Веселенькая Пасха

А здоровье-то подводит. Причем, как это обычно бывает, именно в самое неподходящее время. Я последние три с половиной месяца ничего не делаю. Одна радость — езжу время от времени в гости в Лейпциг. Не часто, конечно — только по праздникам. И вот, наконец, совсем скоро Пасха. Я приглашен на несколько дней, но, вот беда — за полторы недели до праздника у меня разболелся живот. Казалось бы, за столько времени должно было пройти. У меня такие боли бывали много раз, порой даже спать не мог по нескольку ночей подряд, но потом все проходило.

Не проходит. Живот болит, ем через силу: от мысли о еде с души воротит, но нельзя же не есть. Покупаю в магазине какое-то подобие манной каши, разбавляю и запихиваю это в себя. Я чувствую, что слабею от голода, в животе такое ощущение, будто я проглотил кирпич или ежа. Противотанкового. Я теперь понимаю, как были придуманы "чужие". Сценарист наверняка страдал той же болезнью, что и я. Кажется, внутри меня сидит какой-то отвратительный колючий и зубастый гаденыш, который вот-вот захочет вылезти наружу.

И так не хочется из-за этой твари остаться без праздника!

До предполагаемой поездки осталась всего одна неделя, и я решаюсь пойти к врачу.

Светит яркое апрельское солнышко. Мир оживает. Сейчас бы гулять и радоваться. Только мне не гуляется. Прошел несколько метров, поднялся на третий этаж и ощущение такое, будто марафон сбегал.

— Вы записаны на прием? — спрашивает медсестра в регистратуре. — Плохо, что не записаны. У нас сейчас очень много пациентов, а сегодня пятница. Может, вам лучше прийти на следующей неделе?

Это мне не очень подходит. Хотелось бы на выходных уже попринимать какое-нибудь лекарство. Я и лекарство знаю, но мне не продадут его без рецепта. В Германии такие принципиальные аптекари!

— Ладно, — сжаливается медсестра. — Если у вас острая боль, возможно, доктор вас примет. Подождите в приемной.

Сажусь на диван. Автоматически беру со столика карточку с телефоном неотложки и кладу ее в карман.

Доктор может принять меня. Он выглядит неважно. Говорит тихо, неохотно, устало:

— Вам надо пройти полное обследование. Запишитесь на прием в понедельник.

— Мне бы хоть таблетки от живота, — прошу я, — на выходные.

Говорю ему, какие таблетки мне обычно прописывали. Доктор пишет рецепт.

На большее не стоило и рассчитывать. Выхожу на улицу и, закурив, иду к аптеке. Путь недалекий, но дается тяжело. И сигарета как-то странно действует. Кажется, будто я весь наполняюсь дымом, накачиваюсь им как воздушный шарик и вот-вот взлечу.

Аптекарь выдает мне лекарство. Я протягиваю ему свою банковскую карту. "Введите ваш код", — слышу я. Странно, какой еще код? "Код вашей карты". И что все ко мне пристают? Никакого покоя. Размытые цвета. Странное помещение. Стойка. Шкаф. Или мне показалось? "Вам плохо?" "Нет, с чего вы взяли?" А кому легко? Весь мир идет кувырком. Изображение срывается как в старом телевизоре. "Может вам присесть?" "Пожалуй". Витрина. Движется медленно-медленно. Сидеть, определенно легче, чем стоять. Стакан у рта. В меня вливается холодная вода. Растекается тонкой струйкой внутри. Изображение собирается из разбросанной мозаики. Будто во мне повернули ручку настройки резкости. Я понял, что за код у меня спрашивали. Естественно, здесь же всегда надо вводить код, когда расплачиваешься карточкой, а я-то подумал, что надо просто расписаться. Как можно быть таким рассеянным?!

— Вам лучше? — обеспокоено спрашивает аптекарь.

— Да, значительно.

— Может, вызвать врача?

— Нет, спасибо, я как раз от врача иду.

— Вы так побледнели.

— Да, мне не следовало курить. Я определенно не в форме сегодня.

Встаю, уже без особых усилий иду к кассе, ввожу код. Интересно, что аптекарь обо мне подумал. Я, наверное, на наркомана какого-нибудь похож. А ведь выкурил всего-то одну сигарету "Петр I". Впрочем, аптекарь, наверняка, часто таких видит. Больных. Но я-то здоровый — вот что обидно.

Аптекарь дает мне маленький пакетик.

— Что это? — спрашиваю я, тут же снова поражаясь своей тупости: в аптеке всегда дают какую-нибудь мелочь в подарок, особенно перед праздниками.

— Это печенье к Пасхе. Веселых вам праздников!

Веселые, ничего не скажешь. Разве что, сэкономить можно: от одной сигареты вставляет как от бутылки водки. Нет, определенно надо бросать курить. Последняя мысль кажется очень удачной и на душе становится легче. Как это мне раньше не приходило в голову?! Вот попринимаю таблетки, брошу курить и, возможно, к праздникам поправлюсь и смогу поехать в Лейпциг.

Звонит Франк. Он с семьей возвращается из отпуска и хочет у меня переночевать. В другой раз я очень обрадовался бы этому звонку: я давно не видел Франка и всегда звал его в гости. Но почему-то события всегда случаются не вовремя. Именно сейчас я не хотел бы, чтобы меня кто-то видел. Такого мрачного, зеленоватого и отощавшего. Я не смогу быть гостеприимным хозяином. Мои вещи, как это у них водится, почувствовав, что я за ними больше не слежу, расползлись по квартире и создали вопиющий беспорядок. Холодильник пустой, а покупать продукты мне совсем не хочется.

Но Франк уверяет, что это нисколько не официальный визит, они только переночуют, кормить и развлекать их не надо, они даже привезут с собой продукты и сами их приготовят. Я, конечно, не против. Хотя, хорошо бы, чтоб это все произошло по-другому. Жена Франка и ее родители еще никогда не были у меня. В первый раз хотелось принять их как следует. Но тут уж ничего не поделаешь.

Таблетки помогли слабо и, как я не старался, гостей приходится принимать в очень нездоровом виде. Конечно, само то, что меня навестили, поднимает настроение, мы общаемся, обсуждаем войну в Ираке и экономическую ситуацию в мире. Они готовят себе еду, предлагают и мне. Но я ограничиваюсь стаканчиком йогурта.

К ночи иду спать с надеждой и почти уверенностью в том, что хорошее настроение окажется эффективнее таблеток и, наконец, одолеет хворь.

Утром в субботу просыпаюсь от пения птиц за окном. До сих пор птицы меня никогда не будили. Мое окно выходит на главную улицу. Там ходят трамваи, ездят с сиренами пожарные, скорая помощь и полиция. И я всегда спал под эту какафонию. Я привык. А тут вдруг проснулся от щебета каких-то ранних пташек.

Совсем ранних. Еще шести нет. Так рано я никогда не просыпаюсь. Не помогло хорошее настроение, и таблетки не помогли. Живот, сволочь, опять болит. Поспать бы дальше, делать-то все равно сейчас нечего, но птички поют. И живот уснуть не позволяет. У меня пару лет назад уже бывали подобные ощущения. Как раз тоже в Германии, когда я здесь учился. Доктор попросил меня раздеться до пояса и спросил, не было ли у меня аппендицита. Смешной доктор. Он же видит мой живот без всяких шрамов и задает такой глупый вопрос. Или немцы удаляют аппендикс через задний проход? Я сказал, что у меня не было аппендицита. Доктор обрадовался и сказал, что это, значит, он и есть, что это не страшно, и отправил домой, обещал, что само пройдет. Со временем прошло, хотя с недельку мне было совсем хреново: пил только молоко, ел только мороженое и спал, положив на живот мешок со льдом. Даже простудился от этого.

А сейчас у меня нет льда. И к холодильнику идти не хочется. Это ведь вставать надо, идти. А потом обратно. Теперь я понимаю, почему японцы придумали харакири. Они сдержанные люди, эмоции наружу не выпускают, а это прямой путь к язве желудка. Ей, наверное, болели все самураи. А как у самурая неприятности, так и пожалуйста — такая же хренотень, что и у меня сейчас. А при таких обстоятельствах харакири совсем не больно, даже приятно. Впрочем, я ничего такого делать не буду. Я ведь не самурай, да и перед гостями неудобно.

Что я им скажу, когда они проснутся? Может, конечно, пройдет к тому времени. Они еще долго спать будут. Надо подождать.

Проходит полчаса... Час. Лучше не становится. Надо бы врача вызвать. Встаю. Не встается. До телефона можно дойти на четвереньках, но до него надо будет дотянуться. Да и сумею ли я нормально сформулировать свою мысль по-немецки? Надо попросить Франка.

В детстве, пока не научился ходить на двух ногах, я очень хорошо освоил хождение на четырех. Тогда прямохождение даже казалось мне противоестественным, ведь на четвереньках я гораздо устойчивее и могу развивать ту же скорость. Оказывается, за тридцать лет я не разучился ходить таким способом. До соседней комнаты добираюсь так же быстро, как шел бы ногами. Чтобы не пугать гостей, вскарабкиваюсь по стене почти до высоты собственного роста и заглядываю в дверь. Они уже просыпаются. Пытаюсь изобразить улыбку и с немалым усилием прошу Франка вызвать врача.

Карточка с телефоном, лежащая у меня в кармане, оказывается очень кстати. Франк звонит, а я отползаю к себе в комнату. От того, что я на некоторое время отвлекся от болезни и чем-то себя занял, мне становится чуть легче.

