способные лишь повторять истины, придуманные задолго до появления на свет каждой из них, так, как будто они выдумали их в сей день, ничуть не далее, нежели в предыдущую минуту своей невзрачной жизни... Любому незаурядному человеку, привыкшему самостоятельно составлять свои суждения, становится душно в этой атмосфере притворства, кокетства и зависти... Неудивительно, что я захотел оставить большой свет и выполнил сие со всею решительностью, охватившей все мое существо, едва лишь я получил на руки аттестат о начальном образовании, ставши почти круглым отличником, если не считать четверки по природоведению, которая, впрочем, так и не послужила мне досадою, ибо карьера на любом общественном поприще давно уже не будоражила мой хладный от усталости разум..."

А я — наоборот, один из тех немногих, кому нравится и хочется внешне быть как все. Я и без фейерверков, без кривляний, имею представление о том, каков я на самом деле, со всеми достоинствами и немногочисленными недостатками.

Однажды, мама восхитила меня разбором старинного латинского изречения, принадлежавшего, согласно свидетельствам современников, французскому королю, самому Людовику-солнце! "Nec pluribus impar".

А надо сказать, что мы с Луком в ту пору крепко увлеклись "мушкетерианой" от Александра Дюма и запоем читали-перечитывали все пять книг: один том "Трех мушкетеров", один том "Двадцать лет спустя" и целых три толстенных фолиантищщща "Виконт да Бражелон"! Оттуда, из "Виконта", и фразу-девиз подцепили.

Потомки древних римлян и примкнувшие к ним потомки варваров переводили данное выражение сотни раз, на все языки мира, включая и русский. Дюма и его переводчики считали, что это "Не равный многим", а в словаре "латинских крылатых выражений" поместилась вообще какая-то невнятица: "не уступающий и множеству"... И так далее, но общий смысл большинства переводов зиждился на попытке Людовика сравняться с Солнцем значимостью своею! Ну, да, ему временно удалось все это, и сравняться, и превзойти, ослепительно сияя... Оно нетрудно, когда ты абсолютный властитель в пределах своих...

Но мама посчитала, что правильнее остальных разобрался в девизе некий французский историк, который сократил, взаимоуничтожил в этой латинской фразе два отрицания, чтобы в результате получить иной смысл для Солнца (постоянных попыток сравнения с которым — со стороны тщеславного и крутого нравом короля Луи — никто не отвергал): "Равное для всех малых сих!" То есть, светило одинаково светит и поровну согревает подданных своих. Клёво!

То есть, для меня разночтения превратились в некую восхитительную двусмысленность: с одной стороны, глубоко в душе, я вроде недосягаемого и несравненного короля-солнца, а с другой стороны — внешне, для простых людей — такой же простец, как и бо́льшая часть человечества.

Лук тоже считает про себя, что он исключительная личность в пределах Солнечной системы, но ему нравится выкрикивать это в окружающую обыденность, а мне напротив: скрывать, умалчивать, растворяясь в ней. В итоге, у Лука, по его нраву, немыслимо выпендрежному, в этом смысле все получается, как он хочет, а у меня — увы, ни фига! Попросту говоря, это значит, что мы с ним, несмотря на разницу в подходах к окружающей действительности, оба весьма заметные фигуры в нашем классе... да и за его пределами тоже. Нравится наша с Луком яркость отнюдь не всем... это уж точно... даже девчонкам. Но учимся хорошо, что в значительной степени спасает от нападок и недоброжелательства взрослых.

И всем, почему-то, кажется (кроме родителей, моих и Луковых), что Лук плохо на меня влияет! Дескать, я — Я!!! — всецело нахожусь под его влиянием! В то время как именно он всецело находится под моим влиянием, а никак не наоборот!

Однажды мы с Луком едва не подрались у меня дома, выясняя один на один, кто на кого больше влияет. Я лично очень разозлился-раскипятился, чуть не до слез, и даже пригласил его к немедленной драке "до крови"... и Лук уже согласился... Но тут вошла мама, чтобы позвать нас к столу.

Где-то с пятого класса мама взяла за правило стучаться в дверь, прежде чем войти ко мне в комнату, особенно когда у меня гости. Лук всегда отмечает этот факт и крутит ушастой своей башкой в полном восхищении: дескать, предки у тебя воспитанные, продвинутые, а ты еще на жизнь бурчишь!..

Мама вошла, внимательно стрельнула глазами, подведенными в двойную стрелку — сначала в меня, затем в Лука...

— Деточки. Давно собиралась сказать вам, особенно Микусе: не берите пример со взрослых, не закрывайте сознание, когда открываете рот. Вот. Мойте руки — и к столу. Сегодня рассольник на первое, и куриные котлеты на второе. А на третье — тоже кое-что будет.

Луку нравится обедать у Тимофеевых, потому что в их доме все устроено совершенно по-иному, нежели в его семейном быту. Обедают они сегодня почему-то в столовой, а не в "тесной" шестнадцатиметровой кухоньке (у Лука дома шестиметровая кухня, в которой едва помещаются стол, мойка, холодильник, узкий шкаф для посуды, газовая плита, встроенный в метровую наружную стену ларь — типа, зимний природный холодильник... и две табуретки), едят у Тимофеевых из расписной фарфоровой посуды, пользуются не только ложкой и вилкой, но и столовым ножом... Всегда в деле скатерти, салфетки, разные там фигурные солонки да перечницы... Лук не раз убеждал себя и Микулу — горячо убеждал! — что ему глубоко плевать на все эти буржуазные фишки-побрякушки, но... Но просторно! Тридцать четыре квадратных метра в столовой-гостиной, два окна с видом во двор, одно на улицу! У Тимофеевых даже кухня едва ли не больше, чем главная комната в квартире-распашонке у Луковой семьи! Луку очень нравятся жилищные просторы, ибо сам он их лишен. И еще, если говорить о "бонтоне", о правилах хорошего тона, он долго не мог поверить (да и я сомневался, если честно) в то, что салфетки столовые кладутся на колени, то есть, обедающие разворачивают их и кладут, а не запихивают под подбородок, как во многих "исторических" фильмах показывают. Пришлось залезать в книжки по этикету (их у нас две: старинная, с "ятями" и относительно современный дипломатический справочник), дабы лично удостовериться и Лука убедить. Справочникам Лук верит больше, чем фильмам и учителям, здесь мы единодушны без споров. Но он непоседа, и его салфетка все время соскальзывает на пол с колен. А я привык, у меня держится.

Поэтому, когда мы вдвоем едим у нас дома, как сейчас, например, то салфетки оба дружно игнорируем, потому что я их тоже недолюбливаю...

Да, пространству, раздолью нашего "квадратнометрового" быта, Лук искренне завидует, а саксонскому фарфору и второму телевизору — нет! В этом вопросе я Луку верю, и не то, что даже верю — знаю! Он именно таков. Иногда мне становится стыдно перед ним за свое материальное буржуйское благополучие, но чем дальше, тем реже обуревает меня классовый стыд в присутствии товарища, именно потому, что я чувствую: Луку по фигу мещанский достаток и разница в нем. Однажды, когда предки надежно отсутствовали, я проник в кабинет к отцу (все же, на всякий случай, Лук на стреме в коридоре стоял), вынул из домашнего сейфа и показал Луку отцовский пистолет ТТ, без магазина в нем, разумеется. Папе вроде как положено личное оружие. Вот там — да! Вот там Лук — ох, и обзавидовался! А я, соответственно, возгордился по самые брови...

Сегодня мама приготовила нам на третье сюрприз, о котором я догадывался давно: бананы, они дозрели! Оттого, наверное, и обедаем мы в столовой, торжественно: из-за пирогов и заморских фруктов.

Я нигде и ни разу не видел, чтобы у нас в Павлопетровске продавали бананы, а эту связку недозрелых отец привез из недавней командировки в Москву, привез, показал — и под спуд, чтобы "доходили на местах". Зеленые бананы есть практически невозможно: кислые, вязкие, скулы сводит, вкус препротивный! Я почему знаю это — еще будучи второклашкой, уговорил маму дать мне один на пробу. Отец услышал, как я канючу, и вмешался:

— Хорошо, сын! Я разрешаю. Лиечка, помолчи, пожалуйста! Ма-ма! Выдай сыну один банан, под мою персональную ответственность. Условие простое: выпросил — съешь. Без кожуры, естественно, однако весь полностью. Ферштейн, сын?

— Андестуд!

Банан я слопал на злом упрямстве, а маме сказал — но позже, когда уже очухался от выпрошенного угощения — типа того, что они с папой были правы, а я тот банан заслужил, и теперь понимаю, почему у нас в школе бананом ребята называют плохие оценки, единицы и двойки.

Да, все "кухонные" признаки безошибочно подсказывали: главная и самая обильная часть пиршества — последняя, ибо рассольник был разлит по самым маленьким из суповых тарелок, равно как и второе блюдо, пюре с одной крохотной котлетой — очень уж скромные порции, не по нашему с Луком аппетиту.

Рассольник Лук съел шустро, не уступая в скорости другу Мике, но, в отличие от него — то есть, от меня — сделал сие почти из вежливости, ибо не любил вкус соленых огурцов в супе и сами разваренные соленые огурцы, зато куриную котлету в молочном пюре убрал с превеликим удовольствием: и котлета вкусная, и пюре ништяк! Я обычно приправляю жаркое, птицу, или котлету рубленую, да и вообще всякое второе блюдо, томатным соусом, в детстве — чаще всего болгарским кетчупом, ныне — чем придется, под настроение, ибо есть из чего выбирать. Лук — нет, он враг приправ и соли. Через несколько лет, когда мы постарше стали, а кетчуп в советских магазинах подорожал и перед полным исчезновением с прилавков уже стоил почти рубль за бутылочку, Лук тоже приобщился к разнообразию вкусовых дополнений, а в те давние школьные поры — отказывался, фыркал, с презрительной гримасой на челе: дескать, все эти хрены, горчицы, уксусы да кетчупы только вкус мяса перебивают. Но как в студенты вышел, из дома уехал — все ему вкусным стало, включая приправы и соленые огурцы.

— Ну, деточки? Вкусно? Тогда, быть может, добавочки? Нет? Хорошо, значит, уже червячка заморили. И правильно, скажу по секрету: доедайте и... экономьте место для дальнейшего. Что — уже? Тогда секреты долой! Что сначала — чай?.. Или бананы? А к чаю пирог с яблоком и брусникой! Да не простые пироги, сама пекла. И варенье: клубничное, из ранеток, из крыжовника...

— Бананы!

— Угу!

— Так я и знала. Старайся, мама... пеки пирог...

— Но, мам!.. Ты чего!.. Мы же с Луком наоборот: сначала менее вкусное, а потом более вкусное. От банана к пирогу. По восходящей! Мы же предвкушаем, скажи, Лук?

— Аск. — Лук, не чувствуя себя вправе вступать в семейно-кулинарный спор, опять поддакнул деликатно и полоснул взглядом по квадратной голове дальнего углового буфета: под самым потолком на верхней полке, пакет, а оттуда, из овальной щели, самым-самым краешком выглядывает желтенькое... Мик уже показывал ему по секрету. Бананов Луку еще ни разу в жизни пробовать не доводилось... а тут какой-то отечественный пирог!..

— Ой, сейчас, мальчики, я к телефону... Так, деточки, будь по-вашему: сначала едите по банану, потом тихо и степенно ждете. Папа скоро придет, он сегодня дома обедает, только что из телефона-автомата откуда-то позвонил, подтвердил, что вот-вот. Как хорошо, что мы в гостиной обедаем, и что я пироги по полной большой программе пекла, всем хватит! Фартук долой! И вообще, схожу-ка переоденусь, с ним гости. Микуся, а ты, пока, будь добр, налей самовар доверху и достань из буфета чай. Который со слоном убери, а тот, что в расписной банке, достань: гулять — так гулять! И заварочный чайник сполосни. Вымой, как следует, Микусь! И кипяточком обдай... Хотя, нет, этого не надо, это уже я сама!

Лука банановый вкус не то чтобы разочаровал... Но обманул его ожидания: Лук представлял себе, что банан — сочный и плотный, вроде капустной кочерыжки, только еще вкуснее, и сладкий. Сладкий-то он сладкий, но мягкий, как старое яблоко... Но, в общем — очень даже ничего... особенного! Теперь и пирог можно.

Ждали Василия Григорьевича недолго, буквально минут десять-пятнадцать, явился он не один, а в сопровождении невысокого пухлого человечка, необыкновенно улыбчивого, в рыженьких бакенбардах.

— Ах, Володечка, рада тебя видеть! Какими судьбами к нам? Ой, ой, закрутилась... я сейчас супчик поставлю подогреться!.. Вася, ты ушко не отморозил телефонной трубкой?

— Никаких супов! Лиечка, только без суеты! Ухо в целости. Мы с Володей уже до верху наобедались в нашей заводской столовой, а пришли конкретно по пироги! Продрогли. На дворе-то морозит не по-детски, так что горячий чай нам в самое вовремя! Если, конечно, ты и молодежь не возражают против нашего вторжения?

Молодежь никаким боком не возражала: Мик всегда радовался общению с отцом, ибо не так уж часто доводилось, а Луку вообще нравилось общество умных взрослых людей. Отца Микулы он считал очень умным. Тот, другой взрослый, что пришел с Василием Григорьевичем, оказался журналистом из Омска, приехавшим сюда по каким-то своим делам. Лет тридцати с небольшим, шумный, весь как на пружинках, говорливый, но — болтливый в меру, не надоедливо!

Чаевничали не спеша, с тремя "домашними" сортами варенья... из небольших, синих с золотом, чашечек, расположившись вокруг серебряного самовара. Кроме пирогов на специальном подносе, черном с золотом, огромном, едва ли не в полстола диаметром, и варенья в прозрачных розеточках узорного стекла, стол уставлен вазочками и кадушечками, а в них конфеты, сушки московские с маком, печенье... Лук к варенью равнодушен, но пирог с удовольствием перемежал сушками.

— Вот, на что я всегда завистью исхожу, товарищи Тимофеевы, так это на ваш тульский электрический самовар!

— Еще бы ты не исходил — медалей-то сколько! Видел!? Чистое серебро, между прочим. На ВДНХ разжился по большому блату.

— Видел, видел, сто раз видел! Только не в медалях дело, и не в полудрагоценности металла, но в том, что вы его реально используете, в обыденности, а не тупой декорацией под салфеткой на буфете... Лиечка, можно еще крыжовничка? Чу-уть-чуть, из крыжовника — мое любимое!..

— Ну-у, мамочка, слов нет! Пирог твой выше всех мыслимых похвал! Уж порадовала — так порадовала! А ну, еще кусочек сюда! А вы, братва? Устали уже?

— Нет.

— Нет! Хотим еще! Пап, а сколько сейчас на улице? Градусов двадцать?

— Если уже не двадцать пять. Оно и не много, как бы, но с лютым ветерком. Гулять не советую. Мы с Володей Васильичем километр пешочком прошли — так мало не показалось! Обратно машиной поедем. А, Володя? Или не нагулялся еще?

Его собеседник начал было горячо возражать, козырять Омской Сибирью и морозами... но сам себя прервал, махнув рукою:

— Н-на машине! Конечно! И это в середине февраля такая жуть! Был тут днями на... гм... на Байконуре, короче говоря, но это между нами! Так там, братцы мои милые, хорошо за сорок! Да под ветерок! А в Москве минус четырнадцать, а в Ленинграде вообще оттепель — минус двенадцать! О! Хочу у молодежи спросить: вы хоть знаете, какой нынче день в календаре? Чем знаменит сей праздник в истории человечества?

Лук, а немного погодя и Микула, отрицательно помотали головами. Дядя Володя разочарованно хмыкнул, и Мик, поколебавшись (все свои, можно иногда и помнить), выбрал из пучка религиозных и памятных дат-именин одну:

— По-моему, ровно сто девяносто лет тому назад гавайские дикари съели Джеймса Кука.

Василий Григорьевич приподнял брови:

— Ничего себе юбилей! Сын, а сын? У тебя странные представления о праздничных торжествах.

— Гм... гм... М-да. А я так скажу, Василий Григорьевич, Лия Петровна! В этом и наша с вами вина... или часть вины, что наши дети растут, как бы выключенные из мирового культурного пространства, равно официального и фольклорного... Ребята, сколько вам, десять? А-а, извините, почти двенадцать!? Быстро же время идет! Моему шесть скоро будет. Ну, и двенадцать пока еще рановато для празднования, о котором я завел речь, но, тем не менее, знать вы должны: во всем мире четырнадцатое февраля — это день святого Валентина, день всех влюбленных! Эх, был бы у меня бокал в руках — поднял бы его за вас, Лиечка и Вася!

— Шиш тебе с маслом, а не бокал! Хоть и вечер вот-вот, а нам еще сегодня работать. Но за поздравления спасибо; Лиечка, придвинься ко мне, я тебя поцелую! Безо всякого праздника, просто для собственной радости в щечку чмокну.

Лук, тем временем, с грустью вспомнил, что ему через час-полтора пешком, в темноте, пилить по этакой холодрыге к дому (и никто его не подвезет, ни такси, ни автобус, ни персональный шофер на "волжане"... ладно уж, не впервой), запыхтел и, дождавшись, пока утихнут короткие восторги взрослых, взял слово:

— А, точно! День святого Валентина! Ровно сорок лет назад, в Чикаго, в одном гараже, гангстеры из банды Аль-Капоне расстреляли из автоматов "Томпсон" семерых гангстеров ирландской банды Морана, по кличке Псих!

Над столом повисла тишина и провисела не менее пяти секунд, пока приятель Василия Григорьевича не нашелся с ответом:

— Гм-гм! Да, что-то я такое... Ну, да. Главный американский мафиозо Аль Капоне... устранил, как это у них говорится, других мафиозо. Угу, было. Еще фильм шел недавно: "В джазе только девушки". Там тоже показана такая сцена, тоже в Чикаго, и тоже в гараже. Ты фильм смотрел, да?

Лук неопределенно качнул ушами.

— Ну... фильм-то комедия. А так — да, в гараже. Только Аль Капоне никакой не глава мафии, а просто гангстер итальянского происхождения. Шишку держал в пределах Чикаго, только и всего. Он вообще был неаполитанец по жизни... Почти неаполитанец, из Ангри родом.

Мик вздохнул украдкой: ну, не может Лук не выпендриваться! Буквально месяц тому назад, сразу после зимних каникул, Лук выпытывал у него, просил через маму узнать — как переводится слово Багс, Багс Моран, "через г, а не через к". После долгих недоразумений и перерасспросов, мама перевела это слово как прилагательное: умалишенный, ненормальный, и Лук удовлетворился. А теперь щеголяет, видите ли, гонит отсебятину с "Психом".

— Н-да. А позволено мне будет узнать у нашего юного друга... как... Лук?.. у нашего юного друга Лука: чем вызван сей интерес к событию, где одни преступники-итальянцы расстреляли других преступников-итальянцев?

— Ну, я не знаю... просто интересно. Только они это... они ирландцев расстреляли, конкурентов из ирландской бутлегерской шайки. Бутлегеры — это...

— Знаю, знаю, подпольные торговцы спиртным во времена сухого закона. По-нашему — самогонщики. Я сам пару лет назад статеечку тиснул в "Омскую правду", как раз по данной теме.

Тут бы и пресечь этот кусок беседы, принявшей столь странный оборот, но Лук, как бы на равных встрявший во взрослый разговор, уже не мог угомониться, его просто распирало:

— Не! Самогонщики — это муншайнеры, а бутлегеры — это... ну... по контрабасу шарили, контрабандисты, короче, из Канады виски возили. И морем, и через озера, и посуху.

Василий Григорьевич ухмыльнулся, несколько растерянно, и вдруг осознал, что услышанное — интересно ему, и не худо бы узнать, откуда приятель сына всей этой премудрости набрался? Если книгу прочитал — надобно узнать, что за книга, и самому при случае полистать. Как быстро дети растут!..

— А, кстати! — это уже Лия Петровна, мама Микулы, решила поддержать странный застольный разговор, — я, буквально сегодня, вот только что, услышала по радио (она почему-то не стала уточнять вслух — по какому именно радио) новость: сегодня умер один такой деятель из американской мафии: Вито... Джинези... Нувези... забыла... по кличке "дон Вито"...

— Вито Дженовезе???

— Да, точно! Деточка, а что ты так вскинулся? Тебе — что, знакомо это имя?

— Ну, еще бы! Вито Дженовезе! Он, типа, главгангстер был в Нью-Йорке, после Лаки Лучано! Отматывал пятнаху в штате Миссури, посажен за наркоту, за торговлю наркотиками. Он точно умер?

— Да, деточка. Все правильно, Дженовезе, умер, и про город Спрингфилд в штате Миссури говорили... Откуда ты все это знаешь?

— Лия Петровна, так вы же мне только что сами рассказали про него!

И опять за столом возникла неловкая тишина...

Я, как обычно, помню тот миг и тот день во всех подробностях: сижу, ерзаю на высоком стуле с красной "гобеленовой" обивкой, ловлю зрачком правого глаза тусклых электрических зайчиков, отскакивающих от самоварного бока, а сам жду не дождусь, пока можно будет обратно в комнату спрыгнуть, вместе с Луком... О предстоящей драке мы уже оба забыли (Вот! Вот он, корректный пример насчет избирательного свойства памяти моей: в подобных случаях слово "забыл" применимо ко мне точно так же, как и ко всем остальным людям Земли. То есть, и Лук, и я помним о ссоре, но забыли ее!) напрочь, нет ее больше в наших планах на будущее, но, блин, в тот миг меня впервые пробило на острое предчувствие: не надо бы взрослым забираться в наш внутренний мир, получая о нем адекватное представление... Ох, незачем светиться!

Нет, конечно, думал я тогда чуточку иными словами, детскими, попроще и поматернее, но — забеспокоился, встревожился, напрягся!.. А Лук — нет, он продолжил:

— Хоть он был и неаполитанец, как и Аль-Капоне, а все-таки не такой идиот.

— Вот как? А позволено мне будет еще спросить у нашего юного друга... Василий Григорьевич, нет уж, дай, я первый спрошу свое, а ты потом свое: а в чем отличие между этими двумя бандитами? И сразу второй вопрос: какое значение имеет — ирландцы они, там, неаполитанцы? Там же в США все перемешаны, кроме индейцев?

— Разница в том, что Дженовезе был в сто раз умнее, чем Аль Капоне. Аль Капоне был просто баклан-бандюга, хулиган, короче, а Дженовезе у самого Лаки Лучано выучку проходил. Но тоже был тот еще... — Лук замешкался на миг в поисках приличного эпитета — фрукт, скот натуральный! А насчет перемешаны — это да, они все перемешаны, это я тоже читал, но только в сицилийскую банду никогда не возьмут ирландца или еврея. А в еврейскую шайку, или в ирландскую, никогда не возьмут сицилийца. Если, конечно, про мафиозную организацию речь идет, а не когда они банк грабят.

— Интересно! Очень интересно! Ну, братцы-кролики! Ты, Лучок, уж извини за прямое слово, несешь сумбур вместо музыки, да еще с блатным присвистом, но мне, полагаю, что и нам всем, было весьма любопытно послушать, чем нынче живет и дышит подрастающее поколение, мой сын и его друзья. Надеюсь, вы оба не собираетесь в гангстеры и в мафиозо? Нет? Отрадно. Ну-ка, в глаза мне смотреть! Где вы были оба двадцать второго января сего года? Не в городе ли Москве перед Боровицкими воротами!? Ну!? Кто ваши сообщники?

Мы с Луком дружно прыснули в ответ: очень необычно, когда взрослые шутят на такие темы при детях, и не просто "при", а еще и вовлекают их в событие! Хиппово! Дело в том, что недели три назад, по телевизору и в газетах прошла кошмарная новость: кто-то поднял стрельбу прямо на Красной площади, и даже кого-то ранил, а стрелял в машину с космонавтами, которая проезжала мимо.

— Вася, ну что ты такое несешь! Ну, в самом деле, надо же и меру шуткам знать! Дети, не слушайте папу, он немножечко перетрудился.

— Что значит — не слушайте! Я им всего только и собирался сказать, причем, подняв для вящей убедительности указательный палец вверх, что стрельба и террор — это не наш метод. Владимир, подтверди!

— Безусловно. Не наш.

Взрослые переглянулись, словно бы продолжая между собою какие-то потаенные дискуссии.

— Вот, и я о том же. А ты, сын мой, тоже увлекаешься историей мистера Аль Капоне?

— Да нет, конечно! Что от Лука слышу, то и знаю, а так у нас с ним и получше заботы есть.

— Получше? Заботы? Какие же, например?

— Пап, я так и знал, что ты забудешь! Про битлов забыл!? Про "Белый альбом"?

Отец нахмурился... и как бы слегка растерян... он точно забыл! Вот же досада! А я так надеялся сам послушать и перед Луком хвастануть!.. Лук почему-то считает, что Роллинг Стоунз круче битлов, хотя не слышал толком ни тех, ни других. А я тоже не велик специалист, но по радио, по Би-Би-Си, слушал — и битлов, и роллингов, и Элвиса Пресли, и Саймона с Гарфункелем, и Джима Моррисона... По мне — Битлы всех выше на сто парсеков!

— Нет, Мика, я не забыл. Вернее, забыл, но не в том смысле, что... Одним словом, на следующей неделе из Москвы привезут. Затыка в том, что дефицит очень велик, фарц... люди не успевают завозить из-за границы, да еще он двойной, как мне объяснили, то есть, там две пластинки, своеобразный двухтомник. Убей бог, если я понимаю, что молодежь находит в этих битлах??? Ну, модные песенки, ну, смазливые мордашки... Володя, а ты что скажешь?

— Я — то же самое скажу! Литл Ричард еще туда-сюда, музыка веселая, можно твист потанцевать, Луиса Армстронга люблю, а этих волосатиков с девчачьими голосами не понимаю и понимать не желаю! Лабухи на час, не калифы даже!

Лия Петровна, полупривстав со своей обитой розовой бархатом банкетки (личная мамина "мебель", она только для мамы, даже мне занимать ее не рекомендуется), ловко, в два приема, долила кипяток по "детским" чашкам и вновь вступила в разговор:

— Это оттого ваше непонимание, что вы оба заскорузлые старички, разменявшие четвертый десяток прожитых лет! Моды — феи перемен! Я более чем уверена, Володя, что когда ты носил кок, ботинки на манной каше и пиджаки по колено...

— Я никогда не носил ничего подобного! Я на заводе работал, сначала подсобным рабочим, потом фрезеровщиком, и в армии служил!..

— Но сейчас ты не в армии, и почему-то не на заводе...

— Теперь я журналист, и что? Лиечка Петровна, дорогая, разве тебе не нравится моя профессия? Ужели она так плоха?

— Володечка, дорогой! Твоя нынешняя профессия мне как раз очень нравится, ибо она в миллион раз полезнее обществу, нежели бы ты на заводе чугуний и железо из угла в угол носил и терзал его железными пилами. Но меня огорчает, что слишком рано ты почувствовал себя мудрым и взрослым! Да, таким, знаешь, мудрым, который безапелляционно понимает, что стриженый Литл Ричард уже одним только этим лучше волосатиков-битлов.

— Почему одним только этим? Вовсе не одним только этим!..

Валерий Григорьевич при этих словах приятеля зыркнул украдкой на обоих мальчишек и раздвинул губы в неопределенной ухмылке:

— Гм!.. Ладно, друзья, хорош спорить по пустякам! Вова, я тебе потом объясню тонкости современной дрям-брям музыки, и про то, чем таким "этим" (здесь он слегка нажал на голос, и я, конечно же, запомнил его слова и этот намекающий нажим, но понял его только через много-много лет) твой Литл Ричард хуже битлов. И ты, надеюсь, обязательно согласишься!.. Но оно потом, а я, покамест, подтверждаю свое обещание молодежи: не долее, чем через неделю пластинки, их, напомню, две пластинки в конверте, будут у нас дома. Лия, радость моя! Сегодня в душе моей нешуточный подъем, я бы сказал — святое одухотворение от яростно съеденных пирогов, но нам с Володей пора возвращаться на завод! Он будет мирно ваять статью про народное машиностроительное хозяйство, в лице нашей конторы, а я подносить патроны и следить, чтобы он дружил со словом в правильном направлении, сквозь выверенный прицел, отнюдь не брякнув лишнего... про всякие там Байконуры...

Так закончился обед с пирогами, погасла в самом зародыше ссора с возможной дракой между Луком и мною, но спустя один день, вечером в субботу, отец вызвал меня к себе в домашний кабинетик, на разговор. Он без обиняков устроил мне допрос насчет Лука: состав семьи, кто родители, где брат, отношения в семье, положение в семье, как учится, с кем еще дружит помимо меня, что читает, чем увлекается?..

В самом начале нашей с отцом "беседы" я попытался, было, отшутиться-уклониться, но отец был настойчив: "сын, будь так добр, отнесись серьезно, мне это важно", и я рассказал ему то, что знал. Ну, не все, разумеется — про наши секс-разговоры о девчонках, про наши неудачные опыты с табакокурением, про игры в пристеночек и в карты на деньги я рассказывать не стал, это само собой, а вот насчет читательских увлечений Лука — почему бы и нет? Отцу-то можно! Да Лук и сам треплется, не делая тайны...

— Стоп. Не въехал!? Про центральную библиотеку имени Ленина, что на улице Ленина, я, разумеется, понял, хоть и не был там ни разу, можешь не повторять, но почему именно там? И еще разок насчет материалов съезда? Не части словами, объясняй потихонечку...

Ну, я и перебрал, слово за словом, все услышанное от Лука "по теме".

Мы с Луком книгочеи, только я, под неусыпным родительским вниманием, все больше учебные материалы впитываю, а также — это уже поперек их взглядам и советам ?— фантастику лошадиными дозами, а Лук любит фантастику не меньше моего, но кроме нее читает все (из возможного), что в голову ему взбредет, благо родители в этом вопросе его не контролируют, хоть и пытаются иногда. Так вот, Луку в голову взбредают на постоянной основе:

— жизнеописания американских миллиардеров

— информация о производстве и продаже наркотиков, их особенностях, их воздействии на человека

— парапсихология во всех ее видах, особенно гипноз

— книги про гангстеров, с явным уклоном в сторону итальянской и американской организованной преступности

— статьи про рок-музыку, западную, разумеется, и особенно про Роллинг Стоунз

— информация про сталинские времена, и деятелей того периода, включая самого Сталина, Берию, Хрущева, Ежова...

В домашних библиотеках — Лука и моей — ничего такого этакого нет, мы с ним обследовали, а в центральной городской библиотеке есть, не все, но по максимуму из возможного, очень скудного...

На последнем пункте, из перечисленных мною, отец не в шутку насторожился:

"не части словами, объясняй потихонечку..."

Мне бы притормозить, выдумать какую-нибудь фиговую чучу, чтобы загасить тревожный интерес отца, вдруг проснувшийся в сторону моего друга, но... Я тогда и представить не мог, чем обернется для будущего сей разговор, а также и то, что отец мой вполне способен допускать ошибки, пусть и невольные... Увы. Я добросовестно выложил почти все, что запомнил из сбивчивых Луковых объяснений. Ну, там, отфильтровал повторы и мусор, и плюс утаил один "секретный" эпизод, что Лук мне поведал под страшную клятву.

— Ну-ка, ну-ка, сын! С этого места еще поподробнее? Почему именно двадцать второго?

Это уже отец про съезд КПСС под номером 22 взялся уточнять услышанное от меня. Почему, почему... Потому что. Ему-то я сказал, что сам толком не знаю, потому что пообещал Луку молчать — и я смолчал, кое-что обошел стороной в беседе с отцом. А на самом деле, со слов Лука, вышло там занятное. Лук, еще в прошлом году, пару месяцев назад, перед зимними каникулами, попросил в читальном материалы Двадцатого съезда — и ему отказали. Мало того, в следующий визит, когда Лук уже собрался уходить, отлистав годовую подписку газеты "За рубежом", вышел к нему некий библиотечный работник Виктор Петрович, пригласил внутрь, туда, за дверь "только для сотрудников" и, от имени библиотеки, завел с ним задушевный разговор о книгах, об успехах в учебе...

Лук и без того уже по-маленькому хотел, домой торопился, а тут едва по-большому не обделался, потому что понял, что к чему! Если родители узнают, на ЧТО он нарвался — лучше не жить, заклюют, запилят! Кагебе! Словно из передачи "Голос Америки", чика в чику! Это еще круче, нежели бы его застукали за вырыванием страниц из газетных подшивок, чем он регулярно занимался, в поисках заметок о гангстерских войнах. Но Лук ушлый тип, острый разумом: в свои одиннадцать с половиной лет вовремя вспомнил про облупленный торец кирпичной трехэтажки на углу Мира и Ленина, где намалеван был с незапамятных времен лозунг: "Решения XX съезда Партии в жизнь!" Вот, дескать, и проявил любопытство к истории своей отчизны. И, кроме того, Лук ненавязчиво проболтался Виктору Петровичу, что материалы XXIII съезда КПСС он уже читал — "папа из Москвы привез". Папа? А кто у тебя папа, дружок? А папа у Лука обычный железнодорожник, который, волею случая, был избран из среды обычных партийных пролетариев делегатом на обычный очередной Съезд Коммунистической Партии, проходивший в 1966 году!

Гм! Гм... Мда-а-а... Простой человек, побывавший делегатом последнего по времени партийного съезда — это уже не самый простой человек на свете... И это надежный, проверенный человек, из рабочей среды, проверенный инстанцией, которая повыше будет, нежели все иные окрестные проверяльщики города Павлопетровска, включая пламенных наследников товарища Дзержинского!.. Виктор Петрович, видимо, был человек с воображением и достаточным запасом здравого смысла, чтобы правильно уразуметь услышанное: он по инерции еще поспрашивал о разных пустяках, но даже Луку стало видно, что интерес к дальнейшим расследованиям у Виктора Петровича резко увял.

Мальчик-то, юный читатель, сам по себе всякий может быть — здоровый, там, или слегка ушибленный на голову, это пусть в семье разбираются, но демонстрировать бдительность на пустом месте и раскручивать дальше, вызывать родителей, один из которых делегат съезда, идти в школу за дальнейшими выяснениями... Чревато. Скажут: дурак ты, старший лейтенант Пилькевич, и лодырь! Ты на кого поволок, а? Не на партию ли? Короче говоря, так. На сигнал среагировал? Да. Беседу со школьником провел? Да. Формуляр библиотечный изучил? Изучил и даже выписку сделал. Молодец. Родители благополучны? Более чем, несомненно, особенно отец! Проверил насчет съезда и места работы? Первым делом! Нет, но ты понял, а, Пилькевич, что там, в том читальном зале, нет происков вражеских разведок, изощренных манипуляций детьми с целью развернуть идеологические диверсии в целинном городе? А ты, небось, думал, что прямо через наши головы доклад в Московскую "Пятерочку", непосредственно Ивану Павловичу, да?.. А там уже и до награды рукой подать, до присвоения внеочередного звания? Нет? Вот и иди, иди к себе за стол в кабинет, поблагодари библиотечную начальницу за проявленную бдительность, успокой ее в личной беседе либо телефонным разговором, посули дальнейшее доверительное сотрудничество и иди. Рапорт иди писать о проделанной и сданной работе. Отрицательный результат — тоже результат. Да он никакой и не отрицательный: рутинная и всегда необходимая отработка поступающих сигналов от граждан — это главная святыня в работе настоящего чекиста, это профилактика несбывшихся преступлений! Выполнил задание — молодец, закрой его документально, как положено, и получи следующее. Декабрь ведь заканчивается, годовой отчет на носу, ты хоть понимаешь это, Виктор Петрович, или тебе громче объяснить? Ты же опытный работник, ты уже сам, своим примером, должен наших комсомольцев учить и вдохновлять на грамотное обращение с документами! Если мальчик тот действительно ку-ку на почве пионерско-тимуровского движения, то это уже не наши, не твои и не библиотечные проблемы. Кругом и шагом марш.

Вот как сказали бы старшему лейтенанту Пилькевичу сверху, из высокого кабинета. И это еще в лучшем случае... Он знает, ученый уже...

— Почему именно двадцать второго? Пап, я сам толком не знаю. Это у Лука такая идея возникла. У них дома есть материалы двадцать третьего съезда, но там... типа, скучно читать, как он говорит. А в разных книгах то и дело всплывают упоминания двадцатого, по поводу разоблачения культа личности...

— Извини, сын, перебью. Ты ему про наши домашние разговоры с гостями ничего не передавал?..

— Ты чё, пап!? Я же не маленький, еще с детского сада помню: все, что дома слышу — в песочницу не ношу!

Здесь я нагло соврал: кое-что — далеко, впрочем, не все! — я Луку пересказывал под строжайшим секретом, и мне ни разу не довелось раскаяться в своей болтливости.

— Молодец, Мика, то, что в семье — в семье, это один из главных законов бытия. Итак, культа личности?..

— И мы с Луком выяснили — он, в основном, выяснял, а я за компанию — что по двадцатому съезду нигде ничего не найти, и в книге про двадцать третий съезд тоже. Ну, Лук взялся за двадцать первый — там тоже голяк...

— Мика, черт меня подери! Что за словарь у тебя!? И особенно у твоего Лука!? Следи за своим словооборотом, будь так добр...

Отец ругался на меня, как всегда беззлобно, одергивал, перескакивал с темы на тему, шутил, прерывался на телефонные звонки, но нить беседы из рук не выпускал, шел по следу уверенно. Зачем ему понадобилось это? Я мог лишь предполагать, а полное объяснение получил от него много позже. Отца удивил гносеологический феномен в лице дружка его собственного сына: настойчивые поиски информации в условиях жесточайшего дефицита, нехватки этой самой информации. В принципе, подобное свойственно коллекционерам, ученым, разведчикам, криминалистам, ведущим расследование, ревнивым женам и мужьям. Лук никем таким близко не являлся, но, вот, поди ж ты! Особенное впечатление на отца произвел "инсайт" Лука: тот самостоятельно допер, что вся информация по разоблачительствам двадцатого съезда, абсолютна вся, да еще и с большущими довесками, содержится в двадцать втором съезде, который никем не запрещен и ни от кого не сокрыт! Мало того, Лук, в свои неполные двенадцать лет, сам дополнительно сообразил, что стенографический отчет съезда в несколько раз больше и богаче на информацию, нежели причесанные и приглаженные "материалы съезда"! Этот факт отца моего особенно пронял! И Лукова бы отца тоже, вплоть до инфаркта, но тот не знал и не подозревал об увлечениях младшего сыночка, ему со старшим, студентом, забот и переживаний хватало.

— И что? Его родители не в курсе этих библиотечных изысканий? Точно? И старший брат?

— Точно, пап. Они бы сразу такую панику навели, они всего такого боятся!..

— И правильно делают, между прочим. У них за плечами богатый опыт жизни в нашей родной действительности. А брат?

— Нет, старший брат есть, но он далеко, в Ленинграде учится, а бабушка у Лука вообще неграмотная. Она не умеет читать и писать, представляешь?

— Угу... Да, нынче, в эпоху поголовного всевобуча, сие большая редкость. А где в Ленинграде? В Кораблестроительном?

Видимо, позднее отец не поленился, и через свои связи "потрогал" Лукова старшего брата, и, похоже, ничего любопытного и тревожащего "по теме" там не нашел. Во всяком случае, больше никогда ничего о нем не выяснял, даже словом не заикнулся.

А в Лука продолжил всматриваться. Исподволь.

— Что значит — исподволь? — Андропов хмурился, слушая доклад генерала Бобкова из "пятки", но не потому что был недоволен им и его информацией, как раз напротив: было совершенно очевидно, что зам начальника пятого управления гораздо выше разумом и квалификацией, нежели его начальник Кадашев, которого пришлось в начале зимы попросту снять с занимаемой должности. Тот деятель, как секретарь в структуре провинциального обкома может быть, и на месте был, а здесь нет. — А, Филипп Денисович? Разверните, пожалуйста, итоговую мысль.

— Гм... Мы имеем основания быть уверены, что мысль о пятой колонне в средних эшелонах хозяйственных органов страны, нам не прямо, но косвенно, как бы исподволь внушают "коллеги" из США, цээрушники прежде всего. По крайней мере, это так на сегодняшний день. С целью стравить, спровоцировать репрессии, пустить по ложному следу. При этом, вне сомнения, что на уровне пьяного трепа в узких компаниях, злопыхателей полно, в том числе и среди законопослушных, добропорядочных граждан, в том числе и среди облеченных значительными полномочиями.

— На сегодня, то есть, на четырнадцатое февраля. Понятно. В остальном у меня вопросов нет. У вас вопросы?

— Никак нет... Юрий Владимирович. Разрешите идти?

Андропов привычно поморщился на это казарменное "никак нет", но что уж тут поделаешь, ну не искоренить его из обычаев и сознания сотрудников — почти все они военная косточка. В остальном этот Бобков молодец, надо приподнимать, решено.

— Да, идите, и потихонечку готовьтесь к новым задачам и назначениям.

Окрыленный намеком Бобков зашагал к выходу, а Председатель КГБ продолжил прерванное докладом чтение обширной справки по детскому писателю Чуковскому, а конкретно — по его многочисленным сигналам на непорядки в обществе. Вот он товарищу Сталину пишет, рацпредложения по детскому воспитанию:

" "...вместе с тем, есть и "обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу... Около месяца назад в Машковом переулке у меня на глазах был задержан карманный вор", который "до сих пор как ни в чем не бывало учится в 613-й школе... во втором классе... Фамилия этого школьника Шагай... РайОНО возражает против его исключения... мне известно большое количество школ, где имеются социальноопасные дети, которых необходимо оттуда изъять... Вот, например, 135-я школа Советского района... в классе 3 "В" есть четверка — Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаховцев, Апрелов, — представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом... Сережа Королев, ученик 1-го класса "В", занимался карманными кражами в кинотеатре "Новости дня"...

"Мне рассказывали достоверные люди о школьниках, которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала, стали стрелять из рогаток в актеров..."

"Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом... Основное занятие колоний — земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство... При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей..." "Прежде чем я позволил себе обратиться к Вам с этим письмом, — заключает "друг детей", — я обращался в разные инстанции, но решительно ничего не добился... Я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры...

С глубоким почитанием писатель К. Чуковский"

А вот запись его рассказов в узком кругу о недавнем министре культуре Александрове:

"...что Петров? Да этот Петров, Лидуся... Он из своего Литинститута лично подбирал и поставлял студенточек этому Александрову... И Кружков туда же. И Аллочка эта Ларионова... Да я лично сто раз видел этого Александрова в "Узком": напьется пьян-распьян и к этой в номер лезет... ну, я тебе рассказывал... Хам, невежда, лизоблюд!.. Вульгарный донельзя! А его министром культуры..."

Андропов механически помечал карандашом неточности и ошибки в информации "от Чуковского", а также прямые наветы, по поводу Литинститута имени Горького, Петрова, Александрова и Ларионовой, а сам брезгливо морщился: не любил он ни Чуковского, ни странное творчество его. Старичок до сих пор на все стороны кадит, не утомляясь, а при этом втихомолку врагов дерьмом обливает, в устной и письменной форме, и втихомолку же с Солженицыным якшается, дочь свою подначивает на всякое такое, и сам же потом защищает... Вот где настоящее крысиное исподволь...

"Исподволь"... тоже мне...

— Леонид Серге-евич, уважаемый и дорогой!..

— А? Что?

— Я говорю: смотрите на всех нас... не то чтобы пристально, а словно бы даже исподволь. Быть может, я не права-а, но мне так показа-алось. Вот. И не слышите нас! Сегодня день святого Валентина!

Леонид Соболев почти не пил и не ел за богатым цэдээловским столом, вслушивался в себя, опершись всем туловищем на высокую "гобеленовую" спинку стула, ибо чувствовал себя неважно. Боль в желудке, тихая и неотвязная, как-то так незаметно, исподволь поселилась в нем некоторое время назад и уже не хочет уходить. Врачи говорят про язву, а намекают на нечто более существенное... ужасное... Нет, не боится он никакого рака, хотя — да, страшно. Временами, после курорта, солнышка на море, всяких там процедур, боль вроде бы и исчезает... почти исчезает... и почти не мешает... но... исподволь... У Беллы Ахмадулиной голосочек — словно из космеи лепесточек: бледно-розовый, тонкий, манерный... Пока она трезвая — это терпимо.

Космонавты, Хрунов и Елисеев, сидят почти напротив, вольно сидят, и подметают шашлычки по-карски за милую душу! Эх, ребята! Мысленно с вами! Так и ел бы, и ел бы, и запивал бы... чем-нибудь... конечно же, мукузани... весело, молодо, по-богатырски, за троих... В ЦДЛ очень вкусно готовят, когда-то и Соболев любил острые грузинские блюда с приправами, а ныне все больше на диетическое нажимает, малосоленое, кисломолочное... Да что толку.

При чем тут святой Валентин, чего там Ахатовна лепечет? Сегодня знаковое рандеву: советские писатели встречаются с советскими космонавтами, совершившими буквально месяц тому назад, меньше даже, очередной космический подвиг. Стыковкой встреча называется, в честь январского полета. Это, конечно же, не идет в сравнение с американским пилотируемым облетом Луны в самом конце прошедшего года, у нас про американские достижения стараются не упоминать, но тоже, ведь, нешуточный успех советской космонавтики: один пилотируемый корабль осуществил на околоземной орбите сложнейшую стыковку с другим пилотируемым кораблем!

Торжественная часть, как обычно, тупа и скучна: присутствующие внимательно слушают, кивают, улыбаются, одобрительно взглядывая друг на друга во время аплодисментов, а сами потягивают, подрагивают ноздрями, пытаясь уловить — в какой стадии готовящийся стол... Банкет проходит в ЦДЛ, в знаменитом Дубовом Зале, но без вселенского размаха, довольно скромно, даже без концертных выступлений мастеров эстрады. Писателям все еще любопытно смотреть на почетных гостей космонавтов, а новоиспеченным героям космоса лестно пообщаться в дружеской обстановке с людьми, которые книжки издают миллионными тиражами, о которых в газетах пишут, в радиопередачах цитируют, по телевизору показывают...

Весь декор Дубового зала — от мебели до настенных драпировок — выдержан в гранатово-красных тонах, несколько мрачноватых и торжественных, но это не мешает собравшимся с аппетитом пить и кушать, угощаться за счет хлебосольного государства, которое само старается во всех официальных церемониях походить на Дубовый зал.. От космонавтов веселятся трое, а должно было быть четверо: солидный и самый старший Владимир Шаталов, Евгений Хрунов и Алексей Елисеев — вон они сидят; Борис Волынов отсутствует, потому что сегодня весьма занят (по секрету Федин шепнул Соболеву, что у Волынова травма после полета, получил при жестком приземлении...), проходит плановое медицинское обследование. Шаталову слегка за сорок, для космонавта возраст изрядный в сравнении с остальными, но, тем не менее — даже сорокадвухлетний Володя Шаталов в сыновья ему годится! Вот такая прескверная штука возраст! А Константину Федину как бы уже и не во внуки!? От писателей присутствуют довольно разношерстные товарищи: вечный комсомолец Безыменский, бездарь, которого иначе, как "прекрасная маркиза" и не зовут, и поделом... ничего более талантливого, кроме этой озорной дурацкой песенки он так и не родил... рьяный эпигон "левтолстовской" прозы Константин Федин... Но у этого хотя бы талант есть, несомненный писательский дар, пусть и нудноватый, но — талант... есть, или уже был, да вдруг или постепенно закончился... Расул Гамзатов из Дагестана — он как бы за тамаду сегодня — тостами сыплет. Веселый, сочный малый. Молодой... сравнительно. Соболев остерегается высказывать свое профессиональное мнение о дагестанском поэте, еще при Сталине стремительно ворвавшемся на советский писательский олимп, поскольку аварским языком Соболев не владеет, и оригинальные стихи по достоинству оценить не в силах. Но если судить по тем или иным переводам ?— талант какой-то есть. Яша Козловский, переводчик, сам человек незаурядный, при всех его странностях и особенностях, не стал бы абы кому собрание сочинений выдумывать. Утверждает, что здесь — именно переводы хороших стихов. Мысли, образы поэта, если они присутствуют в стихах, все же пробиваются сквозь индивидуальности переводчиков, которые, подобно Пастернаку или тому же Яше, конечно, просвещают, но всегда искажают... Он, Соболев, это достоверно знает, сам переводил прозу из республик, когда в казахстанской полуссылке отсиживался-отлеживался. Искажают переводчики и домысливают. Аварская поэзия, к примеру, без рифмы, а переводы "От Козловского" — почти всегда рифмованы. Тем не менее, Козловский клянется, что именно переводы стихов, а не "по мотивам"... И переводчик Наум Гребнев того же мнения.

Все остальные собратья по перу... плюс две "сестры", Белла Ахмадулина и Дина Терещенко, никакого серьезного внимания не заслуживают. Кто такая Дина Терещенко? А это заводчанка, Магнитку строила, сам Светлов ей рекомендацию давал! А кто такой Светлов? А это который "Каховка" и "Гренада". А еще, кроме "Каховки"? А еще чего-то про комсомол, и в "Пестром" шутки отмачивал, в собутыльники пристраиваясь... Но по комсомолу у нас Безыменский Александр Ильич в поющих знаменосцах. На восьмом десятке прожитых лет.

— Что, Беллочка? Что, Ахатовна? Ты хотела сказать — исподлобья?

— О-о... ну, да, исподлобья. Жестко так сверлите взгля-адом нас всех, словно бы на беспощадном суде!.. А я как сказала?

— А ты сказала исподволь. Нет, просто небольшое старческое недомогание, язва, будь она неладна! Сейчас, отдышусь, хлопну рюмочку и присоединюсь к общему веселью, а пока не обращайте на меня внимания.

Леониду Соболеву непросто живется на свете. Беспартийный, но возглавляет чего-то там такое значительное общественное... А если точнее — всех писателей РСФСР. У российских писателей теперь свое республиканское подразделение появилось, наконец-то. Можно сказать — его, Соболева, личная заслуга. Законный вопрос из зала: зачем ты это делаешь, Леонид Соболев? Если возглавляешь, да еще депутат какого-то там совета — почему вне партии? А если не коммунист — какого рожна полез чего-то там возглавлять, штаны в президиумах протирать? Вместо того, чтобы работать за письменным столом, делом оправдывать звание русского писателя. Эх, ох... Соболев давно уже соткал себе для защиты надежную кольчугу из ровных, звонких, правильных словес: "Писателями должна руководить Партия! А он лично беспартийный, поэтому не дорос. Но он ведь не в стороне, помогает посильно!" Да, помогает. Ну и... того... отстаньте, или, как бы выразился старый боцман Семен Онопко — отъ... гм... Но он не боцман, поэтому: оставьте меня в покое, наедине с теми обязанностями, что у меня уже есть!

М-да... Только что он хмыкнул мысленно, про себя, в сторону Федина, как на исписавшегося пыльного мэтра, живущего прошлыми заслугами — а сам-то?

Из по-настоящему хорошего, по праву принадлежащего русской классике — у него только роман "Капитальный ремонт", ну, и, кое-что, небольшими порциями, есть в "Морской душе", в "Зеленом луче". Фронтовые очерки — также достойная штука, честная, равно как и служебный "круиз" в Хайфон, однако, если мерять классикой, а не личным мужеством — до "Ремонта" не дотягивают, понятное дело. Эх, отвлечется он от суеты, да подлечит внутренности, да соберется с духом и тогда уже... напоследок...

— Да, да, Расул! Ем и пью, пью и ем, сколько организм позволяет... все у меня в тонусе. Лучше Володе Шаталову плесни, у него уже давно рюмка высохла. И девушкам нашим. Хорош коньячок, ох, хорош.

Коньяк "Праздничный" из солнечной Армении — действительно приятен, молодцы устроители банкета, не поскупились; Соболев не удержался и выпил две небольшие рюмочки... в четыре приема... в три приема: полрюмки еще стоят перед ним, ждут своего часа... Может, и дождутся, но вряд ли.

Там, где-то неподалеку, да — здесь же, в трюмах неповоротливого торгового судна по имени ЦДЛ, но за толстыми надежными переборками, мелко плещется грязною водицей, по колено заполненной нечистотами спившихся завсегдатаев Дома Литераторов, "Пёстрый зал" — в котором подают все то же самое, что и у них, в "Дубовом зале", с тем же почти результатом: пожрали и попили... Жрут и пьют, исподволь оглядываясь по сторонам: все ли видят "имя рек", прочавкивающего кусок хорошо прожаренной баранины, здесь, среди избранных!?

Чуть подальше отсюда, в устье Арбата, некто внушительный и важный, рангом не менее, чем заведующий мясным отделом крупного гастронома, эпикурействует за столиком где-нибудь в "Праге", в Бирюзовом зале, небрежно вспоминая вслух, как они, с Булатом и Андрюшей, буквально на днях, обсуждали в ресторанчике ЦДЛ последнюю творческую неудачу Роберта, а угнездившийся в складках и щелях "Пёстрого" ханыга (пропахший дешевым коньяком клоп с членским билетом в кармане мятого пиджака, давно уже пропившийся бездельник) жрет на халяву и гордо посматривает на стену, где и ему однажды повезло отметиться карандашной надписью, лихо обрифмовав зазнайку Женьку-Евтушеньку... и материт, с превеликим презрением, но снизу вверх, бездарей, каким-то несправедливым чудом, отнюдь не творческими заслугами, пробравшихся на банкет в "Дубовом"... И ни тех, ни этих, ни Соболева с Фединым, никто и никогда не позовет на "царскую" охоту в Завидово, равно как и не пришлют с курьером приглашение поужинать-попьянствовать на Ближнюю дачу... до утра... в компании предыдущего, некогда великого, а ныне ошельмованного и официально полузабытого вождя народов...

Весь мир ступеньками... скользкими... грязными... ни к чему хорошему не ведущими, хоть лицом на них падай, хоть затылком.

Перед поездкой из Переделкина в ЦДЛ, Соболев, по старой флотской привычке, подготовился к мероприятию основательно, педантично даже. Несколько старомодное драповое пальто, обычная меховая шапка... бобровая. Серая костюмная пара английской шерсти, тяжелый шелковый галстук поверх белой, английской же, рубашки, длинные черные носки, эластичные, без застежек по икрам (Ольга в "Березке" покупала), носовой платок, любимые очки для чтения в роговой оправе, штиблеты — и они тоже импортные — все тщательно протерто, выглажено, вычищено и отутюжено, как это и должно для настоящего потомственного флотского офицера, выпускника Морского кадетского корпуса, не в пример неким "коллегам" — шантрапе из так называемого "Пестрого" зала... Но здесь не только об одной одежде речь. Соболев, собираясь к банкету, поручил, было, своей жене, верной сподвижнице Ольге Иоанновне, выписать ему в блокнот кое-какие цитатки для будущей встречи, мало ли — пригодится упомянуть... но на полпути сжалился и вмешался, слегка подсобил ей: сам, преодолев недоброжелательную писательскую лень, нашел на полках стихи Ахмадулиной, Баруздина, выстрочил себе любимым "паркером" в тот же блокнот...

Стихи, только стихи — они, все-таки, покороче прозы, но представление об авторе дают.

Марк Максимов, сидит, внушительный такой литератор, космонавту Елисееву лапшу на уши вешает об эпохе кватроченто... Нет, это он стихи ему читает, собственной выгонки.

"— Я от Берии ушел, и от подлости ушел. По сусекам метен, по кадушкам квашен, уходил и от жен, дорогая.

— Колобок, колобок, ты седой от дорог, а кому ты помог, убегая?

— Я бежал, не дрожал, я себя уважал, полагал — помогал, получал по ногам, — не ругаю."

Достаточно. Сей Марк Максимов этим "Колобком" уже всех задрал. Вольтерьянец, как же, слово "Берия" произнести не побоялся!

А это кто? А это детский прозаик Баруздин. Ест, пьет, еще и стихи сочиняет??? Ну, да, своею же рукой он сегодня днем цитатку из Баруздина выписал, про верблюда:

"Интересно прокатиться На коне и на слоне!

Но удобнее садится У верблюда на спине!

С виду горд и непреклонен, Он на деле не таков!

По натуре он тихоня И добряк из добряков!"

Соболев нахмурился, вглядываясь в собственный почерк: что за ерунда! Куда мягкий знак выпал в слове "садиться"? Не может быть, чтобы он так "опечатался", переписывая. Ну, даже если и "садиться", то все равно фраза как-то по-бушменски звучит, не по-русски! Надо бы проверить, да лень, наверняка все забудется в завтрашнему дню. Может быть — "сидится"? Все равно халтура.

Дина Терещенко (Ольга переписывала):

"Когда б два сердца было у меня,

то всё равно б тебе они принадлежали,

земля моя, любовь моя! Все радости и все печали

твои —

моими были.

Я капелька в твоём сердцебиенье..."

Так, Ахмадулина...

"Не бесполезны наши муки,

и выгоды не сосчитать

затем, что знают наши руки,

как холст и краски сочетать."

Нет, к чертовой матери! Хватит знакомства с молодыми современниками! Он неоднократно пытался ее читать... и ее, и Дину... для него теперь и Дина молодая... и других таких же. Бесполезно, что сейчас, что десять лет назад... Но ведь публикуют же... И привечают, и приглашают, и награждают... А Белочка, похоже, набралась, причем раньше остальных.

Коньяк и шампанское всех уравнивают. Еще полтора часа назад разница — в образовании у присутствующих, в воспитании, в количестве ума, наконец — была так очевидна, а сейчас...

Запивать шашлык шампанским(!) — это же с ума сойти! Но пьют и добавки просят.

Из дурно подсвеченного туалетного зеркала, размером с поясной портрет, смотрит на него широкая, слегка одутловатая физиономия, простое русское лицо... Ольга говорит: породистое, дворянское, брови на излом и вразлет. Породистое... смешной термин, словно бы из конюшни или псарни... Сие словечко не так давно в московскую моду вошло. Все нынче исподволь намекают якобы на старинных предков, на белую кость в своих родословных склепах. А буквально десяток лет назад, при Никите, да еще и раньше, сплошь были потомки народовольцев и комиссаров! В пыльных буденовках! Породистое, там, не породистое, а больное и трезвое у тебя лицо, Леонид Сергеевич. Причешись и возвращайся к пьяному столу. Через полчасика — прочь оттуда, сошлешься на недомогание.

Вроде бы и недолго отсутствовал, а градус пития-веселия уже почти как в Пестром зале: вот-вот начнут "уважать" и песни хором орать... Но там еще и морды друг другу чистят, не только печень сажают. Говорят, на все творческие объединения Советского Союза — полторы общие беды: первые полбеды — засилье бездарностей с членскими билетами, прошмыгнувших по блату или по совокупности заслуг перед советской властью. Но здесь неизбывно: везде и во все времена подлинный талант редок, в отличие от бездарей и посредственностей. А главная беда — пьют много, донага пропивая с себя ум, талант и человеческий облик. Раньше Соболев думал по наивности, что Союз Писателей СССР — главный питомник и рассадник творческих забулдыг, но потом прозрел — это уже когда познакомился вплотную с актерами, театральными и киношными... Куда катимся?.. Белла — как стихи читает, так и с мужиками кокетничает: громко, нараспев, словно юная невинная травести на сцене, исполняющая роль невинного ребенка...

Флотские тоже много пьют, испокон веков, но всегда осанку держат, в отличие от...

Соболев выловил из общего гуда обрывок беседы за соседними объедками на столовых приборах и усмехнулся: космонавт Шаталов и писатель Федин небрежным полушепотом пытаются выудить друг у друга дополнительные подробности таинственного покушения со стрельбой на кортеж космонавтов у Боровицких ворот... дескать, чтобы помимо официальной заметки в "Правде"...

Соболев и сам-то знал от якобы информированных людей только чахлый минимум, основные упорные слухи "по величайшему секрету, без дальнейшей передачи": покушался один человек, милиционер, но не на космонавтов, а на Брежнева, машины перепутал. Но это понятно: стекла-то темные, за ними не видно. Один человек убит, то ли шофер, то ли охранник, из космонавтов никто не пострадал. Что Волынова ранили — полное вранье, тут Шаталова не собьешь, он в курсе, а в остальном... Все притворяются, что знают гораздо больше, нежели позволили себе в намеках... и пьют... И не бокалы поднимают, а тосты! Тосты они поднимают, понимаешь, вместо бокалов! С галантерейным изяществом, Тьмутаракань хренова! Ну, космонавтам простительно, они ребята простые, трудяги, честно свой груз несут...

Весело им всем!.. И он бы не прочь гульнуть на старый обычай... Эх... Пора, пора, братцы. Все, уважаемые товарищи космонавты, коллеги, дамы... Врач строго-настрого!.. И так уже презрел и прозевал прописанный режим... Пора, пора, пора! Счастливо оставаться, мысленно с вами!

Г Л А В А 5

Хореография — весьма экстравагантный способ мыслить.

Помню, как мы с Луком ржали, обсуждая горячие и маловразумительные речи преподавателя танцев из местного "Драмтеатра им. Погодина", руководителя школьного кружка, Серпушенко Аркадия Викторовича, куда мы с Луком вписались, преследуя кое-какую возможную выгоду. Как следует отсмеявшись предварительно его пафосу и косноязычию.

Педсовет школы, выполняя очередные педагогические директивы Партии, расширил список "факультативных кружков", для инициативных и сознательных школьников, которые возжелают углубить свое среднее образование дополнительными знаниями и умениями, сугубо на добровольной основе.

Нам с Луком было уже хорошо за шестнадцать, старшеклассники, выпускники... В нынешние времена одиннадцатиклассников, "берегут", что называется, стараясь свести к минимуму все посторонние воздействия на их учебный процесс — нагрузка, дескать, очень велика: ЕГЭ, выпускные экзамены, далее вступительные экзамены в ВУЗы (а иначе зачем бы им переходить после девятого класса в десятый и одиннадцатый!?), зубрежка, стрессы...

А в те далекие годы (в данном случае, осенью-зимой 1973 года) подобными проблемами никто, кроме родителей, особо не заморачивался... ну, разве что тщеславные педагоги, пестующие и опекающие будущих "золотых медалистов". Но и они, вместе с будущими "золотыми" и "серебряными" питомцами, были не свободны, к примеру, от осенних выездов на поля, дабы все учащиеся средней школы страны Советов сызмала приучались к доблестному крестьянскому труду, помогали колхозникам собирать урожаи корнеплодов: в основном картофеля, иногда турнепсов, брюквы...

Как начало учебного года — так всесоюзный аврал в сельском хозяйстве: это или недород — и дело чести старшеклассника и студента помочь стране, вынуть из почвы до последнего клубня! Или намечается рекордный урожай, и почетная обязанность каждого советского школьника, студента, преподавателя, "итээра" не посрамить честь страны... посильный вклад... школа рачительного коммунизма... Позднее Лук самолично видел транспарант, смысл и задача которого заключался в том, чтобы сагитировать простого совхозника(!) помочь студентам(!) собрать урожай картофеля!

"Охренели, падлы! Мы на поле с мешками корячимся, а совхозные мужики да бабы с утра в город, на рынках торговать! Беззаботные такие... и, через одного полупьяные. Чётко все помню, как вчера. Но это несколько позже, когда я уже в универе учился".

Если дожди зарядили — без школьников не обойтись на колхозных полях, если вёдро — тем более: хороший день определяет хороший год!..

Лук однажды спросил Татьяну Васильевну Гармис, нашу "классную": дескать, а в Финляндии и в Канаде — тоже школьников на поля вывозят? Со своей "фирменной" ухмылочкой, как бы подразумевая, что вопрос пустой, и правильный ответ на него хорошо известен.

Ну, полный дурачок, хоть и умный... Она уже и до этого Лука невзлюбила, давно, когда под крыло приняла наш пятый "б", причем, почти с первого дня, сразу, а тут он прилюдно провокационный вопрос задал, перед всем классом... Впрочем, что с Лука взять!? Лук — он и есть Лук, думает, что он самый умный из всех и оригинальный. Я тоже так думал в те годы, но, в отличие от Лука, не столь навязчиво: тоже насчет себя, но "про себя", не вслух, а он предпочитал напоказ...

Помню, как на уроке литературы Лук едва не обрел двойку в первой четверти, даже педсовет по этому поводу собирался... Это было буквально через неделю, после бурного "пропесочивания" Лука и его сочинения на темы начального образования.

— ...приведу пример литературного штампа, один из тех, которые следует избегать в книгах и даже в школьных сочинениях, — говорит учительница, старая, предпенсионного возраста "русиня", — "Дождь барабанил по оконному стеклу".

— Вообще-то дождь в основном барабанит по подоконнику, — заметил Лук, с места за партой, со спесью в голосе, и даже забыв поднять руку...

И понеслось: сначала его выгнали из класса, потом всей учительской утешали плачущую учительницу... Потом собрали в единую кучу многочисленные прегрешения вконец обнаглевшего ученика Лука... Но здравый директорский смысл возобладал, и Лук отделался трояком в четверти. Когда все отшумело, я все же сунул другу уточняющую оплеуху: в терминологической обыденности, которая не наша местечковая, а общеупотребительная, та внешняя часть внизу окна, по которой барабанит дождь, именуется 'отливом'.

Короче говоря, мы с Луком записались в танцевальный кружок, чтобы к девчонкам поближе...

Лука интересовал сугубо "медляк", возможность обнимать неспешно тела современниц, тщательно разучивая с ними очередной медленный танец.

— Нет, Мика, но ты врубаешься!? Еще старик Некрасов в своей поэме призывал: "Пощупаем-ка баб"! Кто мы такие, чтобы спорить с классиком?

Именно в этом волнующем контексте все наглые мотивации Лука я, разумеется, полностью разделял, однако же, и непринужденным танцевальным па и коленцам хотел научиться не меньше... ну, самую чуточку поменьше, если уж всю правду вспоминать. Но явно больше, чем Лук.

Когда-то я был горазд презирать любое встречное и попутное, что не совпадало с моим пониманием того и этого, но времена меняются, изменяя всем, вот и я, не будучи исключением, все чаще ощущаю равнодушие, вместо того чтобы насмерть рубиться с несогласными... Это беспокоит меня, ибо — что есть равнодушие, как не высшая степень презрения? И кто я такой, чтобы стать посвященным в эту самую высшую степень? Если пораскинуть мозгами и логикой — то я так не хочу. Годы, что ли, принуждают?

В детстве я понимал, что смогу быть как все, надо только постараться. Но конфеты, учителей и хоровое пение я так и не полюбил, а от каруселей тошнит до сих пор. Кстати говоря, и Лука тоже, и у него вестибулярный аппарат ни к черту.

Да, я, как и он, тоже считаю, что парнем быть гораздо лучше, чем девушкой, мужчиной лучше, чем женщиной, но и за женщиной признаю право считать то же самое про себя. Логично? Думаю, да. На этом и строится межевая борьба обеих ипостасей человека прямоходящего, где никто при этом не заинтересован в окончательной победе. Тем не менее, мне ничего не стоит подать женщине пальто, выдернуть за руку из трамвая или совершить еще какую-нибудь галантную благоглупость. Это не трудно мне, и, в некоторых смыслах, бывает выгодно весьма.

Но — мысленно зверею, когда слышу про женскую логику, женскую интуицию и женскую чуть-ли-ни-обязанность опаздывать на встречу. Считаешь, что лучше мужчины — изволь стараться соответствовать в своем и моем представлении, а не требовать снисходительного отношения при равных правах.

Иногда мне чудится, что половой диморфизм, то есть врожденная разница между мужским началом и женским, живет в каждом проявлении человеческого "я", надобно только повнимательнее вглядеться. А уж если вытаращить глаза как следует, как мой дружбан Лук их вытаращивает, когда ему любопытно, то вааще получится презабавная интеллектуальная игрушка!

Я лично поддерживаю мнение ряда ученых, согласно которому "мужское" — это больше функция изменения, продвижение за некие рубежи (мужчины — первопроходцы, ухажеры, ученые-инсайдеры, хвастуны, добытчики, воины, жертвы более частых, в сравнении с женщинами, мутаций...), женское — же чаще, функция сохранения (женщины — мамы, домохозяйки, закрепительницы положительных изменений в генофонде, хранительницы очага, ученые-систематики, педагоги...).

Мужчина — Чичиков, женщина — Коробочка.

Итак, игровой пример на поиски мужского-женского в социальной обыденности: я смотрю на слова ЖАДНОСТЬ и СКУПОСТЬ. Казалось бы, синонимы?

И да, и нет. Жадность — это патологическое: "Дайте мне еще, еще, и побольше!"

Скупость — не менее патологическое: "сам не ням, и вам не дам!" Чувствуете? Жадность — это мужское начало, стремление захапать, захватывать новое (пусть и ненужное), это функция поиска и перемен; скупость — нежелание расставаться ни с чем своим (даже с мусором), функция сохранения, то есть — женское.

Короче говоря: жадность — оборотная сторона скупости... О чем я? О танцах.

Походили мы на танцы, этак, пару месяцев, по четвергам: девять девчонок и семь парней (это на пике популярности кружка, на втором занятии, потом состав ужался до 8:5), а потом... то учитель заболел, то карантин по гриппу, то у него командировка с театром в Алма-Ату... После Нового года все и накрылось постепенным, в течение двух недель ожиданий и надежд, медным тазом... А жаль: кое-чему толковому я, все-таки, научился: выделять опорные ритмические точки, соблюдать в танце симметрию движений, правильно держать осанку...

Вот, о чем я честно и решительно, "по чесноку", что называется, не мечтал, так это вступать в ПрВр ("Программа Время" — окончательно сложившееся к тому моменту название подпольной организации, где состояли, уже на правах ветеранов, мой отец и дядя) и выполнять какие-то там поручения... Но — однажды вступил. Матушка-действительность и Лука также попыталась, было, прихватить за хобот или жабры, только за него Судьба заступилась, сохранила от чужого пути, а за меня, увы, хлопотать не захотела... Но об этом позже.

Так случилось, что в середине сентября Луковы родители уехали отдыхать на Сочинское побережье, купаться в "бархатных" водах Черного моря, и принимать целебные "мацестинские" ванны.

А Лук остался с бабушкой, почти на свободе, чем немедленно и воспользовался. Ну, ясен пень, что свобода сия была не очень широка: пьянствовать, ночевать вне дома, водить домой сомнительных друзей (и особенно подруг) бабушка бы ему, конечно же, не позволила, ей для этого вполне хватало внутрисемейной власти взрослого человека, но "мотать" уроки наглым образом, например... или притвориться насквозь больным, дабы те же уроки законно откосить... Да это просто необходимо! А когда родители вернутся, все уже быльем порастет и забудется, за три-то с лишним недели...

Вот и сегодня, 17 сентября, во вторник, Лук позавтракал перед школой — якобы позавтракал, но сам, пользуясь бабушкиной невнимательностью, выпил "пустого" чаю с сахаром, а два бутерброда, с сыром и колбасой, заныкал в портфель: он уже решил про себя, что в школу не пойдет, а спокойно переждет постылые, успевшие надоесть за целую неделю, учебные школьные часы в компании таких же безответственных прогульщиков. Он десятиклассник, в конце концов, или мелочь пузатая?!

Но их, прогульщиков в компанию к Луку, так и не нашлось на то дивное сентябрьское утро. Солнышко подпитывает хрупкое летнее тепло, ветерок свежий, еще не прогретый, но тихий, без наглости... А всем, видите ли, учиться приспичило! Микула Тимофеев оказался очень занят: как раз в те дни переживал острый приступ влюбленности в Иру Диденко, за парту к которой его пересадили буквально в понедельник. С ума сошел человек: только мычит и башкой мотает, соседство с девчонкой, видите ли, ему дороже, чем дурака валять в компании друга!.. Ну, ладно, это-то хоть можно понять, а Вовка Маунов и Борька Рябинович просто не успели сообразить и определиться... У Вовки, живущего в Татарском краю, вообще нет домашнего телефона, его разве только у школы перехватить, но и с ним не сложилось в то утро...

И Лук решил пешочком прогуляться на дачу. Он уже знал, что еще с дореволюционной древности дачами назывались "окультуренные" участки природного пространства, специально предназначенные для отдыха и безделья вне города, "на свежем воздухе". Но, если судить по фотографиям, фильмам и книгам, выглядели они совсем-совсем иначе, нежели современные садовые участки, принадлежащие простым советским людям... Там и строения в два-три этажа, и качели на полянках, и круглые беседки, утопающие в цветах... Конечно же, то были буржуйские дачи, которые большинству населения, беднякам — простым крестьянам и горожанам — не по носу... Но те, которые сегодня и вокруг, в советской повседневности — они крохотные, там по большей части не баклуши бьют, а "картофь содют", витамины выращивают под варенье, на зимний противоцинготный запас... Ну, цветы еще, скучная родительская прихоть, всякие там саранки с георгинами, которые Лук вынужденно терпел в домашнем обиходе, но не жаловал.

Железнодорожникам, рядовым трудящимся железнодорожного депо, выделили от областных земельных закромов изрядный клин топких и горбатых неудобий на юго-западном подбрюшье Павлопетровска, в районе "Автороты", за цепью озер-стариц, а именно за Второй Каменкой, в низинах реки Ишим. Железная дорога и депо — в масштабах областного центра — это очень весомо, городская власть уважает железнодорожников, так что им еще повезло, в сравнении со многими другими: участки в большинстве своем на пригорках стоят, и ежегодные весенние разливы туда редко выплескиваются. Но добираться до них из города в период половодья — весьма проблематично, разве что в болотных сапогах, да и то не на всех направлениях получается.

Зато летом и в начале осени, если по без дождей, всюду сухо, путешествовать туда и обратно легко — и пешком, и на велосипедах, и на автомобилях с мотоциклами.

Однажды, уже будучи старшеклассником, Лук с великим удивлением осознал, что подавляющее большинство взрослых людей с высшим и средним образованием не понимают, отчего происходит смена времен года (почему на наших широтах зимой холодно, а летом тепло)

Молчаливое большинство просто уклоняется от ответа, а продвинутое меньшинство, почти поголовно, заговорив после раздраженного размышления, чаще всего предполагает, что из-за удаления Земли от Солнца по вытянутой орбите... При чем тут наклон земной оси по отношению к околосолнечной орбите, внятно сумели объяснить только трое: кандидат математических наук, отец Борьки Рябиновича, а также учитель по физике и учительница по астрономии.

Луку вдруг невтерпеж захотелось свежих яблочек-ранеток, а заодно искупаться на холодке осеннем, если решимости достанет, это дабы потом небрежно похвастаться в кругу "своих". Ну и просто побродить по участку, среди грядок и кустов, бесцельно, расслабленно, даже и с легкой грустью... с досадой, по поводу отсутствия взаимности со стороны одной гордой одноклассницы, той, которая... А главное — одному побыть, не опасаясь, что тебя привлекут к поливке, прополке, вспашке и всякой иной хрени, которая, согласно родительской воле, превращает садовый участок, он же дача, в унылую барщину.

Изначально участки нарезали, от щедрот государства, по четыре сотки западно-сибирского простора на каждую семью, имеющую право владеть, социальное и трудовое право. Но старица внезапно обмелела, и к участку на холмике сам собой прибился подсохший узкий клинышек липкой землицы. Чуть присыпать сухоземом — под картофель да под редиску вполне подойдет, если, конечно, сезон позволяет. Итого — четыре с половиной сотни квадратных метров земли, в семейном пролетарском владении! Почти по-буржуйски! Лук однажды поинтересовался, сколько семей живет у них в области, в городе и в поселках городского типа. Не жителей, а именно семей. Данные по этой тематике строго засекречены в Советском Союзе (как это зачем? — да чтобы враги не проведали!), но Лук однажды узнал каким-то чудом: около семидесяти пяти тысяч семей. Каждой семье по четыре сотки, итого — триста тысяч соток. Это три тысячи гектаров, что, в свою очередь равно тридцати квадратным километрам. Плюс дороги, заборы, подъездные пути, площадки, правления-управления — пусть сорок квадратных километров. Пусть пятьдесят. В то время как площадь всей их области, с городами, полями, деревнями и поселками — сто тысяч квадратных километров. Область целинная, вся сплошь в пахотной земле между перелесками и пастбищами. Если бы давали на семью по четыре гектара, а не по четыре сотки, и все до единой семьи взяли бы, включая одиноких пенсионерок и безмозглых алкашей, то и тогда государству осталось бы девяносто пять процентов пространства, небось, не обеднело бы! Понятное дело, что никакому нормальному человеку и н-на фиг не нужно четыре гектара, но если бы на семью хотя бы по... ну... по тридцать соток давали — вот это были бы дачи! Не хуже, чем до революции! Но тогда взрослые поголовно сдохли бы там, костьми бы легли — такие огородные прерии вскапывать да пропалывать под картофель и клубнику...

Дорога к участку есть, но она дрянь-дорога, сплошь в лужах да ухабах, электричество по столбам пока еще не подвели, но пообещали на когда-нибудь, в перспективе, без конкретных сроков исполнения... И водопровода нет, да и зачем он, когда старица под боком? Колодец рыть — разрешено, да, это не противоречит идеологии развитого социализма, но — исключительно собственными силами, отнюдь без привлечения государственной землеройной техники. Взрослые мужики на участках задействовали эту самую силу в складчину, друг другу по очереди рыли. Лишь иногда, контрабандным путем, на грани антисоветчины, удавалось нанять за бутылку государственного мужа-экскаваторщика. Даже и Лук сподобился, приобщился к ручной выборке грунта из круглой колодезной шахты на их родном участке.

Метрах в трехстах к югу от садоводства проходит по высокой насыпи железная дорога, очень шумный сосед! Дорога соединяет Европу и Азию, график движения предельно интенсивный, пассажирские и грузовые поезда проносятся, грохоча, на восток и на запад, днем и ночью. К этому реву и грохоту садоводы быстро привыкли, но иной раз беседа между соседями прерывается на полуслове: собеседники ждут, пока поезд пройдет и в райских садовых кущах восстановится способность слышать друг друга.

Залаяли цепные собаки во дворе у сторожа, выполз и "сам" на крыльцо, полуслепой, увечный, всегда "под мухой"... Лук громко и вежливо поздоровался, сторож что-то прокаркал в ответ и ушел в дом, путь свободен. Зачем нужен сторож на этих участках — непонятно! Пробраться туда в обход сторожки, не отвлекая сторожа и его дворняг очень даже просто, особенно летом, посуху, и зимой, когда старицы и полуболотца надежно схвачены льдом... Чем и пользуются на регулярной основе бродяги да хулиганье. Вламываются в домишки, забирают, что им приглянется, а больше не воруют даже, но озорничают: гадят, ломают, разбивают... Каждую зиму одно и то же. Летом с этим делом полегче, поскольку очень многие садоводы ночуют по теплому времени года там же, на участках... Многие, наверное, и глубже пообжились бы, на свежем-то воздухе, но... Электричества нет, магазинов нет, дороги дрянь... Да и дома... Почему-то запрещено советским людям строить на советской земле, на личных садовых участках, дома надежнее фанерных! Только "времянки"! Чтобы не обуржуазились, типа.

