А потом вступает, отодвигая все прочее, другая мелодия, — одна из трех самых важных мелодий ее жизни. Она сплетена из четырех тем, одна из них печальная, другая радостная, третья полна любви и нежности, четвертая таинственная и тревожная, они сменяют друг друга, и проступают одна сквозь другую, а то звучат вместе, гармонично и красиво — и все это Тринадцатый господин. Человек, которому она обязана всем: и жизнью, и музыкой, и именем, и встречей с тем, чья мелодия непременно прозвучит потом.

Собственно, и те четыре темы — его, из его пьес. Она снова цитирует, как цитировала колыбельную, и песню о белой голубке, и погребальный плач, и все прочее. Просто она поворачивает эти цитаты так и эдак, показывая их с разных ракурсов.

Тринадцатый господин — это ее счастливое отрочество, самое светлое время ее жизни. Она может играть о нем долго, долго...

Цинлян не видела, как Тринадцатый господин пришел в "Лилии и маки" — она была на хозяйственном дворе, парадных ворот оттуда не видно, да и вообще, посетители веселого дома к низшей прислуге отношения не имеют.

Он выходит на двор, ловит первую попавшуюся служанку и спрашивает, где здесь дочь покойной Яо Иньчжун.

— Чья? — переспрашивает служанка. — А, той певички, что померла два года назад? Посмотрите в бельевой, небось чинит исподнее.

Это грустная песня, потому что когда Тринадцатый господин заходит в бельевую, и видит ее, согнувшуюся над штопкой, у него по щекам начинают течь слезы, и он бормочет:

— Сестренка Чжун, она же вылитая сестренка Чжун... Девочка, посмотри на меня...

Цинлян смотрит на него с недоумением.

— Господин, зачем вы плачете? — спрашивает она.

— Я искал твою мать, — отвечает он. — И вот нашел... а она уже умерла.

— Она уже давно умерла, — говорит Цинлян равнодушно. — А зачем вы ее искали? Вы важный клиент? В "Лилиях и маках" много красивых женщин, спросите хозяйку, она вам посоветует.

Господин Тринадцать ничего на это не отвечает, только смотрит, и слеза все ползет и ползет по его щеке. Потом он выходит — и через час, наверное, возвращается.

— Пойдем, — говорит он.

— Куда? — вот теперь Цинлян испугалась. Она помнит про "порвут и покалечат", а господин крупный мужчина, и...

Господин Тринадцать качает головой.

— Нет, — говорит он. — Мне не нужна глупая маленькая девчонка в постели. Пойдем, я выкупил тебя. Я буду учить тебя музыке.

Она увязывает в узелок немногие пожитки — халатик, поношенный, но шелковый, мамину заколку, которую они с тетушкой Дяогань утаили от хозяйки, пустой вышитый мешочек — мама вышивала сама. Тетушка Дяогань, подозрительно шмыгая носом, сует ей несколько мелких монет.

— Ты благодари господина, — говорит она. — Благодари да кланяйся, каждый день! Он за тебя такие деньжищи отвалил — хозяйка заломила, а он не торгуясь... поняла, что любые деньги заплатит. Ты не бойся, девушки подслушали, он правда музыкант. Он с твоей матерью, оказывается, знаком был, до того, как она сюда попала. Искал ее, хотел позвать на выгодную службу, не то что здесь. А она уже умерла. Вот и взял тебя, вроде как из дружбы. Благодари да кланяйся!

И, немного подумав, добавляет:

— А может, он даже и твоего отца знал.

Цинлян останавливается, взлядывает на тетушку Дяогань:

— А может, он и есть мой отец?

— Вряд ли, — с сомнением отвечает тетушка. — Помнишь же, матушка твоя рассказывала, что твой отец умер. И разве он был музыкантом?

— Нет, — говорит Цинлян. — Он был убийца из цзянху.

— Ну вот, — кивает тетушка. — А этот разве похож...

Господин Тринадцать совершенно не похож на убийцу из цзянху, это уж точно.

