Lithuania Ascendant

Побродив пару минут по гостиной, я приказал себе успокоиться. Запоздалый ужас только теперь накатывал цепенящими волнами, застилая взор жуткими картинами — как взрыв бензобака разносит автомобиль на куски, разбрасывая во все стороны смертоносные обрывки стального листа, и те, словно мясницкие ножи, полосуют сначала гонщика, а потом — меня. Мелькнула шальная мысль напиться балдрианы на спирту, но я боялся переборщить и впасть в добродушное безразличие ко всему на свете. Если пострадавшему станет хуже... например, если удар повредил мелкие сосудики под дура-матер, и сейчас под черепной коробкой зреет кровяной наплыв, грозя раздавить нежные сероватые извилины, сжать ствол мозга...

Я тревожно вскинул голову: нет, сквозь распахнутую дверь явственно доносилось ровное и шумное дыхание, подозрительно напоминавшее храп. Оставалось только повести плечами, сбрасывая невидимую тяжесть пустых фантазий. Все в руце Божьей; только в наше суетное время об этом приходится напоминать себе беспрестанно. Если нашему лихачу суждено умереть, я едва ли спасу его в деревенском лазарете. Разумеется, сделать трепанацию черепа, чтобы снизить давление на мозг, можно даже здесь. Хотя бы коловоротом, зубилом и кувалдой. Вот только будет ли прок от такой операции?..

Вздохнув, я шлепнулся в кресло у закатного окна, откуда еще сочилось немного света, и снял с ближней полки "Назидательные записки" Гийема Сегю-Ростана. Больше ради того, чтобы унять нервы, потому что книгу я выучил почти наизусть уже к третьему прочтению.

Страницы отдавали пылью и старым клеем — запах, который в моем сознании с детства связывался с романтикой. В самом деле, откуда, как не из книг, мог черпать литовский мальчишка материал для детских мечтаний? Мемуары бешеного нарбоннца я прочел вначале на русском, в грошовом издании для бедных, и, повзрослев, не успокоился, покуда не купил прибывший из Тулузы том в шоколадно-нежной коже с золотом, чтобы насладиться — не могу поспорить, весьма назидательной — историей жизни этого авантюриста, изложенной на его родном окситанском наречии, и, хотя продираться сквозь устарелые обороты было нелегко, ни разу не пожалел об этом.

Сегю-Ростан принадлежал к тому поколению искателей удачи, что проросло в Нарбонне к исходу бурного столетия, последовавшего за открытием Гибореи, когда неутолимые аппетиты соседей прекрасной Дамы оказались устремлены по преимуществу на страны заморские, а зависть к раздувшейся от золота казне Нормандского королевства пробудила во многих душах жажду обогащения столь же скорого, неутомительного и сообразного благородной натуре шляхетства. В эту-то благодатную почву и упала семенем весть об открытии золотых приисков в далекой Сибири. В отличие от гарнизонов Мечики, владимирские казаки приветствовали новых поселенцев с распростертыми объятьями, не спрашивая роду и племени — и со всего христианского мира потянулись в Сибирь искатели наживы.

Окситанец Гийем был далеко не первым из них — возможно, иначе миру пришлось бы обойтись без его восхитительно наивных мемуаров. Но к тому времени, когда, растратив почти все деньги, но не растеряв гонора, Сегю-Ростан вместе с доброй дюжиной таких же авантюристов доплыл, наконец, пузатым ромейским карабом до Корсуни, и собирался уже двинуться дальше, как его настигло известие весьма неприятное. От царского двора во Владимире, некстати очнувшегося от дремоты, пришел категорический запрет допускать до земель сибирских проклятых латинян — дабы не расхищали богатства русских недр.

