@свидетель по делу о шабаше

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу погрустневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Двенадцать лет назад та была уже опытной повитухой, и как раз она принимала роды у Клотильды, старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой — к той беременности девочка ещё не успела созреть и войти в тело. Хильде следовало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск — маленький Пьер — получил и подарки графа, и герцогское покровительство.

Говорили, что баронесса Беранжье тоже рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон был обязан жизнью наследника и жизнью супруги лёгким рукам Хильды? Старуха-молочница поделилась в красном доме слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть да спеленать своей помощнице — старшей дочке Элизе, решилась зашивать баронессу.

Так или иначе, изначально Беранжье повитухе доверял. Явно, не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что случилось там между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве будет приниматься коллегиально. Решающим здесь станет мнение брата Фомы.

Суеверного теолога брата Фомы.

Это брат Бернар в своей прошлой, домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал из гусей жир на продажу евреям, которым их еврейский обычай запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал разные их побасенки и приметы. Узнал цену ложному знанию ещё до того, как отроком напросился жить к монахам-доминиканцам. А брат Фома видел жизни за стенами монастыря мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:

— В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, — начал барон.

— Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы — нежданнейшее событие, — пошутил брат Лотарь.

— О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее,— не смутился барон, — Сейчас дайте мне поведать вам о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, — ревел барон, — ко мне в гости приехал мой давний друг — благородный Франческо Кабири из Генуи. В его свите состояли алхимик Джовани, более известный по прозвищу Сизый Лев и нехристь-слуга, мавр-уродец, ростом с семилетнего ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу чем твои цыгане и откликается на "Юсуфа".

— Мы допросим их, — кивнул брат Фома.

— Их нельзя допросить, — всхлипнул барон, — Мой Франческо Кабири мёртв, а Джовани Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.

— В христианских землях им не уйти от руки Святой Инквизиции, — твёрдо сказал брат Фома, — Рассказывай, сын мой, что случилось у вас и не бойся ничего.

— Как всем известно, — продолжил барон, — супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего, Карла она вынашивала очень тяжело. Положившись на добрую молву, я, загодя до родов, нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей супруге.

— Говорили, что роды прошли тяжело, и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежащей бездыханной, — уточнил брат Бернар.

— Всё так, — кивнул Беранжье.

— Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? — спросил брат Бернар.

Рыжебородый барон яростно кивнул:

— После того, как моя супруга очнулась, и жар её спал, — продолжил барон, — Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо будет пеленать её, а после — расхаживать. Разумеется, я тогда с радостью принял её помощь и пообещал щедро наградить.

— Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи жил в замке в одно время с Хильдой? — уточнил брат Бернар.

— Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.

— Каким образом он лишился жизни? — спросил брат Фома.

— И каким это способом ваша Милость помогла ему лишиться жизни? — спросил брат Лотарь.

— Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты моей супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успенья, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а тем более — зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что моя супруга спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью кормилица, спит на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя некой мазью, от которой шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на подставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись тем снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: "Вверх! На Лысую гору!" От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. "Вниз и вверх! На Лысую гору!" — велела Хильда, после чего опустилась вниз и, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.

— И конечно, ваша Милость не сумела пройти мимо колдовской мази? — спросил брат Лотарь.

— Каюсь, любопытен, — отвечал барон.

— И как оно было висеть под потолком? — спросил брат Лотарь.

— Подташнивает.

— Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? — спросил брат Фома.

— Да.

— Ты принимал участие в ведьминском шабаше? — спросил брат Фома.

— Нет. Я испугался и спрятался за грудой камней. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: "Вверх и вниз! В замок Беранжье". Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.

— Как же, прячась за камнями, ты сумел поучаствовать в гибели друга? — уточнил брат Лотарь, — Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?

— Не будь вы лицом духовным, — прорычал барон, — не жажди я искупления вины — верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.

— Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? — спросил брат Фома.

— Не утаю малодушия, — всхлипнул барон, — ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы варить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем.

Родился-то мальчик мой синюшним, слабоголосым. Никто бы не догадался, как скоро он, смазанный свиным жиром, укрытый овчинкой, сумеет отогреться и окрепнуть. И щёчки у малыша раскраснеются, и раскричится, требуя титьку. Понял я, что речь идёт о моём сыне. Никаких других родов наша повитуха последнее время не принимала.

К чести Хильды, сперва она возразила ведьмам, что жизнь того ребёнка — её заслуга и заслуженная ей награда за повитушье мастерство. Ни с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш, живым, наивным, чистым, с необрезанными шелковистыми прядками, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.

Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что она стала мало печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика как Карл.

"Хорошо", — отвечала ей Хильда Синяя Лента, — "В замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор — путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Старший сын. Надежда и опора младшим братьям, кузенам и престарелым родителям. Наследник трёх десятков лавок и двух галер, четырёх каменных и дюжины деревянных домов, а ещё вдобавок — одной кровной мести, прерванной пока двадцатипятилетним перемирием. Вот такой достойный гость в Беранжье! Дайте-ка, я поднесу господину Дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу".

Ведьмы обрадовались и загоготали.

"Тише", — велела им самая старая, беззубая ведьма, — "Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?"

Ведьмы притихли.

Мой долг, — потупился барон Беранжье, — был выйти из укрытия и заступиться за гостя. Но я струсил. Я так напуган оказался, что рубашка моя взмокла от холодного пота, что горло окаменело, и онемел язык.

Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: "Молчание — знак согласия".

Я смалодушничал, — говорил барон, — даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от перемены климата. С переезда от солёных ветров к нашим сосновым борам и снегам.