Зачем при социализме в садоводстве нужен домик советскому человеку? Переодеться, спрятаться от дождя, хранить садовый инвентарь... И довольно с него. А дело Партии, профсоюзов и соответствующих органов контролировать соответствующий сектор государственного строительства, проявлять бдительность в случае необходимости. Личное — через общественное, вот девиз социалистического благосостояния, материального благополучия! А никак не наоборот.

Сашки Монахова отец, дядя Сережа, спьяну не раз прилюдно матерился по этому поводу, но и он, ругая козлов из горсовета, не осмелился переступать через эти дурацкие имущественные табу: домик у Монаховых заметно основательнее и просторнее, чем у Луковых родителей, но, по сути говоря, такая же лачуга. От дождя и ветра спасет, а от сквозняков, холода и жары — нет. Отец Лука иным часом тоже поругивает безликую власть, во главе с предгорисполкома по фамилии Стриж, которая только запрещать горазда простым людям, вместо того чтобы помочь, но, ругая, делает это исключительно в домашних условиях, и не столь резко и грубо, как Сашкин отец... И обком Партии, в отличие от него, матюгами не кроет.

Лук запустил руку сквозь ветхую, всю "на соплях", калитку, изнутри отодвинул ржавую щеколду — и вот он уже у себя на участке, сам себе хозяин. Можно огурец съесть, можно позднюю малину поискать-пощипать, или яблоки на спелость проверить, он же ранеток хотел... Да, яблочко — это неплохо! Лук любит сочные, сладкие, твердые и — чтобы с дерева! Хотя, под деревья нападали точно такие же, абсолютно без гнильцы и увядания... только что ветром с веток натрясло.

Сердце вдруг слово ошпарило морозом: в домике у них кто-то есть! Есть! Силуэт мелькнул за драной занавеской! Лук мазнул взглядом по соседским окрестностям — никого! Это плохо! И еще хуже, что это не соседи... На ватных ногах Лук подошел к полусгнившему деревянному ящику, где хранились старые резиновые шланги, тяпки, веники... Бежать бы надо с участка прочь, взрослых бы позвать на подмогу... Но он и сам уже почти взрослый, шестнадцать с половиной лет... почти... Лук добыл из ящика топор, маленький, ржавый, но, вроде бы, скособоченное рыло его крепко сидит на топорище. В случае чего, он как хрястнет... Если там, в домике, один человек, синяк какой-нибудь, то не так страшно, алкаши слабые и трусливые... Нет, все равно знобит.

— Э, алё! Эй! Я тебя видел! Вылезай из дома, понял!? Эй, чувак! Ну, чё не понятно!?

Нет, блин, шатается топорило, размахнуться неосторожно — соскочит нафиг...

Фанерная дверь протяжно пукнула тенором и приотворилась, показав лицо и, не совсем внятно, фигуру пришельца.

— Чегой-то ты затеял, малый, с топориком своим? Рубить, али колоть?

Мужик в возрасте, щурится, небритый, но речь спокойная, голос ясный... Не похож на бомжилу.

— А чего теб... что вам надо на чужой даче?

— Чего и того. Без злого умысла, пацан, не волнуйся. Просто вошел переночевать, пока хозяев нет, чтобы комары да мусора не досаждали. Так будешь рубить, ай нет? Или спокойно поговорим?..

Я сам вот что предлагаю: ты меня поспрашиваешь, а я тебя. Так и разойдемся по-тихому. Повторяю: умыслов насчет вашей хатенки и разного-протчего "имущества" у меня нет, за беспокойство извиняюсь. Не синяк я и не алкаш, не душегуб, просто человек прохожий, в ваши края случайною судьбой заброшенный.

— Ага, шли, шли и на чужой даче заплутали, вдали от города?

Лук презрительно ухмыльнулся, но топорик приопустил и перевел из "боевого" положения в более спокойное: левая рука ладонь обхватила топорище, под самое жало топора, правая — там же, где и была, на краю топорища, на рукоятке.

— Заплутал, да, правильно и так сказать. Это какой город? Павлопетровск, наверное?

Лук кивнул.

— А то я, грешным делом, засомневался: может, Курган?

— Нет, Павлопетровск.

Лук удивился про себя: ему показалось странным, что бродяга может не знать названия местности, в которой он оказался. Но из осторожности смолчал, продолжая смотреть на пришельца как бы с вопросом в глазах. И это сработало, мужик начал пояснения.

— Ну, короче, так. Я беглый. Мотал себе, мотал спокойно срок, а потом соскучился по воле-матушке, да и отвалил от хозяина, прямо с паровоза, грубо говоря.

— С паровоза???

— Не, ну это я так ляпнул, что с паровоза, для колеру. В натуре — из "столыпина". Знаешь, что такое "столыпин"?

— Знаю, вагон для перевозки зэков, когда они на этапе. Назван по имени Петра Столыпина, "вешателя".

— Ого! Смотри, какой ты умный мальчишечка! Лично это знаешь, или кто из близких... родственников, там, просветил, по ходу дела, по опыту?

У Лука несколько лет назад в Норильске умер, угарным газом в гараже отравился, дядя, родной брат мамы и младший сын бабушки, Петр Петрович. Насколько Лук помнил из родительских недомолвок, тот как раз имел отношение и к этапам, и к "столыпиным", и к мотанию срока, но в эту напряжную минуту Луку не хотелось вдаваться в семейные подробности, да и смысла в том не было...

— Сам, из книг вычитал. А почему вы бежали? Долго еще сидеть оставалось?

Незнакомец рассмеялся, локтем правой руки толкнул дверь, чтобы пошире открылась, и осторожно присел на порожек. На корточках.

— Срок мой до конца времен.

— Как это?

— Пока ноги не протяну, пожизненно.

— Не понял? Как — пожизненно!? У нас же в Союзе максимум пятнашка?.. В смысле, предельный срок отсидки — пятнадцать лет? Дальше уже расстрел, в качестве исключительной меры наказания. — Незнакомец фыркнул в ответ на Луковы слова, но тут же захлебнулся коротким кашлем, закрутил головой. — Что, скажете не так, что ли?

— Грамотная молодежь пошла. Всё так: максимум расстрел, за ним крыткина пятнашка. Но представь себе... Э-э... Как тебя звать, пацанчик молодой? — Мужик продолжал сидеть в довольно неудобной, по мнению Лука, позе — на корточках, но, похоже, никакого напряжения по данному поводу не испытывал.

Лук ответил, и сам, в свою очередь спросил:

— А вас?

— Меня? В миру меня зовут Владимир Петрович. Так вот, представь себе, Лук, что некоему лихому пареньку-чапаенку привесили за якобы хищение государственного имущества десять лет. А потом еще добавили, а к нему еще чуть-чуть... и еще... Оно как бы и не двадцать пять, и не до конца света, но, в общем и целом, дождаться "звонка" — даже Кощею Бессмертному окажется не под силу. Понимаешь меня?

— Это я понимаю. Дали якобы за кражу, а на деле вы политический, так, что ли?

— Какой еще политический? Заглянул на рынке пацаненок в скулован фраеру — а тот оказался старшим помощником младшего счетовода совхоза "Алая Заря Коммунизма". Стало быть, кража эта уже государственного, а не личного имущества, со всеми вытекающими... Итого десятка. Ха... политические... Это которые нынешние диссиденты, или это фраера, которые при Сталине по пятьдесят восьмой зоны обтаптывали? И тех повидал, и этих. Не уважаю ни тех, ни других, по тому, как за баранов их считаю. Их пасут, их режут, их стригут... Ими на зоне один хозяин помыкает, а и на воле их ждет другой хозяин, и на зоне свободы у них нет, и на воле несвободны, всюду они чужие инструкции да понукания выполняют. По мне что Ленин, что Бухарин, что этот... имячко забыл... Ты так и будешь топор надо мною держать?

Лук замялся на миг, и подчиняясь внезапно вспыхнувшему в нем импульсу доверия, отбросил топор куда-то за спину... Судя по звуку, шмякнулся прямо на утоптанную дорожку, мимо грядки.

В рассказе Пушкина "Выстрел" есть сцена, где соперник Сильвио по дуэли ждет выстрела, но при этом держит в руке фуражку с ягодами черешни и поедает их.

Недавно, сидя в очередной раз в библиотеке на улице Ленина, Лук случайно узнал-прочел, что эту сцену Пушкин списал с себя, когда он, двадцати четырех лет от роду, дрался на дуэли с неким Зубовым. Позёр, конечно же, но что ждать от не старого парня, да еще поэта, который у всех на слуху? Это нормально. Вот и он, Лук, позёр, да толку-то — все равно никто не видел.

— Благодарю. Я, грешным делом, изнутри окинул взглядом ваше нехитрое хозяйство, но не увидел ни чайника, ни заварки... Чайку бы хлебнуть?.. Никак? Чтобы разговаривать способнее?

Лук пожал плечами.

— Теоретически, можно было бы развести костерок и в банке жестяной воду вскипятить... Или даже на плите, но газовый баллон давно сдох, и до весны его менять никто не будет... Вы, наверное, и есть хотите?

— Ну... Огурца с грядки сорвал и съел... уж извини за самоуправство...

— Да ерунда, еще могу нарвать...

— А кроме огурца — ничего, с позавчерашнего. Тут такая машинерия вышла... Видишь ли, я на рывок, грубо говоря, экспромтом пошел, счастливый случай подвернулся, оказия, так сказать, и потому побег не подготовлен: ни денег, ни бациллы, ни документов... Еще и "фары" всмятку побил, когда с паровоза прыгал, выбросить пришлось. Без волшебных стеклышек мне прямо беда, прочитать ничего не могу, ни в бумажке, ни еще где... Нет, костерок, наверное, не стоит. Плохо, дружище Лук, но не смертельно. Ты мне вот что лучше просвети...

— Так! Извините... У меня же два бутерброда есть! Один с докторской колбасой, а другой просто с маслом и сыром. Хотите?.. — И Лук, не дожидаясь ответа, полез в портфель. — Вот они, ешьте на здоровье!

Беглый зек остро прищурился в сторону Лука и замер, словно бы застыл, по-прежнему сидя на пороге в неудобной для обычного человека позе... Потом протянул навстречу Луковым бутербродам руку, несуетно, осторожно, чтобы не делать резких пугающих движений.

— А не жалко отдавать? Себе, небось, еду-то приготовил? Теперь будешь на голодный желудок по грядкам скакать да трудиться?

— Не, я работать не собирался. Просто... ну... школу мотаю, на дачу пришел. Кушайте на здоровье.

Луку очень хотелось, причем одновременно, совершить два не связанных между собою поступка: свалить отсюда как можно быстрее, туда, где люди, где безопасно... и перейти с незнакомцем на ты... с одностороннего выкания... Но он не сделал ни того, ни другого.

— Кушайте. А я пока вон там, на кирпичах, попробую воду в кастрюле вскипятить. Заварки, правда, нет. И сахара нет.

— Ну, вскипяти, коли не трудно. Я пока там побуду, внутри, от двери подальше. День разгорается — мало ли, засвечусь? Ныне ищут меня широким охватом.

— Ладно. Я постараюсь быстро.

В то утро, на диво дивное, все у Лука спорилось: кастрюля была чистая, на кирпичи удачно встала, дрова сухие и мелкие, огонь сразу занялся. Не хотелось Луку внутрь заходить на "чаепитие", ох, не хотелось!.. Но он вошел, рискнул.

К тому времени пришелец благодарно и стремительно разделался с двумя бутербродами, и теперь они оба, сидя задницами прямо на половицах, друг напротив друга, пили пустой кипяток из кружек, вели какой-то пустячный разговор... Наконец, Лук решился и спросил:

— Хочу спросить. Гм... А вы по масти — кто? Ну... какой вы масти?

Собеседник словно бы и не заметил странности вопроса.

— А ты какие масти знаешь?

— Да... разные. Воры, медвежатники, бандиты, фраера, ссученные, обиженка, мастёвые...

Беглый зек опять фыркнул и опять коротко закашлялся, отведя кружку от лица.

— Сразу видно, Лук, что в голове у тебя полная каша. Но парень ты явно башковитый. Пытливый у тебя ум, и это нечасто, ни у нас, ни на воле. Так вот. Шнифферы, медвежатники, и по сто сорок четвертой, и разгонщики, и домушники, и скокари — это не масть, это как бы профессия, специализация того, кто... гм... ведет на воле преступный образ жизни. Почему на воле? — Потому что, видишь ли, в лагерях не часто предоставляется случай взламывать сейфы и совершать квартирные кражи.

— Ну, это понятно!

— Вот, а ты дальше слушай, коли спросил. Мастевые и обиженка — это да¸ это масть, они все примерно одно и то же — парафины, опущенные, в том смысле что. Люди так их обозначили с древних еще времен. Мастёвые — с недавних пор так стали говорить. Самая низшая в мире масть. А на одном почти уровне с ними — для нас, для правильной братвы — суки, ссученные. Это те, кто раньше бродягами с понятиями были, честными ворами, а потом ссучились, идею предали, с властями стакнулись — за жирный приварок, за срок-половинку, за придурочью полочку-ступеньку, за чаек-сахарок... Почему я говорю почти? Тут тонко: мне бы, скажем, в падлу в великую — со ссученным ручкаться, за одним столом гужеваться... А фраерам, мужикам сие... тоже как бы не бонтон, однако и не западло по тюремным понятиям... Грубо говоря, такой контакт их, мужиков, не законтачивает, не превращает ни в сук, ни в обиженку, в отличие бы от ихнего же контакта с опущенными, что недопустимо для мужицкой масти, как и для всякой иной. Кстати говоря, мужицкая масть на зонах — становая масть, самая распространенная и далеко не низкая, и на мужике лагерь держится, если, конечно, мужик правильный, а не борзеет, не пытается не в свои сани влезть, в беспредельщики, там, или еще куда. Понятно, или для тебя все это скучный темный лес?

Лук негодующе затряс ушами:

— Нет, этот лес для меня совсем не скучный! То есть, если я все правильно понимаю, ваша масть — вор в законе? И если да — то жиган, нэпманский, или из новых? Я так понимаю, что...

Беглый зек Владимир Петрович поморщился на Луковы слова, тряхнул пальцами, как бы призывая умолкнуть, и вкруговую растер небритое лицо ладонью, а рука-то вся в наколках... Вздохнул глубоко и тяжко.

— Не тарахти! Ты, Лук, пытливый малый, но трещишь ровно сорока! Пацан, мужчина, должен всегда и во всем, даже и в досужем трепе, высоко держаться, без понтов, но и не роняя себя, не мельтеша. Короче говоря, вот что. Если я тебе пока еще не слишком надоел, будь так добр — обойди свои владения, позыкай то, да сё... подозрительную, типа, активность мусоров с собаками... Любопытствующих соседей... А я пока приведу в порядок личную гигиену. Одолжишь мне ведро и крышку для целей таких? Чтобы из домика не высовываться по светлому времени суток? Я его туда, за занавеску поставлю. Я потом сам и вылью, и вымою... Что же касаемо твоего вопроса... Это забавно. Ты мне вслепую задал прямой вопрос, и нет у меня возможности на него соврать даже постороннему человеку, даже менту, подобное не положено мне. То есть, конечно, увернуться я могу, имею право, типа, не отвечать прямо ни да, ни нет, затуманить тему встречными вопросами... Но отвечу.

Да, я воровской масти. А слова "вор в законе", "нэпманский вор", да еще и "жиган" — здесь как бы и не совсем при делах... грубо говоря, не к месту, они от людского невежества: "слышал звон, да не знает где он". Главное про себя — я тебе ответил, а далее выполни, как я попросил. Хорошо?

Лук кивнул.

День будничный, ранний, где-то не соседних участках есть уже люди, копошатся чего-то там, но не вплотную на соседних, а как бы через два, через три... Все тихо. Беседовать с этим типом интересно, хотя и страшновато. Вор в побеге — мало ли чего. Да еще и назваться так всякий может, авторитету себе нагнать. А в натуре — самозванец, маньяк!? Луку не хотелось верить, что его обманывают, но и в смертельный риск для себя... тоже верить не хотелось...

— Точно тишина всюду? Внимательно смотрел?..

— Да как умел, так и смог. Все вроде бы тихо.

Назвавшийся Владимиром Петровичем кивнул.

— Твои глаза в любом случае острее моих, слепошарых, против факта не попрешь. Тогда у меня такое предложение. Слышишь, Лук?

— Какое?

— Ишь, сразу напрягся. Мое предложение очень скромное и осторожное. Хочу, чтобы наше сегодняшнее рандеву завершилось. Раз ты говоришь, что твои в отъезде, то сегодня сюда, скорее всего, никто не придет. Так?

— Ну, так. Кто-нибудь из соседей может по участку шнырнуть, просто... ну... бесцельно, между грядок. Но в домик никто не зайдет, это точно.

— Именно про это я и спрашивал. Так вот, я сегодня отлеживаюсь и отсыпаюсь, после сытного грева с твоей стороны... Воды в достатке. Если еще и пару огурцов подбросишь — вообще лафа.

— Это без вопросов, там, на грядках, точно есть, я видел.

— А на завтра было бы очень в жилу, если бы ты заварочки притащил. Попью чайку и дальше свалю, по своему маршруту. Никакого разору — здесь, у тебя на участке — за собою не оставив.

Луку немедленно захотелось спросить — что за маршрут, где проходит?.. Но он удержался. И то уже хорошо, что перспективы обозначились. До завтра недолго и потерпеть. Только вот... Неужто и завтра уроки мотать? Блин!.. Это надо подумать.

— Завтра, вполне возможно, что я только к часу дня, а то и к двум смогу прийти, не раньше.

— Это не принципиально, заранее благодарю. Тогда прощаемся до завтра, а я покемарю вдоволь. Буду спать... и спать... и спать... Моих прежних недосыпов надолго хватит — уж точно, что до завтра. Касаемо же нэпманских, жиганских и разных-протчих словечек, то, строго говоря, это мимо понятий. Тут все очень просто. Если вор на службу пошел, в дворники, там, или в директора — то он уже не вор, потому как не положено вору горбатиться на государство ни в каком виде. Впроголодь — значит, впроголодь, это не позор, позор — куски сшибать и властям пригавкивать. Взял в руки служебную метлу, ружье, авторучку — из воровской масти вон! Вот так вот. В дому у себя подмел, язушок или песню записал, крестиком по тряпке вышил, кабана подстрелил — пусть это всё ты для себя теми же предметами проделал, оно не возбраняется. Но если плац или между колючками подметать — не положено, это даже и не косяк, а во сто крат хуже. Если кто из братвы начинает себе с фарту, с прибытков, дачи ставить, вместо того, чтобы зоны гревом обеспечивать, хоромы затеет строить, да еще "волжанки" покупать, да жениться, да жен брюликами обвешивать — тот уже и не вор вовсе, хоть он себя новым назови, хоть лавровым, да хоть жиганом... Ответил я на твой вопрос?

Лук неуверенно кивнул.

— А в бригадиры на зоне? Ворам, я имею в виду?

— Хм... Помню дискуссии по данному вопросу. Числиться для "трудодней" — братва так решила — не в падлу, по современным понятиям, хотя я лично и от этого против категорически. Но реально быть в сем качестве — вору западло. И хлеборезом западло, и каптерщиком, и в санчасти, и в библиотеке, и любым другим придурком. Понятно излагаю? Тогда адьё и до завтра. Тогда, значит, ты к завтрему готовь свои новости и вопросы, а я над своими покумекаю. Не забудь снаружи на дверь замочек на место привесить. И ты что-то про огурцы говорил?

— Не забуду, уан момент. Так, а замок, а где он, кстати?..

Дома все вышло довольно гладко: бабушка, вся в телевизоре, не заметила, что он школу пропустил; оттуда не звонили, Мика и Борька в телефонных разговорах ничего такого угрожающего со стороны учительского надзора не заметили... Но придется завтра в школу сбегать, получить порцию трендюлей и угроз от педагогического состава школы, а оттуда уже прямиком на дачу... Очки. Там, в комодном ящике целый склад очков... четыре, не считая отдельных стеклышек... Два экземпляра с отломанными дужками, в одном стекла не хватает... А эти вроде бы ничего... Лук попробовал, нацепил на нос — фу! — в глазах все расплывается... Мама в свое время откуда-то от знакомых принесла, но бабушке не подошли (Лук так и не сумел понять из ее объяснений — слабоваты они, или наоборот...) — неудобные и недостаточные для ее домашнего быта. Нитку в иголку для бабушкиного шитья все равно Лук вставляет, и тогда, в первом классе, и ныне в десятом.

Попытка не пытка, даже такие очки — все лучше, чем ничего.

Бабушка редко шмонает его портфель и карманы, мать — та почаще... Один фиг, надо быть осторожнее. Лук, недолго думая, запихнул очки в карман старого отцовского кителя на вешалке в прихожей (туда бабушка точно не полезет), а сам взялся за читанную-перечитанную фантастику. Чтение в голову не шло, уроки делать не хотелось, хотя он и записал у Микулы заданное на завтра...

Хреново на душе. Одновременно тревожно и любопытно... Он бы все Мике рассказал, да по телефону боязно, Мика уверяет, что их телефон точняк на прослушке у КГБ, потому что так у нас положено — шишек, обладающих государственными секретами, прослушивать. Неужели и самого Диденко прослушивают, их первого секретаря обкома партии?.. Может быть, оно и так, но, короче говоря, по телефону боязно, а в личку сегодня им не встретиться, Мика по уши занят по дому, потому что к ним бабушка опять приехала. Надо бы еще по холодильнику пошустрить, чтобы незаметно жратвы подготовить к завтрашнему дню. С чаем проще: отец перед отпуском привез из Кургана пачек, наверное, сорок "индюшки", индийского чая, по тридцать восемь копеек пятидесятиграммовая пачка, пропажу одной пачки никто не заметит, это уж точно. Или, все-таки, двух пачек?.. Нет, одной — здесь Лук решил не наглеть.

-...а может, ты думаешь, что настолько умный, что тебе высокий средний балл в аттестате просто так выпишут, за красивые глаза? Вот тут ты ошибаешься! Когда родители возвращаются?

— Четвертого октября.

— Хорошо. Где дневник? Дай сюда... сейчас все запишем... чтобы порадовались, прочитав... И не делай такие зверские рожи, здесь они мало кого рассмешат или испугают. Всё, звонок, иди в класс, потом, потом запись прочтешь.

"Пропускает занятия. Ведет себя вызывающе, напоказ... постоянно забывает комсомольский значок..."

Лук прибыл на дачу, как и обещал, почти ровно в половину второго. Предчувствие подсказывало ему, что незваный гость на их даче не задержится... да наверняка уже свалил куда-нибудь в другое место... И точно свалил, замок не так висит, как он его оставлял.

Нет. Увы, предчувствие Лука обмануло: дернулась занавеска, пришелец на миг обозначил физиономию в оконной щели — и отпрянул... И понятно, почему он так делает: у Борисовых на соседнем участке мелкие "садоводные" шумы: кто-то чем-то жестяным гремит...

— Здравствуй, добрый молодец. Как оно ничего?

— Добрый день... э-э-э... Владимир Петрович?

— Добрый. Да, ты правильно запомнил это мое имя, данное при рождении, подтвержденное при крещении... ну, когда я родился. А друзья, бывает, и Васей зовут. И я не против. Ты-то сам крещеный?

— Нет. Я неверующий. А вы?

— А я — да, хоть и давненько в церкви не бывал... много-много лет. Православный, как положено русскому человеку, вот и крест на мне. Все в порядке? Никто ничего нигде?..

Лук хотел было рассказать, что в городе заметно больше стало милиции, почти на каждой автобусной остановке можно мента увидеть при исполнении... Но не счел нужным нагонять страстей. Вместо этого распахнул портфель и стал вынимать оттуда еду.

— О!.. А, да! Сам заворачивал, и сам забыл: это вот чай, хороший, индийский!

— О-о-о! Вот это ништяк! Вот это сюрприз что надо! Благодарность тебе, Лук, от имени всех крещеных, что находятся на данном приусадебном участке!

— Почему приусадебном? Это же садовый?

— Ну, на садовом. Поклон с кисточкой тебе за поправку, признаю свою ошибку! А еды-то сколько! Сам-то будешь?

— Я сыт, — соврал Лук, — дома после школы пожевал малеха. А вот это — можно сказать, бабушки подарок. Бабушкин, вернее. Только не знаю — подой...

Кастрюля, с залитой туда водой, брямс на пол — это незнакомец вскинулся с корточек и развернулся, да настолько резко, что и тумбочку сшиб вместе с кастрюлей. Рожа страшная стала, рот оскален!.. Озирается!

— ЧТО??? ЧТО ТЫ СКАЗАЛ!?

Лук ошалел от этой дикой перемены в незнакомце, ноги едва не подкосились он непонятной тревоги, что передалась ему от Васи — он же Владимир Петрович... Но устоял и даже голосом Лук почти не дрогнул:

— Очки, говорю! Взял без спросу старые бабушкины очки, все равно они ей не подходят.

— Очки?..

— Ага. Вот, только футляра нет. А вам вдруг и подойдут, мало ли?..

— Очки... бабушкины... Ага, да, понял! Извини, Лук, дружище, извини мои "приходы" — просто причудилось мне очень и очень странное из твоих уст. Услышал, типа, одно, а понял иное, вот и погнал гусей. Нервишки шалят, это плохо, старею. Будь добр, поставь бачок на огонь?.. И тряпку подай, воду пока вытру. И примерим.

Лук любил своего отца, гордился тем, что он очень начитан, что его по-настоящему ценят и уважают в депо, и что нрав, характер у него спокойный, не конфликтный, деликатный даже, особенно с бабушкой, которая ему теща... Но, вот, именно характера, силы духа в нем — скопилось маловато, по мнению шестнадцатилетнего Лука, и он даже не был уверен, что отец способен вступить при случае — без особой надобности, просто "на кураже" — в какую-нибудь уличную драку... Дядю Сережу Монахова представить в драке — да, покойного дядю своего, маминого брата — да, а родителя — нет.

А в незнакомце, который возрастом примерно с отца, этой самой силы духа — здесь Лук готов был поклясться чем угодно — ощущалось немеряно! Даром, что речь спокойная и статей он отнюдь не самых богатырских... хотя и крепенький...

Есть огонь! Еще минут пять — и закипит водичка. Интересно, этот "Вася", который Владимир Петрович, именно чай будет пить, или чифирь заваривать? Чифиря бы Лук попробовал из любопытства, настоящего, зековского чифиря...

Очки на носу у зека смотрелись потешно, кривовато, однако тот остался весьма доволен:

— Лук, братишка, ну, ты удружил! Почти то, что то, что надо, по крайней мере — читать могу, пусть и одним глазом! Между прочим, люблю читать на досуге. Жаль, что в "трюмах" книжек не дают. Благодарю от души. Заметь, не говорю ни про деньги, ни про что иное...

— Да не надо мне никаких денег!

— Я так и подумал, но, тем не менее, при всем при том, если в силах моих окажется... когда-нибудь... мало ли — встретимся... Я не забуду. От всей души. Цельную пачку жахнем туда, если ты не против? Это, конечно же, купец-бурда получится, не чифирек... но сердце подогреет. Любишь чай? Пил когда-нибудь чифирь?

— Чай? Ну... так... А чифиря ни разу не пробовал.

— Говорят, очень вреден для сердца, но советским зекам — в большую радость. Просто мне сейчас не в жилу, типа, не своевременно предаваться этакому баловству. А сердце? Ну, сам посуди — много ли в нашей жизни такого полезного, чтобы еще и радовало?.. Так ты будешь кушать принесенное тобою же? Давай, налегай, а то одному скучновато пировать, не по-русски как-то...

— ...а ломом подпоясанный? Это что за масть?

— Ломом опоясанный? Понимаешь, Лук... Вот, я скоро четверть века безвылазно "за хозяином" числюсь... минус редкие перерывы на побег... Но ежели строго рассудить, со всей наивной дотошностью дознавателя, типа, как, вот, у тебя, то я насчет мастей не самый большой специалист. Это надо у кума старого образца спрашивать, они, кумовья, в былые времена, в период сучьих войн, у себя в докУментах денно и нощно всю эту хреновню протусовывали. А сейчас и вообще многое иначе. Видишь ли, для правильной братвы несущественно — польским вором кто-то себя числит, али красной шапочкой, али еще как... Если поднялся на зону и там на воров батон крошишь, а сам у кума на подхвате — в лагере ли, на киче — значит, сука. Нам попался — мы такого к финишу в тот же час. Я им попадусь в их сучьи лапы — аналогичный итог. Ломом опоясанный — издавна считался в лагерной жизни сиделец, как правило, мужицкой масти, да из недалеких. Туповатый, не оборотистый... Вантяй, чурбан, стоеросовый, одним словом. А потом уже кое-где стали так себя обозначать фраера, которые решили сами на зонах править свою фраерскую власть, без воров, без сук, типа... Мы, де, сами с усами, ломом опояшемся, силушки достаточно, чтобы на горке сидеть, вниз поплевывать! Хозяин вроде как и не против нашего порядка. Но если ты поддался хозяину, если горб на него гнешь, в придурки затесался — да сам еще и помимо кума, втихаря, над зоной, над ворами, и над понятиями встать хочешь... То — чем же ты не сука? Потому и не отличаем, без долгих препирательств и рассуждений приканчиваем.

— Типа, на ножи ставите?

Старый вор Владимир Петрович заворочался, накренив осторожно кастрюльку над фаянсовой кружкой, в сотый, наверное, раз закашлялся в неглубоком смехе...

— Эх, Лук, Лучок... Сколько тебе, шестнадцать полных? Ну, чисто как ребенок: начитался, насмотрелся разной всякой чуши по самые уши... На ножи ставят, как правило, бывших равных: дескать, был ты вор, а накосячил по-серьезному и не сумел оправдаться. Или вовсе ссучился, и уже нет тебе оправдания. Такого поставили на ножи, по решению сходки. А какого-нибудь невменяемого баклана, или, там, стукача, или крысеныша из сидельцев, кто у своих из-под хаты куски крадет — тех просто режут, да и всё, постановив сие без правилки с долгими терками. Либо монтировкой по башке, или, там, кирпичом, или куском проволоки задавят на промзоне. Я ответил на твой вопрос?

Лук долго собирался с духом, чтобы кое-что спросить, казалось бы — вот-вот уже созрел, но не решался. А тут вдруг как в осеннюю воду прыгнул.

— Да. У меня еще один, можно?

— Можно в штаны. Слово "можно" в наших разговорах — не всегда правильное слово. Лучше сказать: интересуюсь, неплохо бы узнать... "Еще один" у него!.. Ты мне уже тысячу их задал, не успеваю горло смачивать, всё на твои вопросы отвечаю. Смотри — стемнеет скоро, не заругает бабка?.. Спрашивай.

— Не заругает. А вы сами... ну... того... ну... в драках, там, или по решению сходки... Убивали, короче?

— Ц-ц-ц-ц... Ну и вопросики у тебя, пацанчик. Ладно, и здесь отвечу. Но сначала легонький базар на отвлеченные темы. Как бы на отвлеченные. Но еще до этого — не поленись и обогни по периметру участок, который садовый, не приусадебный... На предмет посторонних нежелательных ушей и шевелений. А я пока шустро покумекаю, как тебе правильнее ответить, чтобы по уму.

На природе все еще светло. Только что прогромыхал товарняк в сторону Урала, опять птицы по ветвям заголосили. Может, они и не прекращали цвирикать, но разве их услышишь за этаким грохотом? Хоть бы знать, что за птицы такие?.. Но ни мать с отцом, ни соседи ничего определенного сказать не могут: кто-то скворца узнает, кому-то соловьи слышатся... Но соловьи весной поют, это всем известно. Голубя и ворону Лук и без подсказки определит, и чайку тоже. И курицу с петухом, и гуся с индюком... Не густо. Ветер со стороны озера Пестрого ударил порывом — и сразу яблоки посыпались в траву, с мягкими стуками... буквально три-четыре, но уже знак: созревают. Надо бы нарвать этому зеку яблок, тоже ведь пища, но он говорит, что к яблокам равнодушен... Ух, интересный типанище! Скорее бы он свалил!

— Ты, Лук, неплохой пацаньеро. Умный, не жадный, не трус... Склонен суетиться, но это с возрастом проходит. Я вот о чем, ты слушай да на ус наматывай, а потом заценишь, сейчас просто слушай...

Зек бережно разлил остатки холодной чайной заварки по обеим кружкам, поправил очки на носу и откашлялся. Оба сидели напротив друг друга на жиденьком вытертом паласе прямо посреди единственной комнатенки, оба скрестив ноги калачиком, но Луку все равно показалось на миг, что сидит за партой, а у доски учитель, типа Борис Николаевич Балтюков, историк, втирающий им очередную порцию знаний.

— Чего ухмыльнулся, я что-то смешное сказал?

Лук торопливо покачал головой:

— Да не, это я так, в сторону подумал, ассоциативно.

— Добре. Так вот. Мы вчера утром встретились и поверили друг другу: ты мне, а я тебе. Я рассказал кто я есть, беглый зек, а ты топор от себя отбросил, с форсом, как этот... как мушкетер из книжки Дюма. Да, поверили друг другу, и уже сутки с лишним об этом не жалеем. Но! Мне-то выбор невелик был, вариантов раз-два и обчелся! Я бы мог тебя шугануть, потому как надавить на психику я умею, даже тем юнцам, кто с хлипким топориком... а мог попытаться решить дело миром. Знаешь другие варианты? Это был риторический вопрос, ответа от тебя не требует. Я — нет, не знаю иных вариантов. Добровольную сдачу ментам не предлагать!.. — Владимир Петрович блеснул золотом зубов, улыбнулся в кружку, обозначив, что пошутил, а Лук молча кивнул, слегка похолодев внутренне. Он догадался о дальнейшем направлении беседы! В кармане всего лишь отвертка, а лучше бы нож или пистолет. Блин! Расслабился, поверил! Идиот!

Секунд пять, не меньше, звенела в домике темная тишина, прежде чем собеседник Лука вздохнул, не делая попыток вскакивать, и продолжил вполголоса:

— А у тебя тоже были варианты поведения, и тоже не сказать, чтобы много. Или убежать, или попытаться задержать преступника, или навернуть ему топором в тыкву... А ты поверил и доверился. И совершил очень большую ошибку. Не напрягайся, не думай чего лишнего, Лук! Ты допустил преизрядный личного свойства косяк, доверившись хрен знает кому! В данном случае ошибка пустая, без последствий, но! Откуда тебе было знать, что перед тобой человек с душой и понятиями, а не маньяк по беспределу? По глазам, что ли, определил? Так глаза, чтобы ты знал, братяня Лук, довольно мутное зеркало души, в очках или без очков — все равно. Я хотел бы, чтобы ты извлек на будущее — а я желаю тебе долгого и счастливого будущего! — да, чтобы ты извлек из нашего знакомства преизрядный урок: никому не верить без крайней необходимости! Родным и близким, и корешкам проверенным — да! И то с определенными оговорками. Остальным — нет. Нет — и точка. Запомни мои слова. Теперь отвечу на вопрос об убийствах...

Доверчивость — это хорошо или плохо? Вопрос, конечно же, риторический и странный, да и сформулирован зыбко, но все же? Для ученого, к примеру, доверчивость — сокрушительный порок, при его наличии возможный максимум достижений — это тщательно задокументированные рассказы очевидцев о том, как снежный человек садился в НЛО. А политик — он как? Доверие в политике — от безысходности. Вы бы хотели доверить свои чаяния доверчивому политику? А свои сбережения доверчивому банкиру? А прокурор и судья — должны быть доверчивы? А врач? А ваши дети в общении с незнакомыми взрослыми?

Доверчивость и простодушие... Как их искоренить из сердец людских? Да и стоит ли это делать? Во всяком случае, силы Добра и Зла дружно бы этому воспротивились.

Лука отпустило после ужаса, но отнюдь не так же внезапно, как накрыло до этого, и ему пришлось напрячься, чтобы внимать ответу на им же заданный вопрос...

— ...На мне прописана сто вторая, однова по ней срок получал, но убивцем себя не считаю, и мои братья, бродяги на зонах, тоже не числят меня душегубом, потому что за всю свою лагерную жизнь такого повода обо мне подумать я не давал. Батька твой воевал на фронте?

— Нет, по возрасту не успел. Но в плену побывал, когда их с моей другой бабушкой, его матерью, в Германию из Сталинграда повезли. Прямо с поезда сбежали... почти как вы.

— Молодцы, коли так. Ну, не важно в нашем примере. Значит, наверняка из родственников кто-то воевал, не в Отечественную, так в Первую мировую или еще где. Летчик бомбит, артиллерист пушку наводит, подводник торпедами пуляет, пехота с криками ура в атаку бежит. Ведь это все с целью нанести врагу смертельный урон, уничтожить живую силу противника. Они что — убийцы? Нет, люди свое защищают: ведь если не они врага, то враг их убьет. Убить и выжить — или самому быть убитым!? Вечный вопрос, на любой войне. Понял к чему я клоню? У нас в лагерях и на крытках своя война. Я вот этими руками сук резал, было дело. Насмерть резал, но крови на пальцах нет, хоть в микроскоп разглядывай. Я вор, а не мокрушник. Сделал что — неминуемо отвечу за сделанное, на земле перед братвой, а потом и перед богом.

А вот у курицы и поросенка, если уж это дело обсуждать, нет нравственной проблемы выбора, так и живут себе, до конца судьбы, своими ничтожными скотскими страстишками, у человечества за пазухой... Понимаешь, да?

— Угу...

— Другие вопросы есть?

Лук вместо ответа помотал головой, он еще не успел до конца отойти от приступа внезапной тревоги и страха. Главное сейчас — не показать степень своих переживаний, не проявить слабину.

— Коли нет, у меня тогда к тебе вопрос, даже два. Даже несколько.

— Давайте.

— Ты за советскую власть?

Лук ухмыльнулся, но ответил честно, как думал:

— Разумеется.

— Понял. Ну, а что советская власть дала тебе хорошего? Такого, знаешь... чтобы ух!..

— Метрическую систему мер, в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году. А до нее мы все в фунтах да верстах считали.

Владимир Петрович поперхнулся смехом пополам с кашлем и даже наморщил лоб. Задумался.

— Хм. Мне как-то раньше в голову не прихо... Ты острый малый, за словом в карман... Хорошо, оставим это, в целом понятно. Ты в комсомоле состоишь, извини за любознательность?

— Да. Не могу сказать, что примерный комсомолец, но состою. А до того в пионерах был.

— Угу, ровно Тимур и его команда. Я к чему спросил. Если романтика лагерей и тюрем, с их неистребимым запахом хлорки, параши и петушатников, тебя захватит всерьез, знай: в воры комсомольцев не принимают, несовместимые понятия. Если из комсомола школьником еще ушел, или выгнали — шанс остался. Хотя, при "подходе", перед "крещением", тоже очень многие старые воры усумнятся насчет этакого пятна в биографии. И я в том числе. Но если выломался оттуда — есть шанс, в зависимости от заслуг. А вот если в армию попал — то всё, путь железно закрыт. Не положено. То есть, и с армейским прошлым можешь высоко подняться на зонах, войти в нешуточный авторитет, но — не вором. Партейным — также путь к нам закрыт. Вот, это тебе информационная справка, на всякий случай.

Лук прикусил верхнюю губу, больно прикусил, но удержался от обсуждения.

— А второй вопрос?

— Ты с какой-то сумкой пришел, оттуда тетрадки с учебниками выглядывали. Значит, и ручка есть?

— Есть, шариковая, с черной пастой. А что?

— Ну, и клочок чистой бумаги, небось, найдется? Я бы хотел язушок, шпаргалку одному человеку передать, твоему земляку. Черкану ему пару слов, а ты передашь. Но не сам, а положишь в конверт, напишешь адрес и бросишь в почтовый ящик. Мне иначе выйти на него, следов не наведя, весьма проблематично, а сам я боюсь не успеть разжиться конвертом и марками. Адрес я тебе устно продиктую.

— Нет. — Лук поднял глаза на Владимира Петровича и замер, стараясь не моргать и не дышать.

— Ну, нет, значит, и нет.

— Но я хотел бы объяснить свой отказ. Э-э... обосновать.

— А надо ли? Ну, обоснуй.

— Шпаргалка — это записка. Записка — это вещдок, то есть, срок для меня, как соучастнику, если прихватят. А попасться нетрудно, если дюдикам верить... ну, детективным книгам, фильмам. Чем такая "конспирация" в кавычках, так лучше скажите мне на словах — тогда я попробую передать.

— Ха-ха, очень смешно. Твоя предусмотрительность забавна, дорогой Лучок. И за устную передачу можно срок огрести, ничуть не труднее, уж поверь мне. Как пособнику беглого зека, да еще вора. Которого, кстати сказать, ты укрывал у себя на даче двое суток. Что скажешь теперь?

— Я никого не укрывал. Попросился переночевать прохожий бомж, и я испугался, но разрешил. На нем не написано, что он беглый, да еще и вор. Пожилой, речь без агрессии, пистолета и ножа нет, не угрожал, не ругался, ничего не украл. Советский человек не обязан доносить на каждого встречного бомжа. Даст показания, что просил меня сообщение на словах передать — отопрусь с легкою душой. Его слово против моего слова. Равновесие.

— Ну, хитрован — мальчишечка! Только, во-первых, за всю свою жизнь я никогда и никого не закладывал, властям не кадил. Бомж, значит? Ну, да, одежка у меня не из модных, это точно. Когда меня из Златоуста на этап дернули, все на мне заменили, в тряпье укутаться велели. И братва едва-едва успела мне что-то поприличнее пропулить, иначе бы голым везли, это точно, я бы уперся по-взрослому. Те же и ботинки... Ты бы видел — в какие они хотели меня обрядить, вертухаи хреновы... Но на любой зоне, включая крытки, все же есть предел их своевластию. С двух сторон предел вырастает: от зеков за колючкой — это одна сторона, а пинки с нахлобучками от больших начальников — вторая сторона. И обе эти стороны взаимосвязаны, ежели с толком кумекать. Впрочем, не важно. А важно то, что отмазы твои — остроумные, Лук, но хлипкие. Захотят — докажут что угодно, выправят на тебе любые показания, с твоего голоса или без него. Это мне мои слова и заявления надобно уметь обосновывать, чтобы они силу среди людей имели, по зонам и на воле, а им, овчаркам, для своих нужд — нет. Что от них требуют партийные начальники — то они добудут и доложат. Так, значит, передашь на словах, чего я скажу? Готов?

— Передам, но смотря что. Если что-то в открытую такое... типа, "этого убить", "собираемся на грабеж там-то" — с легким сердцем откажусь.

— Я — и на грабеж? Это у тебя такая насмешка в мою сторону, да, Лучок? Ты бы меня еще на сто сорок шестую подписал! Короче, вот слова, запомни дословно: "Я в отпуске, проездом во Владимир". И еще. "По Томску-городу: Мороз остановлен в прошлом годе."

Запомнил, не страшно?

— Угу. "Я в отпуске проездом во владимир. По томску городу мороз остановлен в прошлом годе." Это, типа, шифровка. Но я запомнил, кому и где передавать?

— Сейчас, сейчас... дай Бог памяти... Район Зайсан — я правильно сказал, есть у вас такой?

— Есть.

— Тэ-экс... Сейчас адрес вспомню... Адресат — не вор, но наш пацан, золотой пацан, ваш местный воровской пацан, с перспективой. Других корней в Павлопетровске у меня нет. Звать его Кузя-Татарин... так, так... адрес... Крепостная улица... рядом с улицей Пушкина... и номер вспомнил... Ты ему передашь, он другим перескажет, ссылаясь на мои слова. Напомнишь ему про чифирбак с "пьяной" ручкой, чтобы он знал, что ты именно от меня, а не подставной. И что он — тот, кем представился.

Лук выслушал адрес, напутствия, приметы дома и Кузи-Татарина, кивнул.

— Знаю эту улицу, значит, и дом найду. Всё, я прочно запомнил. Но не обещаю, что сегодня или завтра передам. Уж точняк, что не сегодня.

— Это не горит, это хоть через неделю. У меня предчувствие, братишка, что недолго мне на воле бегать, повяжут вот-вот. Потому как экспромт, это я уже говорил. А рывок дело серьезное, и на абы как его не спроворишь, чтобы надежно получилось. Но я на половицах прикорнул, огурчиком закусил, а сам лежу и слушаю, как ветер по травам шуршит, как стены скрипят, яблоки опадают... И это мне вместо самого лучшего курорта... Но надобно двигать дальше, время пришло. Посему прощаемся, завтра здесь меня уже не будет. Переночую — и в путь... Вечер в хату, Лук. Пора тебе домой, к телевизору и горячему ужину. И на прощание — о нас с тобой. По поводу тебя. Есть в тебе душок. Не воровской, нет и нет, сие очевидно мне, однако он есть, уважаю за это. Я привык сразу человека чуять, с первого подлета, и ты мне показался. Что же до меня — то от души благодарствую за приют и помощь, и надеюсь, что мой подарок тебе послужит равноценной оплатой.

— Что еще за подарок? — насторожился Лук и спешно зыркнул по сторонам. — Я не просил никакого подарка!

— Подарок — это алярм, шухер, или, если хочешь — тот внезапный ужас, что ты испытал давеча, когда простой и немолодой человек, сидящий напротив тебя, который читает на досуге Чехова и Достоевского, с которым ты мирно кушаешь, вдруг оборачивается прямой угрозой тебе и твоему существованию на грешной земле. Вспомнил? Не красней и не отпирайся, я же всё чётко засек, даром что полуслепой. Вот, это вот ощущение — и есть мой тебе подарок. Никогда никому до конца не верь и не доверяй! Чтобы однажды не пожалеть об этом в последний миг. Надеюсь, что ты мои слова и тот вчерашний случай навеки не забудешь, и он, совет этот, верно тебе прослужит всю твою жизнь. Придет время, непременно придет, когда ты оценишь его по достоинству. Все, расстаемся. Давай лапу, авось и встретимся где, на просторах Союза!

И они расстались, чтобы никогда уже не встретиться.

Г Л А В А 6

Я слышу гром и слушаю дождь. Для наших далеких человеческих предков, в любой точке обжитого мира, все эти природные явления непременная часть их верований в те или иные высшие силы! Вот, загремело, вдруг хлынуло, и уже молнии разрывают и разбрызгивают хмурое небо по всем направлениям, бьют наотмашь и наугад туда, вниз... к слабым людишкам поближе. Дерутся ли боги и демоны там наверху, или просто очередной праздник справляют?..

Из всех мифологий, меня, как потребителя, больше всего привлекает древнегреческая и римская, словом, античная.

Конечно, Олимп этот, населенный многочисленными выводками враждующих между собою богов, больше напоминает колонию вечно пьяных обитателей ада, по ошибке окопавшихся в раю; нет таких преступлений против морали и человечества, которых бы они еще не совершали, причем совершенно бесплатно — инцест и имбридинг там вообще за грех не идут... Да и откуда бы взяться морали в том вертепе, если даже Зевс-громотряс ни разу в жизни книжку в руках не держал, предпочитая цапать ими за молнии и женские прелести...

Но как интересно смотреть из безопасного места за всеми хитросплетениями человеческих и божественных судеб, насколько оно завлекательнее, нежели скучные деяния Деда Мороза и Снегурочки... На улицу, хвала богам, Перуну и Зевсу, мне выходить не надо, я еще днем мусор вынес... Мне-то хорошо, а вот другу...

Только что проводил гостя: с недовольной бранью на устах от меня свалил Лук — это после того, как его мама дозвонилось до моей. Проводил его до дверей и пошел на кухню пообщаться с предками, а он теперь, небось, скачет, как ночной воробей по свежим лужам, и ежится от холодного дождя, а главное — от предвкушения родительского зудежа! Половина одиннадцатого, видите ли, поздний вечер! Взрослые такие непонятливые, когда речь идет о детской жизни с ее проблемами и дилеммами! А когда меж собою воркуют по телефону — сплошная взаимная любезность! Лук ушел, а я болтаю с мамой о том, о сем, не показывая вида, что сам пребываю в некотором офигении от услышанного. Ну, Лук, ну, сукин сын, чертов закаканица: такое приключение утаивал от меня аж целых две недели! От меня, от своего лучшего на свете корешка!.. Друг называется!

Хотя... чем кумушек считать... Да, он, вероятно, плохо поступил... если мерять скрытность его книжными канонами дружбы, мужской, настоящей... Ну, а я сам? А я-то кто после этого??? Ведь я, в отличие от Лука, не раскололся в ответ и про клуб заговорщиков "Программа Время" ему ни словечка так и не рассказал!.. И при этом еще остался недоволен его скрытностью... Почему он мне рассказывает, а я ему — ни гу-гу!? Он мне друг, или кто??? Я ему друг, или кто??? Друг — я ему, а он мне, но я предкам обещал, дал клятву, что буду молчать, без всяких исключений, то есть наглухо! Поклялся — выполняй. А с другой стороны... Ой, блин, совесть такая зануда!.. Чую, что однажды не выдержу ее угрызений и проболтаюсь Луку про нас про всех. Ведь он не выдаст!

Почему я думаю, что не выдаст???

А потому что он настоящий друг, и предварительно поклянется молчать!

Да, но ведь я тоже поклялся молчать, и не кому-нибудь, а отцу с матерью, жизнь и судьба которых зависит от моего молчания!?

А вдруг он кому-либо выдаст, как и я ему!? Не по злу, не по пьяне, а случайно, разнежившись в объятиях любимой девушки, невесты, или, там, жены... короче говоря, самому близкому человеку во Вселенной!? Которая однажды — тоже отнюдь не по злому умыслу — проболтается об услышанном сестре-близняшке, например! А та — верной и самой лучшей на свете подруге?.. А та — своей маме?..

И с каждым новым звёнышком болтологической цепи клятва "никому ни гу-гу" будет становиться все слабее, все пустее... Трех-четырех таких доверительных звеньев хватит, чтобы тайна стала известной даже генералу Пиночету из чилийской хунты.

Но я ведь молчу!

Ага, молчу — и собираюсь Луку рассказать!? Который, понятное дело, мне друг, это бесспорный факт, но который, все-таки, меньше для меня, чем папа с мамой!..

Вот такие борения приходится проводить с самим собой, под звуки разгулявшейся грозы и маминых бытовых рассказов о прожитом дне, вместо того чтобы повторить кое-что по физике, а именно по электростатике, где у меня небольшой туман в знаниях. Ладно, лягу и наизусть вспомню страницу учебника... авось окончательно пойму. Да, лучше лечь, чуточку поучиться... и того... на боковую, тем более, что я уже и умылся, и зубы почистил, и пижаму надел... Лук насмехается тет-а-тет над моей пижамой, но — пока он молчит перед публикой на сей счет — мне чихать на его пристебки!

— Мик, тебя!

Я вскакиваю с кресла и бегу к телефону, зная наперед, что это Лук. Так бы он хрена с два позвонил, ему сейчас не до болтовни, но это я его заранее попросил. Потому что еще заранее мне об этом шепнула мама! Она всегда за всех беспокоится.

— Порядок?

— Угу, если не считать, что весь промок, типа. Короче, пока я бежал, я понял, как ту формулу доказывать, завтра перед уроком расскажу!

— Ништяк! Счастливо!

Какие, там, к черту, формулы!? Просто Лук воспользовался моим звонком, чтобы проговорить при родителях отмазку, что, дескать, не дурака пинали, а учебой занимались. Но это ему слабенько поможет, взрослые непременно будут нудеть раздраженными голосами. Вся надежда, что родители только что с югов и пока еще полны умиротворяющей расслабленности.

— ...Ух, ты! А ты что?

— А я ничего. Ты понимаешь, Мик, я тогда просто не нашелся, что сказать, по-тупому смолчал, да и разговор как-то в сторону перетек... Мне лично было суперинтересно узнать, как и в чем отличаются законы мафиозные, сицилийские, иные, американские — от наших уголовных. И, насколько я понял, где-то есть сходство, но в основном — отличия, и они огромны, говоря по-русски — ахренительны! Сам он что-то слышал и читал про мафию, но знает о ней еще меньше, чем ты или моя бабушка. То есть, в этом отношении зуб даю: никаких международных контактов между советским преступным миром и сицилийским, там, или американским — нет, и быть не может. Принципы построения блатных вселенных очень уж разные, их не сомкнуть...

Луку очень нравится сидеть и кружиться в моем личном кресле у моего личного письменного стола, за которым я готовлю уроки или просто бездельничаю. Кресло с обивкой из натуральной черной кожи мягкое, прочное, с очень высокой спинкой, стоит на круглой ножке-подставке и может вращаться в любую сторону. Отец в Москве его купил, в одной из командировок, потом была целая проблема доставить его домой... Купил как бы для своего домашнего кабинета, но ему не понравилось, а мне самое то!

Поскольку мое кресло занято, я полулежу на ковре, в самом центре комнаты, и, типа, изображаю ленивый бой с тенью, руками и ногами.

— Чиво, чиво ты там насчет знаний? Чиво — как твоя бабушка!? Я знаю абсолютно все, что ты мне рассказал, но! — только это, Лучина-чесночина! И если оно не много, то... как говорится... с кривой рожей на зеркало пенять...

Лук в момент завелся, спорщик лупоглазый, стал мне возражать и втаптывать в ковер... доказывать свое интеллектуальное превосходство. Надо мною! Ха-ха... Ну-ну.

— Ага! Знает он! Микус-фикус шантрапупс! Шиш тебе с маслом, сверху вниз по кривому зеркалу! Ты просто помнишь, именно помнишь, всего лишь помнишь, а не знаешь! Между этими двумя... гм... понятиями офигительно большая разница прикопана. Факт становится знанием не раньше, чем ты научишься им пользоваться, понял, нет?

— "Факт, употребленный осмысленно, становится знанием."

— Типа, да, я точной формулировки не помню. А без врубчивости в глубину темы — ты простой магнитофон-воспроизводитель. Вот, смотри, вот, я тебе даю вводные по "понятиям" "в хате", а ты попробуй без моих снисходительных подсказок...

Я понимаю, что имеет в виду Лук, говоря о разнице между "знаю" и "запомнил", признаю частичную правоту его спесивых поучений, но мне так не хочется погружаться в эти предельно идиотские "положено", "западло", "по чесноку", "не положено"...

— Лук, всё! Пау! Брек! Харэ-харо! Избавь меня хоть сегодня вечером от твоих занудных лекций!.. Ну, хорошо, я сам к тебе снизойду с вопросом: и в чем самая большая разница между "ихними" и "нашими"? Только без вводных и сжато! Ну, например?

Лук перестает кружиться в кресле, закидывает ногу на ногу (левый носок у него рваный, с дыркой на пятке), указательными пальцами потирает виски... правый палец тянется к носу... Ему кажется, что он состроил на лице очень глубокомысленный вид... А мне так не кажется, но я привык и терпеливо слушаю.

— Н-ну-у-у... Например: там, в мафиозной семье сицилийского типа есть довольно жесткая иерархия: "солдат", "капорежиме", босс или дон, а у нас как бы анархия: все воры — по понятиям — формально равны, и разница между ними всеми — в таком зыбком слове, как "авторитет". То есть, пардон, зыбкое не само слово, а круг поня... гм... исчерпывающий набор смыслов, это слово характеризующих... А там, "у них", еще личное богатство значение имеет, как один из важнейших элементов накопленного престижа... Но это в Америке, а на Сицилии для этих... для мафиози старого замеса, тоже не деньги самое главное, а личный престиж. Считай, авторитет, как у наших...

Когда мы с Луком перевалили в десятый выпускной класс, мы, в наших с ним разговорах, потихонечку стали примерять на себя взрослую жизнь, до которой уже рукой дотянуться. И постепенно, слово за слово, мысль за мыслью, беседа за беседой — увлеклись некоей как бы игрою на две персоны: трепаться так, чтобы это по возможности походило на книжную или взрослую речь. Нам понравилось изображать из себя златоустов, хотя и получалось не всегда; к тому же никто из числа наших друзей и приятелей эту придурь не поддержал. Да, и Лук, и я то и дело сбивались на мычание, конечно же, сплошь и рядом несли всяческую ахинею, но все-таки... Мне было проще с красноречием, поскольку я вживую перенимал взрослую манеру вести серьезные беседы, в первую очередь, от предков и от подслушанных "конспиративных" разговоров, а Лук "снимал" из книг и с меня. Больше из книг.

— ...ну, да, точно, четкая граница: там еще имущество и деньги важны, в Америке больше, на Сицилии меньше... И женитьба разрешена, и работа, в тюрьме и на воле, и всякое такое... Ихним все это не в падлу, а нашим западло. Там бывший коп, типа, мент из полиции, способен полноправно войти в мафиозную семью, а наш мент или прокурор даже сидеть обязаны только на спецзоне для ментов, иначе убьют. Короче говоря, Микус, возвращаясь к теме: я ему ничего не вякал по поводу комсомола и прочего. Просто смолчал. Уклонился от реплик и всё. А сам про себя жёстко решил: НЕТ! Не буду выходить из комсомола, никогда не войду в партийную или комсомольскую карьеру, никогда не вляпаюсь в воровские дела. Этот дядя Вася, или дядя Вова, Владимир Петрович, довольно образно, с полным знанием дела, рассказал мне, чем пахнет тюремная романтика. И дело не только в туберкулезе, говне и хлорке. Да я и без него примерно все так и представлял... Короче, у меня свой путь. И не с ворами я, и не с коммунистами, и не с диссидентами... и не с мещанами... Да, у меня свой путь.

— Какой?

Вопрос, что я Луку задал, в общем-то, весьма логичен и прост, но Лук с него неожиданно "поплыл". Замялся, стал шарить в пустой коробке из-под "шоколадной" жвачки, да только там уже ничего не осталось кроме фольги и фантиков: все четыре жвачки мы с ним употребили, по-братски разделив. Я свой комок выплюнул прямо в форточку, не испытывая ни малейших угрызений совести перед дворниками и прохожими, но Лук все еще дожевывает. Лук сопит громче обычного, а я стою у окна, под открытой форточкой, наблюдаю распоясавшийся от безнаказанности дождь и хищно молчу, мне любопытно — что он ответит? Всегда такой находчивый, а тут растерялся. Самое время допинывать другана...

— Да, черт!.. Сам не знаю. Знаю только, что путь мой вне коллектива, заводского, там, блатного, или диссидентского, революционного, контрреволюционного... Советского, антисоветского... Не, не, советского не в смысле нашего, а в смысле всяких там горсоветов, верховных советов, советов дружины, советов ветеранов социалистического труда...

Хм... Дался ему этот контрреволюционный... Может, Лук заподозрил что насчет моего "второго дна"? Тогда хреново, тогда мне перед ним очень стыдно будет, если вдруг всплывет наружу...

— Повторяешься, Лук. Ты это уже говорил, причем только что, и я тебя расслышал... Типа, социальный изгой, ишак, гуляющий сам по себе, волк-одиночка, пол-аршина в холке. Осторожнее, блин, со жвачкой, а то сам будешь от кресла отскабливать!

Но Лук не реагирует на издевательские мои нападки, он воодушевлен и грустен:

— ...знаешь, в последнее время я подумываю насчет Питера: поеду в Питер и поступлю в универ, на факультет психологии... И я не повторяюсь, Мик, просто уточняю до уровня формулировки. Э-э... ну, чтобы даже тебе было понятно. Да хрен с ними, с формулами, главное — отсечь ненужное, остальное высохнет и само отвалится. С детства слышал и сейчас иногда вынужден слушать нотации от взрослых, в том числе и на тему: "всякий труд почетен и полезен". Как придет в школу какой-нибудь хрен, ветеран или методист райкома партии, комсомола, и начинается...

— Лук, а ты что, тунеядец, типа, не согласен с тезисом о полезности труда?

— Смотря какого. Меня этим не пронять, насчет любого, у меня свои, довольно черствые, взгляды на профессию палача, астролога, или, там, говночиста, но все-таки мне лично любопытно: ужели и забойщики на живодерне способны писать хорошие стихи, лирику любовную, философскую?..

— Лук, боюсь тебя огорчить, но, думаю, что да, способны.

— ...Не хочу заводской карьеры, не хочу блатной или милицейской. И "канцелярской" не хочу, и учительской. Эх, научиться бы на гитаре... на электрогитаре... собрать ансамбль...

— Группу. В вокально-инструментальном ансамбле пусть "комсомольские сердца" играют.

— Ну, да, группу. Давай, соберем?.. Нет, поздно уже, скоро школе конец.

— А военную карьеру хочешь?

— Мика, ты чё, стебаешься так? Не хочу. Не, ну, если сразу в генералы, типа, генерал армии... Тогда я бы еще подумал... Короче, попробую в универ. Психолог по жизни — это ништяк!

— А не поступишь если? Ну, вдруг?

— Сам знаешь, что тогда будет, ... тогда: в солдаты загребут, и совсем не в генералы. О-ё-ё! Не дай бог, Мика! Это тебя отец от армии запросто отмажет, а меня — фиу! — и та-да-да-дам-м-м, два года на плацу! Как мой старший братец. Он уже полгода оттрубил, в сержантской учебке, еще полтора осталось. Но даже если и не поступлю — домой ни за что не вернусь! Н-нахрен! Воткнусь на какую-нибудь стройку, разнорабочим, и буду жить в общаге, пусть из Ленинграда служить забирают, а не из "Павлика Петровского"! Но я постараюсь поступить! А-а-а там-м-м!.. М-м-мика-а-а!.. Представляешь!?

Далее разговор о карьерном будущем резво соскочил на девчонок, потом на рок-музыку (мне отец стопку импортных журналов из Москвы привез, с фотографиями), потом мама заглянула, ненавязчиво напомнив, что Луку пора домой, родители звонили, кроватка-бай-бай...

Мне тоже внезапно захотелось в психологи, хотя я и понимал критическим разумом своим, что это не мой выбор, а просто Луково мимолетное влияние. Да, захотелось, но я-то уже знаю по опыту, что — как захотелось, так и перехочется. Я уже успел отмечтаться в детстве по довольно широкому фронту судеб: жаждал быть ветеринаром, спелеологом, археологом, кинорежиссером, дипломатом, сейчас вижу себя в горячечных мечтах кумиром миллионов женщин, всемирно признанным рокером, типа Джона Леннона или Ричи Блэкмора... Не попсой, вроде Тома Джонса, но именно рокером, бунтарем-скандалистом, с волосами ниже плеч, с шузами на платформе

Но, увы, придется поступать в московский экономический вуз, отец потихонечку настаивает.

Не могу сказать, что проблемы денег, экономики, отечественной и мировой, меня совсем уж не волнуют — волнуют, да еще как, особенно когда их нет, денег этих... Но и чисто теоретически — тоже любопытствую. Вот, например, даже при всех усилиях моей феноменальной памяти и не менее феноменального ума, то и дело туплю, когда задумываюсь о сравнительной покупательной способности денег, не в силах сложить в единую сравнительную систему валют разных времен и стран мира. Если бы я был директор чего-то там соответствующего для данной моей фантазии, я бы распорядился создать таблицу соответствия покупательной способности денег по временам и странам. К примеру: заходит мастеровой в кабак и берет на один пятак (гривенник, пятиалтынный) рубца и водочки... Д"Артаньян продает королевский перстень за тысячу пистолей, или Холмс трясет перед Ватсоном пачкой пятифунтовых банкнот и приглашает в кабак, дабы отметить очередное раскрытое дело... Но пятак в 1811 году — это совсем иные деньги, нежели сейчас, и фунты Викторианской Британии отличались от нынешних не только размерами, но и другим количеством шиллингов и пенсов... А какова была пенсия у Ватсона в переводе на наши деньги?.. А каков бюджет Петровского двора в октябре 1723 года в пересчете на современность?.. Что такое шестнадцать долларов за унцию золотого песка в "арктических" повестях Джека Лондона? Кстати говоря, в детстве я любил читать Джека Лондона и не раз натыкался на упоминание суперморозов: плевок, дескать, замерзает на лету. Пару раз в своей жизни видел такое и у нас в Павлопетровске, посреди сибирских зим: это немилосердный клин природы, после него -20 воспринимается как реальная оттепель... Впрочем, до морозов еще далеко, месяц, а то и два... Но они придут за нами, я знаю... Про унцию я тоже знаю, я их наизусть целую кучу помню, унций этих, среди них главные две: "тройская" — для драгметаллов и древнеримское математическое понятие, обозначающее одну двенадцатую долю чего-либо... А вот сколько это — шестнадцать американских долларов конца девятнадцатого века, на наши советские деньги образца осень семьдесят третьего года двадцатого века... Было бы очень любопытно все это знать, не напрягаясь долгими собственными изысканиями и расчетами. Но такой таблицы мне не попадалось, и положить жизнь, чтобы ее построить, я лично не собираюсь. И в экономический вуз тоже не хочу, даже ластами вяло трепыхаю, в попытках отвертеться, но...

Отец настаивает, а мама, вопреки обыкновению оппонировать отцу и легко пикироваться с ним по поводу моего студенческого будущего — соглашается и только грустно вздыхает: так или этак, но любимый "сыночка" скоро отчалит из родного дома и будет жить один... посреди большого страшного города... У нее мечта — переехать в Москву. А у меня — оторваться во взрослую жизнь.

Эх, скорее бы!

Зайсан — хреноватенький городской район, весьма неблагополучный по милицейским сводкам, даже среди бела дня, а тем более в сумерках, небезопасный для парней-пришельцев. На картах и в документах не обозначен, но он есть, равно как и Рабочий поселок, и Копай, и Татарский край, и Черемушки, и Холодильник... Как правило, мальчишеские шайки аборигенов, болтаясь по "своей" территории, докапываются ко всем посторонним сверстникам, пристают и к девчонкам, разумеется. Чаще пристают, если девицы незнакомые, не местные, и это само собой, это во всем городе так, но девице не позор побежать прочь или завизжать, призывая общественность на помощь, а вот конкретному пацану в чужом краю... Но и ребята "ноги делают" в авральных ситуациях, не без того... Побежишь тут, когда полупьяная гоп-толпа готова мутузить тебя до полусмерти кулаками да пинками... или чем потяжелее... Вот если можно было бы держать при себе ствол... наган, там, или шестнадцатизарядный маузер... Вздор, конечно. Много позже, в другой взрослой жизни, знавал я короткое время семью, где мальчика воспитывали, исключив из его жизни военные игрушки. Хорошая, добрая семья, отнюдь не глупые родители... И мне, мимолетно правда, стало жаль его самого, а также родителей, которые хотели как лучше, да и вообще... Плохо же, когда стреляют, грабят, хулиганят и берут в заложники, плохо это, кто бы спорил. Но человек — он ведь зверь, хищник, как это ни банально звучит. Вырви у него клыки и когти, сунь взамен цветы — он и выродится. Не ангелом вспорхнет, а овцой зачавкает...

А то и того хуже — бараном.

Короче говоря, Микула с большой неохотой согласился сопровождать Лука в прогулке по Зайсану, чтобы помочь найти там нужного человека по указанному адресу и скинуть ему сообщение от Владимира Петровича. Он даже и не скрывал от друга свое нежелание, и Лук, конечно же, чувствовал угрызения совести: ему так же было бы "в лом" помогать Мике в подобной ситуации, но и он тоже бы не стал отнекиваться... Друг есть друг. Да ведь и не сто процентов, что нарвутся, авось и обойдется... Лук и сам долго откладывал поход, отнекивался перед самим собой: все завтра... и опять завтра... и еще раз завтра... Обещал — должен исполнить, точка.

— Днем замучаемся там кого-то искать, сказано же: после шести, но давай попробуем засветло туда-сюда смотаться?.. Прямо сейчас, типа. А? Очкуешь, Мика?

Микула презрительно фыркнул, придвинулся вплотную к зеркалу, встроенному в шкаф румынского дерева...

— Это ты очкуешь. Ч-черт! У меня ус на левой стороне, оказывается, гуще растет, чем правый ус, секи масть!

Лук повернул голову... издалека не видать, подходить лень, да и какая разница?! Эх, в кресле так удобно. Сидеть бы и сидеть, никуда не топая...

— У меня тоже левый гуще. Да не, у тебя вроде ровные. Всей и разницы, что один у тебя левый, а другой правый, в каждом волос по неполному десятку. Ну, чё, погнали?

— Пошли. Надо еще не забыть хлеба купить на обратном пути, мама с работы звонила. У тебя и таких нет.

— Чего у меня нет, ты о чем? — недоуменно спросил Лук. — Насчет фотографий?

— Усов. Усов у тебя нет. Усов. Одни хилые сопли под носом. Порыли!

Пришли по адресу засветло.

— Вот этот перекресток, вот Крепостная, и что теперь? Какой дом-то?

— Сейчас, сейчас, Мика, только сориентируюсь...

Дом с нужным номером нашелся не вдруг, минут пять поплутали, в тщетных попытках уберечь ботинки Микулы от лужи, более похожей размерами на пруд, и от грязи на ее берегах. Лук был в резиновых сапогах с отворотами и мелкой воды не боялся.

Дом частный, бревенчатый, на улицу два окна с распахнутыми ставнями, крашеными в белое. Старый дом, окна едва ли не вровень с поверхностью земли, пополам с водой, — назвать эту некогда асфальтированную поверхность тротуаром язык не шевельнется. Слева от дома забор в метра два, в заборе дверца... Закрыта. Лук подергал дверную ручку, постучал громко... Подождали, вслушиваясь. Хорошо, хоть, собаки во дворе нет, достала бы лаем своим... И еще раз постучал.

— Ну, чего? Кто там ломится? Чего надо?

Голос женский, явно, что не молодой.

— Здравствуйте! — Лук сказал приветствие и запнулся. Он почему-то думал, что в ответ на стук откроется дверца в заборе, и в ней проявится мужчина, в котором он тотчас признает (по описанию Владимира Петровича) того самого человека, адресата, Кузю-Татарина... А теперь что? — Гм... А можно Кузю позвать?

— Кого, кого!? Чего надо? А?

— Гм... Мне бы... С Кузьмой поговорить.

— Каким еще Кузьмой? Нет здесь таких! Уматывай, откуда пришел! Пьяные нажруться, и фулиганят тут... Нет тут таких!

Лук стоял, тупо глядя в коричневую деревянную дверь, всю в разводах облупившейся краски... "Осторожно! Злая собака!" Собаки нет, а табличка есть, старая, уже полустертая...

Ну и чего теперь?.. С одной стороны того... а с другой стороны — так наоборот, ништяк! Он пришел, он искал, он честно спросил... И теперь свободен от всех поручений и обязательств! Можно уходить. Но врожденное Луково упрямство заставило его сделать еще одну попытку.

— Э, алё!.. Ну, может, все-таки, подскажете?.. Потому что мне так адрес дали...

Клацнул засов с той стороны ворот и дверца-калитка открылась.

— Ну, я это. Чё искал?

Мужику было лет под тридцать. Темноволосый, ростом невысок, пониже Лука сантиметров на пять, в плечах — не широк и не узок...

— Добрый день.

— Соответственно. Ты чего-то хотел от меня?

— Угу. Небольшое дело есть. Мы так и будем через порог беседовать?

— А почему бы и нет? Я тебя, пацанчик, не знаю, ты мне, вроде бы, тоже ни разу не знаком. Говори отсюда — зачем пришел, а я у себя дома нахожусь, имею полное право поступать как хочу.

Парень говорил, слегка подгнусавливая, как это принято среди уличной шпаны, только на шпану он был не похож: взрослый, не модный, клетчатая рубашка зеленая, обывательская, под ней белая майка, на ногах темно-синие треники с обвисшими пузырями на коленях и столь же обывательские мирные шлепанцы. Передние зубы, правда, золотые, четыре в ряд. И татуировки на запястье... и на пальцах, два перстня. Глаза внимательные и острые.

Лук кивнул, удовлетворившись сходством увиденного и описанного Владимиром Петровичем.

— Да, я тебя тоже не знаю. Но мне тебя обрисовали, и я узнал. У тебя под майкой слева еще есть голова кота в цилиндре и с бабочкой. Ты Кузя-Татарин.

Мужика перекривило, потому что Лук намеренно, из мелкой мести, подбавил голос: дескать, не стоит с ним, как с нищим у порога обращаться. Нравится — получи.

— Засохни ты, чудила, мля! Потише орать не можешь? — Кузя-Татарин повертел чубчиком на коротко стриженой башке, осмотрел внутренности двора, выглянул на улицу. — А это кто? Вон, стоит?

— Это мой друг. Просто вместе шли, чтобы не скучно по лужам ходить, но он не при делах в данном случае.

— А ты при делах, да? Как тебя зовут в этом грешном мире?

Мужик сунул руку к бедру, в раздутый карман треников, извлек оттуда коробок спичек и пачку "беломора". Луку стало ясно, что и с адресом он в точку попал, ничего не напутал, и разговор завязался. Поручение он выполнит, обещание сдержит.

— Да какая тебе разница. Ну, Луком зови. Так, мы продолжим, или я пойду, если ошибся домом?

— Как же это ты ошибся, если сквозь майку видеть умеешь? Ну, ладно, давай-ка вон туда отойдем, к веранде, там присядем, побеседуем. Покурим.

Метрах в семидесяти от ворот, если идти от перекрестка по Крепостной улице, на небольшой площадке, свободной от уличного и горбатого тротуарного асфальта, стояла круглая, крашеная в темно-зеленое, деревянная ротонда, с высокими перилами, с узкой сплошной лавочкой внутри, вдоль перил. Типовая ротонда, в городе было много подобных, выстроенных по единому образцу, но в Павлопетровске эти сооружения все почему-то называли верандами. Днем там обычно собирались бабки, или дети, или мужики небольшими компаниями — эти, понятное дело, чтобы раздавить бутылочку... А по вечерам, когда темнело, веранды превращались в подростковые клубы, но не в те клубы при жэках, которые под патронажем райкома комсомола и отдела милиции, а совсем-совсем иные.

Уже надвигались сумерки, и веранда не пустовала: трое парней, ровесников Лука и Мики, может, кто-то из них чуть постарше или помладше, устроились на изрезанных перочинными ножичками перилах, нимало не смущаясь тем, что грязноватые подошвы их резиновых сапог пачкают сидения лавочек. Типичный уличный шпон.

— Парни, добрый вечер! — Кузя-Татарин поздоровался с присутствующими и пожал руку одному из них. Все трое с готовностью, чуть в разнобой, ответили ему. — Это... Кома, Кубыш и это... слышь, Колян, да? Ну, парни, в общем, тут мне потолковать кое о чем, не сочтите за напряг... позвольте наедине с этим молодым человеком?..

Все трое без лишних слов и возражений очистили веранду, отошли к обочине, выбрав место посуше: там, где уже не асфальт дорожного полотна и еще не дренажная канава между ним и тротуаром, столь же дурно заасфальтированным. Примерно здесь же, но поодаль, метрах в четырех-пяти от них, остановился и Микула. Он уже понял, что дело почти сделано, и осталось только дождаться, когда они с Луком свалят, наконец, из пределов чужого района...

— Алё, чувак, а ты откуда, с какого края?

Микула поднял на вопрошающего ленивый взгляд, и задал встречный вопрос:

— А тебе что до этого?

Докопались все-таки, сволочи. Коленки у Мика противно задрожали, в груди разлилась глухая тоска, предвестница неравной драки... Но внешне это выглядело так: один парень подошел вплотную к другому парню и спрашивает его о чем-то вполголоса. А тот ему отвечает, так же тихо. Оба примерно одного возраста, незнакомец заметно повыше, а Микула чуть пошире в плечах.

— Не, ну тебя спросили, кажется, чего ты делаешь в чужом краю? Добром спросили, а ты сразу в залупу лезешь. Ты, наверное, нехороший мальчик?

— Да, по жизни я маменькин сынок. Будь добр, кури в другую сторону, а не на меня, понял? Сейчас мой друг закончит разговор, и мы с тобой разойдемся по домам, оба невредимые.

Незнакомец опешил от такого странного набора слов и от наглости, с которой пришелец эти слова произносил. Он сплюнул себе под ноги папиросный окурок и зачем-то растер его сапогом. "Исай, ты чего там? Все нормально?" Оставшиеся двое парней окликнули своего старшего, и тем самым, как бы включились в беседу, на законных основаниях подошли поближе.

— Да, все ништяк, базарим тут для знакомства. Ты чё, борзой, что ли? Борзометры зашкалило? Ты с какого края, кого тут знаешь?

Микуле даже и напрягаться памятью не пришлось: Камиль Исаев, учился в той же пятнадцатой школе, в соседнем классе, с первого по третий, потом куда-то исчез, вероятно, переехал. Он и в раннем детстве был ростом выше большинства одноклассников, и всегда, с первого дня в школе был хулиганистым. Это все, что помнил о нем Микула, но своего знакомства с ним решил не проявлять и не напоминать: сочтут за трусость, за подхалимство.

Камиль Исаев прошел немало драк и не боялся их, особенно в своем краю, с поддержкой за спиной, и он бы давно уже выписал в рыло этому незнакомому наглому пацану, крепышу на вид, но явно что не из "уличных", не приблатненному, хорошо и чисто одетому, сыночку благополучной семьи... Но чувак-то не сам по себе, а с корешом, а кореш-то с Кузей спокойно и тихо базарит про какие-то дела... Да, но если что, он тоже с Кузей в хороших, даже родственники по сеструхе, так что... Можно пока так, словами фраера пошугать... Камиль оглянулся на веранду, прищурился, тем самым выгадывая время для поиска дальнейших слов... Любопытно, о чем они там перетирают?..

Оба сидят на узких перилах, свесив зады наружу, Кузя курит, а тот второй — нет.

— Лук, говоришь?.. Чего-то я не догоняю насчет пьяной ручки? Поясни?

— Я уже пояснил. Чтобы мы дальше беседу погнали, ты должен вспомнить про "чифирбак с пьяной ручкой", говорю дословно.

— Ты чего, на всю бошку дурной, что ли? Какой, на хрен, чифи... Оййй, мля-я-я... едреный корень! Я понял! Не может быть! Он, что... он уже...

— Пока не знаю — что. Если вспомнил, назови город. Ты должен понимать мой вопрос, мне так было сказано.

— Гм. Ну, Златоуст. Перед самым шизо варили.

— Все в цвет. Владимир Петрович... — теперь понимаешь, о ком я? — передает тебе привет и поклон. И опять же дословно... Слушаешь?

— Угу, давай.

— Значит, так... — Лук наморщил внезапно вспотевший лоб и набрал побольше воздуху в легкие. Сто раз, наверное, он репетировал про себя эту фразу, но все равно взволновался, в испуге, что запнется или исказит... — Значит, так. "Я — в отпуске — проездом во владимир. По томску городу — мороз остановлен — в прошлом — годе." Ф-ух, все, точка. Он мне сказал, что ты дальше разберешься, что и как. И перебросишь.

Кузя-Татарин мелко закивал, покусывая мундштук папиросного окурка. Выбил из пачки новую беломорину, прикурил от старой.

— Угу, понимаю. А в отпуске — это... ну...

— Говорит, что в краткосрочном, сам себе выписал. Ну, ты понял.

— Угу. Так. Еще что?

