Та девушка

Увидев её лицо, генерал отшатнулся.

— Ты?

Чохи ничего не поняла, только постаралась расправить плечи. Смотрела ему в глаза с вызовом и ненавистью и молчала.

— Не может быть, — сказал генерал. — Это не Мичжин.

С ним был человек, одетый по-чосонски и знавший чосонский язык; он перевёл ей вопрос генерала — как твое имя? Она сделала вид, что не слышит.

Пусть они разозлятся и убьют меня, — думала она. — И кошмар закончится.

— Генерал хочет знать о женщине по имени Мичжин, — не унимался переводчик. — Отвечай!

Но она ничего не сказала — да и что она могла сказать?

...Генерал отдал её переводчику, а тот женился на ней.

— Может быть, эта девчонка моя дочь, — сказал генерал. — Горячая была женщина её мать... я сильно был ею увлечен, но она сбежала от меня и, видимо, добралась до чосонского берега. Я думал, она утонула в море, лодчонка была жалкая, или умерла от стрелы — мой слуга подстрелил её, когда она убегала. Скорее всего так и было, но откуда-то же взялась эта... Она была беременна, возраст подходящий... Как, ты сказал, зовут девчонку, Сахвадон?

— Я не говорил, — ответил Сахвадон, чосонец на японской службе, предатель своего народа. — Но её имя Чохи, господин.

— Как бы то ни было, мне не хочется продавать её в публичный дом или на тяжёлые работы, — сказал генерал. — Вдруг она всё-таки моя дочь.

— Отдайте её мне, — сказал Сахвадон.

Генерал медлил с ответом.

— Может быть, я даже на ней женюсь, — сказал Сахвадон. — Она девушка из хорошего дома, это видно. И вашей чести не будет урона. Если она вдруг всё-таки ваша дочь.

Генерал засмеялся.

— Забирай, — сказал он. — Трудно было бы лучше пристроить чосонскую девчонку. Эй, переведи ей, что я оказываю ей честь и выдаю её замуж.

...Она думала, что снова будет тяжёлый свадебный наряд, тяжёлая свадебная прическа, красные круги на щеках и вино из свадебной чаши. Но всё оказалось совсем не так. Чужеземец в длинном чёрном одеянии с четками и крестом, новое имя — Мария — и незнакомый обряд.

Сахвадон был христианином.

Отец Грегорио был первым человеком, поинтересовавшимся у неё, чего она хочет.

— Берёшь ли ты в мужья этого человека, Мария? — спросил он.

Она ответила "да". Каким бы ни был муж — она совсем его не знала, — конечно, ей повезло избежать тысячи невыносимых участей. Она будет ему хорошей женой. Обязательно.

...Он неплохо с ней обращался и даже, наверное, любил. Любила ли она его? Она не знала. Но он спас её, и она была благодарна... а неблагодарность — грех. Поэтому — в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас... аминь.

За четыре года она привязалась к нему, а когда забеременела — искренне была рада.

Он тоже радовался и мечтал о сыне.

И всего полгода назад Чосон вспомнил о своих людях, украденных в год чонхэ, и потребовал их возвращения на родину. Но другим условием мирного договора была выдача предателя Сахвадона, служившего японцам переводчиком и проводником по Чосону во время набегов. Его выдавали, чтобы публично казнить.

Его беременная жена не интересовала чосонские власти, но поскольку она тоже была пленницей года чонхэ, её просто вернули на родину вместе с остальными.

Она знала, что, ступив на родную землю, овдовеет, и возвращение казалось ей огромной волной, нависшей над ее жизнью. Ещё мгновение — и волна обрушится, и унесёт самого близкого человека, который обещал всегда быть с ней... В горе и в радости, пока смерть не разлучит нас... Выплывет ли она, нет ли — одна надежда, что её вынесет все-таки на берег Чоллы, а там мама... И можно будет прибежать, и уткнуться в подол, и заплакать, и остаться под крылом.