Через несколько минут Франк заходит ко мне и спрашивает, как я себя чувствую. "Ты не так уж плохо выглядишь, — говорит он. — Доктор может рассердиться, что его побеспокоили рано утром в субботу".

Ну, раз нужно болеть убедительно, могу и расслабиться. Кукожусь, катаюсь по постели, хнычу, кусаю подушку. В этом деле трудно остановиться. Но надо, а то я чувствую, что даже для этих обстоятельств я веду себя неприлично. Унимаюсь и сажусь, обхватив руками колени.

— Так лучше?

— Отвратительное зрелище, — отвечает Франк. — Не делай так больше.

И правильно. В конце концов, доктор сам должен понимать, что никто бы не стал звонить ему от хорошей жизни.

Пока доктор едет, Франк занимает меня разговором. Обидно все-таки, что мы встретились при таких неуместных обстоятельствах. Мне хотелось бы пообщаться с ним, но сейчас я и говорить толком не могу. Фразы получаются рваные и невыразительные, мысли скачут.

Доктор оказывается теткой средних лет. Она говорит по-немецки с акцентом, кажется, славянским. Она долго пристает ко мне с какими-то дурацкими вопросами, говорит слова, которые я не понимаю. Франк ищет эти слова в словаре, а тетка, некоторое время подождав, говорит, как это переводится, а потом продолжает по-немецки. По-русски она говорит без акцента. После этого она выписывает мне лекарство от гастрита, делает укол и предлагает в понедельник записаться на прием к врачу, а если будет плохо, обратиться в ближайший травмпункт.

Фамилия в рецепте русская. Очевидно, эта тетка приехала из России. Она знала, что я тоже русский, но вместо того, чтоб говорить на нашем языке, мы соревновались в том, кто его лучше забыл.

Франк идет в аптеку за лекарством, а я засыпаю под действием укола.

Когда я просыпаюсь, Франк уже вернулся.

— Тебе стало лучше? — спрашивает он.

— Честно говоря, нет.

— Нам надо уезжать, — озабоченно говорит он. — Я не хотел бы оставить тебя одного в таком состоянии. Я сейчас, по дороге, нашел травмпункт. Может, мне отвезти тебя туда?

— Не стоит. Завтра я все равно пойду к врачу.

Если, наплевав на отсутствие японских корней, не сделаю харакири.

— Зачем ждать? Почему ты не хочешь к врачу сейчас?

— Если честно... Скрючило меня что-то. Мне не разогнуться — я по лестнице не спущусь.

— Тогда тебе точно надо в травмпункт, — уверенно говорит Франк. — А вдруг не полегчает до завтра, то как ты к врачу пойдешь? Мы спустим тебя по лестнице.

Такая перспектива мне совсем не нравится. Только не хватало, чтобы меня носили на руках как маленького ребенка. Перед Франком и его родственниками ужасно неудобно. Приехали, называется, в гости. Впрочем, я его предупреждал, что не буду гостеприимным.

— Я тяжелый.

— Ничего. Мы с тестем обычно бегаем по утрам, а сегодня будем поднимать тяжести.

Франк помогает мне одеться, они с тестем сносят меня вниз по лестнице и сажают в франков вартбург.

Ехать недалеко. Делаем круг мимо башен на берегу городского рва и останавливаемся у невысокого здания в глубине квартала. Франков тесть заносит меня в дом. Стыдно ужасно. Просто хочется разреветься для полного сходства с младенцем.

А там еще и народу масса. Удивительно, как люди любят травмироваться на выходных. Очередь в регистратуру длинная, все больше с детьми. Но я, видимо, похож на особенно тяжелого больного — мне прикатывают инвалидное кресло и обещают принять вне очереди.

Удобная штука — инвалидное кресло. В детстве очень хотел на нем покататься. Но в жизни почему-то все случается не вовремя. Сейчас нужно просто сидеть с грустным видом и ждать, когда освободится доктор.

Ждать приходится недолго. Франк закатывает меня в кабинет позади регистратуры, меня сразу подключают к какой-то капельнице. Меряют давление, доктор заглядывает мне в глаза, задает несколько вопросов, поднимает трубку и вызывает машину.

"Вы знаете, что у вас язва?... Вы знаете, что такое прободение язвы?... Это оно и есть, причем уже давно. Вас надо срочно оперировать".

— Это серьезно? — спрашивает Франк.

— Надеюсь, что успеем. Случай запущенный. Он потерял много крови.

Во как, значит. Только мне не хватало окочуриться на глазах у Франка и его тестя. Пригласил, называется, в гости.

Меня вместе с капельницей вывозят в коридор.

Карета скорой помощи приезжает быстро. Я только и успеваю, что попросить Франка позвонить Мише в Лейпциг и сказать, что я, возможно, в гости не приеду. Меня водружают на носилки. Они удобные, складные, так что я могу ехать сидя. Франк спрашивает, можно ли ему со мной. "Просто следуйте за нами", — отвечают ему.

Дверь закрывается, и скорая помощь отправляется в путь. Снаружи слышится сирена. Я много раз слышал сирену скорой помощи у себя под окнами, а вот теперь могу проехаться с такими почестями сам. Здорово, казалось бы. Но получить удовольствие мне не дадут. Окна закрашены, и я вижу только мелькание невнятных теней. Это, наверное, чтобы люди не очень стремились кататься на скорой помощи. Обидно. Я даже не могу понять, куда мы едем. Проехали большую тень. Очевидно, железнодорожный мост. Значит, едем в южном направлении. Но как мы проехали? Я совсем потерял ориентацию на местности. Куда мы едем?

Пока я занимаю себя географическими мыслями, машина замедляется, мы въезжаем в темный ангар. Меня быстро выгружают, перекладывают на большую каталку, провозят по коридору, и я оказываюсь в приемном покое. Капельницу отключают. Слышу вопрос:

— Вы знаете, где вы находитесь?

И они туда же. Сначала везут через весь город в машине с закрашенными окнами, а потом спрашивают, где я нахожусь. Ну, в Германии. Откуда мне знать, где точнее. Из города, наверное, не выехали. Едкий и остроумный ответ в голову не лезет. Говорю:

— В Аугсбурге.

— Нет, — отвечают мне, — вы находитесь в больнице. А до этого вы находились в поликлинике. Вы это понимаете?

Ну да, подловили. Ответ, как обычно, был прост. Но я ведь сюда приехал не ради того, чтобы участвовать в викторине. Охота им издеваться над больным человеком!

— Вы можете отвечать на вопросы?

— Смотря на какие.

— Вы понимаете по-немецки?

Ну, началось! А тут они какого ответа ждут? Если не понимаю, то зачем спрашивать?

— Вы спрашивайте — там посмотрим.

Но на этом вопросы заканчиваются. С меня стягивают одежду, в которую я с таким трудом забрался дома, и надевают какой-то грязно-зеленый балахон. Или саван.

Приходит доктор. Молодой, в бодром настроении, напоминает Ливси из мультика "Остров сокровищ".

— Как себя чувствуем? — спрашивает.

— Так себе.

— Страховка у вас есть? Извините за нескромный вопрос.

— В кошельке в брюках.

— Хорошо, что вы ее взяли, — говорит он, доставая у меня из кармана кошелек. — Это вы очень правильно сделали, и упростили нам задачу.

Рассматривает мою карточку. Она явно в его вкусе. Лыбится как чеширский кот перед девонширской кошкой.

— Хорошая страховка, — говорит он. — Просто замечательная страховка.

Киваю.

— Лягте ровно, — говорит он. — Будем обследовать.

— Спасибо, я посижу. Мне больно развернуться.

— А придется, иначе мне вас не осмотреть.

— Нет.

— Не ляжете сами — вас положат.

Так я вам и дался!

— Кладите, если сможете.

— Сможем. Сами напросились.

Двое санитаров справляются со мной на удивление быстро. Видимо, я действительно очень ослаб — почти не сопротивляюсь. Искры из глаз, и меня уже растянули. Ну, ладно, справились. Молодцы. Вдвоем с одним помирающим чего не справиться! Пытаюсь вернуться в позу эмбриона, но санитары меня удерживают, а доктор высказывается в том духе, что после драки кулаками не машут. Ладно, я умею проигрывать. Они сильнее.

Доктор тычет меня пальцами в живот и спрашивает, где больнее. Глупый вопрос. Везде. Но он хочет знать точно.

"Да у вас, видать, прободение язвы!" — радостно сообщает, наконец, он.

Ай, молодца! Сообразил.

"Жаль, что у нас нету вашей медицинской карты. Нельзя резать наугад — надо ознакомиться с результатами анализов, сделать гастроскопию".

Сейчас?!

"Но, боюсь, у нас нет времени, да и гастроскопию сделать не получится — вы слишком напряжены".

Правильно боишься.

Он секунду думает и его осеняет:

"Мы сейчас не будем делать гастроскопию! Мы сделаем рентген!"

Час от часу не легче. Ну да все лучше, чем гастроскопия.

"Рентген, конечно, не так надежно".

Нет уж, нет уж. Сам уже сказал: рентген.

"Ладно, сделаем рентген", — машет рукой доктор.

Дурацкие, конечно, пациенты: являются с утра в выходной, да еще и без результатов анализов. Интересно, работает здесь рентген по субботам или мне придется ждать до понедельника?

Наверное, работает. Меня катят на моей широкой каталке по широким темным коридорам. В отсутствие санитаров я начинаю потихоньку снова сворачиваться.

