Наконец корабль Эрреры прибыл на Кубу, и тот радостно сообщил юноше, что в порту есть "Мать Огня", корабль лично знакомого ему тавантисуйца. "Уж он тебя доставит к Инти в целости и сохранности". В ночь перед знакомством юноша почти не спал, волнуясь, то ли как школьник перед первым школьным днём, то ли как влюблённый перед первым свиданием. Увидеть настоящих живых тавайтисуйцев, говорить с ними, услышать родную речь...

Увы, всё оказалось не так радостно, как он ожидал. Оказывается, согласно по тавантисуйским правилам, чтобы взять человека на борт, его должен был внимательнейшим образом корабельный лекарь, а для этого надо было раздеться перед ним догола!

Не сказать, чтобы Диего это понравилось, но деваться было некуда. Dura lex sed lex — тавантисуйцы придерживаются этого правила куда строже, чем римляне.

Однако осматривающий его лекарь по ходу дела всё больше мрачнел и мрачнел:

— Давай прямо: ты много по борделям шлялся?

— Я не виноват, — всхлипнул Диего. — Клянусь, я никогда...

И больше он не мог вымолвить ни слова, так как залился слезами. Сомнений уже не было ? мерзавцы его заразили, и теперь он обречён сгнить заживо... Конечно, от сифилиса есть какие-то лекарства, но они лишь приглушают болезнь, а не изгоняют её совсем. Он обречён. И бесполезно молиться об исцелении — слишком хорошо Диего знал, что его нет.

— Не плачь, — ответил лекарь, — я сделаю всё, чтобы тебя вылечить. Только вот везти тебя придётся отдельно от остальных и есть из отдельной посуды.

— Я буду совсем один?

— Нет, на твоё счастье, у нас лежит один юноша, больной малярией. Так что ты время проведёшь вместе с ним.

— Тогда я могу заразиться ещё и малярией и не доехать до Тавантисуйю живым.

— Наоборот, я должен тебя заразить малярией. Тогда она убьёт в тебе сифилис, а саму малярию мы тебе потом вылечим.

— Я не понимаю....

— Видишь ли, сифилис вызывают мелкие черви, которые умирают от жара, который возникает при малярии. Конечно, это рискованно, но... выбора у тебя всё равно нет.

Диего вздохнул. Он знал, что тавантисуйцы не спрашивают, хочешь ты лечиться или предпочитаешь сгнить заживо. Жизнь человека не принадлежит ему лично. Больной опасен для окружающих, потому что может их заразить. Значит, его надо вылечить, а пока он не вылечен, отделить от остальных.

Время, проведённое в лихорадке, Диего потом вспоминал как смутный сон. Порой в беспамятстве к нему являлся противный монах, и хохотал над его несчастьем: "Умираешь? Ха-ха-ха! Помогли тебе твои любимые добрые тавантисуйцы? Ха-ха-ха! А я стану Римским Папой". "И всё равно сгниёшь от сифилиса, мерзавец!" "Тебя лихорадка раньше убьёт!".

Но как бы тяжело и мучительно всё это ни было, потом всё прошло. Диего выздоравливал, чувствуя себя безмерно счастливым. Он теперь не будет гнить заживо. Исчез мерзкий страх, что его нос провалится, а мозг сгниёт. Диего чувствовал себя так, как будто у него с души свалился тяжёлый камень. Он будет жить, может жениться даже, а Андреас остался с носом, а скоро будет и без него. Конечно, злорадствовать на тему чужой болезни не очень хорошо, но, учитывая все злодеяния этого негодяя, юноша не чувствовал раскаяния за свои мысли, хотя раньше собственная душевная чистота его очень волновала.

На корабле ему скучать не пришлось. Его расспрашивали о жизни в Испании, а сам он узнавал много нового о жизни в Тавантисуйю. Всё-таки Томас видел далеко не всё и не на все подробности мог обратить внимание. Например, юному Диего было странно, что почти все все тавантисуйцы вступают в брак, и ни бедность, ни отсутствие родителей с домом этому не помеха. Жильё выдадут. Или что моряки не просто умели читать и писать, но в перерывах между вахтами читали довольно сложные книги по технике и художественные, на судне полагалось иметь небольшую библиотеку.

