Отрицательный Отбор

И это-то всё в Восточной Сибири! В двух шагах от величайших культур Кореи, Китая и Японии. Ну а помимо преклонения перед 'польщизной' у нас, естественно, на радио, ТВ, в самодеятельности и повсюду цвёл культ 'Песняров' уральской выделки, их псевдошляхетские штамповки не выходили из эфира. Это для пропаганды дружбонародности было как бог свят. Все старорусское и коренное русское было такое занудное, типа зубной боли под коронкой. А вот эническое и селюковское — яркое и 'искравое':

А вивчар жене отару плаем,

Тёхнув писню соловей за гаем.

И никто из нас не задумывался, какой это чёрт надоумил того овцевода гнать стадо овец над обрывом. Заслушается он соловья за рощей, а овцы попадают в пропасть. Южнорусские и западнорусские припевки казались классикой жанра. Складывалось впечатление, что Русскую Сибирь поднимали и обживали исключительно поляки и русские западенцы.

Я ничего не имею против областнической песенной этники. Даже не возражаю, что 90% песен из новейшей русской классики написана на музыкальные темы из репертуара хоральной синагоги или поделки в духе клезмера из еврейского местечка-штетля. Они естественно вошли в русскую культуру, это уже на самом деле русское. Только вот из самих русских почему-то старательно делали нерусских выбл...ков, которым место в тридцать пятом ряду среди блистательного созвездия многоационального мультикультурья. А для нацменов и областников были отведены почётные места в президиуме.

Опять-таки меня завертело не туда, не в живую действительность, а в мир навязанных представлений. Я ещё не успел рассказать, как я из полонофила стал 'свидомым борцом з кацапами' вплоть до кричалки: 'Пустим кишки москалям!' Тогда ещё не придумали кричать: 'Москаляку на гиляку!' Учтите только, что я и в упор тогда ещё не видел труды величайших окраинных будителей и просветителей. Не одевал в чудоресном воображении в вышиванки всех русских от Бреста до Владивостока. А уж про учёных, узревших в лесковский 'мелкоскоп' в русских беспородных дворняжек от скрещивания монголов и тюрок с угро-финнами, и слышать тогда не мог. Просто культурницкая атмосферка навевала эту придурь. Дружбонародная пропаганда незаметно подмешивала в культурный корм для быдла в стойлах русожорскую отраву, превращая русских в вырусь.

2

Моя мать получила должность главврача в таёжном санатории 'Горячие ключи'. Мы с ней поселились в уютном домике за городом у целебных источников. Я ходил в ближайшую деревенскую школу. Тогда не было разницы между выпускниками из деревни и города. Паренёк из сибирской глуши мог запросто поступить в МГУ, правда, за исключением факультетов философии, психологии, журналистики и ещё нескольких. Разумеется, со свиным рылом нельзя было соваться на учёбу и в дипломаты — МГИМО. А на физику, математику, авиастроение — пожалте, вьюноши! Но я убоялся столицы и решил выучиться дома.

Когда поступал в местный политех, я жил в городе у дядя Феликса. Дядя был замдиректора шахты, имел пятикомнатную квартиру и приёмную дочь. Дочка его поначалу казалась мне так себе. Это потом она выросла в раскрасавицу, когда стала киноактрисой и телеведущей.

Я поступил на горный факультет, а общежития мне не дали. Пришлось снова жить у дяди Феликса. Дядей я его называю потому, что он был женат на двоюродной сестре моей матери.

С виду он был из себя настоящий подкарпатский гайдук — горбоносая бандитская рожа с горящими очами и обвислыми усами. Родом был из Ивано-Франковска, закончил Львовский политех, работал на шахтах Львовско-Волынского каменноугольного бассейна. Потом добровольно перебрался в Прокопьевск.

Его жена, моя двоюродная тётка, очень гордилась своим мужем целиком и полностью — от его красивой внешности, высокой должности до звучной европейской фамилии. С удовольствием называла себя по телефону:

— Это я, Нина Ярош.

Дядя Феликс бурчал:

— Какая ты Ярош? Рыжкова ты.

Это была перевранная писарями девичья фамилия тётки. На самом деле все в нашем роду по матери — Рыжко, а по отцу — Гудиновичи.