Рентгеновский кабинет оказывается довольно далеко. Меня перекантовывают на стол и оставляют ждать. Лежу, смотрю вверх на большую дуру под потолком, которой меня, очевидно, и будут просвечивать. Жду, пока рентгенологша наболтается по телефону и, чтобы убить время и не очень быстро сворачиваться, тихонько скулю.

Зрелище я собой представляю омерзительное: ноющий, скрюченный, в идиотском балахоне. Хорошо, что меня не видит никто из друзей — они бы перестали меня уважать. Лучше бы и рентгенологша не видела, впрочем, ей, наверное, все равно — она такое часто видит. Жалко, что нет веселого доктора или той тетки, что задавала мне дурацкие вопросы в приемном покое. Хоть бы какое было развлечение.

Наконец, рентгенологша выяснила все вопросы и подходит ко мне. Ворочает по-всякому: кладет то на спину, то на бок, то на живот. На животе лежать труднее всего — ноги девать некуда, приходится их подворачивать, а ее это не устраивает.

Теперь можно расслабиться. Я уже почти свернулся в исходное состояние. Меня прикатывают обратно в приемный покой.

Доктор приходит на удивление скоро. Я и не думал, что проявка рентгеновских снимков происходит так быстро. Он удовлетворенно их рассматривает, развешивает на матовые фонари под потолком и радостно показывает рукой на эти непонятные серые пятна: "Ну! Вы видите! Что я говорил!"

Киваю, стараясь сделать умный вид.

— Ну, тут все совершенно очевидно! — с победоносным видом говорит он. — Это прободение язвы.

Можно подумать, я с ним спорил.

— Если вас срочно не прооперировать, то вы умрете.

И это я уже понял. Чего он меня все время пытается удивить?

— А что, если прооперировать, то я не умру?

Но поставить его в тупик этим вопросом мне не удается.

— Ну что вы! — говорит он. — Это совершенно неправильный пессимистический взгляд на вещи. Некоторые люди прекрасно живут даже и вообще без желудка.

Вот это да! Мне отрежут нахрен этот рваный контрацептив, который уже несколько лет отравляет мне жизнь!

— Режьте!

— Вот и замечательно! Я рад, что вы проявили благоразумие. Раз так, вам нужно будет подписать некоторые бумаги.

Завещание что ли? Доктор раскрывает толстую папку и достает оттуда стопку бумаг. Вот тебе и срочная операция. Я знаю, что нельзя ничего подписывать, не читая. Но я сейчас совсем не расположен к чтению. Да и шрифт мелкий, а свет недостаточно яркий. Или это у меня в глазах темнеет.

— Что это?

— У вас замечательная частная страховка.

Говорил уже.

— С такой страховкой вы можете подписать эту бумагу.

— И что будет?

— Мы вас будем лечить.

— А если не подпишу?

— Мы тоже будем вас лечить.

— А в чем разница?

— Ни в чем. Просто с вашей страховкой вы можете это подписать.

Я чувствую, что разговор пошел по кругу. У меня совершенно нет желания разбираться. И вообще, возможно, я зря теряю время, ведь, если я умру, то эта подпись ничего для меня не изменит. Подписываюсь. Лист прижат к коленке, рука дрожит. Подпись получается ни на что не похожая. Кажется, я подписался справа налево и вверх ногами. Уже ничего не спрашивая, подписываю еще несколько бумаг.

— Вот и хорошо, — улыбается доктор. — Сейчас вас отвезут в операционную, — он протягивает мне еще несколько листов. — По дороге вам надо ответить еще на несколько вопросов.

Меня опять катят по широкому темному коридору. Санитарка торопится: ее топот гулко раздается у меня за спиной. Меня катят ногами вперед. Возможно, здесь так принято. Оно и хорошо — всегда лучше видеть то, что впереди, а не то, что сзади. И в поезде предпочитаю сидеть лицом в направление движения.

Листки с вопросами трясутся у меня в руках, читать их очень неудобно. Хорошо, что хоть ответы не надо писать — просто ставить крестики, выбирая нужный. Отвечать трудно — вопросы идиотские, а я к ним совсем не готовился. Даже не знаю свой рост и вес, и уж тем более на какие медикаменты у меня аллергия. А за неправильный ответ угрожают страшной и мучительной смертью. Еще так трясет, что не сосредоточиться. И мысли всякие лезут в голову и отвлекают. А ну как это последние минуты моей жизни? Надо бы о вечном подумать, а не гадать, была ли чумка у собачки моей прабабушки. Известно, что перед смертью вся жизнь проходит перед глазами. Кстати, откуда известно? Так вот, я сейчас рискую пропустить все это кино, заполняя дурацкие бланки. Обидно, если помру и никому всего этого не расскажу. Хотя, почему обидно? Какая мне разница будет? И что за досада — помереть в чужой стране. Кто меня хоронить будет? В детстве, когда я представлял себе собственные похороны, это настраивало на очень лирический лад. А сейчас так не выходит. Как представлю себе, сколько возни будет... Нет, тут меня хоронить не станут. Если в Германии закапывать всех россиян, что сюда понаехали, то под кладбище понадобится весь Эльзас по самую Клайпеду. Хотя, чего я этим голову забиваю? Разве это мои проблемы?

Между тем, меня уже завезли в предбанник операционной. Подходит врач и требует заполненные анкеты. У меня готова только половина. "Время вышло, — непреклонно говорит он. — Заполнять надо было быстрее, а сейчас уже нужно сдавать". Ну вот, теперь меня точно зарежут за такие анкеты. Врач быстро просматривает ответы и спрашивает, есть ли у меня вставные зубы.

— Нет.

— Точно нет? Вы не забыли?

От таких вопросов сам уже сомневаюсь. Но все равно говорю: "Нет".

— Ладно, — говорит он таким тоном, будто хочет сказать, что я сам себе враг. — Везите в операционную.

Меня закатывают в большую комнату с яркой лампой под потолком. Я вижу, что там уже стоят люди в масках. Мне задирают балахон и начинают брить живот. Подключают капельницу. Боль быстро проходит, я уже могу лежать прямо, не сгибаясь. Я читал, что в Америке казнят капельницей — вначале усыпляют, а потом закачивают яд. Ничего, кстати, смерть, очень гуманно. На лицо мне надевают какой-то пластиковый намордник.

Слышу чьи-то тихие голоса. Надо мной склонились две девушки. Довольно симпатичные. Значит, я все-таки умер. Странно. Я думал, что атеистов не берут в рай. В Германии с этим строго — у них атеисты все, кто не платит десятину, а документы об уплате направляются непосредственно в Небесную канцелярию. Впрочем, я иностранец, возможно, немецкие правила на меня не распространяются.

"Смотри, он уже проснулся", — говорит одна девушка. Значит, я жив. Ангелы не стали бы говорить при мне по-немецки. Рановато я губищу раскатал.

— Меня прооперировали? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает медсестра. — Операция прошла успешно, вы уже в палате, я вам ставлю капельницу.

Она действительно развешивает на стойке рядом с моей кроватью ряд больших банок, из которых тянутся трубочки, соединяющиеся потом в одну, а та тянется к моей шее. Медсестра бойко, как на экзамене разъясняет мне назначение всех этих баночек:

— Это наркоз, это вместо еды, это вместо питья, это антибиотик для дезинфекции, а это для защиты желудка.

— Защиты чего?

— Желудка.

— Тут какая-то ошибка. У меня нет никакого желудка.

— Так не бывает, — уверенно отвечает медсестра. — У каждого человека есть желудок.

Как мало она еще знает про жизнь!

— У меня нет. Он был, но его отрезали только что. Потому я и здесь. Так что, незачем переводить на меня медикамент.

— Вы ошибаетесь. Ничего вам не отрезали. Скоро придет доктор, он вам все объяснит.

Ну вот, кругом обман.

Шевелю рукой. Вроде, шевелится. Другая тоже. Если это, конечно, не иллюзия. Нога, вроде бы, тоже на месте. Должна быть еще одна. Кажется, есть. На этом осмотр пока заканчиваю. Живот пощупать не решаюсь. Там, скорее всего, большая круглая сквозная дырка. Теперь я могу, сунув руку за пазуху, почесать задницу. Очень удобно. Вообще, веры всему этому осмотру мало. Говорят, человек, которому отрезали ногу, потом ее еще ощущает некоторое время. Откуда я знаю, у меня действительно есть руки и ноги, или это только кажется. Насчет головы я относительно уверен: человек без головы жить не может, я ей смотрю, слушаю и разговариваю, я вижу кончик своего носа, а нос растет на голове. Из всего этого можно заключить, что голова у меня на месте. Может быть, у меня вообще больше ничего нет, как у профессора Доуэля.

Медсестра показывает мне кнопку, на которую я должен нажать, если станет плохо. Она болтается на проводе прямо над моей головой.

На столик у кровати ставят стакан с водой. Но пить эту воду не надо — только смачивать губы.

— А если я захочу пить?

— Не захотите. Вам все дается через капельницу — и еда, и питье.

— А как мне ходить в туалет?

— Этого тоже не нужно: все отводится само.

Здорово же я устроился. Ничего не надо: еда через трубочку, питье через трубочку, в туалет тоже через трубочку. И не болит ничего — наркоз тоже через трубочку. А я могу спокойно отдыхать, ни о чем не заботясь. Так будут жить люди будущего.

Смотрю на часы. Уже одиннадцатый час. Не так уж давно я сюда попал.