— А всё. Больше ничего. Мое дело передать, остальное ты сам.

— Блин, да я врубаюсь, не учи ученого. Но хоть что-то еще можешь сказать? Лишнего не надо, а просто... Ну... Интересно же, пойми! Если он мне язычок послал, значит верит.

— Понимаешь... Кузя... Я, в целом, как бы не при делах, и соваться в чужое не буду. Кое-что я тебе скажу, но, если что — отопрусь от всего с легкой душой. Короче, выглядит он нормально, здоров, но понимает, что отпуск короткий. В помощи не нуждается, считает — смысла нет, один риск, да и тот пустой. О тебе он отозвался так — дословно: что ты золотой пацан, и однажды будет к тебе подход. Конкретно, люди это уже обсуждали. Ты понимаешь, о чем я говорю... — Кузя утвердительно затряс ушастой головой и даже соскочил с перил, не в силах оставаться на месте, весь захваченный услышанным. За спину отбросил, не глядя, только что начатую папиросу...

— Ништяк!

— Но это я все лично от него слышал и тебе лично говорю. И при любом кагале, то есть, если мы не тет-а-тет, я тебе еще раз это повторяю, если что — я от всего отопрусь. Он, если доведется, сам подтвердит свои слова, если что. Надеюсь, ты меня понимаешь.

— Я понимаю. Но странно, блин... что он... ОН!.. И вдруг ты...

— Гм. Так уж вышло. Ты усомнился, что ли? Думаешь, я наврал?

— А чего ты сразу буром прешь!? Чё наглеешь? Ничего я не усомнился, просто по-человечески удивлен. Извини, если затронул тебя не по уму, это ненароком. Короче, благополучно закрыли терки и будем без напрягов. Давай лапу, Лук, я тебе благодарен по самые уши. Жаль, что ты не при делах, душок в тебе есть, явно.

— Есть, да не тот, увы, не ваш. Это, кстати, тоже ВэПэ в мою сторону так определил, на прощание, насчет душка.

— Кто... кто, ты сказал?

— ВэПэ, Владимир Петрович. И меня устраивает, что оно именно так.

— Да? Ну, ладно тогда. Но если что — можешь на меня рассчитывать, помогу, чем смогу. А чего это они хай подняли? Так, все у нас с тобой, ничего не забыли? Давай подойдем, посмотрим, послушаем... Ровно грачи.

Исай и Микула стояли почти вплотную, лицом друг к другу, оба напряжены, оба показывают готовность к драке, но...

— Чего делим, парни? Исай, ты чего? Побакланить решил, типа, на ночь глядя?

Камиль усмехнулся и тотчас опустил согнутые в локтях руки. Отошел на шаг.

— Я? С чего ты взял? Нет, просто побалакали о том, о сем...

— Да, а чё кулаки сжаты?

— Это я для понта. Нет, это потому, что вот этого вот гуся с улицы Ленина испугался. Форменный хулиган, гоп-стопарь. Мелочь с меня пытался стрясти, угрожая физической расправой.

К тому времени народу прибавилось и число зрителей, помимо участников сцены, возросло до пяти. Все дружно рассмеялись словам Исая. Говорит — чика в чику — местный участковый Гена Барабан, который постоянно им всем посадкой угрожает, особенно когда спьяну.

Камиль Исай был не трус и далеко не дурак. Вроде бы он и не дерзил Кузе-Татарину, послушно реагировал на вопросы и на недовольство в его голосе, но так, чтобы видно было: он, Камиль Исай, тоже не фуфло, и тоже кое-чего стоит в этом мире.

Кузя отрешенно затянулся новой папиросой, а про себя решил: борзеет Кома. Надо будет подловить на любом допущенном косячке и примерно отмудохать. Родственник там, не родственник... Да, надо будет. Чтобы не зачморить, не зашкварить, один на один, ничем не роняя перед парнями, но... чтобы понимал науку... и так, чтобы все про это вызнали задним числом... А то ведь и пойдет по жизни бакланом тупорылым.

— Ну, а ты чего скажешь? Как тебя зовут по жизни? В натуре, что ли, денег с парней тряс?

Микула мгновенно оценил изменения в обстановке — пошла явная разрядка, почувствовал облегчение, но так же быстро сообразил, что передавливать своей крутостью и бесстрашием не стоит. Обошлось — и обошлось, и очень даже хорошо. Пора сваливать из опасного места, и как можно скорее. И Лук то же самое исподволь "маячит" ему.

— Нет, он врет. Просто докопался, ни с того, ни с сего: кто, да откуда. Зовут меня Мик, если интересно. А я спокойно стоял, никого не трогал, вот — Лука ждал.

— Миг? Это как реактивный истребитель, что ли? С какого ты края, Миг?

— Мик. Через букву ка. На конце не гэ, а ка. Я возле кинотеатра "Ударник" живу.

— Ну, надо же, это не так далеко от нас. Я там, в Ударнике, бываю временами, в киношку захаживаю с подругой. Ну, и кого ты там знаешь? Васю Грязнова знаешь? Впрочем, это не важно. А важно, что все дела мы с вами, граждане хулиганы и тунеядцы, на сегодня завершили, и нам всем пора спокойно разбежаться по своим делам. Так, парни? Лук и Мик? Я правильно всем говорю?

— Да, все четко. Все нормально, кстати, нам с Миком действительно пора двигаться до дому.

Кузя-Татарин, не сводя глаз с Микулы, машинально пожал протянутую Луком ладонь, и, озаренный некоей идеей (видимо, старый вор Владимир Петрович был прав насчет "золотого пацана" и его способностей: умный, осторожный и чуткий), вдруг спросил у Микулы:

— Мик, который через кэ, у тебя есть какие-либо пожелания? У? Да хоть через два кэ, я не против! Если хочешь, я могу извиниться перед тобою за поведение вот этих двоечников, пьяниц и второгодников?

Все, кроме Лука и Микулы, дружно расхохотались, и смех этот был гораздо громче, нежели от шуток Исая. Но самому Кузе удалось сохранить серьезное выражение лица.

— Так что? Есть пожелания?

— Да, — внезапно для самого себя откликнулся Микула, — есть! — Кровь прихлынула ему на лоб и щеки, ноздри словно бы вздрогнули от накатившего приступа ярости, но голос остался спокойным... или почти спокойным, как потом вспоминал Лук, ну, разве что погромче обычного. — Тебе не надо за них извиняться. Но я хочу вызвать один на один кого-нибудь из них... из вот этих троих, кто первые подошли. Кто захочет, любого. Лучше, чтобы, конечно, Исай, но если он откажется, то любого другого из них.

— Ух, ни хрена себе... А не обоссышься?

— Ой, мля... прыщ на ж...!

— Ты, борзота!.. Ты на кого тянешь!?

Молчащий Кузя не растерялся ни на секунду, он словно бы ждал чего-то подобного, дождался и тотчас воспарил над загалдевшей толпой — ангелом-судией, верховным вершителем проблем и судеб. По опыту долгой, почти тридцатилетней, жизни, он знал, что из любого оборота событий можно извлечь выгоду или пользу, надо только не зевать, ушами не хлопать и кумекать достаточно шустро.

— Я спросил, ты сказал. Принимается. Итак? Есть желающие ответить на вызов нашего гостя, по имени Мик... через два кэ... Камиль, ты как? Согласен, или доверишь защищать честь района кому-нибудь другому? Кубышу, там, или мне?

Исай, да и не только он, вся ватага зайсанских, все они явственно ощутили подспудное недовольство Кузи в сторону Исая, и тут уж Исаю следовало реагировать срочно, без запинки.

— Чегой-то мне отказываться! Кузя, ты чего, в натуре... Я-то готов, я уже готов, причем всегда. Ну, где махаться будем?

Микула поторопился перехватить слово для ответа, чтобы никто не успел его опередить, чтобы не утрачивать инициатив и возможностей, даже таких скромных, что у него есть на данный момент. Некогда тут смотреть на округлившие Луковы глаза и его знаки-маяки, надо ковать, пока горячо, вперед!

— Где, где... в бороде! Здесь будем, прямо здесь!

— Ну, давай тогда, раз здесь, чё сопли жевать! Парни, отойдите все, дайте место.

Все, включая Лука, послушно отодвинулись, составили собою нечто вроде ограды вокруг ристалища, но Кузя не позволил событиям выходить из-под его руки.

— Нет. Здесь — среди луж — пусть вороны дерутся. Но, если далеко не отходя — пусть так, без споров, согласно законов гостеприимства, типа. Вы, двое гладиаторов — извольте отканать на веранду и поговорить там, а мы уж здесь, в скромнячка, на улице побудем, пока дождя нет. Давайте, давайте, до ночи нам всем здесь на ветру торчать, что ли?

Исай повернулся спиной к Микуле и не спеша, чуть приволакивая длинные ноги в резиновых сапогах с широкими, до щиколоток, отворотами, направился к веранде. Вроде бы и доверие к честности противника, но на самом деле — трезвый расчет: ударит Исая в спину — и все насмарку, такого труса и говнюка можно хреначить без пощады всем коллективом... А главное, таким нехитрым трюком легко можно усыпить бдительность почти любого драчливого глупца... Кстати, это Кузины уроки он сейчас будет повторять... чтобы неожиданно и в то же время по правилам. Оно как бы и без подлянки, но... хорошо помогает.

Так и сошлось: войдя первым на территорию веранды, Исай, вместо словесной разминки-подготовки перед дракой, с разворота, наотмашь, въехал тыльной стороной кулака в голову Микуле, но попал не в нос, не в глаз ему, как рассчитывал, а в правое ухо. Удар получился по-боксерски хлестким и настолько мощным, что едва не достиг намеченного результата: Микула на секунду поплыл сознанием, веранда и противник закачались перед ним, все потеряло резкость...

А Исай уже повернулся лицом к нему и быстро замахал кулаками, чтобы добить, пока фраер не очухался... Прием проверенный, срабатывал не раз и не два, неожиданный удар и нахрап — это очень большое дело в драке. Но второй удачный удар Исая — кулаком в область рта — не поверг противника на грязный, в деревянных половицах пол, а наоборот, словно бы вернул Микуле ясное сознание и боевую решимость. Микула вымахнул удар с левой... с правой... Попал! Отлично! Во как его! И еще, с-сука исаевская, раз... и еще, б-блин!..

Немногочисленные болельщики окружили веранду с трех сторон (с четвертой уличный фонарь отсвечивал трепещущим неоном прямо в глаза, мешал смотреть), а главный среди всех, Кузя, выбрал себе место напротив входа, чтобы перила и лавочки не заслоняли обзор... Лук стоял справа от Кузи, ближе всех к нему, но тоже, все-таки, чуть поодаль. В душе у Лука смешались ярость, страх за друга, стыд за себя: Мик с ним пришел, просто за компанию, как друг, и теперь дерется... один... а он, Лук, в сторонке стоит, смирно перетаптывается... А вдруг сейчас они Мика скопом будут метелить, что тогда?.. Тогда уж пусть обоих...

Кулаки у Микулы оказались тяжелые и крепкие, плюс к этому реально помогли книжки-брошюрки, привезенные из Москвы братом отца, дядей Пашей: "боевое самбо" и "боевые приемы в НКВД"... На обеих стоял гриф: "только для служебного использования", поэтому — кроме Лука — никто из друзей и приятелей Мика книжечек этих не видел. Книжки очень ништяковые, Лук даже попробовал тренироваться, следуя советам безымянных авторов кагэбэшных пособий, но потом ему стало как бы лениво... там каждый прием прост, почти как в боксе, но любой отрабатывать чуть ли не по неделе... Или, скажем, удар стопой в коленную чашечку противника — на ком его отрабытывать, на одноклассниках, или в Татарский край специально ходить, спарринг-партнеров на улицах искать? Или захват и фиксация наганного курка в ближнем бою?.. О, да, если просто читать — так воображение будьте-нате разыгрывается, еще бы!.. Но тупо, одним и тем же ударом, запинывать часами диванную подушку... А Микула проявил усердие, и вот, пригодилось.

Еще слева в рыло — попал! — голова Исая мотнулась назад, он коротко хрюкнул, словно захлебнулся чем-то, но устоял на ногах и даже попытался отмахнуться... да как-то уже не в дугу, словно сослепу... Мик, к тому времени обретший уверенность и хладнокровие, ударил опять слева, но уже с тактическим расчетом: Исай качнется башкой чуть вправо, и тогда он его встретит правой же, только по полной программе, с разворотом корпуса, с доворотом бедра, в челюсть... или куда там повезет...

Но Исай вдруг присел от последнего, не самого сильного, удара и выставил над головой растопыренные пальцы обеих рук: "Всё, всё, хорош!.."

Микула в первый момент даже не понял смысла происшедшего:

— Чё?.. Чё — хорош!? Ещё надо?

— Харэ, завязываем! — пробулькал Исай, находясь все в той же позе: в полуприседе, растопыренные ладони над головой...

Лук первый понял победу, он чуть не запрыгал от восторга... но тут же задумался: что дальше-то. Если по понятиям — не должно бы худому быть, но...

Микула глубоко вздохнул и вдруг понял, что только теперь к нему вернулись обычные краски этого мира: легким мало воздуха, они горят, сумерки вот-вот разродятся дождем, он победил, пальцам больно, рот словно порезан... Эти все смотрят на них... Надо постоять над противником... одну секунду, не больше... и выйти вон с веранды... Если эти на него кинутся — он помашется и с ними!.. Да хоть с кем!.. Лук-то поможет... наверное?..

Однако, драться больше не пришлось.

К Исаю, видимо, вернулась большая часть сознания, утраченного от кошмарных ударов этого... этого... Ой, стыдоба!.. Камиль Исай, признанный шишкарь среди уличных сверстников, выпрямил ноги и, не разгибая спины, брякнулся худым задом на грязную верандную лавочку. Изо рта сама собой выхаркнулась густая струя кровавой слюны с пузырями. В башке шумело, жить не хотелось, на корешков глаза не поднять... Исай утерся рукавом и еще раз сплюнул... со стоном... похоже зуба-то нет. А кровь из носа так и лезет, не унять. Все чисто: сам пощады попросил. Он ему, конечно, тоже настучал по тыкве... Но все корешки-сволочи другое запомнят об этой драке.

— Кома, ты там жив, в порядке? Платок дать, нос утереть?.. Не надо? Ладно, отдыхай покудова. А ты, Мик через два кэ!.. Не, ну, ты четкий пацан, молоток! Все по чесноку, я очевидец. Горжусь знакомством. Меня Татарин здесь зовут. Может, слышал?

— Еще бы! — соврал Микула. — И не раз, тебя многие знают. Рад знакомству.

Он с готовностью пожал — ой, больно руке! — протянутую Кузей руку и стрельнул глазами в Лука: тот должен понимать, что к чему...

— Это точно. И у нас в кубике тоже про тебя знают, я не один раз слыхал. Ну, мы с Микой пойдем тогда? — Лук сгоряча даже не сообразил, что эти его слова не очень гладко стыкуются с недавними расспросами о Кузе... Но сошло.

— Хиляйте крупным хилем друзья, наш с вами раут завершен. Но... можно было бы и мировую с юношей Исаем раздавить, нам всем, для знакомства, а? Вы как? По водочке, а? Вместо шампанского? Я проставляюсь.

Лук отрицательно покачал ушами (только этого им еще не хватало!), а Микула, на правах триумфатора, основную часть отказа взял на себя:

— Нет, мерси. Рады бы, но уж не сегодня, меня и так мама заругает, что поздно домой приду.

Маленькая толпа зайсанских неуверенно загыгыкала услышанному от борзого незнакомца Мика.

"Полудурки, мля... чего смеются?.. Да сегодня хрен бы с вами со всеми, вместе с Комой идиотом! Всё, всё на свете пустая чешуя в такой а-фигительный день! Чумовой день! Петь и плясать! Эх, выпить бы, выпить, под эдакий-то повод!.. Завтра, например. Но не правильно — квасить-праздновать, покудова он порученного дела не сделает, покуда обещанного "подхода" не дождется... разве что нынче вечером, одного стопаря — можно, с сеструхой. Все остальное на свете не важно... рядом с этой новостью! Завтра же надо будет больничный взять, вместо гульбы, и в Свердловск ночным скорым... Или межгород заказать? Нет, лучше в личняк. Посоветоваться, типа, дальше Васины слова передать..."

Кузя-Татарин поднял глаза на лицо Микулы, на его окровавленный рот и усмехнулся добродушно.

— Не, ну, тогда конечно, тут без базара, маму надо слушаться. Пока парни, до новых встреч.

Друзья уже вырулили на улицу Ленина, когда, наконец, их отпустило достаточно, чтобы общаться в привычном режиме. Кровь с лица стерли, общими усилиями, у Микулы даже носовой платок нашелся, но...

— Мика, встань сюда, поближе к фонарю и витрине, я еще раз гляну... Вот же черт!..

— Что такое?

— Да, похоже, у тебя щербинка образовалась на переднем зубе. Небольшая, но есть.

— Где, где?.. Здесь?.. Точно, ощущаю. Вот гадство! Теперь мамочка мне весь мозг проклюет!..

— Может, не заметит? Мало ли, по телефону говорит, а ты сразу в ванну, а потом вроде бы как спать...

— Мама не заметит? Ха, Лук, ты чего!? Маму мою не знаешь, что ли? Да она уже, небось, чувствует... материнским сердцем... как в книгах пишут...

Микула матерно выругался, ударил кулаком в ладонь и тут же охнул: костяшки пальцев на правой руке аж скрипнули жалобно. Черт бы с нею, с щербинкой, но маму огорчать он не любил, мама — она добрая, она очень и очень хорошая!.. С отцом-то полегче: пока-а-а он еще из командировки вернется...

— Больно, Мика?

— Да ерунда. Сейчас домой вернусь — начнется основное.

— Может, мне с тобой?

— Ага, сейчас!.. Нет уж, лучше я один... Скажу, что какой-то пьяный идиот дверью... на выходе из магазина, типа, а я как раз входил...

— Не похоже по лицу, не поверит.

— А я, типа, от боли в драку полез. Дракой залакирую: сначала, дескать, дверь, потом в драке увяз... Короче, отоврусь как-нибудь. Ладно, давай лапу, и пока. Ой, мля... осторожнее, я, кажется, костяшки все расшиб! Надеюсь, я тебя не подставил своими этими... ну...

Лук правильно оценил деликатную вежливость друга, совесть опять куснула его в самое сердце... за свое бездействие в драке...

— Нет, не подставил. Все, что надо было, я передал, минутное дело, хоть и важное. Потом расскажу, что к чему. И... ты был крут, Мика, я бы, наверное... да точняк бы так не сумел. Надо будет мне тоже потренироваться, а то ленюсь, ленюсь...

— Не ленись. Вдвоем бы мы тогда кого хочешь отметелили!

— Да, это да... Но это потом, а сейчас давай по домам, пока!

— Пока!

И они разбежались, подгоняемые проснувшимся дождем.

Родители смотрели по телевизору КВН, и Лук отделался половинной порцией раздраженных нравоучений, прошмыгнул на кухню, к бабушке. Бабушка привычно повела носом, думая, что делает это исподволь, но — нет, от внука не пахнет ни табаком, ни вином... Раньше она к старшему этак принюхивалась, и не однажды уличала, теперь малый подрос...

— Не промок? Борщеца налить?

— Налейте, бабушка, только чуть-чуть. И с мясом!..

Мама с порога, через зеркало-трюмо — телефонная трубка в одной руке, записная книжка в другой, — увидела изменения в Микулином лице. Она почти мгновенно, даже не меняя интонации, все тем же щебечущим тоном, свернула беседу с подружкой, и помчалась к сыну. Мик сумел соврать вполне убедительно: мама поверила почти всему услышанному, усомнилась только насчет "все в порядке, абсолютно ничего не болит", но в итоге, сквозь слезы, высказала вслух выстраданную, до поры затаенную мысль: хватит папе в этой забытой богом дыре сидеть, хватит! Ему надо в Москву переводиться, как можно быстрее, ну, сколько еще терпеть и ждать обещанное!..

— В общем, Вася, готовься. Нет, ну всякое может случиться, ты же понимаешь, если, к примеру, по линии ЦК возьмут и сковырнут старика, со всеми нами, грешными... Косыгин-то за него горой, но не он один решает, что лучше для обороны и народного хозяйства, а что нет. Но если по без случайностей — в мае уже у нас будешь. Полгода у тебя на раскачку есть, готовься. Квартиру подберем, то, се... Ребят наших ты знаешь, не один год... Скоро не ты Соколову, а он тебе докладывать будет. Так что... Сын-то оболтусом растет, или в папу?

— В маму. Хороший парень, думать любит и умеет, учится хорошо. Подрался на днях... сообщили тут мне...

— В папу. Ну... пацанам сам бог велел. Сколько ему — тринадцать?

— Шестнадцать в апреле исполнилось, выпускник.

— Ой, мамочка дорогая! Как время бежит!.. С тебя уже ростом, небось?

— Догоняет, уже вот-вот.

— Тоже, значит, верзила. Еще вопросы по теме есть?

— По Соколову нюанс, Валериан Дмитриевич. Хорошо бы нас как-то развести по будущей деятельности?.. Ну... дабы избежать ненужных неловкостей... как бы перемены в служебных отношениях...

Замминистра подошел вплотную к Тимофееву и задрал голову, словно бы вглядываясь снизу вверх туда, вглубь, сквозь зрачки...

— Ерунда. Все живем, как в бардаке на вулкане, сидя на гнилых качелях: сегодня ты, потом тебя. Погоди, еще мной командовать будешь, если, конечно, от инфарктов-инсультов до этого не загнешься. Соколов мужик башковитый, свой воз тянет не хуже нас с тобой. Но его время подходит к концу: директор вашего ТЗМ — это его потолок. Вася, мне, нам — такие как ты нужны, чтобы наперед думали, за себя и за других. Чтобы в небеса башку задирать умели, а не только по-бурлацки под ноги смотреть, в лямку грудью упираться. Газеты читаешь? Телевизор смотришь? Врага по радио слушаешь?

Василий Тимофеев ухмыльнулся на шутку замминистра, но в меру, без развязности.

— Стараюсь, по мере сил. Вы насчет евреев с арабами?

— Нет. Хотя и нас с тобой коснется, когда все там накроется медным тазом. Арабов, после первой эйфории, уже совершенно явно евреи раком ставят, третий день подряд, и от одного от этого нам в скором времени хлопот не обобраться, с нашими профильными поставками, будущими чужими трофеями! Впрочем, я ошибся, эта область вооружений — как раз не твоя забота, считай, что тебе повезло. Но я про нобелевских лауреатов говорю. Следишь?

— Ну... так, между прочим, — соврал Тимофеев, соврал без ясной цели, просто из осторожности, чтобы не показывать посторонним вектор своих внеслужебных интересов, хотя именно Валериану нет особого смысла врать, он тоже из "ПрВр", да еще на первых ролях. — Что-то там с прорывами по медицине.

— Может быть, и по медицине, и по физике с химией. Но с некоторых пор, к традиционной скамейке нобелевских лауреатов приставной стульчик прикрепили, за экономику теперь дают. Про тезку своего слышал, Василия Леонтьева?

— Конечно, известная личность, головастик! Главный плановик капиталистической экономики! — Василий Тимофеев не только слышал, он, через своих единомышленников, умудрился раздобыть главный труд этого "русского американца": оригинал плюс "самопальный" перевод, и не жалел остатков, свободных от работы, времени и сил на изучение... Да наверняка Валериан Дмитриевич в курсе его интересов, но изображает из себя простоватого... может, тоже прослушки боится у себя в кабинете? Впрочем, все боятся, это нормально.

— Вот. В прошлый четверг объявили нобелевского лауреата по экономике, нашего бывшего соотечественника, а с двадцатых годов эмигранта, Василия Васильевича Леонтьева. Интернационалисты-мыслители в ЦК считают, что он наполовину еврей, то есть, как бы чужой, а я считаю, что они козлы, а он наполовину русский, то есть, наш. Но это так, к слову...

Ох, уж этот пятый пункт, графа национальность. Василий Тимофеев, там, глубоко внутри себя, старается не поддаваться на всех этих "чучмеков", "жидов", "хохлов", "пшендей", "хачиков"... Как правило удается, хотя рудименты пещерного мышления... увы... Нет, он, конечно, старается и дальше выращивать в себе человеческое... и в любимом сыне тоже, но.... Но спорить публично перестал, а начальству иной раз и поддакнуть может, соблюдая меру и такт, разумеется. Тем более, что начальство, равно партийное и производственное, очень уж ушлое на сей счет: вечером за бутылкой анекдоты про чукчей и армяшек, а в дневное время, на свету и с трибуны — махровое такое братство всех народов и национальностей!.. Кроме китайцев, разумеется. И не дай бог тебе перепутать время суток! В любом раскладе, лично ему глубоко по хрену, кто там была мама у Василия Леонтьева, поскольку отнюдь не мама и не папа его придумали межотраслевой анализ, за который он "нобелевку" получил.

— Да, наполовину русский, но на остальные сто процентов — американец. И когда он для войны, для наших поставок по лендлизу циферки считал, он, прежде всего, заботился о показателях американского народного хозяйства, своего нового отечества. И правильно делал, если по чести рассудить. Советую тебе почитать его труд, весьма советую.

— Хорошо, Валериан Дмитриевич! Обязательно достану! — Тимофееву и в голову бы не пришло доложить ВэДэ, что оригинал и перевод монографии Леонтьева давно уже в домашнем кабинете на столе "безвылазно" поселились, а также, в дополнение и расширение горизонтов, труды Шатилова, статьи Глушкова... Начальство любит, когда его советам и рекомендациям бережно следуют, а не пропускают мимо ушей, или, того хуже, осваивают в опережающем режиме.

— Вот, достань. При случае обсудим, поворожим над идеями, авось и нам пригодится. Хотя, не уверен, что пригодится. Понимаешь, Вася!.. Вот ты, предположим, занес мне папку с расчетами — чего там и сколько необходимо для выполнения плана вашего предприятия.

— Да, Валериан Дмитриевич. Все расчеты лично...

Василий Тимофеев тотчас подобрался внутренне. Он не мальчик-дошколенок, он не раз и не два наблюдал чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, то есть, с очень близкой дистанции, как мирный, чуть ли не семейный, или вот-вот наградной разговор на ковре у начальства оборачивался вдруг немилостью или крушением карьеры. Но — ошибся в этот раз Тимофеев, разговор остался разговором, безо всякого коварства.

— Не сомневаюсь в тебе, сиди, не суетись. Все знают, что в своевременном серийном запуске обеих ступеней "Темпа" прежде всего твоя инженерная заслуга. Но твои расчеты на моем столе расположились аккурат рядом с папкой от смежников твоих. Наша обсчитывающая "бухгалтерия" тыкс-мыкс — не бьются балансы, не совпадают объемы и расчетные величины, пришедшие с обоих ведомств, да оно и понятно, поскольку ты, со своими расчетами, от смежников засекречен, они от тебя. Но на то и я есть, Родиной поставлен, чтобы узлы распутывать, неровности разглаживать. Засыпал и разгладил, применив изобретательность и смекалку, не хуже еще одного твоего тезки, бойца Василия Тёркина!.. Разгладил, в единую кучу собрал, наверх понес. А у них, в Совмине, та же петрушка: половина сведений — вилами на воде, потому как министерство обороны секретничает, а вторая половина тоже... того... даже хуже! Потому как на Старой площади зырят, зырят в цифры мои, а потом вдруг их осеняет идея!.. Дескать, не худо бы к пятидесятипятилетию со дня рождения Красной Армии взять... — Тут Валериан Дмитриевич не выдержал и заматерился взахлеб. Начал, было, шарить правой ладонью по столу (ишь, как вены-то у него набрякли, валидол, похоже, ищет!), кинул искоса взгляд в Тимофеева и руку шарящую остановил, в кулак стиснул.

— Не смотри на меня так, Василий батькович. Если прослушивают — пусть слушают, пусть правду знают! На чем я остановился?..

— Гм... К пятидесятипятилетию...

— Вот-вот. Предлагают взять повышенные социалистические обязательства, принять встречный план! И так все сверстано еле-еле, на живую нитку, и так все снабженцы стонут, от Госплановских кабинетов, до фабричной конуры в городе Задрищенске, а тут встречный план! У наших смежников, из другого министерства, предположим, есть свой встречный план, их тоже принудили, но их курируют дяди из другого отдела ЦК, что на Старой площади, и цифры повышенных соцобязательств предлагают иные, не сопряженные с теми, что "порекомендовали" нам! И что дальше? Дровами топить мартеновские печи? На горбу носить-возить дополнительный тоннаж поуфабрикатов или железной руды!? А!?.. Вот, я тебя спрашиваю, Василий Григорьевич!?

— Валериан Дмитриевич... Я... не совсем...

— Отбой. Не обращай внимания, сынок, это я так... лишний пар выпустил, чтобы котел не взорвался раньше времени. Неподалеку от тебя, в Новосибирске, трудятся товарищи ученые... Шатиловцы, или кто они там... Пасут их и прикрывают по линии науки от дураков на высоких трибунах академики — Аганбегян с этим... из памяти выпало... из молодых настырных...

— С Вальтухом?

— Угу. Так ты в курсе уже? А я-то тебя просвещаю...

— Но вы же сами в том году мне посоветовали, как раз по теме...

— А, да, извини, запамятовал. Так вот, у меня вопрос к тебе по ныне модному течению, по межотраслевому балансу:

Сколько раз и в каком объеме разработки и рекомендации наших светлых научно-экономических разумов были применены в Совмине, в ЦК, в Госплане, при составлении пятилетних, ежегодных, ежеквартальных и иных перспективных народнохозяйственных планов? А также партийных директив? В первую голову — партийных директив!? Отвечаю сам, чтобы тебя не подставлять под не пойми что: нигде, никогда и ни разу!

А это значит, что идем мы неуклонно вперед, к победе развитого социализма, широко и поступательно, идейно вооруженные до зубов, но с пыльным мешком на голове.

Кстати, хочу поделиться, вне всяких дел, а просто... Был я тут на одной высокой даче, крутили нам трофейный фильм. На самом деле, это целая куча фильмов, цветных, документальных, но склеенных в один, трехчасовой. Там кое-что порезали во время перезаписи, посчитали для просмотра лишним, кое-что само от времени испортилось... Смотрели с перерывами, под закусь и болтовню, то да се... Одним словом, это восемь сорокаминутных частей документального фильма: "Частные съемки Евы Браун". Ева Браун — это возлюбленная Гитлера, пошедшая с ним на смерть 30 апреля 1945 года. Знаешь, небось?

— Угу! Любопытно! Я бы с превеликим... я бы, даже не знаю... очень любопытно!

— Ну... Может быть, при случае, поспособствую. Съемки любительские, кино без звука, даже без озвучки, то есть, без музыки таперской, без закадрового дикторского текста — и, все равно, очень интересно! Просто завораживает! История третьего рейха — двенадцатилетняя (всего навсего!) по длительности своей — это такая штука, о которой мы будем помнить долго, столетиями, хотя бы потому, что германский третий рейх был самый ненавидимый и самый бедоносный из наших внешних врагов... Купаются, смеются, обедают, спотыкаются, прихорашиваются...

Тоже ведь люди были, а не звери в человеческом обличье. Люди, чего уж там... Звери на людские теории и поступки неспособны, к счастью для людей.

Но — не мое дело читать морали просвещенному человечеству, просто хотел поделиться впечатлением от увиденного и порекомендовать: найдешь — посмотри, не пожалеешь! Не найдешь — я попробую повторить, напроситься на просмотр в твоем обществе. Это же кусочек подлинной истории "прошлого века", в кавычках, да еще показанный с неведомой нам стороны. Но — не в ближайшее время, и если живы будем.

Всё. Аудиенция закончена. Мы тут намедни посоветовались с товарищами, загодя заручившись согласием самого Сербина, и передумали насчет тебя. Станешь сразу начальником главка, минуя примерочный пост зама. Да хоть круглые сутки не спи, отвечать по полной программе будешь уже за итоги квартала, в котором начнешь московскую работу. А пока — гуляй, Вася, радуйся привольной и правильной жизни. Осталось тебе недолго, примерно до апреля-мая.

Г Л А В А 6 (продолжение)

— Чем старость ближе — тем она дальше.

— Что?.. Извините, не расслышал... Что вы сказали, Валериан Дмитриевич? Я это... как раз тут бумагами зашуршал...

Замминистра вернулся к столу, из-за которого только что вышел, и стал рыться в дряблой бумажной папке с надписью "личное". В министерстве весь приближенный люд тысячу раз обсуждал, среди набора всяких иных сплетен, эту невзрачную "золушку" и ее затрапезный внешний вид: на обширном, едва ли не антикварном, столе резного дуба, на темно-зеленом сукне столешницы, весь рабочий день громоздятся холмы и утесы из служебных бумаг, одетых в разноцветную тисненую золотом кожу, а тут, вдруг, мусорная хрень, белого-полубелого канцелярского цвета, из разряда пятачок за пучок... Каждый вечер, перед уходом, иногда и за полночь, хозяин кабинета аккуратно перегружает многотомное "многопудье" служебных бумаг в громадный сейф, а наутро вошел в кабинет — выгружает. Иногда помощники это делают, но чаще он сам, такая уж у него придурь. Загружает и выгружает, а папочку "личное" с собой в портфеле носит... синими чернилами от руки подписана... отнюдь не каллиграфическим почерком... Но не положено человеку его статуса какие-то бы ни было бумаги да блокноты из здания выносить! Из-за нее, из-за папки этой, не то чтобы часто, но пару раз в год, случаются "бодания" с первым отделом, да толку-то... "Валера" ее ценит и бережет, и в обиду не дает... Заглянуть бы туда, покопаться вдоволь и без помех — вдруг там важные (не производственные!) тайны какие... некая информация, которая подобно золотому ключику способна открыть любопытному соискателю дверцу в новый сияющий мир... мир высокой номенклатуры... Очень высокой! ВэДэ "всего лишь" замминистра, а кабинет почти как у секретаря ЦК, плюс зарплата, плюс АТС-1, плюс дача на Николиной горе, плюс пятикомнатная квартира у Красных Ворот!.. Ох уж эта пресловутая АТС-1, профессиональная зависть для всех кремлевских царедворцев, из числа тех, у кого ее нет на рабочем столе! "Вертушка" называется. Традиция обеспечивать привилегированной связью верных слуг своих пошла издавна, еще со времен первого Ильича. Все без исключения управленцы высокого ранга знают, к примеру, что у товарища Дзержинского, Феликса Эдмундовича, номер вертушки был предельно короток, не то, что нынешние: 007! Как у Джеймса Бонда! Только, вот, далеко не все из них, особенно провинциальные секретари обкомов и крайкомов, слыхали про этого самого Бонда. А московские поголовно знают, многие и смотрели исподтишка... Ха! Новинка: на стене, над спинкой кресла хозяина кабинета (тяжеленный такой стул с подлокотниками, спинка сантиметров на десять выше маковки замминистра, когда он там восседает), разместился скромный цветной портрет Брежнева, дважды героя: Советского Союза и соцтруда. Еще в прошлом году портрета не было. Или был?.. Нет, не было, только Ленин. И во времена Хрущева, в прежнем курбатовском кабинете, Владимир Ильич висел в гордом одиночестве, простой и черно-белый. Да, при Хрущеве Курбатову и не такие вольности с рук сходили, но это было давно, времена изменились, равно как и этикет служебно-чиновный. И вот уже Леонид Ильич рядом примостился, с большими бархатными бровями наперевес. Два Ильича, бок о бок. В кабинете у Соколова то же самое, но Соколов еще лет пять назад насчет цветного брежневского портрета подсуетился — он, что называется, хитропуп суперчутьистый к веяниям московским. А все равно от дальнейшей карьеры оттерли, и, похоже, навсегда. Ох, как бы им с Соколовым теперь врагами не стать, после сегодняшнего решения-назначения. Ладно, ладно, время еще будет обмозговать диспозицию, тем более что не такая уж и грозная проблема, когда ты на две служебные ступени выше него, и живете вы отныне в разных городах.

— То и сказал. Погоди, погоди, Вась Григорьич, куда пошел? Сам тебя отпустил, но вспомнил, что тут еще к тебе дельце есть. Старею, память ни к черту! Подумать только, я на год старше октябрьской революции! Старые перечницы все мы стали, во главе с Ефимом Михайловичем, в полном объеме, понимаешь, а все кобенимся перед временем, выдрыгиваемся, вечную молодость с трибун демонстрируем!.. Да. И ты таким будешь, но еще не скоро...

Давно тебя хотел спросить: что ты думаешь о "Черном квадрате" Малевича?

— ??? — Тимофеев оторопел, даже рот от удивления разинул, чего-чего, а такого странного, очень даже нестандартного вопроса он от Курбатова не ожидал. Наверняка, это отсверки не очень старого разговора на Курбатовской даче, где помимо обсуждения всяких там ПрВр-ных дел трепались и о посторонних материях.

— Ну, слышал же про "Черный квадрат"? Картина такая?

— Да, Валериан Дмитриевич, разумеется. Но я не художник, и я не...

— Почему-то я знаю, что ты не художник, а инженер, но все-таки? Вы с Лией Петровной здорово, так, выделяетесь среди остальных наших... Именно способностью интересоваться не только мещанским бытом... Так, что скажешь? Лично от себя? Я в КГБ не передам, не бойся. Пока ищу, тут, у себя в папках, ты излагай.

— Я категорически считаю, что "Черный квадрат" — произведение искусства, но ни в коем случае не живопись. "Черный квадрат" — это всего лишь остроумная одноразовая идея-шутка на стыке философии, психологии, соционики...

— Чего? Последнее слово?..

— Соционики. Сам толком не знаю, что за зверь, термин понравился. То есть, он выдумал эту идею и наскоро воплотил ее в масле и холсте. Эта идея — и есть искусство, в голом виде и в данном случае. И не вина Малевича, что превратилась шутка сия в долгоиграющий праздник многомиллионной человеческой глупости.

— Гхм... сказал — как отрезал! Да, где-то согласен. "Зеленый ромб" и "Фиолетовый треугольник" уже не "проканали" бы в широких массах авангардистов. Хотя... вру, переоцениваю интеллектуальные мощности толпы: были ведь и черный круг, и черный крест... и еще какие-то квадраты... Ага, вот! Держи. Это билеты на две персоны, в театр МХАТ. Сегодня у нас вторник? На завтра.

Понятно, в кого это метит Курбатов своим бурчанием по поводу дряхлости, отнюдь не в себя, и не в Ефима Славского, "вечного" своего министра, которого он безмерно уважает, и которому вот-вот стукнет три четверти века, но в тех, и особенно в того, кто за спиной со стены взирает! В Брежнева, Леонида Ильича! Вольтерьянец и реформатор у нас Валерий Дмитриевич, как же, как же, несмотря на весьма зрелые годы! Да и то сказать — сам в свои пятьдесят семь выглядит он бодро и подтянуто, даже молодцевато, даром, что ростом не вышел! Седины в плешивой голове не так, чтобы густо, бороды и усов не носит, очками пользуется через два раза на третий, предпочитая щуриться. Но очки уже есть — вон, развернутые на бумагах лежат... или стоят... как правильно? И провалами в памяти не страдает, ничуть нет, многостраничные отчеты "с мест" едва ли не наизусть помнит. Брежнев, на которого соизволил намекнуть Валериан Дмитриевич, всего на десяток лет старше, но уже шамкает, как глубокий старик, а Подгорный так вообще на восьмой десяток перевалил... Любопытно бы знать, за что он Ленина ценит?.. Сталин, Хрущев, Брежнев — ему плохие, бяки, а Ленин почему-то почти полубог. Впрочем, идеологические разногласия никак... или почти никак не мешают общему делу.

— МХАТ!? Вот эттто да-а-а! Спасибо преогромнейшее, Валериан Дмитриевич! Вот уж удружили!.. — У Василия Григорьевича заерзал вопрос на кончике языка, но он его благоразумно проглотил. Хотя, по логике вещей, вопрос неминуем и очевиден: ну, на хрена ему, вечному командировочному посреди непрерывного аврала, этот билет... даже два билета!.. Два билета? Хм...

— Не за что, бесплатно достались, владей на здоровье. Тут такое дело... Нам по линии Совмина выделяют, чтобы, дескать, не коснели в своем фабрично-заводском невежестве, чтобы не водяру по баням да охотам хлестали, а духовно бы развивались... И мне, как важняку-передовику, свалилось на шею поощрение культурного порядка, "лично в руки", от "самого", потому что Ефим всю эту "бижутерию", как он говорит, на дух не переносит. Кто-то однажды сказал: "Если человек считает потраченное время возобновляемым ресурсом, он не глупец и не бессмертный, просто он очень молод." Вот и старый наш, Мамонт-Славский, тоже время бережет, почти все его на совещания и заседания тратит... а с другой стороны — куда ему деваться от того театра военно-канцелярских действий?

И эти несчастные билеты — они редчайший дефицит, между прочим, ибо спущены сверху чуть ли не по номенклатуре ЦК, поскольку в театре том, во МХАТе, наклевывается некое грандиозное мероприятие, торжественное открытие чего-то такого. Я сам, и особенно моя благоверная, то есть, мы с нею, в отличие от товарища Славского, легко выдерживаем театральные посиделки, но у нас, видишь ли, накладочка со временем получилась, и тут либо на спектакль, либо на стадион: там наши с "Араратом" завтра воюют... Кубок СССР! На завтрашний матч у меня загодя билеты были, футбол — это святое! Матч века. Моя Ануш, как ты догадываешься, за соплеменников горой стоит, а я, само собой, за киевлян кулаки держать буду, поскольку тамошний уроженец, сто лет за них болею. Да, и если бы я перепутал, ну не дай-то бог: тебе бы отдал билеты на стадион, а ее, взамен футбола, позвал на спектакль "Сталевары" — в ту же минуту одним грешным замминистра средмаша стало бы на земле меньше. Она у меня — ох, ярая футболистка-болельщица, ты же знаешь!..

Да, Тимофеев знал, все в министерстве это знали и похихикивали на сей счет.

— А ты у нас, можно считать, сталевар! Или был сталевар из града Златоуста. Заодно посмотришь, как они там, на сцене, представляют себе мартеновские печи. Или ты не перевариваешь высокого искусства, Василий Григорьевич, и я зря тебя осыпал сим дождем из двух бумажек?

Резвится Курбатов: то ли действительно в хорошем настроении, то ли нервозность таким образом скрывает... Наверняка первое. Надо подыграть.

— Ну, что вы, прямо-таки обижаете, Валериан Дмитриевич, что же вы сразу в мещане меня записали! Беру-беру-беру, и бережно прячу!

— А ты что, думаешь, мещанин не переваривает высокого искусства? Еще как переваривает, по всем правилам! Кстати, о мещанстве... два замечания, мои личные, выстраданные:

Первое, по поводу театральной жизни. Обычай, как правильно замечено классиком, деспот меж людей, и не мне, человеку со стороны, технарю до мозга костей, соваться поправлять сложившиеся традиции и нормы... Но — уж извините — обычай провожать в последний путь актеров аплодисментами и криками браво мне кажется пошлым и фальшивым. Ну, точно, говорю тебе, словно дарить букеты из бумажных цветов! И на дорожку. Хочешь пройти коротенький тест на мещанство?

Тимофеев энергично тряхнул головой, глядя сверху вниз на подошедшего вплотную Курбатова:

— Готов!

Вот: "Если вы можете с первого раза произнести без запинки слово "усваиваемого" — вы мещанин." Итак?

— Усваи..ва.. — Тимофеев запнулся, успев при этом коротко поразмыслить, и заржал: — Я точно НЕ мещанин, я и с третьего-то раза надорвусь произносить!

Что ж, если начальство в хорошем расположении духа, если оно "культурным" дефицитом с барского плеча одаривает, то здесь не увильнешь — придется пойти на "Сталевары". Типа, будущее назначение отметить в престижном месте, и все такое...

Тимофеев уже наслышан о будущей премьере, даже по "голосам" передавали слухи и ожидания по поводу грядущего мероприятия. Да плевать всем гостям празднества с высокой полки — что конкретно там идет, ибо основной ажиотаж вокруг спектакля и главная театральная интрига — именно в новоселье: мхатовцы-ефремовцы на днях опробуют новый театральный комплекс: огромный зал чуть ли не на полторы тысячи посадочных мест, напичканная электроникой подвижная сцена, и не одна, фойе, кресла, декорации, подсветки... Все супер-пупер, двадцать третий век, мировой уровень и еще немножко выше! По крайней мере, так в прессе пишут и по радио вещают. Кого бы пригласить?.. Ирину, что ли?.. Так, чтобы потом никто и нигде... ни в Москве, ни дома...

— В воскресенье у них премьера, а завтра — это мне референт объяснил — первая премьера, как бы закрытый показ. Потом расскажешь, мне интересно. Всё, Вася, на этот раз окончательно всё, крути педали. Привет твоим.

— До свидания, Валериан Дмитриевич!

Вот, ведь, удружил, старый хрен! И не пойти нельзя, и пойти не так-то просто... С умыслом он ему именно два билета всучил?.. Прощупывает, провоцирует, или по простоте душевной? Валера — да по простоте? Три ха-ха! Что же теперь делать? Ну, посмотрит. Потом еще и рецензии где-нибудь прочтет, если не забудет. "...автор произведения (художник, режиссер, композитор, поэт...) хотел этим сказать..." Хотел? Да пень ему в голову, чего он там хотел, не сказал ведь.

На дурацком этом закрытом показе очень даже просто засветиться... а потом без вины виноватым оказаться, да и вообще... Была бы семья уже в Москве — так тогда и проблем никаких, Лиечка скакала бы от радости до небес!.. "Ефремов, Андровская, Доронина... премьера... ах, вся Москва... в вечерних нарядах..." Она так любит эти "культурные", они же светские, пузометрические мероприятия!.. А он Лию любит, всей душой, но она сейчас далеко, за тысячи километров отсюда. Кого же пригласить!?

Осчастливленный-озадаченный Тимофеев вышел из кабинета, замминистра остался наедине с собой. А с другой стороны — куда ему идти? Домой? В пивную? В кино? Смешной вопрос! Раньше восьми часов с работы — и думать не моги! К тому же и мнительная Ануш сразу перепугается, что он заболел. А если, вдобавок, у тебя на горбу две работы, одна другой тяжелее!.. Так припечет иной раз, что мама не горюй! Замминистра сел в рабочее кресло, которое, на самом деле жесткий стул с прямой спинкой и подлокотниками, тоже натуральный дуб, тоже эпохи "модерн", как и стол, но из другого комплекта, даже цвет различен: стол светлый, стул потемнее... Мягкие кожаные кресла для себя он не признавал — расхолаживают. Вся остальная мебель в кабинете — обычная канцелярщина, только высшего советского качества, сталинский ампир.

Вроде бы и самочувствие в норме, что нечасто, и дела на сегодня переделаны, что еще реже... относительно, разумеется, наверняка ему и в могилу будут бульдозером недоделанные бумаги сгребать, так сказать, на дорожку...

Поерзал, попеременно тронул правой рукой папку "личное", малахитовую чернильницу (всегда пустую), любимую черную авторучку, лежащую на столешнице, среди карандашей, элегантную, в солидном золотом колпачке, немецкой фирмы Монблан, чехами когда-то подаренную... Ткнул пальцем герб СССР на диске-номеронабирателе белого телефона-вертушки — и вдруг, неожиданно для себя, громко выматерился прямо в этот диск, не снимая, правда, трубки:

— Если прослушиваете, уроды, пусть у вас барабанные перепонки лопнут!

Дома-то у него точно прослушка в телефоне стоит, как и у любого другого носителя государственных и служебных тайн, весьма высокопоставленного чиновника, а здесь — хрен его знает, может и поостереглись, чтобы, дескать, прослушивающий персонал не приобщился ненароком к сверхважным государственным секретам оборонного характера.

Министерство вот уже который год поедом его ест, заживо пожирает, почти все соки высасывает, а остатки на "Программу Время" уходят. Не на ту, которая каждый вечер под музыку Свиридова "Время вперед!", а которая подрасстрельная, поскольку в ее лице имеет место быть заговор против существующей власти. Да, да, да: против социалистического строя, революционного пролетариата, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции — мать их всех за ногу мозолистой рукой! Против Партии с Большой Буквы! Которая верой и правдой служит прогрессивному классовому триумвирату, сидючи на нем верхом! Он, Валерий Курбатов, вроде бы как неформальный и полуформальный лидер этого подпольного движения заговорщиков, направляющая и руководящая сила... которая даже не представляет, куда теперь идти! Куда, зачем и какой походкой!? С одной стороны, он вроде бы как за социальную справедливость, отнюдь не противник светлых социалистических идей, а с другой — куда ни посмотришь, хоть на Кубу, хоть на Румынию с Монголией... или, там, на Северную Корею... с души воротит. И родное советское воплощение оных идей не многим лучше.

Если раньше, при Хрущеве, и особенно после "судьбоносного" октябрьского пленумворота, направление вроде бы как обозначилось: тихая мирная исподволь-революция, замаскированная под социал-экономическую эволюцию, то теперь... Что теперь? На месте топчутся товарищи заговорщики, "силы копят", понимаешь ли, расширяют ряды якобинцев и ползут вверх по служебным и партийным лестницам! Бретонский клуб из Зауралья, понимаешь! Ну, и много ли наползли? Самый высокопоставленный из всех — он, Валерий Дмитриевич Курбатов, заместитель верного хрущевца, ленинца и сталинца, работяги Славского. А хули толку? Любой, с позволения сказать, Демичев или Капитонов, или еще какая-нибудь сволочь, какой-нибудь червяк навозный, типа алкаша Кулакова, влияет на атмосферу в стране, на вектор ее движения, в десять раз больше, чем он, Валерий Курбатов! Соратники в "ПрВр" ждут от Курбатова импульсов, идей, эволюционно-революционных свершений, а он давно уже только на официальную работу горазд, пусть взасос, по-честному, но все же... Ленив ты стал, трусоват, Валериан Дмитриевич!..

Ладно, довольно самобичеваний, сначала он Тимофеева в Москве угнездит, а там дальше можно будет думать. Господибожемойвсевышний! Пусть завтра "Динамо" победит, пусть хоть здесь радость на сердце свалится!..

В Заречье утро начинается не то чтобы рано... правильнее будет сказать — неровно, где как: на самой Даче попозже, а на "вспомогательных" территориях задолго до рассвета. Если совсем уж строго — обширная территория, окружающая дачу со всех сторон, вместе с людьми, ее наполняющими, по-настоящему никогда не смыкает глаз, ибо важную государственную службу несет.

Восемнадцатое октября, без четверти восемь утра. Леонид Ильич еще досматривает последние сны, но он вот-вот проснется, и весь немалый служебно-хозяйственный комплекс, обслуживающий дачу руководителя СССР, должен быть "во всеоружии" к моменту его пробуждения...

Четверть девятого. У охраны пересменка, почти всё идет в установленном порядке, разве что сменщик у брежневского телохранителя Медведева, "прикрепленного", не совсем обычный сегодня: сам Рябенко Александр Яковлевич, глава всея личной брежневской охраны, лично заступает на суточную смену. Почему? Да потому. И по кадровым делам так сложилось, подмена вдруг понадобилась, и Рябенко не без оснований считает, что время от времени следует освежать былые оперативные навыки, да оно и к "телу" поближе. Так надежнее для судьбы. У его зама, "прикрепленного" Собаченкова, срочный отгул по семейным обстоятельствам — так Рябенко на страже, собою брешь прикрыл. Медведев по рангу — тоже заместитель начальника личной охраны, и, пожалуй, статус его с недавних пор можно определить как первый зам. Ни в каких документах сие не отображено, тем не менее, по всему ощущается, что это так.

— Володя, пора. Половина девятого. Из столовой уже звонили, он через минуту-другую выходит.

— Мы готовы, Александр Яковлевич.

— Все по плану?

?— То есть, абсолютно! Без отклонений и накладок, и у нас, и на трассе.

— И у меня пока тоже нормалек. А иначе и быть не должно. Ты чего такой взъерошенный, глаза как у кролика. Болеешь, что ли?

— Да нет. Спать хочу — хоть спички в глаза вставляй! Два раза к нему курить ходил, примерно в половину второго, и под утро, около четырех.

— Дело обычное, и у меня так же примерно бывает. Судя по всему, зонтик не понадобится, брось на место. Сколько там уже в градусах?

— Плюс пять, но синоптики говорят, что днем потеплее будет.

— Да, я читал насчет потепления.

Утро с самого рассвета блеклое, хмурое, в шестом часу как бы и накрапывать стало, ан — нет, не то, чтобы распогодилось, но прояснилось, пусть едва заметно, а все-таки... словно бы даже и туман повыше к небу приподнялся, с полей долой. Трассовики докладывают, что асфальт "рабочий", не скользкий, одно это уже очень хорошо.

Начальник охраны и его заместитель — мужики крупногабаритные: Медведев повыше и посуше, Рябенко пошире и порыхлее, но оба крепко сбитые, здоровьем не обижены; разговор о дожде для них — не ипохондрия, а производственная, даже государственная необходимость, вызванная заботой о "подопечном", о его драгоценном самочувствии.

Минута-другая обернулась без малого получасом, но это все в пределах правил, в рамках местной обыденности, не ими определяемой. Медведев даже сбегать "на виллу" успел, кое-какие пакеты принес, в багаж забросил.

— Там — действительно все уже, зубы почистил, сейчас выйдет.

Медведев знает, что говорит: сам помогал Леониду Ильичу пальто надевать-застегивать, тому осталось только с супругой попрощаться.

— Ну, что, Саша, Володя? Что стоим? Я вам не помешал дела обсуждать?

— Никак нет, Леонид Ильич! Все готовы!

— Тогда в путь, раз готовы. Что-то, вроде, как дождик намечается? Саша, что синоптики обещают?

— "Возможны незначительные осадки", Леонид Ильич, цитирую дословно.

— Угу. Так я им и поверил!.. Синоптики, понимаешь. Хоть бы ливня с грозой не было, и то хлеб... Урожай-то с полей еще не весь убрали. Яблоки в саду падают почем зря, гниют, подбирать не успеваем. Боря, Боря, не спи, заводи мотор! По местам, товарищи бойцы!

Голос у Брежнева низкий, шепелявый, с заметной гнусавинкой, но оба "прикрепленных", и особенно Рябенко, заступивший на смену, вслушиваются не в басы и дефекты речи, а в интонации: вроде бы в настроении хозяин. Медведеву, сходящему с дежурства, теперь спать как минимум до обеда, то есть, часов до двух-трех пополудни, только сначала в химчистку, потом к зубному — и то, и другое не для себя, конечно же, но для "Самого": "сутки" почти сданы, а служба продолжается.

Правительственный ЗИЛ — просторная машина, разве что потолок низковат: при желании туда можно было бы вплотную утолкать половину политбюро (без учета кандидатов в члены, разумеется), и еще обязательное место бы для шофера осталось, но обычно в ЗИЛе едут четыре человека: сам Брежнев на переднем кресле, двое "прикрепленных" в салоне сзади, на откидных сидениях (ни в коем случае не на свободном заднем диване, там только шляпа Леонида Ильича, да портфель с бумагами!), и шофер на своем законном месте, слева от Брежнева, сегодня это Борис Андреев, двойной тезка знаменитого киноартиста, любимца всех советских вождей, начиная от Сталина. По этой ли причине, а может, по какой-то иной, Брежнев явно выделяет Бориса из других водил: чаще пускается в разговоры с ним, спрашивает о всяких житейских пустяках...

Рябенко и Медведев с привычной бдительностью вслушиваются в эту немудрящую трепотню на бытовые темы, но — никаких поводов для "алярма": Леонид Ильич и шофер Боря — мужчины с большим жизненным опытом, и с еще большим чувством меры, так что невидимо очерченных служебных и сословных границ не переступают ни на миллиметр, ни тот, ни другой.

— Так и чего тогда? Дверь, небось, пришлось ломать, на ночь глядя?

— Не, вспомнил, что однова у тещи запасной комплект ключей оставил. Куда деваться — поймал такси, поехал за ними через весь город, а морозы стояли... Намерзся!..

— Вот, видишь, в лихую годину и теща может пригодиться, а, Боря!?

— Чистая правда, Леонид Ильич, полностью согласен!

— Ты что, курить, что ли, бросил!?

— Никак нет, Леонид Ильич! Вот, только что за пачкой полез! Вот, теперь можно, как на ровную, без поворотов, трассу выбрались... Теперь — знай топи! Чего?.. Не, не, не, Леонид Ильич! И так сто двадцать идем, в пределах города запрещено лихачить, строго-настрого!

Брежнев хмыкнул... — не разобрать, вроде бы осердился, а вроде бы и...

— Кем это запрещено, а, Боря?

Медведев и Рябенко насторожились дружно, восприняв кряхтение Генсека в его шепелявом вопросе, как недовольство, и, стало быть, как сигнал тревоги для себя, но шофер Андреев не сплоховал, вывернулся "на отлично":

— Так ведь вами же и запрещено, Леонид Ильич! Причем, категорически: "невзирая на лица!" Вы мне самолично ту инструкцию не раз в голову вбивали! О-хо-хо! Уж я на всю жизнь такие ваши уроки запомнил!

Брежнев опять гмыкнул, откашлялся... "Прикрепленные" переглянулись и расслабились: порядок, это уже совсем иные настроения.

— Ну, так все правильно. Сами устанавливаем дисциплину, сами и соблюдать должны, иначе никакого толку не жди. Гм...

Боря, внимая бессловесным понуканиям-гмыканиям пассажира, выворачивает из кармана пиджака сигареты "Новость" — Медведев ему сунул перед самой посадкой — а Брежнев глубоко и завистливо, едва ли не со стоном, вздыхает. Курить ему нельзя, врачи просто категорически уперлись, поверх всякой субординации, всем Четвертым управлением взмолились, с Чазовым во главе!.. И жена "Витя", Виктория Петровна, туда же уговаривать, и внучка... Пришлось подчиниться медицине. Теперь окружающие курят, по высочайшей просьбе-приказу, а он чужим дымом дышит, ловит бледное эхо радости заядлого курильщика. Раньше, когда ему еще можно было, Брежнев тоже предпочитал "Новость", не подозревая о том, что для него приближенные организовали специальную линию, где от прежних никотиновых палочек остались только название и рисунок на коробке. Иногда, в кабинете, или, там, на стадионе, Леонид Ильич "срывается" и требует у охранников сигаретку себе... Они, конечно же, пытаются отнекиваться, почтительно увещевают "подопечного", но потом сдаются, вынимают заветную курительную палочку, дают прикурить, и Брежнев высасывает ее, стараясь делать это украдкой... Да только все вокруг об этих "срывах" преотлично осведомлены. Сам Боря курит болгарские "Родопи", тридцать пять копеек пачка, но эта самая, с позволения сказать, "Новость" — гораздо лучше, вкуснее, хотя цена ее на гривенник меньше, чем болгарских. Да, явно лучше! Вот, только в магазинах совсем-совсем другую "Новость" продают, труху пополам с мусором и щепками. Наверное, можно было бы попытаться снагличать: подать заявку на служебное обеспечение сигаретами "Новость", чтобы и качественно, и бесплатно... Шалишь... добром бы не кончилось: приближенные к Леониду Ильичу лица... которые сидят высоко, таких вот, хитрожопых, не любят, они сами хитрожопые. Однажды их куратор, генерал из "девятки", так прямо им объяснил, в доверительной беседе-инструктаже: хитрожопые — это хитроглупые. В переводе на простой человеческий язык: им можно, тебе нет. Чихнут один раз — и нет в Кремле персонального водителя Андреева, он уже на вонючей полуторке в Бирюлево трудится, за сто пятьдесят рэ в месяц помойку обслуживает. И Леонид Ильич не вступится, вспомнит разок-другой, да и забудет, как многих забывал. Или, чем черт не шутит, заступится, как давеча за тезку, Борю-парикмахера, но только это уже лотерея, на это надеяться... нет уж! Так что... всяк сверчок...

— Саша, Володя, и вы не зевайте!

— Бусделано, Леонид Ильич, мы всегда готовы! Боря, одолжи нам парочку, а зажигалка у нас уже есть!..

Через минуту дружного обкуривания, внутренности брежневского ЗИЛа накрывает сизый туманище такой густоты и концентрации, что красная обивка салона выглядит сквозь лохмотья дыма грязно-серой!.. Да и сам Брежнев в конце концов не выдерживает, приоткрывает окошечко: ф-ф-уу-ух, хоть топор вешай... вроде бы полегчало!

Боря, на подъезде к Кремлю, начинает привычно соображать, головой вертеть, как бы получше выполнить наизусть выученный маневр: через Боровицкие ворота ко второму подъезду первого корпуса Кремля, но Брежнев вдруг дал ему команду: мол, на "Старую" гони, там сегодня потружусь.

Рябенко с Медведевым опять переглянулись — они хорошо сработались за последний год, научились понимать друг друга без слов — это даже для них полная неожиданность: вся "передняя" группа сопровождения перестроиться на маневр не успеет, их никто не предупреждал! Дело в том, что Брежнев, в подавляющем большинстве случаев, предпочитал работать "На Высоте", в своем кремлевском кабинете, а не в здании ЦК на Старой площади. В Кремле и просторнее, и уютнее, и вид из окна... Хотя, Леонид Ильич не часто в окно выглядывает, ему не до любований кремлевской архитектурой, очень уж дел много. А более всего ему нравится наблюдать красоты природы сквозь прицел любимого охотничьего штуцера... Эх, сейчас бы в Завидово, взять в руки родную тульскую двустволочку, подстрелить кабанца бы такого... матерого, этакого, понимаешь, зверюгу, центнера на полтора, а то и на два, или махнуть самолетом в гости к Бородину, поохотиться на гуся, или, хотя бы здесь, в Подмосковье, уточек парочку-троечку!.. Угу, а работать кто — дядя будет!? Для отдыха выходные существуют, а будни — они для работы, которую за всю жизнь не переделать, хоть ты в лепешку расшибись! А приходится делать, заменить тебя некому.

Приказ есть приказ, ЗИЛ движется дальше, мимо Кремля, и уже через пять минут весь каменный короб здания ЦК КПСС погрузился в тихую, абсолютно невидимую снаружи, панику-суету: САМ пожаловал!

Лифт — специальный и отдельный, вход в "святилище" — специальный и отдельный. Впереди Рябенко: он и двери открывает, он и пространство своим телом встречает, а Медведев, с пакетами под мышкой, прикрывает тыл, его работа через минуту закончится... почти закончится. Еще раз, чтобы ничего не забыть: химчистка, дантист. И домой, и спать!

Медведев помогает Брежневу снять пальто, аккуратно застегивает его на все пуговицы, вешает в шкаф, на "плечики", ставит на верхнюю полку шляпу... вот теперь все, можно уходить. Начальник охраны кивком подтверждает это, и Медведев тихо, без всяких там "до свидания" и "разрешите идти", покидает прикабинетные апартаменты.

Рябенко вошел, вслед за Брежневым, в рабочий кабинет и стал столбом у дверей. Пятьдесят семь лет ему, не мальчик уже... Бока и плечи заметно обвисают... Но дело свое знает не хуже молодых! Это мягко говоря, что не хуже! А на деле — "граница на замке", что называется! Индус и Карацюпа в одном лице!

Брежнев с видимым благорасположением оглядел коренастую, чуть расплывшуюся фигуру своего главного телохранителя, даже усмехнулся мыслям своим:

— Ай да Саша Рябенко! Глыба!

— Леонид Ильич?

— Да, нет, Саша, это я так, о своем думаю, иди, спасибо, я тут уже сам. Галина где?

— Здесь, Леонид Ильич. Только что ее голос слышал, там, уже на месте, в приемной. Она-то думала, что вы в Кремле будете работать.

— Ну, и хорошо. Все, Саша, гуляй. Ой, времени-то на дворе... ой, звонить пора...

Перед кабинетом приемная, в приемной народ роится-толчется, пока еще не посетители (и вряд ли они будут до четвертого часа пополудни, к тому же и не здесь, а в кремлевской приемной), а технический персонал и обслуга. Рябенко поздоровался за руку с охранником, чуть церемонно, под улыбку, с секретарем-референтом Галиной Дорошиной, вежливым кивком с остальными, и прошел к себе в каморку, маленькую комнатку с прямой связью.

Секретарю один звонок, "прикрепленному" два.

Давненько здесь, именно в этой комнатенке, начальник охраны Александр Яковлевич Рябенко не "дежурствовал"... Ему оно как бы и не положено, разве только по собственной прихоти. Вот сегодня как раз такой случай и есть, но не от самодурства, нет, нет и нет: он должен лично во все свое "хозяйство" вникать, видеть сверху донизу и насквозь любую-каждую мелочь! В том числе собственноручно прощупывать будни рядового прикрепленного. Ну, предположим, ни Федотов, Ни Собаченков, ни Володя Медведев на роль рядовых никак не тянут, все лихие офицеры, причем без фанаберии, толковые, проверенные и знающие ребята... Но он обязан, он должен — и он делает то, что должен! Здесь надо бы кресло поудобнее, да и столик пора обновить. В Кремле все куда как уютнее, более обжито, что ли... Рябенко достал газеты из папки (заранее, спозаранку снабдили свежей прессой специальные люди) и взялся читать. Лучше бы, конечно, поспать, или телек посмотреть, но — не положено.

Половина одиннадцатого. Один звонок.

Это значит, что первая серия телефонных переговоров завершилась, и Брежнев готов подписывать бумаги. Дорошина спешит на хозяйский зов, с довольно-таки весомой кипой документов на вытянутых руках. Брежнев подписывает, мельком взглядывая только на те или иные заголовки, а Дорошина дает по ходу дела краткие пояснения. Обыденность. Так было вчера, и позавчера... Но сегодня день чуточку особый: в четверг, в четыре часа дня, в Кремле собирается Политбюро, генсеку Брежневу предстоит его проводить. А, стало быть, следует по полной программе отработать дополнительный обзвон-подготовку... Галина Анатольевна выносит подписанные комплекты наружу, вся из себя торжественная и важная, а в груди у нее кипит смех: только что она придумала про себя забавную мысль: сунь она Брежневу на подпись приказ о присвоении ей звания Героя социалистического труда — подписал бы Леонид Ильич, и никто бы вокруг даже не пикнул с протестами!..

Дорошина с напряженным лицом сортирует и комплектует сверхважные подписанные бумаги — до окончания сего беспокоить ее никто не моги!.. Кроме Брежнева и Черненко, разумеется. Да, идея очень смешная в голову ей пришла, но, пожалуй, бесплодная: тот же Костя, Константин Устинович, ее начальник, непременно перепроверит все документы, до последней бумажки, а подозрительные положит под спуд, на предмет дальнейших личных исследований. Увидит "левую" челобитную на ничем не оправданное присвоение, и прикроет ее, не даст ей "добро" на дальнейшее прохождение по канцелярской орбите Президиума Верховного Совета. Далеко не все бумаги, предназначенные на высочайшую подпись, и даже подписанные уже, проходят фильтр в лице заведующего Общим отделом! Иногда за подобное "самоуправство" Косте достается "на орехи" от Леонида Ильича, но никаких "злых" последствий выволочки эти не имеют. Потому как Черненко верно блюдет интересы начальника и покровителя своего, даже если и ошибается — то от усердия, и никогда из личной корысти. Ну, и? Кто после этого пикнет в защиту контрабандной, пусть даже подписанной Брежневым, бумаженции? В тину, в болото, в мусор легла! Здесь и сам цербер Константин Устинович, скорее всего, не осмелится прямо спрашивать у Леонида Ильича насчет обоснованности чуть было не случившейся награды, и Дорошина то же самое, струсит поинтересоваться по поводу отмены этого же решения — клин клином, называется! Нет, конечно же, злоупотреблений доверием хватает: непрерывно кипят интриги по всем властным линиям, партийным и советским, да, и бумаги нужные-ненужные под подпись подкладывают, в надежде, что проскочит, но система так устроена, что одни карьеристы и авантюристы бдительно присматривают за другими, точно такими же, чтобы те, пользуясь близостью к "телу" Самого, не подхимичили что-то такое этакое — себе на пользу, а соперникам во вред. Всякое в результате случается-получается, но по опыту замечено всеми неглупыми: побочные эффекты от подобных авантюр очень уж часты и велики. Рисковать себе дороже.

Леонид Ильич некоторое время назад подцепил на язык услышанное где-то выражение: система противовесов. И с тех пор любит его применять, особенно при обсуждении в ближайшем кругу организационных и кадровых вопросов. Заведующий Общим отделом Черненко входит в этот круг — это он, всего лишь завотделом, пусть одним из важнейших в иерархии ЦК, не член Политбюро, даже не секретарь ЦК! — а Косыгин с Подгорным, третье и второе лицо в СССР, не входят!

Но, возвращаясь к бумаженциям, идущим на слепую подпись: да, Галка, идея у тебя очень смешная и заманчивая, насчет золотой звездочки на грудь, да только не осуществимая реально. И даже не вздумай никому о ней сказать, сожрут "подсидчики" за милую душу, донесут куда надо и сожрут! А так бы хорошо смотрелась звездочка на строгом черном деловом костюме!.. Эх!.. здесь подпись, а здесь печать!

Без пяти двенадцать Два звонка. Тэк-с!.. Бегу, бегу!..

— Леонид Ильич!?

— Ты, это... для начала перекури. И я заодно отдышусь, а то замаялся, звонивши. Погоди, дослушай. И ты еще вот что, Саша!.. Все равно там без толку сидишь, помоги мне с одним дельцем.

— Я готов! Что делать?

— Сейчас скажу. Где это оно у меня... Ага, вот она, родимая. Папочка-лапочка. Тут давеча, летом еще, американское правительство подарило нам автомобиль... Ну, видел ты его.

— Видел, Леонид Ильич! Ох, хороша машина, прямо скажу!

— Согласен... Солиднее нашего "Запорожца"...

По тому, как Брежнев произносит мягкое "г" в коротких предложениях, Рябенко безошибочно определяет самочувствие "хозяина": рабочее, Леонид Ильич "в тонусе", полон сил, шутит даже.

— ...Потому-то и тебя позвал, что в автомобилях ты разбираешься получше моего.

— Я бы этого не сказал, Леонид Ильич! Вы любой мотор... вам стоит только ключ воткнуть в зажигание, как вы его чувству... ете...

— Ты головой не мотай, и перебивать не спеши, а лучше слушай, что тебе старшие говорят!

— Да, Леонид Ильич!

— Чувствовать-то я, может быть, и чувствую, вожу вроде бы неплохо, никто еще не жаловался, но весь ливер, все эти колодки да карбюраторы — тут я не очень. А ты очень...

Брежнев сделал паузу, как бы приглашая своего начальника охраны, бывшего личного шофера, вступить в непринужденный спор-разговор, но Рябенко, тонко чувствуя несвоевременность дальнейших льстивых возражений, в расставленную ловушку не полез: встал чуть ли не по стойке смирно, одно лишь напряженное почтительное внимание на жирном лице. Нет, он отнюдь не бездумный подхалим, который "чего изволите?" на каждый чих своего начальства, о, нет! И все вокруг знают, с Брежневым во главе: при любой угрозе своему подопечному, Александр Яковлевич Рябенко первый на защиту бросится, свою грудь и голову подставит!.. Подхалимы так не поступают. Но если он заранее распознал угрозу, опасность, которую можно и нужно избежать, вместо того чтобы героически с нею бороться — он и Леониду Ильичу прямо скажет, в голос скажет: "НЕТ, Леонид Ильич! Запрещаю! Этого нельзя!". Ибо он делает то, что должно и как положено, а там хоть голову снимайте! И неоднократно, за три с лишним десятилетия, подобное случалось... Случалось, да... Взять, хотя бы, с табаком. Как правило, привыкшие к дисциплине прикрепленные — и Рябенко, и Медведев с Собаченковым, уступали мольбам Генерального, давали закурить, но иногда, пусть и нечасто, Рябенко, подогреваемый просьбами Виктории Петровны, упирался наотрез!

"— Саша, дай-ка мне, буквально одну затяжечку! Сердце просит.

— Нет, Леонид Ильич, сегодня нет! У Вас и так кашель, а сердцу без табака здоровее! Лучше выгоните меня вон, чем я свой служебный долг нарушу!"

Сердце у Брежнева крепкое, никаких там стимуляторов, шунтирований, инсультов, микроинсультов!.. Лишь однажды, еще в середине пятидесятых он слег с инфарктом, а с тех пор — тьфу-тьфу! Но врачи заклинают от курева, и Рябенко им верит.

В результате, бывало, что и гневался на своего "прикрепленного" Леонид Ильич, и грозился, и матерком в него под горячую руку запускал. Но остынет немного погодя, и признает: свою неправоту, а его, Рябенко, правоту. Пусть и не прямыми словами прощения за грубость попросит, но такими, что... ну, в общем, достаточными вполне, чтобы негласные извинения эти были приняты, а самоуважение боевого офицера не потеряно. Тем не менее, в экстренных ситуациях — это одно, а в быту иное: сейчас они в самом центре Москвы, с тысячей слоев надежной и самой разнообразной защиты, а стало быть, его сиюминутная конкретная обязанность — делать то, что велят и не выдрыгиваться... не фамильярничать! Иногда, очень изредка, можно, а сейчас нельзя!

— Вот тебе каталог на иностранном языке, с картинками, вот тебе перевод на русский — Витя Суходрев давеча переводил. Твоя боевая задача — прошерстить каталог с переводом, ну, и сообразить, что к чему: прикинуть хрен к носу, какие запчасти могут первыми вдруг понадобиться. Дело тут такое, что все и всегда предусматривать надо наперед. Это тебе не хозмаг, куда пошел и купил, если нужда возникла. Чтобы не было у нас, как всегда получается в русском народе: хватились медведя стрелять, ан ружье дома оставили!

Рябенко от души, в голос рассмеялся шутке Леонида Ильича — и получилось натурально, так, что даже Брежнев усмехнулся в ответ одной стороной рта. Леонид Ильич не раз при нем эту шутку вспоминал, чаще всего на охоте, в Завидове... Да, не один раз, и не два, и не четыре... Только иногда вместо медведя кабана в поговорку вставляет, а иногда лося.

— Сделаем! Разрешите присесть, Леонид Ильич? Здесь, или в той комнате?

Рябенко делает несколько шагов вдоль стола для совещаний и останавливается, как бы в нерешительности... Может быть, удастся свинтить в другую комнату, оно и поспокойнее будет...

— Да, присаживайся, вон, где-нибудь там. Или где хочешь, где тебе удобнее. Бери бумагу, ручку и вперед! То есть, если я правильно тебя понял, курить ты не собираешься...

— Виноват, Леонид Ильич! Как увидел картинку, фото вашего красавца, так из головы все выдуло! Это при том, что давно и сигарета у меня в руке, и зажигалка в другой! — Рябенко торопливо поджигает кончик сигареты "Новость" (Володя, по приезде, успел незаметно экспроприировать у водителя и передать пачку "сменщику", своему начальнику Рябенко), затягивается, придерживая ее за длинный фильтр по-шоферски: согнутыми в кольцо большим и указательным пальцем.

Брежнев нетерпеливо втягивает воздух ноздрями, фыркает и приказывает верному адъютанту-курильщику сократить дистанцию:

— Саша, а ну-ка, неси каталог сюда, стой рядом и кури, вместе посмотрим, что к чему...

Минуты две Леонид Ильич и его "прикрепленный", окутанные клубами табачного дыма, рассеянно таращатся в страницы каталога, каждый думая о чем-то своем, но вдруг проснулся на столе селектор правительственной связи.

— Хо... Алексей звонит, а его-то мне и надобно!

Рябенко ткнул тлеющим окурком в заранее приготовленную, вместо запрещенной в брежневском кабинете пепельницы, шайбочку-пробочку от какого-то канцелярского флакона и двинулся, было, к выходу из кабинета, но не проскочило: Брежнев жестом остановил его и также без слов помотал в воздухе правой ладонью: бери, мол, каталог с переводом, садись вон туда и тихо-тихо делай то, что поручено.

Косыгин, как звонивший, поздоровался первым.

— Леонид Ильич, приветствую тебя! Не отвлекаю? Ты один?

Брежнев привычно переключил селектор на громкую связь — так удобнее разговор вести.

— Здорово, Алексей! Нет, не отвлекаешь. Один сижу. (Рябенко привычно восхитился про себя бдительной осторожностью Брежнева: все "ближние" знают, что Косыгина по имени, без отчества, он только в приватных разговорах позволяет себе величать, а при свидетелях — всегда Алексей Николаевич!) Я сегодня в ЦК работаю. Так что вовремя ты на меня вышел. Более того, скажу по секрету — вот-вот уже сам собирался тебе звонить! Ну, ты, наверняка и сам догадываешься, по какому поводу, раз меня опередил! И, небось, по тому же самому, что и ты мне! Про еврейско-арабские дела! Угадал?

— В самую точку! Да, Леонид, ты всегда в самую суть рубишь, под самый корешок, как ту елочку... я даже и не сомневался, что угадаешь! Такие уж там, на Ближнем Востоке, дела заварились, прямо скажу: дрянные!

— Хреновые, хуже и не придумать! Неделю назад Голанские высоты взяли, евреи эти, а позавчера так и вообще, они в Египет уже вошли. Ну, что скажешь по ситуации?

Брежнев поерзал объемистым седалищем по креслу, чтобы организму удобнее стало, снял ненужные в разговоре очки, откашлялся. Он за прошедшую неделю довольно глубоко вник в обсуждаемую тему, во всяком случае, вполне достаточно, чтобы иметь по данной проблеме собственный взгляд, и даже предполагаемый проект решения. Однако, было бы глупо не посоветоваться с тем, кто тянет на себе основную лямку хозяйственного управления страной.

— Ну, что тут добавить из новостей... Насчет позавчера ты сам сказал, а вчера Египет и Сирия присоединились к странам ОАПЕК, которые дружно, слышь, Лёнь?.. Они единогласно решили, они на весь мир заявили, что не будут поставлять нефть государствам, поддержавшим Израиль, страну-агрессор в недавней однонедельной войнушке с Сирией и Египтом. А государства те — ни больше, ни меньше! — Соединенные Штаты, Англия, Канада, Япония... Там еще целый ряд стран перечислен, кроме тех, что я сказал.

— Ого! Это они резко!

— И еще как резко. Отсюда вывод вполне очевидный: ожидаем не менее резкий рост цен на нефть.

Брежнев приподнял брови и задумался на миг.

— Пожалуй. Так это же для нас вроде как совсем даже и не худо!? А, Алексей Николаевич? Дорогая нефть для нашей внешней торговли — хорошо, а? Ты уже, небось, весь в предвкушении, руки потираешь? — Брежнев хохотнул коротко. — Дорогая нефть — это очень хорошо.

