Веселенькая Пасха

— Вы понимаете по-немецки?

Ну, началось! А тут они какого ответа ждут? Если не понимаю, то зачем спрашивать?

— Вы спрашивайте — там посмотрим.

Но на этом вопросы заканчиваются. С меня стягивают одежду, в которую я с таким трудом забрался дома, и надевают какой-то грязно-зеленый балахон. Или саван.

Приходит доктор. Молодой, в бодром настроении, напоминает Ливси из мультика "Остров сокровищ".

— Как себя чувствуем? — спрашивает.

— Так себе.

— Страховка у вас есть? Извините за нескромный вопрос.

— В кошельке в брюках.

— Хорошо, что вы ее взяли, — говорит он, доставая у меня из кармана кошелек. — Это вы очень правильно сделали, и упростили нам задачу.

Рассматривает мою карточку. Она явно в его вкусе. Лыбится как чеширский кот перед девонширской кошкой.

— Хорошая страховка, — говорит он. — Просто замечательная страховка.

Киваю.

— Лягте ровно, — говорит он. — Будем обследовать.

— Спасибо, я посижу. Мне больно развернуться.

— А придется, иначе мне вас не осмотреть.

— Нет.

— Не ляжете сами — вас положат.

Так я вам и дался!

— Кладите, если сможете.

— Сможем. Сами напросились.

Двое санитаров справляются со мной на удивление быстро. Видимо, я действительно очень ослаб — почти не сопротивляюсь. Искры из глаз, и меня уже растянули. Ну, ладно, справились. Молодцы. Вдвоем с одним помирающим чего не справиться! Пытаюсь вернуться в позу эмбриона, но санитары меня удерживают, а доктор высказывается в том духе, что после драки кулаками не машут. Ладно, я умею проигрывать. Они сильнее.

Доктор тычет меня пальцами в живот и спрашивает, где больнее. Глупый вопрос. Везде. Но он хочет знать точно.

"Да у вас, видать, прободение язвы!" — радостно сообщает, наконец, он.

Ай, молодца! Сообразил.

"Жаль, что у нас нету вашей медицинской карты. Нельзя резать наугад — надо ознакомиться с результатами анализов, сделать гастроскопию".

Сейчас?!

"Но, боюсь, у нас нет времени, да и гастроскопию сделать не получится — вы слишком напряжены".

Правильно боишься.

Он секунду думает и его осеняет:

"Мы сейчас не будем делать гастроскопию! Мы сделаем рентген!"

Час от часу не легче. Ну да все лучше, чем гастроскопия.

"Рентген, конечно, не так надежно".

Нет уж, нет уж. Сам уже сказал: рентген.

"Ладно, сделаем рентген", — машет рукой доктор.

Дурацкие, конечно, пациенты: являются с утра в выходной, да еще и без результатов анализов. Интересно, работает здесь рентген по субботам или мне придется ждать до понедельника?

Наверное, работает. Меня катят на моей широкой каталке по широким темным коридорам. В отсутствие санитаров я начинаю потихоньку снова сворачиваться.

Рентгеновский кабинет оказывается довольно далеко. Меня перекантовывают на стол и оставляют ждать. Лежу, смотрю вверх на большую дуру под потолком, которой меня, очевидно, и будут просвечивать. Жду, пока рентгенологша наболтается по телефону и, чтобы убить время и не очень быстро сворачиваться, тихонько скулю.

Зрелище я собой представляю омерзительное: ноющий, скрюченный, в идиотском балахоне. Хорошо, что меня не видит никто из друзей — они бы перестали меня уважать. Лучше бы и рентгенологша не видела, впрочем, ей, наверное, все равно — она такое часто видит. Жалко, что нет веселого доктора или той тетки, что задавала мне дурацкие вопросы в приемном покое. Хоть бы какое было развлечение.

Наконец, рентгенологша выяснила все вопросы и подходит ко мне. Ворочает по-всякому: кладет то на спину, то на бок, то на живот. На животе лежать труднее всего — ноги девать некуда, приходится их подворачивать, а ее это не устраивает.