Пятьдесят первый и пятьдесят третий трамваи оба идут через Кировский мост, мимо Марсова поля на Конюшенную. Но я почему-то предпочитаю пятьдесят третий. Наверное, потому, что он чаще ходит. А может, еще потому, что предыдущий был не похож на пятьдесят первый. Деревянный, со штурвалом на месте кондуктора. Это шестой, а не пятьдесят первый. Только шестые не ходят по Куйбышева. Они желтые, а пятьдесят первый красный. Угловатый, новый. Их к олимпиаде такие выпустили. Старые мне больше нравились. Особняк Кшесинской. Стенд с большими бронзовыми буквами и римскими цифрами. Я так и не собрался прочесть, что на нем написано. Слева, за садиком большой дом с рекламой Аристона. Надпись белыми буквами на крыше: "Слава труду!" Справа Петропавловская крепость. Вид на Неву и дворец. Очень красиво. Сколько здесь езжу — никак не налюбуюсь. Перед самым мостом портрет Андропова. Присмотревшись, вижу черную с красным рамку. Вот и он тоже. Значит, в школу завтра не надо. Медленно едем, очень медленно. Солнце яркое такое, весеннее. Пасха скоро. Мне в Лейпциг надо. Так медленно я никогда не доеду. Конечно, ведь на этом мосту нет больше трамвайных рельсов — Яковлев считает, что трамваи вредят городу. В Аугсбурге всего четыре линии. Из них две у меня под окном. Когда же я так до дома-то доберусь? Мне ведь еще в Лейпциг надо на Пасху. А здесь я как оказался? Как время летит — только что ведь в Аугсбурге в больнице валялся! И вот уже здесь. Нет, определенно с памятью что-то делать надо — не могу вспомнить, когда и почему я приехал. Мне же нельзя сейчас в Питер! А тут еще этот трамвай!

Да глупости все это. Никуда я не уезжал. Все там же лежу, в той самой палате. Это я просто уснул и увидел сон про Питер. Красивый сон. Как достоверно, какие краски! Долго же я проспал. До вечера. Часы показываю те же самые цифры. Значит, я не спал. Даже глаза не успел закрыть. Пока на часы смотрел, все и увидел. Все ясно: это глюк. От наркоза. Вот они какие. А то, я много слышал про глюки у наркоманов всяких, но сам никогда не видел. Здорово. А если закрыть глаза, то что будет?

И угораздило же меня поселиться в такой огромной квартире! Уж сколько по ней ни хожу, никак не разберусь, где какая комната. Понаставили же дверей! Бывшая коммуналка — не иначе. Хорошо, я знаю, как куда пройти. Но все равно, пока до нужной комнаты доберусь — устану. Надо бы скамейки расставить, чтобы отдыхать по пути. И аквариум — нервы успокаивать. И это в то время, когда жилищный кризис. Людям жить негде, а тут одному такая квартира. И такая запущенная! Конечно, в каждой комнате пыль убрать — никакого пылесоса не хватит. Нет в мире справедливости. Одно хорошо — когда за мной придут, долго будут искать, в какой я комнате. Пока они будут везде про меня спрашивать, я уже через окошко на чердак. На чердаке тени. Страшные черные тени. Они тянут ко мне руки и хотят напугать. Мне не страшно. Меня вообще самого бояться надо. Наше общество возложило на меня важнейшую миссию. У меня револьвер в кармане, я иду на встречу с резидентом, и никакие тени не смогут меня задержать. Они расступаются, шурша своими черными пятками. Только резидент — всклокоченный, с красными сверкающими глазами стоит посередине и смотрит на меня. Опускаю руку за пазуху. Ну, хватит, наконец, шуршать — оставьте нас, у нас серьезный тайный разговор!

Конец первой серии.

Это опять был не сон. Я закрыл глаза всего на несколько секунд. До чего же все стало рационально — мало того, что делать ничего не надо, так еще и время почти остановилось. Это сколько ж всего успеть можно!

Сон закончился, а глюки остались. Обступили, смотрят. Тот, что в халате цвета морской волны, в очках — он у них самый главный. С одной стороны ему показывают какие-то графики, с другой держат планшет, в готовности начать записывать каждое его слово. Даже неудобно, что меня навестил такой высокопоставленный глюк, а я разлегся тут как барин.

— Лежите спокойно, господин Свердлов, — говорит он. — Как вы себя чувствуете?

— Как живой.

— Вот и хорошо. Сейчас я вас осмотрю, а потом отвечу на ваши вопросы. Мне сказали, что вы хотели меня о чем-то спросить.

С меня снимают одеяло. Теперь я точно вижу, что руки и ноги у меня на месте. И балахон на мне тот же самый. Его задирают, и я вижу потрясающие вещи. Нет, это не сквозная дырка, как я предполагал. Посередине живота разрез, заштопанный скрепками из степлера. Края прилегают друг к другу неровно. На них запекшаяся кровь. По бокам из живота торчат пучки трубок с мешочками на конце. Сюрреалистическое зрелище. Я стал похож на инопланетянина, осьминога, биоробота. Снизу трубки, сверху капельница.

Глюк, оказавшийся доктором, внимательно рассматривает разрез, аккуратно щупает его, удовлетворенно качает головой.

— Очень хороший шов, — говорит он. — Итак, господин Свердлов, вы, наверное, хотите узнать про операцию.

— Это вы меня оперировали?

— Да.

— Так вы отрезали мне желудок или нет? Мне обещали, что его отрежут.

— Желудок удаляют только в крайних случаях. У вас это было не нужно. Он даже не уменьшился в объеме. Я только немного подровнял края язвы и зашил ее. У вас очень хороший здоровый желудок.

— Не подумал бы.

— Однако это так. Не часто приходится держать в руках такой здоровый желудок.

— Почему же он тогда болел?

— От нервов. Все разговоры о том, что язва бывает от неправильного питания или от каких-то бактерий — ерунда. В вашем случае уж точно. Только от нервов. Вы где работаете?

— Нигде. Безработный я.

— Вот и причина. Вы очень много нервничаете. Во время операции я видел несколько рубцов. У вас уже несколько раз были прободения язвы, а вы их перенесли на ногах, не умерли. Такое бывает только у очень здоровых людей.

А ведь я считал, что у меня железные нервы, а желудок больной. Оказывается, все как раз наоборот. Я помню, несколько раз у меня уже были похожие симптомы. Через недельку проходило. Значит, это все-таки были прободения язвы. Надо же!

— Может быть, и сейчас бы само прошло.

— Нет. На этот раз у вас кишечник оторвался от желудка. Это случилось пару дней назад. Вы должны были умереть еще тогда. Но у вас действительно потрясающее здоровье.

Вот почему мне всю прошлую неделю еда в прок не шла. Она в кишечник не попадала. От одной мысли об этом становится мерзко.

— Сколько меня здесь продержат?

Доктор неопределенно разводит руками.

— Пока не заживет. Приблизительно месяц. Может меньше, может больше.

Вот тебе и съездил на Пасху в Лейпциг. Впрочем, этого следовало ожидать. Конечно, во всем есть своя хорошая сторона. Например, очень удачно, что мне, наконец, вырезали язву. Это давно надо было сделать, но все некогда. Отдохну немного под цветные глюки. Я ведь никогда не лежал в немецкой больнице. Я вообще никогда не лежал в больнице больше недели. С каким бы диагнозом меня не клали в больницу, я всегда проводил там ровно неделю. Сейчас мне светит больше. Но как же это не вовремя! Всегда оно так. Мне надо искать работу, виза истекает, а меня на месяц кладут в больницу, да еще и велят не волноваться.

От этих размышлений меня отвлекает медсестра. "Вам звонят, — говорит она. — Только говорите недолго — это служебный телефон". Она дает мне трубку. Слышу Мишин голос.

— Привет! Что там у тебя? — говорит он. — Мне твой друг позвонил, говорит, что ты заболел. Как себя чувствуешь?

— Отлично. Я живой.

"Живому все хорошо". Как близок мне сейчас фильм "Формула любви"! Когда освобожусь, непременно пересмотрю.

— Звучит оптимистично. Что, было настолько серьезно?

— У меня оторвалась кишка. Мне ее пришили.

— Это действительно серьезно. И надолго это у тебя?

— Может, да. Хотя, не хотелось бы. Но на Пасху я, кажется, к тебе не приеду.

— Это я уже понял. Ничего, в другой раз приедешь. Тебе, наверное, уход какой особый будет нужен. После больницы тебя, наверное, в санаторий отправят?

— До того ли мне? Нет, наверное.

Медсестра смотрит на меня очень многозначительно. Приходится завершить разговор.

— Вообще-то по служебному телефону звонить не положено, — говорит она. — Мы можем поставить вам телефон за отдельную плату.

— У меня есть мобильный телефон.

— Включать мобильный телефон в больнице запрещено — он может внести помехи в работу медицинского оборудования.

Не так уж мне нужен телефон. Мне звонить некому. Да и денег у меня нет. В последнее время мне было никак не дойти до банкомата, так что кошелек у меня пустой. Ладно, обойдусь без телефона.

Осматриваюсь.

Койка — сложная металлическая конструкция с множеством колесиков и рычагов. С их помощью кровати можно придать любую форму.

Палата большая. Здесь можно поставить еще как минимум две такие койки. Но пока тут кроме меня никого нет. Конечно, кому охота болеть в Пасху?