Вечерами дядя Феликс любил играть со мной в шахматы и хмурился, когда я затягивал свою любимую песню 'За Сибиром соньце усходыть', которую любил петь мой погибший в шахтном завале дед.

Зовуть мене Кармелюком.

Кажуть, що вбываю.

Я ж никого не вбываю,

Бо й сам дущю маю...

— Что ты опять затянул это бандеровщину?

— Иван Кармелюк боролся за свободу галичанского народа от москальского гнёта.

— Во-первых, не Иван Кармелюк, а Устим Кармалюк. Во-вторых, ни за какую свободу он не боролся, а был изощрённым душегубом. Сейчас такого бы с радостью взяли в банду громил. В совершенстве говорил на идиш, молдавском и русском литературном языке. Если бы ты интересовался психологией, то понял бы, что перед тобой просто тип лихача-психокинестетика, который не может не бороться за первенство во всём. Кстати, у великороссов был его полный аналог — народоволец Сергей Желябов, который сам напросился на виселицу после покушение на Александра Второго, лишь бы не отстать от своих подельников и войти в историю.

Почему-то истый западенец дядя Феликс строил из себя забойного русопята. Все прибалты для него были недоделанными лабусами, галичан — дебильными рогулями, а западнорусские — подполяченными бульбашами. Меня просто выводил из себя его великорусский шовинизм и утверждение, что шаровары, кушак и чоботы запорожских казаков — повседневный наряд турецкого крестьянина прошлых веков, как и оселедец или чуб — причёски янычар.

— Как бы ни называлась твоя страна когда-то, что бы ни случилось в прошлом с ней, никогда не осуждай ни страны, ни народа. Народ всегда прав. Если бурчишь на свою страну, ты работаешь на её врагов. А врагов у нас, русских, всегда хватало.

— Вы же не русский, — дядя Феликс.

— Позволь мне самому определиться. Был бы ты поумней, то понял бы, что русские — последняя сила, удерживающая человечество.

— Удерживающая — от чего?

— От края бездны, умник. От нашенских.

— Каких ваших?

— А вот таких, какой сидит перед тобой.

Мне было вдвойне обидно такое слышать от западенца, потому что сам тогда я уже перекрасился из сарматствующего полонофила в свидомого бандеровца, как сейчас говорят. Даже жидкие усёнки отпустил. Хотя повторюсь, что никакой 'теоретической' подготовки по бандеровщине я не получил. Кстати, даже 'Радио Свобода' не слушал, потому, что у меня не было минского приёмника 'Океан'. Тогда было царство коротковолнового эфира, как сейчас повсюду властвуют компьютерные сети.

Забыл уточнить, что на излёте тоталитарной власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.

Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:

— Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?

— Да я сразу же на следующий день выписал тебе направление. Вон оно лежит на подоконнике. Уже выгорело на солнце. Только на кой это тебе? У меня ты имеешь в распоряжении отдельную комнату, прекрасное питание, да ещё тебя твоя тётка обстирывает. А вся стипуха остаётся тебе на пиво.

Тут я всё понял сразу — Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.

Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.

И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня — чаемой незалежностью Галичины, едкие анекдоты про тупых галичан и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь — только на Кузбассе. Прокопьевск — самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг — австрийское захолустье.

— Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками, твоим обожаемыми поляками.

Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно были в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краёв, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, накрыт яичницей и присыпан горкой пожаренного лука, и жигулёвское пиво. За всё — про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос 'Беломорканал', а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.

Получив диплом, я даже с ним не попрощался, из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.

3

Львов — Лемберг — Львув — Львив... В Стрийском парке я наслаждался европейской опрятностью и чистотой. Львов тогда ещё был областным городом, а не столицей рогулянского Пьемонта, разве что с изящной австрийской архитектурой. Жив там был и уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.

Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть язык чистый язык протоукров, мне тогда не удалось услышать во Львове. Горожанам всё ещё престижно было говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал на былой Чёрной Руси.

Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там творится неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой же первый приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.

Как сейчас представляю — высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет 'Верховина'. Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только 'Гуцульские' — цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака 'Вирджиния' по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Львов тогда пределом моих мечтаний. Я был на седьмом небе от счастья.