— Хорошо, тут спору нет и быть не может. Но пока, на сегодняшний день, мы в большом убытке: столько мы этим занюханным арабским воякам оружия поставили! Первоклассного оружия, в том числе и нового, которого и у нас самих, на вооружении наших войск, не всегда в комплекте! Гречко постоянно жалуется на это, заявками трясет. А они его, оружие наше, профукали, отдали евреям ни за фунт табаку! Денег за поставки они нам платить не обязывались, да и не собирались, дескать, братская помощь, какие тут проплаты могут быть? Леонид, ты же знаешь, я товарищу Гречко никогда ни в чем не отказываю, но ведь не для того страна работает, чтобы сотни миллионов золотых рублей за одну неделю так называемых "боев" — подарить Израилю этому гребаному!

Брежнев опять заерзал в кресле, начал, было покашливать... но удержался. Сунул руку в ящик стола — там у него портсигар с таймером... вдруг в нем сигаретка затерялась... Эх, нет там никакой сигаретки, пуст портсигар, давно расщелкнут... таймеру делать нечего. Поймал вопросительный взгляд Рябенко и подтвердил взмахом ладони: сиди, где сидишь, работай.

— Да, Алексей, теперь вижу, что одинаково ситуацию воспринимаем, и про Израиль, и про нефть. Я вот что подумал...

— И это хорошо, что одинаково. Но ты даже не сомневайся, Лень: все эти Асады с Садатами с мордами набитыми на четвереньках прибегут за добавкой: денег им и оружия! "Дайте нам еще!" Или еще того похуже... Ну, ты понимаешь, о чем я...

— А уже и прибегали: им жареный петух в жопу клюнул, так они депеши панические шлют, и среди ночи звонками будят!.. Ребята ушлые! Я вот что подумал, в этой связи... Мы ради них в Третью Мировую не полезем, как ты понимаешь!..

— Так еще бы! Себе дороже.

— Нет, не полезем. Стало быть, надобно гасить эту ситуацию, да так, чтобы не полыхала больше. Я как это вижу: мы включаемся в мирные переговоры, с теми и с другими, это первое. Так что, если понадобится, то Андрей в ООН будет дневать и ночевать. Проявляем мирные инициативы, активно ведем переговоры и гарантируем всем сторонам конфликта целостность границ. Будем считать это конфликтом, а не войной.

— Согласен, Леонид Ильич, совершенно с тобой согласен, война — это немножечко другое, чем неделю с полными штанами по пустыне бегать!

— Это второе. И третье. Хочу спросить твоего совета. Третье — вот: надо заново признавать государство Израиль (Брежнев опять сделал ударение в названии еврейского государства на последнем слоге, Косыгин на другом конце провода привычно поморщился, но смолчал). Обмен послами, и все такое! А, Леша, чего молчишь?

— Перевариваю. Но тогда конфликт на Ближнем Востоке не закончится, а превратится в долгоиграющий вялотекущий? Не так ли?

— Превратится. Но это все же не война — ни Третья Мировая, ни какая другая.

— Это да. Хм... Любопытно. А вялотекущий конфликт плюс нефтяная блокада... Плюс грызня между всеми этими божками, да царьками, да шейхами, да президентами. Нефть хорошо вырастет. И газ вслед за ним. И не просто хорошо, а устойчиво. Я — за, если так.

— Вот. И я за. А я давеча говорю Андрею...

— Какому Андрею, Кириленко, что ли?

— Да нет же, при чем тут Кириленко, он не петрит ни шиша в зарубежных делах! Громыке говорю: Андрей, что думаешь насчет того и этого?

— И что Громыко?

— А Громыко мне говорит: дескать, арабы обидятся, если мы еврейское государство признаем не только де факто, но и де юре.

— Ой, напугал! Это он так сказал: обидятся?

— Так и сказал.

— Обидятся они! Леонид Ильич, право слово, ты меня просто огорошил громыковскими суждениями! Это, знаешь, это как бы мы на них не обиделись, что они так нагло оружие побросали и, тем самым, нас, единственных союзников своих, фактически предали! Сначала они обгадились, теперь они обидятся!

— Угу. Ты слушай дальше. Я точно так же Андрею и сказал, только покрепче малость, русских слов не выбирая. Но смысл абсолютно такой же: нам их обиды... ну... до одного места, воевать за дядю с Израилем, читай с американцами, мы не собираемся. А затяжной конфликт между ними всеми — пусть будет затяжной конфликт. Если он нам экономически выгоден — мы не против такого конфликта. Андрей обещал подумать по своей линии. Сегодня у нас Политбюро, вот, мы сегодня и заслушаем товарища Громыко на предмет дальнейшего плана действий. И поскольку мы с тобой предварительно согласовали все эти дела... Согласовали, Алексей?

— Да, Лёнь, разумеется. Я еще до заседания кое-что просмотрю, подготовлю циферки, но это уже детали, а в основном — тут, по-моему, все однозначно, и я не понимаю сомнений товарища Громыко к твоим инициативам.

— Ну, а я понимаю: должен ведь, он по своей линии думать? А наше с тобой дело — выслушать и поправить, если понадобится, в нужном направлении. И еще. Тут Гречко нудит мне то и дело, что, мол, скупишься, прижимаешь заявки от министерства обороны...

— Врет, в глаза ему это готов сказать. Если в чем проблемы — жду от него конкретных бумаг, с конкретными расчетами, а не ворчания и поклепов в кулуарах.

— Не врет, Алексей, не врет, ты понапрасну кипятишься. Мы же все одно дело делаем, к одному и тому же стремимся. Просто человек за свое душой болеет, так же, как и ты, и я, и Андрей Громыко. Вот, Шелеста возьми, к примеру. Сколько мог человек — столько и работал, упорно, честно. А зазнался, зазевался, пошел не в том направлении, с обособлениями — мы подкорректировали это дело по-товарищески, пусть теперь заслуженно отдыхает. И с Геной Вороновым почти такая же картина: устал, выдохся. А помнишь, как он тогда Хруща отчехвостил?

— Да помню, конечно же. Кстати говоря, на днях девять лет с того дня минуло.

— Не побоялся, молодец был... Девять лет!? Время-то как бежит. Да, но ведь и работать надо, а не только правду-матку резать. Каждый день работать, упорно. Так что... Ну, одним словом, рад, что мы с тобой одинаково ситуацию поняли, потому, как это значит — правильно ее прочувствовали и просчитали. И баланс интересов на Ближнем Востоке сохранили.

— Согласен. Леонид, у меня все.

— Ага. Давай, до встречи.

Селектор погас, и Брежнев потянулся было еще кому-то звонить, но передумал.

Баланс интересов... Александр Яковлевич Рябенко старательно вглядывался в русские и английские буквицы каталога, но уши торчком держал, слушал разговор двух первых лиц государства очень внимательно. Обязательные в такого рода беседах словесные наполнители: "как здоровье", "вчера был в гостях у детей", "сон ни к черту" — привычно, сами собой, пропускались мимо ушей, остальное — лучше бы иметь в виду, иначе говоря — быть в курсе. Не по конкретной надобности, а так... на всякий случай. Да и любопытно, о чем там у больших начальников голова болит. Быть может, большая политика ему и не по носу, черт его знает, какая там взаимосвязь между дипломатическим признанием Израиля и ценой на нефть, но то, как Леонид Ильич с кадрами управляется — это любо-дорого наблюдать, себе на ус наматывать. Рябенко уже не в первый раз присутствует на приватных беседах Брежнева с другими членами руководства, и что такое баланс кадровых интересов в исполнении генсека, усвоил очень хорошо! С тех пор, как Хрущева отстранили от власти и освободили от всех занимаемых им постов, эти посты разделены: есть Генеральный секретарь Коммунистической Партии Советского Союза, а есть Председатель правительства СССР. — Кто из них главнее? Брежнев главнее, политические деятели во всем мире эту истину крепко усвоили, уже не первый год как. Но мало первый пост захватить, его надо удержать, укрепить! И тут-то Лене Брежневу равных нет: он постоянно всех своих "ближних" друг на друга науськивает, сверху вниз друг с другом стравливает: Громыко с Косыгиным, Косыгина с Гречко... И к каждому из списка высших руководителей старается приставить в заместители своих людей. Где Андропов — там и Цинев с Цвигуном. Где Косыгин — там и Тихонов... А еще у Леонида Ильича есть довольно странная кадровая страстишка: обращать мужское внимание на жен людей, к нему приближенных. Леонид вообще большой охотник до женского пола и предпочитает почему-то исключительно замужних! И всегда таким был, и на войне, и после... Чаще всего таких выбирает, чьи мужья у Брежнева в упряжке. Ну... на жен Черненко или Суслова он, конечно же, никогда не зарился, потому как повадлив, но разборчив, а вот с женой Бодюла, или того же Цвигуна... Рябенко свечку над ними не держал, под кроватью не сидел... Однако, ведь, по обстановке все насквозь понятно бывает, да и сам Леонид Ильич конспиратора из себя не корчит. Но он даже и здесь, с чужими женами, свой баланс интересов блюдет: это у него кадровая политика такая. Нынче его тяга к прекрасному полу немножечко поутихла, тем не менее, периодически возникают на горизонте — в зоне повышенного внимания охраны! — стюардессы, медсестры... Самая опасная, самая тревожащая из них — новая медсестра, Нина Коровякова...

— Саша, а Саша? Перекури это дело. Много настрочил?

Рябенко, верный многолетней привычке не оставлять документы открытыми, сунул листы в папку, захлопнул ее и резво побежал к столу генсека. Сигарету из пачки, зажигалка щелк... щелк... Пошел дым, дыши, дорогой!..

— Ну, Саша, а ты что скажешь?.. Ну, насчет конфликта арабского? Что мы тут обсуждали только что?

Рябенко даже поперхнулся дымом от смущения — и тоже очень естественно и ловко: не подкопаешься, хоть на детекторе лжи проверяй!

"Сам" Косыгина... как бы это помягче... недолюбливает, все "ближние" знают, но не дай бог попытаться подтявкнуть Брежневу в данном направлении: в порошок разотрет. Старые люди рассказывают, что и Хрущев на Косыгина морщился, только это ничего не меняет, Косыгин вечен.

— Леонид Ильич! Виноват, ей богу! Я, извините, тово... Как залез в эти самые внутренности, да как представил все эти поршни, трубки... Это же мое призвание, молодость моя шоферская... Ну и прошляпил все остальное, еще раз прошу меня извинить... Н-не слышал ничего, так уж меня накрыло!.. Если бы позвали, если бы звонок, или еще что-то, я бы, конечно, среагировал, на автомате!..

Брежнев усмехнулся по-доброму, но дальше докапываться не стал: не слышал — значит, не слышал. Саша добре службу знает, в этом и есть его главная обязанность. Охранять, стоять на страже, а не чужие разговоры подслушивать.

— Притомился я чего-то за сегодня, а еще ведь и Политбюро через три часа вести. Накопал ты чего полезного?

— Есть немножко. Но в целом — именно, что немножко: мотор очень добротный, запчасти не скоро понадобятся... — Брежнев едва заметно дернул правой бровью, и начальник охраны поспешил рассеять высочайшее неодобрение, продолжив — ...но я тут основательный списочек набросал, сегодня же его дальше передам, пущу, как говорится, по течению!

— Правильное решение. А не пора ли мне пообедать, Саша, как ты считаешь?

— Считаю, что очень даже пора: по графику — ваш законный обеденный перерыв, вся трудовая страна имеет на это право. Сейчас я распоряжусь, чтобы подали. В той комнате будете?

— Да, как обычно. И на себя закажи, то же, что и мне. Тоже, ведь, небось, проголодался?

Вот здесь, в этой точке беседы, чутьистый Рябенко мог себе позволить фамильярность и споры с Самим... Мог, и даже... как бы оно сказать поточнее... обязан был:

— Ну, уж нет, Леонид Ильич, увольте меня от трапезы подобной! Это у вас сила воли такая, что... один творожок и компот — и вы уже сыты! Уж я лучше потерплю, а потом досыта поем.

— Почему это один творожок!? Я, кстати говоря, еще и сосиску планирую.

— Ага, Леонид Ильич, ага! Одну сосиску! Это потому, что вы опять худеть собрались, непонятно зачем, а мне-то надо исправно службу нести! С творожка и одной сосиски я ноги протяну! Причем, скоро!

— Но я же почему-то не протягиваю? Как зачем — похудеть чтобы, в норму прийти. Я же не просто так, я за весом слежу, и мне хватает. Я сегодня утром встал на весы — знаешь во мне сколько!?

Рябенко (ему Володя Медведев еще на пересменке доложил о результатах утреннего взвешивания) сделал вид, что прикидывает на глазок, разглядывая пухлую фигуру генерального секретаря...

— Восемьдесят четыре, Леонид Ильич. Ну, может быть, восемьдесят четыре пятьсот.

— Жди больше! Девяносто кило, как одна копеечка!

— Врут ваши весы, Леонид Ильич! Ей-богу врут!

— А ты говоришь — творожок! Короче говоря, мне соку яблочного, сосиску с капустой... ну, да, творожку одну ложечку. И довольно будет. И распорядись, чтобы весы проверили, а если надо — чтобы заменили!

Рябенко знает службу, а в колдовство и в волшебство не верит: если бы Леонид Ильич не пропускал в организм дополнительно (так... между делом, незаметно для себя, в течение дня) тысчонку-другую калорий, так уж реально бы похудел, вплоть до семидесяти кило.

— Подождите, Леонид Ильич! А горячее как же? Супчику похлебать? Без первого — что за обед!? Я просто обязан доложить Чазову, что вы от первого отказываетесь!

— Угу, дожили, называется! Одни доносчики вокруг собрались! Куриный бульон найдется, надеюсь? Вот, маленькую чашечку бульона. А тебе всего этого — мало, что ли? Не наешься, что ли?

— Как вам это удается — не знаю, Леонид Ильич, но я, мы — охрана — мужики-то вроде все здоровые, тренированные, но только ваш режим питания никому из нас выдюжить не под силу. Только вам по плечу. Таковы факты!

После недолгих препирательств Леонида Ильича Брежнева с начальником охраны, было решено, что обедают все-таки вместе, по одному меню, но Рябенко получит в бульон кусок курицы, а на второе две сосиски с двойным овощным гарниром.

Обедали в небольшой комнате, примыкающей к кабинету, за одним столом: Брежнев в торце, как бы во главе скромного застолья на двоих, Рябенко примостился слева сбоку, чтобы, в случае чего, помогать Леониду Ильичу — подать что-то, придержать... Обед на просторной тележке (каркас никелированный, поднос посеребренный, всё — ручная работа) привез официант, он же все и расставил аккуратно и сноровисто, и был отпущен, потому что Леонид Ильич не любит обедать на глазах у посторонних. Личная охрана, вроде Саши Рябенко или Володи Медведева — совсем иное дело, они почти семья.

Из комнаты есть вход в туалетную комнату, перед обедом сначала Брежнев туда зашел, а потом и Рябенко. Но Рябенко, в отличие от Брежнева, только руки сполоснул, предпочитая перетерпеть малую нужду: Леонид Ильич, конечно бы, не возразил и в остальном, потому как человеческий организм — это человеческий организм, но вся брежневская обслуга знает: при нем лучше бы не пользоваться предметами его личного обихода: туалет, ручки с карандашами, стул, кресло... не дай бог очки! Ухаживать, обслуживать чистить — да, пользоваться как своим — ни-ни!

Рябенко сидит сбоку стола, прямо перед ним, вдоль стены, обширный книжный шкаф, весь заполненный книгами. В основном, это многотомные труды основоположников марксизма-ленинизма, а также энциклопедические словари, красочные альбомы с видами Ленинграда, Москвы... Только не припомнит Рябенко, чтобы Леонид Ильич книжку с полки доставал и ее перелистывал. Читать что-либо постороннее Брежнев весьма не любит, он даже документы предпочитает брать на слух. Писать — в основном только росчерки на документах. Иногда в дневник нацарапает немножко... Пару раз Рябенко умудрился заглянуть в дневниковые записи — второпях, пока Леонид Ильич по нужде отлучался... Ничего интересного, просто обрывки того, что Рябенко и так наблюдал воочию. Основная работа Леонида Ильича — общение, по телефону (или по селектору), или очно: с глазу на глаз, в узком кругу, на охоте, на расширенном заседании, с трибуны...

"Поели. Теперь можно и поспать"

Рябенко мысленно произнес фразу из мультфильма "Дюймовочка" и, конечно же, угадал. Он видел, как Леонид Ильич выколупнул из левого кармана брюк желтенькую облатку. Угу, "ноксирон". Таблетка там единственная осталась, так что ситуация терпимая, даже Чазову можно не докладывать.

— Ну, что ж. Подзаправились, можно сказать, неплохо. Саша, я немножко отдохну, с часок. Посмотри, чтобы никто не беспокоил меня в это время. Если что серьезное — Андропов, Косыгин, ну, ты понимаешь, Никсон, там... — буди без колебаний. Озаботься, чтобы селектор, телефон... звук приглуши.

— Все на контроле, за всем лично догляжу, Леонид Ильич! В пятнадцать ноль-ноль разбудить?

— Да, в самый раз получится.

Послушный звонку официант, в мгновение ока собирает на тележку столовую посуду и исчезает так же мгновенно и бесшумно, как появился.

Рябенко с привычной ловкостью — не хуже штатной камеристки — переоборудует тахту в спальное место: плотная (но не жесткая!) подушка, роскошный коричневый плед из верблюжьей шерсти...

Пиджак снимаем... ботинки снимаем... обувную ложку не забыть приготовить, чтобы не как тогда... Пуговицы на брюках и узел на галстуке Леонид Ильич сам распустит...

Шторы задергиваем.

— Приятного отдыха, Леонид Ильич!

Г Л А В А 7

Погрязла Вечность в суете сует. Микуле бы поразмышлять о чем-нибудь таком... об офигительно важном... О расставании с городом детства, к примеру, и о своей дальнейшей жизни в Москве... Или... опять о ней, о той, которая... Ира, Ирочка!.. А он живет себе, доживает в Павлопетровске последние дни, словно бы ничего и не случилось! Хотя, Ирка, вроде бы, тоже будет в Москве учиться, одно это уже радует, авось... Но он ей наверняка безразличен. Впрочем, и Лук тоже, что несколько утешает. Может быть, он и признался бы Ирке в своих Чувствах... понимаешь... Но... недаром древние говорят: "Открытое сердце похоже на урну." Короче говоря, если без уверток, страшно признаваться! Один только Лук в курсах, но Лук — это друг.

А квартира-то разорена: все комнаты в узлах, мешках, чемоданах этих дурацких! Родители велели не трогать ничего, да он и не собирался.

— Алё!.. Что?.. Так ты еще дома? Не, Лук, ну ты вааще! Я думал, ты уже под дверью скребешься, а ты... Ладно, давай, давай быстрее! Жрать же хочется!

Мику нынче крепко подвезло: мама срочно улетела в Москву, чего-то там с квартирой — то ли бумаги заполнить, то ли насчет ключей, а отец двумя днями ранее умчался в Нефтеюганск, во внезапную командировку, и Микуле двое суток с лишним выпало счастье жить одному! Что хочешь — то и делаешь!

Скоро подтянется Лук, и там, на кухне, они пообедают — мамусик большущий запас провизии наготовила, и первого, и второго, и прочего, только вынуть и разогреть!..

— Ты обедал уже?

— Нет еще. — Лук соврал Микуле, бабушка успела влить в него тарелку вкуснейшего борща со сметаной, а к нему был еще и маленький мосол с говядиной — Лук очень любит обгладывать мясо с косточки! Но это случилось давно, больше часа назад, и Лук уже вполне готов составить достойную компанию голодному другу. Опоздал же он потому, что бабушка стреножила его прямо на выходе и заставила вынести помойное ведро. С недавних пор городские власти внедрили новацию: вместо стационарных помойных участков во дворах многоэтажных "кубиков" стали ездить специальные помойные грузовые машины, дважды в день. Пробибикала — хватай ведро и беги-торопись на мерзостный запах: мусорщик примет у тебя, в порядке живой очереди, ведро, вытряхнет (или выльет) содержимое в недра своей "мусорки", а ведро вернет. Ухо при этом надобно держать востро: зазеваешься — частицы помойной дряни могут попасть тебе на рубашку, а то и на лицо. Лук всеми фибрами души ненавидит выносить мусор на передвижную помойку! Ему почему-то кажется стыдным, что знакомые девицы могут увидеть его в помоечных интерьерах, с ведром в руках. А с ведра опять течет, бр-р-р! Но куда деваться — не бабушке же выбегать.

На днях, после последнего школьного звонка, Лук — он давно готовился, и, вот, дождался нужного момента! — приступил к Марфе Андреевне с допросом:

— Бабушка!

— Аюшки?

— А помните, как первого сентября, в первом классе я вам предложил учиться грамоте и всему прочему параллельно со мной?

— Нет, не помню. Я же старая, память дырявая.

— Ага, старая! Десять лет назад вы мне точно то же самое сказали, что старая! А вот согласились бы, так теперь рассекали бы наравне со мной и в алгебре, и в астрономии! Что дальше от Земли, например, Юпитер или Венера, а? И уж всяко читать бы научились!

Бабушка в ответ на шутку любимого внука колыхнулась всем своим маленьким дородным телом и крутит гладко причесанной головой-репкой:

— Ой, уморил! Да зачем мне твоя Венера, сопли да холера!? Мне главное, чтобы у вас с Володей все путем было, да чтобы у меня ничего не болело, ни в боку, ни где еще!..

Лук скептически ухмыляется, а сам сокрушенно понимает про себя: да, семьдесят семь лет бабушке (а по иным странным версиям и восемьдесят один год...), какая уж тут астрономия. Эх...

Пора звонить Микуле и бежать, и так уже опаздывает против обещанного...

— Привет!

— Здорово!

— Ну, что, Мик, ты, вроде бы, предлагал зашлаковаться? Яичница опять?

— Нет, котлеты рубленые из говядины, плюс овощи, типа, запечённый рататуй, я уже подогрел, пока тебя ждал. И что значит — опять? Когда ты у меня в последний раз яичницу ел?

Коварный Лук только и ждал этого вопроса, к которому давным-давно уже приготовился при помощи старых газет — временами ему очень хочется выпендриться и продемонстрировать другу возможности своей памяти, якобы тоже феноменальной:

— В начале учебного года, в субботу, пятнадцатого сентября. Ну, помнишь, там еще этот... забыл... на престол шведский залез... Густаф XVI, вспомнил!

— Угу, и дважды соврал. Даже трижды. Яичницу я готовил в воскресенье, двадцать третьего сентября одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года, когда предки в Курган в гости к дяде Паше уезжали, а в субботу пятнадцатого сентября королём Швеции стал 27-летний Карл XVI. Густаф — не основное имя, а типа клички.

Не знаю, говорит ли тебе хоть что-нибудь фамилия Бархударов? Подозреваю, что нет.

— Угу! Один ты у нас такой умный выискался! Вместе русишу учились по Бархударову и Крючкову!

— Принимается, прощаю.

— Чиво, чиво???

— Лекцию хочу прочесть. Коротенькая, просветительская, по поводу твоего Густава и прочих коронованных особ.

— Разрешаю. Только чтобы коротко, и чтобы на плите не подгорело, а то забудешь...

Лук любит меня подкалывать, особенно по поводу моей памяти. Кстати говоря, я действительно способен проворонить чайник на плите, или воду в ванной... Я помню, абсолютно помню... и отвлекаюсь иногда. Как самый простой смертный.

— Цитирую: согласно объяснениям Бархударова Л.С., отпрыска автора наших учебников, в сложившейся традиции перевода некоторых имен с английского на русский существует сложившаяся традиция исключений.

Так, например, английские имена Charles, George, James, William обычно соответствуют русским транскрипциям Чарльз (Чарлз), Джордж, Джеймс, Вильям (Уильям). За исключением тех случаев, когда эти имена обозначают королей; и тогда они переводятся с английского на русский язык как Карл, Георг, Яков Вильгельм. Причем, именно царствующих...

— Да? А не королевствующих?

— Лук, заткнись, пожалуйста, не сбивай. Скажем, наследник британского трона царевич Уэльский, если взойдет на престол, будет числиться в русском языке не Чарльзом уже, но Карлом, а новорожденный королевич Джордж Александр Луи так и будет Джорджем, пока до него не дойдет очередь воссесть на царство и стать Георгом. Но вот если одного из наследников назовут Джейкобом, а не Джеймсом — ну тогда опять не знаю, что будет с английской монархией!..

Аналогичное исключение действует и для некоторых библейских имен: по-английски Abraham, Isaac, Moses, носимые в быту, передаются на русский язык как Абрахам (Абрам), Айзек, Мозес — а вот если это чисто библейские персонажи, то по-русски будут Авраам, Исаак, Моисей.

— Ты мне мозги этими дурацкими исключениями не парь, достаточно! Ты лучше скажи, почему трижды? Где тут трижды, Микулидзе, когда дважды, если даже хотя бы на миг поверить в твою дурацкую эфемерную правоту? Считать научись для начала.

— Тапочки надевай, пыли полон дом, а подметать некому. В-третьих, ты ведь ни хрена не вспомнил, а просто нашел в старой газете, сидя на толчке — либо в "Ленинском знамени", либо в "Правде"... Вот тебе и трижды. Теперь слушай настоящую новость: вчера Жуков умер!

— Какой Жуков!? Маршал? Ох, ни фига себе!

— Да, маршал победы. Голоса передали. Ну, что, Лук, вдарим по такому случаю? Для аппетита?

— По какому такому? Что Георгий Константинович умер? Ни фига себе повод!

— Да нет! Чтобы отметить "аут" — школа-то позади. А я вааще уже всё! На той неделе в Москву жить переезжаю, с концами. Тапочки надень.

— Да надел я уже, надел! За упокой школьного образования, говоришь? Тогда наливай. А чё у тебя?

— Ирландский вискарь, Рарест Винтаже!

Микула по своему обыкновению, возникшему еще в начальной школе, любит искажать звучание иностранных слов, и сейчас Лук этому рад: у него есть повод "отбомбиться" в ответ на неудавшуюся мистификацию с памятью о яичнице.

— Микула, ну ёкарный бабай! Я хоть и ни фига не понимаю в английском, в отличие от тебя, полиглота сельского, но ты мог бы и не коверкать названия. Ох, слышали бы тебя Татьяна Васильевна или Элла Мефодьевна! А еще тинэйджер, типа! Я подарю тебе носовой платок, чтобы ты не рукавом красоту наводил!

Упомянутые тетки — это "англичанки", у которых довелось учиться вчерашним школьникам, Луку и Микуле, "ёкарный бабай" — это Микулино выражение, он его подцепил от отца и дяди, Лук намеренно его употребил, дабы поддразнить друга. Лук очень любит слащаво подражать-юродствовать, передразнивать назидательные нотации взрослых. Иногда его кривляния раздражают Микулу, иногда нет.

Лук, потирая над рюмкой только что вымытые руки, выговаривает Микуле противным голосом, а сам весь напрягся в "предвкушении": пиво еще туда-сюда, но более крепкие алкогольные напитки даются ему "поперек" — не то что многоградусные водку или коньяк, он даже стакан портвейна выпивает с трудом, еле сдерживая рвотные позывы. Микула знает об этой досадной особенности своего друга, но чисто абстрактно, без примерки на себя, ибо сам он способен залпом выпить стопарь-другой-третий сорокоградусной, а также любого другого алкогольного напитка, и даже не поморщиться.

Выпили, заели теплыми овощами. Лук, прежде чем приступить к еде, в течение минуты боролся с рвотными позывами, стараясь скрыть свое состояние от Микулы, а тот, конечно же, увидел. Увидел, криво ухмыльнулся, показав на мгновение щербинку в переднем зубе, но смолчал сочувственно.

— Еще по рюмахе?

— Да не, на фиг! Можно было бы, но боюсь, что предки унюхают. К черту! Вот, поеду в Ленинград, поступлю в универ, вот тогда можно будет побалдеть без оглядки. Они и так мне постоянно парят головные мозги примером старшего брата.

— А что, а где он сейчас?

— Где-то в Белоруссии, в ракетных частях, сержантом. Еще почти год трубить.

Лук неохотно говорит о неприятностях, приведших брата-студента в ряды советской армии на срочную службу, и Микула не настаивает на дальнейших объяснениях.

В каждой рюмке чешского хрусталя уместилось где-то под шестьдесят граммов виски, этого оказалось достаточно, чтобы друзья почувствовали опьянение, легкое и не стойкое. Микуле, с его массой в 83 кило, такая доза вообще пустяк, а у Лука голова все же-таки "поплыла", но признаки опьянения "с первой рюмки" ему кажутся проявлением слабости, недостойной настоящего пацана.

Друзья сидят на кухне, за столом, по-взрослому: перед каждым две плоские тарелки, расписные бело-синие, "под Гжель", на одной салат из вялой зелени, обильно политой белым чесночным соусом, на другой котлетища-глыбища среди гарнира из овощей. Гарнир вкусный, под стать котлете, но Лук предварительно выковыривает из него дряблые ломтики болгарского перца — перец он ни в каком виде не любит.

Лук и Микула поглядывают друг на друга, и каждому чуточку удивительно: блин горелый, время-то! Получается, что и впрямь — оба они уже взрослые, Микула бреется через день, да и у Лука явно усики пробились, светлые, мягкие пока, почти пушок... Неужели, действительно, через какие-то считанные дни жизнь разбросает их по разным городам страны, и, быть может, навсегда!?

Луку в этом смысле как-то попроще: даже если он поступит в университет и станет учиться в Ленинграде, то на каникулы все равно будет домой приезжать, в родной город, и остальные одноклассники так же... А Микула полностью меняет место обитания и образ жизни...

Друзья примолкли, но оба не сомневаются, что мысли у них примерно об одном и том же.

— Да фигня, Лук! Я же твой адрес помню. И телефон. Как что — сразу напишу письмо, либо позвоню, и ты тоже будешь мой адрес знать. И вообще неподалеку будем жить: я в Москве, ты в Питере. Тысячу раз увидимся. Точняк не будем больше? А то я уберу, пока ты спьяну панфырь на скатерть не сшиб. Кстати говоря, если предки заметят убыток в бутылке — но это вряд ли случится — я на тебя свалю, скажу, что ты из горла выдул, прокравшись к буфету.

Луку отчего-то стало так грустно... он даже не реагирует на подначки друга. Взял в руки длинную бутылку зеленого стекла, стал преувеличенно пристально всматриваться в темную сине-зеленую этикетку.

— Сорок оборотов, как в нашей "Московской". Только пахнет силосом. Помнишь, как мы осенью на картошку ездили? Там еще в коровнике от дождя прятались?

— Помню, — покорно кивает Микула. Он знает, что на "джемисоновской" этикетке нет "количества оборотов", он бы мог без напряжения воспроизвести клички всех коров из того коровника и подробно описать внешность каждого из совхозчан-аборигенов, присоседившихся от дождя в том же коровнике, полупьяных мужичков, одетых во рванье, более похожих на уличных ханыг... но... сейчас это всё малозначащие пустяки. — Сам ты силос. Это отцу из Ирландии привезли, дорогущее пойло. Его английская королева, по настоянию врачей, каждый день за завтраком употребляет, вместо микстуры!

Друзья вместе засмеялись привычной шутке про несчастную английскую королеву, которой приходится по воле советского обывателя курить ташкентский "Памир" без фильтра, пить водку-сучок из отходов древесины, грызть семечки с омского рынка...

Оба еще не знают, что расстаются надолго и вновь увидятся через три с лишним года, двадцатилетними...

— Лук, ты уже кривой, да? А то я хотел тебе тест задать, как раз для непарнокопытных приматов, ты же у нас любишь тесты на сообразительность, ты же у нас будущий психолог!

— Это ты кривой. Ну, давай свой тест. — Лук, с готовым пренебрежением на лице, нарочно произносит слово "тест" напирая на мягкое звучание буквы "е" (как в слове "тесто"), но уже внутренне подобрался, он очень недоволен, что ему предлагают проходить какое-то, пусть дурацкое, испытание, когда он не в полной боевой форме, а слегка под газом. Лук считает, что играть в шахматы, в пинг-понг, в карты на деньги, в "слова" нужно только на трезвую голову... С девчонками в "бутылочку" можно и под выпивку, но это исключение. Ладно, Микула самый близкий друг, при нем и облажаться не позор.

— Вери гуд. Тест на тему: обладаешь ли ты зачатками разума, примат уже, или пока так себе, пионер с барабаном? Перед тобой две плоские тарелки, из которых ты только что ел... Погоди, сначала объедки выкину... и ножик с вилкой дай, я их в мойку... Вот. Перед тобою две относительно пустые тарелки. Перемести их на столик возле раковины, я их сам там помою, вместе со своими. Но перемещай их на подсобную столешницу не просто так, а одну положи, да другую поставь, не пользуясь для этого никакими посторонними предметами, подпорками, подкладками, пальцами, любыми другими уловками... Всё "по чесноку": одну — положи... а другую — поставь. Две минуты времени на раздумье. Врубаешься, о чем тебя попросил умный человек?

Лук понял, что от него требуется уразуметь разницу между понятиями "положи" и "поставь" и лихорадочно пытается сообразить и понять каверзу! Может, на ребро поставить да раскрутить как волчок?.. Бред. Хорошо бы время потянуть, секунды выгадать...

— Пардон! Это ты себя, что ли, в умные выбрал!? Нахал, а? Все человекообразные такие нахалы! Еще раз повтори условия?

— Тридцать секунд прошло... тридцать пять...

Лук подцепил пальцами левой руки тарелку из-под котлеты, в правую взял ту, что поменьше, "подсалатную", с остатками соуса в ней, и расслабленной походкой уверенного в себе гопника (а в голове паника, мыслей ноль!) двинулся к указанному столику... И вдруг его озарило! Тарелки-то хоть и плоские, но все же объемные, как бы вогнутые слегка, с донышками-подставками!.. Значит... Ха!.. Одной минуты не прошло!

— Алё, Микула Селянинович!.. Ну, короче, внимай истине от старшего брата по разуму: вот эту тарелку я ставлю... поставил. А вот эту переворачиваю ДОНЫШКОМ ВВЕРХ! — и кладу. Я ее — положил! Во-от, чтобы с потеками на столе — все равно тебе, а не мне, мыть и протирать!

Микула одобрительно ржет, и даже поаплодировал догадке друга кончиками пальцев, а сам в легкой, едва ощутимой досаде: он, когда отец ему задачу задал, около двух минут думал! Впрочем, одну минуту из этих двух он лихорадочно перебирал память, надеясь там найти готовый ответ...

* * *

— Так что, Василий Григорьевич?.. Докладывайте не вставая... Итак? Есть у нас ясность по данному вопросу?

— Да, Николай Александрович! С полной уверенностью можно сказать — и я, и все члены рабочей группы единогласно подтверждаем однозначный вывод! — причина в разрушении шлицевого соединения в одной из муфт. Непосредственно во время попытки взлета в аэропорту Нефтеюганска. В этом первопричина, а дальше все пошло по нарастающей: раскрутка ротора свободной турбины, разрушение диска турбины, и далее пожар на борту и все остальное. Все выводы и мнения здесь, задокументированы, подписаны, проверены и перепроверены.

Заместитель Косыгина кивнул понимающе и вздохнул. Ему не по рангу было прилетать в Тюмень, побросав все дела, чтобы лично разбираться в авиакатастрофе, но Алексей Николаевич тихо приказал — и вот он здесь, а докладывает ему вновь назначенный начальник главка из системы "средмаша" Василий Тимофеев, которому тоже бы нечего здесь делать, ему тоже не по профилю быть старшим экспертной группы: есть ведь на это дознавательные органы всех мастей, областные власти, министерство гражданской авиации, в конце концов... Но поговаривают, что сам Брежнев, с подачи Андропова, дал команду проверить аварию вертолета — "силами независимой экспертизы — и на случайность, и на злоумысел. Во всяком случае, Тихонов осторожно попробовал давеча "отсоединиться" от проблемы, во время игры в домино с Брежневым, на даче в Завидово — не вышло. Вот и нашли в случайном порядке выбора целую вереницу крайних (благо, хоть, не обвиняемых) впряженных, от Тихонова и Тимофеева до диспетчера Сургутского аэропорта.

Василий Георгиевич Тимофеев доложил, отчитался, сдал с рук на руки "дело" — зампред вроде бы остался доволен. Пора домой. Ну, а кто бы ему самому продых-то дал!? Так уж непросто на два дома и на две работы существовать, а тут еще дурные командировки! Скорее бы уж окончательно в Москву... до августа должны бы успеть с "переселением народов"... Плюс дополнительная задачка: сын школу закончил, ему поступать в вуз. "Куда бы ты хотел поступить, Микула?" В ответ только плечами пожимает: дескать, куда угодно, лишь бы не в армию. Что за молодежь такая пошла — словно комнатные растения какие, на всем готовом... Тимофеев сам себе обрывает ход мыслей, который он, в порядке самокритики, именует старческим брюзжанием... Нет, нет и нет! И он еще не старик, и Микула у них с Лией очень хороший мальчик... парень. Тут недавно, после очередного заседания "ПрВр", в приватной беседе с младшим братом возникла идея по поводу Микулиного поступления. Все под богом ходим, и ежели вдруг... однажды... вместо достигнутой цели они, всей своей подпольной организацией, загремят на Лубянку, то... Нынче не тридцать седьмой год, детей не тронут, не должны бы, и все же... все же... Если к моменту возможной катастрофы Микула обретет достойное образование, обрастет личными связями в престижном московском вузе, то как-то оно... Чепуха, конечно же, защита картонная, но даже ее следует учитывать. Надо попробовать.

С сентября этого года, под эгидой Министерства обороны, заработает в новом расширенном статусе "Военный институт иностранных языков", или что-то такое, на его базе. Начальником его, читай ректором, назначен генерал-полковник Катышкин, добрый приятель Валериана Дмитриевича, так что проблем с поступлением у Микулы не предвидится.

Гм... В новом гражданском обществе, справедливом, правовом, о котором все они мечтают, не должно и не будет места всему этом кумовству, ползучему телефонному праву, блату-шмату, но сегодня... Приходится, увы, исходить из реалий: Микула, при всех его талантах и знаниях, далеко не в каждый московский вуз смог бы поступить без поддержки. Скажем, в "Плешку" — запросто, с минимальнейшей подстраховкой от произвола приемной комиссии, в университет Дружбы народов имени Патриса Лумумбы — так-сяк, непростой, но решаемый вопрос, особенно в нынешнем, только что утвержденном статусе старшего Тимофеева... В МГУ Микула почему-то резко не хочет, а мог бы... пожалуй, что и сам. Бауманка — вообще без проблем, но Василий Тимофеев твердо загадал про себя: Микулу надобно держать как можно дальше от перспективы продолжения ракетно-технической династии! Нет! Если вдруг что — сын должен быть предельно в стороне от всех возможных версий соучастия в ПрВр! И от МФТИ подальше. МФТИ отличный институт, к тому же, учитывая профиль вуза и Микулины способности, знания, тоже уверенная вероятность поступления, но... по тем же причинам — долой!

А, вот, к примеру, МГИМО — с точки зрения "блата" — уже черт его знает, даже если Курбатов впряжется! Там каждый год идет такая битва протекций, туда, в ректорат, со всех концов СССР каждое лето, начиная с весны, протягиваются такие волосатые лапы, что...

Бог с ними со всеми, пусть "Военный институт", или как он там будет с августа называться...

Идея в том, что в случае катастрофы с "ПрВр" за Микулу, как за своего, ни в чем не замешанного питомца, вступится или сможет вступиться махина министерства обороны, единственно способная держаться на равных с КГБ. Понятное дело, что Политбюро ЦК КПСС еще круче, но в ближайшие пару-тройку лет беспартийного комсомольца Микулу туда вряд ли возьмут, даже кандидатом.

Четыре года обучения, специализация... либо иностранных языков, либо юридическая. К черту иностранные языки, пусть будет юридическая, если Микуле все равно.

* * *

Кто такой этот Устинов??? Да почти никто на просторах Кремля и Старой площади, секретарь ЦК КПСС, со сталинских времен курирует оборонные дела, и, по слухам, до сих пор убежденный сталинский сокол. Нет, конечно же, насчет "почти никто" Цинёв с досады слегка погорячился: действующий секретарь ЦК КПСС — это номенклатурный гигант, фигура отнюдь не рядовая и не средняя даже по меркам кремлевского Олимпа, круг его полномочий из важнейших, права и привилегии велики, но... Безумно раздражает — вот так сидеть-ждать, время терять, обнимая нагретую кожаную папку, как бобик-шарик на заветную кабинетную дверь поглядывать!.. Когда каждая минута на счету! Он — не хрен собачий, он замминистра Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР, сидит в приемной своего прямого и непосредственного начальника, вызван по важнейшему вопросу — и завис намертво!

Почти все сподвижники Андропова ходят на работу в штатском, но Цинёв предпочитает военную форму. И сам предпочитает, и строго соответствует однажды высказанному, как бы вскользь, пожеланию начальства. Если меряться по погонам — точно такой же генерал-полковник, как и ныне "партикулярный" Устинов, да и набор обязанностей у него не менее важный... а товарищ министр Андропов, там, у себя в кабинете, вместо того, чтобы немедленно принять своего заместителя, которому сам же и время приема назначил, точит лясы с дружком закадычным, Димой Устиновым, который по партийной иерархии двумя этажами ниже Андропова! В рабочее время! Бардак! Небось, еще и анекдоты травят.

Цинёву вспомнилось, как на днях, буквально в прошлую пятницу, избранным составом, сгрудились они в кабинете у шефа, на его шестидесятилетие, пили коньячок, заедали трюфелями и бананчиками, обмывали юбилей и награду юбиляра, звездочку героя соцтруда! Никто иной, как Устинов, бывший тамадой на том междусобойчике, рассказал очередной анекдот про Чапаева: "Василий Иванович! На станции, только что, белого взяли! — Ура! Сколько ящиков!?" Анекдот пустой, прямо не антисоветский, но... все-таки...

Цинёв не поленился, буквально через день, в Заречье, выболтал Леониду Ильичу анекдотец... А тот хохотнул и даже не уточнил, где и от кого Цинёв его услышал... отвлекся на фельдъегеря... Так и пропала зря информационная заготовочка... Ладно, хоть, рассмеялся, порадовался, а это значит, что никто из участников кабинетного застолья раньше Цинёва не успел доложить, ни Цвигун, ни лекарь Чазов... И то хлеб. Приходится признать, что Устинов Брежневу ближе, теплее, роднее, чем он, Цинёв.

Маленький и коренастый Цинёв вскочил со стула и лучезарно улыбнулся выходящему из кабинета Устинову. Тот, набычился, глядя поверх очечной роговой оправы, качнул головой вниз-вверх, узнав — тут же просиял в ответ, левой рукой снял очки с мясистого носа, правой ответил рукопожатием, крепким, насколько ему позволяла узкая и по-старчески мягкая ладонь. На год младше Цинёва, а уже стариком смотрится.

— Засиделся я тут у вас, пора к себе в берлогу, дел выше головы!

— Ох, и не говорите, Дмитрий Устинович! — И, понизив голос, — Как там?..

Устинов понимающе кивнул в ответ:

— В тонусе Юрий Владимирович, полный порядок.

С этим Цинёвым следует держать ухо востро: недобрый человечек, склонный к интригам, наветам... Маленький, а вредный! Подчиненным хамит, на коллег стучит... Впрочем, Цвигун не лучше. И тоже у Брежнева на хорошем счету, на доверительном. Не забыть рассказать Лёне, так, между делом, зачем он к Андропову на Лубянку ездил, дабы упредить, просто на всякий случай, параллельные каналы донесений... Поводов для рабочего взаимодействия с "органами" у любого служилого человека полно, любой выбирай.

Георгий Карпович вошел в кабинет, остановился на миг, развернувшись влево, руки по швам, папка к боку прижата, и, повинуясь кивку Андропова, бодро подсеменил к столу. Андропов правой рукой наискось дал знак присаживаться, а в левой у него телефонная трубка. Пиджак расстегнут, галстук чуть набок съехал — да, не соврал Устинов: шеф не зол и вроде бы не болен. Стало быть, обстановка рабочая, прекрасно!

— Нет. Нет, нет, нет и нет. Все нормально, поверьте. Хороший работник, молод, полон сил... но по кадрам ему пока, все-таки, рановато. Около года он отработал, честно отработал, проверку делом прошел, себя проявил, здесь спору нет. Короче говоря, есть мнение перевести... э... рекомендовать... избрать его освобожденным секретарем парткома, да, всего центрального аппарата, у нас там сейчас острая необходимость возникла. Вот. Да, а на его место Лежепекова. Да. Пара недель у нас с вами есть на все эти процедуры, тем более что все уже согласовано (при этих словах Андропов чуть поднажал голосом, намекая на самый высокий этаж согласований), уточните, если что, и займитесь нами вплотную, пожалуйста.

Цинёв наматывал на ус, стараясь не пропустить ни слова, ни буквы... С кем это он говорит? Видимо, с руководством Общего отдела ЦК... С тех пор, как в апреле прошлого года Андропов стал полноправным членом Политбюро, все партийно-организационные вопросы в недрах Службы стали решаться заметно проще и быстрее. Все правильно Юрик излагает, Агеева давно пора по шапке погладить... Молодой, а нагловатый, не по чину шею тянет, так что пусть лучше проводит ленинские чтения, субботники, ветеранов чествует на партсобраниях.

В кабинете у Андропова всегда тепло, и жарко даже, летом и зимой: холод ему противопоказан. В углу, слева от окна, даже камин имеется, но он никогда не затапливается.

Андропов положил трубку и, весь еще в телефонном диалоге, криво улыбнулся, устраиваясь в поудобнее в жестком кресле. Кресло... одно название, что кресло: если бы не подлокотники — так вообще стул. Геморроя, знать не боится...

— Добрый день, Георгий Карпович. Присаживайтесь поудобнее и докладывайте. Как там у нас в военной контрразведке, всё ничего?

И у Цинёва с организмом все в порядке: сел смаху, где указано, даже и приерзываться не пришлось. Голову вправо, бодрую улыбочку на лицо:

— Несем службу как положено, Юрий Владимирович! Денно и нощно!

Андропов сознательно, словно бы в шутку, использовал словосочетание "военная контрразведка" в адрес Цинёва: тот, когда-то давно, возглавлял именно военную контрразведку, но потом вырос до начальника Второго Главного управления, то есть всего управления контрразведки Комитета Госбезопасности, а потом и еще приподнялся, став заместителем Андропова. А от прежних времен осталась при нем нелепая привилегия, она же обязанность: носить военную форму, последние семь лет — с погонами генерал-полковника. Вот-вот бы ему генерала армии получить, заслуженно, по делу, ибо он не какой-нибудь там паркетный флигель-адъютант, вся его служба "в поле" и на передовой... Но всё как-то стороной обходит Георгия Цинёва следующее воинское звание. Может, к юбилею удосужатся, однако же, до круглой даты еще дожить надобно...

Да, логичнее было бы вызвать на доклад и выслушать не самого Цинёва, а его преемника в системе контрразведки, главу 2-го управления Григоренко, Григория Федоровича, или, еще логичнее, того же Цвигуна, первого андроповского зама, куратора хренова... но тот опять заболел... Семен Цвигун внешне — здоровенный мужик, глыбища рядом с малорослым Цинёвым, но года три тому назад перенес операцию по онкологии, легкое вырезали ему, и с тех пор Цвигун все больше по больницам и дворцовым передним, главный любимчик брежневский, а вся черновая работа легла на плечи ему, Георгию Карповичу Цинёву!.. Формально Цвигун куратор всех ветвей контрразведки, включая пятое "идеологическое" управление, но сегодняшняя главная тема доклада-совещания довольно щекотлива, и осторожный Андропов предпочел выслушать именно "рабочего" своего зама, который потом не хуже Семёна Кузьмича подстучит Леониду Ильичу, непременно доложит поверх всех голов обо всем подряд, чего надо и не надо. И тем самым невольно примет на себя часть возможной ответственности за те или иные потенциальные срывы-провалы, то есть, грубо говоря, воткнет себе в губу крючочек-зацепку на случай оргвыводов, сиречь поиска виноватого, главного ответственного. Только об ответственности на послезавтра мало кто думает, когда есть возможность сегодня протолкнуться поближе — языком к уху... Все смертные привыкли считать, что завтра наступит когда-нибудь потом. Что ж, в свое время дойдет черед и до окончательных итогов, и у него, Андропова, и у Цинёва, и у Цвигуна, пока же никто никуда не спешит.

Оба собеседника в течение минуты, покуда Цинёв извлекал из коричневой кожаной папки необходимые для доклада справки-документы, обменивались устоявшимися, привычными репликами. Андропов, по-простецки задрав полу пиджака, еще разок тихонечко помассировал левую часть поясницы и, наконец, положил руки на столешницу, сцепил их в замок. Все как всегда. С почками неладно у Андропова, все об этом знают. Это ему сегодня слегка отдаются в потроха давешние посиделки в кабинете, в окружении ближайших сподвижников и друзей. Андропов трезвенник, но стопарик, поддавшись на устиновские хохотки-громыхания, все-таки пригубил почти наполовину. Даже эскулап Чазов не возражал по данному поводу, не строил гримас (сам тоже, кстати, рюмочку уговорил). Вот почка и заныла... а все-таки лицо не бледное, не в поту. Цинёв на семь лет старше своего начальника, но у него пока — тьфу-тьфу! — почки, задница, сердце, легкие... да и все остальное в полном порядке!..

Надо же, в тот день Гений Агеев был среди них, в ближнем кругу, и ничто в поведении Андропова не предвещало немилости, а, вот, поди ж ты... Коварен Юра, исподтишка дела решает, хотя оно как раз и правильно, так и надо.

Ну, само собой, немилость выпала Агееву относительная: секретарь парторганизация всея КГБ — это вам не заячьи какашки, но, как ни крути, ступенька тупиковая: оттуда либо на пенсию, либо с понижением. Агеев же наш, по имени Гений Длинношеий, Гений Евгеньевич, молод, и до пенсии ему почти как до луны... Отсюда вывод...

Андропов пролистал, не вникая, листы письменной справки, собственноручно раскрепил страницы, положил, текстом вверх, развернул на сто восемьдесят градусов и пододвинул поближе к Цинёву. Для этого ему пришлось даже седалище над креслом приподнять, через широкий стол перегнуться.

— Георгий Карпович, итак, по первому вопросу: я чуть позже прочитаю всю справку, и мы еще к ней вернемся, если понадобится, а сейчас вы с голоса доложите. Сжато, но не упуская существа дела.

Цинёв к этому готов, равно как и к молчаливой скуке ожидания, если бы Андропову вздумалось прочитать все написанное — подобное тоже бывает, и не так, чтобы редко: Андропов — трудяга.

Заместитель министра, сейчас на правах главы контрразведки, принялся пересказывать справку, поглядывая для надежности в раскрепленные страницы, заранее отрепетированными совместно с Григоренко фразами... Повинуясь движениям андроповских бровей и пальцев — привставать и подкладывать отдельные страницы туда, под светлые очи. Докладец намечался давно, просто за великим количеством более важных проблем руки у Андропова до него не дотягивались...

Это только для вражеских голосов и в кухонных посиделках самые длинные руки в мире у председателя КГБ... Ну, да, ну, да — ухватисты и велики, согласно должности, но и они отнюдь не безразмерны.

Или, может быть, из осторожности он так долго медлил выслушать: Андропов весьма деликатен, когда речь идет о близких к Брежневу сотрудниках, он вообще по жизни трусоват и чересчур нерешителен, по тихому "подколодному" и единодушному пониманию всех андроповских замов.

"Первый вопрос", относительно легкий, не из самых важных, почти всегда посвящен простому конкретному случаю, он идет как бы "для разогрева" перед основным, и в этом принципе есть прямой "канцелярский" смысл: собеседники-совещатели — начальник и подчиненный — оба настраиваются на единую рабочую волну, впрягаются бок-о-бок, так что дальнейшее, по-настоящему важное, прорабатывается точнее, быстрее, а стало быть, продуктивнее.

Летом прошлого года в США прошла историческая встреча лидеров обеих супердержав, Брежнева и Никсона. Прошла в целом хорошо, авторитет Леонида Ильича на международной арене, и без того заслуженно громадный, взлетел до небес.

Грамотно и четко проявил себя в напряженной работе Суходрев Виктор Михайлович, личный переводчик Брежнева, надежный, гибкий, изобретательный... Прямого отношения к спецслужбам он не имеет, в отличие от отца, но тот, правда, по линии ГРУ шуровал... эту подробность можно опустить, она в устном пересказе лишняя... И вот, этот Суходрев, во время неформальной пирушки "на лужайке", улучив момент, когда ему не нужно было переводить беседы высших лиц, "причалил" к американскому певцу Фрэнку Синатре, имел с ним приватный разговор. В письменном отчете Суходрева сей эпизод уместился в две строки: дескать, о музыке беседовали и о творчестве Синатры, однако они разговаривали намного дольше, чем необходимо для мимолетного обмена мнениями по поводу нового альбома Синатры, и, вдобавок, разговор шел весьма эмоционально. Да, конечно же, Виктора Михайловича никто ни в чем не подозревает, но... профилактика еще никому не вредила, сферы, в которые он вхож-допущен, очень уж ответственные. Андропов, просматривающий видеоматериалы той пирушки на открытом воздухе, в свое время лично заинтересовался вопросом, попросил проработать... Никакой срочности, выяснить по мере возможности... но это пожелание — приказ, и он должен быть исполнен.

Эмоции в беседе лились рекой, особенно из Синатры, это когда Суходрев спросил его по поводу биографического якобы сходства самого Фрэнка Синатры и персонажа фильма (и одноименной книги, как постепенно выяснилось в ходе ретроспективного анализа) "Крестный отец", некоего Джонни Фонтейна. Фрэнк Синатра для начала ругнулся нецензурно — тут же по-дружески хлопнул Суходрева ладонью в плечо, что, дескать, не в него ругань летит, а в писак-журналистов и в дурака-писателя Пьюзо!.. Потом, размахивая стаканом, объяснил, что все это выдумки желтой прессы (насчет связей Синатры с американской мафией), потом рассмеялся и, понизив голос, "по секрету" рассказал Суходреву, что главный прототип полумафиозного Джонни Фонтейна — некий певец Эл Мартино из Филадельфии, который не просто хороший певец, но, вдобавок, актер, сыгравший(!) в фильме "Крестный отец"(!) этого злосчастного Джонни Фонтейна(!). Прообраз, сыгравший образ! Вот такие вот курбеты иногда выписывает история!

— ...здесь названия упомянутых в разговоре песен и нового альбома, здесь фильмография Фрэнка Синатры-актера, здесь материалы из американской прессы по поводу гипотетических связей Синатры с организованной преступностью. Фотографии Синатры — годы разные, взято из открытых источников.

— А что это за пропуски, многоточия в диалогах?

— Гм... Те места, слова и кусочки фраз, которые не удалось достоверно распознать и перевести. Пикник проходил не на нашей территории, поэтому ограниченные технические возможности... Плюс, они вертели головами то и дело, к бокалам прикладывались, с губ было не снять. Виноват, недоработали, Юрий Владимирович!

Андропов, глядя вниз, в полированную столешницу, словно бы пытаясь увидеть в ней свое отражение сквозь разложенные перед ним документы, осклабился в скептической улыбке, расцепил, растопырил пальцы обеих рук, и мгновением позже уронил на бумажки твердые сомкнутые ладони: Цинёв перебирает с раболепными покаяниями, работа "в поле" всегда сопряжена с объективными трудностями, причем тут "виноват"!? В то же время, Карпыч не только интриган, брежневский наушник, но и надежный профессионал в своем деле: никому в окружении Цинёва и Григоренко в голову бы не пришло — неразборчивые места восстановленного диалога подменить гладкой отсебятиной, благо все равно перепроверить никто не сумеет.

Цинёв наверняка заметил и чутко оценил сей жест недовольства по поводу собственного подхалимажа — этого намека на сегодня вполне достаточно.

Андропов подцепил двумя пальцами уголок странички с архивными фотографиями:

— Любопытно. А эти кто, с кем он обнимается?

— Где, где?.. Юрий Вла...

— Это сам Синатра, это я вижу. А эти кто?

— Не все установлены пока, посторонние, поклонники, на каком-то мероприятии. Предполагается, что во время встречи этих... так называемых членов лиги за права итало-американцев. Но вот этот, сбоку, старичок с закрытыми глазами — Карло Гамбино из Нью-Йорка, очень крупный мафиози.

Андропов сделал себе мысленную зарубку: не забыть обсудить с внешней разведкой данную фотографию, а также оперативные новости по Сицилии и Нью-Йорку, проект "Зеленый шлях".

— Хорошо, вернемся к пикнику. Насколько трезвые были тот и другой? Синатра с Суходревом?

— Относительно трезвы, оба выпивали, но никаких внешних проявлений опьянения не отмечено.

Вероятно, Цинёву не составило бы труда чуть перетасовать данные, чтобы наметился хотя бы намек на возможный компромат в сторону этого Суходрева... Пятна так любят все чистое. Но зачем, если тяги в эту сторону от Андропова не ощутилось?

— Хорошо. Этот фильм... "Крестный отец"... Он есть у нас в фильмотеке?

Цинёв аж подпрыгнул внутренне до самого неба, очень довольный собою: вот ведь он какой молодец и провидец! Все предусмотрел!

— Да, Юрий Владимирович. Коллеги из МИДа в конце зимы доставили. Перевод в двух вариантах: закадровый голос и субтитры.

— Ладно, учтем, надо попробовать выкроить пару часов...

— Он три часа идет... почти три часа.

— Хороший фильм? Понравился вам?

Цинёв, как ему казалось, ко всему подготовился, но такого прямого и, в общем-то, естественного вопроса не ожидал. Надобно правду говорить, Юрик проверить может, и ведь не поленится проверять.

— Да, Юрий Владимирович. Такой... ну, голливудский, но хороший, мастерски сделан. Западная идеология, разумеется, тоже на высоте: кровь, секс, власть денег, культ силы...

Андропов кивнул и вновь свел пальцы в замок. Хм... Три часа. Брежневу не выдержать такого марафона, стало быть, и смысла реального нет, чтобы ему предлагать данное развлечение, хватит с него Штирлица и Марики Рокк...

— Ну, да, это как водится, не Гэс Холл* там в редакторах. Хорошо, с этим разобрались, тема закрыта. Двигаемся дальше!

Вот оно! Цинёв заменил одну стопку страниц на другую, глубоко вздохнул и слегка дрожащими пальцами перелистнул первую страницу с тезисами сверхсекретного доклада-отчета. Он одновременно и рад, и не рад, что именно ему, а не Григоренко приходится докладывать... Больше, наверное, не рад, тема очень уж топкая. Да и о чем докладывать-то?.. Вместо фактов — одна вода, одни предположения, домыслы и натяжки!

Где-то в недрах Политбюро, в чьей-то умной голове — ох, боязно и неблагодарно было бы даже автора вычислять! — однажды созрела поразительная по глубине мысль: а нет ли в системе народного хозяйства СССР некоей агентурной организации, специально внедренной, чтобы "торпедировать", сводить на нет все успехи в деле строительства современного развитого социализма? Иначе как объяснить тот факт, что решения пленумов и даже съездов Партии хронически не выполняются в срок и в полном объеме?

А ведь не выполняются: на закрытых совещаниях по данному поводу неоднократно высказывались высшие лица государства: и Косыгин, и Брежнев. А до них Никита...

Вот, как предметно работать по теме??? Как прикажете искать и освещать, чтобы, с одной стороны, не подпалить никому бровей или усов, а с другой стороны — самому не сгореть очень ярким пламенем!? Еще со времен Хрущева запрещена прямая слежка, техническая и агентурная, за партийной номенклатурой, начиная с обкомовского уровня, чтобы, дескать, "компетентные органы", пользуясь своими возможностями, не подминали под себя партийные, которые — основа основ, становой хребет государственного уклада СССР!

Запреты — эти и любые другие — конечно же, можно обойти, обогнуть, и, если возникает необходимость, обходят, но... Только по приказу с самого верха. По письменному приказу! К примеру, если сам Юрий Владимирович Андропов, в кабинетной беседе, вот как сейчас, отдаст устное распоряжение установить техническую слежку, или еще что-то в этом роде, за Громыко, или за Промысловым, или за Кунаевым, то... То он, Цинёв, потрепыхается для виду и примет к исполнению. А сам в тот же день, через четверть часа после беседы, помчится дробной рысью на Старую площадь и, невзирая на страх подчиненного перед начальником, заложит его (в благовидной форме, как искренний коммунист!) по всем направлениям, предусмотренным партийным Уставом и кремлевскими обычаями! И тут уже начальник бойся, будь ты хоть сам Андропов! Высокое кремлевское кубло способно, когда надо, презреть внутренние раздоры, чтобы сплотиться перед угрозой сбоку во имя выживания: все хорошо помнят милые "застеночные" привычки сталинских ребят, от Ягоды и Ежова до Берии... Все они же в итоге расстреляны: Политбюро, ленинский ЦК, умеют быть непреклонными к авантюристам, отступникам и перерожденцам.

Только письменный(!) приказ(!) на оперативную разработку, с подтвержденным "добро" от Самого!.. Именно! Уже при Хрущеве так сложилось.

Ну, хорошо, если двенадцатое прослушивающее управление не задействовать, если сигналы из внешней разведки, нелегальной и легальной, по данной теме не поступают, что тогда? Где черпать материал, как выстраивать направление поиска? Чтобы дело делать и себя лишний раз не подставлять?

Рабочий ответ, после бардака и ералаша первичных рабочих гипотез, мозговых штурмов, постепенно проступил сам, прост и логичен: в материалах партийных съездов, пленумов, конференций и совещаний! Сигнал к действию — он же надежный щит для дознавателей! — не более и не менее, как доклады самого Леонида Ильича и его критические стрелы в адрес тех, кто не справился с порученным, допустил промахи и ошибки!

По предложению Григоренко взяли за основу материалы двух декабрьских пленумов ЦК КПСС, посвященных положению в экономике:

— 15 декабря 1969 года

— 17 декабря 1973 года

Чем больше вникали Цинёв и Григоренко в представленную аналитику, тем пакостнее становилось на душе у каждого: на хрена, спрашивается, нужны диверсанты и заговоры, когда и без них...

Вот, к примеру, докладывает соратникам-партийцам сам дорогой Леонид Ильич:

"За 1967-1968 г.г. поголовье крупного рогатого скота в стране по всем категориям хозяйств не только не увеличилось, а даже уменьшилось на 1,4 миллиона голов. Одна Курская область сбросила 59 тысяч голов скота, Краснодарский край — 176 тысяч, Кировоградская — 169 тысяч голов скота, Полтавская — 113 тысяч, Одесская — 126 тысяч, Уральская — 49 тысяч, Грузия — 79 тысяч, Белоруссия — 150 тысяч.

То же самое произошло с поголовьем свиней. В 1966 году оно составляло 58 млн. голов, а в 1969 году — только 49 млн., то есть сократилось на 15 %. А по отдельным областям, краям и республикам дело обстоит еще хуже. В Калининской области поголовье свиней уменьшилось на 24 %, в Житомирской — на 25 %, Новгородской — на 27 %, в Алтайском крае — на 37 %, Кокчетавской — на 41 %, в Молдавии — на 24 % и т.д.

Многие колхозы и совхозы перестали сдавать яйца и птицу. Например, на Тамбовщине 212 колхозов и 85 совхозов птицей не занимаются вовсе.

В 1968 году в подсобных хозяйствах колхозников, рабочих и служащих производилось 38 процентов молока и мяса, 59 % яиц. А на начало текущего года по сравнению с 1966 годом поголовье крупного рогатого скота у населения сократилось на 571 тысячу голов, а свиней — на 5 млн. 423 тысячи."

С того пленума прошло почти пять лет, четыре с половиной. Сам Генеральный Секретарь ЦК с самого высокого верха громыхнул обличительными стрелами по конкретным адресам и направлениям! — Что-нибудь изменилось? Да, что-то изменилось, и, в основном, не в лучшую сторону, а мяса в магазинах больше не стало.

Что из этого можно извлечь контрразведке?

Во-первых, и в основных, предположить, что гипотетическая подпольная организация вредителей скоординированно запустила щупальца свои во все скотоводческие хозяйства всех густонаселенных областей и республик Советского Союза! Сверху донизу, от доярки до министра!

Бред? — Бред.

Стало быть, нужно искать-нащупывать ту ниточку, тот нерв, который заставляет честных тружеников, региональные партийно-хозяйственные организации работать и реагировать во вред себе, вопреки воле партии, вопреки здравому смыслу. И выявить тот узел, клубок, из которого ниточка сия высунулась... Неминуемо приходим к товарищу Байбакову, в Госплан. Ну, пока не к нему самому, разумеется, а в другие кабинеты, во множество кабинетов помельче... И захлебываемся в волнах неразберихи, миллионами ниточек из тысяч клубочков пронизывающих насквозь всю плановую экономику страны!

Существует план. Причем, ПЛАН большими буквами, основной закон экономики развитого социалистического государства. Выполнить его — доблесть, перевыполнить — честь!

Встречается на местах недовыполнение плана. Здесь уже объясняющие тонкости пошли: поскольку одно дело головотяпство и низкий профессионализм, а другое дело — объективные, подкрепленные тоннами соответствующих документов, обстоятельства, помешавшие в полном объеме и в установленный срок... Практически всегда головотяпы где-то там... у смежников... а неумолимые, документарно подтвержденные объективные обстоятельства — здесь, у рачительных, ни в чем не повинных тружеников. Где виновные? — Разумеется, там же, в далеком далеке, у смежников.

Политикой Партии предусмотрены регулярное перевыполнение плана и встречный план, выполнение которого ведет к тому же самому доблестному перевыполнению первоначально сверстанного плана!

Все это плановое и сверхплановое многообразие должно быть согласовано и состыковано, ибо малейшая щелочка или несовпадение двух плановых показателей наверху, на этапе планирования — оборачивается нешуточными сбоями "внизу", для исполнителей и потребителей. Ну, это общее место, проблема старинная. Плюс приписки, плюс стихийные бедствия, плюс внезапные обострения международной обстановки...

В Госплане и в Совете Министров на сегодняшний день с диверсантами не густо, ибо компетентные органы службу знают, действуют четко и по факту, и на опережение, с постоянной профилактикой. Тем не менее, жизнь есть жизнь, и не исключено, что есть там скрытые вредители, невежды, лодыри, очковтиратели, может быть, даже, внедренные западными спецслужбами агенты... Но им всем не под силу воздействовать точечными уколами на такую грандиозную махину, как, например, в нашем случае, ведомство товарища Байбакова, где все друг друга проверяют, контролируют, перепроверяют, согласовывают по десять раз, подвергаются проверкам по линии ЦК, МВД, КГБ, профсоюзов...

Стали щупать одного за другим госплановцев. Исподволь, по своим каналам, никого не настораживая... Там чуть ли не каждый волком воет, мечтает о порядке! Порядок для структур Госплана — это и трудовая обязанность, и повышение по службе, и работа без нервяка, солидные квартальные и иные премии... Они все поголовно за четкий план и порядок! Но реальность то и дело вмешивается в планирование, зачастую сводит его преимущества на нет. Скажем, спланировали сооружение сортировочно-погрузочного комплекса в Клайпедском морском порту для отправки угля на экспорт, затратили 10 млн. рублей. В 1966 году этот комплекс был принят Государственной комиссией в эксплуатацию. Произведенные затраты оказались напрасными, поскольку указанный комплекс не был обеспечен сырьевой базой. Кто виноват? Госплан ни при чем, Государственная комиссия ни при чем, Минуглепром ни при чем... Все честно делали свое порученное им дело, но проработали, можно считать, вхолостую, а денег вбили многие миллионы рублей. Почему так? Черт его знает! Не найти концов людям Григоренко, поскольку... То есть, виноватых найти — "в три четверти часа", как говорится в одном фильме, но отыскать корень возникшей проблемы — взять, хотя бы тот портовый погрузочный комплекс — гораздо и гораздо сложнее. Ошибка, можно сказать, "типовая", встречается всюду и образуется примерно по одному сценарию: вот здесь, в приложениях, даны предметные аналоги ее, то есть, случаи, имевшие место быть в разное время, в разных отраслях промышленности и сельского хозяйства... — ...В принципе — да, Юрий Владимирович, любое конкретное дело можно раскрутить "на раз", за считанные дни и недели, особенно если на него сверху план спустят...

При этих ернических словах своего зама Андропов поднял голову — очки сверкнули не хуже, чем пенсне в диссидентских песенках о Берии — и Цинёв даже съежился на своем стуле. Он не хотел, это случайно каламбур выпрыгнул...

Маленького роста, лысый и бритый, вся голова в коричневых пятнах-родинках... Боится лишнее "неправильное" слово сказать... не хочет с креслом расставаться... Правильно боится.

— Георгий Карпович. Почетче с формулировками. Но при этом и не волнуйтесь лишнего, продолжайте по существу, невзирая на те или иные огрехи в словосочетаниях, нам ведь с вами не лозунги важны и не плановые показатели, а толковый результат, прежде всего. У нас с вами производственный процесс, а не парт... а не отчетное профсоюзное собрание.

Ободренный и слегка успокоенный Цинёв продолжил докладывать.

Да, любое конкретное проявление вопиющей бесхозяйственности, как в случае с погрузочным комплексом в Клайпеде, или с бешеными неустойками перед ФРГ за несвоевременную сдачу газопровода по совместной сделке, нетрудно "раскрутить" — сиречь разыскать и очертить круг лиц, более других провинившихся в данной возникшей проблеме, но в целом — это не чей-то конкретный злоумысел, а тесно сомкнутая система, где одно цепляет другое, и где причинно-следственные связи разбегаются по всем направлениям в крутой геометрической прогрессии. Конечно же, системные трудности — отнюдь не повод все пускать на самотек и устраняться от вскрытия тех или иных нарушений, преступлений, но контрразведка не в состоянии подменять собою отраслевые министерства, следственный комитет МВД, Народный Контроль, ОБХСС, журнал "Фитиль", профсоюзы, партийно-хозяйственные структуры на местах...

— Вывод?

— Гм... гм... гм... Вывод, собственно говоря... Мы с Григорием Федоровичем... Я дал поручение... мы как бы подготовили к данному совещанию те или иные общие наметки...

— Понятно. Григорий Федорович подготовил общие наметки, а формулировку выводов вы, посовещавшись с Григорием Федоровичем, решили, сгрузить на меня, Юрия Владимировича Андропова.

Цинёв, и без того маленький, опять сгорбился над своим "докладным" пространством.

Паршивый рапорт получился, плохо он его провел, подстраховка не сработала... Но нет, это, наверное, все же лучше, чем доверить его Григоренко, а самому, "за дверью", мучиться неизвестностью и догадками.

— Давайте наметки, ладно уж. Погодите... Прежде всего, и без виляний, предметно, по-военному: есть ли основания считать, что в недрах... что в структуре народного хозяйства страны, в тех или иных его звеньях, на достаточно значимых этажах, существует или существуют конкретные... не на уровне бла-бла-бла на пьяных посиделках, а именно конкретные, "рабочие" группы лиц, агентурные цепочки, оперативно и целенаправленно работающие против интересов нашего государства? Работающие, и способные в значительной мере негативно повлиять на результативность системы народного хозяйства страны?

— Гм... Такие основания... такие сигналы есть, и мы по ним целенаправленно работаем. Говорить о некоей всесоюзной сформировавшейся организации не приходится, но зацепок немало. Прежде всего это Прибалтика, плюс там еще не искоренены до конца сепаратистские настроения, также некоторые республики Закавказья... Даже за Уралом, в Сибири, в западных областях Украины... Работаем абсолютно по всем потенциально значимым сигналам. Но если говорить о промышленности и сельском хозяйстве, то разветвленной агентурной сети, способной либо желающей нейтрализовать работу всего народно-хозяйственного комплекса... или заметно затруднить выполнение плановых показателей, даже на уровне одного любого отдельно взятого министерства... или региона, республики — нет.

— Уверены, что нет?

— Да, Юрий Владимирович. Уверен, точно нет. Но поле деятельности для нас — огромное.

* * *

— Ты хочешь сказать, Вася...

— Хочу??? У меня уже язык устал повторять одно и то же: они, там, на Старой, недоучки сельские, живут в абсолютной уверенности правоты ленинских идей: с марксизмом, де мол, все в порядке, но за время сталинизма и последовавшего за ним волюнтаризма, идеи эти исказились, покрылись коростой. И, стало быть, если механизм не трогать, а коросту с него счистить, да еще коммунистическую сознательность и ответственность повысить до ленинских высот, то и социализм проявит себя во всей красивой полноте!..

* * *

Андропов сокрушенно улыбнулся.

— Оу, это уж точно, впереди поле непаханое. В таком случае, Георгий Карпович: в чем именно вы с Григоренко, раз уж вы на него то и дело ссылаетесь, видите причины плохого или не всегда рачительного хозяйствования на местах и, главное, где причины, в чем корень, как вы говорите, срывов плановых показателей пятилетки?

Цинёв уловив каким-то верхним, донельзя обостренным чутьем царедворца и контрразведчика, нотки растерянности, неуверенности в вопросе Андропова, среагировал молниеносно и четко, внешне все так же согбенный и "радый стараться":

— Общего мнения здесь не выработано, да я и вопроса такого не ставил перед задействованными в анализе структурами, но если вы спрашиваете мое личное мнение...

"Сукин ты сын!" — с невольным одобрением подумал Андропов.

Глубоко за шестьдесят этому Цинёву, скоро под семьдесят... да, шестьдесят семь в прошлом месяце стукнуло... а нюхом, скоростью реакции и звериной хитростью не уступит иному сорокалетнему! Тотчас же, одною фразой, попытался прикрыть от возможных негативных последствий свою команду из недр своего аппарата! Не спас бы, если что, но ведь сделал попытку! Это тебе не Цвигун, ленивый и лизучий, этот свое дело знает и любит. Умен и шустер. Эх, избавиться бы от него, а лучше от них обоих... но с кем тогда работать прикажете? Да и Брежнев не позволит самоуправствовать в отношении своей, лично ему преданной, пристяжи.

— Да, естественно, ваше собственное. Что вы сами думаете по данному вопросу?

— Юрий Владимирович! Не претендуя на оригинальность, скажу: разболтались на местах...

Цинёв набрал побольше воздуху в грудь, чтобы продолжить начатое рассуждение, но вдруг осознал некую двусмысленность в слове разболтались! Он имел в виду недостаток четкости во взаимодействии должностных лиц, когда слишком многие живут и работают по принципу шаляй-валяй, а получилось, как будто он только что выпрыгнул из тридцать седьмого года!

— Ой... Я не в том смысле, Юрий Владимирович, что языки длинные, а в том что... поряд... Безалаберности много, перестали спрашивать друг с друга с должной строгостью, слишком много стало добреньких... за государственный счет...

Цинёв приостановился, в надежде, что Андропов перебьет его той или иной репликой, невольно подскажет, куда ветер дуть должен, но тот молчал, с полуулыбкой Моны Лизы на гладком лице.

Вот так всегда: в кои-то веки он, Цинёв, решился сказать о наболевшем, разинул рот... а на выходе одно только жалкое чириканье...

— Гм... Сейчас, Юрий Владимирович... Вы меня врасплох...

— Не спешите, время у нас есть.

— Э-э... Леонид Ильич совершенно правильно подчеркивает, что партия доверяет всем нам, полагается... как это было на пленуме сказано... (Цинёв стремительно выдернул из стопки бумаг один листок, другой...) "полагается на высокую партийную сознательность и ответственность коммунистов в целом. Наши партийные и хозяйственные кадры доказали свою способность успешно решать сложные вопросы". Блестяще сказано, все так и есть, ни убавить, ни прибавить! Но, в то же время, все это касается в первую голову честных и компетентных партийцев. Их подавляющее большинство, мы все это знаем. И, в то же время... что там греха таить... Кто-то устал, кто-то зазнался, а кое-кто и вовсе переродился... Взять хотя бы Шелеста, Мжеванадзе (Андропов ни на микрон не изменил выражение лица, но... похоже... угадана почва... или нет?)... Я к чему, Юрий Владимирович! Строже спрашивать надо... нам всем, начиная с себя... Тогда и трудиться лучше будем, и плановые показатели соблюдать. Доверие — это не значит слепое доверие! Ты партией на работу поставлен, прежде всего. Ты барин — или ты коммунист!? Вот, говорят, привилегии! Может, у кого-то и есть привилегии, я за нашими ребятами не замечал... Впрочем, знаю одну, Юрий Владимирович: ненормированный рабочий день! Но ведь не у всех так!

Цинёв горячо говорил, почти тараторил, глядя снизу вверх на Андропова, помаргивал круглыми глазками, а сам лихорадочно примеривал слова, вкладывая их в одну фразу одну за другой, в поисках нужных слов, именно тех, которые придутся начальству по сердцу... При этом надобно не врать, а как можно ближе придерживаться мыслей, которые к тебе самому поближе — так убедительнее получается. Но, похоже, все как лбом в дубовые ворота!

Непроницаемый Андропов слушал молча и с досадой.

Допрыгались, называется. То, что он сам не раз и не два... и не три... думал про себя... С тем же и Димой Устиновым по душам обсуждали... Оказывается, люди на всех этажах сходным образом считают! Ну да... что уж тут... ведь не слепые же они!? К примеру, они с Устиновым всегда готовы работать, в будни и в праздники, с утра и сколько понадобится! Тот же и лизоблюд Черненко, с которым недавно обсуждались кадровые перемещения, также ведь горбатится без продыху и выходных. И Косыгин то же самое, и Громыко. А, вот, Кириленко — совсем другого замеса человечек! И Кулаков, пьянь чертова... и Полянский, и другие пустоцветы в органы власти, все как в теплицу пристроились... Да и сам Леонид Ильич... что уж там греха таить, последние годы отнюдь не горит на работе. Получается так: один воз везет, а трое на возу сидят, ножки свесив.

Георгий Карпович Цинёв — та еще скотинка, отзывы от коллег о повадках этой личности почти сплошь негативные, но ведь работящ, но ведь пашет, ощутимую пользу приносит! И теперь сидит перед своим начальником и открыто шею подставляет: на, кусай меня насмерть, Юрий Владимирович! Эти его сбивчивые откровения подать как надо в приватной беседе — и отступится от него Леонид Ильич!

Андропов стремительно покатал в уме несколько вариантов разговора с Самим... Нерационально.

— Оратор из вас, Георгий Карпович, прямо скажем, не самый завидный, тем не менее, наговорили вы тут сейчас много... И по делу. Согласен по многим пунктам. Да, что уж тут разумом вилять: отнюдь не все те большевики-ленинцы, у кого партбилет в кармане пиджака. Что ж, и по этому направлению мы с вами поработаем, когда Партия прикажет, а покамест не будем сами уподобляться приспособленцам и лодырям, будем двигаться дальше и честно исполнять свои обязанности... Помните, как этот говорил... в пьесе у Фадеева?..

— Товарищ Левинсон?

Вот ведь... Скорее всего, Цинёв только хотел услужить своему патрону, просто фамилию подсказал, но Андропову опять, в тысячный раз за последние годы, примерещились намеки на его якобы еврейские корни... Но отчим-то в этом не виноват!.. Осточертело оправдываться и объясняться.