Ощущения странные. Собственно, я вообще ничего не чувствую. Дышать сложно. Полной грудью не вздохнуть: скрепки, которыми я зашит, впиваются в живот. Это не то, чтобы больно, но неприятно. С ужасом думаю о том, что будет, если я чихну, закашляюсь или заикаю. И без этого время от времени я, кажется, пытаюсь выдохнуть и вдохнуть одновременно, скрепки режут живот, я не могу дышать и не знаю, что с этим делать. Что это? Может, это я как раз икаю. Нет, вроде бы, не похоже.

До чего неестественно выглядят эти скрепки в животе! Надо бы не сшивать шов степлером, а поставить обычную молнию. На случай дальнейших операций это было бы очень удобно и практично.

Странно изменился ход времени. Если мне кажется, что прошло несколько часов, то оказывается, что не прошло и минуты. Но стоит мне задуматься над простейшей мыслью, то вдруг оказывается, что уже наступил вечер. Привычных временных ориентиров больше нет: я ни ем, ни пью, не хожу в туалет. Когда просто так лежишь на кровати, понятие времени вообще теряет всякий смысл, если не смотреть ни на часы, ни на солнце за окном.

В палате тушат свет, желают мне спокойной ночи, напоминают, чтобы вызывал врача в случае чего. Вот сейчас бы и поспать нормально. Много-много цветных снов можно увидеть за одну ночь.

Спать, однако, оказывается неудобно. Нос заложен. Попытки организма вдохнуть и выдохнуть одновременно учащаются. Сглотнуть невозможно — от каждой попытки в движение приходят все внутренности. Только не хватало, чтоб меня стошнило. Желудок пустой. Если стошнит — он выйдет через рот, и его придется запихивать обратно. Горло чем-то заклинивает. Повернуться не получается. Мешает капельница. Из-за нее шея затекла. Иголка проходит сквозь горло и мешает дышать. Нажимаю на кнопку и на сонный ответ из динамика жалуюсь на иголку в горле. Мне советуют спать и не думать про глупости. Ничего себе глупости! Ну, ладно. Придется дотерпеть до утра, а там уж я все им скажу.

Утром ко мне приходят медсестры.

— Что вам такое приснилось про иголку в горле?

Показываю на капельницу:

— Она мне горло проткнула. Очень неудобно. Мешает дышать.

— Скажете тоже! Как это иголка может горло проткнуть?! Она маленькая совсем, в вену воткнута. А дышать вам не она мешает, а зонд.

Только сейчас обнаруживаю, что мне в нос вставлена пластиковая трубочка, уходящая через горло вглубь организма. Вот отчего у меня внутри все переворачивалось, когда я пытался сглотнуть. И вот почему нос заложен. И кто же до такого додумался?! А если б я ее перекусил? Чем перекусил? Носом что ли? Совсем голова не соображает. И как мне могло прийти в голову, что у меня в горле иголка? Самому смешно от таких глупостей. Но смеяться нельзя. Трубка в носу и скрепки на животе мне этого ни за что не позволят. Зато теперь я понял, отчего мне порой хочется одновременно выдохнуть и вдохнуть: это я так зеваю. Глубоко вдохнуть не могу, а выдохнуть не дает зевота.

— Это зачем?

— Чтобы следить за балансом веществ в желудке.

— А по-другому за ним следить нельзя? Я же не вяленая рыба, чтоб меня на веревочку насаживать.

— Нет, — отвечает медсестра, — без разрешения доктора убрать зонд я не могу. Вы уж потерпите до завтра. Это ведь не долго.

Ей, конечно, не долго. А мне целые сутки жить с зондом в носу. Вчера я его не заметил, потому день пролетел легко. А как я это воскресенье переживу, зная, что сквозь меня протянута трубка.

Медсестра делает мне укол от пролежней, натирает каким-то маслом. Это приятно. Выходит, что, несмотря на все эти трубки и капельницы, во мне осталось что-то человеческое. Значит, со временем у меня все будет хорошо.

— Можно не заливать в меня столько обезболивающего?

— Отчего же?

— Я очень глючу.

— Это же хорошо! — усмехается медсестра. — Некоторые специально тратят деньги, здоровьем рискуют ради этого.

И действительно, чего я волнуюсь? Уж не дадут мне тут свихнуться. Зато посмотрю настоящие цветные глюки, на которые наркоманы тратят все свои деньги. Делать-то мне все равно нечего. Как раз время убью. А глюки потом можно будет использовать в каких-нибудь рассказах. Никто ведь не узнает, что это я не сам придумал.

Мне разрешают сесть. Теперь это довольно сложная процедура. Надо подобрать все трубочки, что у меня отовсюду торчат, двигаться медленно и осторожно, чтобы чего-нибудь не оторвать. Медсестра спрашивает, не кружится ли у меня голова. С чего бы? Тут ведь не высоко, да и трубки все эти ничему кружиться не дали бы. Нет, голова у меня не кружится — сижу нормально. Медсестра предлагает встать. Ну, это уж перебьются. Как я буду стоять, если через меня протянута трубка? Я шевелюсь — она тоже шевелится. Нет, пока из меня все это не вытащат, я вставать с кровати категорически отказываюсь.

Официальные мероприятия на сегодня закончены. Можно спокойно предаться грезам наркоза, глядя на монотонное капанье в трубочках моего жизнеобеспечения.

Как глупо проходит жизнь. Чем больше свободного времени, тем меньше успеваешь. За пару месяцев вынужденного безделья можно было бы написать роман или диссертацию, съездить в Вену и в Прагу, совершить научное открытие, познать истину и постичь суть вещей. А что я сделал? Только, вот, разболелся. Интересно, как это изменит мою будущую жизнь? Стану я лучше или мудрее? Доктор говорит, что я должен был умереть, но я не умер, и теперь, наверное, не скоро умру. Это случайно так получилось или в этом был какой-то смысл, какой-то намек, предупреждение или предостережение? Мне, атеисту, и думать такое глупо. Но сейчас можно — это не мысли, а бред, возникающий в моем воображении под действием ядреного немецкого наркоза. Так почему я сейчас лежу на этой хитрой кровати с разными рычагами, под теплым одеялом, а не в холодном морге? Просто повезло? Кстати, повезло ли? Я уж надеялся, что работу искать не надо будет. Выходит, что придется. И неизвестно, надолго ли мне язву вылечили. Ведь не первая она у меня, значит, и не последняя. Может, кто-то мне намекает, что я что-то делаю не так, судьбу не так понимаю, отлыниваю от своего призвания? Вот, поправлюсь — обязательно напишу про это роман. Только глупости все это — никто мне ничего не намекает. Слишком уж я незначительный персонаж, чтобы сейчас кто-то стал тратить время на невнятные намеки. У ангельской братии сейчас другие заботы: они все заняты войной в Ираке и подготовкой Пасхи. Потому я и не умер, вот оно — простейшее и очевидное объяснение: на том свете просто затерялось мое личное дело. Я ведь переезжал из страны в страну, менял работу, прописки. Все менял, у меня даже имя в страховой карточке не такое, как в паспорте. А там сейчас суета — массу иракцев оприходовать надо. Вот мое досье и затерялось. Пока его искали, мне уже все зашили. Тогда ангелы сделали вид, что так и было задумано. А я себе голову морочу про всякие предзнаменования и предназначения. То, что я умирал, говорит только о том, что там моя жизнь никому не нужна. А то, что я не умер, говорит о том, что моя смерть тоже никому не нужна. Вот и все предзнаменования. Старушка с косой извинилась и пообещала зайти в следующий раз. Обычный и привычный бардак.

Мысли путаются и растекаются. Слова складываются в строфы. Рифмы родятся сами. Сейчас я мог бы написать поэму, но писать нечем и не на чем. А запомнить ни одной строки не удается. Был бы здесь мой лэптоп...

Перед сном снова прошу медсестру вытащить из меня зонд и снова получаю отказ. "Осталось ждать всего одну ночь, — говорит она. — Как проснетесь, придет доктор — у него и попросите". Но ведь перетерпеть ночь с этой штукой в себе — самое трудное, днем гораздо легче. Пытаюсь объяснить это медсестре. Если завтра утром его все равно вынут, зачем ждать всю ночь? Она говорит, что не может самостоятельно принимать такие решения. Обещает согласовать и решить. Похоже, мне все-таки придется спать с кишкой в носу.

Однако она не обманула и действительно согласовала. Приходит и говорит, что врач разрешил. Упершись ладонью в мой лоб, дергает трубку. Она проскальзывает через меня легко, как смазанная. Ощущение все равно неприятное. Я слегка закашливаюсь, что с моим штопаным животом очень неудобно. Зато какое облегчение! Сразу стало легче дышать, а в горле стало много свободного места. Одной трубкой на пути к выздоровлению меньше. Причем, самой противной трубкой. Теперь можно спать и видеть замечательно красивые сны.

Доктор сутра приходит без сопровождения. Видимо, мой случай уже не так интересен.

— Как вы себя чувствуете? — задает он дежурный вопрос. — Анализы у вас, я вижу, хорошие, состояние стабилизировалось. Даже зонд убрали.

— Да, за это спасибо. Он мне очень мешал. А когда уберут остальные трубки?

— Как будете поправляться. Вы слишком торопитесь. Мне сказали, вы хотите, чтоб вам отключили обезболивающее?

— Да. Если можно.

— Пока не стоит. Но концентрацию уже можно снизить. Если что заболит — скажите, мы ее снова повысим. Мне нравится ход вашего выздоровления. Приятного дня.