Спутники Гийема отреагировали по-разному. Одни, пожав плечами, бросали безнадежную затею, чтобы податься на военную службу к императору, круль-кесарю, султану или кто там еще, христианин или язычник, нуждается в их мечах и злобе. Другие, рассудив, что Святая Троица на всех одна, отправлялись исповедоваться и принимать причастие в ближайший православный храм. Но поиздержавшийся шевалье избрал третий путь, по мнению всех советчиков, к которым он обращался в большом порту — невозможный: добраться до сибирских золотых россыпей, минуя владимирские земли.

Путь его лежал через Черное море, в Трапезунт и Батум, оттуда через грузинские земли — в Дербент, тогда находившийся под властью персидских халифов. Там удача, дотоле не оставлявшая обезденежевшего путешественника, внезапно изменила ему: вместо того, чтобы переправиться через Хвалынь, добравшись до Титархана, или обойти его вдоль южного берега, Гийем оказался в лапах стражи, набиравшей пришлых бродяг в войско халифа, весьма некстати решившего покончить, наконец, с теряющим последние силы Ургенчем.

Вот здесь начиналась самая, пожалуй, невероятная часть приключений Сегю-Ростана: безоружный, "одинаково скверно", по его собственному признанию, владеющий любыми языками, кроме родного окситанского, чужеземец-гяур не только не лишился последнего достояния — меча, но и убедил — не иначе, как вмешательством свыше — ассасинского амира поставить нарбоннца во главе отряда христиан-невольников. Обычно цветистый слог Гиейма на страницах, посвященных победоносному походу персов, иссыхает, уподобляясь саксаулам Черных песков. Разграбление Самарканда описано им с такой лаконической краткостью, что само немногословие кажется зловещим, будто с желтоватых страниц поднимается дым полыхающего города, и крики жертв эхом отдаются в ушах.

Дезертировав из победоносной армии...

Меня отвлек звон колокольчика. Я подошел к двери и вгляделся в мутное стеклышко. Потом вгляделся еще раз — удостовериться, что глаза меня не обманывают. И поспешно отворил, отвесив стоящему на пороге почтительный поклон.

Старостой в Ольшанах был — с каких пор, и не скажу, до меня началось — пан Евгений Манилов Борецкий. Имел ли он какое-то отношение к тем самым Борецким — тоже не знаю, но любые намеки на свою прославленную фамилию староста переживал весьма нервно. Держался он, во всяком случае, с достоинством, присущим потомкам старинных родов — а спорить, будто род старейшин новгородского Сорока уступает хоть в малости боярским семействам Литвы или Киева, могут разве что сами бояре, растерявшие за века, в отличие от тех же Борецких, все достояние, кроме гордыни.

Сейчас, однако, старик был непривычно смущен и растерян: даже снять шляпу, когда захлопнулась дверь, он вспомнил не сразу.

— Как ваш больной? — спросил он вместо предисловия, и тут же отвел взгляд. Поразительно, но в этот миг староста напоминал напроказившего школяра.

— Покуда спит, пан Евгений, — ответил я успокаивающе, словно с нервным пациентом или пугливой лошадью.

Да что же еще стряслось? Только тут я сообразил, что для того, чтобы так быстро вернуться с поля, у старосты должна была иметься веская причина: после того, как он выбил для Ольшан трактора, следовало ожидать, что пан Борецкий не отпустит с поля ни души живой, покуда урожай не будет собран, или не кончится аренда, и тем более — не уйдет сам.

— Да проходите, прошу вас! — Я и сам с запозданием понял, что веду себя невежливо.

— Тут, пан дохтур... потолковать с вами хотел... — Староста протолкнулся мимо меня в гостиную, подошел к креслу у окна и снова замер. — Не разбужу? — переспросил он.

— Едва ли, — ответил я. — Если очнется, то сам. И чем раньше, тем, пожалуй, лучше будет.

Староста похмыкал немного и, не найдя, что сказать, уселся.

— Так о чем вы потолковать собирались, пан Евгений? — поинтересовался я.