— По-моему, да. Впрочем, фамилия здесь не важна, а важен смысл сказанного. Оба доклада, как я надеюсь, вы мне оставляете?

— Так точно, Юрий Владимирович.

— Оба доклада приняты. Я с ними еще поработаю. Хотите что-то добавить?

— Никак нет!

— Това-арищ ... генерал-полковник... Не в казарме! Считаю, что сегодня мы с вами неплохо потрудились, на обед себе заработали. Не задерживаю долее, до свидания. Если что срочное и важное дополнительно появится — звоните сразу, напрямую, невзирая на время года и время суток.

Цинёв торопливыми шажками удалился, весь в переживаниях от этого неровного... а в общем-то и не такого уж неудачного совещания... Не часто доводится вот так... прямо... почти без табели о рангах...

Андропов смотрел невидящими глазами перед собой, на волнистые портьеры, полускрывающие огромное окно в стене, что напротив, пальцы сами собой подбивали в единую аккуратную стопу страницы обеих справок...

В тот июньский день одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года в кабинете у Андропова случилось неожиданное: министр, председатель КГБ, завербовал... точнее, перевербовал в сторонники верную брежневскую шавку, своего заместителя Цинёва... Но оба они — председатель и его зам — пока еще не догадывались об этом, просто не успели прочувствовать.

Г Л А В А 8

Мир создается героями и богами, а принадлежит зевакам. Было так всегда, будет и дальше, пусть и не вовеки, но на все неопределенное время существования человеческой цивилизации. Или совсем крохотное, — подсказывают скептики. На сей счет существует сто тысяч самых разных мнений. Да, войны, большие и малые, да, болезни, кризисы, да, экология, истощение недр...

Однако, лично я убежден и уверен: преждевременно говорить о закате эры homo sapiens, которая, при всех её пороках и недостатках — отнюдь не мотылек-однодневка. Мне представляется, что человеческая цивилизация третьего тысячелетия — не свеча на ветру, это надолго, это на годы...

— Спасибо, до свидания!.. До свидания!.. Всего хорошего, до свидания... Спасибо, всего доброго!..

— Всего хорошего. Вещички не забываем. Ничего не забываем за собой!

Есть! Всё! Московский вокзал, и это уже Город Петра, Ленинград, а это его главная улица Невский проспект — точняк, он самый, вон, и табличка на стене!

Там, вдалеке, в створе прямой полусонной улицы, виднеется шпиль, вроде бы золотой-позолоченный. То ли это Адмиралтейство, то ли Петропавловская крепость (Лук нетвердо помнит разницу между достопримечательностями), но главное — туда надо идти, к Неве, к Дворцовому мосту. Все прямо и прямо, никуда не сворачивая, и тогда он не заблудится. Под конец прямого пути обнаружится Дворцовая площадь с Александрийским столпом, она должна быть справа, а за нею, дальше и слева, Нева и Дворцовый мост, ведущий на Васильевский остров. На Васильевском, где-то рядом с мостом, главное здание ЛГУ, там приемная комиссия.

Еще полчаса назад Лук маялся ожиданием, весь в невнятных мечтах и опасках.

За двойным грязноватым стеклом еле-еле угадывается рассвет, да и он то и дело смазывается огнями придорожных станций; тетка-проводница бегает туда-сюда по плацкартному вагону, бесцеремонно орет во весь голос, чтобы "граждане пассажиры" вставали и сдавали постельное белье: Ленинград через полчаса! Конечная станция!

Лук наволочку-простыню-полотенце сдал одним из первых, уже успел одеться, умыться... то-сё... Теперь в оба туалета очередь, а он лежит, одетый, на пустой верхней полке и таращит глаза в окно, в попытке узреть подробности предрассветного Ленинграда...

— Обводный проехали... через три минуты...

Лук уже с детских лет знает, что Обводный — это Обводный канал, одна из водяных артерий Питера... Он даже приблизительно понимает, где это на карте города... где-то близко к вокзалу, все правильно дед сказал, вот-вот уже... У Лука есть карта Ленинграда, отец снабдил, подробная, с маршрутами подземного и наземного транспорта, но здесь неудобно ее разворачивать, да и лень...

Двое суток в пути. Лук даже и не подозревает, что в этом промежутке времени, Большого Времени, того, которое неустанно топочет, гудит и мелькает мимо вагонного окна, случилось многое важное в мире: например, успел рухнуть режим "черных полковников": греческая хунта мирно и бесславно прекратила свое существование. Министерства иностранных дел ФРГ, ГДР и СССР дорабатывают последние штрихи документа, который через полтора месяца станет мировой сенсацией: два немецких государства официально признают друг друга, обменяются грамотами и послами.

А Ричард Никсон, сидя один-одинешенек в Овальном кабинете (строго наказал сотрудникам аппарата Белого Дома не беспокоить его хотя бы час), принимает для себя черное и страшное решение: сдаться, наконец, хлебнуть позору досыта! Да, да, еще разок прокачать с адвокатами все мыслимые и немыслимые увертки и контраргументы против уотергейтского скандала и... того... Возьмет — для самой последней попытки устоять! — максимум две недели, до черезследующего понедельника — и как в прорубь с головой! Авось, не посадят в узилище Президента Соединенных Штатов Америки... не станут... как какого-нибудь...

Впрочем, сегодня хоть Луна и Солнце лопни, сегодня Луку по барабану все дипломаты, уотергейты и войны мира, он в Ленинград приехал!..

Давным-давно, еще в седьмом классе, Микула рассказал ему очень стебовую вещь: Земля, и все мы, вместе с нею, каждый год пролетаем в космосе, вокруг Солнца, почти миллиард километров. Точно! Как Лук сам до этого не додумался!? Стало быть, он лично за всю жизнь налетал семнадцать миллиардов километров. Это много, но вселенная еще больше. Если построить мысленно модель мироздания, то получится премиленькая картина.

Пусть Солнце диаметром 1 сантиметр. Тогда пылинка Земля, диаметром 0, 1 мм повиснет на расстоянии полутора метров от Солнца, а полупылинка Плутон — на расстоянии 60-ти метров. А самая близкая к нам фасолина-звезда Проксима Центавра, на расстоянии 300 километров... И это только микрокусочек от захолустной Галактики на краю видимой бесконечности.

При таких масштабах вселенского быта, Лук, ты просто обязан быть смелее в помыслах и поступках!

Двадцать четвертое июля одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Без двадцати четыре, почти ночь, но уже утро, светает. В такую рань идти Луку некуда, какая-то там университетская приемная комиссия где-то на Васильевском острове откроется не раньше девяти, а то и десяти... А сейчас... и четырех нет, четыре без нескольких минут. У Лука наручные часы на левой руке, родители подарили под семнадцатилетие, черный ремешок из дешевейшего кожезаменителя успел потрескаться и ослабнуть — болтается на запястье, надо будет проковырять еще одну дырочку и подтянуть... Город спит, кроме вокзалов, разумеется, кроме пунктов охраны правопорядка, дежурных больниц, разводных мостов и иных жизненно важных для города служб... Кафе, столовые, магазины, кинотеатры, газетные, пивные и табачные киоски, стадионы, парки, библиотеки, гостиницы — к таковым не относятся! Но не будет же Лук сидеть, как последний дурачок, в зале ожидания, поближе к милиционерам, пасти свою сумку с вещами, нюхать тошнотворные вокзальные запахи и ждать назначенного часа!? Мало ли что он обещал предкам! Это было давно, в Павлопетровске, а теперь он свободный взрослый человек! Сумку с барахлом в камеру хранения... эх, долой пятиалтынный... документы и деньги в наплечную сумку — вперед! На свидание с Питером... Первое свидание!

Рассвет хмур, но без дождя. В такую рань автомобилей на Невском не много, автобусов с троллейбусами еще меньше... да их вообще нет. Нет, есть: вон, "львовский проехал", еще какой-то фургонообразный, без пассажиров... А, это поливалка с цистерной! Поливает уже, в такую рань! Такси опять же шастают, сплошь двадцать четвертые волги... Но какая разница — красные на них огоньки, зеленые... все равно он пешком пойдет! Времени полно.

Первое удивление Лука связано, как ни странно, с нумерацией строений: на его стороне 81, а на другой, четной, уже сотня с лишним! Вот такая диспропорция в ширине домов, четных и нечетных. А почему бы взять и не перейти на ту сторону проспекта? Прямо наискось, пока машин и ментов не видно!? Вперед!

Витрины, тротуары, неоновые всполохи рекламы — на все таращит глаза восхищенный Лук, хотя, казалось бы, чего здесь такого особенного!? Ну, может, в Питере все поярче и повыше, чем у них, в провинциальном Павлопетровске, но уж никак не больше, чем в Москве! Лук бывал в Москве, давненько, правда...

О, нет! В Ленинграде — и дома, и арки, и небо, и звуки, и воздух... здесь все особенное! Да! Он на месте! Лук втягивает ноздрями запах большого города, густой, жирный от постоянного угольного смога, все еще теплый, не успевший остыть за короткую летнюю ночь... Запах резины и мокрой пыли от поливальных машин. Йес, блин! Он прибыл именно туда, куда надо, он там, где всю жизнь мечтал побывать, очутиться хотя бы на несколько дней!

Лук остановился посреди пустынного тротуара, упершись невидящим взором в афишу кинотеатра "Новости дня": даже если он провалит первый же экзаменационный предмет, то обманет предков, запросто обманет, без малейших угрызений совести: до конца вступительных будет им парить мОзги об успешной сдаче очередных экзаменов... А их четыре! И почти целый месяц проживет в Ленинграде! И только потом вернется... опозоренный... не поступивший...

А может быть, он поступит! А почему нет!? И тогда вааще!.. А может быть даже — даже если и не поступит — удастся тормознуться где-нибудь на стройке, или на заводе, разнорабочим. Подальше от родителей и более успешных одноклассников... И в армию из Ленинграда уйдет... И вернется туда же. Нет, лучше об армии не думать. Другие же поступают — а он чем хуже!? Он лучше!

Лук поклялся про себя, мысленно дал крепкое, святое, словно обет рыцаря-крестоносца, нерушимое пацанское слово: если он поступит в универ на дневное — обязательно придет сюда, на Невский, в кинотеатр "Новости дня" и посмотрит вот эти вот... короткометражки, включая древних "Самогонщиков" со знаменитой троицей Вицин, Никулин, Моргунов!.. Так и сделает, на следующий же день после зачисления в студенты, а если афишу поменяют — все равно сходит и позырит то, что будет, без разницы. Главное — запомнить место и не перепутать адрес: кинотеатры здесь сплошняком идут.

Репертуар небольшого кинозальчика на Невском обновлялся в те далекие времена весьма неспешно: "Самогонщики" шли, не сходя с экрана, еще много-много дней, недель и месяцев, аж до 1976 года (дальше Лук просто умаялся следить); через три с половиной недели Лук успешно поступил туда, куда и хотел, на дневное отделение факультета психологии ЛГУ имени Жданова, сдав три экзамена на пятерки, а один на четыре балла, но этой рыцарской клятвы своей он так и не исполнил.

Второго августа прошел первый экзамен, математика, шестнадцатого последний, история, за которую Лук и отхватил опасные четыре балла. Но в итоге: девятнадцать плюс четыре с половиной (средний школьный балл) — уверенно проходная сумма!

Экзамены закончились, зачисление произошло благополучно, а дальше начались волшебные питерские будни!

Из абитуриентского общежития Лука в конце августа "попросили", ибо не на век заселен, студенческую общагу ему не дали, увы, поскольку он, по провинциальной наивности своей и своих родителей, не запасся липовыми справками о трудном имущественном положении (не более сорока пяти рублей в месяц на каждого члена семьи), опыта снимать жилье на Львином мостике у него не было (в сентябре Лук едва не стал жертвой "жилищной" мошенницы, но все-таки с боем отстоял свои двадцать рублей), в итоге он до конца весенней сессии снимал проходную, отгороженную шкафом комнату, по сути — угол в трехкомнатной квартире-распашонке на проспекте Кима 28, на самом краю острова Декабристов, младшего брата Васильевского острова.

В первый год питерской жизни хватило у Лука досад, невзгод и неурядиц, но это все так... мелочь, семечки, пустяки в сравнении с восхитительной свободой студенческого бытия!..

Микула поступил в назначенный ему "Военный институт", на военно-юридический факультет — и сам не заметил как. Отныне, с первого августа, реорганизованное и укрупненное высшее военное училище зовется: Военный институт Министерства Обороны СССР. Да какая, в общем-то разница...

Ну, проснулся в своей новой московской комнате, чуть более тесной, нежели прежняя, "павлопетровская", все еще не сразу понимая спросонок, где это он?.. Ну, вкусно позавтракал под маминым бдительным присмотром, ну, собрал ручки-бумажки-деньги-проездные и прочее, необходимое для успешной поездки к месту экзаменов... Ну, отбарабанил все, прочитанное ранее по тому или иному билету... Это же так просто: взять список билетов, разок прочитать по каждому билету соответствующую информацию... и всё. Нет! Еще — на всякий случай! — наугад взять билет и произнести речь перед зеркалом, потренироваться, чтобы стройно звучало. Это нетрудно. Все до единого сдал на пятерки, отец сказал, что даже и поддержка мохнатой лапы не пригодилась. Она, все-таки, была, подстраховка, но только на предварительном этапе, чтобы в приемной комиссии не отвергли ненароком невзрачную абитуриентскую заявку, песчинку в общей лавине претендентских документов. Теперь учись, будущий юрист Микула, обживай новую московскую действительность, она твоя отныне, а ты — москвич.

Хотя... что значит — "какая разница"? Разница есть, институт велик и разбросан по матушке Москве: одно дело на Садовую пешочком прогуливаться, а совсем другое в час пик куда-то на Волочаевскую улицу пилить, далеко за Курский вокзал. Быть может, коренным москвичам оно и недалеко, но Микула пока еще не привык.

А кругом девчонки, девчонки, девчонки... особенно рядом, "на переводчиках"... Парни военного образца, курсанты с дембелями, больше на Волочаевке обитают, а женско-девчоночьи орды будущих переводчиц — здесь учатся, в самом центре Москвы, неподалеку от Трехпрудного переулка. Мама теперь то и дело заводит невзначай разговоры о трудностях и опасностях ранней женитьбы... папа — явно исподволь подстрекаемый мамой! — обмолвился невпопад об эпидемии тяжелого венерического заболевания в Москве... Успокойся, дорогая мамочка, не будет твой сын рано жениться, он вообще пока не собирается этого делать, тем более, что до восемнадцати еще полгода с хвостиком! Тут назрели куда более насущные проблемы: где, когда и с кем девственность потерять!? И побыстрее, желательно, и попроще, без напрягов! Нет, ну в самом-то деле, стыдно перед Историей и людьми: скоро уже семнадцать с половиной стукнет, а он все еще...

И, при этом, следует так войти в тему, чтобы никаких женитьб, никаких "залетов" на беременность или на триппер с сифилисом. Лук-то еще в школе с сексом преуспел, в десятом классе дважды оскоромился, если не врет, а он... Пора, пора, пора, блин, а то что это за студенчество такое!? В общаге ВОИ с молодежным развратом гораздо проще, это само собой, пацаны-первокурсники только об этом и болтают, но так ведь это надобно туда вписаться, обрести приятные перспективные знакомства, проникнуть, типа на танцы, и зависнуть до утра... И предварительно скорешиться с другими ребятами, опытными, у кого в заветные места уже ходы-выходы наметились. А как это сделать без домашних скандалов, когда живешь совместно с родителями? Да еще и мама на работу не устроилась... и явно, что не спешит... В принципе, маме работать и зарабатывать необязательно: у папы теперь огроменный оклад, прибавки и премии — ого-го! Плюс всякие дополнительные пайки-приварки по линии могущественного средмаша! Нет, мама, конечно же выберет место и устроится, да тем более с папиной поддержкой, но пока отдыхает и обживает жилище, ибо это сейчас — как они с папой дружно постановили — ее главная обязанность. То есть, если вернуться мыслями к насущным проблемам студента Микулы, к адюльтерам и прочим перепихам — домой даже днем под это дело никого не приведешь... Надо что-то придумать, и как-то решать.

Помог случай.

В четверг, в лингафонном кабинете сломался проектор для прокручивания слайдов, и Микула, бывший свидетелем поломки, вызвался помочь. Так просто он, наверное, не стал бы напрягаться, но ему показалось привлекательным подсматривать, как ассистентка на кафедре, Валя Чиркова, наклоняется: вырез ее белой блузки, неожиданно глубокий при наклоне, позволяет увидеть кружевной лифчик и грудь почти до сосков! А грудь вполне приличная, не сказать, чтобы крупная, но смотреть на нее... ух!.. Микуле больше нравятся брюнетки, рослые, фигуристые, темноглазые, а эта Валентина Юрьевна росточка небольшого, почти миниатюрная шатенка, где-то метр шестьдесят три... Но все равно, по фигу, что шатенка! Ножки стройные, коленки под мини-юбкой очень даже гладкие... И эхххх!..

У Микулы с детства голова и руки на месте, плюс память... Короче говоря, он не просто отсоединил проектор с подставки, но заметил причину случившейся неполадки: поерзал туда-сюда металлической "щечкой", прикрутил один винтик, нашел на полу и прикрутил другой...

— Валя, послушайте!.. — Микула впервые обратился к собеседнице по имени, вежливо, на вы, но без отчества. Ассистентка посмотрела на него снизу вверх, но не отодвинулась, приготовилась слушать. Проскочило. Крохотный — но успех. — Не мое собачье дело вмешиваться, но проверить что к чему — это всего пять минут времени!? Я точно так же поставлю и потом точно так же сниму. А вы только запустите проектор!? Попробуем?

Это самое "попробуем" — оно как бы объединяет разнополых собеседников в единую команду... в маленькую теплую компанию...

Глаза у нее зеленоватые и недоверчивые.

Валя поразмыслила несколько мгновений... У нее в расписании окно размером в почти полный академический час, на улице тучи, вот-вот дождь хлынет, заниматься немецким сейчас нет ни малейшего желания... Мальчишка приятный, вежливый, без хамства и пошлости... Лучше бы конечно, Вадик помог, но только он теперь все время якобы занят, якобы со своим будущим диссером, к нему лишний раз не подступишься...

— Хорошо, давайте попробуем. Но если вы испортите, и узнают, что мы тут с вами без спросу экспериментировали — меня могут с кафедры выгнать. Или выговор объявят, как минимум. Вас-то, в качестве неопытного первокурсника с благородными порывами, наказывать строго не станут, а меня, бедную-несчастную...

— Не испорчу. А кроме того... — Микула сглотнул, стараясь говорить так, чтобы голос звучал уверенно и небрежно, — никто ведь ничего не узнает, мы ничего никому не скажем! Отвертка есть?

— Где-то были, были, были инструментики... сейчас погляжу. Вот, целая коробка, все импортное, выбирайте.

И не подкачал Микула, наладил ценное учебное оборудование, причем, с помощью одной только длинной изящной крестовой отвертки из кожаного футляра, за пятнадцать минут. Мог бы и за пять, но лучше слегка растянуть совместное деловое времяпрепровождение, оно же уединение.

— Порядок. Проверяем?

— Ой, Микула, спасибо вам большущее... Да, надо проверить. Та-ак!.. Ну-ка!.. Все вроде бы работает! Ура. Вы меня реально выручили, вы меня избавили от целой охапки ненужных забот! Все эти заявки писать, все эти объяснительные писать... У вас такое странное имя, очень редкое в наши дни, прямо-таки былинное.

— Можно просто Мик.

— Нет, знаете ли, мне больше нравится Микула, так гораздо красивее. Помогите мне еще, пожалуйста, занести в "теремок" этот... прибор. Уж и не знаю, как вас благодарить!..

Бескорыстный помощник Микула хорошо знает — даже уши покраснели! — как именно его надобно отблагодарить, но... В подсобке тесно, пару-тройку раз Микуле выпадает прикоснуться ненароком к ассистентке Вале: то к локтю, то к плечу... Маникюр у Вали не совсем красного цвета, мама называет коралловым этот оттенок. А вдруг она тоже сама ждет, чтобы он прямо сейчас... Вот так вот, внаглую, как Лук рассказывал, самцом-победителем!.. Микула потоптался еще с минуту, попрощался словом и улыбкой с профилем Вали Чирковой, что-то там пишущей в журнал дежурств, и вышел из аудитории, так и не решившись ни на что, даже не представляя, как ему действовать дальше, дабы подступиться предметно... Или вообще, на фиг, отпрыгнуть, пока позору не огреб? Все-таки взрослая тетка, двадцать шесть лет, замужем, бездетная... Чихать, что замужняя, даже и наоборот: проблем никаких с детьми и женитьбой... А только боязно. В мечтах-то оно все очень даже запросто бывает: подошел, обнял... Хвать-похвать, прижал с поцелуями... прямо где-нибудь здесь... ну, не в самой аудитории, сюда то и дело заглядывают... а рядом, в так называемом теремке, в подсобной комнатенке, где они только что переставляли с места на место учебные материалы. Там есть стол, стул, шкаф, всякие чайники-хренайники... книжица с закладкой... Главное, что есть стол и стул... и нечто вроде топчана. Лук уверял, что второй раз на дачном топчане было, в прошлом октябре. Врал, небось...

На улице тем временем размаялось: вместо дождя из наползающих туч — реденькие беленькие пряди высоких облаков, нагоняющие в город свет, тепло и веселье бабьего лета. Микула шагал сквозь солнечный сентябрь по Каляевской улице, к дому, и усиленно размышлял, по памяти воссоздав малоуютную обстановку "теремка", но не просто так вспоминал увиденное, нет, он искал подробности, мелкие детали, которые могли бы ему помочь в расследовании... ой, в выполнении поставленной задачи... Пользуются этой комнатенкой две ассистентки, а иногда уборщица... Стол однотумбочный — дрянь, хлипкий, в длину где-то метр двадцать, в ширину под шестьдесят сантиметров... не годится для сексодрома, а стул тем более. Топчан узкий и короткий, и захламлен почти весь всякими тряпками да коробками — тоже не в масть. Над столом на стене целый иконостас открыток, и журнальных вырезок, черно-белых и цветных: все сплошь красавцы мужского пола. Все они, во-первых, киноартисты, во-вторых, советские киноартисты, в-третьих — исключительно мужики.

Борис Хмельницкий, молодой Табаков, Игорь Ледогоров, Андрей Миронов, Олег Даль, молодой Тихонов-Болконский, Олег Видов, Михаил Козаков, Владимир Коренев-Ихтиандр, Борис Амарантов — самый крайний справа, почти у двери — в белой панамке, в черном трико, с красным саквояжем на плече...

Иначе говоря, не простые мужики, а молодые симп-п-потные, блин, мужики! Если он хотя бы раз услышит из уст этой Вали Чирковой слово "симпотный", то на проекте "соблазнение" сразу появится большой жирный черный крест! Да, без вариантов! И вовсе не потому, что он струсил!.. Нет, но вроде бы она в подобных глупостях не замечена... Ремарка читает, судя по... Иностранцы на стене отсутствуют, нет даже Алена Делона и Жана Маре... Ну, оно вполне понятно, Микулу предупреждали: у них в институте не забалуешь с этим делом, низкопоклонников перед западом выкорчевывают на раз. А смазливцев отечественного розлива — получается, что допускают, и в сердца романтических барышень, и в их альбомы, и на стены. Стало быть, замужняя Валя Чиркова мужиками интересуется плотно. Может, и не она, а сменщица ее, Галина Петровна Лымарь. Но та гораздо старше и совсем непривлекательна. Будем считать, что сей непритязательный эстет-коллаж — дело рук Вали. Что несколько обнадеживает.

Как же за дело взяться, с чего начать? Или вообще забыть про эти коленки и декольте, переключиться замыслами на сверстниц, будущих переводчиц?.. Эх, черт побери! Без домогательств вымрем!.. Ух, как же плохо быть неопытным!

Абсолютная память на прочитанные книги и просмотренные фильмы, увы, тоже оказалась бесполезной: там все сплошь ситуативная конкретность, которую замучаешься копировать и моделировать, да плюс еще с притянутыми за уши мотивациями, да плюс с дурацкими совпадениями, каковых в жизни очень и очень негусто...

— Йес, мам! Ну, просто очень хочу, хоть сырую корову проглочу!.. А голубцы "по-тимофеевски" тем более! День как день: обычная студенческая жизнь: "жив-здоров-учусь-суворов"... Не надо ничего греть, я так!.. Что?.. Да-а, привык уже, за две недели с половиной и даун привыкнет... Да я уже помыл, помыл, вот посмотри! Да, и руки, и даже за ушами! Нет уж, ты и за ушами проверь, раз я все еще такой маленький в твоих глазах!

Знала бы мама, чем у ее любимого сыночка забита башка! Наверное, не на шутку бы огорчилась! Но она не узнает, мы ведь никому ничего не скажем!

Микула покраснел от порочной бесстыжести мыслей своих и вздохнул протяжно. Как же дальше-то быть ему, студенту нецелованному, вчерашнему подростку? Поставить крест на проекте "ВыВа", и дальше озираться, в поисках приемлемой кандидатуры?.. Для успеха должен быть какой-то ободряющий знак с ее стороны, сигнальный флажок, отмашка... То, что она старше его на десяток лет — так это на самом деле ништяк, оно даже и лучше, а то если, вдруг, попадется в лапы некая согласная на постель "она", тоже — под стать Микуле — юная девственница, то как прикажете спариваться двум неопытным неумехам!? Наугад, что ли, в ниточку с иголочкой играть? Все доступные пособия уже прочитаны, да толку-то в них без вечно зеленеющего древа непосредственного опыта!?

Двадцать первого сентября, в субботу, в новом актовом зале военного института был устроен праздничный вечер, нечто вроде бала для первокурсников, а также дипломников-курсантов, переведенных из старой альма матер сюда... да и вообще для своих: питомцев-студентов, преподавателей... Трех месяцев не прошло со дня образования нового вуза, но руководство уже спешит заводить обычаи, только им присущие традиции.

Праздник, помимо всего прочего, предусматривал и решение неких извечных проблем: будущим офицерам-переводчикам и офицерам-юристам следует жениться, не затягивая с таким важным делом, семья для советского офицера — это дополнительная надежность, моральная стойкость, и т.д, и т.п... Микула гражданский паренек, но здесь, в полувоенном, хотя и в Военном (по наименованию) вузе, гражданские ребята не такая уж и редкость отныне; закончит юноша институт — все равно получит лейтенантские погоны, в сундук, про запас, а понадобится по ситуации — и примерит их на пару лет для служения Родине!.. А где проще всего знакомиться с будущей невестой, если не на танцульках, в стенах родного вуза!?

В буфете продают вино и коньяк, бутерброды с отвратительной на вид вареной колбасой, но Микула предельно далек от того, чтобы искать смелость и кураж в жратве или на дне стакана — он и так премило спляшет, без допинга и оваций!.. На танцплощадке главное — не выдрыгиваться, грубо говоря, не выделяться в скачущей толпе своими па, коленцами и пируэтами; важно держать ритм, скромно пританцовывать, и чутко смотреть по сторонам зорким и неприметным взглядом охотника. Чело держать отнюдь не каменное, а с легкой простодушной улыбкой... можно полуулыбкой.

Девиц полно, своих и пришлых, больше, чем парней. Это уже в плюс, выбор есть.

Вечер шел и шел своим чередом, потихонечку набирая веселье, Микула успел пригласить двух девчонок — одну к быстрому танцу, по типу допотопного буги-вуги, а другую на медляк, под песню "Джулай монинг", за три года существования успевшую стать знаменитой на всех танцплощадках Советского Союза... Прекрасен и вальс, но время сильнее... Красивая мелодия и очень долгая — вот уж медляк, так медляк, именно то, что нужно молодому организму при первом ознакомительном контакте! Спелая на стати барышня, которую он пригласил в медленный танец, охотно шла на знакомство, совершенно явно, что Микула ей... ну... прямо скажем, не неприятен... да, вот, только Микуле с ней показалось скучновато...

— Вы почему такой неразговорчивый?

— Я разговорчивый, просто я болтун-минималист.

А кроме того, целая банда девиц, Любины подружки и однокурсницы (девица представилась Любой), слишком уж откровенно обсуждали танцующую пару, его и Любу, и шептались, и хихикали... Не хватало только, чтобы начали в их сторону бросать новогодний серпантин и "тили-тили тесто" кричать! Н-на фиг такие флирты! Дальше ищем.

И вдруг сердце у Микулы — ёк, ба-баммм! — Валя здесь, с какой-то теткой болтает возле дверей в танцзал! Черное кримпленовое платье чуть выше колен, по фигуре, черные же туфли на платформах... Микуле больше по душе старомодные, остроносые на шпильках, но и эти тупоносые весьма даже смотрятся! А вот клипсы, да еще ярко-красные — зря, это уже вульгарновато. Робость ли была причиной, или непонятное эмоциональное напряжение, только в первые секунды Микула не очень-то и обрадовался, узрев знакомое лицо и коленки... Наяву как-то оно все смурновато, не горячо и не гладко, не по мечтам... Не фиг дрейфить, Мик, надо незаметно сократить дистанцию и невзначай столкнуться нос в нос. А там по обстановке!

Время позволяло, и Микула осадил свою прыть, вызванную страхом и нетерпением, решил понаблюдать. Вроде бы одна, без мужа пришла, вступает в короткие разговоры со знакомыми, преимущественно с другими тетками... и... Да, она явно пасет вон того мужичка с их кафедры, сейчас он в гражданском, но Микула видел его и в погонах капитана. Тэк-с, вспоминаем. Йес: второго сентября, на торжественной церемонии, рядом с деканом, в его свите... Аспирант-выпускник Вадим Павленко, военный юрист, двадцать семь лет. Но он не муж Вале Чирковой. И явно, что не очень стремится быть подле нее и общаться с нею, в отличие от самой Вали. Ну, что, закрываем проект? Продолжаем искать дальше?.. Еще чуть ближе, вполоборота...

— Ой! Микула, здравствуйте! Какая встреча!

— Валя!? И вы здесь!? Вот уж не ожидал! Здравствуйте, как дела, не отвлекаю Вас?

— Дела в порядке, носки и пятки! А почему не ожидали? Вам кажется, что мне уже по возрасту поздновато на праздники с танцами ходить?

Ого. Лихо! Она его что, на абордаж сходу берет? А может, это просто насмешка? Или приглашающее кокетство? Или досада, вызванная тем, что этот Павленко смеется поодаль в компании двух молоденьких студенток? Может, она под газом? Да нет, ни по виду, ни по выхлопам... похоже, что трезвая. Но слегка взвинченная, это уж точно.

— Если судить по внешности — вам, скорее, рановато. Вот увидите, сейчас подойдет к вам устроитель танцев и скажет: девочка, иди учи уроки! Ну... разве что заметит кольцо на правой руке!..

Ой, дурак! Ой, Микус, ох, и дурак же ты! Ну, на хрена ты про кольцо ляпнул! Придурок, блин, даун, лопушара!

— Принимаю как незаслуженный комплимент. Школу я закончила очень давно... дес... несколько лет назад. Давайте только отойдем в сторону, а то нас здесь затопчут.

Слава те господи, не дернулась насчет его оплошности с кольцом. Повезло, если не заметила. А может, она просто не глупа? И тоже прекрасно, если умница, с дурами гораздо тяжелее, причем во всех отношениях. И не торопится отшивать, вот что главное! Клюёт... неужели поклёвка!?

— Хорошо, давайте отойдем. Или давайте наоборот: вольемся в ряды танцующих, позвольте Вас пригласить?

В зале полутемно, однако же, все вокруг хорошо просматривается. Микула хотел, было, обе руки партнерше за спину возложить, но Валя без колебаний взяла его левую руку в свою правую... на которой кольцо... Свободные руки тоже при деле: женская на плече, оробевшая мужская на талии. Песня была не "Джулай Монинг", и медленный танец довольно быстро закончился. Отошли к стене.

— Валя, может быть, попить хотите, или бутербродик?

— Нет, спасибо, Микула, ни есть, ни пить не хочу. Ой, мне тут нужно поговорить... Я вас оставлю, ладно?.. Не прощаюсь, ладно?..

Всё. Это капец. Если девушка (девица, девочка, тетка, женщина — по фигу, без разницы!) отвиливает в сторону таким беспардонным образом — то, значит... Ку-ку, Мику!.. Дальше ищи. Ничего страшного: "в грамм добыча, в годы труды". Подумаешь!..

Но после этого мелкого обломчика сердце Микулы печально ужалось, выдавив прочь остатки возбуждения и куража. Чего он ищет, зачем он здесь? Знала бы Ирка Диденко, чем он тут занимается, предатель чертов, теток взрослых снимает!.. Лучше бы он поднапрягся и попытался найти ее, она тоже где-то в Москве, должна была поступить в универ имени Лумумбы... Нет, он не предатель! Ирка даже не знает, что он в неё... Или знает? Какая, к хренам, разница! Бутерброд, что ли, съесть? Или домой отчалить? Эту потную Любу он больше приглашать не будет. А Валя где? Пропала куда-то...

Микула твердо положил для себя: сейчас он сгоняет в туалет, потом сделает обход в один... для надежности — в два круга, по всей охотничьей территории, включая курилку в предбаннике, и потом уже тихо-спокойно пойдет домой. Или поедет... Не принципиально: тут всего на полчаса пешего хода.

Так бы оно все и случилось с внезапно затосковавшим от амурной неудачи Микулой Тимофеевым, первокурсником-одиночкой, но, как уже говорилось выше, помог случай.

Не через полчаса, как Микула твердо решил, а где-то через час, он, все же, покинул стены родного вуза и, пройдя по улице Желтовского, потом вдоль какого-то пыльно-убогого сквера, вырулил на Большую Садовую, и дальше уже "встал на трассу", привычным маршрутом в сторону дома. Проходя мимо автобусной остановки, замедлил шаг, даже притормозил... Нет, дождь вроде бы и начался, но тут же иссяк, поэтому лучше своим ходом: полезно и успокаивает. И вдруг Микула заметил... Не может быть!.. Нет, ну как не может быть, когда это она, Валя! На него смотрит из телефонной будки, даже ручкой помахала! Микула замер, весь в удивлении, а Валя уже повесила трубку и выходит!

— Вот это да, вот это встреча! Второй раз подряд! А я вам рукой машу, машу, а вы на меня ноль внимания!

— Как же ноль внимания, когда я вас первым заметил!? Просто я не ожидал увидеть вас здесь, вдали от праздничных огней и знойного танго "Кумпарсита"!

— О-о... О, да! Какие уж тут праздничные огни. Мама по срочной путевке уехала в санаторий, на воды в Трускавец, а мне теперь до самого ее возвращения кормить аквариумных рыбок и убирать за морской свинкой. Завтра я по горло занята, еще и за город ехать. А сегодня понадеялась днем с работы сбежать, заранее все сделать, да только из ректората нагнали такую тучу бумаженций, что... И на все надо срочно отвечать, под угрозой расстрела и депремирования, поэтому сегодня вечером выкраиваю. Вот, сейчас отзвонилась... домой... предупредила, что... Мне дальше всё прямо, за Маяковку, а вам?

— Мне тоже, — хотел соврать Микула, но понял, что говорит чистую правду. — Во всяком случае, некоторое время нам по пути. Если не возражаете, конечно?

— Что вы, нисколько, наоборот хорошо. В принципе, я люблю гулять одна по вечерней Москве, но не возражаю, пойдемте. Только в парк уже боюсь заходить. Идемте, но, чур, не быстро, а то я на каблуках. Ну, что, как вам наш новый вуз, как учеба идет?..

Микула честно приготовился отвечать на вежливый и явно дежурный вопрос, но тут, откуда-то справа, из невеликих глубин парка "Аквариум", неожиданно выскочили на тротуар три разъяренные собаки: одна мелкая, в серых клочьях облезающей шерсти, и две довольно крупные, с эрдельтерьера каждая. Все три без ошейников. Даже и в спокойной обстановке было бы затруднительно определить породы, в них намешанные, типичные дворняги, бродяжки. Выскочили и стали бешено облаивать двоих прохожих человечков, почему-то оказавшихся в сей злосчастный миг здесь, на пустынном пространстве перед парком.

Валя закричала тоненько, ладонями закрыла глаза и, как показалось Микуле, уже готова свалиться в обморок: сгорбилась, даже пошатнулась... Микула подхватил девушку под локоток левой рукой, а сам гаркнул как можно более грозно: "БРЫСЬ!", притопнул и с силой лягнул правой ногой в сторону ближайшего пса. Пинок получился в воздух, но собаки почуяли, что перед ними бесстрашный противник, с громким голосом, с тяжелыми длинными конечностями, тотчас же отскочили метров на пять, и продолжили облаивать, уже не пытаясь сократить безопасную для себя дистанцию.

— Валя, идемте...

Девушка по-прежнему стояла в нелепой позе на полусогнутых ногах, ступни утюгом, и довольно-таки противным голосом причитала тоненько:

— Я боюсь... нет, нет... я боюсь!..

— Давайте руку, и мы пойдем. Идемте, нас никто не тронет.

Но Валя в ответ только поскуливала. Шок у человека, обычный шок от страха. Лишь бы не уписалась на месте. Ладно. Как говорят лжеврачи-гомеопаты: "подобное подобным"!

Микула пальцами левой руки властно, едва ли не грубо, отлепил от мокрых щек девушки безвольную правую ладошку, грозно рявкнув при этом:

— Руку, я сказал! Рядом! Рядом, я сказал!

И... — о чудо! — Валя, шмыгнула носом и, обеими руками вцепившись в его ладонь, тронулась с места, покорно засеменила вперед, мимо лающих собак, стараясь ни на сантиметр не отставать от широко шагающего Микулы. Высокие каблуки ничуть не мешали ей двигаться проворно и прямо. Собаки продолжали их обгавкивать, но это уж был не лай, а так, бессильный галдеж. Подлые людишки не испугались, на этих двоих злобу не сорвешь, дальше надо искать.

С чего они так выскочили, почему набросились, как чумные?.. Чего им было не так? Вроде бы на бешенство, по внешним проявлениям, не похоже (Микула немедленно вспомнил всю внешнюю симптоматику бешенства у диких и бродячих животных), Они с Валей тоже ничем никого не провоцировали: песен не орали, ногами не шаркали, не дрались, не разбрасывали по сторонам фантики, бутылки, обглоданные кости... Скорее всего, что-то такое там, в глубине парка, их разозлило и потревожило.

— Ну, вот и все, Валя, все позади, глупые псины отстали от нас, так ни разу и не отведав моего пинка. Ва-ля!?

— Да-да, я слышу, просто я еще вся в переживаниях. — Валя расцепила пальцы левой руки, и тут же взялась поправлять прическу а-ля Мирей Матье. — Понимаете, я с детства смертельно боюсь собак. Мама рассказывала мне, что в трехлетнем возрасте меня крепко напугала овчарка, все думали, что я так и останусь заикой, потому что надолго дар речи потеряла. Ну, как надолго... до вечера, а потом отпустило. Сама-то я этого всего совсем не помню, но страх перед собаками так и остался, и видимо навсегда. А вы такой смелый! Как вам не страшно было?

Это короткое, пустяковое, и, в общем-то, довольно глупое происшествие, сослужило Микуле великую службу: он обрел точку опоры, уверенность в себе! Он вдруг ухватил прямо из пегих вечерних сумерек и глубоко вдохнул нечто такое, что позволило ему вести себя самым верным образом, по верхнему чутью, без ошибок! Вероятно, творческие люди называют подобный прилив сил и веры в себя — вдохновением! Молодые люди продолжали идти быстрым шагом, каждый в растревоженных чувствах своих, и, похоже, что паузы в их диалоге, иногда длительностью почти в минуту, не тяготили ни Валю, ни Микулу.

Инцидент позади, героизм проявлен, ты молодчина, Мик, пора переходить на более доверительные рельсы. Вперед!

— Да ничуть, я собак не боюсь и никогда не боялся.

— ...А я боюсь.

— А я нет. В смысле, собак никогда не боялся. Зато у меня с детства страх перед глубоководными кальмарами и акулой-молотом!

— Кем-кем? Кальма... Батюшки мои! Вам довелось... вы непосредственно сталкивались... с осьминогами? Они на вас нападали?

— Да нет, конечно! И тех, и других я видел только на картинках. Я их, так сказать, заочно боюсь, по итогам впечатлений от прочитанных на ночь книг, по типу Майн Рида и Уиндома. Осьминогов меньше, кальмаров и "рыбомолотов" больше.

Валя рассмеялась и осторожно высвободила из Микулиной лапищи правую ладошку.

— Ну, это ладно тогда, это не совсем ужас-ужас! В обычной жизни их не встретить. Глубоководного кальмара у нас даже в Елисеевском, даже с черного хода не достать. Вон там конечная точка нашего путешествия. Видите — вон та серая многоэтажка? Сейчас не видно, что она серая... Вот таким вот образом... Я еще раз... огромное спасибо за спасение, вы мой рыцарь! Знаете что? Хотите, мы выпьем по чашечке кофе на прощание?

— Хочу и приглашаю. А где тут?..

— М-м-мда... это я поторопилась. Время позднее. Наверное, в ресторан уже не попасть... Я бы пригласила в дом, но, во-первых, уже поздно...

Микула понимающе кивнул и осторожно подхватил-перехватил, выруливая на "правильную" трассу — вдохновение продолжало в нем бушевать:

— Да, поздновато. Но если минут на двадцать, не дольше — то я готов: наскоро и безалкогольно отметим, так сказать, победу над врагами!

Валя рассмеялась с облегчением: всё-таки этот Микула хороший, милый юноша! Она чисто из вежливости сказала насчет пригласить в мамин дом и тут же сама испугалась: привести практически незнакомого парня, да еще в чужую квартиру... Вадик — это, все-таки, совсем другое. А вдруг он подумает, что она его завлекает? Еще приставать начнет?.. И вообще, она только что одного страху натерпелась, и к новому дополнительному совсем не готова! Но он сам сказал, что торопится, что готов только на короткое время... Было бы свинством и неблагодарностью... Хорошо, кофе у мамы есть, она сама на днях полную банку намолола, сварить в турке — дело пяти минут... Налить по чашечке и выпроводить сразу! А вдруг еще и Вадик позвонит? Да нет, как же он позвонит, куда? Он же не знает, что она у мамы сегодня решила заночевать... Не возвращаться же заполночь... благо, завтра выходной, воскресенье... Ах, было бы так удобно, именно сегодня! Но ему теперь важнее с этими соплячками любезничать!

— Тогда идемте. Надеюсь, мама не заметит, когда вернется, дополнительную убыль кофейного порошка! — Валя коротко хихикнула, показывая, что шутит, и Микула добродушно хмыкнул в ответ.

Главное — спокойствие, только спокойствие! Никакой суеты в движениях, никакого напряга в голосе! Кому это, она, интересно, звонила, чтобы предупредить? И о чем предупредить?

Микула, почему-то, представлял себе тесную однокомнатную квартиру с низкими потолками... Хотя, бред какой-то! Откуда в таком доме низкие потолки? Стереотипы, друг мой Микула, стереотипы! Ты бы поменьше отвлекался на ерунду и подсчет количества подъездов в доме, а побольше бы соображал насчет дальнейшего...

Валина мама жила одна, в просторной двухкомнатной квартире, на четвертом этаже, с лоджией, с телефоном. Обычная скромная труженица в секретариате Моссовета, у Промыслова на хорошем счету. Все здесь как у простых благополучных обывателей: цветной телевизор в комнате, маленький черно-белый на кухне, импортная стенка в комнате, импортная же (гэдээровская, Микула такие видел) "кухня" на кухне. Вторая комната-спальня не просматривается за полупрозрачной дверью, туда не заглянешь. Метров пятьдесят общей площади, ни сантиметром меньше. Тахта в гостевой комнате есть. На тахте декоративные подушки с вышивкой, покрывало. Шторы оконные Валя тут же задернула, это добрый знак. Мужских и парных фотографий на стенах и на полочках что-то не видно — стало быть, не вдова, а разведена...

Впоследствии Микула так и не сумел определить для себя — провоцировала его Валя всеми этими приглашениями на кофеек, намекающими знаками-отмашками с закрыванием штор... Валя уверяла, что нет, что даже и не думала, и ни сном, ни духом не подозревала! Хм... С одной стороны — какой смысл ей врать, когда все уже свершилось? А с другой стороны — зачем ей лишний раз правду про себя говорить?

Но скорее всего, Валя и сама толком не знала, не осознавала в самой себе — хотела она, не хотела, планировала, или по чистой случайности все произошло...

Туалет и ванная раздельные. Покуда вода в чайнике закипит, Валя "зверье" покормить успеет, а Микула может руки помыть, полотенце синее, специально для рук.

Тогда сначала туалет, потом мытье рук. Это он от волнения по-маленькому то и дело хочет, и здесь, и в институте... А ведь не пил и не ел. О, и Валя туда заглянула, тоже, что ли, взволнована?

Кофе заварной из дешевенькой джезвы получился дрянь, у мамы в сто раз лучше, вкуснее, от конфет "Грильяж" и от сахара Микула отказался...

— Еще чашечку налить?

— О, нет и нет! Валя, спасибо! Кофе просто отличный! Говорят, кофе на ночь вредно, и, хотя — с точки зрения засыпать ?— кофе на меня не очень действует... Но — всё. Еще раз огромное спасибо, и мне, наверное, пора.

Валя никак не среагировала на проверку словом "наверное", но Микула, терзаемый вдохновением и предчувствием удачи, совершенно не огорчился этой микроосечкой.

— Спасибо за мое спасение и прекрасно проведенный вечер, вы настоящий рыцарь!

— Это вам спасибо. Без вас я бы так и закис в воспоминаниях о бездарно проведенных танцульках! Только, чур, мы с вами никому не расскажем об этом дурацком инциденте с собаками!

— Почему? — искренне удивилась Валя. — Победа же за нами... вернее, за вами поле битвы осталась, а не за этим собачьим хулиганьем? Ну, хорошо, ладно, Микула, как скажете.

Валя кивнула, подтверждая согласие. И очень хорошо, на самом деле хорошо: если на кафедре и на факультете узнают про эту историю — черт его знает, какие могут пересуды пойти... Поздно вечером, с молоденьким студентом, неизвестно куда и зачем... Вдруг до Вадика дойдет, а то еще и до мужа! Не дай бог!

— Потому что, в любом пересказе, эта история будет выглядеть либо скучно, либо пафосно, а значит — глупо. Так что, пусть это останется нашей маленькой тайной?

— Пусть, ведь я уже сказала: будь по-вашему. Ничего не забыли?

— Вроде бы нет. Ну, что, пока?..

Они стояли в прихожей, дверь на лестничную площадку была все еще закрыта... Самое время попробовать, покуда есть пространство и маневр для наступления... и для ненапряжного отступления.

Микула, в осторожном полупоклоне, потянулся к Вале — ну... чисто по-дружески... просто в щечку поцеловать... у москвичей это вполне даже принято... И Валя среагировала как надо! Она улыбнулась, приподняла голову, подставляя правый профиль для невинного поцелуя...

Поцелуй, и еще один... Валя спохватилась и попробовала, было, отстраниться...

— Всё, все, не увлекайтесь!..

— Ну, нет, как же всё? А в левую щечку? А то ей обидно будет?

Два поцелуя в левую половину лица плавно обернулись третьим поцелуем в шейку.

— Ойй!.. Мику-ла! Вы увлекаетесь!

— Есть немножко. Но я же бережно!

Валя тихонечко захныкала, мотая из стороны в сторону головой, чтобы уклониться от поцелуя в губы, но Микула, верно почуяв нерешительность сопротивления и неназойливость возражений, осторожными поцелуями покрывал ей шейку, носик, подставляемые по очереди щечки. Руки его сомкнуты у нее на спине и плечах...

"Скорее всего, я сейчас похож на глубоководного кракена", — подумал Микула, переместил обе руки вниз — левую на талию, а правую чуть ниже попы (ого! — на ней чулки, а не колготки!) и приподнял-поддернул Валю повыше, в воздух, чтобы лицом в лицо...

Лишенная опоры, девушка инстинктивно вцепилась руками в плечи Микулы... и обмякла, уткнувшись носом ему под ухо... Есть!

А вам когда-нибудь доводилось участвовать в высоконравственном сексе?

Самым сложным было — перейти с Валей на руках из прихожей опять в комнату, к тахте... И не споткнуться, и не напугать! Пришлось набарматывать ей что-то такое пустое, успокоительное — де, мол, никто ничего не собирается делать плохого... Главное молнию на джинсах расстегнуть и пуговицу беззвучно отщелкнуть.... Действительно, под платьем у Вали оказались чулки на "липучках", то есть, без старомодных "пажиков"... В этом смысле Микуле здорово повезло: Валя, будучи вся без памяти и на рефлексах, намертво вцепилась правой рукой в трусики, хоть рви их на части... Но Микула, сохранивший, в отличие от своей партнерши, остатки тактического разума, не стал заморачиваться с этой деталью нижнего белья, просто отодвинул влево шелковую полоску трусиков, у себя высвободил и ей вставил. Прямо в полуспущенных джинсах и трусах, в расстегнутой до пупа рубашке... Получилось почти сходу, без тыканий слепых: вошел как консервный нож в подсолнечное масло! — древний, еще, небось, неандертальский инстинкт Микулу вел и не подвел!

Первый секс был недолгим: Микуле очень хотелось кончить, но он попросту не знал, как это сделать, чтобы все тип-топ... Прямо "туда"? — так это чревато... На тахту, на чужое "мамино" покрывало? — тоже не комильфо. Пройдут годы, и Микула научится решать эти "детские" проблемы запросто, с презервативами и без презервативов, всеми доступными двум человеческим организмам способами, а сейчас он просто прервал "полет"... Валя так стонала, что, наверное, пережила оргазм. Надо бы спросить...

Микула спросил, но Валя вместо ответа заплакала навзрыд... Под упреки, оправдания, утешения, с походами в ванну, прошло еще никак не меньше получаса, за это время Микула успел объяснить Вале и даже поклясться, что "туда ничего не попало", что он не какой-нибудь, там, развратник с микробами и болезнями "внизу"... Да, он понимает, что она ничего такого не хотела, это он всему виной, это просто у него голова закружилась... от эмоций... и чувства чисто человеческой близости..

Второй раз он трахнул ее тут же, на такте, все еще всхлипывающую, но уже заметно успокоенную морально. Кончал под Валины яростные подбадривающие стоны и крики — прямо на ее гладенький, но уже с наметившимися складочками, живот, а до этого раздел догола, оставив одни чулки... Сам разделся, само собой, даже носки снял на всякий случай. Обильные брызги свои вытер расшитой салфеткой со стола... Валя не возражала, сказала, что постирает.

Потом они выпили еще по чашечке кофе, она в мамином халате, он в своей не застегнутой рубашке, и Микула засобирался домой. Валя его не удерживала.

Она, как и с самого начала планировала, осталась ночевать здесь, а Микула знал, что его мама, которая никуда не уезжала, в отличие от Валиной мамы, будет очень за него беспокоиться, и поэтому не решился провести ночь вне дома... Да, можно было бы позвонить ей и наплести чего-нибудь такого насчет многолюдной вечеринки до утра, но... Мама у него умный и въедливый человек: узнает по специальной службе (папа устроил такую возможность) номер звонившего, а по номеру адрес и личности проживающих... Мама у него тот еще майор Пронин!.. А хорошо было бы остаться, он только-только во вкус вошел!..

Домой он вернулся почти в час ночи, мама не спала, разумеется, его дожидалась. Папа, как обычно, в командировке, в закрытом городе Арзамасе, а мама не спит.

— Деточка, я уже не знала куда звонить! Ну? Разве так можно!?

— Мам, там же допоздна вечер. Как он закончился — я сразу же домой! Все, вот он я, дома!

Мама всхлипывать от облегчения не стала, она вообще крепкий орешек, но... Прижавшись к маленькому родненькому бедненькому мальчику, успела потрепетать ноздрями: табаком от него не пахнет, спиртным тоже... А духами... Похоже "Нефертити"...

— Сыночка, ты голоден, наверное? Ой, знал бы ты, как я вся перенервничала!

— Да, мам, щец бы или супчику с удовольствием бы навернул... Ну всё, всё, я уже дома!

— Сейчас подогреем, идем на кухню.

Только было расслабился Микула от удачно завершенного дня, как мамулечкин елейный голосок выстрелил вопросом:

— И как ее зовут?

Блин! Духи засекла!

— Я откуда знаю!? Ты насчет парфюма? Мы с Вовкой Горенко и с его приятелем девиц провожали, я их имен уже не помню. Похоже, что на каждую было вылито не менее флакона, я тебя уверяю! Одну, вроде бы, Лена звали! С ней Вовчик зависает, вроде бы. Как тебе вообще не стыдно меня пасти и подозревать черт те в чем!? Мамулич?

— "Зависает"! Боже мой! Откуда в тебе этот ужасный лексикон!? Это современное студенчество нынче такое!? Ты мой единственный сын! Вы с папой самое дорогое и самое ценное, что у меня есть! Поэтому я волнуюсь. А тут еще эта дурацкая выставка! Ты, конечно, слышал про выставку авангардистов, и что там было в прошлое воскресенье? — Мама, наконец, заморгала часто-часто, так что Микуле пришлось оставить ложку в густом и таком ароматном супе, дабы встать и обнять маму.

— А вы с папой — для меня самое дорогое! Да, слышал, как ее бульдозерами в землю зарыли. Ты же сама рассказывала. Но мне это по бара... мне это неинтересно. Я там не был, от диссидентов и художников далек.

— Хорошо, если так. Ладно, Микуся, давай кушай, а то уже поздно, спать пора. Завтра к вечеру папа обещал приехать, он звонил только что... пару часов назад. Так как ее зовут?

— Никак не зовут, я же сказал, их несколько было в нашей компании, и все для меня посторонние!

— Я не люблю, когда меня зовут Валя. Мне кажется, что это меня старит, вдобавок к моему солидному возрасту! Ты хоть знаешь, Мика, что я уже четвертак разменяла?

— Нет! — абсолютно искренне удивился Микула, в свое время успевший подсмотреть в деканате год рождения Валентины Сергеевны Чирковой, случившийся двадцать семь лет с копейками тому назад. — То есть, я знаю, что у тебя ВО, высшее образование, и, стало быть — по логике разума! — понимаю, что тебе должно быть за двадцать, но чтобы двадцать пять... Ты на них не смотришься! Ну, а как ты сама предпочитаешь, чтобы тебя звали? Вава?

— Фу! Это еще хуже, чем Валя! Друзья обычно зовут меня Ляля! Только, чур, имей в виду, Мика, не вздумай при всех меня так называть! Пожалуйста!

Микула не возразил, ни словом, ни духом. Ляля — значит, Ляля. Почему Ляля? Да какая разница...

— Ляля? Почему Ляля? Это у нее имя такое?

— Нет, Леонид Ильич. Ее зовут Валентина Дроздова, москвичка, одна тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, отчество сходу не вспомню, надо уточнить. Лялей ее Берия звал, а от него и дальше перешло... наследникам, так сказать... по этой линии. Так в протоколе и записано было с его слов: Ляля. В нынешнем деле она посторонняя, это мы выяснили достоверно, просто некоторые "товарищи", а правильнее сказать — граждане, гм... не очень сознательные граждане, накануне этой самой выставки проводили вечер в ее квартире, там по субботним вечерам всегда много народу... Богема. А где богема — там и трутни. И того похуже. Любители сладкой жизни, так называемые. Одни трудятся, как все простые советские люди, а эти...

— Понятно. Георгий, а это — что, та же самая Дроздова, что с этим... как его... ну... При Никите которого...

— Совершенно верно, Леонид Ильич! Ох, и память же у Вас! Да, было дело, сначала в любовницах у Берии, потом у фарцовщика Рокотова...

— Главное дело, обоих расстреляли, как я правильно помню? Одного за одно, а этого за другое. Так, Георгий?

Цинев в те далекие времена занимался совсем иными вопросами, но, все же, слегка был в курсе происходящего, коллеги недомолвками рассказывали. В глубинах памяти сохранился даже черного юмора анекдот из того знаменитого процесса: "На суде, в очень коротком заключительном слове перед расстрелом, фарцовщик и валютчик Ян Рокотов сказал в свое оправдание: "Левиса (levi strauss) — это джинсы, все остальное — штаны". Но его все равно расстреляли."

— В самую точку, Леонид Ильич! Более того, лет семь-восемь тому назад, некий спекулянт и подпольный делец, уголовный преступник, Илья Александрович Гальперин — также был расстрелян, и тоже был муж этой Ляли Дроздовой! Третий в общем ряду, так сказать!

— Значит, красивая была, если они все как мухи на нее липли. Я читал справку по теме, дескать, что Берия изнасиловал ее, шестнадцатилетнюю, но мне говори... Но из других источников я знаю, что они жили в согласии, как муж и жена. Фотография у тебя есть, посмотреть? У Лаврентия, у Берии официальная жена тоже была видная, красивая, Ниной звали... Двоеженец, значит, ко всем остальным грехам. Так нету у тебя фотографии?

— Виноват! Недоработали, мое упущение, Леонид Ильич! Я немедленно распоряжусь, чтобы...

— Да не надо ничего, раз при тебе нету, не суетись, это я так спросил, полюбопытствовал: что, мол, за баба такая роковая, что всех ее мужиков расстреляли. А сейчас ей сколько?

— Слегка за сорок, Леонид Ильич. Полагаю, следует еще раз проверить именно ее, на предмет участия...

— Угомонись, наконец, Георгий Карпович, чего ты вскочил, понимаешь!? Сидишь — сиди, чаю себе наливай. Не надо ничего еще раз проверять. Сегодня воскресенье, умей отдохнуть. Уж коли прошлые следствия ничего не выявили, то и нет ничего за ней. И правильно: женщинам нечего соваться в мужские дела, их обязанность дом вести, детей поднимать!.. Ты лучше, вернись-ка обратно, к этой выставке, и мне толком объясни: в чем те художники хреновы провинились, и почему западные газеты вокруг них так жужжат!? Понял мой вопрос? Ты мне без лозунгов, толковую справку дай, обстоятельно расскажи, что к чему. А потом Коля Подгорный подъедет, Костя Черненко — козла забьем. Ты как? Пара на пару: мы с тобой, а Костя с Колей Подгорным?

Цинёв в полные уши ловил подрагивающий басок генерального секретаря и тихо млел от всех этих его дребезжащих гнусавинок, шепелявок, бесчисленных мягких "г"... Замучаетесь меня подсиживать, товарищи коллеги! Мы в паре с Самим любых козлов забьем!

За окном плюс четырнадцать и без осадков, но Брежневу показалось холодновато на улице, так что чай они пили в столовой заречинской дачи, на первом этаже.

Окрыленный брежневским благорасположением, Цинев даже ослушался Леонида Ильича, не стал себе чай наливать. Откашлявшись по-канцелярски, продолжил осторожно, без перегрузки именами и деталями, рассказывать об истоках и первых последствиях скандала, разразившегося неделей раньше на Беляевском пустыре, почти на пересечении улиц Профсоюзной и Островитянинова.

— Это где такие, напомни?

— Окраина, Леонид Ильич, на юге Москвы, западнее Чертаново.

— А, понятно. Так они получили разрешение Моссовета, или не получили?..

Нет, как выяснилось, все эти самозваные так называемые художники, общим числом участников до двадцати, заявку подавали, но ответа не получили, и волевым порядком объявили друг другу, а также весьма небольшой кучке их приверженцев, в основном родственников и собутыльников, что молчание властей — есть знак согласия.

Дальше следовало докладывать весьма и весьма аккуратно, бережно ступая от фразы к фразе, дабы не вляпаться в неприятности, в совсем ненужные неприятности. Чтобы не оказаться ненароком ни в держимордах, ни в пособниках, если крайних начнут искать. Цинёв хорошо понимал, что Леонид Ильич обязательно заслушает... если уже не выслушал, здесь же, на даче в Заречье, параллельный доклад на ту же самую тему из уст Цвигуна, первого андроповского зама. Тот, вроде бы, вчера в Заречье приезжал. Поэтому, чай и домино — это хорошо, но... — ушки топориком! Каждое слово здесь — в два... в три раза дороже золота!

— ...были и женщины, да. В основном мужчины в художниках у нас... В так называемых художниках... Например, широко известные в очень узких кругах Мастеркова и Эльская... Эльская, так точно. Московская администрация вовремя и тактично пресекла эту попытку провокации. А это была стопроцентная провокация, Леонид Ильич! Вот, как в Индии несколько лет тому назад!

— А что там в Индии, напомни?

Цинев, получив желаемый ответ на свою наживку, тут же рассказал заготовленную историю о случае восьмилетней давности: в далеком 1966 году в Индии политическая партия "Союз индийского народа" скучковала возле индийского парламента народ с требованием категорически запретить убой коров. Коровы там священные животные.

— И еще обезьяны, как я слышал.

— Совершенно верно, Леонид Ильич! Так, вы, наверное, уже все знаете, а я лезу...

— Рассказывай, про коров я не помню.

— Вот, и мирный протест, по поводу абсолютно мирных коров, как водится, перерос в погромы правительственных учреждений. Что же, коровы их, протестующих, подговорили, что ли? Нет, имела место быть классическая провокация, как позже выяснилось. Чтобы создать вокруг информационный шум, нагнать сочувствующих радетелей свобод из-за рубежа.

— Да уж это всем и без очков понятно! Вон как все дружно всколыхнулись на западе! Между прочим, Георгий, вы, там, на Лубянке, возьмите у себя, на заметку, что все наши социалистические друзья (Брежнев с усилием и видимым раздражением на неподатливые буквы-звуки произнес слово "социалистические"), все как один, словно по взмаху дирижерской палочки... Что эти... Юманите, и Морнинг стар, и эти итальянские...

— Унита, Леонид Ильич.

— Вот, да, и эти итальянские унитазы (Цинёв хохотнул деликатно в кулак, головой восхищенно покрутил) вместе со всеми развонялись против нас, только и знают, что вопить. Там что, помяли кого, покалечили?..

— Никак нет, Леонид Ильич! Все было предельно корректно, в рамках закона, остальное — наглая клевета! Подчеркиваю: наглая и открытая ложь! Из всех происшествий, как бы они там ни пытались страстей нагнать, так вот, приключилась на этой псевдовыставке только одна травма: американский газетчик сам себе зуб выбил! Да! Споткнулся и лицом на кинокамеру налетел, вот и пострадал. Всё!

— Ну, я примерно так и думал. Мне уже кое-чего рассказали на сей счет... Ты эти их картины видел, Георгий? О... Кто-то приехал... Костя Черненко приехал. Слетаются потихоньку, давно бы уж пора! А мы-то здесь с утра и поработать успели. Чайку там подогрейте свеженького!.. И форточки закройте, сентябрь холодный нынче! Ну, что у тебя еще? Ты закончил? Ты сиди, сиди, заканчивай спокойно, подождут.

— Как скажете, Леонид Ильич! В общем и целом — у меня всё. А по поводу картин — видел образчики. Наверное, и скорее всего, я в этом современном искусстве недостаточно хорошо разбираюсь... Но...

— Что — но? Чего мнешься? Говори. Мне уже эту мазню показывали, фотографии привозили.

— Так, а что тут говорить, Леонид Ильич? Вы всё за меня совершенно исчерпывающе сказали, причем, самым точным образом: мазня! Дикость и жалкая мазня! Там Репиным или Айвазовским за километр не пахнет!

— Репин и Айвазовский — это были настоящие художники, тут уж спорить не приходится. Одни только "Бурлаки на Волге" чего стоят! И этот... как его... "Девятый вал". Какая мощь, понимаешь!

Циневу опять захотелось поддакнуть Леониду Ильичу услышанным где-то панигириком в адрес Айвазовского: "Говорят, что в картинах Айвазовского плещутся все воды Мирового океана. Считаю это преувеличением: океан, конечно, велик, но не безразмерен." Цинев даже воздуху в грудь набрал, но передумал, прикусил язык: мало ли не поймет Леня юмора, осердится...

Брежнев гмыкнул, как бы вспомнив впечатления от просмотра великих произведений искусства, качнул головой, вполне довольный и Цинёвым, и докладом, и самочувствием. Ему вдруг засвербило задать Цинёву один вопрос, на который он и так знал ответ, оттого и удержался: почему тот в кругу своих дружков называет Цвигуна — за глаза, конечно! — Оленем Золотые Рога? Из-за Розы Михайловны, что ли? Так это дело прошлое, а Цвигун верной службой — и оно самое главное! — доказал свое право работать на столь высокой должности. Так что Роза тут ни при чем. Завидует ему Георгий? Хорошо, что завидует. Прекрасный коллектив сложился в КГБ, пусть и дальше работают вместе, слаженно, дружно, только, чур, не сговариваясь. И он, и Семен, и Юра Андропов... А так... соперничайте, раз это на пользу делу.

— Привет, Костя, располагайся, мы тебя ждали! Что так дышишь, как здоровье?.. А ты, Георгий, проследи, чтобы от всей этой помойки унитазной — вони поменьше было; дай им, дай, дай еще раз возможность показать свои каракули всем нормальным людям, пусть посмеются... Что?.. Да когда угодно и где угодно. Вон, пусть, в следующее воскресенье... Промыслову скажи... нет, я ему сам скажу. О, аккурат и Коля Подгорный подъехал: команда в сборе!

Г Л А В А 9

Никому не скучно жить вечно. Во всяком случае, те немногие, кто приобщился и попробовал — до сих пор на судьбу не жаловались. Но! Эти тупорылые кроты-ученые вот-вот обнаружат ген старения и подарят нам всем, всей человеческой цивилизации, вечную жизнь. Готовы ли мы к этому?

Взять для примера сегодняшний день: общеобразовательную школу, политический бомонд Уругвая, театральную труппу на Бродвее, футбольную команду города Курган, коллектив целинных комбайнеров, Политбюро ЦК КПСС... Они все — готовы?

Некто "в возрасте" горячо и аргументированно уверяет молодежную аудиторию, что "пятьдесят — это совсем не страшно! Это самый расцвет!"

Юноши и девушки смотрят на него, слушают и начинают бояться еще больше. Но сегодня он перед ними выступает, и его не избежать, от него не спрятаться: он и оценки в дневник ставит, телепрограмму составляет, и на работу принимает, и по служебной лестнице продвигает...

В былые века все это, или им подобное, рано или поздно освежалось естественным образом, через старение и кладбище, а если по-новому? — Линейная логика, исторический опыт подсказывают нам, что добровольное обновление либо не будет происходить вовсе, либо придется его осуществлять в ручном режиме, сиречь, насильственным путем, с непременной утилизацией предшественников.

Отсюда следует, что гораздо сложнее против прежнего, то есть, скорее всего, также "в ручном режиме", придется получать наследство, новую должность...

А новые знания? Где и у кого их черпать? Если вообразить на минуту, что все наши учителя, навсегда поселившие в себя конфуцианские, мичуринские, спенсеровские, марксистские либо тоффлеровские первоисточники, будут учить наших детей и внуков?

Педагогические вузы (и любые иные, медицинские, исторические...) — их закроют? — или они по-прежнему будут плодить новых специалистов?

И как обновлять учебники по истории, медицине, естествознанию, если прежние авторы, остановившиеся в своем интеллектуальном и возрастном развитии, столетие за столетием все так же полны сил и молодости, а самоутилизоваться вместе с накопленными знаниями, заблуждениями и опытом не спешат!?

Что с населением? — будет расти, или остановится в росте с помощью стерилизации химическим, либо хирургическим образом? Любой ответ будет нехорош и мрачен для современного, сегодняшнего понимания бытия...

Предусмотрена ли будет пенсия за выслугу лет, дабы оставшуюся вечность молодой старец сидел на шее у общества? Или, в уплату за нестарение, человеки обречены будут пахать вечно? Министр и сантехник — на должности министра и сантехника, стажер — на должности стажера? Есть, правда, штука такая: ротация, перетасовка людей и обязанностей в одном и том же коллективе. Говорят, ее Форд на своем конвейре изобрел. Но если приглядеться поплотнее к дремучести дееспособного населения, да еще лишенного главного страха перед будущим, то вывод неминуем: перемена ролей будет не лучше застоя.

Придется также предусмотреть и перманентное раскулачивание прослойки бездельников-рантье, которая неминуемо будет хотеть увеличиваться в абсолютном и относительном исчислении. А раскулаченных куда девать? Выпустить голышом обратно в мир, в расчете, что они с нуля начнут надеяться и трудиться, позабыв грабеж и обиды? Хм... Вряд ли они забудут, и вряд ли их выпустят.

Но даже и при любой селекции населения по правилам нового общежития, с каждым следующим десятилетием относительное количество нового вина, заливаемого в старые мехи, будет сокращаться, в стремлении донулиться до математического предела... А от насаждаемой мудрости предыдущих поколений — бодрых и сильных пап и мам, дедушек и бабушек, прабабушек и прадедушек, не укрыться будет ни дома, ни на работе, ни даже перед телевизором в дурдоме.

Какие-нибудь две тысячи лет сверхновой эры — и количество бывших правителей и законодателей демократических государств зашкалит все разумные пределы... С диктаторами проще, они и сегодня, как правило, передают друг другу власть "в ручном режиме", для них естественном — то есть, досрочно и бесследно.

Две тысячи лет возможного бессмертия — и слова "поколение", "семья", "династия", "ветеран", "супружеская верность", станут синонимами тяжелейшего абсурда, осложняемого многочисленными имущественно-правовыми неурядицами.

Куда девать накопленных сумасшедших? На небо к раскулаченным?

А дети, материнство... Небось, трудно любить одинаково сильно четыре тысячи сыновей, столько же дочерей и несколько миллионов внуков? Это, опять же, если никого не стерилизовать и не прореживать...

А воспитательное значение любых сроков заключения? Что от него останется? Ничего не останется, полностью потеряет смысл. Только расстрел — как за измену родине, так и за украденный леденец.

А женитьба и развод?

Volens nolens принуждение к небытию, смертная казнь, как регулятор нравственности, начнет становиться все более универсальным и общедоступным инструментом, вроде клавиши "выкл".

Институт подпольных наемных убийц станет успешно конкурировать по популярности среди населения с институтом госпалачества, чей культ и станет главнейшей опорой цивилизации...

Кстати говоря, в новых условиях каждый будет знать, что обязательно умрет преждевременной и насильственной смертью, которая и станет единственно естественной: от руки палача, хулигана, психа, пьяного шоферюги, сребролюбящих потомков... Веком раньше, веком позже, но, как говорится — сколько веревочка ни вейся... Разве что кому повезет попасть под несчастный случай, или на войну... Есть, правда, самоубийство... Хм... Тоже в культ возведут.

Истребительные войны между племенами и народами обязательно обретут второе дыхание наряду с идеями мальтузианства... И воевать потенциально бессмертные люди пойдут, опять же, только под страхом немедленной смертной казни.

Кошмар, да?

Резюмирую: если бы вдруг стало возможным личное человеческое бессмертие (с вечной молодостью или без нее, все равно), то оно само по себе, как феномен, превратилось бы в жесточайшую проблему для цивилизации и неминуемо повлекло бы за собою целый шлейф очень серьезных и отнюдь не всегда приятных последствий, как для каждого "бессмертного" индивида, так и для общества в целом.

Но я бы попробовал.

Однако, в сегодняшней реальности эту проблему не купить ни за какие деньги. Ученые-медики — все еще знахари.

Первый в моей жизни студенческий доклад на семинаре. Препод случайно глянула на меня, ткнула пальцем, и я не стал отнекиваться. Тема? Вольная. Почти любая, но связанная с проблемами перевода, с языка на язык. Ха! А у меня, помимо памяти, мама есть, она много чего знает по данной теме! С бору по сосенке смастрячил я доклад! И удостоился похвал! Очень вкратце, тезисно, суть доклада такова:

"Существует знаменитая на весь мир поговорка: "Все дороги ведут в Рим". Ее смысл двояк: и что античный Рим был центром тогдашней вселенной, и что к одной и той же цели ведет множество дорог. И я захотел узнать, как эта поговорка звучит в оригинале, по латыни. Захотел, рьяно взялся искать — и не нашел!

По-английски: All roads lead to Rome.

По-немецки: Viele Wege führen nach Rom

По-испански: Todos los caminos llevan a Roma.

По-итальянски: Tutte le strande partono da Roma.

По-шведски: Alla vägar bär till Rom

Язык оригинала оказался французский(!):

Tous chemins vont à Rome.

Автор Лафонтен. Вот неполный текст стихотворения Лафонтена, французского баснописца, в преводе Юрьина (Вентцеля).

"Желая отыскать спасенья двери,

Три человека, все святые в равной мере

И духом преисполнены одним,

Избрали для сего три разные дороги.

А так как все пути приводят в Рим,

То каждый к цели, без тревоги,

Пустился по тропиночке своей.

Существуют, все-таки, два варианта латинского написания этой пословицы-поговорки:

"Tutte le strande partono da Roma"

"Omnes viae Romam ducunt"

Особенно в ходу у авторов научпопа первый вариант, утверждающий что все дороги в Империи начинаются от Рима.

Но никто из исследователей-историков не спешит признать эти фразы первичными. Так что право приоритета пока за Лафонтеном."

Преподы (их двое было на семинаре, второй — от военных переводчиков) остались, как я уже говорил, очень довольны моим докладом, но давать свои разъяснения по поводу приоритетов данной поговорки не стали, видимо, не решились.

Так что я всего лишь герой на час. И вообще... Если бы я был как все — никто бы не заметил подмены.

— Мика! А я тебя ищу! Ты живой?

— Как обычно. — Это Вовчик Лисин по мою душу прибежал, как всегда весело-суетливый и крикливый.

— Ага, наслышан, весьма наслышан про твой "латинский" подвиг. Ну чё? Идешь с нами? Сеанс через полчаса, а еще билеты покупать! Ты чего, спишь, что ли?

— Нет. Задумался о том, о сём.

— О чем именно? О Ленке, или насчет пожрать?

— О зоодемографических процессах. А... кто там идет?

— О зоо... демографических? Чу, ты перегрелся. О каких именно?

— Ну... "Пристрелить как собаку" — это одно, а "пристрелить как бешеную собаку" — это совсем другое. Задумайся. Ты не находишь, что в обеих этих фразах, несмотря на очень высокую степень сходства, некая моральная составляющая чуточку различается. Или ты считаешь, что там и там настрой души примерно одинаков?

— Ну, точно ку-ку. Семинар дался тебе большой кровью, Мика!

— Мне мало видеть, я хочу прозреть. Так кто там будет?

— Юрка Хип, Ленка Яншина, кстати, идет... Тёпа, Женя... мы с тобой.

— Не, Вовчик, не.

— Чё, на третью пару остаешься??? — Это у Вовчика шутка такая, насчет эфемерной, почти несуществующей в реальности "спортивной" третьей пары.

— Угу. Мне потом с предками неподалеку встречаться, так я лучше здесь посижу. Всё, всё, я решил, пока!

— Ну, ладно, тады пока...

Мотать пары на военно-юридическом факультете не рекомендуется, и весьма настоятельно, вплоть до отчисления, но это в теории, на словах... Действительность же несколько богаче циркуляров и методичек: третья пара — физкультура. Из-за большой, даже очень большой неразберихи, случившейся после вычленения-объединения факультетских структур, возникают постоянные проблемы с преподавателями, с аудиториями, с преподаваемыми дисциплинами... Третья пара предполагает, что первокурсники приедут на небольшой "ведомственный" стадиончик, разобьются по секциям, в которые они записаны (Микула выбрал бокс), и будут там усердно упражнять здоровые тела под руководством наставников. А в реальности им предстоит собраться всем курсом в зеленом парке "Аквариум" — и, вслед за тетенькой, воспитательницей из ведомственного же пионерлагеря, "хором" повторять гимнастические упражнения: и-и-и раз! Руки опускаем вдоль туловища... и-и-и два!

Ага, как же! Ну, с десятка полтора дисциплинированных овечек придут, конечно, и будут кривляться вместе с этой гиппопотам-тетей, а остальные разбегутся кто куда. И так будет у первокурсников до конца календарного года, а по факту — и чуть дальше, до начала марта, до "послеканикул". За третьей парой по расписанию должна бы уже быть четвертая, но пока ее нет...

"Окно", "окно" — на радость нам дано. Бездельники мы, лодыри, мотальщики! Студенты! Лень каждый вечер уходит от меня, униженная, в слезах и навсегда, но каждое утро возвращается, не помня прежних обид и веря в мое доброе сердце...

На первое занятие боксом дисциплинированный Микула пришел за четверть часа до начала. А ехать-то надо было в район Соколиной горы не ближний свет... Впрочем, не так уж и далеко.

Там она и прошла, первая и единственная тренировка.

В старенькой, еще со школы, спортивной сумке уложен тренировочный костюм, кеды, полотенце, кусочек мыла в мыльнице — мама обо всем позаботилась. "Только, деточка, поаккуратнее со всеми этими зуботычинами! Я тебя прошу!"

Угу, как будто в первый же день тренировок их выпустят на ринг без перчаток и с кастетами в руках!

Небольшой боксерский зальчик в двухэтажном комплексе явно доживал последние дни: вдоль наружных стен уже стоят строительные леса, всюду в коридорах и под навесами стройматериалы, сваленные в небрежные штабеля...

Раздевалка забита посторонним хламом: какие-то ведра, тюки, ящики... Унитаз в туалете работает, хотя и обгажен засохшими темными пятнами довольно плотно... Вода в умывальнике холодная и ржавая, но она есть...

Микула ждал, ждал, да так и не дождался соратников по секции, и когда в зал вошел тренер, узрел он одного только Микулу, скромно стоящего рядом с висячим тренировочным мешком на никелированной цепи. У Микулы дома, в комнате, почти такой же, только этот черный, потертый, тусклой кожи, а домашний — коричневый, и шкурка поновее. Тренировочный ринг только обозначен четырьмя опорными столбами по углам квадрата, а сами ограждения-канаты собраны в мотки — вон, лежат...

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте, — нестройным хором откликнулся "товарищ" Микула.

— И что? Это всё?

— Вроде бы. В раздевалке пусто.

— Дожили, называется... Зачем, спрашивается, меня выдернули сюда? Я вообще к вашему "Буревестнику" никакого отношения не имею, и никогда не имел, ни как тренер, ни... Что?.. То есть, как это?.. Вы из какого вуза, юноша? А-а... Воздухоплаватели якобы. ЦСКА... Тогда почему здесь?.. И я тоже не знаю, почему у нас всюду такая неразбериха! Но только знаю, что и вы, армейские, и Буревестник — все к нашим "Крылышкам" тоже... постольку-поскольку... Х-х-хрен с ними со всеми, остолопы чертовы! Я пришел, и я занятия проведу в любом случае, даже индивидуально для вас, молодой человек, один на один, так сказать. Как вас звать величать?

— Микула. Микула Тимофеев.

— Занятное имя. А меня зовут Виктор Васильевич! Пушкин Виктор Васильевич. Ну, что ж... С чего мы начнем...