Диего думал о будущем. После того, как он передаст послание Томаса, ему надо будет как-то жить в Тавантисуйю, чем-то заняться... Раньше он думал, что сравнительно неплохо образован, но если даже простые матросы тут настолько грамотны, то уж рядом с образованными людьми он будет выглядеть настоящим невеждой. Но, может быть, для него всё-таки найдётся место переводчика? Ведь для него и кечуа, и испанский — родные языки, да и латынь он знает хорошо. Так что устроится здесь он, скорее всего, сможет.

С такими мыслями он прибыл в порт Тумбеса.

Однако Родина встретила его не сказать чтобы очень ласково. Капитан Альбатрос привёл его к координатору службы безопасности Ворону, тот выслушал его историю, прочёл записку Томаса и мрачно распорядился взять юношу под стражу и направить под конвоем в столицу.

Сам по себе конвой огорчал юношу не сильно — видимо, таковы правила, да и шпионов тут не зря опасаются. В конце концов, под конвоем даже безопаснее и для него самого. Пугало его другое: несмотря на всё заступничество и уверения Альбатроса, Ворон всячески подчёркивал, что не верит ему, хотя несколько раз проводил допрос, переставляя вопросы так и эдак, всячески стараясь найти противоречия в показаниях. А ведь если ему не поверят, то Первый Инка, а с ним и вся Тавантисуйю обречены... Правда, всё равно оставалась надежда, что такого важного свидетеля, как он, допустят до самого Инти, и тогда недоверчивость Ворона не будет иметь значения. А допустить должны, иначе зачем везти его в столицу?

В столице какие-то воины опять задавали ему те же вопросы. До Инти его опять же не допускали. Юноша не мог понять, верят ему или нет, сколько всё это ещё будет длиться. Он уже потерял счёт дням и как ни заставлял себя крепиться, однажды вечером не выдержал и расплакался. Услышав это, к нему зашёл один из воинов с приветливым лицом и сказал ему:

— Не плачь, не долго тебе осталось тут томиться. Я понимаю, что ты совсем замучился в этой тюрьме, но мы должны были исключить малейшую возможность обмана. Завтра всё решится.

— Меня отведут к Инти?

— Нет, но Инти в курсе событий. Завтра прибудет испанский посол с подарками. Проверим, действительно ли у него припасён отравленный плащ.

— Почему вы не верите мне? — спросил юноша.

— Лично я тебе верю. Но тебя могли обмануть.

— Нет! Томас не мог...

— Верю, что не мог, — сказал воин, — но кто сказал, что не могли обмануть и самого Томаса?

Эта мысль никогда не приходила Диего в голову, и он не знал, что на это ответить. Воин же сидел на краю его кровати, и в его взгляде была боль и печаль.

— Я тебе скажу, Диего, что дела Тавантисуйю очень плохи. Нам уже объявили торговую блокаду, добрые католики уже не смогу торговать с нами легально, а если Андреас станет Папой Римским, то война и вовсе неизбежна, — воин устало приложил ладони ко лбу. — Диего, я тебе верю. Скажи мне только совсем честно: как ты думаешь, почему тебя отпустили, а не арестовали ещё до казни Томаса? Ведь они же не могли не понимать, что ты его близкий друг?

— Мне всё равно было некуда деваться.

— Но ведь ты уплыл на корабле. А корабль Эрреры мог приплыть и раньше. Да и не думаю я, что для них связь Эрреры с Тавантисуйю секрет.

— Они думают, что я покончил с собой. Я изобразил это так.

— Но они не могли на это рассчитывать. Или... могли? Смерть друга — это очень тяжёлый удар, но всё-таки с собой из-за этого обычно не кончают.

— Мне кажется, что они всё-таки хотели довести меня до самоубийства... ? ответил Диего.

— Ну а чем ты можешь это подтвердить?

