На букву ха

Разводим огонь, печем сосиски.

Рядом со мной сидит высокий худой парень. На нем кожаная куртка и кепка с октябрятской звездочкой.

— Ленина уважаешь? — спрашиваю я.

— А ты? — он вызывающе смотрит на меня. В стеклышках его очков играют отблески костра.

— Я... уважаю. За гениальность, прозорливость. И детей он любил.

— Врешь ведь... Зачем Советский Союз развалили, уроды?

— Это не я, честное слово!

— Первое в мире пролетарское государство, — мой собеседник совсем не слышит меня. — Все капиталисты его боялись. Вот и доверяй русским строить социализм!

— Не надо было доверять, — в сердцах говорю я. — Лучше бы кто другой его строил — больше бы толку было.

— Теперь капиталисты совсем распоясались, — продолжает он. — Рабочему человеку на шею садятся. На весь мир плюют. Фашисты по улицам безо всякого стеснения ходят.

— Неужели так прямо и ходят? Я ни одного не видел.

— По одному они ходить, конечно, пока боятся.

— В полицию заберут? — наивно спрашиваю я.

— В реанимацию. А как в толпу соберутся, так сразу силу чувствуют. Вот, помню, когда Гесса хоронили, такая демонстрация была! Я туда с друзьями ходил.

— Зачем же ты туда ходил?

Он смотрит на меня непонимающими глазами.

— Морды бить. Зачем еще?

— Это жестоко!

— А ты с ними, целоваться прикажешь?!

— Нет, почему? Целоваться не надо. Но бить-то... Люди все-таки.

— Мне показалось, что ты сказал про них "люди". Пока спишем это на незнание языка. А вообще, следи за тем, что говоришь. А то ведь...

— Нелюди, — поспешно поправляюсь я. — Но ведь жить все равно хотят.

— Мало ли, кто чего хочет. Я не фея какая-нибудь, чтобы их желания исполнять. Впрочем, — тут лицо его становится добрее, — мы же не насмерть, мы ведь не звери. Ну, покалечим немножко, чтобы пару лет по демонстрациям не ходил. И все.

К нам подсаживается Миша.

— Вот вы тут умные разговоры ведете, — говорит он. — А вот скажите, что может быть меньше пустоты.

Я смотрю на огонь. Чувствую, что голова все-таки немного кружится. Кажется, трава начала действовать.

— Если в пустую комнату войдут два человека, а выйдут четверо, — голос Миши доносится откуда-то издалека, — то комната не будет пустой. В нее должны войти еще двое, только после этого в комнате действительно станет пусто.

Я оборачиваюсь и снова вижу своего горячего собеседника.

— Кто победит на выборах? — спрашивает он.

— На каких выборах... — говорю было я, но, вовремя сообразив, отвечаю, — Ельцин.

По лицу собеседника вижу, что это был неправильный ответ.

— Призрак бродит по Европе, то есть, пролетарии всех стран соединяйтесь! Я совсем не в том смысле, что это хорошо, просто, капиталисты ведь все равно другого не допустят, — оправдываюсь я.

Мой собеседник остывает, садится на место и ставит бутылку на землю.

— Ты сам-то за кого голосовать будешь?

Вот уж не думал, что и в Германии до меня доберутся такие разговоры.

— Я вообще голосовать не буду. Мне для этого пришлось бы ехать в Мюнхен, потому что там ближайшее консульство.

Собеседник смотрит осуждающе.

— Ничего, не развалишься, — говорит он.

— Мой голос ничего не изменит.

— Из-за таких, как ты, Гитлер к власти пришел, — заключает мой собеседник, теряя интерес ко мне.

Мне становится легче. Я много думал над тем, из-за кого к власти пришел Гитлер. Теперь вопрос, наконец, разрешился.

Я вижу перед собой строгое благородное лицо немолодой, но красивой женщины.

— Это моя школьная учительница немецкого языка, — доносится голос Миши у меня из-за спины.

— Ты тоже курил эту гадость, — говорит мне учительница. — Михаель, это ты его этому научил?

— Я часть той силы, которая, желая добра, творит благое, — отвечает Миша.