...Когда тяжёлые рыжие быки, понукаемые стражниками, медленно переступили широченными копытами и двинулись, каждый в свою сторону, и толстые верёвки, привязанные к рукам и ногам распростёртого человека, натянулись, и на его лице напряглись жилы, он ещё нашёл в себе силы повернуть голову и найти взглядом в толпе свою жену. Губы его шевельнулись, — она знала, что он зовет её: "жена!", но ничего не слышала, ни его слов, ни возбуждённого гомона толпы, ни мычания быков, ни щёлканья кнута... она хотела отвернуться, но не могла и смотрела до самого конца, и когда даже мужчины в толпе опустили глаза, а женщины отвернулись, причитая, — она смотрела и видела всё.

Наверное, её ребёнок умер в ту же минуту, когда и его отец, разорванный на куски.

А может быть, он умер позже, на следующий день, когда она пришла к своей матери — и та, глядя ей в глаза, сказала: "Уходи, девушка. Моя любимая дочь Чохи умерла в год чонхэ от рук проклятых японцев, а тебя я не знаю. Вот, возьми денег". Может быть, он решил, что незачем рождаться в мир, в котором у него больше нет никакой семьи.

Так или иначе, он родился мёртвым, и у неё не осталось ничего.

...Нет, у неё еще было чужеземное имя "Мария", деревянный крестик и единоверец Кон Тэвон, заботившийся о ней и взявший её в свой дом, но жить было незачем — а соседи не желали видеть рядом с собой вдову казнённого предателя. У каждого был свой счет к японцам, и к вернувшимся из плена относились с недоверием и злобой. Они там, на чужбине, сами стали японцами, — говорили люди. Убирайтесь куда-нибудь подобру-поздорову, — говорили люди. И уж тем более эта. Говорят, она спала с изменником, с негодяем, продавшим японцам свой народ. Наверняка они все шпионы. Вон, прошел слух, что в окрестностях Нокто высадились какие-то, военные шастают по дорогам, ищут. Японские засланцы пришли за сведениями, вынюхивать. Кто может знать, куда делись японские шпионы? Конечно, эти, которых увезли в год чонхэ, а теперь вернули.

Местные власти тоже так считали. Проследили шпионов до Чоныпа, осмотрелись вокруг, увидели возвращённых пленных, схватили и увели — вести дознание.

Она малодушно понадеялась тогда, что её убьют. Последнее время она часто молила о смерти. Самоубийство — грех, но добрый бог мог бы сжалиться и окончить её никчемное существование. Кон Тэвон взывал к палачам — отпустите девушку, она не вынесет пыток, — а Чохи про себя молилась: скорее, скорее. Добрая смерть, приходи и возьми меня.

Но её бог судил иначе — пришёл чиновник и приказал, чтобы их с Тэвоном отпустили.

Она не видела лица, но громкий голос, потребовавший освободить невинных, запомнила.

В следующий раз она услышала его в доме, куда забрала её госпожа Пан. Человеком, вытащившим её из пыточной, был хозяин дома.

"Двадцать восьмой день (капсин) восьмого месяца.

Болен".

...Он лежит в лихорадке, лицо бледное и осунувшееся, под глазами круги, губы пересохли. Она отжимает чистую тряпицу, кладёт ему на лоб. Щёки пышут жаром.

Вчера весь день лежал, не мог сам повернуться с боку на бок, стонал, не открывая глаз. Нальбаль, знающий все хвори господина наперечёт, нехотя позволил ей помочь. И вот сейчас Нальбаль пошел отдохнуть немного, а Чохи осталась у постели больного.

Она отирает его лоб, а сама смотрит. Немолод, на висках седина, но когда-то был хорош собой... да и сейчас тоже, если бы не болезнь. Третьего дня, до лихорадки, когда она приглядывалась, зная, для чего её прислали сюда, она заметила.

Он поворачивает голову и открывает глаза. В них плещется жар и боль, и что-то он видит, чего на самом деле нет.

— Ты вернулась, — говорит он. — Я рад. Прости меня, я не смог... я даже не убил его, а был должен... Чуть левее бы — и ему конец. Надеюсь, он хотя бы окривел на левый глаз.

Она поправляет одеяло, и он перехватывает её руку, сжимает. Глухо:

— Прости, Мичжин.

