— Сссоловушшшка купцов заморссских пугнул, хотел медяк-другой выманить на опохмелку, да маненько сссильно сссвиссстнул. Те перепужались и в росссссыпь, два воза с пивом броссссив.

— Ну и вы...

— Ага!

— Оба воза?

— Ни! Один тока!

— И с одного воза так маешься?

— Да пиво то заморское, хххудое! Вона как головушшшки трещщщать.

— Что же ты к бабуле не пошел? Она бы тебя мигом полечила.

— Куда ходить, я и лежжжать-то не можжжу! — при этих словах левая голова позеленела до изумруда, жалобно всхлипнула и ввинтилась меж двух других, вытеснив среднюю. Та, с неудовольствием оглядев левую и правую шеи, уходящие в лужицу, обернулась к парню, продолжая разговор.

— Да и не жжжалует нас твоя бабуля, когда мы в таком виде. Поначалу ухватом вссстречала, а давеча уж ссс помелом вышшшла на крылечко. Мы той метёлки дюже опасссаемся: махнёт разок, колданёт, да и забросссит нас за горы, за луга — машшши потом крылами три дня и три ночи, чтоб возвернутьссся!

— Давай я тебя полечу.

— А у тебя ЕСССТЬ?!! — оживилась средняя голова. Разбрасывая глинистую воду, взметнулись две другие и замерли, покачиваясь по бокам от первой. Шесть мутных глаз вожделенно уставились на баклажку, подвешенную к Иванову поясу.

— Дажить на понюх не хватит... — скривилась средняя, оценив размер сосуда.

— А шшштой там? — спросила левая, пуская слюну. — Бражшшка?

— Мож, зелено вино? — с надеждой прошептала правая. — Тадысссь мож и полегчает чуток!

— Не! Там живая вода, я надысь у бабули малость стянул.

— Ик! Ик! Ик! — выдали залп все три головы, обдав парня разноцветным дымом.

— Тю! — скривилась левая.

— Умолкни! — цыкнула на неё средняя (самая умная). — Давай, Ванюшшш, лечи!

— Бражшшкой-то полечиться, оно приятссственней... по паре жшшбанчиков на носсс! Ну, хучь так... — молвила правая, подставляя Ване чешуйчатую макушку. Тот вынул кусок тряпицы, разодрал его на три лоскута и, смочив живой водой, разложил первый на шишковатой черепушке.

— Вторую давай! — ощутив себя достойным внуком бабы Яги, рявкнул Иван.

Скоро и другая голова украсилась мокрой заплатой. А со средней оплошка вышла: почуяв лёгкость и подступающий кураж (от живой воды оно завсегда так случается), левая гикнула во всю пасть, метнув язык пламени. Ванюша чуть дрогнул и плеснул щедрей, чем надобно. Прям на среднюю голову! А там, как на грех, желудь застрял, за чешуйки зачипимшись.

Миг — и из него проклюнулся росток. Другой — вытянулась хворостинка, сразу окутавшись в листву. Третий — и поползли корешки, шустро опутывая невезучую голову Змея Горыныча.

— Башку вздёрни! Не приведи господь, корни за землю уцепятся! — заголосил Иван. Змей испуганно вытянул вверх шею.

— А что, мне лепо! — приглядевшись, сказала правая голова.

— Вся башка в зззелени, так ззздорово! И к коровёнке подкрадыватьссся легче — прикинулссся куссстом, а она и не заметит! — поддержала левая.

— Цыц, дурынды! — рявкнула с высоты средняя. — Из желудя куст? А дуб могучий не хотите?

— А чо делать-то? — растерялась левая.

— Жги его! — азартно внесла предложение правая. Не успела средняя возразить, как её с двух сторон обдали две струи пламени.

— А-а-а-а! — завопила средняя, уворачиваясь от жара и пуляя в ответ.

Схлопотав струю, случайно пущенную правой головой, левая обиделась и пошло-поехало: каждая голова за себя. Даром что дурак, Иван метнулся в сторону похлеще оленя лёгконогого, разом сообразив, что рядом с бушующим Змеем ему будет очень тесно.

— Ну вот, как всегда! — Размышлял он, схоронясь на дальнем конце оврага. — Ведь как лучше хотел! Ну почему у меня всё через пень-колоду! Верно люди говорят: дурак и есть.

Со временем шум утих. Выждав ещё немного, Иван направился обратно.