Мужику было в районе полтинника: невысокий, неспешный, темные с проседью волосы на левый пробор, все еще плотно сбитый, но уже с жировыми припухлостями на широком лице и по всему корпусу... Видно, что бывший боксер, из "мухачей". Одет в спортивный костюм сборной СССР. Собран, аккуратен. Размер ноги — сорок, не больше. Щурится... ну, да, на переносице следы очков.

Микула напрягся на миг... Похож, и на старое фото свое похож, и внешние биографические данные сходятся.

— Прошу прощения, можно вопрос? — Микула даже согнутую в локте руку поднял, как в школе, прямой ладонью вверх.

— Да, слушаю.

— Виктор Васильевич Пушкин... известный боксер и писатель... это, случайно, не вы? "Самая крупная победа" — повесть такая есть...

Мужик тряхнул головой и улыбнулся, явно польщенный: здесь никаких подстав и домашних заготовок, никто ведь никого заранее не предупреждал насчет его присутствия на тренировке, сегодня и Серега Устиничев мог на занятия со студиозусами пойти, он и должен был, но из-за накладки со здоровьем не Сереже, а ему пришлось. Изредка, но доводится возвращаться к боксу, к тренерским занятиям, дабы руку на пульсе... чтобы чутье не притупилось. Книги-то все на спортивную тематику, а всякая повседневная мелочь забывается удивительно быстро.

— Отчего же — случайно? Очень даже закономерно: я — и есть. Я много разных книг написал, не только эту. И сейчас дописываю очередную. Стало быть, ты обо мне уже что-то слышал? Надеюсь, ничего особенно худого?

Легко же он перешел с "вы" на "ты". Ну, оно понятно, спортсмен, да ладно, почему бы и нет?

— Еще бы! — Микула мгновенно понял, на ходу редактируя в уме когда-то прочитанное, что немного лести здесь ничуть не повредит. — Лёгкая и полулегкая весовая категория, двукратный чемпион СССР, дважды серебряный призёр советских национальных первенств, мастер спорта СССР. Член Союза писателей СССР.

— Гм... Всё так и есть. Так ты — что, боксом занимался? Сам, или родственники, или то и другое?

— Нет, Виктор Васильевич, никто, я первый. Интересовался вприглядку, еще в школе, но никогда не занимался. Ну, может быть, там, приемы самбо на уровне книжечек. А так — нет. А книгу вашу в детстве прочел и запомнил. Понравилась.

Тренер повел туда-сюда головой на короткой шее, наклонил ее, в знак того, что услышал сказанное и усвоил услышанное.

— Пол здесь достаточно ровный, то есть, уже плюс к нашим условиям. Плохо, что скрипучий, поскольку половицы не просто деревянные, но вельми древние... Впрочем, скоро все равно под снос уйдет, а после ремонта перестелят по-новому, согласно мировым стандартам... я надеюсь на это, по крайней мере... Да. Самбо — это очень хорошо, даже замечательно, и я не от балды говорю, а имею кое-какое конкретное представление об этом красивом виде спорта, но... Если хочешь знать мое откровенное мнение...

— Конечно, хочу! — выпалил Микула и улыбнулся, застеснявшись своему выкрику, но у самого от этих слов тренера словно котенок по душе... одним таким остреньким коготком... Служебные книжечки про боевое самбо ему очень даже нравились, а готовность собеседника говорить откровенно слишком уж редко подразумевает похвалу и одобрение.

— Так вот. По моему скромному разумению, борьба самбо тем уже плоха, что предполагает по самой своей природе слишком тесный, слишком долгий контакт твоего тела с телом противника. Все эти захваты, заломы, броски, удушающие приемы... Ты одному противнику ногу или голову отвинчиваешь заученным приемом, а на тебя уже другой сзади или сбоку насел, с кирпичом или ножом в руках! В то время как в боксе — удар, нырок, отскок... — Виктор Васильевич, стоя на месте, одним корпусом обозначил иллюстрацию своим словам. — Ты всегда на ногах, всегда готов избежать поражающего воздействия противника... То есть, всегда цел.

Микула мог бы возразить этому Пушкину Виктору Васильевичу, что в боевом самбо распространены удары всех видов, ногами, руками, подсобными предметами, они там очень даже приветствуются, но — не стал. Смысла возражать нет. К тому же, почти интуитивно, верхним и дальним чутьем он почувствовал в тренере нечто большее, нежели бахвальство сторонника одного вида спорта перед другим.

— Понимаешь, Микула... Поскольку нас тут не много, и мы не на комсомольском собрании (ты ведь комсомолец, надеюсь?), то я, как человек всю жизнь отдавший спорту, могу позволить себе говорить чуть иначе, нежели это пишут в книжках или выступают с трибун. Проще, по делу и без пафоса. Ты не против?

— Я только за!

— Хорошо. Ты зачем пришел в этот зал, и почему выбрал этот вид спорта? Объясни. Тебе нравится отточенность движений бойца, красивая форма одежды, способность одинаково ловко и успешно сочетать занятия спортом и учебу на отлично — как это было описано в одной хорошо знакомой книжке некоего Пушкина Вэ Вэ?

— Не совсем, Виктор Васильевич.

— А зачем тогда?

— Ну... хочу научиться наиболее эффективным способом применять приемы самообороны, если это понадобится... в повседневной действительности.

— Иными словами, ты хочешь уметь хорошо драться. Так, нет?

— Да, это правда. И считаю, что занятия боксом — хороший для этого путь.

— Хороший, согласен. Молодец, что не соврал, хвалю за правду. А то разводят турусы на колесах... Путь к нравственному самосовершенствованию, дисциплина души и тела... Нет, оно, конечно же, все так и есть, без всего этого любая спортивно-боевая дисциплина — одна лишь тупость и хулиганство, но... Гм. Пожалуй, я именно тот человек, который способен кое-чему полезному научить прилежного ученика. Понимаешь... Микула тебя, да?.. Нет, ну странное имячко! А, согласись? Несовременное, вот что я имею в виду. Нет, я не против, мне оно даже нравится, именно тем, что старинное, в любом случае — не хуже никакого другого Эдика или Артура .

— Можно Мик.

— Хорошо, пусть будет Мик. Так энергичнее и короче. Понимаешь, какая штука, Мик, ведь сам я учился несколько иному и совсем в других условиях. До всего... ну, не до всего, конечно же, но до очень много пришлось доходить самому, своим умом... Эх, до сих пор досадую: столько возможностей молодости было упущено!.. Ладно, лирику отставим в сторону. Ну-ка, постарайся повторить за мною вот эти движения!

Виктор Васильевич сделал несколько шагов вперед, назад, влево, вправо, опять вперед... Все это время корпус его и руки, полусогнутые в локтях, двигались беспрерывно, то плавно, то рывками... Черно-белые боксерки с высокими голенищами ступали по зеленым скрипучим половицам экономно и мягко, почти без шарканья.

Микула попробовал повторить. Запомнить-то он запомнил всю последовательность шагов и движений, но... Уклюжести не хватило, очевидно.

— Ух, ты! Молодчик, а!? Точно раньше не занимался?

— Нет.

— Умений и навыков в тебе и впрямь нехватка, но кое-какие мелочи явно подсказывают, что ты вполне создан для высокого искусства мордобоя. Сегодня у нас ознакомительное занятие. Мне даже больше нравится определение: фундаментальное! Сегодня мы закладываем фундамент под надежное и прочное здание твоих умений, новичка-первопроходца. Поэтому не удивляйся, что на этой первой тренировке я буду больше махать языком, чем ты руками. Что самое важное в драке? Молчи, молчи, это я сам себе задаю вопросы и сам на них отвечаю, как умею, а ты пока просто на ус наматывай. Итак, что самое главное в драке? Главное — обезопасить себя от противника, по-возможности не покидая при этом ристалища. Убежать-то и футболист сумеет. Но если ты не почал наутек, а остался на поле боя, то это значит, что предстоит драка, а в драке тебе следует равно эффективно — удары наносить и от ударов уклоняться.

Первое: наносить. Стало быть, надобно знать места, куда бить. Это у нас: подбородок, солнечное сплетение, печень, затылок... В пах и по затылку по правилам бокса нельзя, ибо это удары не только высокой эффективности, но и повышенного травматизма. Впрочем, кто умеет в корпус и в подбородок точно бить, тот и по яйцам не промахнется. Но это за пределами ринга и в стороне от наших тренировок. Итак, первый вопрос на засыпку: ты столкнулся с противником на улице... пусть это будет один на один. Драться не хочется, а надо. Куда его лучше бить?

— В челюсть, с доворотом кулака.

— Что за доворот, Мик? Не понимаю твоих слов. Ну-ка, вот мешок: работай. Ты бьешь в челюсть, слева, справа!.. Бей, как умеешь, просто как умеешь, всем остальным не заморачиваясь. Твой вес на сегодня, рост?

— Где-то восемьдесят пять. Рост метр восемьдесят пять.

— Угу, будущий тяж.

Мик стучал по мешку в обе руки, на уровне глаз, примерно, с минуту, стараясь, чтобы получалось хлестко и как можно сильнее.

— А, понял, что ты имеешь в виду. С подкрутом. Что ж. Хвалю, тебя и себя: ты неплохо движешься, резкость есть. И себя хвалю, что тебя сходу рассмотрел. Но! Но, дорогой Микула, Мик! В драке тебя надолго не хватит. Какого-нибудь пентюха ты и без моих уроков запросто отвалтузишь, парень ты здоровый, а, вот, если нарвешься на умельца, то "берегись-не-поможет!" — как говорится. Побьют! Удары ты наносишь примерно в половину имеющейся у тебя силы. То есть, ты способен, если постараешься, вдвое сильнее кулаком стучать, если, повторяю, научишься. Потому что удар боксера, Мик, это совокупность усилий многих мышц, всех частей тела, включая корпус и ноги, а не только размах руки... с доворотом... Следующий вопрос: почему именно в челюсть, скажем, а не в лоб, не в скулу?

Микула очень хорошо понял вопрос, потому что в книжечках-инструкциях это специально освещалось.

— Лоб и скула твердые, можно руку при ударе повредить, а удар в челюсть лучше сотрясает головной мозг противника, и челюсть легче поддается, отходит чуть в сторону от удара кулака, как бы амортизирует сам удар.

— Совершенно верно. Теоретически ты подкован, как я погляжу!? В моих книгах прочел, нет? Вроде бы, я такого не писал?

— Да... Я уж и не помню, вроде бы где-то что-то...

— Сказал ты все правильно: бьешь в челюсть, голова на шее поворачивается вбок или вверх и смягчает удар, способный повредить не только мозг и зубы противника, но и твои родные пальцы рук. Но еще эффективнее в уличной драке удары по корпусу... Хороший и точный удар в печень выводит из строя столь же надежно, как и апперкот, а руке не больно, даже кожу с пальцев не свезет. Это в драке. В боксе, как в виде спорта, иное дело... казалось бы... Руки защищены бинтами и перчатками: бей не хочу! Куда угодно! В пределах правил, разумеется... Но. Противник, даже очень хороший и техничный противник, если он, понятное дело, не супергений мирового уровня, достигший совершенства абсолютно во всем, так вот, этот обычный противник инстинктивно и по долгому опыту боев, более усердно защищает, все же, голову, а не корпус. Хотя и корпус закрыть старается, это безусловно... Короче говоря, в корпус пробить заметно легче, а при точности попадания эффект ничуть не меньший...

— Вот перчатки, надевал когда-нибудь? Тоже наука (Тренер сказал "одевал", вместо "надевал", но Микула, само собой, смолчал, проглотил поправку). Четырнадцать унций, на липучках, отечественные, почти брак, но — вполне сойдет для наших нужд.

Микула, послушный командам тренера, надел перчатки (Виктор Васильевич самолично, под медленный расчет на "два-три-четыре-пять" показал ему, как правильно бинтовать руки), подвигался в разных режимах вокруг мешка, нанося удары "в голову", "в корпус", держа руки то выше, ниже...

— Хе-хе! Есть у тебя врожденные способности, очевидно, что есть. Но... Сырой еще, как дно речки Яузы. Отдохни в положении вольно и слушай дальше. С полгода назад проводили мы одного из наших... великого бойца... ушел от нас... увы и увы. Коля Королев. Да, в марте этого года безвременно умер наш Николай Федорович Королев. Не слышал о таком, нет?

— Ого! Слышал, конечно! В Союзе все его знают! Жалко! Он еще хотел с Джо Луисом драться, а ему не дали! А я и не знал, что он умер!

— Все верно, так и есть. Надо же, какой нынче умный и образованный студент пошел! В мое время вы... мы попроще были. Да, он хотел, и ему не позволили. И правильно сделали, очень правильно сделали, что не разрешили. Королев — это был мужик просто фантастической силы и удали. Удар — трактор на бок повалит! Сейчас таких называют: "панчер"! Нокаутер, значит. Королев был классический рубака-нокаутер: делал ставку прежде всего на свой знаменитый удар и на свою выносливость к чужим ударам, и только потом уже на технику боя. Так называемая открытая стойка. Но у негров череп чуть толще нашего, а реакция чуть быстрее. Это значит, что даже в тупом обмене ударами у Джо Луиса было бы некоторое изначальное преимущество перед Королевым, понимаешь? Это я к чему? Это я к тому, что и ты, друг ситный, пытаешься решить дело ударом, а о защите не думаешь. Одна рука бьет, а другая наотлет! — Как бы приглашает всех желающих: подходи, вырубай!

— Почему не думаю? Я стараюсь, зубов-то жалко. Но вы же сказали просто бить!

— Значит, плохо стараешься. Твоей вины в том нет, поскольку ты в начале пути, и пока еще неуч. И Николай Королев, по праву лучший из всех нас, тоже плохо старался, хотя и по иным причинам, оттого и проигрывал не однажды. И я тоже... по глупой молодости лет. Вот, смотри. Я тебе показал движение ног по рингу, положение корпуса, рук... Ты довольно точно пытаешься все это копировать, но делаешь бездумно. А думать-то надо! Еще и еще раз поясняю! Ты вышел на бой с противником. Ну... в нашем конкретном случае — на ринг. То есть, против человека примерно одинаковых с тобою физических и иных кондиций. Твоя задача — его заломать. То есть, соблюдая установленные боксом правила, вынудить противника признать поражение, по очкам или досрочно. Типа, нокаутом. С этой целью ты стараешься, во-первых, удары ему наносить, результативные удары, а не в перчатки, и стараешься не допустить таких же результативных ударов противника в свой адрес. ВСЁ! Это, как говорится, главное блюдо. А любое остальное — финты, походка, положение рук — это второстепенное, привходящее, вспомогательное, гарнир.

Тренер, как и обещал, почти беспрестанно молотил языком, но и о физических упражнениях для Микулы не забывал: тот и от пола отжимался, и растяжку ног показывал, и вслед за тренером кружил приставными шагами по небольшому периметру зала...

— Ты либо передвигаешься слоном, как Сонни Листон, или танцуешь по рингу, общей площадью в двадцать пять, в тридцать с копейками квадратов, как этот... Кассиус Клей... Держишь руки возле ушей, или чуть ли не на яйцах, как Королев, применяешь левостороннюю стойку или правостороннюю... Все допустимо, все правильно, если оно — по тебе! Все это должно быть подобрано под конкретного тебя! Дабы помогать тебе, а не восхищать толпу! Чтобы тебе было удобно и легко нападать, и защищаться именно таким образом. А то есть идиоты-тяжеловесы, которые пытаются порхать как бабочка, вслед за Клеем, и потом их часами не откачать от простейшего удара... Про таких знаешь, как у нас в боксе говорят? "Обе руки у него правые, но сам он левша". И еще, о таких же: "Э, э, э, мастер!.. По-моему, у тебя руки от разных родителей!" Каждый боксер, плохой он или хороший, по ходу своей спортивной карьеры неизбежно формирует свою манеру нападать и защищаться, но! Грамотный и талантливый боец, пусть даже наощупь, интуитивно, выстраивает свой стиль в бою таким образом, что он довольно близко совпадает с накопленными еще до него опытом и знаниями, то есть, добытыми и открытыми "по науке"! Держишь руки очень низко — ослабляешь защиту головы, расставил локти в стороны — вот, как ты, когда по мешку лупишь — удар получается неточным и слабым, слабее, чем бы мог. Ну, и так далее. То есть, еще и еще раз подчеркну: вариаций боевых стоек и движений — море, но наиболее "рабочие", наиболее эффективные из них близки к золотым стандартам, которые открыли и накопили для нас великие предшественники. При этом, повторяю, Мик: все должно быть подчинено главной цели, предельно четко сбалансированной главной цели: себя хранишь, противника сокрушаешь. Понял?

— Думаю, что да.

— Вот. Молодчик. Сейчас я постараюсь примером... на твоем личном примере показать некие тонкости из нашей "кухни"...

При этих словах Микула внутренне похолодел и напрягся, ожидая, что многоопытный боец, пусть и легковес, начнет сейчас отрабатывать на нем, на Микуле, огрехи в его боксерской технике... А она пока еще нулевая — это Микула уже четко усвоил, разумом и логикой, а не потому, что слепо доверился критическим замечаниям тренера. Но он ошибся: Виктор Васильевич вовсе не был намерен проводить с ним спарринг.

— Видишь этот мат? Перепрыгни через него. С разбегу. Тут места мало, но — давай.

— Поперек или вдоль?

— Поперек, конечно, где ты будешь разгон брать, чтобы вдоль прыгать, сквозь стену, что ли, пройдешь?

Микула кивнул и прыгнул с короткого, в три шага, разбега поперек "убитого", сплошь в накладках и заплатах, спортивного мата. И еще раз, по требованию тренера, и еще раз...

— Отлично! Итак, Мик, нога у тебя — какая толчковая? Ты хоть сам в курсе? Понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?

— Левая.

— Верно, вижу. Но ты правша, явно выраженный правша. Это значит, если отбросить ненужную лирику и подойти поближе к боксу, что твой удар правой "не добирает" того, что мог бы. Не та нога ему помогает, коронному удару твоему. По крайней мере, если на это не обратить специального внимания, чтобы долгими и упорными тренировками не исправить, либо не ослабить сей недостаток. А с другой стороны, это значит, что твой удар левой обладает дополнительным потенциалом, изначальным потенциалом, сокрытым в левой толчковой ноге. Учтешь это, оттренируешь как надо — получишь дополнительное преимущество в бою.

В чем заключается работа тренера? Просветить всеми мыслимыми прожекторами тело, а также голову — самое главное, голову! — своего подопечного, найти в нем все заложенные природой достоинства и недостатки, одни отточить, а другие устранить. Понял меня?

— Да, понял, Виктор Васильевич! — Микула искренне был рад всему услышанному, у него словно бы третий глаз во лбу открылся — столько дельного и нового обрушилось на него вдруг! Ну, насчет головы... Голову свою просвещать "всеми прожекторами" он не позволит никому, даже маме с папой... Но это ему сегодня крепко подвезло с физкультурой! Силен чувак тренер! Ай, да Пушкин!.. И это несмотря на то, что Виктор Васильевич, судя по некоторым проговоркам и репликам, давно уже больше писатель, нежели реальный тренер! Впрочем... Был бы он тренер — стал бы он так надрываться ради одного случайного новичка! Ага, как же!..

Виктор Васильевич поднял с низенькой скамеечки наручные часы, пристегнул на руку.

— Всё, брек, два академических часа, да еще с перерывом. Быстро времечко летит. Занятия на сегодня закончены. Пресс тебе надо качать и дыхалочку. Обязательно дыхалочку упражняй: кроссы, прыжки на месте, лучше со скакалкой. Теперь так. Микула, слушай сюда. Я им не бобик на веревочке — ходить на помойки, чтобы в пустом спортзале воздух сотрясать. Придурки, остолопы, лодыри! Нормальные тренировки в нормальном месте организовать не могут! Я им и так, можно сказать, на общественных началах... Это я не тебе и не про тебя, ты как раз примирил меня сегодня с окружающей обстановкой!.. Частично. Одним словом, больше я здесь занятия проводить не буду! Ручка есть? Возьми ручку, запиши адрес и номер телефона в нашей канцелярии. Спросишь меня, сошлешься на меня, представишься — и приходи ко мне... типа, в секцию, авось сделаем из тебя панчера и чемпиона! Готов? Записывай. Вопросы есть?

— У меня два.

— Давай.

Микула потом долго не мог расстаться с этим листком, рука не поднималась выбросить! Да, это было бы так здорово: тренироваться с толком, у чемпиона, да еще под чемпионскую перспективу! И тренер явно умен, — чего еще тебе надо, казалось бы!? Сначала ты полутяж, потом поднабрал мышечной массы — и вот ты уже абсолютный чемпион СССР, чемпион Олимпийских игр! Слава, перспективы, заграничные поездки! Все девчонки твои!.. Тьфу, какая чушь! Виктор Васильевич Пушкин по ходу дела, уже на первой ознакомительной тренировке чуточку сбился с первоначально взятого курса, дескать, научить юного увальня правильно драться... Он, рассмотрев новичка, уже на воспитание будущего боксера-чемпиона явный прицел взял, типа, решил тряхнуть стариной и самому стяжать лавры, на сей раз наставника! Воспитанник-чемпион Виктор Михайлов, как же, как же, помним, помним!.. Но Микула, еще в начальной школе получивший от отца надежную "прививку" насчет всеобщего признания с рукоплесканиями, твердо понимал: бокс — это не вариант для судьбы. Почему? Да потому! Да потому, хотя бы, что по мере собственного спортивного роста и противники будут подрастать! А там уж — тренируйся, не тренируйся, постигай тренерские секреты, свои собственные открывай — все равно будешь эпизодически получать по тыкве! Это у Джека Лондона в "Лютом звере" главный герой Пат Глендон-младший невредим выходит из любых чемпионских схваток, а как посмотришь на того же Королева, или на Джо Луиса, на Мохаммеда Али, которого тренер "Витя" упорно именовал Клеем... И дядя Паша разумно говорил, правда, по поводу самбо: голову и руки надобно сызмала беречь, другие на замену редко вырастают. Если в драке — то это одно, там риск неминуем и оправдан, потому что не может парень, мужчина, пройти по жизни, счастливо избегая стычек и зуботычек! Как ни сторожись — все равно где-нибудь когда-нибудь нарвешься! Но и в драке лучше понимать, что к чему, а не бодаться бездумно, лоб в лоб, надеясь, что приемчики из книг помогут и ты противника "перестучишь". Мик даже порозовел от стыда, вспомнив свой давнишний "махач" с Камилем Исаевым... привычно ощупал языком щербинку на переднем зубе... А уж посвятить свою жизнь постоянному получению побоев от противников и спарринг-партнеров... К чертовой матери такой бокс. И вообще весь спорт к чертовой матери! То есть, конечно же, не весь, ни в коем случае, а так называемый Большой Спорт, когда уже не он для тебя, а ты слуга для Него и подданный при Нем!

— Почему вы Клея недолюбливаете? И сразу второй: что вы думаете о нем, как о боксере?

— Кассиус Клей, он же Мохаммед Али, гений бокса. Другого такого я не встречал и не видел за всю свою долгую боксерскую жизнь. Вот что я о нем думаю, как о боксере. Но он постоянно проявляет себя в роли такого, знаешь... кривлялы притырочного, клоуна, короче говоря, на грани дурачка. Вот что мне в нем не нравится. Еще вопросы будут?

— Нет, спасибо. То есть, будут, конечно, только потом... Я же понимаю, что у вас время не резиновое.

— Тогда разбегаемся: ты в свою раздевалку, я в свою. До встречи!

Микула опять вздохнул, глубоко-преглубоко. Да, то был удачный день, приятно вспомнить. Плюс к этому и сумочку спортивную прикупил, а то старая уже вот-вот того... Здесь двух мнений быть не может: Виктор Васильевич — толковый чувак, настоящий препод, башка, даром что спортсмен. У него бы учиться и учиться... тем более, что он Микуле сам предложил. Угу. Когда она еще будет, эта встреча... В любом случае, не сегодня. И не в этом году. Ого! — Уже половина первого! Пора бежать к месту назначения...

Микула заторопился к метро, с двушкой наготове, чтобы позвонить отцу и доложиться, что он уже на пути к ВДНХ, но звонок разрушил все планы: встреча переносится, Микула волен распоряжаться своим временем сам.

Вот же блин! Если бы он знал заранее, так можно было бы и с ребятами в киношку, тем более что там Ленка Яншина... Любовь, там, не любовь... Скорее всего — не любовь, и даже не влюбленность, но она хорошая девчонка, симпатичная, хипповая, что называется, с нею приятно лясы поточить, время провести. А то бы и того... Она, как и Микула, приезжая, из-под Калуги. Но Микула уже москвич, а у нее только в планах. Ну, нет — значит, нет. Дома тоже хорошо, дома он мешок на цепи отметелит, в память о той давней тренировке с Пушкиным! Не забывая о защите, это первое! И при этом бия его упорно, сиречь, охаживая руками "лицо" и "корпус", пиная ногами, тот же несчастный мешок — на уровне паха и пояса. А в "чан" и в грудь только рукой, остальное — профанация для "каратеков". Раньше, до той "судьбоносной" встречи с тренером, Микула очень даже любил отрабатывать на мешке удары ногами — нижние, верхние, сбоку, прямые, а теперь постоянно видит огрехи, прежде всего в защите: равновесие ни к черту с задранной ногой, руки-крюки в разные стороны торчат, удары прежде всего неточные... Тоже устранимо, но только для этого нужен еще один дополнительный ВэВэ, и при этом такой, чтобы Микулину голову промывать да просвечивать не рвался. Итак: ногами по коленям, по лодыжкам, в пах, но не выше паха, а руками в корпус и в голову. Для этого даже пришлось мешок спустить по максимуму, чтобы низ мешка болтался в сантиметрах пятнадцати от пола, изображая из себя лодыжки и голень. Хорошо бы еще в холодное время года постоянно при перчатках быть... в четырехунцовых. А еще лучше — в рукавичках! В кожаных, а не в вязаных, чтобы ребята не смеялись. И тогда можно смело бить в нос или в челюсть, не опасаясь травм. Микула остановился перед дверью, перебирая ключи, и вдруг спросил сам себя: что за фигня!? Почему он так много времени уделяет мыслям о драках!? Он что, в джунгли жить переехал!? За эти несколько месяцев жизни в Москве ему ни разу не пришлось пускать в ход кулаки, да и в Павлопетровске драки случались не чаще двух-трех раз в год... Странно, эту настойчивую особенность в мыслях надобно обсудить... с самим собой... Хорошо бы, конечно, с Луком, он у нас теперь студент-психолог... Первокурсник! Профи! Но это разве что на зимних каникулах... Интересно, мама дома?.. А вдруг?.. Увы, мамы дома не оказалось, как и следовало ожидать: она уже месяц в одном "закрытом" институте преподает язык, и некоторое время будет трудиться на полную ставку, с перспективой перехода на "половинку", таковы были "устные" условия приема. Естественно, приняли ее с папиной подачи, но в Москве и без папы хоть отбавляй деятелей высокого и очень высокого ранга, в то время как по-настоящему хороших мест для трудоустройства родственников — негусто, чтобы тебе и зарплата, и близость к дому, и загруженность и иные тыры-пыры... Увы, мамы дома нет, вместо нее записка на кухне... Да, сыночка голоден и сыночка обязательно поест! Но разогревать сегодня поленится. Но мама об этом не узнает. И Микуся не наследит по натертому паркету не снятой обувью, он тщательно протер подошвы о придверный коврик! Почему взрослые так трясутся над всеми этими паркетами, стенками, сервизами?.. Неужели и он таким будет... когда-нибудь?

Микула, сдерживая голод и нетерпение, вернулся в прихожую, аккуратно повесил на плечики замшевую куртку, поставил на обувную полочку коричневые тупоносые ботинки на платформе... Хорошие, финские, но такими пнешь разок посильнее, они и развалятся!.. Блин, Микула, ты точно псих, понял, нет!? Не надо никого пинать, шуруй на кухню к витаминам, белкам и углеводам!

Что-то было не так в глубине коридора, возле дверей в спальню и в отцовский кабинет... мельчайшее не так!.. Микула привычно включил внутреннюю "фотографию" этого места, примерно с того же ракурса... А, понятно. Дверная щель в папин кабинет чуть шире обычного: защелка не сработала. Папа любил держать свой кабинет закрытым от посторонних (в эту категорию посторонних — правда, только насчет кабинета! — попадали даже Микула с мамой, пусть нестрого, чисто формально), и здесь, в Москве, и раньше, в Павлопетровске... Папа не раз грозился вызвать слесаря для починки щеколды и язычка, да все ему некогда.

Микула толкнул дверь, вошел в кабинет — комнатенка, примерно два с половиной на четыре, в одно "торцевое" окно, довольно тесная и узкая от множества книг и мебели, от всяких там стеллажей вдоль широкой части стены, стульев, столов... Гм... Стеллажей — три почти до потолка, и четвертый в половинку меньший, кресло одно, стул один, стол двухтумбочный один, и даже диванчик, на который ни прилечь, ни вдвоем как следует сесть... Диванчик служит дополнительным стеллажом для папок с чертежами... Теперь жрать, а здесь закрываем!.. Стоп! А это что за фиготинка!? Поэзия, при чем тут поэзия!?

На столе у отца лежала книжка: средней толщины, стандартных размеров, темно-коричневая... Словарь. Словарь — это не удивительно в отцовском кабинете: вон сколько тут справочников с таблицами да словарей! Но это... "Поэтический словарь", А. Квятковский! Чегой-то он тут делает?

Микула подошел к столу, нарочно сделав зарубку в памяти насчет предельно точного положения книги на столе, открыл, полистал... Москва, 1966 год... Тираж 150000, цена 90 коп. И что? Никогда он не замечал за отцом хоть сколько-нибудь заметной склонности к поэзии...

Микула остановился и задрал голову, чтобы удобнее было смотреть в белый потолок... и перебирать в памяти хоть сколько-нибудь подходящую к случаю инфу... Й-есть!

— Старые люди говорят, что история — это искусство, а не только наука.

— Угу. Особенно нашей родной большевистской партии товарища Ленина.

— Да, нет, это еще до Ленина считалось, и до Маркса с Энгельсом, типа, в общечеловеческом ракурсе.

— Может быть, Паша, вполне возможно, а я, например, много раз читал и слышал, что шахматы — это не только наука, не только искусство, но еще и спорт! Я уж боюсь и думать о полной, сокровенной сути шестидесятичетырехклеточных шашек!..

— Так он как раз всё больше в шахматы играл, и в Швейцарии, и на Капри...

— Слышишь, Пашка, я не знаю, сколько хлебных чернильниц с парным молоком шахматист Ильич смолотил, сидя в царской тюряге, но от нашего "симпатического" "стирального" молочка он бы в один миг ноги протянул! И ты хочешь сказать, что на просвет...

— Только лампой Вуда.

— Тоже, знаешь ли, конспирация для дебилов. Но если старикам нашим взбрендилось... Чего тебе, Микус?

— Мама к столу зовет. Уже третий раз. Сейчас рассердится.

— Пашка, дело худо! Бежим скорее на кухню! Всё, Мика, уже идем!

Лампа Вуда. Еще в старом доме, в Павлопетровске, Микула, услышав, эти обрывки взрослых разговоров, залез в справочники и прочел насчет ламп с ультрафиолетовым излучением. В кладовке есть такая, по типу настольной, вместе со всем основным скарбом в Москву переехала. Отец обронил как-то, что с ее помощью можно загар на кожу наводить, даже зимой, но только Микула не припомнит, чтобы мама хотя бы раз... А вот читать с ее помощью некие тайные письмена, сделанные раствором стирального порошка...

"Поэтический словарь Квятковского"! Микула, блин, ты реально бредишь!.. Уж и не разобрать — на какой именно почве ты свихнулся: то ли от регулярной сексуальной неудовлетворенности, то ли затосковал по малой родине!.. Словарь как словарь, шрифт мелкий, страницы желтоватые... Ладно уж, сходит он за лампой, потешит свои психические загибоны! Лук бы его понял и поддержал!.. Где ты, Лук, куда канул?.. А еще проще — не лампу сюда, а книжку к лампе принести, там, у входа в кладовку есть розетка.

Микула, стыдясь глупой детскости своей — аж запунцовел от стыда, в зеркале, правда, этого не видно! — прошел к кладовке (справа от двери, на второй полочке от потолка), вынул настольный светильник с белым остроносым бутоном лампочки... Включаем — и поехали! Минута на просмотр, минута на водворение лампы на прежнее место, две минуты на воссоздание прежнего порядка в кабинете... Жрать охота!

Оу... нет... Первая минута понадобилась Микуле, чтобы осознать: это не он бредит, это взрослые, во главе с его отцом, чокнулись бесповоротно и дружно: тайнопись в книжице есть, написана от руки, незнакомым и четким почерком!

А вдруг кто-нибудь сейчас придет, мама или папа!?

Микула поставил на пол включенный светильник, рядом положил захлопнутую книгу и помчался к входной двери: якобы случайно поставил на стопор кнопочку замочного предохранителя — чтобы предки тормознулись по ту сторону двери, а он успел бы за эти секунды замести следы!..

Тэк-с!.. Страница 194, здесь пошли первые записи...

"Два бессмертия у Волги —

устье и исток.

Две тревоги у солдата —

Запад и Восток.

Две надежды у деревьев —

осень и весна.

Две заботы у солдата —

пушка и война..."

Кто такой этот А. Недогонов, что в словари попал??? Микула такого поэта не помнит, а стало быть, никогда и нигде не встречал... Ну и хрен с ним, переворачиваем книгу поперек и читаем другие строки, те, которые тайные и рукописные!.. Опа! Тут о развале СССР...

Микула сел на пол, ноги калачиком, и, временно забыв про голод, минут пять подряд медленно переворачивал страницы, дважды и трижды вглядывался, для верности, в неровные строчки... Благо, что почерк аккуратный и разборчивый. Подробности смысла написанного он будет втягивать позже, потому что намертво запомнил — пока еще вперемешку — и "социально-экономическую катастрофу" с вероятностью третьей мировой войны между США и СССР не позднее 2004 года" и

"Узнаю вас, близкий рампе,

Друг крылатый эпиграмм, Пэ—

-она третьего размер.

Вы играли уж при мер—

-цаньи утра бледной лампе

Танцы нежные Химер."

Все, конец: за "переносами" с Иннокентием Анненским ничего "симпатического" нет. Потом, он потом освоит и осознает, а сейчас быстро-быстро-быстро всё по местам! Начиная с лампы, дружок, паниковать и спешить не надобно, именно с лампы! Дверь в кладовку прикрыть — и мухой в кабинет! Чтобы книга на столе с точностью до миллиметра занимала прежнее положение! Вот так! Да!

Микула тупо и долго, почти минуту, смотрел на дверь в отцовский кабинет: клин-щелочка именно та, что он увидел, правильного угла и правильной длины... Нет! Микула осторожно пнул дверь, щеколда щелкнула. В крайнем случае, он подтвердит, что, проходя мимо, толкнул плохо закрытую дверь и восстановил должный порядок.

А теперь на кухню — и жрать! И осмысливать! А до этого сдернуть стопор на двери, чтобы все как было.

Микула ел-похлебывал холодный рассольник, который, в отличие от папы с мамой, не шибко жаловал, глотал, почти не жуя, рижский хлеб и кусал любимого судака по-польски (косточек можно было не бояться, у мамы просто пунктик насчет рыбных костей), но все это происходило на автомате: он только что, за пару мгновений до того, как обнаружил и прочел тайнопись, был голоден, а теперь он просто прихлебывает и покусывает, ему совсем-совсем не до еды!

Вот как раз достойный пример насчет помнить-забывать, в сравнении с обычными человеками: "забыл про голод"! Ничего он не забыл! Просто отвлекся. Когда у тебя в рукаве (а когда и на горбу!) такая... ну, такая, не знающая берегов память, надобно выучиться жить с нею, грамотно и бережно обращаться, не то свихнешься, на хрен! Лук... Где он, черт бы его побрал! Надо через павлопетровских искать... Вот, Лук любит дразнить и подначивать. Микула мог бы перечислить все его дурацкие прикольчики за все десять лет дружбы, все до единого, но раз за разом , в процессе этой самой дружбы, "забывал" об этом и опять вынужден был... Вот и с остальной памятью такая же петрушка: он смотрит внутренним взором, перелистывает страницу за страницей, как бы читает... Но этого мало для разума и знания! Микула не только впитывает увиденное, он — уже после, задним числом, при обдумывании — попутно роется в остальном меморибагаже, сопоставляет новое и прежнее, запихивая "на антресоли" ненужные воспоминания, которые к делу не относятся!.. Чтобы все нужное под рукой, а все остальное — в дремлющую толпу остальных артефактов. Не выкинуть — но спрятать! Научился так делать — ты умный чувак, а не научился — ты говорящий магнитофон! Осёлус вульгарис. Вот так вот!

Организацию зовут "Программа Время". Так вот что такое ПрВр! Отец и дядя Паша в ней состоят, а мама нет. Что уже хорошо, на случай если компетентные органы прихватят! Хотя... Жена врага народа... 58-12, недонесение... От шести месяцев — и до Луны! Придется теперь и современный кодекс полистать, там тоже на все случаи жизни программы прописаны. И Серафим Ильич в ПрВр, на первых ролях, и омский журналист Кашин, и еще там до фига народу... Даже отцовский начальник Курбатов! Ого, блин! Это, блин, дело сто процентов подрасстрельное! А они еще прямым текстом название, программу, себя перечисляют по именам, а не по кличкам даже. Нет, ну как дети, честное слово! Что они, с ума сошли! Надо будет спросить у отц... Ы-ы-ы!!! Как его теперь спросишь!?

Микула выматерился во весь голос, с надрывом, и застонал, даже захныкал без слез: как теперь жить с этим знанием!?

Беззаботный коротышка из Цветочного города! Папочка-мамочка, все уроки сделаны, ля-ля-ля, я пойду на флэт к ребятам и девчатам в буриме и фантики играть! До утра, естественно! А то ведь страшно возвращаться, блин-н-н... по ночным-то улицам...

И Луку не скажешь, и даже маме не скажешь... и вообще никому!..

Ахренеть новостишка!!! Люто охренеть!..

— Алё!? Да, мам!.. Минут двадцать шесть тому назад. Разумеется, разогрел! Ужели ты думаешь, что твой сын, без пяти минут серебряный медалист средней ш... Да, мам. Нет, просто папа с дядей Пашей встречу отменили, и вот я на кухне. Ты когда придешь?.. Ага. Да, наверное, дома буду. Угу, пока-пока!..

Но ведь мама, в ПрВр не состоя, живет как-то с этим знанием, и не боится! Но, скорее всего, боится, и прежде всего за папу. Микула стремительно отмотал все воспоминания насчет маминых слез, паники, страхов... Если не брать тех, что касались непосредственно его и папы — обычные, ситуативные... Вроде бы... нарывался пару раз... Шесть, если точнее, когда мамины эмоции со слезами касались чего-то такого... непонятного... Но Микула относил их насчет родительских личных разборок, из разряда "спальных" — ревность, там... Нет смысла копаться подробнее и сопоставлять обрывки тех фраз с нынешней действительностью, которая — вдруг! Которая — опа! И уже вот она, родная, в полный "навсекатушечный" рост! Интересно, если все вскроется — его это коснется? Ха-ха, безусловно да! Но в какой степени!? Арестуют, выгонят из вуза, сошлют на сто первый километр... Или присвоят высшую меру наказания, как полноправному участнику, достигшему к моменту ареста полных восемнадцати лет? Хиппово! Хотя ему только весной восемнадцать исполнится... Стыдись, Микула Тимофеев, сачок! Чего тут выгадывать и ужом крутиться — надо вместе со всеми, с отцом, с дядей Пашей, с утопительным камнем на шее. "Орленок, орленок, взлети выше солнца"... Как в фильме "Мы из Кронштадта", режиссера Ефима Дзигана... Маме нельзя, она женщина и мать... Гм... Маме нельзя в "Программу Время", а ему, половозрелой особи мужского пола, достигшему... в самом ближайшем будущем... официального совершеннолетия — ему да, можно и даже нужно. "Высшая мера социальной защиты"! Угу! "Его называли козленком в отряде"...

Все, вступаем, решение принято, в один голос, то есть, единогласно. Только, вот, как?

О! Вот он — очень удобный момент, покуда Лёня в хорошем настроении! Тем более что сам речь завел насчет Тайницкого сада!

А началось с привычных бурчаний Леонида Ильича в адрес предшественников и соратников. Выпала свободная минутка во время рабочего дня, когда телефонные звонки и доклады референтов уже прекратились, а обед в кремлевский кабинет еще не внесли и стол не накрыли. Александр Яковлевич Рябенко, памятуя о вчерашнем, очень жестком, разговоре с лейб-медиком Чазовым, вторую курительную "новостину" из "своих запасов" дать Брежневу категорически отказался: он так яростно тряс жирноватыми брыльями, что Брежнев только вздохнул... Вот ведь как оно — живешь, работаешь на износ, а тебе даже охрана уже не подчиняется...

Да был в этом риск для генерала-охранника Рябенко: "если ты, друг ситный, кого-то, пусть даже врача при исполнении, слушаешься больше, чем меня, то на хрен ты мне сдался, такой красивый!?" Рябенко за тридцать с лишком лет неплохо изучил своего хозяина-подопечного, и подобные мыслишки в нем засекал, не раз засекал... Но Лёня вполне даже неглупый и рассудительный мужик, эти мысли в нем сталкиваются с другими: "если он, Саша Рябенко, за ним и в огонь, и в воду, и в шахту с радиацией! Не только шкурой, но и карьерой рискует, и все ради моего здоровья... то я его, да еще ради своей минутной слабости, наказывать за такую верность не стану. Погожу."

— Угу. Чазова, небось, наслушался? Что они все понимают в деятельности генерального секретаря!.. Ладно, покури тогда при мне. И не сейчас, а попозже, когда пообедаем. Хорошо нынче поработали, а, Саша?

— Еще бы, Леонид Ильич! Вы сегодня не то что на обед, на банкет заработали!

Три телефонных звонка — один от Андропова, доложил насчет готовности по своей линии к предстоящему параду на Красной площади. Другой от Демичева, совсем короткий, не разобрать о чем, тоже что-то отрапортовал, и третий от Черненко: тот долго и нудно докладывал, какое воодушевление в народе, в ветеранских кругах, вызвало недавнее, в конце октября, учреждение ордена "За службу Родине в Вооружённых Силах СССР" трёх степеней. И особенно ценно то, что абсолютно все знают, по чьей личной инициативе сей орден учрежден!

Всё, вся работа. Нет, были еще походы в туалет, после второго "визита" последовал тот самый запрещенный перекур, когда Брежнев выцыганил у него сигаретку; был долгий звонок, уже от Брежнева Подгорному, на сорок две минуты, но это пустой треп о предстоящей охоте в Завидово и взаимная похвальба об охотничьих подвигах прошлых лет там же, на завидовских "номерах". Но самая большая радость Лёнина — именно от реакции советского народа по поводу нового ордена.

— Ну, уж и ликование! Ты, дорогой товарищ, говори, да не заговаривайся!.. Ликование... Ну, да дело хорошее, не спорю. И не дай бог тебе, Костя, меня включить в наградные списки. От всей души получишь, заранее предупреждаю. Когда у нас намечено первое вручение? Разумно, очень разумно, к тому же и недалеко осталось до февраля...

Леонид Ильич мягко одергивает в телефонной беседе своего верного и рьяного помощника, товарища Черненко Константина Устиновича, старательного работягу из Общего отдела ЦК, но явно, что не ругает. Урчит, а не рычит. И у самого улыбка от уха до уха.

— А что, что восьмиконечный, ведь и хорошо, а Саша? Был же у нас десятиконечный, военный...

— По-моему великолепно, Леонид Ильич. Я бы сказал: по-суворовски метко вы все решили.

— И знаешь, что я думаю, Саша? Вручать будем... Первый раз, для почина, знаешь где?.. В Тайницком саду, напротив памятника Ленину. Это который недавно поставили, где он сидит. Очень хорошее место. А?.. Хотя, нет!

Рябенко еще рот не успел разинуть, чтобы горячо поддержать по-ленински архиправильное предложение Брежнева, как тот сам себя опроверг:

— Нет, не пойдет. Февраль в конце — дело ненадежное, а ну как метель с бураном, или еще что. Погода весь праздник сомнет — и что тогда? Мы все заранее продумывать должны, чтобы без сучка и задоринки! В помещении будем вручать. Пусть Черненко продумает это дело. А, Саша, правильно я говорю?

— Да, Леонид Ильич! Тут уже и спорить не о чем. Э-э-э... Вот вы лично... Вы в приказном порядке велели мне напомнить насчет Тайницкого сада, раз уж к делу пришлось... На позапрошлой неделе, в Завидово, когда...

— А, помню. Ну, что ты хотел тогда сказать?

— Наши ребята как раз в Тайницком саду строевую подготовку проходят. Охрана из "девятки", в том числе ваша личная. Нет, ну я все понимаю: дисциплина, выправка, но — зачем!? Все ребята у нас орлы, огонь и воду прошли, в свободное от дежурства время с полигонов не вылазят: стрельба, захваты, перехваты, пробежки, экстремальное вождение транспортных средств...

— Да понял, я, не тараторь! Что ты мне тут перечисляешь? Что, хочешь сказать, что строевая подготовка так уж много времени и сил отнимает, что ты на нее ополчился?

Рябенко четко почувствовал, что хорошее расположение духа по-прежнему при Брежневе, что тот беседует под видом спора, и готов выслушать...

— Всё так, всё верно вы говорите, Леонид Ильич, оно, вроде бы, и не очень много отнимает, да только в нашем деле, в самом важном на свете деле — руководство Партии защищать! — лишних сил и лишнего времени не бывает. Вот, зачем Володе Медведеву гусиный шаг печатать с карабином на плече? Если бы он был на Первом посту, при Мавзолее, тогда да, но у нас с ним другие, тоже нешуточные обязанности. А там, на карауле, для этого другие ребята есть, помоложе и покрасивше! Отменить бы нам эти строевые занятия, Леонид Ильич? А высво... бодившееся время на другое пустить, на более полезное? А, Леонид Ильич?

Брежнев откашлялся и задумался на несколько секунд. Саша дело говорит, все правильно излагает. Но тут надобно временную дистанцию выдержать, чтобы тот чувствовал, что важные дела с кондачка не решаются...

— Гм... Подумать надо. Мы уже тут между собой задевали этот вопрос с Юрой Андроповым... прикидывали... Подумаем. А ты подготовь пока план мероприятий, занятий взамен отмененного. Да, да-а!.. Нам в свое время довелось и повоевать, и в Параде Победы поучаствовать.... Всю войну прошли. Тоже, знаешь, печатали шаг на Красной площади!.. Пусть не так ювелирно, как наши ребята из кремлевского полка, но уж как умели. За Родину сражались. Кстати, мне тут сказали, что этот... умер... "Калина красная" который... Ну...

— Шукшин Василий Макарович. Почти ровно месяц назад, чуть больше месяца. Второго октября, Леонид Ильич, если мне память не изменяет.

— Точно. "Печки-лавочки". Жаль мужика, молодой совсем, ему, по-моему, пятидесяти еще не было... Так ведь, нет?

— Все точно, Леонид Ильич! Ну и память у вас!

Брежнев ухмыльнулся на эти слова и продолжил вспоминать.

— Второго октября, говоришь? Второго октября... А я ведь помню этот день! В Якутии кое-какие испытания прошли на сверхмалых мощностях. Гречко мне докладывал, что меньше двух килотонн. Это полезно, что у нас теперь и сверхмалые, и сверхмощные... Помню, как в свое время Никита хвастался да грозился ракетами с ядерными боеголовками, а я-то тематику знал, будь здоров как знал, потому что и отвечал за нее перед страной и ЦК! Ну, да, было у нас две или три ракеты. Запустить — так и не поймешь куда улетят: то ли в Австралию, то ли на Урал! Врать любил Никита, ох любил... А еще я помню, как этот...Гадюка подколодная... Ну, эти... Бывшие наши албанские друзья... Да, Энвер Ходжа, я и без твоих подсказок вспомнил... Как сейчас помню, дело было летом шестьдесят третьего... Албания заявила об отказе присоединиться к Московскому договору, понимаешь, о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой. И что Албания — да ее на карте не видать! — выступает против заключения пакта о ненападении между НАТО и Варшавским договором. "Заявила об отказе!" Нет, Саша, ну ты представляешь, а? Блохи мелкие, а все туда же, в большую политику норовят!.. "Выступает против", понимаешь... Это их Никита прикормил на свою голову, а потом за голову и схватился. Как сегодня помню те времена.

И еще: напомни мне после праздников насчет этого самого полка нашего, который Кремлевский: думаю, не худо бы их выделить специальным значком, чтобы все видели, кто они, и гордились ими! Ну, что, и где они там, тарелки с кашами!? Так и обеденный перерыв закончится, а мы не поемши останемся?

Рябенко бросил взгляд на часы и на дверь: половины минуты не пройдет, как обед прибудет, характерные постукивания-позвякивания из приемной пошли уже, вот-вот. Но хитрый Рябенко всколыхнулся всей тушей, якобы готовый мчаться и всех поторапливать! Даже поворот на девяносто градусов сделать успел...

— Сейчас я их!..

Это он все правильно рассчитал, с точностью почти до секунды, как обычно...

— А вот он и обед! Разрешите впустить, Леонид Ильич!?

Наметанным взглядом Рябенко успел увидеть все: и усталое нетерпение Генерального, и признаки одобрения на бровастом лице насчет ретивости своего телохранителя, и то, как Брежнев, смял-спрятал в дрожащих пальцах кусочек фольги с двумя желтыми таблетками, впаянными в нее... Надо будет Чазову донести (а тот уже Андропову, который, скорее всего, таблеточками и приподхалимил), что Леонид Ильич опять где-то достал "калики" любимые... Таблеток только две. Это хорошо, за два часа послеобеденного сна успеют выветриться.

Г Л А В А 9 (продолжение)

Снег — это дождевые капли в зимних шубах. Но сегодня только начало ноября, плюс два, дождь даже и не думает переодеваться. Зато я упакован тепло и влагоустойчиво: стою, себе, под папиным зонтом на Красной площади и тупо жду, покуда пробьют куранты, объявляя начало парада. Отец с матерью решили через телевизор к празднику приобщиться, подальше от людей и суеты, а меня, маршала Гречко, лично Леонида Ильича, во главе остальных членов Политбюро, на дождик выгнали мокнуть. Отец говорит: дескать, это для Истории с Большой Буквы, потом поймешь и не пожалеешь.

Еще четыре минуты. А вдруг Ирка Диденко тоже где-то здесь, на Красной?.. Эх... Случайно бы так пересечься... Сразу бы ее под свой зонтик позвать...

Давненько я не сдавал анализы на присутствие в организме романтической влюбленности: и так знаю, что нет ее там и ближайшие лет тридцать-сорок — не предвидится.

Но ее отсутствие не помешает мне поразмышлять об этом светлом и чистом чувстве, хотя бы для просвещения благодарных потомков.

Любовь. Мне доводилось видеть в кино и читать в романах, как люди жертвуют ради нее деньгами, временем, здоровьем, семейным и служебным положением. Жизнью даже, своей и особенно чужой. А вот чтобы ревностью пожертвовать ради любви — о таком чуде слышать не доводилось.

Спрятать проявления ревности — да, пытаются, но чтобы совсем отказаться от нее — нет, не бывает.

Более того, поставленные перед альтернативой: сохранить любовь или ревность — 98% страждущих невольно выбирают ревность. Остальные 2% — убийство. И зачем она, такая, нужна, спрашивается? И откуда взялась?

Недаром, некоторые вдумчивые языколюбы (филологами их назвать язык не поворачивается) считают, что и само, некогда внедренное к нам, масонское слово "ревность" — это ими же обкромсанный для маскировки тэрмин "революционность". Не, ну презабавный народец эти масоны!.. Вот бы они действительно существовали в нашем мире, наряду с эльфами и гномами, влюбленностью и ревностью!.. Кстати о масонах! Горжусь собою по самые почки! Я ведь открытие сделал, как раз по теме! Есть на белом свете масоны! Да, сам Лев Толстой подтверждает это!

С чего началось? Насторожился я на главный роман Льва Толстого или, вернее, на то, как слышится и пишется его название: речь о "Войне и мире".

Были варианты:

— "Война и миръ"

— "Война и мiръ"

Подавляющее большинство исследователей сходятся в итоге, что правильнее, все же, "Война и миръ", ибо в прижизненных изданиях чаще всего напечатано именно так, с довольно редкими вкраплениями второго варианта...

(Миръ — это время без войны, мiръ — это общество, люди... "на миру и смерть красна")

Вот он, корень смысла, сокрытый от досужих взглядов!

Но вполне допускаю также, что Лев Толстой испытывал соблазн поиграть на разнице между звучанием слова и написанием.

Почему я так подумал? У нас дома книг-изданий Льва Николаевича — полки три, вплотняк набитые, в том числе и прижизненные. В одном из первых изданий, шестидесятых годов позапрошлого века, на обложке первого тома напечатано "Война и миръ", а под обложкой, на первой странице блока, напечатано "Война и мiръ". Помню я дважды изумился-удивился: первый раз, когда это обнаружил, а второй — когда попросил маму объяснить, а она замялась, затруднилась мне сходу объяснить. А отгадка оказалась довольно проста: в первой-то книге описывается именно мiръ того времени, то есть, российское общество начала девятнадцатого века. Я все это уяснил для себя и опять не удержался от скверной привычки — задумался: почему именно Пьер??? Блин, а действительно! Ведь он Петя, Пётр, Пётр Кириллович Безухов?

А потом понял: автор наградил своего героя светской кличкой! Он сам был масон по молодости лет, глыба наша, Лев Николаевич, и таким образом подавал тайные знаки-оповещения своим подельникам по тайному управлению миром. Кстати, на хрена?

И действительно, никто ведь не говорит, включая автора: "Андрэ Болконский, Нэт Ростова, Тео Долохофф, Мишель Кутузов..."

Предупреждая возгласы оппонентов-охранителей: юношу Ленского, персонажа из одного очень известного романа в стихах, никто не называл Вольдемаром, хотя он тоже провел юность, обучаясь за границей... Мiр жесток, а мир коварен.

— Товарищ тетя, поаккуратнее, пожалуйста, вы мне чуть глаз не выбили своим зонтиком!..

Ненавижу толпу. Если бы я был толпой — я бы себя ненавидел. И спрыгнул бы в пропасть, чисто по-библейски. Пьер — кличка, масонский никнейм, тут и спорить не о чем. Ох, уж мне этот русский язык, со всеми его богатствами, неустоявшимися формами, двусмысленностями... Вот уж где поле для поиска парадоксов. Например, если уж продолжить рассуждать о чувствах и словах, то, вероятно для противовеса, в находчивом, жизнерадостном и полном разума русском языке, у выражения "безответная любовь" есть один синоним: "несчастная любовь" и целых два оптимистических антонима: "взаимная любовь" и "взаимная разлюбовь".

Ляля Чиркова от щедрот своего большого сердца выделила мне целых четыре интимных эпизода, прежде чем мы с нею "остались друзьями". Я так понимаю, Ляле удалось помириться с другом-офицером Вадиком, и я стал... ну... не то чтобы лишним... Просто... практичному человеку, вроде Ляли, незачем плодить лишние риски, превращая любовные треугольники в любовные тетраэдры. Честно говоря, я совершенно был не против "отставки", поскольку обрел главное: прецедент этого... ну... соития, уверенность в себе и необходимые знания, опыт... Опыт в этом деле очень быстро нарастает, как я уже успел заметить на примере москвички Ляли Чирковой и однокурсницы, калужанки Ленки Яншиной, якобы далекой и непризнанной родственницы московского артиста Яншина, типа, седьмая вода на киселе. Два года крутилась в Москве, на третий сюда поступила. С Ленкой вообще одного раза хватило для возникновения-прекращения "близких отношений". Какая еще женитьба, какой союз кровоточащих сердец, что она дура вообще!? Меня Юрка Архипов, по прозвищу Юрка Хип, на сей счет предупреждал, ссылаясь на пару случаев из еще "рабфаковской" и абитуриентской жизни, которым он был не совсем посторонним свидетелем, да только я подумал, что он стебается. Выяснилось, что нет. Мда... Сентиментальность душновата. Вообще говоря, долгожданная заря взрослой жизни — престранная штука. Взять хотя бы... О! Начинается! У Красной площади голос прорезался! Без трех минут десять!

— Товарищ генерал-полковник! Войска московского гарнизона для парада построены. Начальник военной академии имени Фрунзе генерал Радзиевский.

Это генерал армии Алексей Иванович Радзиевский отдает рапорт младшему по званию, генерал-полковнику Владимиру Леонидовичу Говорову, который сегодня проводит парад. А принимать парад будет министр обороны маршал Гречко Андрей Антонович.

Голос из репродукторов гремит над всей Красной площадью, легко проникает сквозь двери, за которыми столпились те, кому сейчас стоять на главной праздничной трибуне страны, и даже сквозь стенки стеклянного гроба, где лежит набальзамированная мумия того, кто не признавал при жизни королей и богов, но сам посмертно стал идолом и богом.

— Генерал-полковник!.. А вот я никогда не был генералом-полковником, слышишь, Андрей? Из генерал-лейтенантов сразу в генералы армии скакнул, недавно... полгода не прошло... А то как-то несолидно: генеральный секретарь — и вдруг... Алексей Николаевич, а у тебя какое воинское звание? Не пора ли и тебе подтянуться, соответственно должности? А, Алексей?

Косыгин нехотя выныривает из своих дум: то ли шутит Лёня над ним, то ли честно интересуется...

— Капитан запаса я, и мне вполне достаточно.

Из дверей Мавзолея выходят вереницей члены Политбюро. Первым Брежнев, за ним Подгорный, потом Косыгин, потом Суслов, потом Кириленко... Для Подгорного очень важно быть в процессии вторым (а лучше бы первым!), в отличие от Косыгина, который с готовностью переместился бы в "первые", но равнодушен к толканиям за право быть поближе к брежневской спине. Он, Косыгин, реальный вершитель государственных процессов, а Подгорный — так... протокольный церемониймейстер.

Поднимаются на один пролет мавзолейной лестницы — далее короткая передышка, необходимая пожилым вождям всего прогрессивного человечества, которых в Политбюро ЦК КПСС уверенное и подавляющее большинство. Лестница вмурована в левое "плечо" Мавзолея, то есть, находится справа, если смотреть на него со стороны огромного войскового оркестра. Микуле повезло находиться в именно в "левой" части толпы. Хорошо видны задорные ямочки на щеках Леонида Ильича: Брежнев умильно улыбается народу, негромко произносит "с праздником". Рукой подать до верного ленинца, все морщины и пятна видны! Улыбка семейства гримасовых. Микуле вдруг стало весело отчего-то, редко же доводится вот так вот, вблизи, лицезреть... Отец был прав, пропихнув его сюда, в гости Великому Октябрю. Сугубо из озорства Микула вздевает зонт к небу и орет "Ур-ра-а-а!" Выкрик получился довольно громким: надо же, сам Суслов среагировал на истошный крик, с недоверчивой улыбкой всматривается прямо в Микулу. Глядит на него из-за номенклатурных спин еще один тип, явно из охраны: коротко, но внимательно ощупал его взором, и дальше глазами побежал, толпу перебирать.

Полковник Медведев привычно среагировал на очередной крик в своем секторе обзора... какого-то молодого оболтуса с зонтом, потом на другой, третий... на резкие движения... Нет, среди народа внизу все чисто, все штатно.

Взобравшись на самый верх трибуны, Брежнев проходит мимо "главного места" перед микрофонами и прижимается корпусом к правому краю мавзолейной трибуны, там тоже надобно ручкой помахать, с народом запросто поздороваться. По обычаю, сегодня министр обороны маршал Гречко будет речь произносить, и это хорошо, легче будет стоять. Подгорный, Косыгин, Суслов неспешно следуют сзади, лица у всех мокрые. Брежнев изнутри поправляет просторный плащ... Потом бурчит Подгорному:

— Коля, сколько там еще?

— Две минуты ровно, — отвечает Подгорный, кинув взгляд на циферблат Спасской башни.

— Успеваем. Чем завтракал сегодня?

— Завтракал?.. Да... вчерашнего супца навернул...

— А я творога тарелочку слабеньким-преслабеньким чаем запил и преотлично себя чувствую! Да, погодка нынче... Перчатки не забыл, и то ладно. Пора, занимаем места, куранты вот-вот.

Брежнев и остальные возвращаются на свое законное место в центре, возле микрофонов, и освободившееся пространство, послушные незримой команде, поспешно заполняют люди в погонах.

Все готово: стоят на трибуне Мавзолея, на правом его "плече", военные в серо-голубой ряд, маршалы, генералы, среди них черный китель, "вечный" главком ВМС, адмирал Горшков. За ними, в центре, "штатские": Подгорный, Брежнев, Косыгин, Суслов, Кириленко, Кулаков, Гришин, Полянский, Громыко, Пельше, предпоследним в нестройном ряду небожителей угнездился Шелепин, и крайним Андропов Юрий Владимирович. А за ним уже, на левом фланге трибуны, боги помельче: Пономарев и другие... Кроме этих, есть в ЦК КПСС и еще полноправные небожители: Щербицкий и Кунаев, первые секретари Украины и Казахстана, тоже члены Политбюро, но они отсутствуют по уважительным причинам: на местах руководят празднествами. Мазурова не видно, где Мазуров!?

— Микула, ты не прав, не щетинься и не упирайся!

— Пап, я и не упираюсь, просто я бы хотел понять, какого черта я должен завтра топтаться на Красной площади и орать "ура" вместе с толпой? Смысл?

— Мика!

— Васенька, не кривись и голос не повышай! Сам виноват: Микула у тебя всем этим "чертям" научился. А ты, Микуся, не бери с папы дурных примеров, которых он по самые уши в министерстве набрался, среди опростившихся донельзя грубиянов, старайся опираться на положительные, в данном случае изволь изъясняться с людьми грамотно, так, чтобы твоя повседневная речь была хорошей спокойной русской речью. Ты ведь уже взрослый самостоятельный мужчина. Еще кашки добавить?.. Будь добр, сыночка, выбирай выражения. Положить, Микуся? — кашка вкусная!? Ну, одну ложечку?

— Да, мам, буквально одну ложечку.

Мама, как обычно, быстро-быстро накладывает три.

— Смысл, сын мой, хотя бы в том, что твоя феноменальная память запечатлеет — с довольно близкого расстояния! — людей, которых само время выбрало, дабы они творили историю. Прямо скажем, выбирало их Время то ли спьяну, то ли сослепу, но уж что есть. Ты запечатлеешь, и вполне возможно, что тебе это пригодится. Лично тебе, а также нам с мамой, обществу, Истории с большой буквы... Наша с вами жизнь исполнена волшебства: сплошь и рядом похожа на слепой ковер-самолет, но еще чаще на глухую скатерть-самобранку. Тут ничего не угадаешь заранее. Ты думаешь, я зря надрывался, рассказывая тебе о государственно-управленческих раскладах в нашем родимом СССР!?

Нет, Микула ни в коем случае не подумал, что зря! Отец говорил, объяснял, а он мгновенно впитывал! Многие преподанные отцом истины лежали наверху, на самой поверхности, но даже и они сплошь и рядом звучали для Микулы нешуточным откровением! Отец рассказывал долго и увлеченно, и не в один "сеанс". Микула поначалу просто терпел, а потом не на шутку увлекся!

Три главных ветви управления и власти существуют в Советском Союзе:

— исполнительная власть, Совет Министров, сиречь правительство и его председатель Алексей Николаевич Косыгин

— государственно-законодательная власть, во главе с Председателем Президиума Верховного совета СССР Николаем Викторовичем Подгорным

— партийная власть, во главе с генеральным секретарем ЦК КПСС товарищем Брежневым! А до него были товарищи Хрущев, Сталин и Ленин.

Партийная власть самая главная. Предельный верх ее олицетворяют лично Леонид Ильич Брежнев и Центральный Комитет КПСС во главе с товарищами из Политбюро этого самого ЦК этой самой КПСС. В Политбюро заседают члены Политбюро и кандидаты в члены Политбюро, они решают важнейшие вопросы в жизни страны. Косыгин и Подгорный — тоже члены Политбюро, самые важные люди после Брежнева. Который, между прочим, не министр и не директор, не исполнитель и не законодатель, но, при этом, Самая Важная Персона!

Казалось бы, ну и что? В США одна система правления, в Британии другая, у нас в СССР иная, своя, от них отличная... Заткнуть нас, под стол запинать никому не по силам... Не помню, где прочитал: "Раньше мир делился на англичан и туземцев. Потом разделился атом..." Пусть цветут сто цветов, как любил повторять вслед за Конфуцием Мао Цзэ Дун... Знаешь кто такой Конфуций?

— Знаю, пап, читал. Но ты начал про министерства и куда-то не туда отвлекся...

Василий Георгиевич принял упрек сына и продолжил строить аналогии взаимоотношений светской и духовной власти на уровне главков и министерств... Говорил он образно и со знанием дела, хотя рассказы его на строгие лекции не тянули: одно дело обкатанный за годы и десятилетия учебный материал, а иное — живые мысли за обеденным столом, в разговоре с сыном. Микула дальше уже сам укладывал ранее услышанное в более или менее стройные кусочки смыслов. Иногда соглашаясь внутренне, иногда нет.

Косыгин в первую очередь глава правительства, а потом уже член Политбюро. Соответственно, вся пирамида его административно-хозяйственной власти выстроена "под него" и под его понимание действительности. Не с нуля она ему такая досталась, еще предшественниками строилась, начиная с товарища Ленина, первого предсовнаркома Советской России... Но сам он постоянно держит ответ за свою деятельность перед коллективом членов Политбюро. С практической точки зрения это означает, что вся насквозь деятельность Совета Министров, от Косыгина до уборщицы тети Глаши в заводоуправлении "энского" завода города Урюпинска, подлежит неуклонному и неусыпному контролю со стороны партийных органов соответствующих уровней. В Гражданскую войну, с легкой руки будущего врага народа товарища Троцкого, был внедрен в Красную армию институт красных комиссаров, контролирующих повседневную деятельность красных командиров. Как, например, комиссар Фурманов при командире Чапаеве в одноименном фильме. Или у нас в семье, где я как бы простой командир, а наша мама верховный комиссар! Но даже в том фильме братьев Васильевых командиром был Чапаев, он самолично все решал, с оглядкой, правда, на мудрые замечания комиссара Фурманова, в то время как в реальной жизни нашей страны, главный командир Косыгин прямо и недвусмысленно подчинен главному комиссару Брежневу.

Это почти как в Ватикане, католическом государстве, где светская власть подчинена духовенству, да она и есть духовенство.

Отсюда неминуемо вытекает практическое следствие: секретарь ЦК КПСС, курирующий то или иное направление в экономике, считается повыше рангом, нежели заместитель самого Косыгина, руководящий тем же направлением.

Когда дело доходит до реальных производственно-хозяйственных стычек и конфликтов, а они в нашем плановом хозяйстве и есть основное поле деятельности управленца, то выше ростом и правотою оказывается тот участник, кто сумел заручиться самой высокой поддержкой в городе Москве. Скажем... (Лиечка, ради бога... парень все правильно понимает, и дальше ничего не пойдет!) скажем, захотел первый секретарь обкома снять к черт... снять с работы директора завода из нашего главка... Он захотел, а я не хочу, мне тот матершинник и моральный разложенец директор самому нужен, он не только горлом, печенью и прочим, он головой работать умеет, он стабильно план выполняет! И я даю понять всем этим горкомам, райкомам и парткомам, что директора мы безусловно пригладим очередным выговором, но снять не позволим!

Заводской партком съежился и молчит, ждет, пока бояре наверху вдоволь пузами промеряются — у кого оно толще, а бас погуще! То есть, определится, кто окажется сильнее — территориальная власть, или отраслевая!? Первый секретарь обкома, да еще кандидат в члены ЦК, большая шишка в пределах страны, ему треба, чтобы в его уделе-вотчине-области все по его слову решалось! А тут москвичи-заводчане фордыбачат! Непорядок! Он дает сигнал в Москву, по своим инстанциям и связям, в соответствующий отдел ЦК: дескать, зарвались средмашевцы, пытаются игнорировать решения Партии!.. Вот подтверждающие документы! В ЦК, естественно такую наглость от слесарей и токарей терпеть не намерены, в соответствующих комиссиях подготавливают проекты организационных решений, и прочее... Но здесь как в недавнем телефильме про Штирлица, где у всех и всюду своя агентура: главк не дремлет и наносит превентивный удар, докладывает на свой верх про оборзевших партийных чинуш на местах, которые своими непродуманными действиями пытаются сорвать плановые показатели по безусловному выполнению директив ЦК, в деле обеспечения обороноспособности Советского Союза! Заодно и Устинову сигнал идет, секретарю ЦК, ибо Дмитрий Федорович по номенклатурной раскладке хоть и там, на той стороне, но всей прошлой жизнью — ближе к нам, и сегодня нас курирует. И тут уж как повезет, как карта ляжет, чью сторону он примет. Заручиться его поддержкой — немаловажно, потому как сарафанное радио "Москвы чинушной" однозначно уверяет, что Устинов, несмотря на то, что "всего лишь" секретарь ЦК, крепко дружен с Брежневым и Андроповым, то есть его реальные вес и влияние не меньше, нежели у иных членов Политбюро.

Таким образом, с одной стороны мы имеем Кириленко, Андрея Павловича, заступника партийных масс на местах, главного партийного контролера Пельше и частично Суслова, а с другой самого Косыгина Алексея Николаевича, которому не нравится, когда его поправляют, одергивают и пытаются нагнуть товарищи из ЦК. Первопричина конфликта — неправильное поведение в быту директора-заводчанина — прочно забыта (на некоторое время), партийно-производственная номенклатура, разные ветви ее, сшиблась "принцип на принцип"! Силы почти равны, за теми и другими стоят сочувствующие и соратники. Побеждает тот, кто сумеет погромче и поласковее достучаться до сердца Генерального секретаря. И зачастую не с первого захода. Все, я на работу, завтрак был отменный! Мика, потом продолжим, я еще не все рассказал. Лиечка, а где мой "цековский" галстук? Ну... тот...

Еще на даче, с утра, Брежнева "ломало": поднял взлохмаченную голову с высокой подушки, встал в три приема с постели, стараясь "Витю" не разбудить, но та давно уже проснулась, просто лежит с закрытыми глазами, готовится новое утречко принимать. Веки у Виктории Петровны сомкнуты, но она и на слух все наизусть знает. Вот Лёня выпрямился, ноги в тапочки, засеменил к туалету, шарк-шарк, кряхтение оттуда совсем уже старческое... Пора и ей вставать, стол к завтраку подготавливать.

Охрана тоже слышит дряблые натужные кашли, кряхтения и стоны Леонида Ильича, ему бы впору не на Мавзолей сегодня, а снова в постель, на строгий лечебный режим... Но прошло пять минут, пятнадцать... Полковник Медведев, личный и, пожалуй, самый близкий Брежневу охранник из команды Рябенко, все не может привыкнуть к высочайшим метаморфозам: только что был развалина развалиной, а уже бодр, шутит, улыбается! При этом из утренних таблеток — ничего такого внештатного, никаких бодрящих-сильнодействующих, вот, от давления принял порцайку...

Медведев настоящий профи в деле своем: знает боевое самбо, водит любое авто с закрытыми глазами, стреляет на слух с любой руки.... Но и за камердинера служит: исподнее для Брежнева сегодня особое, теплое, потому что прогноз погоды совсем дрянь, обувь также зимняя; для туловища приготовлен тонюсенький пуловер, но особой шерстяной вязки: очень хорошо тепло держит, а фигуру не утолщает. Обязательно одернуть, чтобы не морщил на спине. За фигурой Леонид Ильич ревностно следит!.. Но, если придерживаться фактов, слежка сия только на словах, в разговорах, своих и особенно чужих. Медведев подает, надевает, складки расправляет — все словно бы так и надо, Леонид Ильич прочно привык. Но пуговицы на брюках — нет, все еще упрямится помощь принимать: сам, долго, не с первой попытки, застегивает трепещущими пальцами. Они, Медведев с Александром Яковлевичем, уже не раз обсуждали этот вопрос: хорошо бы пуговицы на молнию заменить, или на кнопках чтобы, как Саша Игманд предложил давеча за обедом? Но с какого боку тут подступиться, дабы не разгневать на ровном месте!? Пуговицы на ширинке — тема очень уж чувствительная для Самого, проверено уже. Надо дальше думать и что-то придумывать... Может, действительно личного портняжку подговорить, чтобы не они, а он предложил?.. Это хорошая мысль, Саша Игманд человек молодой, тихий, не занозистый, божка из себя не лепит...

Главный охранник Рябенко сегодня чуть дальше "от тела", за ним общее руководство охраной в этот важнейший и ответственный день, дел у него невпроворот.

Всё, одеты, пора в путь. В левой руке Медведев держит мерлушковую шапку-пирожок, в правой фетровую шляпу, на выбор. В таких случаях, как заметил Медведев, "хозяин" чаще выбирает то, что в левой. Медведев засек это про себя, но никому ни гу-гу, даже начальнику своему, Александру Яковлевичу Рябенко: ему нравится подспудно управлять событиями, пусть даже столь мелкими и малозначащими, как выбор шапки.

Брежнев уже не способен замечать подобные хитрости от челяди, досконально изучившей его вкусы, но опыт и рефлексы прожженного царедворца пока еще надежно предохраняют его от участи безвольной марионетки. Леонид Ильич смотрит на Медведева и ухмыляется:

— Звонили уже?

— Еще бы, Леонид Ильич! Все по очереди!

Имеется в виду, что начальники-охранники членов Политбюро уже осведомились у "главной охраны" — во что будет одет Генеральный!?

Подбивают людей Генерального на утечку служебной информации, ибо начальство понукает их к этому... Но почему бы и нет? — парни там все свои, резоны их понятны, военной и государственной тайны в медведевском ответе не предвидится — да, можно информировать, тем более, что Сам не против подобного этикетно-служебного подхалимажа.

— Гм... Ты это... Володя... Ты, на всякий случай, обе шапочки возьми. Дождь утих, вроде бы, до машины и так дойду, не замерзну, чай. Поместятся они в машину?

— Так точно!

— Плащ взяли?

— Уже на месте.

— Ну, так тогда поехали. Перчатки не забыл?..

Приказ насчет головных уборов оказался не случайным: на выходе из автомобиля, Брежнев надел шляпу, но взглядом показал Медведеву на шапку-пирожок, дескать, под рукой должна быть!

На улице холод, всё руководство партии и правительства завернуто поверх пальто в просторные, на военный и охотничий образец, непромокаемые плащи. Здесь, кстати говоря, нет единообразия: у кого цвета хаки плащ, у кого темно-серый, а вот зонты не полагаются на трибуне и капюшоны тоже. С головными уборами также порядок довольно строгий: Леонид Ильич в шляпе — и все шляпы надели! Кроме Суслова, разумеется, который может позволить себе мерлушковую шапку, похожую на очень высокую меховую пилотку. Не то чтобы Суслов независимый вольтерьянец, почти равный Брежневу силой и влиянием, нет, нет и нет... Никак нет! Просто человек он очень косный, и среди остальных членов Политбюро имеет репутацию отставшего от жизни чудака. Это для прогрессивной общественности, в лице всяких там интеллигентиков, людишек творческих профессий, обществоведов, журналистов, пропагандистов — Михаил Андреевич Суслов великий и ужасный, местами даже зловещий громовержец, так и выглядывающий всюду, где только можно, ростки свободомыслия, чтобы немедленно их затоптать ногами в галошах! А для "своих", для товарищей по Политбюро, он так... одиозная фигура из прошлого, педант в футляре, этакий чеховский персонаж "как бы чего не вышло"! Если бы не прямое брежневское благоволение — коллеги давно бы уже вытеснили с олимпа сухого старца, стойкого сокола сталинского еще замеса...

Но вот уже самый край по времени: сейчас дверь откроется — и всей вереницей вперед, на Мавзолей, на долгое праздничное стояние!.. А куда деваться партийцу-ленинцу — должен, значит, делай!

— Володя, дай-ка мне шапочку!

В мгновение ока — еще мавзолейная дверь настежь открыться не успела — Медведев подскакивает к Леониду Ильичу, протягивает шапку и принимает шляпу. Вот так! Брежнев очень доволен: шутка удалась! Остальным бы тоже не худо утеплить головы, но уже поздно, все застаны врасплох! И теперь, кроме Брежнева, один лишь Суслов в шапке, только у Брежнева серый, относительно современный "пирожок", а у Суслова черный, совсем уже древний... Ан нет, чуть позже еще и Мазуров ненароком подсуетился, ему, что называется, повезло-не-повезло: болен с утра, и вдруг приспичило немедленно в туалет, а всем уже на трибуну выходить! Куда тут денешься, ничто человеческое, как говорится... поднялся чуть позже, один, едва ли не крадучись, заранее "предвкушая" втык от Генерального! Наказать не накажет, но обсмеёт при всех, и Подгорный непременно подхватит, причем неумно и грубо, Подгорный не умеет иначе. Зато в шапке стоит товарищ Мазуров: личный охранник успел увидеть, что к чему, и подменил чуть ли не на бегу шляпу на шапку-ушанку, тоже мерлушковую и с поднятыми, разумеется, "ушами". Ладно, что Мазуров с шапкой спроворил — это не считается, это случайность, а не расчет. Уверял, что серьезно приболел, лицо землистое... в данном случае пьянка тут как бы и ни при чем. Молод еще Кирилл Трофимович, весной только шестьдесят стукнуло, а уже лица на нем нет, и желудок не держит. Впрочем, может и того... не рассчитал вчера сил и здоровья... Андропов на него дает сигналы время от времени... Ну, это и понятно, Юра сам не пьет и других на свой лад стреножит. Теперь Мазуров пытается втиснуться на свое законное, обычаем и ранжиром установленное место, между Гришиным и Полянским, а те как бы и не замечают попыток, разговором увлеклись! Бестолковый он какой-то, на лету ничего не схватывает, все ему надо по сто раз объяснять и разжевывать. А ведь это тебе, брат Мазуров, не партизанские леса, это государственная служба. Исполнительный, не спорщик, но все у него невпопад, Косыгин им недоволен. Хотя Алексей редко бывает доволен окружающими, так что... Но ведь старательный и верный, хвостом на бок не крутит. Ладно, пусть шапкой согревается партизан Трофимыч, втык за опоздание на потом останется, на после праздников. Дело житейское, но мы запомним. А остальные на общих основаниях, вот так вот!

У Брежнева плащ темно-зеленый, у Подгорного посветлее, по типу хаки, а Косыгин и Суслов почти одинаковые надели, коричневые, под цвет Мавзолея. Плащи тонкие, без всяких там подкладок меховых и синтетических, а все же-таки дополнительное тепло: при дожде и ветре очень даже немаловажное подспорье.