Теперь можно расслабиться. Я уже почти свернулся в исходное состояние. Меня прикатывают обратно в приемный покой.

Доктор приходит на удивление скоро. Я и не думал, что проявка рентгеновских снимков происходит так быстро. Он удовлетворенно их рассматривает, развешивает на матовые фонари под потолком и радостно показывает рукой на эти непонятные серые пятна: "Ну! Вы видите! Что я говорил!"

Киваю, стараясь сделать умный вид.

— Ну, тут все совершенно очевидно! — с победоносным видом говорит он. — Это прободение язвы.

Можно подумать, я с ним спорил.

— Если вас срочно не прооперировать, то вы умрете.

И это я уже понял. Чего он меня все время пытается удивить?

— А что, если прооперировать, то я не умру?

Но поставить его в тупик этим вопросом мне не удается.

— Ну что вы! — говорит он. — Это совершенно неправильный пессимистический взгляд на вещи. Некоторые люди прекрасно живут даже и вообще без желудка.

Вот это да! Мне отрежут нахрен этот рваный контрацептив, который уже несколько лет отравляет мне жизнь!

— Режьте!

— Вот и замечательно! Я рад, что вы проявили благоразумие. Раз так, вам нужно будет подписать некоторые бумаги.

Завещание что ли? Доктор раскрывает толстую папку и достает оттуда стопку бумаг. Вот тебе и срочная операция. Я знаю, что нельзя ничего подписывать, не читая. Но я сейчас совсем не расположен к чтению. Да и шрифт мелкий, а свет недостаточно яркий. Или это у меня в глазах темнеет.

— Что это?

— У вас замечательная частная страховка.

Говорил уже.

— С такой страховкой вы можете подписать эту бумагу.

— И что будет?

— Мы вас будем лечить.

— А если не подпишу?

— Мы тоже будем вас лечить.

— А в чем разница?

— Ни в чем. Просто с вашей страховкой вы можете это подписать.

Я чувствую, что разговор пошел по кругу. У меня совершенно нет желания разбираться. И вообще, возможно, я зря теряю время, ведь, если я умру, то эта подпись ничего для меня не изменит. Подписываюсь. Лист прижат к коленке, рука дрожит. Подпись получается ни на что не похожая. Кажется, я подписался справа налево и вверх ногами. Уже ничего не спрашивая, подписываю еще несколько бумаг.

— Вот и хорошо, — улыбается доктор. — Сейчас вас отвезут в операционную, — он протягивает мне еще несколько листов. — По дороге вам надо ответить еще на несколько вопросов.

Меня опять катят по широкому темному коридору. Санитарка торопится: ее топот гулко раздается у меня за спиной. Меня катят ногами вперед. Возможно, здесь так принято. Оно и хорошо — всегда лучше видеть то, что впереди, а не то, что сзади. И в поезде предпочитаю сидеть лицом в направление движения.

Листки с вопросами трясутся у меня в руках, читать их очень неудобно. Хорошо, что хоть ответы не надо писать — просто ставить крестики, выбирая нужный. Отвечать трудно — вопросы идиотские, а я к ним совсем не готовился. Даже не знаю свой рост и вес, и уж тем более на какие медикаменты у меня аллергия. А за неправильный ответ угрожают страшной и мучительной смертью. Еще так трясет, что не сосредоточиться. И мысли всякие лезут в голову и отвлекают. А ну как это последние минуты моей жизни? Надо бы о вечном подумать, а не гадать, была ли чумка у собачки моей прабабушки. Известно, что перед смертью вся жизнь проходит перед глазами. Кстати, откуда известно? Так вот, я сейчас рискую пропустить все это кино, заполняя дурацкие бланки. Обидно, если помру и никому всего этого не расскажу. Хотя, почему обидно? Какая мне разница будет? И что за досада — помереть в чужой стране. Кто меня хоронить будет? В детстве, когда я представлял себе собственные похороны, это настраивало на очень лирический лад. А сейчас так не выходит. Как представлю себе, сколько возни будет... Нет, тут меня хоронить не станут. Если в Германии закапывать всех россиян, что сюда понаехали, то под кладбище понадобится весь Эльзас по самую Клайпеду. Хотя, чего я этим голову забиваю? Разве это мои проблемы?

