Пицца и Ротвейлер

— А я-то тут при чем? С чего ты взяла, что это я его подослал?

— Он сам мне это сказал.

Я захожу к Ротвейлеру.

— Да ты знаешь!.. — начинает он.

— Я-то знаю. А вот ты что себе позволяешь?! Как ты ведешь себя с дамой?!

— Да я же ничего...

— Она мне все рассказала. Она порядочная девушка, между прочим, а ты руки распускаешь.

— Я не распускал руки, я ее даже не потрогал.

— Именно это я и имею в виду. Стыдись. Ты же весь Ротвейль опозорил своим поведением.

И что они все в ней нашли? Конечно, она очень даже ничего, по местным меркам, так вообще красавица. Но стоит ли так сходить по ней с ума. Может быть, я и не прав. Может мне и самому попробовать, а то что я всех только учу? Нет, пожалуй. Я ведь в Германию не за этим приехал. Что я в Питере девушек не видел? Я хотел с немцами общаться, а если что, со мной ведь никто и разговаривать не захочет. Вон все как друг на друга окрысились. А если чего добьюсь... Поскользнусь на балконе, и никто ничего не видел.

Лучше уж буду дальше изображать из себя Купидона.

Проходя мимо комнаты Пиццы, слышу странные звуки.

Заглядываю. Пицца лежит на диване и смотрит порнуху по видео. Заметив меня, он вскакивает, пытается броситься одновременно ко мне и к телевизору и загораживает экран.

— И это эталон нравственности нашего этажа, — говорю я.

— Ты! Ты вторгаешься в мою личную жизнь! Как тебе не стыдно?!

— Тебя я там не заметил, так что никакая это не твоя личная жизнь, а обыкновенная порнуха. Перепишешь?

— Ни за что. Это глубоко личное, понимаешь. Это безнравственно, то, о чем ты просишь. И вообще ты ведешь себя как последний негодяй.

— Пока нет. Вот когда я всем расскажу, что видел...

— Ты не посмеешь.

— Почему? Я ведь не ты, у меня нравственных принципов с гулькин нос.

— Тебе никто не поверит.

— А если я их позову прямо сейчас? Впрочем, если ты угостишь меня пивом, я не буду этого делать.

— В этом ты весь! Ты знаешь, я не пью пива, я вообще не употребляю алкоголь, эту отраву, эти экскременты микроорганизмов.

— Я не сказал, что пить будешь ты? В твоих интересах, чтобы я напился и все забыл. А то ведь проговорюсь, у меня же язык без костей.

Я пью пиво, а Пицца мрачно разглагольствует:

— Вы, русские, все такие: вам бы только напиться и напакостить.

— Оставь, — дружелюбно отвечаю я, — немцы тоже не подарок.

— Немцев оклеветали. Нас все все время подставляют. Если в Америке нацисты устроят демонстрацию, то никто и не заметит, а если у нас — все пальцем будут тыкать.

— Ну, есть же причины.

— Нет. Первую мировую войну начала Австрия, а все подумали на Германию. Гитлер тоже был австриец, а все говорят, что немец.

— Еврей он был.

— Правда? Конечно! Он был еврей, как это я сам не догадался?!

— Угу. Кстати, пиво кончилось, а я трезвый.

— Ладно, пей еще, кровопийца.

— А про русских ты зря. Не такие уж они плохие. В смысле, бывает и хуже.

— Разве что поляки.

— Да что ты говоришь! И они тоже?

— Конечно. Знаешь, что такое польское троеборье? Это когда поляк бежит в бассейн, там плавает и едет обратно на чужом велосипеде. Они тянут все, что плохо лежит. И откуда такие вообще берутся?!

— Ладно, говорю я, поднимая бутылку. За рукопожатие на германо-российской границе.

— Нет, — говорит Пицца, подумав. — Пусть Польша все-таки будет.

— О'кей. Тогда чтобы Польска не згинела.

— Что за дурацкий язык?! — говорит Ротвейлер. — Напридумывали кучу странных букв. На письме их вообще невозможно различить, а обозначают они все одно и то же.

— Разве? — спрашиваю я.

Ротвейлер рисует на уголке газеты буквы "Ж", "З" и "С".