Доктор уходит, а вместо него приходят медсестры и проводят надо мной обычные утренние процедуры: протирают, делают укол, опять предлагают сесть и встать. На этот раз я не возражаю. Меня проводят до умывальника. Физически это не тяжело, но довольно сложно технически: надо подобрать все трубки, взять этот пучок в одну руку, опереться другой, как на посох, на стойку с капельницей и, согнувшись, идти вперед. Хорошо, что стойка на колесиках — ее удобно передвигать. Разогнуться пока не получается: шов мешает, разрезанный пресс ничего не держит, а пустой живот, стянутый швом тянет грудь к поясу. Желудок — маленький и скукоженный, болтается внутри, смещая центр тяжести то на один бок, то на другой.

Так, наблюдая за всеми этими странными и новыми ощущениями, под присмотром медсестер успешно преодолеваю несколько метров до раковины. Сестры после каждого шага спрашивают, не кружится ли у меня голова. Конечно нет. У меня пониженное давление, я ведь потерял много крови — кровь никак не может прилить к голове.

Совершаю утренний туалет: умываю лицо и чищу зубы. Зачем чищу? Я же их ничем не пачкал. Смотрю в зеркало. Жалкое зрелище.

Совершив первую в своей новой жизни прогулку, возвращаюсь на кровать. Отдыхаю, размышляю. Мысли в голове текут легко, но больше не путаются. Это потому, что наркоза дают не так много.

В палату заходит пожилая женщина в белом халате. Закатывает тележку с книгами.

— Больничная библиотека, — представляется она. — Вы хотите чего-нибудь почитать?

Неожиданное предложение, но оно очень кстати. Я давно уже ничего не читал, а сейчас самое подходящее время.

— Я бы Брехта почитал, — говорю я. — У вас есть "Трехгрошовая опера"?

Моя просьба удивляет библиотекаршу.

— Вы читаете Брехта?! Конечно, он есть в нашей библиотеке, но с собой у меня его нет — обычно читают более легкую литературу. Вы знаете, что Брехт родился в Аугсбурге? Вы видели "Трехгрошовую оперу" в нашем Городском театре?

— В Городском театре ставят "Трехгрошовую оперу"?

— Да, ее там ставят и очень хорошо. Вам непременно надо ее посмотреть.

Как освобожусь, обязательно посмотрю. Сначала посмотрю "Формулу любви", а потом "Трехгрошовую оперу".

Мне приносят книгу. То самое издание, с которого пятнадцать лет назад началось мое знакомство с творчеством Брехта, да и с немецким языком тоже. Я ведь его после школы почти не знал. Вот по такому же томику Брехта и учил. Теперь жизнь заново начинаю с той же книжкой.

Весь вечер, вместо просмотра глюков, читаю. Как давно я этим не занимался!

Во вторник, после обычных утренних процедур, ко мне опять приходит врач.

— Вы читаете Брехта? Видно, дело идет на поправку. Не стало ли вам хуже с меньшей концентрацией обезболивающего?

— Нет, у меня ничего не болит. Может, мне вообще не нужен наркоз?

— Рановато, пожалуй. Но, раз у вас ничего не болит, можно попробовать.

Через некоторое время после ухода врача медсестра убирает со стойки капельницы бутылку с наркозом. "Доктор велел снять обезболивающее с капельницы. Если у вас что-нибудь заболит, сразу жмите на кнопку и вам сделают укол".

Прощайте глюки, здравствуй реальность. Постепенно возвращаюсь к нормальной жизни. Это, конечно, хорошо, но жизнь в больнице скучна, если не смотреть сны. Теперь надо думать о том, как бы скорее отсюда выйти. Там, за стенами больницы у меня скопилась масса дел. Очень хочется поскорее узнать, как будет развиваться моя непростая жизненная ситуация, где, в каком городе, в какой стране и в каком качестве я окажусь через пару месяцев. Пожалуй, стоило остаться в живых, чтобы это узнать. А еще обязательно надо пересмотреть "Формулу любви" и сходить на "Трехгрошовую оперу" в Аугсбургский городской театр.

В палату вкатывают прибор вроде пылесоса с панелью управления со стрелками. Заходит врачиха и говорит:

— Я ваш врач по лечебной физкультуре.

Только физкультуры мне сейчас не хватает.

— Вам надо разрабатывать легкие и учиться правильно и глубоко дышать. Язва бывает от неправильного дыхания.

А доктор говорил, что от нервов.

— Я не могу глубоко дышать — мне шов мешает.

— Потому вам и надо дышать.

Она велит мне засунуть в рот трубку от пылесоса и нажимает на кнопку. Воздух заполняет меня как мячик. Скобы больно впиваются в живот. Вот сейчас бы наркоз был уместен. Выдыхаю.

— Вам надо дышать животом, — говорит врачиха. — Вы плохо вдохнули. С этим прибором вы должны дышать каждый час, и как можно глубже.

Буду теперь потихоньку раздуваться.

Следующее упражнение. Мне следует прогуляться. Вставать я уже умею, но мне надо пройтись дальше. Опираясь одной рукой на стойку капельницы, а другой на врачиху, выхожу в коридор. Проходим его до конца. У окна делаем остановку. На улице ярко светит весеннее солнце. Парк, лес, домики какие-то, железная дорога.

— Где мы? — спрашиваю я, возвращаясь к географической теме, мучившей меня с самого начала. — Это Аугсбург?

— Это какая-то окраина или пригород Аугсбурга. Станция называется Нойзэс.

Плохо я еще знаю местную географию. Мне это название ни о чем не говорит.

— Ну, хотя бы какое направление? Южное?

— Не знаю. Я приезжаю сюда на электричке.

Она отводит меня обратно в палату и уходит, велев дышать каждый день. Пишу это указание в записную книжку, чтоб не забыть.

Вдохновленный прогулкой по коридору, наполняюсь уверенностью в собственных силах и даже принимаю душ. Мне удается поместиться в кабинку со всеми своими причиндалами, только капельницу приходится оставить снаружи. Моюсь осторожно, чтобы не оторвать чего-нибудь. На живот стараюсь много воды не лить, чтобы шов не заржавел.

После этого забираюсь на кровать и до вечера читаю Брехта.

Перед сном меня спрашивают, не нужно ли сделать укол. Отвечаю, что у меня ничего не болит, закрываю глаза и с недоумением обнаруживаю, что не сплю. Открываю глаза и закрываю их снова. Тот же эффект. Интересно, оказывается, чтобы уснуть, недостаточно закрыть глаза. Вспоминаю из прежней жизни, что это действительно так. Ничего удивительного: мне ведь больше не дают наркоза, и я стал совсем как обычный человек. Ни глюков, ни сна по заказу мне больше не светит. От этой мысли становится грустно. Хочется даже нажать на кнопку и попросить укол. Но ведь они подумают, что у меня что-то болит, а это неправда. Сказать, что мне не уснуть без снотворного тоже нелепо: я ведь всегда засыпал без снотворного, просто на это уходило сколько-то времени. Разучился засыпать — так надо учиться заново. Все равно придется. А когда еще учиться, как не сейчас? За этими мыслями как раз и засыпаю.

— Мне сказали, что вчера вы не просили делать вам укол, — говорит мне доктор. — Вам не следует терпеть, если что-то болит — сразу говорите.

— У меня действительно ничего не болело, — отвечаю я. — Только шов жмет.

— То, что шов чешется — это нормально. Вы его все равно не трогайте. Я скажу, чтобы вам его ослабили. Он у вас совсем зажил. Вы вообще очень быстро поправляетесь. Вас уже можно переводить на нормальное питание.

Доктор уходит, а сопровождающий его медбрат достает бокорезы и перекусывает ими каждую вторую скрепку у меня на животе. Дышать становится легче. Медсестра между тем снимает еще две бутылки с капельницы. Защепкой зажимает одну из трубочек, торчащих из меня. "В туалет теперь будете ходить сами", — говорит она.

Как это, оказывается, просто — перекрыть крантик, и я снова должен жить как все люди.

— С завтрашнего дня вы будете получать обычную еду, говорит медбрат. Сегодня вы еще будете есть пищу космонавтов. Но пить вы можете начинать с сегодняшнего дня. Что вы будете пить?

Интересно, а какой у меня выбор?

— Пиво, — отвечаю я, зная, что мне откажут.

Но медбрат ничего не отвечает и через минуту действительно приносит бутылку пива. Безалкогольного, правда.

Первое, что я пью после операции — пиво. Не ожидал. Вообще, это была не очень удачная идея. С пива тянет рыгать, а у меня это еще плохо получается: шов колется, хоть и в два раза слабее, чем раньше.

Медсестра отключает от моей кровати кнопку вызова, что все это время висела у меня прямо над головой. Теперь, чтобы позвать кого-нибудь, я должен жать кнопку на тумбочке. Конечно, пора становиться самостоятельным, раз уже пиво пью. Хотя, немного жалко — я уже стал привыкать к жизни цветочка в горшке.

Мне приносят "еду космонавтов". Здесь так называют детское питание — фруктовую кашицу в стеклянной баночке. Оральное потребление пищи непривычно и приятно, но, будь я космонавтом, есть бы такое не стал.

Я на глазах становлюсь все более и более автономным существом. Проходит немного времени и мне хочется в туалет. Чудеса да и только! Интересно, помню ли я еще, как это делается. Помню!

Пожалуй, становится скучновато. Стихи писать хочется по-прежнему, но идей становится все меньше и меньше. Глюков нет, живот чешется. Чтобы убить время, совершаю прогулку по больничному коридору. Неинтересное занятие. Коридор как коридор. Из-за соседней двери громко и монотонно зовет на помощь какая-то старушка. Никто не обращает внимание, видимо, она всегда кричит. Дохожу до одного окна, до другого. Возвращаюсь в палату и дышу некоторое время через пылесос. Съедаю еще банку пищи космонавтов.