— Желая зла, — поправляю я.

— Ты меня с кем-то путаешь. Я добра желаю.

— Значит, Гете читал, — говорит мне учительница.

— Все читали Гете. Это великий немецкий поэт. Его Лермонтов переводил. "Горные вершины спят во тьме ночной"...

— Вольно! Лермонтов? Не знаю такого. Наверное, хороший поэт, раз Гете переводил. Ты где учил немецкий язык?

— В школе. И здесь еще.

— Здесь? Разве здесь можно учить немецкий язык? Представляю себе, какое представление о нем сложится у тех, кто его здесь учит. Здесь же никто не говорит по-немецки.

— А разве есть места, где по-немецки говорят?

— Конечно. Например, в той деревне, откуда я родом. Там немецкий язык еще сохраняется.

Она говорит несколько фраз на своем языке.

— Честно говоря, я немецкий язык себе не так представлял, — говорю я. И в школе нас не так учили.

— Я понимаю, — вздыхает учительница. — Никто не хочет говорить правильно. И в учебниках чушь пишут в уступку жлобам. От настоящего языка ничего не осталось.

Она куда-то уходит. Я смотрю на тлеющие угли и на шипящие над ними сосиски. Ко мне подходит хозяин дома.

— О чем ты думаешь? — спрашивает он.

— Ни о чем.

— Это ложь. Человек не может ни о чем не думать. Я видел, что ты думал. Если не хочешь говорить, о чем ты думаешь — можешь не говорить, но, если ты думаешь о чем-то, а говоришь, что ни о чем, значит ты думаешь о чем-то плохом и хочешь скрыть это.

Пытаюсь понять, что он мне сказал. Мысль ускользает. Зовут к столу.

Становится веселее. Мы едим сосиски и пьем пиво. Я сижу рядом с учительницей.

— А что, — говорит она, — в России, когда пьют, все еще говорят тосты?

— Говорят, — отвечаю я.

Она вздыхает.

— А пустые бутылки со стола убирают?

— Убирают. Плохая примета, когда на столе пустая бутылка.

— А студенты в пивной пьют из бутылок или из кружек?

— Во что нальют — из того и пьют. Если есть кружки, то пьют из кружек.

Она снова вздыхает.

— Значит, культура пития еще где-то сохранилась, — некоторое время она молчит, а потом добавляет. — Россия, выживет, а Запад нет.

— Почему? От того, что бутылки со стола убирают?

— Нет. От того, что сохранилась культура и ее носители.

— Носители культуры? Кто это? Здесь их нет?

— В Германии почти не осталось высоких голубоглазых блондинов, — задумчиво говорит она.

— А почему именно высокие и голубоглазые блондины, а не маленькие брюнеты? — я пытаюсь вспомнить, как выгляжу. Кажется, я не похож на высокого блондина.

Она смотрит на меня с удивлением и отвечает:

— Ну, нравятся они мне.

— Мне кажется, в России их не так уж и много.

— Зато там у них сила. Ельцин один чего стоит. От того и традиции сохраняются. И культура.

Темнеет. Сосиски съедены, гости встали из-за стола и начинают собираться по домам.

"А мы останемся, — подмигивает мне Миша. — Переночуем здесь, а завтра утром еще опохмелимся. Знаешь такое слово?"

На крыльцо выходит хозяин дома. В руке у него деньги.

— Сегодня я богат, — говорит он, — эти деньги я получил, не работая ни дня. Стиральная машина была мне не нужна, не нужны и деньги. Смешно смотреть, как люди уродуются ради этих бумажек. Я не уродовался и не буду. Кому тут нужны деньги?

— Тебе, — отвечает Миша. — Твои деньги тебе и нужны, кому же еще?

Хозяин смотрит на него с презрением.

— Возьми, — говорит он и сует Мише деньги. — Ты считаешь, что они нужны, так и найди им применение.

— Как знаешь, — говорит Миша.

"Пусть пока у меня полежат, — говорит он мне. — Этак он их сейчас в костер бросит или начнет всем раздавать. А через пару дней опять припрется ко мне и станет просить денег. Тогда я ему их и отдам".