— Да насчет пострадальца вашего, — признался старик. Пальцы его, скрюченные артритными желваками, беспокойно пошевелились. — Когда увидали, так сразу за мной и помчались. А я уже к вам, доктор... мы хотя и не вастаки, но может, вам после университата, — важное слово он произнес с особым напором, — этакое дело знакомым покажется...

— Что за дело-то, пане? — не выдержал я, вклинившись в очередную паузу.

— Это, пан дохтур, словами не описать, — решительно проговорил староста, снова поднимаясь. — Только показать можно. Вот пойдемте, сам увидите.

Я положительно не мог узнать величавого Борецкого. Староста едва не за рукав выволок меня из дома, так что мне оставалось лишь успокаивать совесть тем, что, случись больному очнуться в мое отсутствие, то и срочная помощь ему едва ли будет нужна. Мы прошагали в обратную сторону весь маршрут, каким волокли ко мне пострадавшего, не произнеся за это время ни слова, добрались до дуба, а потом двинулись в сторону от дороги, чтобы остановиться в трех десятках аршин от места аварии.

— Вот это вот чудо, — промолвил староста, неопределенно поводя рукой.

В первый момент я увидел только россыпь мелкого щебня, словно сланцевая крошка, и удивился — кому пришло в голову рассыпать его тут, на лугу? Потом внутренний объектив сознания закончил наводку на резкость, и я непроизвольно охнул.

То, что я принял за сланец, было асфальтом. Крошеным асфальтом. Мелко крошеным асфальтом.

Я почувствовал, что начинаю повторяться. Про себя. Потому что, глядя на ровный круг из плотно пригнанных серых обломков... всплыло чужеземное слово — такыр... ни о чем, кроме ломаного асфальтового листа, думать было непосильно. Безумное зрелище превращало рассудок в такое же колючее, слепое месиво разрозненных мыслей.

Машина мчалась не по дороге. С той стороны, откуда она врезалась в дерево, проселок как раз и делал злополучную петлю, на которой я неизменно застревал штаниной в велосипедной цепи. От груды почерневших, смрадных обломков я повел взглядом вдоль следов шин, наискось вдоль проселка, через обочину, через луг... до выкошенного круга, сплошь усеянного асфальтовым крошевом. Дальше следов не было. Никаких.

Словно автомобиль вывалился на луг сквозь невидимую дверцу, уже набрав скорость, и водитель едва успел дать по тормозам, когда на путь ему заступил вековой дуб, посаженный в честь посещения деревни великим князем Станиславом Дмитриевым — единственным из Гедиминовичей, на памяти людской почтившим Ольшаны своим присутствием. Можно было подумать, что автомобиль рухнул с низко пролетавшего самолета... но он упал не один. Неведомая, безымянная сила подхватила его вместе с дорогой, срезав тонкий слой асфальта, словно шкурку с картофелины.

Меня затрясло. Теперь уже не от страха. А от ужаса.

Я понял смятение деревенского старосты. Бывают вещи, до такой степени выламывающиеся за грани привычного бытия, что их с трудом удается уместить в пределах рассудка. Старику горько было признаваться, что весь опыт шести десятков его лет непригоден, чтобы объяснить выпадающие из пустоты автомобили. Он рассчитывал, что мое "университатское" образование поможет если не втиснуть случившееся в рамки повседневности, то хотя бы наделить именем. Но для меня зрелище серого такыра посреди зеленых ливонских лугов оказалось столь же жутким и непонятным.

— Действительно... чудо... — пробормотал я, только чтобы не молчать. Мне казалось, будто над полем внезапно повисла тишина, давящая и плотная.

— Вот и я подумал — нечисто тут дело, — убежденно проговорил Борецкий. — Как скажете, пан дохтур — могло такое приключиться, ну... от натуры?