Диего глубоко вздохнул:

— Хорошо, воин, я тебе тоже доверяю и потому скажу то, о чём молчал раньше. Я молчал потому, что меня мучил стыд. После казни Томаса они пришли ко мне и... и надругались. После случившейся беды я и в самом деле был готов утопиться. Думаю, что они рассчитывали на это.

— Скажи, как звали негодяя, который сделал с тобой это?

— Андреас.

— Понятно. Здесь он должен был быть казнён, но бежал. Он долго плутал в Амазонии, но... но всё-таки вышел к людям, чтобы нести им новые беды. Теперь он имеет славу живого святого и ведёт против нас открытую войну. Но пока стрельбы ещё не началось, ты можешь чувствовать себя здесь в безопасности.

— О моём позоре никто не узнает?

— Разумеется, я не буду про это болтать на каждом углу. Ладно, мне пора. А пока спи, завтра тебя отсюда выпустят.

Юноше до того казалось, что воин его чуть старше, ну почти ровесник, а тут он понял, что тому, несмотря на внешне юный вид, на самом деле уже за тридцать. А значит, он уже не может быть простым воином, но разгадка он всё равно смог узнать только на следующий день...

Была глубокая ночь, но ни Асеро, ни его жена не спали. Асеро знал, что даже если бы можно было лечь, он бы всё равно вряд ли уснул. Но ложиться было нельзя — всё-таки Инти было лучше встречать одетым.

— Чувствую себя так, точно завтра моя казнь, — сказал Асеро.

— Мне тоже за тебя страшно, — ответила Луна.

— Да нет, мне даже не страшно. Я ведь знаю, что не умру. Мне противно, — Асеро сморщился. — Ты ведь знаешь, что я убивал. В бою по большей части, но ведь не всегда. Но я всё-таки не мог понять этого. Как так можно взять и хладнокровно лишить другого жизни? Взять и перечеркнуть все его надежды, планы, любовь к близким... Да, наверное, они так легко решаются на это, так как сами никого не любят!

Луна ничего не ответила, так как в эту минуту вошёл Инти.

— Наконец-то ты, — сказал Асеро с облегчением, — ну что, какие новости?

— Во-первых, посол знает, что везет не просто подарок, а отраву. Это мы выяснили сегодня совершенно точно.

— Каким образом?

— Не зря все запасы вина на него перевели. Впрочем, завтра оно нам не понадобится. Напившись, он стал говорить, что чувствует себя Нессом, но надеется быть удачливее.

— Нессом? А кто это?

— Есть у них предание о кентаврах, полу-людях, полу-конях. Один такой кентавр по имени Несс зарабатывал на жизнь перевозом. Пока однажды не столкнулся с неким героем по имени Геракл, у которого были отравленные стрелы. Несс должен был перевезти его жену через поток на своей спине, но решил по ходу дела её похитить. Геракл выстрелил в него отравленной стрелой. Кентавр умирая, сказал жене Геракла, будто его кровь чудодейственна, и если её собрать и сохранить, то потом ею можно пропитать одежду мужа, чтобы он забыл о соперницах. Женщина так и сделала, да только кровь кентавра оказалась страшным ядом, и её супруг погиб в мучениях, а она тоже с собой покончила.

— Но если кровь кентавра была ядовитой, то как же женщина не отравилась, собирая её? — спросила Луна.

— А кто его знает, — пожал плечами Инти, — это же легенда, а там часто бывают нелепости. Так вот, получается, что посол о страшном даре знает, но надеется отвертеться, потому что на самоубийцу совсем не похож.

— Может, надеется, что моя смерть и подарок не будут соотнесены друг с другом?

— Да кто его знает. Как думаешь себя вести в таком случае?

— Делать вид, что принимаю подарок — слишком унизительно. Если не трону плаща, они всё равно догадаются, что я понял, но виду не подаю. Лучше я сделаю так... — Асеро склонился и зашептал Инти что-то на ухо.

— Немного рискованно, — с сомнением сказал Инти.

— Я осторожно. Даёшь добро?

— Даю.