— Это все один звук, — говорит он. — А буквы разные.

— Ты уверен, что это один и тот же звук?

— Это в их деревне один и тот же звук, — говорит Пицца. — У нормальных людей это разные звуки. Лучше объясни, для чего нужны слова "а" и "и". Они переводятся одинаково. И означают одно и то же. А слова разные.

— Перед "а" всегда ставится запятая, — говорю я первое, что приходит в голову.

— Сегодня мы не будем есть мясо. Оно не разморожено, его не нарезать. Оно твердое как камень.

— Как камень? — говорю я. — Если камень уронить с десятого этажа, то он разобьется на мелкие кусочки. Кроме того, от удара должна повыситься температура.

Мясо заворачивается в пакет и роняется в окно. Я бегу вниз. Оно упало на мокрый газон. Я приношу его обратно, и мы снова его скидываем, но уже более аккуратно. Оно падает на асфальт и в мясе образуется вмятина. Попытка повторяется. Из окон соседнего корпуса доносятся аплодисменты и крики "Повторить!" Интересно, что подумал комендант общежития, когда я несколько раз пробежал мимо него с окровавленным пакетом.

Я нагулял аппетит. Мясо немного деформировалось, но не раскололось. Берем хлеборезку. Этакая циркулярная пила, только ручная. Она не берет мороженое мясо. Сосед приносит набор инструментов. Мы зажимаем мясо в тиски и разделываем его ножовкой по металлу.

Интеллект всегда побеждает.

В институте прекрасный кампус. Здесь есть настоящий бассейн с вышкой, футбольное поле, новая библиотека, оборудованная по последнему слову. Библиотекари даже не делают записей в формулярах: просто считывают штрих-код с книги и с читательского билета. И каталог весь на компьютере. Найти книгу очень легко.

В холле библиотеки — подарки от разных зарубежных делегаций. От гостей из бывшего СССР — целая батарея бутылок водки. Хорошей водки. Все нераскрытые. Приезжает, значит, гость из России или с Украины, ставит на стол бутылку, а они ему: "спасибо, мы поставим ее в музей". Дикие люди. Басурмане!

А еще у них очень большой, современный актовый зал. Говорят, в нем даже был когда-то съезд партии ХДС. Правящей партии. В этом зале время от времени крутят кино.

Пицца зовет меня в актовый зал на лекцию по астрономии. Будет читать какой-то заезжий профессор.

На сцене с диапроектором возится монах. Маленький, толстенький монах в бурой рясе, подпоясанный веревкой. В кино католических монахов всегда такими показывают. Какое отношение он имеет к лекции по астрономии?

Гаснет свет и на сцену поднимается профессор. Он тоже в рясе. Хорошо поставленным голосом он рассказывает о наблюдениях, сделанных новейшими телескопами, о космических полетах, показывает красивые слайды.

Он заканчивает лекцию словами: "Вас, наверное, удивляет, что я, католический священник, занимаюсь астрономией. Вы задаете себе вопрос: не противоречит ли это моей вере? Нет, не противоречит".

Звучат бурные аплодисменты. Точнее, стук. Здесь профессорам не хлопают в ладоши, а громко стучат кулаками по столам.

Она показывает мне открытку.

— Посмотри, что сегодня мне подсунули под дверь.

На открытке изображена собака.

— Ротвейлер, — говорю я.

— Да, действительно ротвейлер.

— Значит, ему стыдно за его безобразное поведение. Я же говорил, что он хороший.

— Откуда ты знаешь, кто это написал?

— Есть только один человек, который дарит открытки с ротвейлерами. Он сам из Ротвейля и родился в год собаки. Его самого все Ротвейлером называют.

— А я и не знала. Не похож. А что, он знает русский язык?

— Он его учит. У нас весь этаж учит русский язык.

— Да? А почему?

— Красивый. Язык Толстого и Достоевского. Его учат даже негры преклонных годов.

— Нет, серьезно?

— Я приятный собеседник, а по-немецки говорю плохо. Вот им и приходится учить русский.

Кубок Европы по футболу. Германия играет с Россией.