Ночь сплю крепко. Когда просыпаюсь, за окном совсем светло.

Перед домом, у крыльца хозяин ругается со своей подругой. Она помыла посуду и отчитывает его. Он молча кивает. Миша стоит рядом и наблюдает за происходящим. Подруга хозяина уходит в дом. А сам хозяин берет из стопки помытой посуды тарелку, некоторое время тупо ее рассматривает, а потом хладнокровно и беззлобно разбивает ее о крыльцо и берет следующую. Эту он разбивает, уже не рассматривая. Мы с Мишей молча смотрим, как он переводит посуду на скандал. Подруга с ребенком на руках выходит на крыльцо и тоже смотрит на это. Когда разбивается последняя тарелка, она, воспользовавшись паузой, говорит, что пошла собирать вещи.

— Ты никуда не уедешь, — заявляет хозяин.

— Уеду.

— Не уедешь.

— Почему?

Хозяин на секунду задумывается и отвечает:

— Потому, что на такой машине ездить нельзя.

Сказав это, он подбирает с земли камень и разбивает лобовое стекло ее машины. Похоже, результат его удовлетворяет, и он аккуратно и методично продолжает выбивать стекла. Делает он это так же спокойно, как бил тарелки, не торопясь, тщательно подбирая камни в зависимости от размера стекла.

Миша смотрит на него с интересом. Когда, наконец, с последним разбитым стеклом, работа завершается, он спрашивает:

— Ты знаешь, во сколько это тебе обойдется?

— Деньги грязь, — уверенно отвечает хозяин.

— И то верно, — вздохнув, соглашается Миша и, переглянувшись со мной, говорит. — Ну, мы, пожалуй, пойдем.

— Всего хорошего, — говорит хозяин, — очень было приятно познакомиться. Заходите еще. У меня каждый месяц пьянки бывают.

— Это вряд ли, — говорю я. — Через месяц меня уже здесь не будет.

— Ну и что. Ради такого дела можно и приехать.

— Не получится. У меня виза уже закончится.

— Что за вздор?! Какая еще виза?

— Чтобы быть в Германии мне нужна виза.

— Вот еще глупости! Мало ли людей живет в Германии без визы!

— Так нельзя. Я честный. Да и что мне толку жить в Германии нелегально? Что я здесь буду делать?

— А чего ты вообще ждешь от жизни? Чем ты собираешься заниматься?

— Как все, работать. Чем же еще?

Хозяин с отвращением морщится.

— Сказал бы, что хочешь торговать собой, — говорит он. — На таких тупорылых трудоголиках весь этот мир и держится. Если тебе охота ишачить за шмот жратвы, то и нашел бы тут работу.

— У тебя есть предложения?

— Делов то, — пожимает плечами хозяин. — Стоит только позвонить моему дяде. Какая работа тебя устраивает? Руководитель отдела? Главный менеджер? Скажи. Был бы товар, а покупатель найдется. Если кому охота подставлять спину, всегда найдется тот, кто наложит на нее своих мешков.

— Учту, — отвечаю я.

Дома Миша вытаскивает из кармана деньги и кидает их в ящик стола.

— Вот и применение для них уже нашлось, — говорит он. — Хотя, на стекла для машины этого и не хватит.

— Как же он так живет? — спрашиваю я. — Откуда у него деньги?

— Друзья помогают, родители.

— Богатые родители?

— У него отец работает в правительстве земли.

— А дядя?

— Ну да, и дядя еще. Он владелец какой-то германо-канадской фирмы.

— Да? А чего же его племянник живет как нищий?

— Свободы хочет. Не век же зависеть от богатых родственников. А делать он ничего не умеет. Да и родственники всю жизнь не будут с ним нянчиться. Так что ты его треп насчет дяди всерьез не воспринимай.

Я и не воспринимаю.