На выжженной поляне стоял Змей Горыныч. Нет, не стоял — возвышался, высоко поднявшись на лапах и вытянув вверх шеи. Каждая его голова (цвета варёного рака) с подозрением уставилась на две другие, отклонясь от них как можно дальше.

— Ну что, утихомирился? Лечиться будем, или как?

— Опять!!!! — забыв про вражду, все три головы разом уставились на Ивана.

— А чо? Мы ныне осторожненько...

К обеду Змей сдался. В четыре глаза он следил, как Иван протирает тряпицей очередную голову.

— Ты зорче гляди! А ну как сссемечко какое пропуссстишь! Ходи после в лиссстве, а то и в одуванчиках. Засссмеют же!

— Да я со всем тщанием гляжу, не тревожься попусту. Ты, Горыныч, полегче бы с пивом да с вином, а то ведь не устоишь пред зелёным змием. Ему ж токмо слабину дай, так враз скрутит!

— Эт хто таков? Иль супротивник мне обьявилссси?!! — Насторожился Змей, оглядываясь по сторонам.

— Змием зелёным в народе хмельное прозывают, за норов его коварный.

— А-аа! — Разочарованно протянул Горыныч, потом помолчал малость и спросил у Ивана:

— Ссслышь, Ванька, а ты чегой-то по лесссу с живой водой шарахаешьссся?

— Чтоб синяки сводить. За них бабуля знаш журит!.

— Какие сссиняки?

— Да тут в озере, девки повадились телешом купаться. Издалече плохо видать, так я загодя на то дерево и влазю, под коим они сарафаны с себя скидывают. Вот, коли б сёдни им попался, тадысь и синяки были бы!

Сказ, про то, как однажды у Вани утро уж больно беспокойным выдалось.

Встающее солнышко ещё только начинало выкарабкиваться из ветвей берёзы, как на избушку бабы Яги обрушились пичуги малые, цельная стая. Галки, дрозды, вороны, сойки устроили такой хай на полянке, что на окошке ставень закачался! Все галдят, даже старый ворон с ветки столетней сосны временами вставлял своё мудрое "Кар".

Ванька почесал нос и натянул на голову лоскутное одеяло. Особо бойкая синичка, влетев в окно, спорхнула на изголовье лавки, набрала полную грудь воздуха и выдала ему трель прямо в ухо. Иван повернулся на другой бок, ещё плотнее завернувшись в одеяло. Птица замолкла, скосила на соню сердитый глаз, покачала головой да вылетела обратно, под лучи утреннего солнца. Чирикнула что-то остальным и упорхнула в лес, в самую чащобу. Вслед за ней покинула поляну вся птичья стая. Ваня перевернулся на спину, поморгал, зевнул и задремал вновь.

Была б в избушке бабуля, он бы так вольготно не валялся, а давно б шустрил по хозяйству. Дровишек там, водицы из ключа студёного, да мало ли что. Но бабуля, оседлав любимую ступу, отбыла в леса дремучие, оставив парня приглядывать за избёнкой. Дело не хитрое — следить, дабы лапы куриные, безмозглые, в чащу не забрели, да в рвину не сверзились. Не утруждая себя хлопотами, Ванька с вечера просто стреножил избушку, привязав её на длинный повод к могучему дубу в серёдке поляны.

Всласть понежиться ему не дал медведь, которого приволокли за собой назойливые птицы. Косолапый вскарабкался на крыльцо, ввалился в горенку, обнюхал спящего да как заревёт во всю клыкастую пасть! От этого рыка Ванька взлетел не хуже давешней синички, чуть не снеся притолоку своей буйной головушкой. А медведище, встав на задние лапы, настырно подталкивал его к полкам, на которых зелья бабусины хранились.

Парнишка пытался проморгаться, унять ещё сыплющиеся из глаз искры. Притолока-то, она ведь дубовая была, крепкая! А медвежий нос, недовольно сморщившись, уже вынюхивал что-то средь горшков, повязанных цветастыми тряпицами. Наконец, выбрав один, косматый подтолкнул к нему Ваньку. Тот было взбрыкнул, но медвежья лапа неумолимо пригибала Ванюшкину голову к посудине.

— Испить, что ль? Так бы и молвил, а то ить, лапы распускать. У тебя ж, косолапый, когтищи-то — во! Весь загривок мне исцарапал. — Медведь коротко взрыкнул.