Немцы болеют за немцев, русские — за русских. Когда забивают третий гол, немцы перестают радоваться и говорят нам с сочувствием: "Ничего, ведь есть и другие виды спорта". Мы уходим, чтобы не мешать немцам смотреть дальше.

Германия победила.

Из окон общаги вырываются ракеты. Куриные яйца прицельно летят в стоящие под окном машины и мотоциклы. Один студент выбегает и пытается увести свой мотоцикл из под обстрела. "Поздно!" — кричат ему.

В окна летят рулоны туалетной бумаги и обрывки телефонных справочников. К утру в общежитии нет туалетной бумаги. Здесь у людей нет ничего святого.

Поутру по разгромленному кампусу ходят дворники с отрешенными лицами. Они не рады победе Германии.

Ротвейлер продал свой мотоцикл. Перед этим он целый день проторчал в гараже, готовя его к продаже. Сбрасывал показания счетчика, говорит, что так принято.

Я сижу в гостиной и смотрю телевизор.

Заносят Ротвейлера. Он в полной мере отметил продажу мотоцикла. Сказав невнятные слова на нескольких языках, он достает шмат сала и начинает его пилить перочинным ножом. "Что за чушь ты смотришь?" — говорит он, хватая пульт. Несколько неудачных попыток перевести на другую программу и пульт летит в окно.

— А пульт-то не твой, — говорю я. — Он общий.

— Какая разница, — говорит Ротвейлер, выключая телевизор.

— Со своим ты бы так не поступил.

Я едва успеваю уклониться от летящего в окно сала.

— Поступил бы, — говорит Ротвейлер, удовлетворенно разваливаясь на диване.

Заходит Пицца и включает телевизор. Телевизор не хочет включаться. Ротвейлер пинком ноги заставляет его переменить решение.

— А где пульт? — спрашивает Пицца.

— Ладно, — отвечает Ротвейлер. — Сейчас принесу.

Я иду вместе с ним. На улице темно. Мы шебуршимся на газоне, пытаясь впотьмах что-нибудь нащупать.

— Что случилось? — спрашивают нас с балконов.

— У нас пульт от телевизора в окно выпал, — отвечает Ротвейлер.

На балконах зажигаются фонарики. Нам светят и дают ценные советы. Я нахожу сало.

— Тебе нужно?

— Ты что, с ума сошел? Впрочем, давай.

Мы возвращаемся.

— Это надо же было так напиться! — ворчит Пицца.

— У меня есть причина, — гордо отвечает Ротвейлер.

— Какая у тебя причина? Пропил мотоцикл и рад.

— Если бы ты знал настоящую причину, — усмехается Ротвейлер, — ты бы так не говорил. Ты бы заткнулся на всю оставшуюся жизнь, если б знал настоящую причину.

— Ничто не заставит меня замолчать, потому что я говорю то, что думаю. Какая у тебя причина?

— Сегодня ко мне придет она, — загадочно улыбается Ротвейлер.

— Придет кто? — дрогнувшим голосом спрашивает Пицца.

— Белая горячка к нему придет, вот кто, — говорю я. — Что пристал к человеку? Не видишь — он совсем лыка не вяжет.

— Мне, конечно, приятно смотреть, как вы мне завидуете, но будет еще приятнее посмотреть на ваши лица, когда она придет.

У Пиццы сжимаются кулаки.

— Ты лжешь! — говорит он. — Мало того, что ты бессовестно лжешь, ты еще и порочишь девушку! Это кем же надо быть, чтобы к тебе прийти?!

— Вам даже не удастся меня обидеть, — говорит Ротвейлер. — Я понимаю ваше огорчение. Расслабьтесь. Повезет в другой раз.

— Это вранье! — шипит Пицца. — Хоть ты скажи, что это вранье.

— Пьяный бред, — поддакиваю я.

— Ладно, неудачники, придется вас проучить. Ставлю ящик пива, что она ко мне придет.

— Недорого же ты ее оценил, — говорю я. — Согласен. Это ведь для меня совершенно безопасно.

— Бабы больше и не стоят, — цинично усмехается Ротвейлер. — А докажу я вам в два счета.

Он выносит из своей комнаты телефон и звонит ей.