Опохмелиться в гостях нам не удалось. Мы решаем отправиться в ближайший городок. Выходим из автобуса у церкви и спускаемся в подвал. Небольшая пивная. Табачный дым. Сводчатый потолок обклеен пивными пробками. За столиками в основном молодежь. На дверях туалета очень реалистично нарисованы мужчина и женщина. "Это рисовала двенадцатилетняя девочка, — говорит Миша. — Очень продвинутый ребенок, не правда ли?"

Садимся, берем пиво.

— Очень милое место, — говорит Миша. — Я очень люблю здесь бывать. И люди здесь работают очень милые. Иногда здесь бывает живая музыка: приглашают какую-нибудь местную молодежную группу. Тогда за вход берут деньги, но немного — только чтобы заплатить музыкантам. Здесь вообще цены невысокие. Люди работают исключительно из любви к искусству. Потому церковь и сдает им этот подвал. Богоугодное дело: занимают подростков, чтобы им на улице не болтаться, безалкогольные напитки продают дешевле, чем пиво. Такое больше нигде сейчас не встретишь.

За соседним столиком назревает ссора. Подросток лет четырнадцати пристает к девушке примерно того же возраста. Оба пьяные и, видимо, накурившиеся. Девушка кричит. Бармен выходит из-за стойки и провожает юношу на улицу. Вслед за ними уходит и девушка.

— Такое тоже иногда бывает, — говорит Миша. — Не знают, куда время девать, вот и сходят с ума потихоньку. Да и пить не умеют.

На меня накатываются угрызения совести.

— Ты не сердишься, что я у тебя...

— Да не, — машет рукой Миша, — дело-то житейское. У меня такое тоже много раз бывало.

— Разговор был очень интересный, — продолжаю оправдываться я. — Я бы просто не добежал до туалета.

— До туалета? Ты ходишь блевать в туалет?

— Куда же еще? Там стоит такая удобная блевательница.

Миша морщится.

— Блевательница это так банально. Это только для первокурсников, которые совсем не знают жизни и ничего не понимают в эстетике.

Я растерян.

— Разве эстетичнее стоять раком перед унитазом?

— Ты меня разочаровываешь! Как можно сводить все к простой физиологии? А для чего люди ходят на крышу? А балкон? Там свежий воздух, пение птиц, природа, высота.

Миша прав. Вечером стоять под балконом никак нельзя. Последствия чьей-то радости пролетают с удивительной регулярностью.

— Нет, блевательница это далеко не самое полезное изобретение, что есть в общаге, — продолжает рассуждать Миша. — Вот ванна это здорово. Ты когда-нибудь пробовал готовиться к экзамену, лежа в ванной? Я всегда так делаю.

— В общей ванной? Там же весь этаж моется. Мне кажется, это не очень гигиенично.

— Напротив. Все рассуждают как ты, потому никто, кроме меня там и не моется. Все идут в душ. Так пошло.

Заходит продавец газет. Миша покупает, быстро просматривает заголовки.

— Сколько уж раз зарекался читать желтую прессу, — говорит он. — Ты только гляди, что они пишут! У Ельцина инфаркт, а он продолжает свою предвыборную кампанию. Это надо же так изовраться! Если бы у него был инфаркт, то он лежал бы в больнице. Да и не проголосовал бы никто за такого больного.

— Не за коммунистов же голосовать, — отвечаю я. — Они остались в прошлом.

Молодой человек, сидящий по соседству, оборачивается и мрачно спрашивает:

— Ты чего сказал про коммунистов?

— Я про неправильных коммунистов сказал, — поспешно уточняю я. — Я имел в виду российских коммунистов.

— А-а, — с пониманием говорит сосед и отворачивается.

Следить надо за своими словами, меня же вчера предупреждали, а я опять забыл.

— А Ельцин сам из какой партии, — спрашивает Миша.

— Раньше был коммунистом, а сейчас он стал таким большим человеком, что любая партия была бы ему мала.

— Кто же его поддерживает?

— Если надо, он специально создает партию для этого.

— И туда идут люди?

— Еще как идут! Бегут. Это же очень большая честь, поддерживать любимого президента.

В пивной мы засиживаемся дотемна. За разговором время быстро проходит.

— Сейчас я закажу такси, и мы поедем обратно, — говорит Миша.