Глаза горячечно блестят, взгляд блуждает, останавливается на её лице и соскальзывает куда-то за плечо.

Она мягко высвобождает руку и говорит:

— Я Чохи, господин.

Брови хмурятся, он смотрит снова — и теперь точно видит её, а не призраков.

— Прости, Чохи. — И, после паузы: — Почему ты ещё здесь? Поезжай домой. Позови Нальбаля, я велю ему...

— Да, господин. Я скажу Нальбалю, обязательно. Отдыхайте пока. Вам надо...

В ослабевшем от лихорадки голосе прорезается командная нота.

— Позови Нальбаля. Ну!

— Господин...

Ну вот, теперь он пытается сесть. Стиснул зубы, упёрся рукой, рука подламывается, он упирается снова, на лице решимость и — иначе не скажешь — ослиное упрямство.

— Сейчас позову, — сдается она. — Уже иду, господин.

Когда она возвращается с Нальбалем, он уже сидит, бледный до желтизны.

— Нальбаль, госпожа возвращается в Асан. Помоги встать, мне нужно написать письмо.

Чохи попыталась заикнуться — лежали бы вы, у вас же всё болит, какое письмо, и никто не ждёт, чтобы она немедленно вернулась... — какое там!

...Она едет домой. Господин послал Нальбаля проводить её, и он едет рядом с ней. Оба молчат. Потом она спрашивает:

— Ничего, что ты оставил господина в таком состоянии?

— Раз он встал, теперь будет занят с утра до вечера, и раз отослал меня с вами, значит, обойдётся пока без меня.

— Но ему было так плохо...

— Ревматизм, — отвечает Нальбаль. — В сырую погоду, да на морском ветру время от времени возвращается. Ничего с этим не поделаешь.

Разговор обрывается.

Потом она вспоминает, что ещё хотела сказать.

— Тот человек... которому "чуть левее — и был бы конец" — у него шрам на лице, вот тут. Но он не окривел. Генерал Вакидзака.

— Откуда вы знаете? — Нальбаль удивлён.

— Это его люди увезли меня в год чонхэ. Он тоже говорил о Мичжин, как и господин. Я, наверное, сильно на неё похожа.

— Одно лицо, — говорит Нальбаль. И, помолчав: — Госпожа, не приезжайте больше.

Чохи склоняет голову.

— Да. Понимаю.

Ничего она не понимает, на самом деле, но что ей не следует приезжать — очевидно.

"Третий день (кичхук) девятого месяца.

Холодно, но дождя нет.

Работал с бумагами, потом стрелял из лука. Выпустил пять сунов стрел.

Работы на верфи продвигаются успешно, закончили ремонт ещё двух кораблей.

Нальбаль вернулся из Асана, привёз письма. Матушка в добром здравии, какое счастье!"

Когда Чохи вернулась, госпожа Пан только взглянула на неё — но ничего не сказала. И старая госпожа тоже. Если они удивились, почему так скоро — так виду не подали.

Жизнь пошла своим чередом. В хозяйстве ни одна пара рук не лишняя, и хотя дети уже не маленькие — а старшие уже и взрослые, всё равно пяти женщинам работы хватает. Тем более старшая из женщин — матушка господина — стара, ей самой нужна помощь. Она, правда, упряма и горда и норовит всё сделать сама, но зрение подводит, и в руках уже нет той ловкости, и ноги болят. А остальные — госпожа Пан, супруга адмирала, две невестки, вдовы его братьев Хисина и Ёсина, и ещё Чохи, взятая в дом из милости.

Вдовья доля незавидная, особенно если ты вдова в двадцать лет и даже детей нет. Зачем живёшь? Хорошо уже, что есть дом, в котором ты нужна, чужие дети, которых нужно обшивать и обстирывать, старуха, о которой надо заботиться... поле, на котором работают старшие мальчики, когда не изучают Конфуция, огород, куры, в конце концов!

Время идёт, и иногда она думает: может быть, ей не следовало тогда слушаться господина и уезжать из Ёсу? Потом вспоминает, как боялась, что он войдёт в комнату... и какое облегчение почувствовала, когда Нальбаль сказал: "не приезжайте больше, госпожа".