На следующий день утром Асеро, бледный от волнения и недосыпа, сидел на троне и вполуха слушал, как черноусый испанец говорит положенные в таких случаях любезности. Сволочи они всё-таки. Сначала написали бумагу, согласно которой все язычники должны покинуть христианские порты в течение суток, плюнув на погоду и все договорённости — а теперь вот с улыбкой извиняется и знает, что сейчас преподнесёт ему смерть. Формальной причиной этого разрыва была деятельность Томаса, полулегально проповедовавшего свои идеи, но всем и каждому было ясно, что всё это только предлог. И нынешние дежурные сожаления — тоже только предлог, чтобы вручить отравленный подарок. Наконец прелюдия закончилась, и внесли ларец со смертоносным даром.

— Я прощу Ваше Величество принять этот скромный дар — плащ, расшитый золотом, — произнёс посол и раскрыл ларец. Чуть подавшись вперёд, Асеро сказал:

— Я приму этот дар, но при одном условии. Пусть господин посол снимет с рук перчатки и лично поможет мне надеть этот плащ.

— Но я не смею касаться ткани, предназначенной для самого владыки Тавантийсую, — произнёс побледневший посол.

— Но ведь я прошу, — сказал Инка, — даже приказываю!

Возникла неловкая пауза. Тут Асеро неожиданно вскочил с трона, схватил руку посла, сорвал с неё перчатку и, применив усилие, поднёс её к драгоценной ткани, остановившись буквально в пальце от неё.

— Ну же, коснись, коснись! Как других убивать — так это с милой улыбочкой. А как самому помирать — так трясёт от страха? Думали отравить меня точно соседского пса? А я ещё на тот свет пока что не собираюсь! Стража, уведите его и унесите это, — Асеро бросил презрительный взгляд на золотую тряпку в ларце. Воины кинулись выполнять приказ, но тут произошло самое большое нарушение этикета за весь вечер: от страха несчастного посла вырвало. Асеро успел отпрыгнуть и не измазаться в блевотине. Глаза его при этом сверкали триумфом, смысл которого до конца был понятен только Инти, тоже находившемуся в зале, но для испанца выглядевшему просто одним из придворных.

— Аудиенция закрыта, — сказал Асеро, — все кроме испанцев свободны.

После ночи почти без сна и больше полудня томительного ожидания Диего, наконец, дождался того, что дверь камеры широко распахнули, и за ней оказался сам Первый Инка в окружении воинов. Хотя юноша никогда не видел до того Первого Инку, он тут же узнал его по льяуту и золотым украшениям. Но, вглядевшись в его лицо внимательнее, юноша увидел, что это тот самый воин, с которым он разговаривал вчера. Тот улыбнулся:

— Прости, Диего, но и я, и Инти специально говорили с тобой анонимно, чтобы ты был более откровенен. Но теперь уже нет смысла в этом маскараде, злодей-посол изобличён.

— И что теперь с ним будет? Его казнят?

— Увы, нет, — Инка грустно покачал головой, — хотя, конечно, он этого заслуживает. Но казнить его — объявить войну. Он будет выслан на родину, и скандал мы попытаемся замять.

— А что будет со мной?

— Отныне с тебя сняты все подозрения, и ты считаешься полноправным жителем Тавантисуйю.

— И я смогу увидеть Марию и передать ей лично письмо Томаса?

— Ну конечно. Только не сегодня. Её адрес и настоящее имя тебе может сказать только Инти, а он сейчас занят этим горе-послом. Так что завтра вы с ним поговорите.

— А мне теперь куда? Дожидаться его здесь? — неловко спросил Диего.

— В тюрьме сидеть тебе больше без надобности — я приглашаю тебя к себе во дворец.

Юноша покраснел и посмотрел на свою тунику. Конечно, в инкской тюрьме не найти вшей и блох, туника его была чистой и без дыр, но для дворцового приёма такой наряд вряд ли годился... Асеро улыбнулся:

— Не стесняйся, ведь мы идём не на торжественный приём, а во внутренние покои. Там я и сам хожу по-домашнему.