Моя супруга к тому времени начинала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше, и я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обречь на погибель душу моего драгоценного друга.

И лежит теперь мой любезный Франческо в подземелье Беранжье. И лежать ему там — дожидаться весны. Стыть, обложенному мешками льда, пока земля не оттает и не сделается возможным устроить ему достойное погребение или же, забальзамировав, отослать тело в Геную.

4. ТРАВЫ

После допроса барона брат Фома и брат Лотарь высказались единодушно, что нельзя не доверять свидетельству благородного господина. Свидетельству рыцаря, признавшегося, что и сам пользовался колдовским зельем, летал на шабаш и, имея там возможность попытаться спасти жизнь христианина, струсил это сделать. Да ещё повинившегося, что более недели скрывал в замке явную ведьму. Не доносил, пока чувствовал зависимость от неё, пока не были сняты шёлковые швы с живота у Генриетты, пока Хильда продолжала пеленать и расхаживать баронессу.

Брат Бернар возражал, что Хильда должна была привезти с собою в Беранжье разные травы, полезные для рожениц, а среди них и белена, и спорынья, и лист волчьих ягод, и мак. Вдруг попробовал их испить? Из любопытства. В силу разного сочетания соков в мужских и женских телах, то средство, которое способно унять боль или дать окрепнуть дочери Евы, скверно скажется на сыне Адама.

Что если одурманенный женским настоем уснул, а там мало ли что привиделось? Мак Хильда настаивала наверняка, чтобы помочь баронессе поспать, отвлечься от боли. А у отвара волчьих ягод как раз выйдет этакий слабенький, сладковато-прелый запах. Вот с него-то мысли у барона и завертелись: и про сладостный аромат, и про беззубую, уже близкую к земле, старуху.

Брат Фома отвечал, что барон описывал яркий, незабываемый запах, а запахи почти никогда не снятся и не мерещатся людям.

Брат Бернар возражал, что хотя бы одно средство, от которого может привидиться и прислышиться многое, в Беранжье было. Хильда не могла не заварить баронессе рожки спорыньи для того, чтобы усилить схватки.

— От спорыньи и от волчьих ягод всякое может нагрезиться, — улыбнулся, потягиваясь, брат Лотарь, — Сам знал ваганта, который тоже летал. Только не на Лысую гору, а на Олимп. Ему в одном трактире мешочек ржи подарили. Наградили за то, как он на дверях соседнего трактира куплеты срамные на воротах ночью написал. А рожь та была со спорыньёй. А школяр-то этот поленился её разобрать хорошенько перед тем как сварить. А как пообедал он своею похлёбкой, так рассказывал, парил потом над Олимпом и плевал, и сморкался эллинским языческим богам прямо в их кубки с амброзией. А затем приземлился на лужайке с овечками, и спорил там с Аристотелем.

— Это с голодухи у твоего ваганта вышло, — вздохнул брат Фома, — Да и спорил он с философом Аристотелем, то есть, грезил о том, чему его учили, а не подслушивал беззубую ведьму. И запаха сладкого в его видениях не было.

— Похлёбка эта наверняка была сладкой, — сказал брат Бернар, — Из-за спорыньи. Твой вагант как раз по сладкому запаху мог бы догадаться, что рискует отравиться насмерть.

— Но он ел эту похлёбку, а не мазал на тело, — возразил брат Фома.

— Я о том, что он не летал, а спал, прикорнув у костерка, — отвечал брат Лотарь, — а думал, что летает.

— Но потом он понял, что ему это приснилось, — возразил брат Фома.

— Да, он очень горевал, что не помнит, о чём они спорили с Аристотелем, — вздохнул брат Лотарь, — но ему больше никогда не доставалось ржи с такими чудными рогулечками спорыньи.

— Нет, — подытожил брат Фома, — у нас выходит, что этот школяр, будучи, в отличие от барона Беранжье, неопытным и юным, всё-таки хорошо понимал, что его видения вызваны похлёбкой, что на самом деле он никуда не летал и с Аристотелем не спорил.

— Да тут ты прав. Этот школяр понимал, — отвечал, лениво щурясь, брат Лотарь, — но бывает же и так, что люди, принявшие зелье, ошибаются в том, где они были и в том, что они делали, наяву. Когда его Светлость совсем был юнцом, к нему приставили учить грамоте монаха-бенедиктинца. А его Светлость не желал учиться, он хотел скакать по полям. Вот мы с ним и выдавливали его наставнику волчьи ягоды в пиво.

— Так это наставник герцога, выходит, был одной из тех душ, погубив которые, ты подался в монахи? — насторожился брат Фома.

— А ты и не знал, что позвал сюда с волками выть ни кого-то там, а самого опытного в монастыре отравителя? — пошутил брат Лотарь, — Вот и не пей со мной. Ровно пять ягод я выдавливал в бочонок бенедиктинцу. И признаюсь тебе, тот как осоловеет, как выпучит глазища! — довольный воспоминаниями, брат Лотарь принялся раскачиваться на стуле, — Так на следующий день и не вспомнит, сколько кафиз прочитал ему ученик и где так испачкался глиной — бенедиктинец думал, что измазюкался, пока следовал за ним на нравоучительной прогулке. А чистописание можно было позавчерашнее показать.

— Наставнику герцога бочонка пива хватало, чтобы забыться, — подытожил брат Фома, — Не важны были те пять ягод.

— А я думаю, — сказал брат Бернар, — что мякоть от волчьих ягод, как более тяжёлая, опускалась в бочонке на дно. Там она должна была смешаться с пивным осадком, увязнуть в нём и по этой причине вообще никак не повлиять ни на самочувствие, ни на видения, ни на забывчивость монаха.