Цинлян кланяется тетушке, та машет рукой и обнимает ее на прощанье. И напоминает:

— Не смей забывать, что ты хуа. Если понадобишься, тебя найдут. Ты знаешь, что будешь должна тогда сделать.

Она знает. Выполнить все, что прикажут сестры.

И она уходит с господином Тринадцать, и это радостная песня, и нежная, и про любовь. Потому что господин Тринадцать, хоть и не отец ей, а заботится о ней, как о родной дочери, и учит ее — и музыке, и бою, в котором он, оказывается, большой мастер, хоть и не похож на бойца из цзянху, и рассказывает ей о маме, и как она была талантлива, и как они вместе служили в одном вельможном доме, пока мама не вышла замуж за отца... тут он спохватывается и обрывает сам себя.

— Того вельможного дома больше нет, — говорит он. — Об этом я расскажу тебе как-нибудь позже, Гун Юй. Когда станешь постарше.

И да, теперь ее зовут Гун Юй, как первую и последнюю ноты в тонике. Это достойное имя для музыкантши.

Сперва она молчит и не рассказывает господину Тринадцать о хуа, она хорошо запомнила, что эта тема не для всяких ушей. Но вскоре выясняется: господин Тринадцать и сам прекрасно знает, что ее мама была из хуа — а значит, и сама Гун Юй тоже, — и о сестрах-шпионках ему известно чуть ли не всё. И тогда ее прорывает, и настает такой день, когда она, не в силах больше скрывать от учителя самого главного, говорит ему: господин, я вырасту и буду верно служить моему народу — за себя и за маму, которая забыла о долге... и видит, как с каждым ее словом брови господина Тринадцать сдвигаются все суровее.

Она рассердила его? Чем? Он же знает, что она хуа, а долг всякой хуа... Но он не рассержен, а огорчен.

— Разве этого хотела от тебя твоя мать?

— Мама не могла хотеть от меня предательства... — тихо говорит она. И вспоминает: "я не хочу для моей девочки такой судьбы". Значит, мама могла?

Она совсем запуталась. Какой долг весомее — перед народом или перед мамой?

Господин Тринадцать качает головой:

— Оставим этот разговор. Просто подумай хорошенько и реши, как правильно.

Она откладывает и откладывает это решение. Она не знает, как правильно.

Господин Тринадцать увел ее в вольный край рек и озер. Они путешествуют, останавливаясь то в одном городе, то в другом, иногда надолго оседают в какой-нибудь крохотной деревушке, и там она с утра до вечера учится. Играет на цине, на флейте, на эрху, на барабане, поет, читает и пишет, сочиняет стихи, разучивает бойцовские каноны и немного танцует. Потом господин Тринадцать объявляет: пора вынести такую-то пьесу на публику — и они перебираются в более людные места. Гун Юй понемногу выступает — играет на постоялом дворе, или на деревенской ярмарке, иногда — в какой-нибудь музыкальной лавке, демонстрируя покупателям возможности инструментов, иногда — на свадьбе или другом каком празднике.

Цзянху — это звон мечей, ветер в ветвях, звон воды в ручье, простор и воля, обрывки мелодий и ритмы народных плясок, и шум толпы, и тишина рассвета с первыми голосами птиц. И сигналы, каждый всего в несколько нот, на все случаи жизни — "внимание", "свои", "тревога", "вижу цель", "стоять и ждать приказа", "вперед" — причем у каждого воинского союза свои мелодии. Гун Юй знает их все и может при случае обратиться условной мелодией и к братству Шуанча, и к поместью Тяньцюань, и ко всем прочим. Но главными становятся сигналы союза Цзянцзо, потому что Тринадцатый господин решил пойти на службу в воинское братство и выбрал Цзянцзо. Своей ученице он ничего объяснять не стал, просто сообщил: отныне мы на службе, идем, глава союза хочет познакомиться с тобой.

И это третья из самых главных мелодий ее жизни — третья по счету, после маминой колыбельной и темы господина Тринадцать, а по значимости для Гун Юй нет мелодии важнее, чем глава союза Цзянцзо, господин Мэй Чансу.