— Да пью уже, пью! — Ванятка сделал пару глотков.

— Р-р-рр-р! — зашелся медведь в рыке.

— Ну? И шо с того?

— Ррразбойники заморррские прррришли, Горррыныча магией поборрроли! — сквозь медвежье рычание стала проступать человеческая речь. — Муррромца в порррубе заперррли, сном чаррродейским сморррив. Дррружину царррску мухами оборрротили. Пррропала деррржава!

— О-дысь! — изумился Иван. — Ты по-людски заговорил?

— Брррось ерррунду бррредить. Ворррога прррогнать тррреба! Ягу пррриведи! Быстррро!

— Да как же? Она ж за лесами, за лугами!

— Скоррроходы беррри.

— Так я ж не ведаю, куда бежать-то. Да и бабуля за сапоги заругает!

— Не заррругает, коль не порррвёшь! Дорррогу перрр-р р-р-ррррр!

— Чаво? — не понял Иван.

А мишка, смекнув в чем дело, опять толкнул его к горшку с зельем. Ванька покладисто хлебнул вдругорядь.

— Пррроводят тебя перррнатые, говорррю!

— А!

Подталкиваемый мощной лапой, Ванютка направился к сундуку.

Ох, и тяжела крышка! Паренёк тужился, тужился, но так и не осилил. Пришлось звать Потапыча. Тот попробовал, да тож не совладал, знать, заклятье какое держит! Мишка так налегал на сундук, что в усердии незаметно выволок его на середину горенки. Глядь, а там дыра сзади, крысами проедена! Ванька сунул руку в ту дыру, нащупал что-то мягкое, выволок. Шапочка какая-то. Откинул, заново полез.

— Р-ррр?

— Ага! Кажись, ухватил. Вот они, хорошие мои!

Иван развернул узелок и вытащил на свет здоровенные сапожищи, разве что Илюше Муромцу впору придутся.

— Великоваты... А ништо! Я туда соломки поднабью. — решил он.

Сказано — сделано: охапка соломы, поделённая надвое, улеглась в обувку, плотно обхватив мальчишечьи ноги.

— Чичаз ещё шапочку прихвачу, а то растреплет ветер кудри мои буйные! Сапоги-то шибко несут, не зря их скороходами прозывают. — Ванятка сделал шаг...

Избушка содрогнулась от нутряного удара. Птичья стая, дожидавшаяся медведя на крыше, токмо испуганно взметнулась ввысь, как новый удар сотряс замшелые брёвна. Потом ещё удар, ещё... и всё затихло, лишь покачивался лошадиный череп на коньке крыши.

Заскрипела дверь, выпуская Ивана, ползущего на четвереньках. Растрёпанный, с изрядно оцарапанным лицом, он следил, чтоб подмётки ненароком не коснулись пола. Следом выполз насмерть перепуганный медведь — вся шерсть дыбом стоит.

— Ну сапожки, ну скороходы! Чуть по стенам не размазали! Не, с ними сторожко надобно, да поперед себя зорко поглядывать. Ащё приложат об дубок какой по дороге — в лепёху расшибут! — Ванька уселся на крылечке, осторожно опустил сапоги на траву, встал. — Эй, птахи лесные! Летите, путь-дорожку мне до бабули укажите!

Разом захлопала сотня крыльев, устремившись на восход. Иван тщательно примерился, чтоб проскочить между деревьев, окружающих поляну и сделал шаг. Словно ветер пронёсся меж ветвей, растрепав им листы-листочки: то понесли Ивана сапоги-скороходы вослед птичьей стае. А выскочив из леса, ещё пуще припустил парнишка, одни лишь соколы быстрокрылые за ним поспевали, да и тем тяжко приходилось.

Недолго бежал Иван. Не притомился, нет — споткнулся на ровном месте. Сел на сыру землю, сапоги подтянуть, да птиц дождаться: даже соколы отстали, уж больно шибко бежали скороходы. Сидит, ждёт, шапочку покудова на кудри примеряет. Пронеслись над ним три сокола быстрее стрелы калёной, а Ванька лишь усмехнулся. Мол, всё одно, догоню!

Побежал вослед. Поначалу всё добром шло, да потом солома в сапогах сбиваться начала: ставит Ванька ногу ровно, а сапог влево-вправо болтается, всё в сторону повернуться норовит. Так ненароком и пошел паренёк по кругу. Сам не заметил, как обратно завернул.