— Холодно, товарищи! Я, пожалуй, перчатки надену. Коля, а ты чего?

Подгорный отнекивается, всюду ему не терпится показать свою независимость:

— А у меня руки под плащом, так согреются.

— Ну, как знаешь, а я надену.

Остальные члены Политбюро в этом важном диспуте немедленно берут сторону Леонида Ильича: один за другим руки в перчатки суют! Да оно и теплее!

Микуле стебово стоять среди привилегированной толпы, без малого на четверть профаршированной крепкими парнями и мужиками с напряженными лицами, но этот стеб такой... недостаточно "духоподъемный": на лице ухмылка стебовика-нигилиста, замаскированная под лучезарную улыбку строителя коммунизма, а внутри — на уме, на душе, под сердцем — все-таки скучновато. Стоишь, такой, под зонтиком, топчешься на тонкой слякоти... Что он, грузовики с муляжами баллистических ракет не видел!? Да их толком и не рассмотреть за воздушными шарами, зонтами, шапочками с помпончиками... Бравурные марши под дружный топот парадных батальонов он тоже сто раз наблюдал и слышал, по телевизору, и так... А, вот, что там на трибуне?.. Сбоку-снизу не очень-то и разглядишь...

Микула не просто взирает снизу-сбоку вверх на высшее политическое руководство Советского Союза, он важным делом занят, он, дабы совсем уже не заскучать, систематизирует их про себя, по возрасту, по росту, по свежести лица, сравнивает оригиналы с их газетными фотографиями: это Полянский, а это Андропов, а за ним Пономарев... Жаль, что он по губам читать не умеет, а то было бы очень хиппово знать, из первых уст, так сказать, о чем они между собою беседуют... Понятно, что пустая болтовня, и все-таки...

Много позже, через годы, Микуле довелось вступить как бы в заочный спор с неким Александром Игмандом, главным кремлевским портным, обшивающим самого Леонида Ильича и всяких прочих "шишек", актеров, эстрадных знаменитостей: тот любил иногда, "в близком кругу" поболтать о своей причастности не только к пиджакам и штанам власть имущих... Дескать, он далеко не челядь: намекнет Леониду Ильичу насчет тех или иных новаций в одежде, а генсек благосклонно прислушивается. И потом уже, через него и дальше вниз, вся страна подхватывает идеи, придуманные им, Александром Даниловичем Игмандом!

Жена Игманда была доброй знакомой Ануш Курбатовой, почти подружкой, несмотря на разницу в возрасте шириной в поколение, и она, по беспечной молодости лет, под великим секретом, разумеется, намекая и умалчивая, рассказывала ей, да и не только ей — ох, далеко не только ей! — об этих серокардинальских притязаниях своего мужа-закройщика!.. Ануш, само собой, передавала эти рассказы мужу, а тот информировал своих товарищей-сообщников по "ПрВр". Не для дальнейших сплетен информировал, но для изучения механизмов "подхода" к "верхам", чтобы реально влиять на те или иные процессы в государстве, весьма далекие от того, сколько пуговиц на пиджаке правильно иметь, две или три. Примерно то же самое проделывают все разведки из внешнего мира, шпионы-агенты которых всегда крутятся "при дворцах", пытаясь подобраться ушами и губами как можно ближе к руководству страны-соседа, а тем паче страны-противника. Нашлись подходы к семье и друзьям "высокого лица" — тоже хорошо, очень даже перспективно. Высмотрел Никсон, Черчилль, Сталин или Форд с помощью агентуры слабые места в кремлевских раскладах, нащупал, где нажимать на те или иные тайные пружины — и действуй! То же самое и Брежнев по отношению к недавно умершему Помпиду, или, там, к Гарольду Вильсону...

Получалось у кого-то, получается ли?

Одни говорят одно, другие противоположное, но пока История не знает ни одного достоверного случая, чтобы подобный тайный план, по оказанию воздействия исподволь, совпал количеством, качеством и направлением с результатом, с тем, что в реальности получилось.

Да тут у себя, без всяких внешних влияний и воздействий, надорвешься выруливать по намеченному плану! Проблема "бумаги и овраги", что называется. Но и не только в этом засада: на одни факторы воздействия накладываются всегда и постоянно иные — слабые, мощные, объективные, субъективные, случайные, целенаправленные, до поры сокрытые, вновь рожденные!.. Комар может взобраться на слона, а взобравшись — укусить, в ухо назудеть, или просто вдаль на халяву проехаться, но влиять на скорость бега, выбор водопоя, партнера по брачным играм, количество съеденных веток — вряд ли. И комар в данном аллегорическом примере отнюдь не Мата Хари, не Гришка Распутин, не Вячеслав Штирлиц-Тихонов, не Гюнтер Гийом... Леонид Ильич, старый ты москит, ну поверни брови влево, глянь на Микулу, встреться с ним взором! Любопытно же! Ну, елки-палки, Суслов-то посмотрел!..

Не слышит Брежнев, только правым крылышком взмахивает иногда...

Стоит Леонид Ильич на трибуне, улыбается вымученно... Сегодня он почти всесилен в пределах СССР, но всесильность его условная, как и у его предшественника Никитки Хрущева, а до этого у товарища Сталина... Разве может он, к примеру, взять и не появиться на трибуне Мавзолея на параде седьмого ноября, взвалив всю тягомотину этого дела на Подгорного с Косыгиным? Теоретически да, но только не дай бог!.. Вот именно! Только и ждут, но не дождутся.

Он, Брежнев, конечно, может продавить постановление советского правительства... пусть даже и самое дикое, даже вопреки возражениям Косыгина, по типу: всем гражданам страны уменьшить потребление хлеба на двадцать процентов!.. И подхватят высочайшую инициативу комитеты да райкомы с обкомами, ринутся на местах выполнять и камлать... И вызовут в народе брожение и недовольство. А толку? Все равно придется хлебушек за границей покупать. Тот же и Никита попытался кукурузой переломить позорную ситуацию с импортом зерна. Искренне хотел! Его бы воля — так по самую Воркуту кукуруза бы урожай давала! Его бы воля... Она как раз была, и кто бы ему помешал!? Не послушалась кукуруза лысого Хруща! Товарищ Сталин, опять же, всей душой хотел искоренить преступность и бедность... Ну, и!? Кто — Микоян с Маленковым посмели бы сопротивляться директиве повысить вдвое уровень жизни трудящихся за одну пятилетку!? Но у Сталина, при всей его безграничной, казалось бы, единоличной власти, со всеми его капризами и дуростями, доставало ума не давать безумных директив...

— Коля, что думаешь — надолго эта гадость с неба?.. Да, сам вижу, что... А люди между тем мерзнут. Вон, я пододет со всех сторон, горяченьким подкрепился, да и то... Ты это... за меня глянь, глянь, только осторожно... Полянский наш хорохорится, острит чего-то... А партизан наш белорусский совсем увял, хоть и в шапке!..

А если он прикажет всем быть богатыми и счастливыми? Ведь хрущевское обещание коммунизма к восьмидесятому году официально так никто и не отменял? Ага, как же! Посмей он официально продолжить линию на скорый коммунизм, или попробуй встать с докладом и громогласно хрущевскую программу отменить — хорошим не кончится, нет... Соратники, сегодня преданно заглядывающие в рот, зашушукаются там, за спиной, в кулуарах, и придут к выводу, что чокнулся главный, пора его того... Как и он сам Никиту, десять лет назад, в шестьдесят четвертом... И зарплату своему народу вдвое-втрое волевым решением поднять он не в силах, чтобы как у американцев... И дороги в одночасье сделать не хуже, чем в Европе и той же Америке... Работать надобно, а тут соратнички только и думают, чтобы все свои заботы на него, на Брежнева взвалить!

Игманд утверждал в своих воспоминаниях, что на рубеже семьдесят четвертого и семьдесят пятого годов именно он внушил Брежневу мысль поменять устаревший каракулевый пирожок на более современную шапку-ушанку. Но Микула хорошо помнил ноябрьские парады тех далеких лет: лишь в ноябре 1977 года появилась на голове у Брежнева норковая шапка, и в том же семьдесят седьмом наметилось и проявилось у его окружения странное вольнодумство по головным уборам: кто в шляпах, кто в шапках на трибуну вползает — полнейший разнобой! Лесть — подленькая сласть. Карикатурный культ Леонида Ильича в прессе и в речах пропагандистов расцветал и наливался все новыми яркими красками, но в народе восторженные рассказы об "Ильиче номер два", да и сам он, все чаще вызывали насмешку и многочисленные анекдоты вместо чувства уважения... В самом Политбюро анекдотов про Брежнева не звучало (о Хрущеве и Сталине — да, если умеренно и в тему, а про Ленина и Брежнева — ни в коем случае!), ибо товарищи по партии, соратники по ЦК КПСС, вовлеченные в нескончаемые крысиные бега за статусом и привилегиями, бдительно и беспощадно следили друг за другом, даже мелких оплошностей не прощая, но, если говорить об уважении, то и они того... постепенно его утрачивали, заменяли презрением, которое, впрочем, прятали от посторонних тщательно и очень глубоко, в самый кишечник. А внешне — пресмыкались.

В этот ноябрьский дождливый день семьдесят четвертого года всяк, стоящий на кремлевской трибуне, готов был бы немедленно последовать примеру генсека, поменять шляпу на каракуль, и отнюдь не только из-за холода!.. Тремя годами позже сие уже было далеко не так важно для статуса и карьеры: верховная власть в лице Леонида Ильича дряхлела на глазах.

Но сегодня, в свои неполные шестьдесят восемь, Брежнев смотрелся молодцом, доблестно отстоял весь воинский парад, а до этого с большевистским терпением выслушал доклад маршала Гречко! Соратники тоже мерзли, на коротких отлучках за спинами других членов Политбюро (рокировались без наглости, по очереди) все чаще прикладывались к согревающему: кто подогретое винцо хлебал, вслед за генсеком, а кто сладкий чай. Убежденный "чаевник" Косыгин вдруг потребовал какао погуще — ему и какао нашлось!

— Алексей, ты-то не замерз?

— Я? Нисколько. Свежо, празднично, хорошая музыка, так бы стоял и стоял.

Косыгин даже шутит с каменным лицом. Хотя... это он на людях всегда мрачен, а в своей компании, да ежели когда ушица по своему рецепту, да под хорошую закусочку... Брежнев не ценитель косыгинской ухи, но пробовать доводилось. Неплохо. Только Алексей человек не компанейский, на охоту в Завидово приезжает еще реже Суслова и Пельше. Одно слово, рыбак!

Во время очередной короткой передышки, тут же, в глубинах мавзолейной трибуны, сидя на специальной приступочке со стаканчиками горячего глинтвейна в озябших ладонях (в перчатках очень уж неудобно тоненькую пластмассу держать), Брежнев и Суслов (этот только черный цейлонский чай без сахара употребил) с Подгорным решили: из-за непогоды отменить демонстрацию, люди ведь не виноваты, что над всей Москвой ненастье, чего им понапрасну мерзнуть!?

Так и сделали, отдали соответствующее распоряжение: парад военной техники закончился, оркестр прошел — пора и отдохнуть, подкрепиться коньячком, салатиком, послушать концерт, обменяться поздравлениями...

Полноводные реки москвичей-демонстрантов тут же и растеклись по матушке Москве ручейками да струйками: побросали знамена и транспаранты в подставленные грузовики — и чао, все свободны! И к столу! С одной стороны хорошо, что все быстро закончилось, а с другой... все же есть какое-то смутное сожаление, что не прошли мимо Кремля и Мавзолея... Как бы, праздник получается не по всем правилам!..

Простые люди всей страны дружно смотрят телевизор, примерно одни и те же передачи, ибо выбор программ невелик: в Москве их три, "на местах" и того меньше. Главный телеканал из всех немногих: Первый! Самые популярные передачи — Клуб кинопутешествий, КВН, Здоровье. Но сегодня четверг: кэвээна нет, кинопутешествий нет. Есть, правда, "спокойной ночи малыши", но она коротка, и показ парада туда не помещается. Да, а в остальном разрешенный выбор предельно однообразен... Или, как однажды деликатно и почти по-военному сформулировал секретарь ЦК Демичев, отвечавший перед партией за культуру вместе с Фурцевой: единообразен. Миллионы и миллионы советских граждан с вялым нетерпением, под закусочку, ожидают репортажа о параде на Красной площади, а главное — вечернюю трансляцию праздничного концерта, где будут петь-плясать-выступать Кобзон, Плисецкая, Магомаев и Синявская, где прозвучат песни Пахмутовой и Добронравова, Таривердиева, братьев Покрасс... Выступит сама Людмила Зыкина, это уж непременно! Говорят, из-за Людмилы Георгиевны Зыкиной у Косыгина с самим Брежневым контры возникли, потому как оба старичка глаз на нее положили. Но та, опять же по слухам, Косыгина выбрала в близкие друзья.

Насколько роскошен праздничный банкет на две тысячи ртов, они, рядовые граждане страны Советов, конечно же, не видят, ибо телевидение им этого не показывает, но голоса, вражеские и свои сарафанные, исправно информируют... О-го-го! Там, в Кремле, все по наивысшему разряду, там все горами на дубовых столах, вплоть до черной икры, как у таможенника Верещагина из "Белого солнца пустыни"! А из крепкого только водочка, рассказывают, простая "столичная", потому что Брежнев именно ее любит! Простая-то простая — да не совсем обычная: во-первых, высшей очистки, из лучших сортов кубанской пшеницы, и бутылочка "на винте", а не "бескозырка"! С такой царской амброзии — так конечно! — потянет и на женщин, и на подвиги!..

Но ошибается народ по части водочных сортов и насчет прелестей Людмилы Зыкиной: у нее своя личная жизнь, а у Косыгина своя. И у Брежнева тоже.

Высшая партийная элита может пить разное, ибо на банкетных кремлевских столах есть все, что душа пожелает, кроме разве пива и семьдесят второго портвейна... Товарищи коммунисты из братских стран и отечественного ЦК предпочитают коньяк, армянский и французский, он для печени полезен.

С женщинами у Леонида Ильича все в порядке, почти полная гармония: и они его, любая из выбранных, рады всеми способами услужить-обслужить, когда понадобится, и он в последние годы слегка подостыл к этой волнующей сфере человеческих отношений. Так что у него здесь сложностей нет. И у его обожаемой супруги, Виктории Петровны, также проблемы ревности и всякого такого прочего, отсутствуют: она просто наотрез ничего не замечает! Пару раз подруги... вернее, одна из них, Лида Гриневич-Громыко, жена Андрея Андреевича, кипучая и разбитная, полная противоположность мужу, попыталась, было, намекнуть невнятно в адрес... Но Виктория Петровна быстро и неожиданно жестко расставила всех по своим местам! На первый раз стерпела, рассеянно пропустила мимо ушей, а на второй, когда та, немножечко утратив осторожность, пересекла невидимую черту субординации кремлевских жен, пригласила в сторонку Лидочку Дмитриевну и тихим голосом врезала. Так врезала, что лучшая подруга примерно с год была пуглива и тиха, почти как ее другая лучшая подруга, Таня Андропова... Но та по болезни такая... словно пришибленная, а Лида просто заново осознавала весь этот год — что можно по дружбе, а что нельзя. Потом постепенно все плохое обмялось, подзабылось... Надо же им всем в своем кругу с кем-то дружить? Но урок хорошо запомнился. Да, вот так вот! С Лёней они всю жизнь душа в душу, никто и никогда между ними встать не сумеет, ни Роза Цвигун, ни Зыкина-музыкина, ни эта... какая-то там Коровякина... или как ее там, Коровякова, понимаешь ли...

Насчет выпить — Леонид Ильич употребляет очень даже в меру по кремлевским меркам, и всем остальным горячительным напиткам предпочитает зубровку. Он и к коньячку может приложиться, когда случай позволяет, к примеру, после удачной охоты в Завидово, и водочки может дерябнуть, с тем же Генри Киссинджером, после долгих переговоров, но четкий выбор души — зубровка! Ею, родименькой, Брежнев повадился запивать снотворные таблетки. Мол, кто-то ему компетентно объяснил, что под стопочку хорошей зубровки таблетки лучше действуют. Кремлевский лейбмедик Чазов так и не сумел дознаться — ни сам, ни через своего покровителя Андропова — кто же все-таки дал ему этот сволочной совет!? Безусловно, под зубровку таблетки действуют заметно ярче, сильнее, нежели отдельно зубровка и отдельно седуксен и ноксирон, да только сильнее — не значит лучше для здоровья.

Именно конец одна тысяча девятьсот семьдесят четвертого года послужил той незримой чертой, границей, которая навсегда разделила действующего лидера, генерального секретаря Леонида Брежнева, и царствующего больного старца, "дорогого Леонида Ильича".

Это было напряженное время для генсека, доверху забитое важным и второстепенным, вперемешку.

— Ну, что у нас на сегодня осталось? Володя, чтобы мне референтов не звать... Кто там в приемной? Демичев?

— Да, Леонид Ильич. Вы ему назначили на сегодня, на тринадцатое, потому что завтра...

— А, да, да. Завтра же четверг. Ну, да, пригласи. Погоди. Сигареты при тебе? Что у тебя сегодня?

— Так точно. Вот, "Новость".

— Сойдет. Только сначала этого позови. Встанешь вон туда, никуда не уходи, я быстро.

Брежнев Демичева не то чтобы не любил... Он много кого не любит, того же и Косыгина... И Полянского, и Шелепина, и... Но Косыгин работяга. А Демичев... Он такой бездарь, такой лентяй бесхребетный. Дима Устинов так вообще его презирает, еще со времен совместных дел по химической промышленности. Так что хватит ему в ЦК штаны протирать: поработай-ка в поле, мил друг! Это тебе не бюсты на окне выращивать заместо кактусов! (Увлечение Демичева собирать в своем кабинете коллекцию из ленинских бюстов стало притчей во языцех: прямо над ним за это никто не смеялся, даже Брежнев, но...)

— ...Взаимно, Петр Нилович! Ты знаешь, почему я тебя пригласил? И не догадываешься? Гм... Тут у нас такое дело... В Политбюро созрело мнение: надо закрыть образова...в...шуюся брешь по линии культуры. Екатерина Алексеевна... гм... от нас ушла, так что... Есть мнение назначить тебя министром культуры, одновременно освободив от обязанностей секретаря ЦК. А то, понимаешь ли, сам руководишь по линии министерства и сам себя курируешь по линии ЦК. Так не дело. Что скажешь?

Демичев похолодел. Это же очевидное понижение: он ведь и так, по долгу службы секретарем ЦК, все эти вопросы контролировал, в том числе и по истории, не только по культуре, а тут... Сначала Фурцеву до смерти довели, месяца с той поры не прошло, теперь его на "расстрельное" место хотят поставить...

Демичеву следовало твердо сказать: дескать, я солдат партии, куда прикажет лично Леонид Ильич, туда и пойду, печатая строевой шаг!.. А вместо этого стал мямлить Петр Нилович, что внутренне еще не созрел, он еще не готов...

— Доводы ваши считаю неубедительными. Завтра на Политбюро мы рассмотрим этот вопрос и, надеюсь, решим в этом направлении. У меня всё.

Демичев закручинился и ушел, а Брежнев даже не счел нужным привстать-проводить.

В четверг на очередном заседании Политбюро, в конце повестки дня, Суслов доложил и предложил, все проголосовали, и вот уже Петр Нилович министр культуры. Из секретариата ЦК его вывели, но кандидатом в члены Политбюро оставили, чтобы добавить весомости важному государственному посту. Но этот — никогда на охоту в Завидово не приедет, и за брежневским дачным столом ни доминошки, ни рюмки в руку не возьмет: приглашать его туда никто не будет.

В ноябре состоялись важнейшие во всем мире переговоры: новый президент США Джеральд Форд прилетел во Владивосток, налаживать контакты с советским руководством.

Брежнев там его встретил, переговоры проходили очень и очень непросто, но закончились на очевидное "хорошо", Леонид Ильич проявил себя в полном блеске: вальяжен, энергичен, компетентен... Хлебосолен, это безусловно, а когда понадобилось — и жесткость проявил!

Но не к Форду, разумеется, там потребна и достаточна твердая доброжелательная непреклонность. Без откровенных конфронтаций. А без жесткости не обошлось: дело в том, что там, в тылу, в Москве белокаменной, составилась против Леонида Ильича целая оппозиция!

Подгорный и примкнувший к нему Гречко (докладывали потом, что и Шурик Шелепин им подгавкивал!) заявили, что вновь всплывшие требования американцев, насчет выведения за скобки переговоров американских средств передового базирования у границ СССР, настолько разрушают будущий военный паритет, что согласиться с ними — это чуть ли не предательство интересов Советского Союза... Брежнев сначала опешил от этого неожиданного демарша, а потом встревожился не на шутку: все-таки, единым фронтом выступили не просто носители собственного мнения, а двое высших лиц в иерархии страны советов, представляющие собой законодательную и военную ветви власти!

Ну-ну! Следует срочно выяснить — кто еще против?

Пошли сверхсуперсрочные селекторные и телефонные совещания... Громыко однозначно за! Юра Андропов однозначно за! Дима Устинов — однозначно за! Косыгин... Нет, никакой интриги здесь не прощупывается: Косыгин всецело поддерживает позицию Брежнева и не приемлет демарши Подгорного с Гречко... Вот это другое дело. Мнение остальных, всяких там Кулаковых и Полянских, можно уже и не спрашивать. Точно так же, по телефону, Брежнев раздавил намечающийся афронт, а впоследствии заставил маршала Гречко униженно и публично извиняться перед Леонидом Ильичом за допущенную политическую близорукость. Перестарался Андрей Антонович в демонстрации своей бдительности, своего рвения, захотел быть святее Папы римского... Подгорный тоже — приватным, правда, образом — признал свою неправоту и склонился перед Леонидом Ильичом. Что ж... дело есть дело, работа есть работа... Брежнев принял этот "оммаж" со стороны "человека номер два", но... Гречко он действительно простил, именно за недалекость, прямоту и однозначность в возражениях, а потом в нижайших извинениях, но свой тогдашний испуг и лютое недовольство Колей Подгорным — нет, не забыл, отложил пока подальше в тайники своего изношенного политическими бурями сердца.

Форд, явно удовлетворенный предварительными результатами переговоров, улетел восвояси, оставив Брежневу роскошный сувенир на память: шубу волчьего меха со своего плеча... Советский Союз тоже отдарился "спасибами"...

Переговоры завершены, а Леониду Ильичу дальше работать: братская Монголия ждет, участие в торжествах. Но ведь даже и у генерального секретаря должны быть просветы в бесконечных, проблемами перенасыщенных буднях!.. Вот тут-то Леонид Ильич и сорвался, прямо в поезде ушел в таблеточный загул.

Это был уже третий срыв за весь уходящий год: первый в Казахстане, весной, когда вся страна с воодушевлением отпраздновала очередной юбилей: двадцатилетие битвы за целину, под пламенным руководством Леонида Ильича; но тот срыв был краток, ибо личный лечащий врач вдруг сумел устоять перед мольбами своего патрона и путь к таблеткам на время поездки перекрыл... почти перекрыл. Второй срыв, посерьезнее первого, случился перед Варшавой, летом, когда братская социалистическая Польша пригласила на свои торжества, тоже юбилейные, вождя мирового социализма, главу коммунистической партии Советского Союза, без присутствия которого и юбилей не юбилей!

А теперь, вот, сейчас... Вдалеке от клиники Четвертого управления, и вообще на немыслимой дистанции от цивилизованной Москвы...

То, что Брежнев утратил вменяемость, видели (чаще слышали, разумеется, от тех очевидцев, кто ехал рядом) все члены советской делегации.

Растерялись в такой безумной ситуации почти все: референты, обслуга, даже охрана! Устояли двое: Николай Родионов и Евгений Чазов, брежневские врачи, они же и справились с критической ситуацией.

Родионов, личный врач Брежнева, был человеком довольно ленивым и бесхребетным, который воспринимал свою работу как богом данную синекуру, вдобавок, он и сам был уже сосредоточен на собственных проблемах с легкими, которые день ото дня все нарастали, но врач он был хороший. И слабый: именно благодаря ему Брежнев имел какое-то время свободный доступ ко всем этим "ативанам" и "седуксенам"... Также и Чазов, глава Четвертого управления Минздрава, довольно легко поддавался на любой сколько-нибудь серьезный окрик со стороны своего царственного пациента, тем более, что его главный куратор, друг и защитник — Юрий Владимирович Андропов — был трусоват и мягкотел в контактах с равными по положению вельможами из Политбюро, такими как Косыгин, Суслов, Кириленко, а уж перед Брежневым заискивал в открытую!

Но созрел тот самый случай, когда уже ни за чью спину не спрячешься: вот, есть ты — и есть твой пациент, жизнь которого самым прямым образом зависят от предпринятых тобою мер! Думай, решай! Поезд неутомимо двигался в Улан-Батор, а Чазов и Родионов проводили экстренные консилиумы, как по системам правительственной связи, так и лично — между собой.

Брежнев находился в каком-то промежуточном состоянии между полным беспамятством и бредом: его тело и мозг реагировал на звук, на свет, на кинестетику, продолжали функционировать все механизмы так называемой "открытой системы", ибо любой организм — это своего рода емкость, запруда, с входящими и выходящими трубами... Но сознание...

Чазов, на свой страх и риск принял решение: клин клином! Это означало, что в дополнение ко всем поддерживающим и очищающим процедурам, в засбоившую кровеносную систему, недостаточно хорошо питающую во время кризиса клетки головного мозга, надо вводить психостимуляторы, комбинации стимуляторов: в первую очередь мезокарб, и, чтобы дать воздействию первоначальный толчок, фенамин и первитин. Сердце генсека, однажды перенесшее инфаркт, могло не выдержать экстренных медикаментозных нагрузок, но Чазов понадеялся на ресурсы мощного брежневского организма и оказался прав! Тем более, что за два десятилетия, прошедшие после инфаркта, сердце не доставляло Брежневу и его врачам хоть сколько-нибудь заметных проблем.

Помогло. Да, помогло, и уже в Улан-Баторе Леонид Ильич нашел в себе собственные силы преодолеть оставшуюся слабость, а вместе с нею и неизбежную в таких случаях депрессию. Да, выглядел он чуть слабее обычного, меньше улыбался, чаще требовал отдыха, но снотворных уже не просил, и к рюмочке не прикасался...

В том же злополучном поезде ехал и один из руководителей подпольной ПрВр Валерий Курбатов, он же замминистра так называемого "средмаша": ему было обещана со стороны Устинова небольшая рабочая аудиенция с Брежневым, на которой Курбатов надеялся, наряду с решением дальневосточных проблем по снабжению подведомственных строек, пропихнуть проект решения по "эксперименту", переводу части вспомогательных производств министерства на "хозрасчет"... Последняя идея принадлежала сугубо мозговому центру "ПрВр", в рамках ее потенциального влияния на социально-экономические процессы в стране...

Аудиенция не состоялась "по техническим причинам", ибо не с кем было разговаривать: охрана, врачи, помощники Брежнева сплоченной стеной встали между ним и дополнительными нагрузками, поверх обязательнейшего минимума заранее согласованных и объявленных для поездки программ. К декабрю здоровье генсека вроде бы вошло в более или менее привычные берега, но момент был упущен: очередь жаждущих попасть на личный прием была очень уж велика и состояла из личностей весьма влиятельных, могущественных, даже для уровня товарища Славского, а тем более и для его замминистра.

— Валера, япошкин бог! Не те подходы мы задействовали, не ту штольню рыли-прорубали!

— Ты это о чем, Серафим Ильич? Ты мясом закусывай, мясом, а не листиком салатным! Какая штольня, ты о чем?

Справлять католическое рождество в Москве не очень-то принято, но почему бы и нет, если захотелось — как бы в качестве разминки перед настоящими праздниками, который в самые ближайшие дни пойдут веселой чередой: сначала традиционный Новый год, любимейший праздник советского народа, после него так называемое русское рождество, которое по старому стилю, а потом Старый новый год, также весьма привечаемый праздник. Но сочельник пришелся на будний день, и поэтому решено было просто обмыть-отметить обычный субботний день двадцать восьмое декабря.

Московская верхушка ПрВр собралась, как обычно, у Курбатовых, на загородной даче на Николиной горе. Приехали все вместе, в четырех машинах: три волги и жигуленок. Одна волга служебная, все остальное — личная собственность. На магазины местные надежда невелика, все необходимое для скромного сабантуя привезли с собой, в кульках, свертках, мешочках и пакетах. Сыпал мелкий снежок из низкого пасмурного неба, тут же таял на бетонных дорожках — вроде бы и не слякоть, но как бы и не зима: около нуля! Синоптики обещали небольшие снегопады на Новый год, да только кто им верит, синоптикам этим!? То, что уже успело нападать от щедрот Деда Мороза, тихо лежит себе тонким слоем на полях и в лесах...

"Удобства" в доме, а не на дворе, это главный плюс, все остальное семечки.

— Да я закусываю, Валера, закусываю, не беспокойся обо мне. Я уже давно восьмой десяток прожитых лет разменял, и под столом ни разу не валялся... Кстати, что ты скажешь насчет садоводства под Наро-Фоминском? Не век же тебе в замминистрах сидеть, свой личный уголок природы не пора ли заиметь?

Курбатов переглянулся с Ануш — да, всё так, они с женой не раз и не два обсуждали сие не шибко далекое будущее...

— Я уже говорил с Назаровой по данному поводу. Заявление в местком написал, всё как она велела, да толку-то? Места хорошие, и даже отличные, у наших служб с местным руководством вроде бы наметился полнокровный контакт, но пока-а-а еще по всем инстанциям бумажка о выделении нам указанных земель пройдет, пока все подписи соберет, пока министерство деньги на благоустройство нацедит... Соток по десять-двенадцать каждому грозились нарубить, Ефим вроде бы как лично "дачный проект" курирует, к Косыгину то и дело с челобитными ходит, да только улита едет... Стало быть, не теряя времени на ожидания, здесь будем свежим воздухом дышать, на щедром государственном пространстве. Но я не понял, Серафим Ильич, все-таки, про какую штольню речи ты ведешь?

— Это было образное выражение, Валера, метафора. Как я уже тебе раньше докладывал, подобрались мы довольно близко к Дмитрию Полянскому, к его окружению. Леша Матвеев там в группе референтов уже год как обывает. Ну, и вот, свежие донесения с мест: буквально на днях, в Завидово, собрал наш друг Бармалей С Бровями коллег по работе, дабы отпраздновать свое э-э... шестидесятивосьмилетие! Язык заплетается, без рюмочки и не выговорить... И, вот, сидят они за дубовыми столами: Сам, а рядом Тихонов из Совмина, Подгорный, разумеется, Устинов, Черненко, Полянский... Ну, в общем, вся их охотничья бражка-ватажка... И среди них, за тем же столом, среди пития и отборных яств, девица-красавица... Ну, как девица — за тридцать уже, но румяная, статная, свежая... В общем, Нина Александровна Коровякова, старшая медсестра, прошу любить и жаловать! Леша рассказывал, что Полянский аж пеной брызгал на этот случай, по правительственному телефону Чазову звонил, Андропову: дескать, что за х... х-х-хрень такая: высшие государственные дела и секреты обсуждаются в присутствии какой-то там очередной брежневской пассии!

— Э-э, Серафим Ильич, не горячись! Тише, товарищи. Рекомендую всем отвлечься на миг от приватной болтовни и послушать. Вася, Леша, Аня... Спасибо. И ты хочешь сказать, что Полянский высунул свой мягкий язык из Лёниной ж... попы и вслух высказал свое возмущение, ему в лицо? Да ни в жизнь не поверю!

— Не ему лично, само собой, а что Андропову — так это стопроцентно: Леша лично присутствовал при звонке, карандаши в кабинете затачивал.

— Во-во! Все одним миром мазаны, работнички хреновы! Ревнители! Одни при медсестрах совершенно секретные разговоры ведут, другие при карандашной обслуге... То есть, ты хочешь сказать, что нам к Коровяковой надо было подбираться, дабы она уболтала дорогого Леонида Ильича на производственный хозрасчетный эксперимент в рамках нашего министерства? Нет?

— Нет, Валера, я хоть и вдарил по коньяку, но твой разумный и оправданный сарказм, с междометиями Штирлица, хорошо расслышал. Я говорю, что подбираться к рычагам нужно не только по обычной служебной лестнице, но и... Чем дальше, тем больше, наша рабоче-крестьянская власть в лице Политбюро напоминает дворцовую банку с пауками, это непреложный факт, и нам придется с этим считаться, если мы хотим выполнять задачи, которые мы же перед собою и поставили. А то собираемся, спорим, подрывные разговоры ведем, ровно шайка оголтелых народовольцев, а делами конкретными похвастаться особо не можем. Не так, что ли? Где свершения, где революции?

Курбатов стрельнул глазами по сторонам — в левую часть стола, в правую... соратники примолкли, слушают дискуссию внимательно и трезво.

— Оно вроде бы и так, но... Лечить общество революцией — это как чистить зубы опасной бритвой. Без переворотов обойдемся. Увы, нас тормозят не только собственные нерешительность и неповоротливость, но также и необходимость избегать позиции лебедя, рака и щуки. Ты, Серафим Ильич, например, в сторону социализма одеяло тянешь, Вася Тимофеев горой за дикий капитализм стоит... Вася, без протестов, прошу тебя, я сознательно утрирую насчет дикого, пусть будет постиндустриальное общество — суть наших внутренних проблем от этого не меняется. Все дружно смеемся и плюемся по поводу очередных заздравных камланий, но при выборе предполагаемого позитива... Тянем теории кто в лес, кто по дрова, хотя, дело-то общее пытаемся делать!? Отсюда неясность цели посреди пробуксовок.

Ладно, подытожу перед очередным тостом: будем терпеливо и настойчиво подкрадываться дальше! Вектор движения для нас для всех, в общем и целом, совпадает... или пока совпадает. В наших загашниках не только планы по хозрасчету, верно? За нас, за ПрВр!

Г Л А В А 10

Неожиданность хитрее любого из нас. Наши человеческие попытки обмануть ее или победить бесперспективны по определению. Вот, предположим, собирается человек в очередной ежегодный отпуск, на Черное море. Ему уже за тридцать, за плечами вуз, армия, комсомол, две женитьбы, один развод, перенесенная операция на мениске, украденный и благополучно возвращенный муровскими сыщиками автомобиль "москвич"... Опытный во всех смыслах человек, поживший. Большая часть "отпускных" денег у него на аккредитивах, походная аптечка с тройчаткой, йодом и презервативами при нем, в карты с незнакомыми попутчиками не играет, допьяна в чужих краях предпочитает не напиваться, все "аварийные" телефоны в памяти сидят, плюс начертаны укромно в двух бумажных местах... Запасные штаны, шлепанцы и рубашки в чемодане, часы, фотоаппарат на исправность проверены... И вдруг бряк ему телеграмма от жены, уже на место, в профсоюзный санаторий: пока она была на даче у родителей, соседи сверху залили: туалет, прихожую и половину гостиной — да не только они пострадали, но и квартиры по всему стояку вниз, а в той, что непосредственно под ними, произошло возгорание... Сущий ад, надо срочно возвращаться! Вот тебе и глоток свободы на югах! Год ждал!..

А другой мужик, ушлый и трудолюбивый карьерист, успешно прошел все препоны и ступени внутри завода, и уже на днях — ему четко и прилюдно было обещано! — в замдиректоры предстоит подняться, по праву и заслугам, но, вдруг шмяк-чпок — умер прямо на рабочем месте сам директор, и министерские, посовещавшись с местным обкомом партии, в кресло сажают варяга, а у того наготове своя команда будущих замов... А эта замуж собралась за кандидата исторических наук: уже фату примерила, с мамой приданое обсудила, подружкам на работе рассказала — и вдруг жениха уводит прямо из-под венца лучшая подруга!.. Неожиданность — она такая, всего не предусмотришь.

Но, предположим, нашелся некий уникальный экземпляр человеческой породы — умный, дошлый, осмотрительный и везучий, заручившийся конкретной поддержкой Небес и Ада, который во главу угла всей жизни своей поставил задачу: встретить во всеоружии любую неожиданность! Короче, давай, подходи, родная, быстро на мне зубки обломаешь! А она, в ответ, взяла и не пришла!

Зимнюю сессию Микула сдал запросто, даже внеурочно, воспользовавшись оказией и благодушием препода: семнадцатого января, в пятницу, в полдень увидел в пустой аудитории истматчика, наудачу спросил разрешения сдать до основного потока...

— Так-таки сразу? Без подготовки, на любой билет?

— Да, Андрей Андреич! Зубрил — ночей не спал!

— Правильнее говорить — учил. Дерзайте, юноша, сегодня у нас семнадцатое, стало быть, пусть ваш билет номер семнадцать. Прошу к столу!

Так Микула получил пятерку за истмат, исторический материализм. Мог бы и четверку, если бы Горыныч (прозвище препода Горюнова) придрался к не вполне правильному осмыслению цитат, но, к счастью не...

А это значит, что впереди каникулы, почти три недели, а после них учеба со стипендией в пятьдесят целковых! Это крутая стипендия! По крайней мере, на карманные расходы почти хватает, благо за жилье, свет и газ платить не надо. Ну, и мама еще как минимум столько же подсовывает, если на круг за месяц подсчитать. Как другие ребята на одну стипендию живут — Микула плохо понимает. То есть, если абстрактно, он в курсе, что студиозусам приходится подрабатывать — грузчиками, репетиторами, дворниками... Лучше всего — ночными сторожами, как тот же Юрка Хип... О! Нечистую силу помянешь — а она тут как тут! Прическа "финский домик". Свежая. Так, конечно! — волосы прямые, можно модничать.

— Юрай, здорово!

— Мика, привет! Что, в натуре, что ли, сдал? На сколько?

— Банан.

— Чиво??? Да ты что!..

— Шутка. Стандартные пять баллов. Все, н-нафиг, отстрелялся! А ты?

— Четыре балла по инглишу, мне вполне хватает. Ну, что, праздник, отметить бы надо?

Юрка потирает руки, щерится во весь губастый рот и подмигивает, как заправский алкоголик, только в реальности пьет он еще реже и меньше Микулы... Просто ему нравится волнующая атмосфера гульбы, застолья, с музыкой и девчонками...

— Чё за праздник, Юр, откуда? У тебя же конец сессии аж в среду?

— Нет, ну причем тут!.. Сессия, Микулин — это само собой, это почти что будни. А вот Ангола вчера получила независимость от Португалии!

— Во! Другое дело, а то сессия, сессия... Когда и где сбор?

— У Ленки Плужик на хате, завтра в восемнадцать ноль ноль. Пузырь с собой, ну, может, еще деньги понадобятся, рублевич-другой, на закусь, то, сё... С твоей степухой, брат Микула, это ничего не значащий пустяк. Адрес знаешь?

— Аск! Мы же перед Новым годом там гуляли!

— В таком случае, до встречи до завтра! Порыл я, книги надо в библиотеку сдать, пока не закрыли!

— Пока!

Хм... Восемнадцать ноль ноль... Приемлемо. Завтра же, в час дня, в тринадцать ноль ноль, у Микулы встреча с отцом и с приехавшим в командировку из Омска дядей Пашей. Без всяких дел: просто погулять втроем по Москве, посидеть в кафе. Дядя Паша как бы на повышение пошел: раньше в Курганском горсовете работал, а год назад в Омск переехал, начальником отдела примерно того же уровня, что и прежде, но зато в "Столицу Всея Сибири"! И зарплату ему повысили сразу на тридцатник! Пересекаются они в ГУМе, возле центрального фонтана, ровно в час, без оправданий опозданий! Василий Григорьевич терпеть не может опоздания, равно свои и чужие, исключение делает только для высокого начальства и для Микулиной мамы, своей обожаемой жены. День субботний, народу будет полно, как, впрочем, и всегда на просторах ГУМа, к тому же опаздывать нельзя. Ну, и ладушки, у него все с собой для вечернего гудежа: алкоголь, деньги... Микула на всякий случай возьмет с собою спортивную сумку, туда затырит бутылку армянского пятизвездочного коньяка, закутает в шарф, чтобы ее не слышно было и не видно... Шарф, типа, взят просто на всякий случай, потому что прогноз на завтра обещали очень даже щадящий, где-то минус два, но кто их знает, синоптиков этих... Наверняка пообедают вместе в каком-нибудь ресторане, а оттуда уже к Ленке на флэт!

Микула пешкодралом прибыл в ГУМ задолго до назначенного срока, в полдень "с мелкими копейками", и почти тотчас узрел в огромной толпе-ленте гуляющих-покупающих отца и дядю. Просто случайность: обратил внимание на роскошную мужскую шапку, из чернобурки, да еще с хвостом на спине... точь-в-точь как у дядя Паши!.. А это он и есть! А рядом с дядей Пашей Микулин отец, одетый неброско, в отличие от младшего брата, но... гм... Разница в стоимости, да и в элегантности "клоузов" обоих братьев довольно велика, и отнюдь не в дядь Пашину пользу ... Впрочем, это и понятно: за внешним видом папы очень и очень пристрастно следит мама! И она, в отличие от папы и провинциального дяди Паши, двухсотую секцию ГУМа успела изучить очень даже хорошо! Но — что да, то да — шапка у дяди Паши просто супер, Микула позавчера увидал и сразу же позавидовал!

Отец и дядя Паша те еще покупатели: идут, идут по рядам первого этажа, толкуют о чем-то; дядя Паша время от времени выныривает из разговора, чтобы протиснуться к тому или иному прилавку, а отец почти равнодушен к суете внутри этой муравьиной кучи... Только однажды, перед тем как перейти на второй этаж, Василий Григорьевич пригляделся к ювелирным цацкам, и Микула понимает, зачем: у мамы скоро день рождения и потом, с разницей в четыре дня, праздник Восьмое марта!..

До назначенного момента встречи еще почти полчаса, вот они и ходят: дядя Паша чего-то ищет, приценивается, а отец как бы сопровождает.

Микуле стебово чувствовать себя незримым наблюдателем: вот уже родственники на второй этаж перебрались, идут себе по центральной линии и даже не подозревают, что их "пасут"... Все замечает Микула: где у дяди Паши бумажник, который тот всегда называет лопатником, какой сегодня у отца галстук под распахнутым серым "английским" пальто... Очень редко так бывает, чтобы отец в дневное время не на работе, даже в субботу... Наверное, ради брата исключение сделал. И ради своего сына Микулы: это по его решению все трое собираются вместе, для прогулки и общения.

Микула фланирует лениво, ухмыляется про себя обрывкам пустячных мыслей, и вдруг его как током тряхнуло! Оббанцы-ы! Тот мужик, что впереди Микулы ползет, метрах в пяти — тоже следит за ними, за отцом и дядей Пашей!

Микула мысленно осаживает сам себя: "что за бред, наверняка ведь простое совпадение...

Ну-ка!.."

Он лихорадочно, с пятое на десятое, перематывает мыслями всю ленту предыдущих зрительных впечатлений... Есть! Спину, спортивную шапку, профиль этого типа он засек четырежды — и все четыре раза на извилистом маршруте ГУМовских хождений отца и дяди!..

Память у Микулы работает без сбоев (тьфу-тьфу!), но эффективно пользоваться ею не так-то просто! Надо еще уметь вылущивать нужное из накопленного мусора горы воспоминаний, чтобы они были к месту, помогая решать ту или иную задачу, а не просто память ради памяти! К примеру, назначил ему препод семнадцатый билет — он его наизусть помнит! Но недостаточно просто отбарабанить цитаты из учебника, следует предусмотреть дополнительные вопросы и заранее прикрепить к ним подходящие к делу сведения!.. А не суетиться под бдительным инквизиторским оком с криками: ой, я учил, щас вспомню!

И с Луком они однажды, перед выпускным, эти тонкости обсуждали, на примере вдруг вспыхнувшей Луковской блажи писать стихи. Новоявленный поэт объяснял процесс стихосложения эмоционально и неровно, если судить его сумбурную болтовню по правилам элоквенции, но когда притерпишься к Луковской манере доводить свои мысли до собеседника — получается довольно внятно, по уму: дескать, он, как и многие поэты, умеет не спутать при подсчете слогов пятистопный и четырехстопный ямбы, ему и другим стихогонам известны десятки рифм к слову "борода", но если дать нескольким человекам примерно одинакового с ним образования и возраста задание написать четверостишие на определенную заранее тему, с четко определенной "стопностью" и с употреблением конкретной рифмы, то у разных людей получатся совершенно разные стихи! В том числе и по качеству. Потому что каждый на свой лад использует накопленный общий и полученный от рождения собственный багаж. Это и есть приблизительное ?— пусть не определение, но — описание феномена таланта.

Микула, по результатам жаркого спора, все же согласился вслух признать некое рациональное зерно в мычаниях друга и тут же мысленно примерил на себя: да, оказывается, он и есть тот самый талант, и даже гений, но не в стихоплетстве, а по работе с абсолютной памятью! Накопления могут быть примерно одинаковы, а способы пользования всем накопленным — нет! У одних получается волшебство, а у других блеяние.

Микула перепроверил себя, еще и еще раз сопоставил сохраненное в памяти — ошибок нет: чувак следит за братьями Тимофеевыми, за отцом и дядей Пашей!

Микулу не сразу, но как бы толчками, быстро накатывающими волнами, пробил панический ужас: это явно из-за ПрВр чертовой, о которой, кстати говоря, он как бы и не подозревает!.. Но на самом-то деле он знает о существовании данной подпольной организации, и еще лучше знает-понимает, что в Союзе приговаривали к расстрелу и за гораздо меньшие проступки! Что делать? До момента встречи еще восемнадцать минут!? Как их предупредить!? И, главное, о чем!? И что дальше?..

Дядя Паша сделал стойку, подобно охотничьему псу, учуявшему заветную дичь, схватил отца за рукав, показал пальцем... явно в сторону прилавка, подходы к которому были забиты очередью... Отец вскинул левую руку с часами, кивнул, и они пристроились в хвост. Очередь небольшая по ГУМовским меркам, должны успеть к назначенной встрече, благо до фонтана минуты две уверенного хода...

Мужик в черной вязаной шапочке оперся рукой на перила, свесил клюв к панораме нижнего этажа, приготовился ждать... Лет, наверное, тридцать ему, горбоносый, цвета волос под шапкой не видно, вдобавок и выбрит чисто... Скорее всего, брюнет. Штаны — обычные темно-серые брюки, со свежевыглаженными стрелками, ботинки отсюда не видны, голубая спортивная куртка плотно застегнута... Рост примерно средний, может, чуть повыше. У чувака особых примет нет, разве что печать порочности на его лице, которая, говоря словами переводчика Майн Рида, некоей Макаровой А. Ю., выдавала в нем негодяя.

Микула, лихорадочно размышляя, все же успел признаться себе, что прилгнул насчет печати порочности... нормальное лицо. Странно: отец и дядя Паша смирно стоят, а шпик-следопыт башкой вертит, нервничает, что ли?.. А!.. Вон что!.. Это он туалет ищет... Нащупал взглядом, и быстрым скоком туда... Что ж, филеры тоже люди... Эй, пинкертон, а как же твоя слежка!? Или, может, у них пересменка, типа того, что "пост сдал — пост принял", как возле Мавзолея? Нет, не похоже. А вот была бы хохма, если бы сейчас наблюдаемые вдруг передумали смирно в очереди стоять и свалили бы куда-нибудь в Сокольники... И ку-ку! Объект, типа, утерян... Может, побежать вниз, предупредить и увести их, чтобы сбить чувака с хвоста... Нет, не успеть: пока с этажа на этаж, пока объяснишь... с бухты-барахты, посреди толпы... Они, там, охренеют от Микулы и его слов, и вряд ли успеют среагировать должным образом, на тупом доверии к услышанному.

Вот так и рождаются неожиданности, которые потом, по прошествии некоторого времени, воспринимаются как некие межевые столбы на резком переломе эпох, отделяющие одну суету от другой... Хотя, если на самом деле глубоко вникнуть в эти "резкости", детально разобраться во всем предыдущем калейдоскопе мотивов, причин и стимулов... Да, блин, некогда тут разбираться!.. Микула, озаренный неким наитием пассионария, помчался в общественный туалет, куда за несколько секунд до этого нырнул "следящий". На ходу сунул руку в сумку, встряхнул аккуратно шарф, высвобождая из него бутылку (главное, пузырь в спешке не выронить и не разбить), и — шарф на шею, пышным узлом к подбородку!..

О-о, как гадостно пахнут, иначе говоря, смердят общественные туалеты, даже в ГУМе! В Кремле-то, небось, не так! Микуле однажды, лет пять назад, во время семейного путешествия на юга через столицу, выпала редкая возможность побывать с отцом в их профильном министерстве, и навестить попутно туалет — так там все было очень даже чисто и почти без "ароматов"...

А где мужик-то!? У писсуаров его нет! Стало быть, в кабинке... Еще и лучше! Потому что решение принято, и его надо исполнять! Народу в туалет, только что открытый после очередной санитарной уборки, успело набиться немного, человека четыре, не считая бабки-уборщицы, притулившейся с закрытыми глазами в углу на табурете: двое у писсуаров, одни, старый бабай из национальных окраин — ичиги с галошами ?— вылез из кабинки, Микула чуть было не дернулся в его сторону... Едва не испугал деда... Подбородок, рот и нос окунуть в шарф, перчатку на руку, хорошо бы в ладонь мелочи положить, вместо свинчатки, для дополнительной увесистости... дур-р-рацкое слово... другое некогда вспоминать... да только мелочи почти нет... хрен с нею... Вот он!..

Микула шагнул к отворенной дверце и сунул кулаком в перчатке прямо в челюсть выходящему из кабинки чуваку-следопыту! Удар у Микулы хорошо, надежно был поставлен, так что даже стресс и страх не помешали: мужика мотнуло назад, к унитазу... кто-то за спиной, у писсуара, коротко вскрикнул... Микуле не до верчения головой, не до осмотра любопытных... Из кабинки мычание, нога на полу под дверцей беспорядочно ерзает... Сваливать, срочно!

И, главное дело, никаких свистков, а также криков помогите! Бдительные граждане просто не успели среагировать... Вышел из туалета — а вокруг обычная суета выходного дня! Но только жернова судьбы уже завертелись, да и крики сейчас будут, непременно пойдут, дело-то нешуточное! Шарф на место, в сумку, в сумку!

Микула ровным шагом вывернул на общую трассу и, стараясь не выплескивать вовне лихорадочной спешки, ужаса перед содеянным, пошел туда... вниз... по лестнице топ-топ-топ...

Оглянуться! Вроде бы никто его взглядами не сопровождает... Это очень важно... И придется рискнуть на контакт...

— Батюшки мои! Микула! А ты-то что здесь... а мы с дядей Пашей...

— Пап! Извини, что я шепчу... Короче, за вами слежка! За тобой и дядей Пашей! Давайте скорее домой с дядей Пашей. А я другим путем, тоже домой. Слежку я сбил, но сейчас там будет милиция... Пап, срочно, потом все объясню, когда дома будем! Мне сматываться надо отсюда, срочно!

— Гм...

Тот отцовский взгляд запомнится Микуле на всю жизнь.

Как еще назвать весь этот клубок из событий и случайностей? Чертовщиной, что ли? Сумбуром вместо музыки? Или еще каким-нибудь расхожим словесным штампом? Да как ни называй — кошмары слетелись на московскую зимнюю землю из ниоткуда, чтобы, воплотившись в реальность, долго и беспощадно терзать множество людей, без разбору на хороших и плохих! Вдобавок, и поход к Ленке на квартиру на нуль помножен, тут не до девочек и танцев!

Микула в итоге даже представить себе устыдился — какое множество народу возненавидело его, зачинщика и причину всей этой смуты!? А первый и самый заинтересованный среди них — сам Изотов Виктор Сергеевич, майор КГБ из тринадцатого отдела Второго Главного управления КГБ, которого Микула так ловко и мощно "отоварил" в общественном туалете ГУМа...

В свое время, этого кагэбэшного Изотова сумел "перевоспитать", а по сути перевербовать в члены ПрВр лично Курбатов Валериан Дмитриевич, и с той поры, вот уже четвертый год, Изотов трудится на два фронта: в официальной жизни обеспечивает безопасность атомной промышленности СССР от проникновения вражеских, прежде всего американских агентов, а в свободные от официальной работы часы и дня посвятил "Программе Время", подпольной организации советских граждан, вздумавших изнутри, исподволь развернуть на правильный курс экономическую жизнь Советского Союза!..

На одном из заседаний исполнительного комитета ПрВр, было принято о решение о так называемых "профилактических проверках безопасности", и с этой целью создана служба внутреннего контроля, по образцу и подобию Больших Мировых Спецслужб, чтобы вовремя пресекать нежелательные информационные и иные утечки и засветки.

Василий Тимофеев посчитал подобную инициативу бредом, но ПрВр-ные "старцы", Курбатов, Тишко и Киприди настояли, и процесс пошел... В ту злосчастную субботу майор Изотов совмещал обе рабочие ипостаси: как майор КГБ из службы атомных секретов, он должен был находится на территории ГУМа, с тем, чтобы в указанное время, в промежутке от четырнадцати ноль ноль до шестнадцати ноль ноль, дожидаться команды и возможной инструкции по взаимодействию с некими членами семьи неких сотрудников американского посольства, а как член ПрВр осуществлял профилактические меры безопасности: "вёл" братьев Тимофеевых, на предмет обнаружения возможной за ними слежки. Трагикомизм всей этой нелепой ситуации усугубился тем, что сам следопыт Изотов не заметил доморощенного следопыта Микулу (они оба не то, что не были знакомы, но до того дня даже и не подозревали о существовании друг друга), который, в свою очередь, спонтанно обнаружил слежку за отцом и дядей со стороны Изотова...

Последствия Микулиного "подвига" оказались весьма и весьма велики, в первую очередь для него самого. Но и остальным хватило.

Весь столичный "комитет" госбезопасности, плюс пристегнутая по ряду розыскных направлений "Петровка 38", встали на уши: дерзкое нападение на сотрудника госбезопасности при исполнении служебных обязанностей, в центре города, с неизвестными намерениями!.. Нельзя исключать теракт, неудачную попытку разбойного нападения и происки западных спецслужб!

— Итак, Виктор Сергеевич, нашей с вами беседой я вполне удовлетворен, итожим: вы по-прежнему утверждаете, что прибыли в ГУМ более чем за час до назначенного вам времени, чтобы, говоря вашими же словами, влиться-вжиться в обстановку?

— Ну, да, я ведь уже объяснял. Так нас готовили, да и на каждых курсах повышения квалификации тоже... товарищ подполковник... сами же знаете... вместе же учились...

— Да вы не волнуйтесь, лежите, лежите. Порядок есть порядок, включающий повторные вопросы, ибо все значимые сведения, а также и не значимые, но могущие повлиять на эффективность расследования, должны быть включены в протокол, о чем вы и были предупреждены загодя. Что ж, на сегодня все. Кстати, приятная новость, даже две: во вторник вас выписывают, и хлопотами высокого начальства посылают во внеочередной краткосрочный отпуск, в Кисловодск, на воды...

— Это что... это... это меня...

— Да не дрейфь, Витя, не суетись!.. Все честно с Кисловодском, никакой подставы. Тебе даже выговора пока не светит, потому как вины твоей никто ни в чем прощупать не может. Пока не может! Кроме утраты бдительности, приведшей... Но на коллегии, опять же по слухам, многим нашим такого хвоста накрутили, таких физдюлей навешали!.. Чуть ли не на столе у Андропова дело твое лежит, на особом контроле... Короче говоря, вот так и держись, как мне говорил, четко, внятно, без попыток подправить реальность... Вторая хорошая новость: обе коронки фарфоровые тебе вставят еще до поездки в Кисловодск, "за счет заведения", как говорится. Будешь красавцем пуще прежнего! А вообще, по данной теме — категорическая установка: искать до победного конца! Да оно и очевидно, сам понимаешь: какие-то суки посмели сунуться с такими заходами в адрес представителя органов! — нет, тут ясность должна быть! И она будет! Тебя, к примеру, сейчас от детского сада и ниже, вплоть до роддома простукивают и пронюхивают, на предмет зацепок... И меня слегка тряхнули, как однокурсника и одно...казарменника, блин... Полный жесткач!

— Понимаю...

— Вот, таким вот образом... И уж в Кисловодске держись тише воды, ниже травы: никаких чтобы пьянок и лебедей, на аморалку тебя тоже ведь качают... тем паче, что ты у нас холост. Холост ведь почему-то? — и данный факт не то, чтобы пятно в твоей биографии, но... как бы недоработка сотрудника в личной жизни. Зато по этой части физически здоров, как выяснилось, без всяких там этих... отклонений. Между прочим, вскрыли за тобой и Наташку Фирсову из хозотдела, и еще кого-то... Но это пустяки, дело житейское. Женись, на фиг, поскорее, иначе так и сдохнешь майором...

— Да... у меня в планах... да все как-то никак...

Подполковник Власенко Николай Николаевич, из службы внутренней безопасности, кивнул, понимающе осклабившись во все кабанье лицо.

— А надо, чтобы было как... Может, передать кому чего?

— Да ну!.. Передать... Покуда эта гребаная проверка не закончится — ребята меня как чумного будут сторониться... А родители никаким боком знать не должны, что я в больничку попал, иначе такой поднимут тарарам!..

— Тоже верно. Ладно, давай пять, выздоравливай, а мне пора. И не ссы, магнитофон я давно выключил (Власенко соврал), а прослушки в палате нет, я за это отвечаю.

"Врет, не выключил" — подумал Изотов, пожимая протянутую руку, и растроганно улыбнулся в ответ:

— Коля, ты бы знал... Спасибище тебе огромное, за поддержку, за все..., у меня аж камень с души...

— Ну... скажешь тоже... Брось кукситься, из одной ведь плошки хлебали... Помнишь взводного: "А кто, мать-перемать, если не мы, сек в-вашу век!?" Так что... И того, кто тебя вырубил, Витя, мы обязательно найдем, дело чести, сам понимаешь!

Заседание исполнительного комитета ПрВр на этот раз проходило в квартире Тимофеевых. Участники даже не озаботились правилами конспирации, съехались всемером к одному и тому же часу — и все. Братья Тимофеевы уже были на месте, итого девять человек. На столе чай с конфетами и боржоми, вперемешку фужеры и чайные чашки. К чаю почти не прикасались, а боржоми опустошали резво, благо на столе его было десяток поллитровых бутылок.

Микула с мамой сидели на кухне, тоже чаевничали... Хотя, какое тут, к черту, может быть чаепитие...

Микула через силу одолел кружку с цейлонской заваркой, почти не разбавляя кипятком, закусил это дело черствым пирожком с капустой, да и ушел к себе, ждать решения старших товарищей... Мама не возражала — у нее у самой глаза на мокром месте, все из рук валится. Крики из зала в комнату к Микуле доносились неровно... отдельные фразы и тирады сами в уши лезли, при том, что на сей раз подслушивать ему категорически не хотелось.

— ...При чем тут... Погоди, Николай Семенович, ну ты чего!? Ну ахренеть! При чем тут этот чертов Сонгми и Уильям Келли, они вообще к нам никакого отношения не имеют!?.. Дэвид, Дэвид Келли!.. Предположительно, он у них в посольстве резидент...

— Нет, погоди, Грач, нет, это ты погоди! Ты хоть у нас и главный контрразведчик по ПрВр, но... Опять-таки, ты же говорил Эдмунд, а не Дэвид? Совсем уже памяти нет, что ли?..

— Товариши!.. Това-ри-щи! Грачья, Николай, угомонитесь уже оба, я лично прошу галдеж прекратить! Ну, просто бедлам, английский парламент! Еще раз, тезисно: по нашим обрывочным сведениям, пришедшим по нашим каналам (кивок в сторону майора КГБ Калинина), имеют место быть два шпиона Келли на Москве, в штатовском посольстве: один Дэвид, он покрупнее рангом, а другой Эдмунд. Эдмунда лично Грачья наш Балоян нащупал и расшифровал, ибо их армянская диаспора — большая коммунальная квартира, где все про всех известно... Это я насчет тех армянских супругов-шпионов... напоминаю для взволнованных и крикливых! Вот, и по некоторой непроверенной документами, однако же вполне правдоподобной информации, Витя Изотов должен был по линии КГБ надыбать в ГУМе вполне вероятное присутствие либо пресловутого Эдмунда... либо этого... помощника гражданского атташе... как его... по кличке "Даун". Здесь у нас и у него, у Вити, все абсолютно чисто, хоть они проверяй сто лет, до морковкина заговенья! Другое дело, что Изотов дал... обязан был дать в показаниях достоверное описание нашего... гм... молодого инициативного "спасителя" в кавычках... который, оказывается, все эти годы подслушивал наши заседания! Он и сейчас, там, в клинике, не подозревает, что в реальности произошло. Вася, ты уверен, что информация...

— Стопроцентно уверен, закрыли эту тему.

— Нет, ну как ты можешь быть уверен стопроцентно!? Мы понимаем: сын, и все такое прочее, но... Мало ли, друзьям хвастанул... или так проболтался...

— Я сказал: закрыли тему, товарищи дорогие. Здесь все абсолютно проверено, в противном случае от нас всех уже лагерной пыли бы не осталось! Им, на Лубянке, незачем было бы столь долго разрабатывать столь простую и заманчивую тему, напротив: вскрыли, доложили, награды получили. Поскольку им долгой оперативной игры с западными разведками тут было бы не затеять: у нас с Западом связи не было и нет!

— И не будет!

— И не будет, Грачья Акопович. Поэтому, прошу все домыслы на данный счет прекратить. Парень здесь, на кухне сидит и ждет. Что надо будет — прошу спрашивать, у меня или непосредственно у него... Он слово мне дал, что ни единого словечка на наш счет никогда и никому не проболтался. Слово дал, и мне, и нам всем придется ему поверить в этом отношении, потому, хотя бы, что другого выхода, кроме как поверить и дальше действовать, исходя из случившегося, у нас просто нет. Нет! И это упрямый факт!

В комнате наступила короткая тишина, впрочем, только словесная, ибо заседающие продолжали сопеть, шмыгать, ерзать задницами по венским стульям... Тишко, старая перечница, опять взялся покашливать и свой серебряный портсигар вертеть... опять ему неймется перекуривать... Да, пора уже объявить перекур, снизойдя к порокам чужим, иначе столбик всеобщего раздражения, и без того почти критический, приподнимется на дополнительные полградуса... Стоп. Калинин рот разинул, ну, ладно, пусть выскажется, а потом уже перерыв.

— Тезка, ты, прямо-таки, ученик первоклассник, руку тянешь. Говори, дорогой Валерий Иванович, только по делу, сжато, и по возможности без брани. А то все "комитетчики" у нас такие резкие, что ты, что Витя!.. А потом перерыв на десять минут.

— Спасибо за комплимент, Валериан Дмитриевич. Василий Григорьевич, я твоего сынишку еще с ползунков помню. Хороший парень, без лести говорю, так я думаю и так считаю. Опять же, был у него достойный пример для воспитания... Что подслушивал пацаненок — ну, так дети же все такие... А теперь пришла пора ему взрослеть — и надо что-то дальше решать... Впрочем, к делу. Мы, то есть московский комитет, сами ищем, и раздали ориентировки на поиск коллегам из МУРа, сеть охвата предельно широка. Накачки и нахлобучки следуют одна за одной, не просто ежедневно — ежечасно, причем, понукания идут с самого верха! Словесный портрет нашего фигуранта составлен их показаний очевидцев столь зыбко, что по нему родная мать родного сына не узнает, и я, с вашего позволения, обозначу портрет-приметы своими словами, дабы не протокольно: рост немного выше среднего, стать — вероятно, атлетическая или плотная, возраст — от восемнадцати до двадцати пяти, внешность лица — самая обыкновенная, среднеевропейская, ориентировочно славянская... Иголка в стогу сена. Это означает, что после месяца-двух аврального поиска, по нашему "расейскому" варианту "пожар-вокзал", острота ситуации спадет, это как водится, ибо придут другие проблемы, задачи, раздражители, нахлобучки... Но формально поиск останется и продолжится, его в ближайшие годы никто не остановит, здесь я гарантирую, да, и остальные товарищи, кто знаком с нашей проблематикой, это подтвердят. Имеется, вдобавок, одна существенная зацепка: наплечная сумка, с которою молодой человек Микула пошел "на дело". Кстати говоря, можно ли на нее посмотреть, в руках подержать?.. Прямо сейчас? Это не займет много времени.

Василий Тимофеев кивнул в ответ и вышел из гостиной. Через минуту вернулся, с пустой сумкой в руках.

— О, спасибо! Она, родимая, описание то самое! Обратите внимание, товарищи, на изображение накренившейся над волнами чайки в голубом поле щита! Это, дорогие товарищи, ничто иное, как эмблема добровольного спортивного общества "Буревестник", что, в свою очередь, подталкивает нас, наш розыск, к весьма вероятному выводу: молодой человек — студент! Общество-то студенческое, облик и возраст подходящие! Чёс по всем вузам столицы, начиная с МГУ, уже идет в полный рост! Это не считая того, что все сотрудники, а также проинструктированные "источники" должны обращать внимание на такие вот сумки и, разумеется, на их владельцев. Что?.. Короче говоря, Валериан Дмитриевич, я завершаю свою речь, хотя и не закончил... С вашего разрешения, после перерыва я хотел бы, настоятельно хотел бы свое выступление продолжить, причем, в присутствии нашего дорогого юноши, Микулы Васильевича.

— Принимается, безусловно. Прервемся, и потом продолжишь. Кто курить — на лоджию. Всем перерыв минут на десять, а ты, Вася... Ты, пока, проведи меня к сыну, обсудим втроем разные мелочи...

Заседание продолжалось до часу ночи, до тех пор, пока все участники не выдохлись окончательно... Кроме хозяина дома, Василия Григорьевича Тимофеева: этого, казалось бы, вообще ничего не брало — стрессы, ругань, угроза семье и любимому сыну, выматывающие марафоны заседаний... на работе в главке, здесь, в ПрВр... Всегда собран, четок, жесток, ясен!.. Одна только Лия Петровна знала, чего стоит такая показная выносливость и чем оборачивается для ее бедного любимого Васечки... Ну, и Микула вприглядку догадывался о многом...

Сумку Василий Григорьевич пообещал лично и срочно утилизовать, так, чтобы никаких следов от нее не осталось.

Вдруг выяснилось, в процессе перекрестного "обсуждения" с Микулой, что вуз, в котором он учится, и студенты вуза — никакого отношения к ДСО "Буревестник" не имеют, ибо он "Военный институт Министерства Обороны СССР"! То есть, перетряхивать его на предмет поиска пресловутого злоумышленника будут, разве что, в самую последнюю очередь. А где Микула взял такую? Купил по случаю в спорттоварах возле Соколиной горы, еще в сентябре. Но майор Калинин, другие члены ПрВр, не понаслышке знающие о методах родного КГБ и возможностях оного, резонно предположили, что доберутся и до "Вимоса", который как бы и вне сферы "Буревестника". С разных сторон посыпались поспешные, и оттого не очень умные предложения: как бы сбить со следа всесоюзный розыск, либо подсунуть ему ложную цель. И хорошо бы Виктору в больницу весточку переслать, проинформировать о случившемся, а то лежит, бедолага, и мучается неизвестностью. Но по нашим делам, насчет всех нас — очевидно, что молчит.

По предложению мудрого Ставриди отложили данный перебор вариантов "на завтра и после", то есть, на свежую голову. Потом началось нечто вроде допроса-экзамена Микулы, на предмет его умственных способностей, эрудиции и общественно-политических взглядов. Потом опять отвлеклись всем исполкомом на междусобойную ругань о целях и задачах ПрВр, и только в самом конце уже, усталые и злые, выпустив пар, единогласно приняли решение о членстве Микулы в ПрВр. С испытательным сроком, границы которого решили определить на следующем заседании.

Василий Григорьевич совершенно явно увидел и почувствовал готовность сына вступить, поэтому не возразил вслух, но сердце у него заныло, налилось холодом и тоской: даже если бы Микулу схватили за покушение на убийство сотрудника правоохранительных органов, на момент покушения он был семнадцатилетним, то есть, максимум наказания — десять лет посадки, в то время как... В апреле ему исполнится восемнадцать, и он станет совершеннолетним членом ужасной, подпольной, антисоветской, террористической, шпионской... А Лия? Ей он как это объяснит??? Ладно... Ей он попробует чего-нибудь соврать, а она попытается поверить...

Со студенчеством придется Микуле повременить, с комитетом шутки плохи. Да и не они, так МУР чего-нибудь раскопает... Пройдет год, другой, шумиха уляжется, служебное рвение войдет в берега, а сейчас, в такую горячую фазу, придется что-то решать. Курбатов правильно обронил-намекнул: либо в армию спрятать, на срочную службу, либо в курсантское училище, на казарменное положение...

Хуже всех в данной ситуации приходилось Изотову Дмитрию Сергеевичу, он, действительно, лежал и терялся в догадках: то ли его лечат и пытаются найти неведомых напавших, то ли он в оперативной разработке коллег-чекистов, вставших на след ПрВр, и с этой целью, для каких-то своих, непонятных Изотову нужд, организовавших имитацию покушения на него.

В любом случае, следует вести себя так, словно бы он чист перед Органами и Партией как богемское стекло, потихонечку выздоравливать... и ждать... тупо ждать, пока все прояснится тем или иным путем.

"Может, передать кому чего?" — Ну, еще бы! "У вас продается славянский шкаф!?" Угу! Шифровку с донесением товарищу Ставриди из ПрВр, копия в Лэнгли! А с другой стороны, будь что серьезное раскопано, то и подходцы к нему совсем иные бы пошли, иными персонажами и в иной обстановке... Терпеть и ждать, ждать и терпеть...

Вера в коммунизм — это естественная человеческая тяга к сверхъестественному. Алексей Николаевич Косыгин, Председатель Совета Министров СССР и член ленинского Политбюро ЦК КПСС, просто обязан по своему положению верить в исповедуемую Партией программу, но как оно обстоит на самом деле — никто на всем белом свете не знает: товарищ Косыгин вот уже много-много лет ни с кем не говорит по душам. Жена покойница — да, но с нею было достаточно тем для задушевных бесед и помимо партийного строительства...

Настоящее одиночество заметно только извне. Косыгин предельно одинок, но сам этого не осознает в полной мере: у него работа, у него дети, у него окружение домашнее. Но главное — работа, и она пока есть.

Из всего сравнительно компактного, но сплоченного коллектива "косыгинской охраны", Алексей Николаевич особо любит и жалует троих "прикрепленных": Женю Карасева, Лешу Сальникова и Валю Серегина.

Это не значит, что ребята безупречны всегда и во всем, но... наиболее близки и понятны, в рамках возможного и реального. Понятны и близки, а это очень и очень важно, когда твоя личная жизнь теснейшим образом переплетена с государственной, когда чуть ли не каждый твой чих или пук становятся предметом для анализа и изучения множества людей и подразделений, вместе с тобой вовлеченных в бесконечную круговерть, у которой сто, или больше имен: политика, экономика, здоровье, карьера, интриги... Не всегда между собою дружны, это есть, но так ведь от них и не требуется души в друг друге не чаять... Чувство локтя — это одно, а кумовство и взаимное потакание — совсем даже иное. Нет, разумеется, ни о каком тут сговоре даже и речи быть не может, это незабвенный Иосиф Виссарионович сторожился всего и вся...

На дворе уже светло, но торопиться особо некуда: воскресенье, утро, благолепная тишь на даче в Архангельском. Вон они, дежурные орлы и защитники, все трое в пределах взгляда, все спокойны, да только не расслаблены. Погода — так сяк, ни осадков, ни солнышка. Карасев доложил, что минус один на дворе. То есть, без слякоти, что радует.

Женя Карасев тихо сидит у дальнего окна, в углу, спиной к стене, читает вчерашние "Известия", вчера-то ему совсем уж некогда было... Пусть отдыхает, сегодня можно. Серегин обходит дозором невеликие просторы дачного участка: остановился посреди расчищенной дорожки и чего-то там ногой пинает... отсюда не рассмотреть... Надо же! Едва ли не затылком почуял внимание своего "подопечного": метнул свой взгляд искоса, перехватил "косыгинский" и дальше двинулся... Похоже, он кочку на дорожке сбивал носком ботинка, по типу наледи... Серегин чутьистый малый, уж этого у него не отнять! Быстрый и резкий, когда надо. А внешность при этом почти заурядная: под сорок ему, в июле тридцать девять будет, сравнительно невысок, ну, во всяком случае, не то, что здоровила Карасев, чуть полноват, чуть лысоват... но без плеши, просто волосы ото лба к затылку отступили, как у молодого Ленина... Успел повоевать в Великую Отечественную... Особенно хорош Валя Серегин в уличном сопровождении, когда Косыгину приходится идти, как простому смертному, по суетной Москве, по проспекту Калинина, к примеру, за хлебом по пути домой: охрана (все офицеры в неброском штатском) выстраивает из себя нечто вроде маленького клина и почти всегда во главе клина ставят Валю: он идет, с полуулыбкой на круглом лице, спокойный и безобидный, почти домашний, ловко и без грубостей рассекает встречную толпу, которая уже дальше, за ним, раздвигается ребятами в основании "клинышка" еще на чуть-чуть, так, чтобы Алексею Николаевичу без суеты и проблем идти по выбранному им маршруту, ни с кем не толкаясь. Продавщицы в булочной (Косыгин, урожденный питерский, так и не научился выговаривать на московский манер слово "булошная"), что по курсу движения, уже предупреждены, покупка подготовлена, почти всегда это бородинский хлеб, и тщательно проверена заранее...

А на кухне, тем временем, побуркивают в два полголоса двое священнодеев: домработница Аннушка и офицер Сальников, Алексей Алексеевич, которого Аннушка упорно именует Лёшиком.

Сегодня на завтрак каша, как всегда, когда у Косыгина есть возможность выбирать, но не излюбленная овсянка, а пшенная: что-то сегодня вдруг пшенки захотелось, сладкой, на молоке...

Аннушка свое дело очень туго знает, ей советчики да подручные ни с какого боку не нужны, однако же и подполковник Сальников ничуть не хуже понимает службу и порядок: на кухне его присмотр неотлучный: все под контролем, что и как там готовится. Характер у Сальникова мягкий, но основательный, нрав спокойный, в отличие от шебутной и шумной домработницы, так что ладят оба на "хорошо и отлично", и завтрак уже вот-вот! У Леши Сальникова своя ниша в мире личной охраны: он отвечает перед партией и народом за все бытовые мелочи, потребные в одинокой и холостой, вдовой жизни подопечного: от туалетной бумаги и футляров-очечников, до цвета трусов и температуры чая в стакане. Косыгин в шутку называет его иногда "главный кастелян", или "организмохранитель". Достался он Косыгину как бы "в наследство" от предыдущего председателя Совмина, самого Хрущева, где служил примерно в том же качестве... чуть пониже. А Женя Карасев при Молотове начинал, простым прикрепленным, теперь он всегда рядом с Косыгиным, неотлучен, почти как тень.

Косыгин потрогал родимое пятно, что с давних пор поселилось на левой щеке. Не болит, вроде бы, и не беспокоит особо, но растет! Здоровенное такое! Кремлевские врачи, когда он попадался им в руки, неоднократно исследовали и совещались по поводу этого пигментированного образования...

И всякий раз высокий консилиум, во главе с Чазовым, итожил:

— Алексей Николаевич, точно Вас не беспокоит? Ни зуда, ни болей...

— Ни зуда, ни болей, ни онемения, просто натыкаюсь каждый раз пальцами и удивляюсь.

— В таком случае, оставим как есть, и будем дальше наблюдать. На сегодняшний день абсолютно ничего тревожного, динамика роста незначительна.

Да, да, товарищи эскулапы, да, да. Тайная суть ваших умозаключений не так уж и глубоко сокрыта: когда тебе уверенно за семьдесят, положительная динамика вялотекущих онкоподобных изменений на кожных покровах... она того... имеет все шансы не успеть развиться до критических величин... Ну, ладно, давайте вместе не будить лихо.

С тех пор, как стал он вдовцом, основная семья его теперь — вот она: охрана да обслуга, да дежурный врач. Самые дорогие и близкие — это, конечно же, дочь Люся, внуки, зять... но... у них у всех свои орбиты в обыденной жизни, поэтому даже и на выходные не часто пересекаются... В народе люди считают, что его, Косыгина, пассия — знаменитая певица Людмила Зыкина... То ли жена, то ли просто наложница...

Косыгин смущенно ухмыляется про себя, и Сальников принимает улыбку эту как знак подавать на стол: отмашка пошла!

...какая чушь! Нет, нет и еще раз нет! С тех пор, когда ненаглядная Клавушка покинула его... в мир иной... восьмой год уже пошел... Косыгин в домашнем быту бобылем живет, и об этом... о новой женитьбе или об этом... ну... о всяких таких утехах, даже не помышляет. Он теперь на работе женат, и только на ней! Рюмочку-другую "кизляра" примет иной раз — вот и весь его разврат. Но и то — чтобы в меру, не допьяна!

Бобыль на старой Руси — это не только одинокий человек, но еще и безземельный крестьянин, не имеющий тягловых забот, сиречь государственных обязанностей... в отличие от него, от Алексея Косыгина, у которого вся его жизнь — тягловая обязанность перед державой!.. Еще с прежних времен, когда лично товарищ Сталин его Косыгой звал! А земельного надела, кстати говоря — действительно нет, все вокруг государственное: выйдешь на пенсию — вытряхивайся прочь!

Вот Леня Брежнев, если насчет амуров, — совсем иное дело: жена женой, а на дамочек в своем окружении постоянно заглядывается! Вернее, раньше заглядывался: ныне чуток поспокойнее стал. Сколько ему сейчас, Лене? В декабре недавно шестьдесят восемь исполнилось. . Надо же, на два года моложе его, Косыгина, а смотрится полноценным стариком, уже даже пришамкивает, причмокивает в обыденной речи... Но, вроде бы с личной медсестрой Ниной шуры-муры крутит. Ох, пенек же ты старый!

Леня сейчас в Завидово, как всегда на выходные, но нет там сегодня охотничьих застолий, доминошек и прочего — Леня все еще в трауре: глубоко переживает смерть матушки своей, Натальи Денисовны, которую похоронили в прошлую среду... нет, уже в позапрошлую, восьмого января. Умерла шестого, в понедельник. Что ж, кому-то скорбеть и отдыхать, а кому-то и в воскресенье следует поработать. Только не сейчас, а после прогулки.

— Анна! Где Аннушка? Вот ты где... Что ж, каша удалась, премного благодарен тебе. А почему ты клубничного положила, а не черничного, как в прошлые разы?

— Дак, Алексей Николаевич!.. Что ж тебя все одним и тем же-то лакомить! У нас в погребе и клубничное вареньице, и черничное, и смородиновое! Рази плохо с клубничным?

— А я и не говорил, что плохо. Очень вкусно. Ребятам-то осталось хоть немного?