...Господин Мэй Чансу появляется в ее сегодняшней музыке позвякиванием и бульканьем закипающего чайника, звоном струи кипятка о дно глазурованной чашки — зеленой, она точно знает, что эти ноты для зеленой чашки. Чашек было много разных, и для каждой своя тема. Он так важен для нее, что для каждой его чашки она находит отдельное звучание... но первое впечатление странное, этот человек, которого она тогда еще совсем не знала, показался ей одновременно ненастоящим и поэтому отталкивающим — и одновременно полным скрытой мощи и тем необыкновенно притягательным, и оба этих смутных ощущения вместе напугали ее. Она поклонилась, оробев, села, когда было велено, и молчала, затаившись, не понимая, перестать бояться или лучше уж бояться, потому что опасно. Чем он опасен, она не понимала, но чувствовала тревогу, и сердце сжималось, и хотелось поскорее уйти и хорошенько подумать, что же такое она уловила в этом человеке.

А он сидел, вертел в руках чайную чашку, потом ставил ее на столик и подливал себе чаю, и господину Тринадцать предлагал, — а Гун Юй не предлагал, — и говорил с господином Тринадцать о непонятном, вроде все слова знакомы, а вместе не складывается. Поэтому первое, что запомнила Гун Юй — это голос. Выразительный, красивый голос, интонации — но не смысл — и вот всё это звяканье-бульканье-журчание неторопливого чаепития. Поднять глаза она не смела, только вначале взглянула — и отвела взгляд, и теперь сидела, слушала и пыталась понять, как оценивать господина главу и как к нему относиться.

То есть как себя вести-то было ясно сразу — он очень важный и большой человек, с важными господами она умела держаться со всей вежливостью и уважением. И учитель обращался к нему как к вышестоящему, да не просто начальнику — господину. Он произносил "глава", а звучало — будто выговорил всю формулу "мой господин, позвольте низкорожденному смиренно слово молвить". Это было странно, Гун Юй никогда не видела, чтобы ее учитель с кем-либо вел себя так.

И это еще одно противоречие, она понимает, что глупое, но оно тоже мешает ей. Она помнит детское убеждение: важные люди все старые и некрасивые, так всегда бывает. А этот — совсем молодой, и... она не может решить, красив ли он, уж очень у него бледный вид, и на лице возле глаза шрам, небольшой и не очень заметный, но всё же... нет, важные люди совсем не такие, они идут к своему положению долгие годы и добираются до вершины власти и значимости, обзаведясь морщинами, седыми волосами и одышкой.

Впрочем, одышка и у этого есть.

Вечером в комнате, которую ей отвели в поместье главы, она садится за цинь и пытается с его помощью собрать разбежавшиеся мысли и как-то сложить вместе противоречивые впечатления — и отзвуки той первой неудачной попытки сыграть господина главу звучат в ее нынешней импровизации. Почти каждая нота там — не на своем месте, почти каждая — неверна, но все-таки что-то в той неправильной мелодии было... есть и сейчас.

Господин Мэй Чансу — это цзянху и союз Цзянцзо со всеми их звуками, темами и перекличками, но еще он — ворчание лекарей, и стук пестика, растирающего в ступке очередные снадобья, и шипение жаровни, на которой заваривают лекарства. Потому что господин Мэй Чансу очень болен. Она почувствовала это сразу, впервые увидев его, но не осознала, позже — поняла, еще позже — пыталась что-то с этим сделать. Однажды ему стало худо, когда Гун Юй с учителем еще жили в его доме в Ланчжоу. Тогда забегали и засуетились все, кто был в поместье, а Гун Юй посадили возле господина присматривать за ним, чтобы если — не дай Небеса — станет хуже, немедленно звала. Она сидела, смотрела на бледное, какое-то даже серое в желтизну лицо, прислушивалась к дыханию — у господина что-то скрипело и хрипело в груди, будто треснувшая дудка, — утирала холодную испарину со лба и думала: куда уж хуже-то? Он лежал пластом, был не в себе и бредил, звал кого-то, один раз четко выговорил: "отец-полководец", но больше ничего было не разобрать. Потом прибежал лекарь, Гун Юй отодвинули со словами: иди, девочка, не мешай, и кстати, передай на кухню, чтобы принесли горячей воды, — и последнее, что она увидела, прежде чем закрылась дверь — распахнутая рубаха на груди больного и длинная тонкая игла в пальцах лекаря, занесенная над бледной кожей.