Долго ли бежал, коротко ли, а принесли его сапоги к самому граду стольному. А у стен того града войско чужое стоит, агромадное, победу празднует. Злобно веселятся, не по-доброму — кого обирают, кого мучат-истязают. Никому пощады нет! А в середине стана вражьего — маг-чародей расхаживает, над Змеем Горынычем потешается. Смеётся да молвит ему:

— Ты хоть и могучий Змей, а нашлась сила сильней тебя. Вот лежишь в оковах колдовских, невидимых, да шелохнуться не можешь. Эй, кто там! Развяжите ему все три пасти, абы дохнуть на меня смог жаром своим! Пущай спытает да уразумеет, сколь слаб он пред силой чародейской.

Подбежали слуги маговы, сорвали верёвки, коими все три пасти змеевы увязаны были. Поднял головы Змей Горыныч, выдул пламя жгучее в три струи, а маг стоит, потешается — невредим совсем.

— Видал, сколь крепок щит мой колдовской, незримый? Он завсегда поперёд меня развёрнут. И ништо мне не страшно: ни жар, ни холод, ни стрела калёная, ни сабля острая. Покорись же силе сильной, магической!

А Иван в то время бежал, ног под собой не чуя, поспешал бабушку призвать на помощь. Совсем в пути умаялся: шапка на глаза сползает, сапоги болтаются да в стороны дёргают. За всем энтим и не заметил, как в стан вражий влетел. Один шатёр снёс, другой, котлы перевернул, да костры пораскидал в стороны. Искры на ткань шатров попали, так пожары занялись! А Ивашку-то никто и не приметил: невидимкой та шапочка оказалась!

Мечется Иван по лагерю воинскому, натыкается то на одно, то на другое, тычется, аки щень слепой. А сапоги бегут шибко — вот и сносит Ваня всё на своём пути, круша да ломая! Уж пол-лагеря перетоптал-передавил. То телегу перевернёт, то отряд ратников в стороны разметает. Ненароком влетел в костёр, в самый жар, да и подпрыгнул, обжегшись. А сапоги своё дело знают, куда хозяин стремится, туда и подталкивают. Взлетел Иван не шибко высоко, но стан лыцарей-разбойников одним махом перескочил.

На шум да крик обернулся маг, уставился на разор, что в его войске учинился, а ничего не видит, токмо пожары то тут, то там вспыхивают. Осерчал маг, стал на руке шар огненный наливать-накачивать. Большой уж налил, а тут Ванька сверзился, да прямёхонько на кончик хвоста змеева. На место самое нежное, болючее. Помутилось в глазах у Змея Горыныча, завизжал он истошно от боли, себя не помня, да как дохнул пламенем! Прямо на мага, спиной стоящего. А щит свой чародейский колдун пред собою завсегда держал, вот по энтому-то щиту и растёкся маг угольком-золою. Как сгинул нечестивец, так все его заклятья и развеялись!

И Горыныч свободу почуял, и Илья в порубе пробудился. А как пробудился, так стал на свет дневной стучаться. Колотит в дверь дубовую — никто ему не отвечает! Он шибче стучит — вновь тишина. Осерчал Ильюша, ударил в полную силу. Гром пошел по всей округе, поруб на брёвнышки раскатился. Приметили лыцари Илюшу и набросились на него, мечами маша-размахивая. Увидал Муромец пред собою вражью силу, подхватил с землицы брёвнышко и пошел их охаживать по ведёркам жестяным, что те лыцари себе на головы повздевали. И дружина враз из мух в людей оборотилась. Встали рядом с Ильей да как погнали ворога во злобе-то праведной! Долго ли, коротко ли гнали, пока совсем не выnbsp; Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.

гнали с земли русской. Царь-государь Илью Муромца апосля под белы ручки брал, в уста сахарные целовал, величал да одарял всяко...

А Иван-дурак в лес утёк да на дуб высоченный вскарабкался, спужавшись зело. Сидит, оглядывается, а слезть боится — ну как лыцари железноголовые по его душу придут? Так до вечера и просидел. Потом смотрит, делать нечего, надо к избушке возвертаться. Думает, авось там ещё какую птаху уговорит! Первых птиц-то он упустил, кто теперь путь-дорогу к бабуле укажет?