* * *

Чистую галичанскую мову я услышал в Раве-Русской, провинциальном городке на самой границе с Польшей. Там я вдоволь налюбовался на контрольно-следовую полосу и колючую проволоку на погранпереходе. У меня на улице десять попросили показать документы и спросили, с какой целью я оказался в пограничной зоне? И понял, что даже червяком проточиться через границу в заветную Польшу не удастся.

Зато узнал, что западенцы не целуют в губы, а чёмают в бусю, а детей просят дать буську. Гулящих девок называют шлёндрами, потому что они шлёндрают туда-сюда. Мужики носят сподни, а не штаны. А забросить нужную вещь и забыть, где она, называется запердолить.

Господыни застилают столы обрусами-скатертями, а канапы-диваны — красивыми капами-покрывалами. Завешивают окна ладными фиранками-занавесками, жарят на пательне пляцки з картопли — драники.

В свободное время кобеты-бабёнки, сидя в удобном фотеле-кресле, мечтают о сличном ковАлере. Мэта-мечта — дождаться часа, когда она сможет сделать шлюбную фрызуру-причёску, насмарувать пысок или намурзюкать пысочку, то есть напомадить губы, обуть мешты на обцасах, это туфли на каблуках, надеть платье с открытыми раменами-плечами и вельон с пацьорками, фату с бусинками. А после — устроить дефиляду-гулянку, дома поднять келишки-рюмки за молодых. На Галичине файная кобета живёт в городском доме под стромким дахом — крутой крышей, держит свои колечки-перстёнки, корали, бусы-пацерки из янтаря-бурштыну в шуфляде, выдвижном ящике, или на шее в гайтанчике — мягком кошельке из оксамита-бархата. Любит посидеть с колежанкой-подругой за филижанкой гербаты, попросту чашкой чая, в маленькой кнайпе-кафейной или кавярне, где никогда не подают алкоголя. Даже ликёром или ромом не сдабривают каву-кофе.

Все эти словесные ошмётки из польского языка и идиша я встретил и на западе нашей земли повсюду вплоть до самой Прибалтики. Шильда — вывеска, цетлик — чек. Разве что я в не везде застал утвердительного 'добже', зато там деревенские пацаны колесили на роверах-велосипедах и могли при случае дать по зембам-зубам. И культура там была чисто деревенской.

В западных областях вы и по сей день найдёте фотографии предков, файных хлопцев, отъехавших на заработки в город. На всех фото лишь одна классическая поза: европейская шляпа набок (не селянский капелюш), нога поставлена на табуретку, чтобы родные видели новые сапоги (не лапти и не постолы). Левая рука покоится на выставленной коленке, чтобы все видели зегарек-часы. А сам мондрый хлопак, умный паренёк, в костюме английского кроя и при галстуке, что той файный пан. Западники веками равнялись по панской Польше на Западную Европу. Любовь к русскому языку в старое время — просто дань моде, позволяющей сесть в клятой Москве на хлебную должность и перетянуть за собой полхутора родни.

Во Львове наблюдал забавную картину — парень с арийской внешностью подростка из гитлерюгенда, ну просто как с фашистского плаката, нацепил на чёрную рубаху значок польских пионеров-харцеров, похожий на гитлеровские наградные кресты. Старый швейцар у кафе, завидев это, расчувствовался и пустил слезу: 'Добре, хлопчыку! Нащих у схронах богато. Прыйде и наш час'. Но в это как-то не верилось.

По себе знаю, что называть западенцев верными братьями это всё равно, что ждать преданности от волчонка, которого ты выкормил ещё слепым из бутылочки через соску. Сколько волка ни корми, он всё равно в лес (на Европу) смотрит. Спиной к нему не поворачивайся. Если сам не нападёт на тебя исподтишка сзади, то пойдёт служить в полицию к захватчикам — румынам, полякам, немцам или запишется добровольно в миротворческий корпус, чтобы охотится за русскими партизанами в демилитаризованной зоне ответственности ООН где-нибудь между Екатеринбургом и Курганом. И поверьте, будет делать это умело, с отвагой и уверенностью в своей правоте. Потому как эти москали всему миру обрыдли одним своим существованием. Они всё в мире заколомутили, рассказали неграм и арабам, что лучше быть свободными, чем рабами. И развалили мировую колониальную систему, при которой европейцам тихо и ладно жилось. Русские всегда во всём виноваты. В этом никто из небратьев не сомневается.