А мог бы уже завтра поехать в гости на Пасху. Но все получилось иначе.

Утром в четверг доктор очень доволен. Говорит, что я уже практически здоров, велит отключить мне капельницу и вытащить все штуки, лишающие мой организм естественности. Прощается со мной до конца праздников и желает мне веселой Пасхи. Вот ведь, и он туда же. Чего ж тут веселого?

— Может, отпустите, раз уж я практически здоров?

— Нет, — говорит он. — Вы и так слишком быстро выздоровели. Меньше, чем через неделю после такой операции нельзя выпускать. Мало ли что. Вы уж потерпите до конца праздников. Если за это время не будет никакого ухудшения, мы вас выпишем.

Он уходит. Медсестра вытаскивает иголку из затекшей шеи. Иголка действительно совсем маленькая. Медбрат выдергивает трубки у меня из брюха. Они выскакивают с хлюпаньем, щекоча живот изнутри. Пожалуй, стоило оперироваться, чтобы такое увидеть. Я сажусь есть обычный завтрак. Вообще, грех жаловаться — меня собирались продержать здесь месяц, а выпустят через неделю, то есть, я даже на этот раз не нарушу своего обычая при любом диагнозе лежать в больнице ровно неделю.

Прямо во время завтрака у меня появляется сосед. А я-то уж думал, что так до выписки и доживу один в большой палате.

Сосед совсем молодой, наверное, школьник. Настроение у него подавленное. Спрашиваю, что у него болит. Говорит: подозрение на аппендицит.

"Пустяки, — говорю я, чтоб его поддержать. — Это ерундовая болезнь. У меня тоже несколько раз было подозрение на аппендицит, потом оказалось, что это язва, так что все обошлось".

Кажется, с первого раза мне не удалось поднять настроение соседа. Вид у него все еще неуверенный.

"Не бойся, — говорю, — это совсем не больно и быстро. Меня самого оперировали в выходной — я даже не успел заметить, как они это сделали. А сейчас врачам уж совсем нет мотива тянуть время: у них уж праздничный стол, небось, накрыт, так что за один момент все, что надо, отрежут".

Настроение соседа не повышается. Мне никак не удается заразить его своим оптимизмом. Ужасно скучный молодой человек. Похоже, он совсем не хочет оперироваться, а хочет домой — Пасху праздновать.

От беседы меня отвлекают посетители. Приехал Франк с женой. Какая приятная неожиданность!

— Ты хорошо выглядишь, — говорит он, — лучше, чем при нашей последней встрече.

— Надеюсь, на днях меня совсем выпишут, — отвечаю я.

— В санаторий?

— Какой еще санаторий? Кто меня тут в санаторий отправит? Мне работу искать надо.

— Ты уверен, что тебе не нужна реабилитация? Думаешь, тебя тут за неделю привели в чувство?

Понятное дело: он ведь видел, на кого я был похож несколько дней назад. Сейчас я тоже так себе выгляжу. Конечно, он считает, что меня нельзя оставлять одного.

— Его действительно скоро отправят домой? — спрашивает Франк у медбрата.

— Да, — отвечает медбрат.

— Он живет один. Он точно сможет сам ходить за покупками, подниматься по лестнице?

— А вот вы сами сейчас и проверьте. Прогуляйтесь с ним в парке.

— Ему уже можно? — удивляется Франк.

— Да, конечно.

Мне приносят мою обычную одежду, и я переодеваюсь. Мы спускаемся на первый этаж, выходим на улицу. Больница окружена небольшим, но очень милым и ухоженным парком с зелеными холмиками, озерцами. Есть тут и вертолетная площадка, но самого вертолета нет. Зато в чистом весеннем небе видно много красивых и разных воздушных шаров. Наверное, сейчас проходят какие-нибудь соревнования.

Солнечно, но не жарко. Легкий ветерок неспешно несет шары в сторону леса. Как удачно, что я вышел на прогулку вместо того, чтобы сидеть в палате! Жаль, что я раньше не догадался пройтись по парку. Капельница в этом деле не помеха — я вижу довольно много гуляющих с капельницами.

— Что, не похоже, что я могу ходить по лестнице? — спрашиваю я.

— Ты, конечно, лучше выглядишь, чем в субботу, но все равно неважно. Бледный, сутулишься.

— Ты меня вчера не видел. У меня трубки торчали из всех мест. И ходил я как первобытный человек на школьном плакате, где нарисован процесс эволюции приматов. А позавчера я лежал бревном и кушал через трубочку. Знаешь, я очень быстро поправляюсь. Если улучшение моего состояния будет продолжаться линейно, я через месяц стану суперменом. На следующей неделе я точно буду в состоянии ходить за покупками и даже на собеседования. Что ты так беспокоишься?

— Мы очень волновались за тебя. Доктор сказал, что ты можешь умереть. В субботу мы долго прождали в больнице. Нас не отпускали, но и к тебе пройти не разрешили. Все спрашивали зачем-то, в каком мы с тобой родстве.

— Это они на случай, если я не смог бы сам подписывать всякие документы. Наверное, если бы я был невменяемый, за меня должны бы были подписаться мои родственники. Они меня там проверяли на вменяемость — спрашивали, где я нахожусь. Кстати, ты не знаешь, где?

— Нет, я же не местный. Я ориентировался по указателям. Хорошо, что тут много указателей на больницу.

— А когда меня увозили, ты ехал за скорой помощью?

— До первого светофора. Мне же нельзя на красный свет. Да и ехали они по городу под сотню километров в час. Мне было за ними не угнаться.

Гуляем по садику до обеда. Франк спрашивает, не привезти ли мне каких-нибудь вещей из дома. Прошу привезти лэптоп. Хочу заняться творчеством.

Вернувшись в палату, не застаю там своего нового соседа. Медсестра говорит, что он передумал лечиться. Трус.

Обед вполне пристойный, но его мало. После того, как меня отключили от капельницы, ко мне вернулось чувство голода, причем оно нарастает. Раньше мне бы вполне хватило такого обеда, тем более что я днем ничего не делал, но сейчас мой пустой желудок требует работы, он там внутри никак не может расправиться, ему надо чем-то наполниться.

Возвращается Франк с компьютером, свежим номером журнала "Шпигель", что пришел когда я болел, и книжкой по программированию, чтоб я не переставал повышать свою квалификацию и конкурентоспособность на рынке труда. Он так заботлив! Теперь я обеспечен развлечениями до выписки.

"Ну и вид у твоей квартиры! — говорит Франк. — Вещи разбросаны, окровавленная вата, обрывки упаковок от лекарств, использованный шприц. Как после наркоманской вечеринки".

А ведь завтра должна прийти уборщица. Что она обо мне подумает?

Прощаюсь с Франком и погружаюсь в чтение. Никогда не читал журнал "Шпигель" так внимательно: про историю Ватикана, про безобразия, которые творят американцы в Ираке, про то, как необходимо укреплять федерализм в ФРГ: создавать исполнительную вертикаль, укрупнять федеральные земли. Ничто не ново в этом мире.

Начинаются праздники.

Я чувствую себя все лучше. Поехать в Лейпциг, наверное, пока не смог бы, я еще довольно слаб, мой живот, хоть уже и зажил совсем, все еще стянут скрепками и чешется, дышу я еще не полной грудью, съежившийся желудок до сих пор не наполнился и не принял естественную форму и размер, но я уже существую автономно, принимаю всего одну таблетку перед завтраком и живу как все люди. Мог бы снова пойти прогуляться, но, как это обычно бывает, на праздники пошли дожди, и гулять приходится не дальше коридора. По радио зовут на праздничную службу в больничную церковь, но я и так не очень люблю такие мероприятия, а тут еще и непонятная служба — не православная. Была б церковь какая интересная — сходил бы. Но что может быть интересного в домовой больничной церкви?

Зря Франк тащил компьютер: никакого творчества у меня не вышло. И книжку по программированию я только раз пролистал и больше не читаю. Скука и лень — мои обычные развлечения подступили ко мне и в больнице. Глюки прошли, я снова стал таким же бездельником, как и обычно.

Время от времени спрашиваю у медсестер, когда меня выпишут, но они предлагают ждать, когда после праздников вернется доктор. А я уже соскучился по своей квартире на Пильгерхаус-штрассе. Хочется посмотреть "Формулу любви", отожраться по-настоящему не больничной, а домашней пищей — я уже даю себе зарок всегда есть три раза в день, чтоб на обед было первое, второе и третье, хочется с новой силой взяться за поиск работы. Надеюсь, пока я болел, мне не звонили потенциальные работодатели — праздники на носу, им не до собеседований. Как поправлюсь, надо будет обзвонить все фирмы, куда я рассылал резюме. Время уходит, тянуть нельзя. Хотя, куда мне сейчас на собеседования?

Лежу на кровати, вновь перелистывая "Шпигель", когда в палату приходит новый сосед. Это пожилой, но довольно крепкий человек. С ним пришли двое его друзей или родственников. Он ест больничный обед, они шутят и смеются. Он тоже смеется, но как-то ненатурально — его взгляд остается тревожным, а улыбка исчезает так же быстро, как и появляется.

Посидев с ним часа два, друзья уходят, и мы остаемся вдвоем в палате. Я продолжаю листать журнал, сосед ходит из угла в угол. Останавливается у моей кровати и предлагает познакомиться. Представляюсь.