Господин пришел в себя на следующий день, а еще через день уже командовал вовсю, и жизнь покатилась своим чередом, а Гун Юй снова сидела вечерами за цинем и пыталась сыграть господина главу — и снова ничего не получалось, не складывалось. Опять ничего не поняла... но разве для музыки непременно нужно понимание, обычно впечатления достаточно?

Она трогает струны, внутри у нее что-то ворочается и мешает, не давая уснуть, это даже не боль... взвинченность, и музыка не помогает. Она отставляет инструмент, выходит во дворик, встает в стойку и повторяет канон Черной цапли, начальные движения, раз за разом, пока последние мысли не улетучиваются из головы и не остается только — выпрямить спину, колено высоко, еще выше, руки над головой, замереть, держать стойку... повторить. Другое колено...

— Что с тобой? — спросил учитель наутро. — Что тебя беспокоит?

— Сама не знаю, — честно ответила Гун Юй. — Беспокоит, а что — не понимаю.

Учитель покачал головой.

— Непременно разберись. Если не будет получаться — приходи, попробуем разобраться вместе.

...А потом господин глава появляется в ее снах, усаживается со своими чашками-чайниками прямо посередине мира, и говорит: "Гун Юй, нечего на меня смотреть", — а она отвечает: "Простите, господин глава, я не могу не смотреть — я должна вас сыграть, но я не понимаю". И он усмехается так, что у нее обрывается сердце, и машет рукой: "Уходи, нечего тебе понимать и незачем". И бледнеет, чашка выпадает из пальцев, катится по полу, оставляя на досках пола мокрую полосу разлитого чая, и Гун Юй хватает неизвестно откуда взятую тряпку — вытереть, а господин заваливается набок и с деревянным стуком ударяется об пол головой, и возле него возникает лекарь, сильно дергает в стороны ворот халата, обнажая бледную грудь, и втыкает в господина иглы, одну за другой, толстые, как кисти для письма... это и есть кисти, они торчат, воткнутые до середины рукояти, потом глава, не открывая глаз, садится, выдергивает из себя одну кисть, заносит ее — перед ним из ниоткуда возникает лист бумаги, и он, по-прежнему не открывая глаз, пишет что-то на этой бумаге, кровавые буквы проступают насквозь, Гун Юй пытается прочесть, но не понимает знаков, наверное, она не знает этих иероглифов? и тут господин открывает глаза, смотрит на нее в упор и спрашивает тихим голосом: "Ты еще здесь?" — и почему-то это так страшно, что ее выбрасывает из сна, она вскакивает, слепо пялится в темноту и пытается унять бешено колотящееся сердце.

...Она зажигает свет и долго сидит при свече, боится лечь, вдруг опять приснится... перед мысленным взором возникают воткнутые в бледную кожу кисти для письма, и ее снова передергивает.

Она ставит на столик цинь и опять — который раз — пытается сыграть господина главу, и опять не получается ничего.

...Впечатления копятся, оброненные случайные слова и оговорки наслаиваются одна на другую, и однажды внезапно Гун Юй понимает то, что, видимо, действительно не следовало бы понимать. И все странности господина складываются одна к одной, переставая быть странными. Прежнее имя господина, непроизнесенное, повисает перед Гун Юй, тяжелое, как камень; если такой привесить на шею и броситься в реку, не выплывешь. И она чувствует, как барахтается, глотая воздух, а имя господина тянет ее на дно, во тьму, туда, откуда нет возврата.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