Между тем, меня уже завезли в предбанник операционной. Подходит врач и требует заполненные анкеты. У меня готова только половина. "Время вышло, — непреклонно говорит он. — Заполнять надо было быстрее, а сейчас уже нужно сдавать". Ну вот, теперь меня точно зарежут за такие анкеты. Врач быстро просматривает ответы и спрашивает, есть ли у меня вставные зубы.

— Нет.

— Точно нет? Вы не забыли?

От таких вопросов сам уже сомневаюсь. Но все равно говорю: "Нет".

— Ладно, — говорит он таким тоном, будто хочет сказать, что я сам себе враг. — Везите в операционную.

Меня закатывают в большую комнату с яркой лампой под потолком. Я вижу, что там уже стоят люди в масках. Мне задирают балахон и начинают брить живот. Подключают капельницу. Боль быстро проходит, я уже могу лежать прямо, не сгибаясь. Я читал, что в Америке казнят капельницей — вначале усыпляют, а потом закачивают яд. Ничего, кстати, смерть, очень гуманно. На лицо мне надевают какой-то пластиковый намордник.

Слышу чьи-то тихие голоса. Надо мной склонились две девушки. Довольно симпатичные. Значит, я все-таки умер. Странно. Я думал, что атеистов не берут в рай. В Германии с этим строго — у них атеисты все, кто не платит десятину, а документы об уплате направляются непосредственно в Небесную канцелярию. Впрочем, я иностранец, возможно, немецкие правила на меня не распространяются.

"Смотри, он уже проснулся", — говорит одна девушка. Значит, я жив. Ангелы не стали бы говорить при мне по-немецки. Рановато я губищу раскатал.

— Меня прооперировали? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает медсестра. — Операция прошла успешно, вы уже в палате, я вам ставлю капельницу.

Она действительно развешивает на стойке рядом с моей кроватью ряд больших банок, из которых тянутся трубочки, соединяющиеся потом в одну, а та тянется к моей шее. Медсестра бойко, как на экзамене разъясняет мне назначение всех этих баночек:

— Это наркоз, это вместо еды, это вместо питья, это антибиотик для дезинфекции, а это для защиты желудка.

— Защиты чего?

— Желудка.

— Тут какая-то ошибка. У меня нет никакого желудка.

— Так не бывает, — уверенно отвечает медсестра. — У каждого человека есть желудок.

Как мало она еще знает про жизнь!

— У меня нет. Он был, но его отрезали только что. Потому я и здесь. Так что, незачем переводить на меня медикамент.

— Вы ошибаетесь. Ничего вам не отрезали. Скоро придет доктор, он вам все объяснит.

Ну вот, кругом обман.

Шевелю рукой. Вроде, шевелится. Другая тоже. Если это, конечно, не иллюзия. Нога, вроде бы, тоже на месте. Должна быть еще одна. Кажется, есть. На этом осмотр пока заканчиваю. Живот пощупать не решаюсь. Там, скорее всего, большая круглая сквозная дырка. Теперь я могу, сунув руку за пазуху, почесать задницу. Очень удобно. Вообще, веры всему этому осмотру мало. Говорят, человек, которому отрезали ногу, потом ее еще ощущает некоторое время. Откуда я знаю, у меня действительно есть руки и ноги, или это только кажется. Насчет головы я относительно уверен: человек без головы жить не может, я ей смотрю, слушаю и разговариваю, я вижу кончик своего носа, а нос растет на голове. Из всего этого можно заключить, что голова у меня на месте. Может быть, у меня вообще больше ничего нет, как у профессора Доуэля.

Медсестра показывает мне кнопку, на которую я должен нажать, если станет плохо. Она болтается на проводе прямо над моей головой.

На столик у кровати ставят стакан с водой. Но пить эту воду не надо — только смачивать губы.

— А если я захочу пить?

— Не захотите. Вам все дается через капельницу — и еда, и питье.

— А как мне ходить в туалет?

— Этого тоже не нужно: все отводится само.