Домохозяйка-домработница Аня Кузакова расплылась улыбкой во все свое широкое лицо, закудахтала, довольная услышанным — шуткой и похвалой — узкие тюркские глаза аж в щелочки слились:

— Ну, а как же! Рази ж я этаких молодцов голодом буду морить!? Всем всего хватит. Вон как уплетают! Может, еще подложить, Алексей? Или еще долить чайку в кружечку? Самовар горячий, вода — кипяток! Вон маслице свежее!

— Нет, вполне достаточно. Женя, через пятнадцать минут гуляем, поторопитесь.

На людях Косыгин зовет прикрепленных к нему лиц по фамилии, исключения очень редки, а в своем, в "домашнем" кругу и по имени, бывает, кличет. Но это когда он в настроении, как нынче утром. Между прочим, если уж вспоминать совпадения и аналогии с предыдущим предсовмина, у Хрущева главную домработницу тоже Аней звали.

Хрущева Алексей Николаевич хорошо помнил и крепко не любил, но сегодняшнее утро ясное, весьма неплохое, и даже этими воспоминаниями его не испортить, если, конечно, не увлекаться, себя ими не растравливать... Солнышка бы побольше...

Начальник охраны Карасев, позывной "Орел", дирижирует привычной предпрогулочной суетой, и по рации, и так... и больше даже не словами, а жестами, взглядами, сугубо "для порядку" — офицеры охраны и без его понуканий свои обязанности знают наизусть, "старшого" понимают с полуслова: и позавтракать успели, и обстановку вокруг дачи проверили... Все по штату, мышь не проскочит!

Прогулка накатана и всем постам в округе хорошо известна: сначала к пристани, без выхода, разумеется, на лед Москвы-реки, потом крутой изгиб — и по улице Садовой, по расчищенным дорожкам, в сторону церкви Архистратига Михаила, и дальше по Липовой аллее, куда глаза глядят... Мимо церкви — обязательно: правоверный коммунист Косыгин далек от любой иной веры в сверхъестественное, однако необычная архитектура старинного русского храма очень уж ему по душе!

Снег лежит мелкий, вчерашний, похожий на покрывало из реденькой марли поверх подтаявшей природы... Вот тебе и крещенские морозы! Минус один! Как четырнадцатого ударила оттепель, так и до сих пор зима в себя не придет...

Ну и что, что облачно, слякоти нет — и то хорошо. А по легкому морозцу еще бы лучше гулялось.

В свое время, лет десять тому назад, Косыгину пришлось принимать решение по поводу колокольни... Вроде бы, и сносить неправильно, в тридцатые-то годы наразрушались досыта!.. Все же разобрали, демонтировали, только не из варварских побуждений, и не от недоумия, нет! Ученые историки доказали, что именно первоначальный вид — без колокольни! Так что иной раз приходится и ликвидировать то или иное, именно ради сохранности, восстановления истинного облика объектов Матушки Истории. Будь по-вашему, дорогие академики. Нет, сегодня Липовая аллея отменяется: пора тебе, Алексей Николаевич, домой, в кабинет, к письменному столу.

Косыгину жаль уходить от безветренного и бесслякотного зимнего утра к себе в берлогу... в конуру?.. в скит?.. в замок из слоновой кости?.. Какой тут, к черту, замок!.. К завтрашнему понедельнику успеть бы подготовиться... Год начался только-только, а проблем и забот уже навалилось!.. Кто их будет решать!? Подгорный, что ли?

Нет, не пишется конкретика, нечего пока формулировать.

Косыгин отодвинул локтем рабочий блокнот, побросал в серебряный стаканчик карандаши и ручки, оперся локтями на столешницу, а лицом на подставленные ладони — задумался.

Докладывали ему намедни по Дальнему востоку, в рамках так называемого Щекинского эксперимента, внедренного в том числе и на предприятиях тамошнего морского пароходства.

На первый взгляд — успех, уря-уря! Экономия фонда заработной платы налицо, равно как и рост производительности труда: сокращение среднесписочной численности работающих — примерно пять и более человек на каждом судне, это при том, что план каждый год растет, но выполняется успешно! Хорошо? — Хорошо! Но жалуются с мест, и по делу жалуются, обоснованно, с неубиенными расчетами в руках: два десятка судов списаны, ибо изношены полностью, а взамен поступило только три судна! Три, взамен выбывших двадцати! Ну, и? Дальше-то что? Еще год, ну, два, пусть три — а дальше-то на чем в море ходить, рыбу добывать!?

Головотяпство и диверсии тут ни при чем, Косыгин предметно и очень тщательно проверил ситуацию, поскольку она в масштабах народного хозяйства страны отнюдь не исключение, но абсолютно типовая! Предприятия, вошедшие в так называемый эксперимент, стали вдруг не заинтересованы в научно-техническом перевооружении основных фондов... почти не заинтересованы... скажем так: недостаточно заинтересованы. Сигналы с мест на эту тему как под копирку сделаны: предприятия склонны "закукливать" ситуацию, меньшим численным составом выполнять заданные объемы по пятилетке (а лучше бы прежние, без ежегодного повышения), дабы делить фонд заработной платы на меньшее количество ртов! То, что оборудование изношено и продукция устаревает, то, что они проедают свое завтра ?— им до лампочки, им бы сегодня урвать и поделить! При этом, научились держать крепкую оборону против попыток ввести рваческие позывы в разумные берега, апеллируя все к тем же новым показателям экономической реформы.

Не так давно, Косыгин (и Байбаков на подхвате) пытался кое-что объяснить на одном из заседаний Брежневу и остальным членам Политбюро. На элементарном примере: вот, ввели на предприятии некие нормативы длительного действия — нормы плановой себестоимости продукции, которые должны быть неприкосновенны в течение заранее обусловленного срока. Это обоюдоострое оружие в борьбе с бесхозяйственностью: с одной стороны твердая опора государству в цифрах, в планах, а предприятию в гарантиях его прав, способности разумно организовать внутреннее планирование... А с другой стороны — вспыхивает на местах резкое нежелание заботиться о снижении издержек производства, ибо ты, какой-нибудь директор Петров, Иванов, снизил издержки — и тут же получил по голове: за угрозу срыва плана по общему объёму продукции в действующих оптовых ценах! Издержки-то — одна из основ, на которых формируется отпускная цена в действующих ценах! На объем издержек, при формировании отпускной цены, плановыми отделами "накручивается" коэффициенты твердо заданных норм рентабельности. Больше затрат — больше отпускная плановая цена, легче выполнять самый главный план! А готовая продукция, поставляемая смежникам, начинает вдруг радовать их более высокой ценой, вовсе даже не распугивать, как это было бы на "гнилом западе" либо по здравому смыслу, поскольку свою отпускную цену они будут формировать не от требований рынка, а от категорических плановых показателей: если тебе "спустили" норматив пятнадцатипроцентной рентабельности — накрути затраты, изыщи или придумай их, и умножай на свой коэффициент!

— Откуда у вас, дорогие товарищи, на вашу продукцию, цены так задраны!?

— Все законно, вот план, вот расчеты!

— А как же конечный потребитель? Ему-то каково?

— А нас не касается. У Госплана голова большая, вот пусть и думает. Наш закон — план! Выполнить его — долг, обязанность, перевыполнить — доблесть!

Конечный потребитель в таких правилах — государство, в не рядовой обыватель, оно богатое, оно за все платит. К тому же розничные цены для граждан своих назначает, опять же, далеко не всегда по рыночной конъюнктуре. План по объемам в этих самых ценах — один из наиважнейших показателей успешности работы предприятия. За него, за исполнение, либо неисполнение, коллективы получают основные пышки и шишки. Пример коллизии с издержками — важный, но отнюдь не самый основополагающий пример, он иллюстративный, элементарный, такой, чтобы даже Подгорный с Кириленко поняли его. Смысл иллюстрации в том, что если уж что-то сверстано в баланс, то нельзя туда соваться с чапаевскими наскоками. Брежнев кивает Байбакову и Косыгину, якобы слушает, вроде бы подбадривает энергичными репликами, но... явно, что не вдумывается, и, главное, не желает вдумываться, у него охота на уме и аплодисменты очередного народного хурала в его честь!

Косыгин не любит вспоминать сталинские времена, очень уж сурово было жить при Нём управленцам высокого ранга... А зачастую и солоно, и не только от трудового пота: не потрафил в чем-то "рыжему" — р-раз!.. Сверкнул валенками — и нет больше на свете никакого Николая Вознесенского! А ты сам? А ну, попробуй встать и честно сказать своему товарищу по партии: "Иосиф Виссарионович, товарищ Сталин, давайте Вы не больше будете называть меня Косыгой!? Есть же у меня фамилия, имя и отчество!? Без обид прошу, принципиально, по-партийному!?"

Смешно, да? Тем не менее, кроме палочной дисциплины, кроме репрессий и расстрелов, были и другие резервы и козыри: деревня перетекала в город — это все недорогие трудовые ресурсы, система лагерей активно использовалась в экономике страны — это еще более дешевый трудовой ресурс... Сейчас и те, и другие исчерпаны или дезавуированы, а тогда были... Нет, к чертовой матери ту далекую реальность, прошла — и хватит! А что взамен?

При Сталине хотя бы порядок был. Спустили тебе план по тем или иным позициям, и ты знаешь, что отныне висит над тобой пузо беспощадного контролера-куратора: Хрущева, там, Берии, Кагановича... — это без особой разницы. Но и ты знаешь, опять же, что ни Маленков, ни Берия не спустят тебе "от балды" в этот план поправки, их самодурство до поры ограничено более высоким повелением, намертво отлитым в бронзу и в строки плановых показателей! А сейчас!?

Прибегает к тебе Байбаков и докладывает, валидол глотаючи, что, де мол, эти, эти и эти показатели внезапно поменялись, они "откорректированы"!

Откуда!? Кем, черт побери... гм... как тут без грубого слова... Кем и когда? Только же что на Политбюро все утрясли?

Увы. Леонид Ильич всем известный дока по сельскому хозяйству, трижды Мичурин Советского Союза, но в промышленности ни бе, ни ме: Косыгин предлагает, а Лёня только кивает и подтверждает! И подписывает. Но это на словах и на бумаге, а на деле бежит к нему Шелест из Киева... или теперь Щербицкий, фамилии не так и важны, они как в калейдоскопе... Бежит к нему Шеварнадзе и нашептывает, что на волне беспримерно развернувшейся борьбы со взятками и бесхозяйственностью, не худо бы к очередному празднику подкинуть тем и этим того и сего, а они взамен примут встречный план по тому и этому... Тут же за обеденным столом и решили ко взаимному удовольствию! Какие еще расчеты-пересчеты!? Надо, надо помочь товарищам! Вон, и первый твой зам, товарищ Тихонов, кивает, он готов впрячься! А следом Гречко верхом на Устинове прискакал: требует для нужд обороны то, то и это. И еще вон то! И все плановые показатели, построенные на основе межотраслевых балансов, весь напряженный труд коллектива, очень даже знающих и высокоученых специалистов, летит насмарку, потому что ленинское Политбюро, во главе с Лично Леонидом Ильичом, выбирает, взамен осмысленных расчетов, лозунги и всякие пошлые поговорки, по типу: "Тот, кто не хочет содержать свою армию, будет содержать чужую"... Как под эти лозунги с вами со всеми работать, дорогие соратники!?

Мы содержим свою армию, ничего для нее не жалеем, но нельзя же левой ногой, "под настроение", управлять экономикой и войсками? А тут еще международные друзья нескончаемой чередой в Москву летят, плывут и ползут, за очередным подаянием в пользу социалистического выбора того или иного африканского племени...

Между прочим, в сельском хозяйстве, где Брежнев с Хрущевым в основных специалистах, картина простая: за последние десять лет закупочные цены возросли в среднем вдвое, а импорт зерна, золотишком оплаченный, в десять раз! Тоже ведь прореха в бюджете, и преогромная! Хотя, предполагалось наоборот! Такие парадоксы даже профессору Леонтьеву из США не снились!

Вот главный камень на дороге: приоритет партийных решений над здравым смыслом и нуждами экономики! Ну, и? Как эти соображения на бумагу класть?.. И на кого опираться в этой бесконечной войне с дураками и невеждами?..

Курбатов валялся на диване, подушка под голову, весь из себя небритый и злой, одетый в затрапезу... Затрапеза — так он привык называть то, во что облачался, бездельничая дома в выходной или праздничный день, когда никто из посторонних, и даже родных, исключая супруги, разумеется, не мог его видеть. Шелковый китайский халат с сине-красными драконами на голое туловище, немецкие сиреневые кальсоны, заправленные в теплые носки ангорской шерсти, черные кожаные тапки, волосы всклочены — харрош гусь! Курбатов, приподнявшись на локтях, несколько секунд с отвращением всматривается в свое отражение, отворачивается от зеркального трюмо и вновь роняет голову на подушку. Чертова бессонница! Ну, хотя бы днем подремать с часок, если ночью не спится, воскресенье все-таки! Ануш совершенно напрасно спряталась от него на кухне, она-то ему как раз не помеха: присела бы сейчас в головах, почесала бы за ушком... как кота Мурзика... глядишь, и оттаял бы ее Валерик, и расслабился бы, и заснул... Нет, не догадалась: тише мыши по квартире ходит, покой стережет... Даже телик на кухне молчит.

За последний год Курбатову дважды удавалось попасть на прием к Косыгину... и один раз Васю Тимофеева к нему пропихнуть с докладом по златоустовским проблемам... Да толку-то... Косыгин терпеть не может отвлеченных рассуждений, там, у него на ковре, на концептуальные темы не очень-то побеседуешь, разговор он всегда ведет конкретно и жёстко. Некоторые злопыхатели шепчут за спиной, насчет манеры вести дела: по-сталински, де, мол, золотые времена свои забыть не в силах... Может так, может и нет, но на последних совещаниях в ПрВр, почти все компетентные теоретики с практиками сошлись в едином мнении: Косыгин — тоже тупик, пусть и не такой глухой и беспросветный, как Брежнев с Подгорным. Бесполезно там выход искать.

Сократили количество директивных плановых показателей: было тридцать, стало девять. Это хорошо... Если на бумаге, а на деле-то и они сплошь и рядом вступали между собой в непримиримые противоречия! Скажем, спускается тебе план по общему объему продукции в ценах и к нему довесок: план важнейшей продукции в натуральном выражении.

Но если под оба этих плана существует недостаточно хорошо просчитанный план по объему поставок сырья и материалов смежникам и от смежников, то начинаются арифметические сбои! Три плюс восемь не может равняться двум! А как их просчитать достаточно хорошо, когда то и дело "сверху" корректировки сыплются, да так, словно их пьяный тамада на праздничном банкете сочиняет, губной помадой на салфетке!? А тут еще и задания по новой технике, и четкие границы объема заработной платы... И начинаются курбеты! Кулибины и Эйнштейны всех сортов, работающие в министерствах, главках и заводах, отменить и проигнорировать такие вопиюще не состыкованные планы не могут, ну, и начинают химичить, чтобы элементарно выжить.

Самые талантливые и ушлые делают открытия, подчас не уступающие нобелевским! Залепухи творят, зато какие!.. И это не прямое очковтирательство и приписки, это все в рамках установленных директив, но, если по сути... Скажем, на одном предприятии отрасли собирают экскаваторы, ходовую часть, кабины-резины и прочее, а на другом — ковши к этим экскаваторам. Раньше ковши везли за тридевять земель к смежникам, прикручивали на месте — и вот она готовая продукция. Но случилось так, по ряду объективных причин, что захромало с показателями основное производство, однозначно годовой план провален по важным показателям. Под угрозой премии трудовых коллективов, карьеры управленцев, переходящее красное знамя в социалистическом соревновании главков...

И тогда начальник главка товарищ Пупкин Сидор Иванович выкладывает на узком совещании гениальную идею! Директора завода Сидорова Ивана Ивановича приговаривают к участи "козла отпущения", то есть, сваливают на него, на его предприятие, все "мертвые" планы и показатели, с тем, чтобы остальные предприятия данной отрасли, очистившись от них, выглядели хорошо. Сидорову обещаны строгий выговор без занесения в личное дело, премии по особым фондам, снятие выговора в недалеком будущем и иные перспективы...

"Отдельные предприятия все еще хромают там и сям, но в целом — молодец главк!"

И тогда, в рамках этой гениальной идеи, везут через полстраны, для окончательной сборки, не ковши к экскаваторам, а почти готовые экскаваторы к ковшам! Резкий прирост к итоговым плановым показателям почти всего главка, за счет бурного роста производства на заводе-ковшепроизводителе! А Сидоров, черная овца... Ну, да, провинился... Накажем и поддержим... В министерстве восхищены Пупкиным: выручил! Ай да Пупкин, ай да сукин сын! Вон как в четвертом квартале рванул!..

Приедет капиталист Джонс перенимать опыт социалистического ведения бизнеса и скажет, изучив поверхностно: идиоты! А на деле-то гиганты, не хуже Форда, просто трудятся в системе иных трудовых, дисциплинарных и хозяйственных отношений.

Косыгин и его команда, включая Байбакова, действительно верят, что если все на своих местах будут усердно трудиться, выполняя плановые показатели, то и экономика в норму придет!

Не придет. Еще хуже и острее будет болеть. Мелкий пример: товарищ Байбаков и его Госплан считают выпуск многопрофильных станков в тоннах! В тоннах! И если этот дурак, капиталист Джонс, перебежит к нам и, возглавив дело, начнет выпускать станки более современные, производительные, дешевые и легкие, вся его отрасль по результатам первого же отчета, камушком ко дну пойдет, и не будет им больше ни ассигнований на НИОКР, ни премий, ни прогрессивок, ни почетных грамот!.. Заплюют и заклюют, поскольку работать не умеет!

— Аннушка! Где ты, родное сердце! А не испить ли нам кофейку с грильяжиком? А?..

Г Л А В А 11

"Если бы все говорили правду — кто бы разнимал драки?"

Так, это он уже читал, дальше...

"Вы думаете — толпа это они?" О, классно, это надо будет блеснуть... в толпе...

"И ты обманут, и тебя обманут...", "Стихию можно оседлать, но нельзя отменить..."

Дальше, дальше, еще страниц пять... всякий раз приходится заново искать... каждый ведь год мама закладки ему дарит, фигурные, красивые, нарочно для книг и тетрадей... Нет, закладки — это девчачье. Но и загибать уголки на страницах — пошло, книги этого не заслуживают... и распечатки тоже.

"Коварство — это обман-невидимка..." А, точно, точно... ага, вот с этого места...

"...ет неминуемый вывод: обмануть можно любого и каждого.

Кстати, разделение же человечества по половому признаку на две примерно равные части повлияло и на особенности самого обмана: оказывается, альтернативная половина человечества куда как легче поддается обману, нежели полоподобная!

И действительно: испокон веку, из минутной прихоти, мужчины обманывали женщин любой степени ума, грациозности и стервоточия, ломая им жизнь, судьбы и все остальное, в то время как и женщины с равной легкостью морочили голову мужчинам, не особо различая — императором живет обманутый, или контролером в общественном транспорте.

Зачем так было задумано природой — не знаем, вероятно для того, чтобы так называемые "разлученные половинки" чаще примыкали друг к другу, пусть обманутые — но в русле основных инстинктов: продолжения рода и сохранения вида...

Каждый из нас, вне зависимости от возраста, интеллектуального благополучия, положения в обществе, преследуемых целей, уровня нравственности — лгал и обманывал, и сам выступал жертвой обмана. Каждый! Знаете ли вы исключения из этого правила? И мы не знаем, да и не бывает в правилах исключений, если только это настоящие природные правила, а не кем внедренные в наше сознание иллюзии.

Следует ли из этого правила утверждение, что и впредь нас будут обманывать и мы будем обманывать? Причем, не абстрактные "мы" и "нас", а конкретные вы, я, они, их, вас, меня?

Безусловно!

Следует ли из этого утверждения вывод, что бесполезно бороться с обманом, и ни к чему учиться делать это грамотно?

Нет, конечно!

Как и в любом деянии, всегда наличествует путь к совершенству, у каждого он свой, надобно лишь научиться мыслить и рассуждать концептуально, сторонясь при этом крайностей, ибо унизительное неверие в свои силы и тупая самоуверенность — главнейшие препятствия на выбранном пути. Особенно самоуверенность: если человек говорит, что он "стреляный воробей", что "его на мякине не проведешь", что он "кое-что повидал в этой жизни", то знайте, он — это самый легкий клад для мошенника, кукловода и заносовода-обманщика.

Первое же условие для алкающего истины: смирение.

Одно лишь понимание максимы, непреложной и неумолимой: "и меня обманут" — уже на чуточку снижает вероятность этого. Парадоксально? Тем не менее, истинно.

Кроме этого, необходимо также знать общефилософские, гносеологические азы исследуемого явления. Они довольно несложны, если их сознательно упростить для отжатой из монографии короткой статьи (а именно она перед вами): Ложь — Обман — Коварство.

— Ложь — это процесс

— Обман — результат

— Коварство — система мер, чтобы повысить эффективность процесса и результата. Или контрмер, дабы эту эффективность снизить и обнулить!

Итак, разберем для начала некую квазиабстрактную схему раздела "Обман", концепта "Коварство" и назовем ее "Прозрение".

Вас обманули, разово или на постоянной основе, и вдруг вы почуяли обман, именно вдруг, самостоятельно и случайно. Вот он, есть! Но упаси вас боги кричать об этом вслух или даже выражением лица показать, что заметили! Вы хотите стать коварным? Начинайте прямо сейчас, с этого горького для вас мгновения: замрите сердцем на этот миг и идите дальше, как ни в чем ни бывало! Вы краешком сознания, словно кончиком пальца, прикоснулись к обману, сотканному в вашу честь — не отдергивайте пальца, продолжайте касаться чуть-чуть, едва-едва, дабы заметив — не быть в свою очередь замеченным. Терпеливое ожидание вскоре принесет свои плоды: истинная картина происходящего будет вырисовываться тем скорее, чем тише и естественнее вы, пока еще обманутый, будете себя вести. Любая неосторожность, любое нетерпение, любая обратная связь сработает как сторож-сигнал на вашем автокаре: преступник не оставит своих замыслов, впредь удвоив усилия и осторожность, но вы все равно останетесь в дураках и в потерпевших! Мы же учим вас коварству, а не крикам "сволочь!" и "караул!", не так ли?

Ни взглядом! Ни вздохом! Ни намеком!

Итак, обманывающий вас не чует вашего "пробуждения" и отныне каждым своим словом и деянием продолжает незаметный — теперь уже для него незаметный! — сеанс саморазоблачения!

Кстати говоря, считаем должным предупредить вас о ложной бдительности, ибо давно известно, что параноик даже в цифре "0" увидит и расшифрует все закулисные тайны вселенной!.. Но об этом чуть позже, в соответствующем разделе!

Вы же, повторяем, по-прежнему ведете себя как ни в чем ни бывало.

О, это не просто! Это бывает так непросто, что если у вас слабое сердце и ранимый рассудок — лучше закройте...

— Тимофеев, Микула Васильевич!

Микула поспешно захлопнул папку с распечаткой и сунул ее в кейс. Щелк, щелк замочками.

— Спокойно!.. Он не должен суетиться!

Вскочил. Секретарша из деканата, сухая от старости полувоенная грымза, в твидовом пиджаке поверх черно-белой секретарской униформы, глядела на него молча, испытующе. Понятно, чего она ждет, наслужилась в бюрократических войсках...

— Да, я!

— Прошу, проходите, вас примет Игорь Алексеевич.

Замдекана к свалившемуся на него делу подошел ровно и быстро, поскольку предварительно был "заряжен" по линии покровителей Микулы, его новых соратников из ПрВр. Все здесь просто и без видимых закоулков: люди вышли на Игоря Алексеевича весьма влиятельные, знакомые знакомых, но хлопочут не за "двоечника", не за "антисоветчика", не за "аморального типа", а по каким-то своим, только им ведомым, надобностям. От него требуется короткая увещевательная беседа, чисто формальная, после нее вердикт: уволить по собственному желанию. Даже академический отпуск благополучному, без единого нарекания, студенту Тимофееву пробивать-предоставлять не понадобилось. Главное для юноши и для тех, кто за него хлопочет, включая отца и мать — принципиальная возможность восстановиться чуть позже, после армии. О! Армия — святое дело! Да, разумеется, после увольнения в запас — здесь, на кафедре, ни у кого никаких вопросов по восстановлению не возникнет! Если судить по документам и по разговорам с его заступниками, парень собирается от нас переводиться курсантом в общевойсковое училище... Впрочем, социально сие равноценно срочной службе, ничуть не хуже. Скорее всего, тут вся петрушка в спасении молодого человека от нежелательной женитьбы. Даже наверняка, судя по некоторым обмолвкам и намекам. Дело житейское. Иначе бы все они так не беспокоились насчет восстановления. Ведь если юноша всерьез в курсанты пошел, то впереди и навсегда — воинская, офицерская жизнь, какое тут еще может быть восстановление... Но лично ему эти и другие тонкости и нюансы безразличны, а сама услуга предельно проста и невелика; плюс, что весьма ценно, сугубо в рамках его прямых обязанностей, и он, Марчук Игорь Алексеевич, ее оказал. Авось, где-нибудь, когда-нибудь ему зачтется-пригодится... перекрестным опылением...

Интрига с общевойсковым училищем возникла неспроста: Лия Петровна восстала против первоначального "армейского" плана! Два года Микуле вычеркнуть из жизни!? Этому не бывать! Да, суровая мужская школа жизни в мирное время, да, становление характера, да, и защита родины, и спортивная подготовка... Но пусть кто угодно с кем угодно служит по-мужски, а ее сын не будет и не должен два года сурово стаптывать сапоги на плацу, за тридевять земель, вместо того чтобы учиться! "Вася, умоляю, сделай что-нибудь, или я не знаю, что со мною будет!.."

Это была настоящая, полноценная истерика со стороны жены, первая такая за всю их долгую совместную жизнь, однако Василий Григорьевич все правильно понял: перспектива двухгодичной армии для сына — отнюдь не главная причина слез и рыданий, она всего лишь крохотный последний камешек, стронувший лавину материнского исступления. Добровольная вербовка сына в подрасстрельную ПрВр — вот главный ужас ее бессонных ночей, он уже стоил его Лиечке невроза и преждевременных седых волос... Сначала муж, теперь и единственный сын, кровиночка родная... Ну, и? Что тут можно придумать-то?

Постепенно, однако же не сама собой, но благодаря общим усилиям участников, выстроилась довольно реальная, жизнеспособная схема, с чуть более мягкой, в сравнении с первоначальной, перспективой: Микула переводится в военное училище, здесь же, в Москве, немедленно, не дожидаясь весны, а осенью — опять же с поддержкой Курбатова и Ставриди — из училища отчисляют курсанта Тимофеева (по его собственному желанию), со второго курса, прямиком в ряды Советской Армии, с зачетом в годичный срок службы одного учебного курсантского года... Для него уже и строевая часть подготовлена-подобрана, тут же, под Москвой... Таким образом, осенью одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда Микула Тимофеев окончательно превратится из студента-курсанта в рядового срочной службы, ему останется служить еще год, и осенью семьдесят шестого он уволится в запас. В свою очередь, это значит, что Микула надежно исчезнет, для сектора комитетовского розыска, из всевозможных студенческих и прочих иных гражданских списков, на все указанное время, а само время сократится как минимум на полгода, и еще первые полгода из оставшихся полутора он будет служить-учиться курсантом очень близко к дому, как настоящий маменькин сынок! С выходными в домашнем кругу, с увольнительными... За это время поднятая буря заметно уляжется, во всяком случае, неминуемо ослабнет, а значит, и риск провала уменьшится. И, кстати говоря, оставшийся заключительный армейский год он будет считаться не затюканным новобранцем, а старослужащим третьего и четвертого периода службы. Что очень даже немаловажно! Для газеты "На страже Родины", в рядах Советской армии никакой дедовщины просто быть не может, и ее нет, но в реальности... увы... отдельные проявления... кое-где еще иногда встречаются, как на флоте, так и в сухопутных войсках, и на Кушке, и в Западной группе войск (ГСВГ), и войсках правительственной связи, и за Полярным кругом, и в дивизии имени Дзержинского, и в десантуре, и в стройбатах... Никак не изжить до конца эти пресловутые отдельные проявления! Куда, спрашивается, смотрит комсомол!?

Во всей данной операции был только один, но очень и очень существенный изъян: получалось, что на "дембель 76-осень" Микула выйдет неполных двадцати лет, а если точнее, то ему натикает при увольнении в запас где-то девятнадцать с половиной! Но так не бывает, поскольку призывной возраст на двух— и трехгодичную службу в Советской армии начинается с восемнадцати полных лет!.. Оказывается, бывает... Жизнь богаче формуляров, вспомнить хотя бы Великую Отечественную, когда будущие герои Советского Союза и орденоносцы шли защищать родину, приписав себе, своему возрасту, лишние месяцы и годы! Преступление ведь!? Ну, если с формальной точки зрения? — Нет! Подвиг.

Вот и здесь нет ни преступления, ни нарушения — просто редкое стечение обстоятельств, в результате которого молодой человек честно отслужил два года и вернулся в гражданскую жизнь, все еще не разменяв двух десятков прожитых лет.

Да, никто не спорит: проблема сия, при всей ее формальности, очень даже не из простых, но чиновному люду московскому, который "при связях", доводилось решать задачки и посложнее! Вспомнить, хотя бы, недавнюю, позапрошлогоднюю историю с сыном Сергея Михалкова, популярным киноактером Никитой Михалковым, это который "А я иду, шагаю по Москве"... Долгие годы, с помощью могучих связей, не только отцовских, но уже и крепнущих собственных, отлынивал Никита Сергеевич от призывов на срочную службу, равно весенних и осенних, но вдруг, на самом пороге физической и комсомольской зрелости, в двадцать шесть с половиной прожитых лет, попал младший Михалков под жестокий штормовой ветер: на одном из заседаний Политбюро вздумалось Родине уравнять в правах простых смертных призывников и детей высокопоставленных родителей! Никита угодил в самый-пересамый разгар этой кампанейщины, точно в перекрестье прицела, и все его заоблачные связи в мире кино и литературы оказались бессильны! Министр обороны маршал Гречко, Андрей Антонович, весь под впечатлением нагоняя, полученного от Главного Члена Политбюро на одном из недавних совещаний, не пожелал делать исключение для заступников прославленного киноактера Михалкова, а начальник Генерального штаба маршал Куликов, Виктор Георгиевич, еще и дополнительно взъярился (он лично терпеть не мог "этого сраного баснописца" Михалкова-старшего), и пообещал загнать "папенького сыночка" вообще на самый край земли, к нерпам и белым медведям!

И выполнил обещанное: угромыхал призывник-новобранец, Михалков Никита Сергеевич, вплотную к Тихому океану, да не куда-нибудь, а на флот! От Камчатки до агрессивного Китая и до империалистической Японии рукой подать! И вот, казалось бы, несокрушимая и неумолимая как Немезида, проблема нависла над парнем в полный рост: богоравная инициатива Ленинского Политбюро, отказ в помощи со стороны всевластного министра обороны, личная неприязнь начальника Генштаба вооруженных сил СССР!..

Но есть в Советском Союзе вещи посильнее "Фауста" Гете и даже вспышек гнева самых верховных вершителей судеб! Например, кастовая спайка и чувство локтя вершителей чуть меньшего калибра.

Министр Гречко упомянул где-то и как-то, скорее всего на охоте в Завидово, о данном курьезном случае с Михалковым, и, тем самым, на конкретном примере опроверг злопыхателей, подтвердив общеизвестную истину: у нас в стране Советов, привилегированных классов не было и нет, все равны перед партией и законом. И получил в ответ очередное одобрение от развеселившегося Леонида Ильича! Вместе с хлопком ладонью меж лопаток и лично для него, Андрея Гречко, непосредственно из "царских" ручек преподнесенным охотничьим трофеем, свежим куском кабанятины для домашнего холодильника!

Маршал Советского Союза Куликов — тоже далеко не самый бессильный деятель в московском пантеоне полубогов! — исполнил прихоть своей левой ноги, дав ею пендаля под зад Никите Михалкову, и... не то чтобы забыл, остыл или простил... Просто у человека его ранга и должности слишком много очень и очень важных дел, отягощенных, вдобавок, нешуточными ежедневными и ежечасными проблемами! Если бы он по будним дням валялся на теплой печке, а по выходным ходил в лес за грибами, или на берегу речки с удочкой сидел — тогда да, было бы у него время посамодурствовать и, к примеру, дальше и дальше следовать придирчивым взглядом за судьбой этого "киношного" выскочки... Но ведь некогда! Родина совсем не за этим ставила его на ответственный пост! Главное дело уже сделано, его приказ выполнен, и пусть на местах дальше разбираются в заданном направлении, а ему недосуг!

Нет, самодуром, в полном понимании смысла этого слова, Куликов, конечно же, не был, предельная занятость всегда мешает развитию подобного рода хобби, но, как и всякий высокопоставленный начальник на предприятиях очень строго режимного порядка, он не терпел анархии и расхлябанности! Вверенное ему хозяйство должно работать на пользу Родине как хорошо отлаженный часовой механизм на термоядерном заряде, безо всяких этих "а я против", "надо подумать", "позвольте объясниться", "нет, вы не вполне правы"!..

Резкость и четкость в словах и действиях при работе с людьми воспринимается по-разному: снизу, чаще всего — да, как самодурство, сверху же — как единственный способ в кратчайший срок добиться максимального результата, но поскольку маршал Куликов гораздо чаще смотрит на жизнь и службу сверху, а не снизу, то и...

На Тихоокеанский флот! Рядовым матросом! Об исполнении доложить! Точка!

Гм... Только ведь "на местах" тоже ответственные люди работают, со своими предпочтениями и связями... Никто, разумеется, и не спорит с приказами и не думает этого делать: призвали — служи! Но...

Но дистанция от штаба Министерства обороны в Москве до штаба Тихоокеанского флота во Владивостоке весьма велика, и от штаба Тихоокеанского флота до войсковой учебной части 20592, что в Петропавловске-на-Камчатке, еще дальше (хотя и ближе), поэтому, когда густой вереницей пошли всякие-разные звонки да инспекции от влиятельных москвичей туда, в глушь, на Камчатку, то они, звонки эти, без внимания, разумеется, не остались: им там, звонящим и приезжающим-инспектирующим из столицы, куда виднее, что именно подразумевается под полученными с самого верха приказами! Разъяснить на местах и конкретизировать — не значит отменить либо опровергнуть! А усомнился ежели в трактовках и уточнениях — так не поленись, съезди запросто в Москву, да пройдись не спеша по кремлевским коридорам, потолкуй за чайком с секретарями ЦК, сам войди в кабинет Министра Обороны да и спроси через голову непосредственного начальства у Гречко с Куликовым: санкционировали они эти "позвоночные" уточнения, дополнения и проверки, или это самодеятельность людишек помельче, всяких там генерал-полковников, секретарей обкомов-горкомов?..

Короче говоря, народно-канцелярская мудрость недаром гласит: сиди на жопе ровно и не выёживайся! Если у тебя есть возможность потрафить одновременно письменным приказам и устным звонкам, ничего при этом "по букве" у себя не нарушая, то лучше бы это сделать. Для всех лучше. И не мешкая.

В итоге, Никита Сергеевич Михалков самую большую и важную часть своей годичной службы исправно, с полной отдачей, провел на концертных выступлениях, в экспедициях и полугражданских командировках. Если честно вспоминать, то и ему довелось хлебнуть тупых издевательств и попыток унизить на ровном месте подневольного человека, особенно в первые месяцы, до и после присяги! Нет, ну а как же: ты там "папина Победа", типа, и в кино, и фестивали, и поклонницы... Сколько тебе, дубинушка — двадцать шесть? Взрослый, а салага! Понял, да!? Что подбоченился как б... привокзальная! Встал ровно! Брюхо втянул, руки по швам! Тут тебе не Москва, товарищ матрос, здесь по моему приказу будешь гальюн до посинения "машкой" драить!.. Не ндравится, да? Добро, завтра еще повторишь!.. И столбу честь отдавать будешь, печатая шаг! А как же иначе!? Ты на флоте, сынок!

Впоследствии, Никита скупо делился флотскими впечатлениями в близком кругу: "Нет, родине служить и родину защищать я готов, и тогда, и сейчас, и всегда, а вот стоять навытяжку перед тупой малограмотной свиньей в лычках и в мелких "сундуковых" звездочках... Но приходилось."

С Микулой, все-таки, задуманное выткалось гораздо легче, ибо никто и ниоткуда его не свергал, никто никуда его левой ногой не законопачивал. На всех узловых точках перехода из одной социальной ипостаси в другую Микулу подстраховывали ответственные лица из ПрВр, с их личными и служебными связями. Единственная область, где никакие связи не в силах были заменить собственную инициативу, это непосредственно спортивная рота, родное подразделение, куда после полугодового курсантства в училище, где все будущие офицеры во всем равны перед уставом и перед замкомвзвода, определили служить рядового Микулу Тимофеева. Деды и сержанты попытались, было, присудить бывшему курсанту-первокурснику ранг "молодого" бойца второго периода службы, но Микула восстал и довольно быстро сумел отстоять свои "стариковские" права. Ну, во-первых, пришлось пройти через две драки в каптерке, с довольно лестным для Микулы результатом, несмотря на то, что вторым по счету противником у него был дед-боксер, КМС в полутяже, а во-вторых и в главных — логика и обычай были на стороне рядового Тимофеева: дембель у него — осень одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года! И ни периодом позже! Как и у всех остальных "черпаков" всего Советского Союза (в их дивизии термин "фазан" для третьего периода службы не был в ходу)! Логично? — Логично! Если кто-либо желает доказать ему обратное, вот, как сегодня — он всегда готов, хоть каждый день!

Все "черпаки" взвода, включая двух командиров отделений, сержантов-черпаков, морально и словесно были на его стороне, а они хоть и не "деды" пока, но уже и не "сынки", сила заметная!.. Да и деды, по правде говоря, не долго сумутились на сей счет: да, ведь, в натуре, служба в первую голову дембелем определяется, хоть на флоте, хоть на суше: главный критерий — не сколько прослужил, а сколько осталось! Те же "очкарики" с высшим образованием, попавшие после "вуза" на годичную службу, точно по этому же принципу определяются на суше в "черпаки", а на флоте в "подгодки"! Так что служи, черпак Тимофеев, и жди своего законного дембеля.

"Дембель давай!!!"

Служба в армии, даже в привилегированной спортивной роте, не всегда мед и сахар, однако и с общевойсковой солдатчиной не сравнить: режим в сто раз мягче, караулы и наряды — большая редкость, только в виде унижения-наказания, вольная жизнь — вот она, рукой подать! И выпить иной раз можно, и в гражданском прикиде увольнительные провести, а москвичам вообще лафа! Сорок километров по прямой — и дома!

Микула, сам выбрал для себя, для рядового бойца "спецподразделения" (в просторечии — спортроты), куда его, по наводке родных "мохнатых лап", определили неведомые армейские начальники, вид спорта: ни в коем случае не бокс, и даже не самбо, но обычная "коверная" вольная борьба, где он вполне преуспел, всего лишь за год выполнив норматив кандидата в мастера спорта! Можно было бы и в дзюдо податься, хотя Микуле гораздо симпатичнее самбо... а в самбо не то, чтобы категорически нельзя, но... лучше бы, как и с боксом, воздержаться на некоторое время. Вольная борьба — тоже интересно и с пользой. На увольнениях стерегся: по городу только в "парадке", никакой цивильности в одежде... а ведь так хотелось иной раз... чтобы джинсы, куртка джинсовая, шуз на платформе... Нельзя, это пусть и маленький, но тоже риск, и подводить родных и соратников он не намерен даже в малости...

Да неужели!? Правильный какой! А самоволки??? Вспомни лучше, как ты в самоволку "дуром" полез!? Без подготовки, без всего!?

— Что? Какая еще самоволка!? Это после танцев которая? Причем, одна единственная! Подумаешь!.. Нет, данное сравнение некорректно: самоволка — это одно, это только ты лично рискуешь, а под всесоюзный розыск засветиться и людей подставить — это совсем иное.

...Лучше тогда уж дома поваляться, поспать, почитать, поесть от пуза, поглазеть в телек... Жалко, что девчонок домой не привести... Нельзя, тоже рискованно, хотя и по иной причине: мама засечет и очень огорчится.

За все время службы, и в спортроте, и в училище до этого, Микуле довелось "оскоромиться" насчет женского пола всего лишь дважды: один раз на спортивных сборах в Зеленограде, с волейболисткой Надей, а другой раз с прядильщицей Анжелой из трикотажной фабрики, случайной знакомой после танцулек в армейском клубе. С Надей все получилось ништяк: горячий душ, отдельная комната-номер, а вот когда с Анжелой дело сладилось — было стремновато: пришлось через забор сбегать в краткосрочную самоволку, в соседнюю общагу. На часок буквально, а все же... Налети он тогда на патруль или угоди под проверку — не миновать скандала и необходимости опять просить защиты у отцовских сподвижников из ПрВр, к числу которых и он теперь относится в полной мере, с ушами и ногами. Да, уж, при таком раскладе Микуле было бы очень стыдно за себя перед всеми, включая папу и маму... Но обошлось.

Тем временем, первоначальный розыскной пыл Лубянки, а также Петровки 38, слегка подостыл, что вполне естественно, потому что неумолимое время ставило перед обществом в целом и отдельными людьми все новые и новые задачи, не менее насущные и горячие... Но, все-таки, ситуация с розыском неизвестного фигуранта разбойного нападения продолжала тлеть, не имея перспектив уйти в архив до тех пор, пока она не будет изжита полностью! При этом все задействованные участники, инстанции и люди, постепенно осознали, что таинственный случай абсолютно не похож ни на теракт, ни на эпизод подпольной войны между разведками СССР и Запада. Тонны документов и свидетельств были перелопачены и проанализированы — нет, никаким боком не заранее спланированная акция со стороны идеологического противника! Ни смысла в том преступлении нет, ни логики! Но это не отменяет поставленной задачи по раскрытию.

Забегая в далекое будущее, в август одна тысяча девятьсот восьмидесятого года, подскажем, что почти сразу после завершения знаменитой московской олимпиады, "муровцам" удалось повязать с поличным залетного "стопорилу" из Ростова-на-Дону, двадцатисемилетнего, ранее судимого за "хулиганку" Руслана Бабиева, по кличке Бамбула, который совершал разбойные нападения на улицах Москвы сходным образом: неожиданный удар кастетом по голове в пустынном месте и ошмон бесчувственного тела с целью наживы.

Для "органов" обоих ведомств, особенно для МВД, это был шанс избавиться от чужой проблемы и подправить собственную статистику, шанс долгожданный и вполне весомый! "Бамбуле" корячился расстрел за одного нечаянного, но реального доказанного "жмура", и дознаватели хорошо поднажали на эту мозоль, суля Бабиеву эфемерное снисхождение на суде, плюс реальные мелкие поблажки в Бутырке, в Бутырском следственном изоляторе, на все время следствия. Разумеется, все это лишь в том варианте, если Руслан окажется умным и понятливым парнем... Били, само собой, но в меру, не увлекаясь, напирали, главным образом, на выгоды признания, обычного добровольного признания, которое ничуть не усугубит тяжести положения Бабиева, но поможет следствию! А добровольная помощь следствию — это, братец ты мой, не баран начхал, это реальный шанс вышки избежать! В итоге Бабиев "вспомнил" еще один подскок в Москву, пять с лишним лет тому назад, с дополнительным эпизодом в ГУМе, то есть, взял на себя старый и безнадежный "висяк", а один из случайных свидетелей преступления, сильно пьющий пенсионер, отставник пожарный, к тому времени почти полностью забывший и сам случай, и обстоятельства дела, и свои прежние показания, вдруг припомнил, с помощью следствия, бородавку на левой щеке нападавшего, точь-в точь как у разбойника "Бамбулы"...

— Фотография похожа, да, очень похожа! Вот эта, средняя. Я правильно на нее показал? Ага, это он и есть, мерзавец небритый, я точно вспомнил!

В самом конечном итоге, с подачи дознавателей из МУРа, дело по нападению на сотрудника КГБ успешно раскрыли, доложили по команде Щелокову, и, наконец, закрыли, однако же и Бамбула, как ни странно, тоже остался доволен приговором: суд, по каким-то своим соображениям, абсолютно не связанным с ходатайствами о снисхождении со стороны следственных органов (каковых ходатайств, кстати говоря, и не было вовсе), дал ему по максимуму: пятнашку... НО вместо исключительной меры наказания. Пятнадцать — это много для подневольной жизни, тем более что пять из них "на крытой" мотать, да и обе статьи — что сто вторая, что сто сорок шестая — прямо скажем, не шибко авторитетные в суровом сидельческом мире, однако же и угрюмая пятнаха, всё-таки, намного краше свинцовой примочки в голову!

Но до того избавительного для многих дня еще требовалось дожить...

Микула и сам не заметил, как стал взрослым. Вот, казалось бы, еще вчера в башке наперегонки резвились детство и гормоны, а сегодня... В чем твои заботы, Микула, почему у тебя лоб в морщинки собирается то и дело? О карьере ли думаешь, о девицах красных, или о семье, нынешней "родительской" и будущей собственной, или о перспективах провала всей подпольной организации ПрВр, в которой ты имеешь честь состоять вот уже второй год, скоро третий?..

Если, конечно, компетентные "органы" раньше за жопу не возьмут... или того... о непосредственно грядущем волнуешься, о том, которое нынче днем может случиться-получиться, что еще хуже...

— Черт его знает, о каких именно заботах речь!.. Вроде бы и то, и это... и пятое, и тридесятое... каждое попеременно гложет... от главного отвлекает.

Говорят, усталость от жизни проходит вместе с юностью! Забавный парадокс, но к Микуле не имеет ни малейшего отношения: жить Микула ничуть не устал, нет, он едва-едва начал! А двадцатник уже разменял, пусть мелкие "копейки", но успел отщипнуть от третьего десятка. Двадцать прожитых лет — круглая дата, а все-таки еще не юбилей. Только, вот, все же: почему так грустно у него на сердце?.. И не то, чтобы тяжело, или беспросветно... Именно грустно, а временами печально. А сегодня — так и вообще... Печаль — гораздо больше и тяжелее, чем страх.

Блин, очень трудно сформулировать словами весь этот комок из мыслей, эмоций, невнятных желаний!..

И во все это подмешивается информация, которая, на первый погляд, не имеет непосредственного отношения к собственной жизни Микулы, к личной его судьбе. Кто он такой в масштабах Млечного пути?.. Или, хотя бы, Солнечной системы... Да его, Микулу Тимофеева, даже на скудных просторах Евразии замучаешься различать с космической орбиты...

А может и имеет отношение... Все так тесно связано-переплетено в этом мире...

Год с лишним тому назад, с партийного олимпа СССР окончательно "ушли" некогда перспективного, почти всесильного члена Политбюро Полянского, Дмитрия Степановича. А ведь на него соратники Микулы по ПрВр делали серьезную ставку, именно как на деятеля, способного составить конкуренцию и альтернативу замшелым старцам из Политбюро! Будущий Генсек, так сказать, или даже еще выше бери: в обновленном СССР первое лицо — Председатель Совета Министров!

Но ближние люди Брежнева и Подгорного сначала Шелепина от власти отодвинули, Шурика Железного, на которого также имели виды наши ПрВровцы, особенно Грачья и Ставриди, а за ним, почти через год, чуть меньше, до Полянского дошла очередь. Шелепина в апреле семьдесят пятого из Политбюро шуганули, то есть, еще в позапрошлом году, а Полянского в феврале семьдесят шестого. Судьба лупила по заговорщикам из ПрВр вслепую, пока еще без разоблачений, но весьма больно! Ибо и там, и там ПрВр сумела внедрить своих людей в довольно близкое окружение этих деятелей, с целью повлиять, исподволь изменить прежде всего экономическую атмосферу в стране, дабы оздоровить ее, пусть пока даже в рамках существующей социальной системы. И что в результате?.. Микула помнил, с какой страстью обсуждалась на одном из заседаний неудачная попытка внести через Шелепина в повестку дня одного из четверговых заседаний Политбюро записку о техническом перевооружении советской экономики, о порочности идеи примата производства средств производства, с тем чтобы развернуть промышленность лицом к народу, сделать упор на усиленное и ускоренное производство товаров народного потребления. Для косных кремлевских мозгов подобные воззрения были похожи на ревизию учения Маркса, Энгельса и Ленина, о чем суровые начетчики и талмудисты, Суслов с Кириленко, а также поддержавший их тупой злопыхатель Подгорный не преминули товарищу Шелепину указать!..

Железный Шурик, небось, долго потом размышлял-вычислял — кто именно его подставил в этой многоходовке?..

Позднее, в отдельной доверительной беседе, в домашних условиях, Василий Григорьевич дал сыну дополнительные разъяснения о причинах того прокола с Шелепинским докладом, но и они, эти отцовские аргументы, Микулу до конца так и не убедили, несмотря на то что авторитет отца для него был по-прежнему громаден. Да, очень велик, но уже не всеобъемлющ.

Микула, при всей своей феноменальной памяти, корифеем науки экономики себя не ощущал, ибо одно дело помнить термины и формулы, а другое понимать все глубинные взаимосвязи между ними, с тем чтобы уметь любую теоретическую схему облекать примерами в плоть и кровь окружающего бытия.

Но на своем, весьма примитивном уровне понимания, он тем не менее многое видел, и наблюдал, и помечал. И оценивал самостоятельно, с оглядкой на "взрослые" авторитеты, включая отцовский, и чаще соглашался, а все-таки не безоговорочно.

Вот, скажем, пресловутая ПрВр, подпольная организация "Программа Время", в которой Микула имеет честь состоять. Он не против нее, он только за! Лидеры движения поручают ему те или иные задания, как правило разовые и мелкие, ибо до серьезных ему расти и расти, духовно и социально. Он и не против, надо — значит надо! И все-таки!..

На словах ежели — то все участники ПрВр, от коммунистов бухаринского толка, по типу Тишко, или умеренного социалиста Кашина, до ярых антикоммунистов, вроде отца и дяди Паши, "стоят за свободную личность", как в той кинокомедии про деревню Малиновку, то есть, все они поголовно презирают и ненавидят окостеневшую надгосударственную систему партийной номенклатуры, которая душит и гасит даже те скромные ростки вольнодумства и прогресса, которые все еще прорастают каким-то чудом в академиях, творческих союзах, министерствах и отделах ЦК КПСС! Все они за вольный воздух свободы! В том светлом советском обществе, которое должно быть взамен Хрущевско-Сталинско-Брежневского каганата, нет места волюнтаризму, культу личности, казенщине, армейщине, лакейству, кумовщине, кампанейству, искусственному разбиению общества на касты, в конце концов, которые именуются классами и прослойками...

А они, члены ПрВр, не чета всем тем, против кого они борются, о, нет! Не-е-т, ни в коем случае! Они другие, они лучше!

Но мама Микулы, простая преподавательница в обычном московском вузе, не собирается, по крайней мере в ближайшие годы, которые отделяют советского человека от захватывающего будущего по рецепту ПрВр, нет, она ни в коем разе не собирается отказываться от посещений двухсотой секции ГУМа, от билетов на престижные выставки и спектакли в театрах, галереях и салонах Москвы, которые бесперебойно поступают ей от папы по линии министерства и главка! И за съестным, как правило, не ходит в обычные гастрономы, а посещает, опять же, закрытые для рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, места обитания овощных и мясных продуктов, недорогих и относительно качественных. Хотя, и там случаются очереди, куда же без них в советской стране! А сам он, Микула? Все эти его непыльные "гастроли" по военным училищам и привилегированным спортивно-воинским подразделениям? Они что — с неба упали? Нет, это всё результаты воздействия на окружающую обывательскую среду пресловутых "мохнатых лап" и "блата".

Но данные проявления социального неравенства, причем, наглядные, увиденные и пережитые непосредственно, с самого близкого расстояния, Микулу как раз не очень трогают, ибо ему с ним, с неравенством, повезло, в отличие от так называемого простого народа, поскольку оно постоянно кренится в его пользу. Микула как раз твердо стоит за социальную несправедливость, особенно если она лично ему не досаждает... Но и абстрактно он также против уравниловки: за свободу и равные права для всех (э-э-э... почти для всех, недееспособные и маньяки — особь статья!) — безусловно да, а за торжество пролетарской ленинской мысли над природой человека — столь же безусловно нет!

Абстрактно против, конкретно за. Хм... может, все-таки, он, извините за выражение, социалист глубоко там, под сердцем!? Нет, нет и нет, не надо самобичеваний, здесь иное...

Да, то, что он пользуется всеми этими блатами-шматами для собственной выгоды — не есть хорошо, и внутренних моральных оправданий сему безобразию, пожалуй, что и нет, и быть не может; но он, Микула Тимофеев, хотя бы понимает это, покаянно осознает, а другие, соратники по "Программе Время", вряд ли. Трактористов-механизаторов среди них нет ни одного, все или почти все они — люди с положением, то есть, добившиеся определенного социального статуса, а значит и привилегий, которые суть неотъемлемые составляющие данного успеха в стране победившего социализма.

У Курбатова и Тишко с Балояном, таких привилегий по самые уши, у отца тоже навалом, у провинциального ПрВровца Сергея Петренко их гораздо меньше, они предельно скромны, однако, ведь, тоже имеются, поскольку товарищ Петренко преподаватель в Павлопетровском вузе, замдекана, кандидат наук и член КПСС...

Добились — и уже воспринимают достигнутое, как закономерную отдачу от их собственных усилий. То есть, да, привилегии, но они заработаны потом и кровью, бессонными ночами, подорванным здоровьем... Это честные привилегии!

Угу... и честно распространяются на дальних родных и посторонних близких, если умело держаться за достигнутое.

Универмаг "Мэйси" на 34-й улице в Нью-Йорке, магазин, о котором даже в советской прессе упоминают иногда, по ассортименту продаваемых товаров — он один несопоставимо богаче-круче, нежели в совокупности ГУМ, ЦУМ и Елисеевский, даже со всеми этими закрытым секциями, но "Мэйси" — совсем иной коленкор: туда любой может зайти и все, что угодно купить, согласно кошельку, хоть слесарь, хоть домохозяйка... Это неинтересно. В этом нет престижа и социальной радости избранника Судьбы. Другое дело, когда мент в фуражке (или в штатском) идет тебе наперерез, дабы не пустить куда-то там, отпихнуть обратно в серую толпу, а ты ему под нос удостоверение! И вот он уже почти навытяжку, почтительно и с ненавистью улыбается тебе, а ты проходишь, спокойно и независимо, усаживаешься в четвертом ряду и ждешь, когда на сцену выйдут люди, известные во всей стране и начнут представлять на сцене "Доброго человека из Сезуана". Шестидесятники! Да, ты будешь аплодировать их бесшабашной социальной смелости, всецело на их стороне!.. А если очень уж связи хороши и высоки, то и за кулисы проникнешь, хлопнешь в потное плечо усталого Золотухина, или Миронова... хотя... Миронов в "театре Сатиры", кажется...

Нет, ну, вполне возможно, что Микула не прав по поводу новых соратников своих, и они, в случае победы своих идей, готовы будут отказаться от привилегий, от статуса исключительности, но оно вряд ли... Отец с матерью, скорее всего — да, смогут, Микуле очень хочется в это верить, а вот, дядя Паша, или тот же Изотов, или Андрей Чугаев, мамин начальник — черт их знает! Не очень-то и похоже. А сам он?..

И сам он — тоже вряд ли, вот так, за просто идею, откажется носить "суперрайфл" и наденет вечно мнущиеся москвошвеевские брюки с наутюженными стрелками, чтобы всё как у всех...

Да что там шмотки с пластинками!.. Вспомнить хотя бы срочную службу. Как только он угнездился в правах черпака, там, в спортроте, так тут же немедленно принялся мечтать о дедовской участи! А потом и охотно принял эту социальную привилегию, можно сказать, из рук нового министра обороны Устинова, вместе с очередным весенним дембельско-призывным приказом... Нет, приказ был еще при Гречко, но молодежь, "сынки", поступившие в подразделение после присяги, были уже при Устинове. Да, стал дедом, и хоть молодежь не шугал, не строжил понапрасну, однако же и от статуса дедовского не отказался...

Вот так и с их ПрВр может вполне даже получиться: взяли в руки власть и ответственность перед страной, осыпая друг друга поздравлениями, улыбками и цветами, а назавтра породили из себя нового Сталина, того же Микулу Васильевича Тимофеева! Который сначала приблизил повыше к себе заслуженно отличившихся, потом низверг тех, кто запятнал себя несправедливостями... Потом назначил главой своей секретарской канцелярии Валентину Чиркову... И мужа ее возвел в генерал-майоры, чтобы поменьше крякал и любопытствовал... А там уже и брови нарастил-загустил, чтобы вообще всё как у Леонида Ильича... Изотова бы простил, повысил и сослал куда-нибудь в Киргизию.

— Микула, дрейфишь?.. Что-то ты бледный уж очень... Может, передумаете?

— Все в порядке, Павел Павлович, все абсолютно нормально, просто жрать охота.

— Пищу тебе сейчас лучше бы не употреблять, сам понимаешь.

— Понимаю...

Чем бы еще отвлечься? Да, еще отец рассказывал о губительной для страны отраве: дорогой нефти. Казалось бы, напротив: нефть со времен ближневосточного кризиса, так называемого нефтяного эмбарго, взлетела до небес: в октябре семьдесят третьего стоила три доллара за баррель, а через год — двенадцать! А потом еще выше, и конца края этому повышению нет! Но он есть, он обязательно грядет: все развитые страны мира, главные потребители углеводородов, зашевелились как наскипидаренные, стали искать противоядие против высоких цен! В Штатах в первую голову начала перестраиваться автомобильная промышленность, там стремительно вошли в моду четырехцилиндровые авто, более экономно истребляющие бензин, Япония резко ускорилась в направлении "мирного атома", европейские страны, во главе с Британией, Германией, Францией также взяли в кнуты бизнес и науку, с тем, чтобы они научились сами и приучили других экономить, искать альтернативные источники энергии... А у нас? А у нас охреневшие от нежданных прибылей руководители страны развернулись с точностью до наоборот! То есть, вместо того чтобы рачительно использовать имеющиеся нефтяные месторождения, наши взялись осваивать Западную Сибирь, которая в этом смысле ранее была нерентабельна. Это значит, что с одной стороны стали печку деньгами топить, разорять, пенки снимать с уникального Самотлора, который беречь бы и беречь на благо потомкам... А с другой стороны — вырученную за продажу нефти валюту проедать, а пуще того, так вообще бездарно профукивать свалившееся, словно с небес, долларовое, марочное и фунтовое богатство! Какой тебе еще научно-технический прогресс!? Ставь буровые установки там, здесь и там! И бури без передышки!

Часть денег тратим на закупку импортного хлеба, часть с поклоном вручаем побирушкам из международного коммунистического движения, а большую часть... вообще хрен его знает куда! Меж пальцев по усам течет, в рот не попадает! Вместо того, чтобы инвестировать в научно-промышленные разработки, по той же добыче углеводородов, мы закупаем готовое импортное! То есть, тратим безумные деньги на чужое оборудование, чтобы с его помощью добыть нефть, продать ее, матушку, сырьем, за медяки, пусть даже учетверенные сегодняшним бумом, а деньги опять потратить на оборудование по добыче следующей порции нефти!

И куда Косыгин смотрит?.. Косыгин... а черт его душу знает, куда он смотрит!.. На "КАМАЗ", например, завороженно вылупился, идею которого ему в свое время, в конце шестидесятых, ловко подсунули тихушечные авторы постановления намбер 674, ушлые ребята из "Гипроавтопрома" и "Промстройпроекта".

Вот, Микула, вот у кого нам всем, во главе с Курбатовым, учиться надобно: как подсовывать на подпись под нужную руку нужные бумаги! Да, смотрит Алексей Николаевич на КАМАЗ и не знает, что с ним делать дальше. Первоначальные проектные сметы — миллиардные сметы, между прочим! — давно уже превышены в разы, а конца и края тому строительству не видать! Дай еще денег, дай, дай, дай и дай!.. Но там хоть какая-то номинальная польза для страны обозначена, все-таки отечественный автопром... А с нефтью... Грустно. Косыгин — нет, не выход, не альтернатива, не оппозиция...

— Пора, Мика. Верил бы в бога — молился бы за вас обоих, чтобы вы ослепли на пару минут и стали криворукими на это же время.

Микула ничего не ответил, даже не кивнул. Ему хотелось кричать и плакать... И топать ногами, и бить морды всем окружающим... Ну, пора, значит, пора. "Весенний ветер свеж и светел..." Или как-то так... Все-таки, сволочь Изотов, дебилоид злопамятный!..

Осенью семьдесят шестого, четвертого ноября, Микула вышел на дембель и осторожно окунулся в гражданскую жизнь. Осторожно — потому что поисков неведомого злоумышленника из ГУМа пока еще никто не отменял. О том, чтобы даже скромные "студенческие" патлы отпустить — и речи не шло: конспирация продолжается. Впрочем, хиппическое движение выходит из моды, вместе с прическами ниже плеч. От него требуется быть незаметным, сиречь не выделяться на фоне толпы. Отныне любые деяния Микулы, которые хоть как-то могут подпасть под определение "общественные", должны быть согласованы с кураторами ПрВр, конкретно с непосредственно подстраховывающим, Калининым Валерием Ивановичем — майором из Управления по крупным и особо важным промышленным предприятиям... "Иваныч" хороший мужик, Джеймса Бонда, Аракчеева и Шерлока Холмса из себя не строит, лишнего не требует...

А усы? Тоже нельзя!? Усы можно, хоть "мулявинские", хоть "чапаевские". Как у Ворошилова или Буденного — ферботен и цурюк, нельзя, ибо дерзко. Микула предпочел, как у Ринго Старра на битловском альбоме "Лет ит би". Только у Ринго усики черные, а у Микулы так... помягче, посветлее и потоньше. Восстанавливаться в вуз? Не раньше августа 1977 года, и это как минимум-миниморум. Лучше бы попозже. Почему попозже, какая тут принципиальная разница? Да она проста, мой дорогой крестничек, Микула Васильевич! Студенческий состав за эти два с половиной года значительно обновится, потенциальное внимание к возможным студентам-фигурантам того злосчастного нападения заметно поубавится. Фанатизм в конспирации здесь лишний, пять лет ждать никто не призывает, но три — самое то.

Пристроили Микулу курьером в одном из главков "Средмаша", с тем чтобы он и зарплату получал, на работе числясь, и имел относительно свободное время для выполнения тех или иных поручений по линии ПрВр. И на курсы повышения квалификации воткнули, стажером чего-то там делопроизводительного канцелярского.

В этом смысле соратники в первую очередь надеялись и рассчитывали использовать его феноменальную память, о которой, кстати говоря, даже в кругу единомышленников знали далеко не все, иными словами, восемь человек, включая отца и дядю Пашу. Во время "нужных", по их мнению, событий, переговоров, туда пристегивают Микулу в качестве пажа-делопроизводителя, и он слушает и смотрит, вращая туда-сюда ушами и глазами. А потом, по мере надобности, в абсолютной точности воспроизводит вслух соответствующую информацию, если, конечно, она тем или иным образом проходила через его органы чувств.

Но однажды на просторах Москвы произошло неизбежное: столкнулись, как говорится, нос к носу Микула Тимофеев и побитый им Виктор Семенович Изотов. Майор Изотов к тому времени знал про существование Микулы и о его роли в судьбе двух своих передних зубов, Микула тоже был в курсе, понимая, что замолить сей грех полностью не удастся даже искренними заочными сожалениями и долгими покаяниями.

Василий Григорьевич Тимофеев, отец Микулы, попытался держать руку на пульсе грядущих событий, то есть, он хотел проконтролировать и смягчить, насколько это возможно, грядущую и неминуемую встречу своего сына с человеком, чью судьбу тот едва не поломал навсегда. Изотов этот, быть может, и не самый приятный типус в мире, но он ни в чем не виноват, в отличие от Микулы, да еще и соратник по общему делу... Только судьба вновь оказалась изобретательнее одного из своих подопечных: она свела Изотова и Микулу именно тогда, когда Тимофеев старший был в длительной командировке на Дальнем Востоке.

— Что ж... узнал. Надеюсь, и ты меня тоже? Наконец-то... лицом к лицу...

— Да, Виктор Семенович. Дело прошлое, виноват по уши, прошу меня извинить.

Изотов не заметил протянутую руку Микулы, не ответил на рукопожатие. Цветной бульвар, начало апреля, вечер, половина девятого. Они столкнулись на небольшом пятачке пространства, между Госцирком и стоящим к нему вплотную универмагом, где в шумном торговом зале была назначена мимолетная встреча Калинина и Ставриди. Кто проявил легкомыслие и не продумал заранее последствия не запланированной встречи — никому потом вспомнить толком не удалось, а Микуле не докладывали. Факт, что пересеклись они без подготовки, оба слегка ошарашенные случаем.

— Ты мне вот что скажи, вьюнош молодой... И безмозглый. Какого хрена ты полез драться, да еще в ситуации, о которой ты ничего не знал!? Кто тебя звал и просил?

— Я... — Микула сокрушенно развел руки в стороны, подыскивая слова, чтобы уже в личном разговоре покаяться за сделанную когда-то глупость и от всей души попросить прощения...

— Что — я!? Головка от х...! Думаешь, папаня у тебя большой босс, так и ты... так и тебе закон не... так и тебе море по колено!?

— Нет, но я... мне...

— Заткнись, мальчуганчик, ради бога заткнись, на хрен! Мне твою рожу видеть до предела отвратительно, а слушать твой голос сопливый еще противнее, и если бы не ситуация, а бы тебе ее раскроил вдоль и поперек, уж поверь! Родная мамусенька бы не узнала! Уж поверь! А ты думал, что самый здоровый, что ли!? Пшел вон от меня, иначе я не выдержу. У-ух, .... ты ...! Я кому сказал!?

Изотов прибавил в свою речь грязное ругательство, смысл которого был только один: оскорбить мужское и пацанское достоинство собеседника.

Микуле бы сдержаться и перенести отмщение за услышанную грязь "на потом", но...

Ставриди и Калинин были где-то там, в глубинах универмага, иных забот, кроме как стоять и ждать их, у Микулы, покамест, не было... у этого урода Изотова, тоже, по всей видимости... "Пшел вон"... Куда ему идти, когда он обязан стоять и ждать? Нет уж, сам иди.

— Кто, кто я?..

Микула сделал широкий шаг вперед и ударил слева, целясь в солнечное сплетение. Попал хорошо, Изотов подавился очередной, так и не высказанной фразой, отступил на два шага и согнулся пополам. Потом медленно осел на тротуар. Асфальт был чисто метен в тот вечер, и щегольское серое пальто Изотова почти не испачкалось. Но это стало ясно позднее, когда все закончилось, а сейчас... Неожиданно, словно бы ниоткуда, возникли встревоженные Ставриди и Калинин... Образовалась толпа свидетелей, впрочем, небольшая и нестойкая, она очень быстро рассеялась: просто у молодого человека закружилась голова, но уже все прошло... минутная слабость...

— Виктор, все в порядке!?

— Да, да, все нормально...

Милиции поблизости не случилось, что уже хорошо, Ставриди с Калининым не пришлось лишний раз махать удостоверениями...

Боже мой... взрослые люди... какой-то детский сад!

Изотов и Микула почти две недели потом переругивались через посредников, то назначая место для драки, то его отменяя... Одна глупость на другую, одна несообразность вслед за новой...

Страсти накалялись на ровном месте, приближаясь к дурацкому неизбежному... Микула с точностью до молекулы помнил, что это Изотов первый предложил дуэль, но кому докажешь!? Здесь даже абсолютная память не аргумент, поскольку ее носитель — весьма заинтересованное лицо.

Одним словом, Изотов принял вызов, который он же первый сделал, и назначил оружием пистолеты. Этого Микула не ожидал, он надеялся на кулачный бой, а звание мастера спорта по боксу и самбо, которыми в юности обладал Изотов, ничуть его не пугало... Другое дело пистолеты.

Самое узкое место в этой невероятно идиотской истории было в родителях Микулы... Вернее, в том, что Василий Григорьевич Тимофеев был отнюдь не рядовым членом ПрВр, и судьба сына была ему близка не меньше, нежели... Идея идеей, а сын — это сын!..

Но до майских праздников Тимофеев старший был в командировке, на Тихом океане, даже с днем рождения поздравил Микулу не телефонным звонком, телеграммой... Лия Петровна, разумеется, ничего не знала и знать не могла — кто бы ей об этом сообщил?.. По крайней мере заранее, пока трупа еще не образовалось...

Дело дошло до Курбатова и до Совета ПрВр, итогом совещания стало "добро" на дуэль. В противном случае Изотов угрожал, как минимум, собственным выходом из рядов организации и прочей опасной для всех самодеятельностью.

До того дня в ПрВр не было внутреннего карающего меча, чтобы... в случае чего... физически нейтрализовывать, грубо говоря, устранять те или иные угрозы общему делу. Просто сложилось так, что настоящая нужда в этом ни разу не возникала. А теперь она есть... И теперь даже два кандидата образовалось, чтобы гм... как это помягче... чтобы наполнить собою "силовой блок".

Пусть дерутся. Но лучше бы оба в живых остались.

Подготовка к дуэли шла долгие десять дней, единодушно решено было перенести ее подальше от Москвы, под Ленинград, благо, что предлог был у обоих: в Питере учился Микулин друг детства Лук, и там жила бывшая одноклассница Изотова, с которой он эпизодически, при оказии, "поддерживал отношения".

Добирались до места долго, на двух машинах (у каждой свой маршрут), выбирая по возможности пустые дороги, и доехали без происшествий. Вроде бы никто не засветился перед досужими взорами ненужных свидетелей. Выдали пистолеты, оба "Макаровы". Если бы на пути у любого из автомобилей произошло нечто тревожное, ну, к примеру, "гайцы" тормознули бы, дуэль была бы перенесена, на этом категорически настоял совет ПрВр, и оба дуэлянта надеялись втайне, что произойдет нечто именно такое, отменяющее... и, при этом, ни для кого из них не позорное.

Синоптики на сегодня, на субботу, обещали небольшие осадки — они и есть. Дождик мельчайший, подлый такой, вроде бы и влаги на одежду не дает, но... температура высоко на плюс, не меньше десяти градусов, а холодок пронизывает... Или это снизу, от реки-Ижоры знобкостю веет... а может, от предвкушения драмы, которая вот-вот переродится в трагедию... Тепло, тепло, обними Весну!

Тишина и пустота вокруг: только две механические повозки стоят на косогоре бок о бок, да с полдюжины людишек суетятся неподалеку от них... И всё. Ни звука тракторов в округе, ни рыбного всплеска... Насекомым вроде как жужжать еще рано... Птицы мелко щебечут где-то там...

Микула переложил пистолет из правой руки в левую, правую отер о штанину... То ли морось дождиная, то ли пот... В магазине всего один патрон, вместо полных восьми, и у него, и у Изотова. Но чтобы убить кого-то из них — вполне достаточно и одного. А есть вероятность, что они выстрелят одновременно друг в друга — и оба наповал! Вот смеху-то будет! "Максимальная дальность убойного действия пули 350 метров". У них тут сорок шагов, то есть, около тридцати метров. Судя по тому, как при отсчете дистанции раскорячивает ноги чувак Махмудов, водила на Жигулях, где ехал Микула, метров этих будет тридцать два, от силы тридцать три. "Максимальная эффективность убойной силы до 50 метров". Другую машину, тоже, кстати, жигуленок-копейка, вел Калинин, секундант Микулы.

Ответственные за проведение дуэли — Мухин Владимир Кондратьевич и Терещенко Павел Павлович. Первый ракетчик, второй из ВДВ. Оба майоры. Сегодня здесь, на месте дуэли, вообще скопилось до хрена майоров: из шести присутствующих — четверо! Махмудов Фарид и Микула Тимофеев — гражданские. Но сегодня все шестеро в одеты в неброское штатское: двое дуэлянтов, Изотов и Тимофеев, двое распорядителей, Мухин и Терещенко, и двое секундантов: Махмудов, секундант Изотова, который сидел за рулем машине, где ехал Микула, и Калинин, секундант Микулы, ведший машину с Изотовым и Терещенко. Пал Палыч, главный распорядитель дуэли, не поленился, и еще раз промерил своими ногами-тумбами дуэльную дистанцию, увеличив ее где-то на метр... Да, все что мог по ситуации, он сделал.

— Готовсь!

Команда из уст Терещенко прозвучала как-то криво, похоже, что майор-десантник тоже волнуется до хрипоты и осечек в голосе. Но она прозвучала, больше причин и поводов уступить... отступить... уточнить... отменить... — нет!

Микула дослал патрон в патронник, получилось легко, словно бы он тысячу раз это проделывал, а не только на предыдущей "тренировке".

"Клац-клац" — это Изотов свой инструмент зарядил, издалека слышно, хорошо слышно... Очччень даже вполне может быть, что с этим стуком-звуком смерть зашевелилась, его, Микулина, смерть. Изотов — кагебешник "профи", их там круглый год дрессируют на разные силовые и огнестрельные приключения. Не на "Макаров", правда, ориентируют, но и с "Макаровым" тоже, небось, все "на ты"!

Может, приготовиться заранее и упредить с выстрелом? Все шанс увеличится!.. Это ведь не трусость, а типичная военная хитрость... Надо... надо... надо быстро решать, потом будет некогда и некому!..

Аж голова закружилась от единственного разворота на сто восемьдесят градусов. Да не-ет, это от страха...

Мама! Ведь ему только двадцать лет, плюс восемнадцать дней, отроду! Неужто сейчас он умрет, погибнет? Ну не может же такого быть, просто не может! Или может!? Они вдвоем, с этим уродом Изотовым, сейчас будут друг друга убивать, а эти... стоят себе, как будто бы так и надо!..

— "Начали!"

Можно стрелять немедленно, с сорока шагов, а можно пройти свои пять, до красной ленточки, и уже оттуда... Ленточку переступать запрещено, ферботен, как говорится! Переступит кто — секундант противника имеет право тебя завалить едва ли не в упор, сиречь, стрелять на поражение! Оба при стволах, там тоже по одному патрону, но они на трех-четырех метрах от тебя, промахнуться трудно. Сумеют ли они такое совершить, или нет — это уже другая проблема, ты её и прочувствовать можешь не успеть! Правила, выработанные в советских вооруженных силах неизвестно кем и неизвестно когда, весьма суровы, но оно и понятно: сейчас ты готов соблюдать и подчиняться, а вошел в тебя импульс страха, в панику переходящий, и начал ты... поступать недостойно, выкомаривать со страху! Потому и один патрон в патронник вкладывается, дабы и здесь умерить ненужные риски. Изотов медленно, словно замороженный, делает шаг... и еще... и еще один... И Микула не трусливее этого майора-кагебешника, он тоже свои пять шагов сделает! Под ногами травка молодая прет вовсю, а почки на деревьях еще не лопнули... Сорок минус пять... и еще минус пять — это тридцать шагов. Блин, как в тире, в смысле на стрельбище. Я — тарелочка. Условия дуэли жесткие: стреляться до первой крови. Это сукин сын Изотов настоял. Когда подготовка к дуэли уже была завершена, Микуле нашептали, на условиях полной секретности, что Изотов жал его на испуг, по-садистски надеясь дожать на мольбу и слезы. Вот, хрена ему, лучше сдохнуть! Нет... жить тоже хочется... Очень хочется!!!

Вперед, Микула. Если сейчас промажут оба — опять каждому дошлют патрон в патронник — и все по новой.

Майор целился недолго и выстрелил первым. Промазал. Но Микула даже и обрадоваться не успел: тоже выстрелил, впопыхах, почти наугад, и — наповал! Пуля попала под самый лоб майору Изотову, в переносицу.

Секунданты на заранее заготовленной простыне (чтобы кровь след-дорожку не прокапала) отнесут тело чуть в сторону, к шалашу, также заранее приготовленному на случай летального исхода одного из участников. Пулю калибра девять миллиметров из головы никто вынимать не будет, а она там, прострела насквозь нет. Пистолет Изотова сбагрят куда-то в утиль, а может, пожадничают и уберут в запас, он ведь по-прежнему чистый, а с "моего" пистолета сотрут отпечатки пальцев и вставят в правую руку Изотова (он правша), рядом с левой будет валяться старый простреленный журнал "Смена" ?16 за 1975 год, типа, сквозь журнал стрелялся... Гильза где?.. Где гильза, мужики? Да не эта — эту уничтожить на хрен, вон, в воду кинь! А, здесь... Паша, давай ее сюда, вот так она примерно отпрыгнула...

Этот журнал для того, чтобы у судебной экспертизы не возникло вопросов насчет пороховых следов на лице от выстрела в упор. В кармане — как и уславливались все участники, дуэлянты с секундантами — предсмертная записка. У Микулы не выдержали нервы: он немедленно порвал в мелкие клочья и сжег на костре возле шалаша свой "экземпляр"... "Мама и папа, я вас очень и очень люблю. Ваш (глупый — зачеркнуто) сын Микула."

Люди все опытные и дошлые: даже бумагу эту, журнал "Смена", простреливали непосредственно перед лицом убитого, чтобы уж комар носа не подточил...

Труп Изотова, погрузив на простыню, необходимо переместить, согласно разработанному сценарию, отсюда вправо, на полкилометра, в укромное подысканное место, и нести аккуратно, вручную, чтобы никаких следов от протекторов. На ноги чулки-сапоги от химзащиты, с той же целью.

К телу аккуратный, тщательно рассчитанный натюрморт у шалаша: след от костерка, рюкзак с барахлишком, ствол, гильза, журнал, записка в карман, рядом с плацкартным билетом на поезд Москва-Ленинград... При наличии предсмертной записки устраивать вселенский шмон по местности не станут, наверняка не станут. Чей журнал? Откуда пистолет у самоубийцы? Какого хрена его понесло в Ленинград, да еще в область??? А кто его знает, пусть следствие разбирается, а ствол добыл, вероятно, в оперативном порядке, либо вне службы, по личной инициативе.

Лия Петровна так никогда и ничего не узнала, Василий Григорьевич пережил гипертонический криз и предынфарктное состояние. Руководство ПрВр, прежде всего, в лице Курбатова, частично перестроило свои планы насчет Микулы и, не ставя об этом в известность его отца и дядю, наметило сформировать, помимо информационного, силовой блок, в лице того же Микулы Тимофеева: раз уж он молод, и доказал делом, что может... нажать на курок, в случае чего... то пусть его жесткость и решительность пойдет на пользу общему делу. Отец и дядя Паша, конечно же, узнали об этом решении, но было уже поздно: Микула согласился.

Ты согласился, Мика, и будешь и впредь, как и раньше, отвечать за свои слова, обдуманные и не очень, ты станешь несменяемым часовым-добровольцем в условиях личной вооруженной войны... с врагами... зачастую непонятными тебе и неведомыми...

И с этим тебе придется жить-существовать, дружок. Может быть, даже долго, и вряд ли счастливо.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