— Здравствуйте, — говорит он по-русски. — Это единственное слово, которое я знаю на русском языке. Как вы себя чувствуете?

— Уже лучше. Меня на днях прооперировали.

— Вам хорошо, — говорит он. — А мне это только предстоит.

— В праздники? Вы не производите впечатления больного человека. У вас экстренный случай?

Мой собеседник грустнеет.

— Нет, — отвечает он, — у меня обычная плановая операция. Это я внешне хорошо выгляжу. А внутри... Это называется полипами, мне будут их вырезать. Эта операция запланирована довольно давно, ее будут делать сразу после праздников, а сейчас меня должны подготовить. Конечно, я бы предпочел провести праздники в другом месте, за праздничным столом, но обстоятельства не позволяют.

— Здесь дают пиво.

— Неужели?

— Да, я уже пил. Безалкогольное.

— Это не пиво.

Мой собеседник замолкает и задумывается.

— Здесь хорошо оперируют, — говорю я. — Мне на днях жизнь спасли. И операция у вас рутинная. Не переживайте.

— Я не переживаю. Я прожил долгую и достойную жизнь. Мне не о чем волноваться.

— Почему прожил? Вы и сейчас живете.

— Да, да, конечно! — поспешно отвечает он и отходит к своей кровати.

Все-таки мне повезло, что я попал на операцию сразу, без всяких подготовок и без возможности обдумывать или сомневаться. Ну и мысли сейчас, должно быть, у моего соседа! Вот уж кому Пасха совсем не в радость.

Его уводят утром, сразу после праздников. Он держится мужественно, хотя и выглядит все равно печально.

Сразу после завтрака приходит доктор.

— Пожалуй, вас можно уже выписать, — говорит он. — Вам уже значительно лучше, но не забывайте, что шов у вас еще не снят. Сейчас вы обязательно должны наблюдаться у врача.

— Это все? А как же долгое перечисление того, что мне нельзя?

— Месяц не поднимать тяжести, три месяца не заниматься спортом.

— Это все?

— Да. Вы здоровый человек.

— А как же ничего не есть, не пить, не курить?

— Вам это запрещали когда у вас была язва, а теперь ее нет. У вас очень здоровый желудок, я же говорил. Курить вам ни один врач не посоветует, но вам это не вреднее, чем всем остальным. Если курение успокаивает нервы, то лучше курит, чем нервничать, но по возможности найдите другой способ успокоиться. У вас нервы плохие, вам их надо беречь.

— Это как?

— Вы безработный? Увы, тут медицина вам ничем не поможет. Мы не всесильны. Я знаю, что ситуация в экономике сейчас тяжелая. Желаю вам успеха.

— Спасибо, — говорю я. — Не хочу показаться невежливым, но не буду говорить вам "до свидания", поскольку встречаться с вами я больше не хочу.

— Это понятно. И я вам этого желаю. Прощайте.

Вот и закончилось мое лечение. Пора идти.

Прощаюсь с медсестрами, спускаюсь вниз, нахожу библиотеку, сдаю книгу.

Выхожу на улицу. Увесистая сумка с лэптопом оттягивает руку. Остановка трамвая прямо перед воротами больницы. Все трамваи в Аугсбурге проходят недалеко от моего дома, значит доеду. И наконец-то узнаю, где я все это время находился.

Обратный путь из больницы занимает, конечно, гораздо больше времени, чем поездка на скорой помощи. По мере того, как трамвай подъезжает к центру города, начинаю понимать, что я был не на юге, а на западе Аугсбурга. Железную дорогу действительно переезжали, но это была не та ветка, что на Мюнхен, а та, что на Нюрнберг, она подальше от моего дома, и я не подумал, что до нее можно так быстро доехать. Снова становится жаль, что у скорой помощи были закрашены стекла. Я пропустил такую поездку!

Проезжаю мимо городской службы занятости, мимо прачечной, мимо Рыбацких ворот, дома Моцарта, собора. С географией все становится на свои места.

Вот я и дома. В квартире чисто, никаких упаковок от лекарств, никаких шприцов. Уборщица успела здесь побывать. Первым делом звоню Франку и Мише и сообщаю о своем чудесном освобождении. Пожалуй, я несколько устал. Может, даже не от дороги, а от неимоверной радости встречи со ставшей родной квартирой на Пилгерхаус-штрассе. Хорошо, что я живу один. Встреча с домашними была бы мне слишком большой эмоциональной нагрузкой, а мне волноваться запретил доктор.

Захожу в ванную и умываюсь. Смотрюсь в зеркало. Совершенно белое лицо с синяками под глазами. Синяк на шее, там, где была вставлена капельница, уже рассосался, но остаются два полукруга ярких выпуклых пятен на тех местах, где была пришита игла. Ни дать, ни взять следы укуса. Я могу без грима исполнять роль вампира. И как я в таком виде в трамвае ехал? Пожалуй, на этой неделе мне не стоит ходить на собеседования — распугаю всех работодателей.

Присмотревшись, обнаруживаю седые волосы на висках. Их не было раньше или я их не замечал. В детстве я ждал этого момента, думал, что седина придаст мне взрослости и солидности. Все увидят, какая у меня непростая, полная приключений жизнь. Но обстоятельства поседения я представлял себе несколько иначе. Наверное, я был бы разочарован, если бы тогда, в детстве, узнал, что поседею от того, что у меня заболит живот.

Иду на кухню. В холодильнике, естественно, пусто. Прикрываю шею воротником и иду за продуктами. Накупаю еды на неделю, с трудом дотаскиваю все до дома. Делаю себе второй завтрак из четырех блюд и, глядя по видео фильм "Формула любви", разговляюсь. С полным правом — последние недели я постился очень основательно.

После сытного завтрака иду за угол к участковому врачу.

— Доктор не может вас принять — он в больнице, — говорит медсестра в регистратуре.

— Надо же, а я как раз оттуда. Он что, подрабатывает в больнице? А завтра он принимать будет?

— Он там не подрабатывает. Вы что, думаете, что доктора сами никогда не болеют?

Не думал, в общем-то, но сейчас мне действительно не пришло в голову, что доктор может попасть в больницу в качестве пациента. А ведь он и впрямь скверно выглядел, когда я к нему приходил неделю назад. Выходит, мы были в одинаковом положении.

— Что же мне делать? — спрашиваю я. — Мне врач велел непременно наблюдаться по месту жительства.

Медсестра смотрит мою справку, с выражением читает диагноз по-латински, повторяет еще раз.

— Да, — говорит она, — это очень серьезный диагноз. Даже удивительно, что с таким диагнозом вас выпустили так скоро. Вам обязательно нужно к врачу. Мы сейчас направляем наших пациентов к другому доктору. Я запишу вас к нему на прием.

Получаю на завтрашний день направление к доктору и возвращаюсь домой готовить обед.

Вообще я ем немного, но сейчас другое дело — отъедаюсь за две недели, и, кажется, конца этому не будет. После обеда готовлю ужин. Весь день я только и делаю, что ем. Ем и чувствую, как желудок расширяется, растягивается, принимает свою естественную форму. К вечеру мне удается немного уменьшить голод. На это ушел недельный запас продуктов. Кажется, я стал здоровее. Только шов жмет.

На следующее утро снова закупаю продукты и основательно завтракаю, потом еду в прачечную — за время болезни у меня много нестиранного скопилось.

После обеда иду к врачу. Он работает за городским театром. Как раз по дороге выясняю репертуар, смотрю фотографии сцен из спектаклей. "Трехгрошовая опера" действительно на самом видном месте. Но идет она в следующий раз нескоро, через пару недель, потому для начала беру билет на ближайший спектакль по знакомой пьесе: "Физики" Дюрренматта. Стоило попасть в больницу, чтобы обнаружить, что в театре, мимо которого я хожу почти каждый день, бывают спектакли.

Приемная у врача, к которому я пришел, побогаче, чем у того, что сейчас в больнице. Побольше, посветлее. На стенах картинки, аквариумы по углам.

Доктор выслушивает меня, читает мои бумаги. Ложусь на кушетку, и он, осмотрев шов, срезает остатки степлерного пирсинга. Больше на моем животе нет ничего инородного. Впрочем, он и без скрепок выглядит впечатляюще. Говорят, шрамы украшают мужчину. Если так, мое брюхо теперь красиво неимоверно.

— Когда мне приходить в следующий раз? — спрашиваю у врача.

— Не надо приходить. Вы здоровы. Каким числом вам закрыть больничный?

— У меня нет больничного. Я нигде не работаю.

— Тогда совсем просто. Вы можете продолжать искать работу.

— Прощайте, — говорю я.

— Всего хорошего. Только теперь, водкой не напивайтесь. И коньяком тоже. Вам крепкие напитки можно только в небольших количествах — от них меняется кислотность. Если захотите напиться — пейте пиво или вино. И не курите.

Сказанное этим доктором несколько противоречит тому, что говорил врач из больницы. Тому я больше верю — он держал в руках мой желудок, а компетентность у врачей бывает разная — если бы я послушался не Франка, а ту русскоязычную овцу из неотложки — сейчас уж точно не пил бы и не курил. Впрочем, все эти советы не имеют особого значения: я много и так не пью, а курить бросил уж больше чем десять дней назад, и снова начинать мне совсем не хочется.

Я выхожу на свежий воздух, сворачиваю с главной улицы и, петляя по аугсбургским переулкам, иду куда глаза глядят.