Здорово же я устроился. Ничего не надо: еда через трубочку, питье через трубочку, в туалет тоже через трубочку. И не болит ничего — наркоз тоже через трубочку. А я могу спокойно отдыхать, ни о чем не заботясь. Так будут жить люди будущего.

Смотрю на часы. Уже одиннадцатый час. Не так уж давно я сюда попал.

Пятьдесят первый и пятьдесят третий трамваи оба идут через Кировский мост, мимо Марсова поля на Конюшенную. Но я почему-то предпочитаю пятьдесят третий. Наверное, потому, что он чаще ходит. А может, еще потому, что предыдущий был не похож на пятьдесят первый. Деревянный, со штурвалом на месте кондуктора. Это шестой, а не пятьдесят первый. Только шестые не ходят по Куйбышева. Они желтые, а пятьдесят первый красный. Угловатый, новый. Их к олимпиаде такие выпустили. Старые мне больше нравились. Особняк Кшесинской. Стенд с большими бронзовыми буквами и римскими цифрами. Я так и не собрался прочесть, что на нем написано. Слева, за садиком большой дом с рекламой Аристона. Надпись белыми буквами на крыше: "Слава труду!" Справа Петропавловская крепость. Вид на Неву и дворец. Очень красиво. Сколько здесь езжу — никак не налюбуюсь. Перед самым мостом портрет Андропова. Присмотревшись, вижу черную с красным рамку. Вот и он тоже. Значит, в школу завтра не надо. Медленно едем, очень медленно. Солнце яркое такое, весеннее. Пасха скоро. Мне в Лейпциг надо. Так медленно я никогда не доеду. Конечно, ведь на этом мосту нет больше трамвайных рельсов — Яковлев считает, что трамваи вредят городу. В Аугсбурге всего четыре линии. Из них две у меня под окном. Когда же я так до дома-то доберусь? Мне ведь еще в Лейпциг надо на Пасху. А здесь я как оказался? Как время летит — только что ведь в Аугсбурге в больнице валялся! И вот уже здесь. Нет, определенно с памятью что-то делать надо — не могу вспомнить, когда и почему я приехал. Мне же нельзя сейчас в Питер! А тут еще этот трамвай!

Да глупости все это. Никуда я не уезжал. Все там же лежу, в той самой палате. Это я просто уснул и увидел сон про Питер. Красивый сон. Как достоверно, какие краски! Долго же я проспал. До вечера. Часы показываю те же самые цифры. Значит, я не спал. Даже глаза не успел закрыть. Пока на часы смотрел, все и увидел. Все ясно: это глюк. От наркоза. Вот они какие. А то, я много слышал про глюки у наркоманов всяких, но сам никогда не видел. Здорово. А если закрыть глаза, то что будет?

И угораздило же меня поселиться в такой огромной квартире! Уж сколько по ней ни хожу, никак не разберусь, где какая комната. Понаставили же дверей! Бывшая коммуналка — не иначе. Хорошо, я знаю, как куда пройти. Но все равно, пока до нужной комнаты доберусь — устану. Надо бы скамейки расставить, чтобы отдыхать по пути. И аквариум — нервы успокаивать. И это в то время, когда жилищный кризис. Людям жить негде, а тут одному такая квартира. И такая запущенная! Конечно, в каждой комнате пыль убрать — никакого пылесоса не хватит. Нет в мире справедливости. Одно хорошо — когда за мной придут, долго будут искать, в какой я комнате. Пока они будут везде про меня спрашивать, я уже через окошко на чердак. На чердаке тени. Страшные черные тени. Они тянут ко мне руки и хотят напугать. Мне не страшно. Меня вообще самого бояться надо. Наше общество возложило на меня важнейшую миссию. У меня револьвер в кармане, я иду на встречу с резидентом, и никакие тени не смогут меня задержать. Они расступаются, шурша своими черными пятками. Только резидент — всклокоченный, с красными сверкающими глазами стоит посередине и смотрит на меня. Опускаю руку за пазуху. Ну, хватит, наконец, шуршать — оставьте нас, у нас серьезный тайный разговор!