— Ты придешь сегодня ко мне? — спрашивает он, включая динамик в телефоне.

— Приду, — отвечает она.

Он вешает трубку и высокомерно говорит:

— С вас пиво, коллеги.

Пицца встает.

— Мне противно здесь находиться.

— Приятных сновидений! — ехидно бросает ему вслед Ротвейлер.

Мы выходим.

— Ну почему? — спрашивает меня Пицца. — Почему женщины всегда выбирают самых худших? Что она нашла в этом швабском выродке, этом алкоголике, второгоднике, недоумке? Я этого не понимаю.

— Не пытайся понять женщину, — отвечаю я.

Я тоже чувствую себя уязвленным. Поведение Ротвейлера меня раздражает. Кроме того, я попал на ящик пива и был обозван неудачником. Это после всего, что я для него сделал! Кто-то за это заплатит.

Я набираю ее телефон и говорю: "Не знаешь, что это Ротвейлер так нажрался? От него разит как от целого вытрезвителя, на ногах он не держится, всем хамит и выкидывает в окна неодушевленные предметы".

На следующее утро я застаю Ротвейлера на том же месте, где я его оставил. Он поднимает на меня растерянный взгляд и говорит:

— Она не пришла.

— Не пытайся понять женщину, — говорю я.

— Скучно здесь, — говорю я профессору. — Никакой культурной жизни.

— Отчего же. Есть она тут. Только знают об этом не все. Завтра в актовом зале будет выступать театр из Нюрнберга. Можешь сходить и посмотреть.

Театр из Нюрнберга посмотреть стоит. Я в Германии никогда не был в театре. Заодно будет повод надеть костюм. Не зря же я вез его из Питера.

Обхожу вокруг актового зала. Все закрыто, никаких афиш нет. Наверное, профессор ошибся.

Назавтра как обычно иду в лабораторию и сижу там до вечера. Уже возвращаясь домой, вижу скопление шикарно одетых людей вокруг актового зала. Значит, спектакль все-таки будет. Спрашиваю, когда начало и почем билет. Билеты дорогие, не зря все так разодеты, а переодеться уже не успею. Подхожу к кассе. Снова спрашиваю о цене. Кассирша окидывает меня презрительным взглядом и говорит: "Ну, для вас пять марок". Странно, почему так дешево и почему для меня? Билет хороший — место в самом центре зала.

В фойе встречаю профессора. "Это нормально, — объясняет он, — во всех театрах студентам дают билеты по пять марок за полчаса до начала спектакля".

Мои потертые джинсы и мятая рубашка вполне могут заменить студенческий билет. То-то кассирша так на меня посмотрела. Наверное, потому и не было в кампусе афиш, чтобы студенты своим внешним видом не смущали солидных господ. Они ведь пришли сюда не спектакль смотреть. Не так уж часто в этой глуши бывают светские мероприятия. Здесь собрался бомонд со всех окрестных деревень. Среди дам в мехах и господ в дорогих костюмах, пьющих в фойе шампанское из высоких тонких бокалов, я выгляжу белой вороной.

Ну и ладно. А спектакль зато хороший. Комедия по пьесе "Зануда", по которой еще фильмы снимали. Поставлено хорошо, артисты тоже хорошие. Давненько я не был в театре.

В гостиной никого нет, и я решаю заняться ностальгией.

Я засовываю в видеомагнитофон "Старые песни о главном" и наслаждаюсь. На музыку приходят немцы. Они садятся и тоже смотрят. Никто не просит перевести. Неужели им нравятся эти песни? По звукам, которые они издают, понимаю — на экране женщины. "В России все женщины такие?" — спрашивают меня. Я не думал, что этот фильм такой эротический. Впрочем, каждому свое.

— Что за песни? — спрашивает меня один студент, когда фильм закончился.

— Песни тридцатых сороковых годов. Тебе нравятся песни тридцатых-сороковых годов?

— Нет, они напоминают о мрачных временах национал-социализма.

— Жаль. А мне, например, нравится "Лили Марлен".

— Это где "Перед казармой, у больших ворот..."?

— Да. Ты ее знаешь?

— Нет. И знать не хочу, — говорит он и выходит из гостиной, насвистывая "Лили Марлен".