Время идёт, отпраздновали новый год, подошла весна... посеяли рис, посадили овощи... а к лету как гром с ясного неба — война!

Старшие мальчики — Нве, Хве, Бон — иногда ездят к господину на юг и привозят новости. Чохи вздрагивает при имени генерала Вакидзаки, опускает взгляд, чтобы не заметили в её глазах давнего испуга и стыда. Она помнит — "я даже не убил его, а был должен" и "вдруг она все-таки ваша дочь, генерал". В такие дни она долго сидит вечерами в своей комнате, перебирая чётки, и шепчет: "Отче наш, иже еси на небеси..." Она молит бога о том, чтобы он помешал японцам топтать землю её предков — но услышит ли он, ведь среди её единоверцев полно японцев, а среди её предков тот, со шрамом на лице, враг, завоеватель... Её товарищ по плену и тоже христианин, когда-то заботившийся о ней — Кон Тэвон — служит у адмирала Ли Сунсина и воюет против японцев, так, может быть, и ничего? Всё перепуталось в голове.

Когда до Асана доходят вести о победах чосонского флота, она понимает, что молится об адмирале.

Когда война кончится и он вернётся домой, в Асан, может быть, он взглянёт на нее, как тогда, и пусть даже обмолвится, пусть даже назовет не её именем... если он войдёт в её комнату, Чохи будет рада.

Потом она снова вспоминает, кто её отец.

...Она собирает вещи тихо. Смену одежды, немного еды, чётки, булавку, которую ей подарил Сахвадон... Красный шёлковый мешочек, в котором лежит половина расколотой глазурованной чашки, она оставляет на столике возле зеркала. Пусть будет здесь. Здесь знали женщину, оставившую ей этот осколок. Там, где она будет, он ей не понадобится.

Все в доме ещё спят, когда она закрывает за собой дверь.

Она найдёт себе дело в воюющей стране. Там, на юге, она прибьётся к какому-нибудь отряду Армии справедливости. Всегда нужны руки — ухаживать за ранеными или варить солдатам еду.

Во дворе она встает на колени и кланяется этому дому. Раз, другой.

...Адмирал смог приехать домой только в году пёнсин — через четыре года после начала войны — поздней осенью. Подъезжал к Асану, перед глазами вставали картины забытой мирной жизни. Вспоминал жену — молодой, детей — малышами, матушку — бодрой... Возле дома заколотилось сердце.

Чохи.

Не вспоминал, да. Не думал даже. Иногда снилась, но это ничего. Теперь же она выйдет с прочими к нему навстречу, и как себя вести?

Не вышла.

Удержался, ни о чём не спросил домашних. Жена посмотрела пристально, но ничего не сказала.

Вышел вечером на крыльцо, сел, глядя на хмурое осеннее небо. Луна то выглядывала из-за туч, то пряталась снова.

Скрип двери, шаги. Жена села рядом.

Повернулся к ней — и увидел у неё в руках красный шёлковый мешочек.

— Ты не спросил, — сказала жена. — Но я же вижу... Она ушла и ничего не сказала, проснулись утром — её нет. А это оставила.

— Давно? — спросил он.

— В первый год войны, — ответила жена. — Я писала тебе, но ты не ответил, я решила, что и ладно. А письмо, видно, затерялось.

Не вспоминал и не думал. Забыл. Не интересовался. Не до того было. Война заслонила всё. Небеса, как стыдно.

Долго сидел, держал в руках сложенную из двух половинок глазурованную чашку. Вот эта — моя. Вот эта — Мичжин.

Где теперь та девушка? Жива ли? Кто знает.

"Год пёнсин (1596).

Десятый день (кею) десятого месяца.

Ясно. В полдень распрощался с матушкой. В час овцы взошёл на корабль, подняли паруса и пошли при попутном ветре и на вёслах, до утра подгоняя гребцов".

Примечания

1. В каноне эта линия развития не получила.

2. Последняя "цитата" из дневника — действительно цитата из "Военного дневника" Ли Сунсина