Я еще раз посмотрел на серый круг в траве. Внезапно резкая вонь, исходившая от выгоревшего авто, приобрела для меня некоторую определенность. Так пахло временами в лаборатории, где мы, студиозусы, постигали алхимическую премудрость. Дым остро и странно отдавал соляной кислотой.

— Нет, пан староста, — ответил я так же твердо. — От натуры — не могло.

— Тогда, значит... я пошлю кого-нибудь в городок? — предложил Борецкий. Видно было, как ему не хочется этого делать — солнце уже зашло, темнело, как это бывает по осени, стремительно, и недолгая, в сущности, дорога до Яцовы грозила сюрпризами. Попадется такой вот лихач на пустой ночной дороге... Опять же — послать кого потолковей, так жалко хорошего человека дергать в ночь, а отправить, кого не жалко — так будет ли толк? В Ольшанах еще на слуху была история, приключившаяся еще до моего появления на селе — когда известного разгильдяя и пропойцу Семена Сешича отправили в городок (здесь никогда не говорили "в Яцову", а только — в городок, как бы заранее отделяя ближайшее многолюдное поселение ото всех прочих, будь то не столь далекая огромная Рига или лежащий по другую сторону от Яцовы Баюшок), а дождались только через три дня, на приказной машине и в совершенно неприличном состоянии.

— Подождемте лучше до утра, — ответил я после недолгого раздумья. — Я дам больному снотворного, и не позволю вставать... а завтра вызовем полицию.

— Ну, коли вы за него поручитесь... — проворчал старик.

— Я могу поручиться только, что он никуда не уйдет до рассвета, — поправил я. — Не обещаю, что наш, — я поискал достаточно обтекаемое слово, — гость не исчезнет столь же необъяснимо, как появился.

— Меня другое тревожит, — признался Борецкий. — А ну как он прознатчик?

— Чей? — спросил я с интересом.

— А холера его знает! — Староста махнул рукой. — Разве по нынешним временам разберешь? Может, господский — рубеж-то недалеко, почитай, за самой Двиной...

На самом деле граница между Литвой и Господином сотоварищи уже не первый век проходит самое малое в полусотне верст за рекой — разве что в самые мрачные дни Смуты в руки новгородцев попала, и то ненадолго, часть южной Ливонии. Но даже в те дикие времена здешние земли считались приграничными; что уже говорить о временах нынешних, когда хелоны и аэропланы пожирают расстояния?

— А может, ляшеский, — продолжал староста. — Пойди их, шпиенов, разбери!

Или владимирский, добавил я про себя. Разбить о дерево дорогую гоночную машину — это для тамошних богатеев в порядке вещей. Чем не легенда для разведчика? Если бы только еще у нас нашлось, о чем доносить в Посольский приказ. Об урожаях, что ли?..

Если бы не асфальтовый круг в траве, я бы, может, и согласился с паном Евгением. Появление незнакомца в деревне всегда подозрительно, особенно сейчас, когда новая война не за горами, и небо словно в тягости от бомб. Но после того, что мы увидали...

— Давайте все-таки дождемся утра, — повторил я.

— Ну, как скажете, пан дохтур, как скажете... — Староста подергал себя за ус.

Обратно мы шли так же молча.

В доме было темно. Я долго шарил в прихожей, разыскивая рубильник, и зажмурился, когда электрический свет ударил в лицо. Пожалуй, стоит поблагодарить Всевышнего за то, что живу в богатые, суетные времена — в Ольшаны кабель протянули недавно, предшественнику моему до последних дней оставалось обходиться керосинкой, да и я часто предпочитал зажечь тусклую лампу, чем слушать, как пощелкивает массивная тумба счетчика, выдергивая по грошу из моего неглубокого кармана. Керосин, хотя и привозной, покуда дешевле.

Но сейчас мне требовался яркий, пронзительный свет угольных нитей. Будем надеяться, что лампочки не перегорят все разом, как это уже один раз случилось, потому что на запасные у меня никогда не хватает денег.