@свидетель по делу о шабаше

1. ТРИБУНАЛ

В ночь на тридцать первый день стены красного дома с жестяными химерами — их грозными, заледеневшими пастями обращались к земле водосточные трубы, — огласил хриплый мужской вопль:

— Mea culpa! Mea culpa!

Надо вам сказать, что дом этот был отдан под нужды инквизиционного трибунала.

— Mea culpa! — "Моя вина!" — доносилось с его двора, и крики несчастного переходили в сдавленные рыдания.

Братья-инквизиторы переглянулись:

— А давайте, не пустим его, — предложил брат Лотарь. В своей прежней, домонашеской жизни он служил герцогским шутом.

— Околеет бедолага, — вздохнул брат Бернар и бережно уложил с ножа на ломоть хлеба колёсико кровяной колбасы.

В хлебе блестели запечённые в тесте орехи, чернел изюм. В медном блюде сочились жиром толстенные карпы.

— Замёрзнет — прикопаем с утречка, — пошутил брат Лотарь, отпивая глоточек сливовой настойки.

— И я вернусь из этой волчьей дыры в Страсбург! — подхватил брат Фома, — Мне на днях только-только отписали оттуда, что старик наш почти размяк уже на цепи. Да на хлебе и на воде, да в кандалах, да в камере без окон. Скоро будет готов указать на своих собратьев. Хочу помочь его признаниям сам.

— Это сапожник твой? — спросил у брата Фомы брат Лотарь, — Он ещё настоятеля собора вороным конём и молоденькой кухаркой попрекал?

— Вроде, не он.

— Да нет, он! Тот, который потом пьяным кликушествовал на ярмарке, — пояснил брат Лотарь, — Орал там, как недорезанный, что Святые Дары, принятые из таких нечестивых рук, как у того настоятеля, в гадов и в жаб превратятся.

— Нет, кликушествовал Жиль Башмак трезвым, — отвечал брат Фома, — пьяниц среди вальденсов не бывает. И кликушествовал он не на ярмарке, а когда его арестовывать пришли. Он наутро прочитал в протоколе, как себя вёл — у вальденсов и башмачники грамотные — устыдился, чего нам наговорил — раскаялся.

— Mea culpa! Mea culpa! — неслось со двора.

— Хвала вразумляющим! — широко улыбнулся брат Лотарь и потянулся через стол выудить из блюда мочёное яблоко.

— Жиль Башмак, ещё пока ты на юге подвизался, отрёкся от ереси, — продолжал, уже в спину брату Лотарю брат Фома, — Пишут мне про булочника Жана.

— Ишь ты!

— Вот только обсудим епитимьи для наших подопечных, — выдохнул брат Бернар. Сам он ласково оглядывал колёсико колбасы да примеривался допить сливовую настойку залпом.

— За пару дней управимся! — решил себе брат Фома и поставил кубок на стол, — Будет вам праздник на площади. И мне будет можно ехать. И укажет мне этот ваш Жан-вальденс на залесских еретиков. И выеду я, как просохнут дороги, уже к ним, несчастным-болезным.

— А я возвращусь к моему графскому отродью, — так ласково брат Бернар называл местного епископа, голубоглазого юношу двенадцати лет отроду. Монах был приставлен к нему опекуном до совершеннолетия подопечного.

"Графское отродье" вернее было бы называть "отроком-клириком", но люди звали его: "отрок-епископ". А как велите его именовать, раз покровительствующий бастарду герцог да братья-доминиканцы сговорили мальчику пустовавшую кафедру? Пока дела её частью оставались в ведение брата Бернара, частью — понемногу передавались воспитаннику, а большей частью — дожидались появления у города полноправного князя Церкви. В инквизиционном трибунале брат Бернар принимал участие на правах полномочного советника. Подобных советников предоставлял обыкновенно в те годы приехавшим следователям местный епископский суд. Надо же было инквизиции знать людей, чтобы разбирать их дела.

— А я отосплюсь до весны, а там, глядишь — увяжусь за вагантами, послушаю сорбоннских мудрецов, — пошутил брат Лотарь, — Кто им без меня супчика горячего сготовит по дороге? С кем их, бедолаг, пустят переночевать на сеновал за одно только доброе слово и благословение?

— Mеa culpa! Mеa culpa! — рыдания во дворе стали сопровождаться тяжким и гулким стуком в двери.

— Железом долбит, — насторожился брат Лотарь.

— Пойду-ка, отберу у него сковороду, или чем он там? — поднялся брат Бернар.

— А я карпиков пока в камине укрою, чтобы не слишком остыли, — поддержал его брат Лотарь.

— Сколько волка не корми... Ох, Боже ты мой, сколько времени на покаяние не оставляй, всё равно кому-нибудь последнего дня не хватит, — покачал головой брат Фома.

— Но зато ты не поедешь сюда строить инквизиторскую тюрьму для еретиков, пропустивших срок Милосердия, — улыбнулся ему брат Лотарь.

А брат Фома вздохнул и налил себе ещё сливовой настойки.

Последнее слово при решении судьбы несчастного останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб, шёл уже вторник — тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, да и ворота заперты на ночь. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в сроки указа? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник, и неизвестно относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.

Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, распускал слухи про старух, превращающихся в волчиц. Может быть он, как тот егерь, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что гость его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить оболженного и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.

Миловать!

— Mеa culpa! — рычал и выл во дворе раскаявшийся еретик.

2. ОБОРОТНИ

"Это небывалые холода, это нашествие волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям", — размышлял за сливовою настойкой брат Фома, — "Либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы, либо им, напуганным, принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы".

"Почему это ваши молитвы не помогают от волков и от морозов?" — спросят вальденсы несчастных, — "А потому что, каковы молитвенники, такая и подмога. Чего ещё вы хотите дождаться от таких безграмотных, от таких сребролюбивых кюре?"

Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил от него пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого и неблаговидного дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему безграмотных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да чтобы у ткачей хотя бы жёны на обозрение грудь не выставляли. Уж, их-то мужьям есть чем прикрыть. А как, спросят, будете их наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?

Вот вам, заблудшие, по вере вашей, по грехам — и мороз, и волки. Вот тебе, братец Фома, выездной суд в эту волчью дыру. Вот вам, суеверные горожане, проповедь. А если не соберётесь послушать о том, как губите вы своими амулетами и заговорами душу, будете отлучены от Церкви. Пускай волки дальше ваше стадо пасут.

Брат Фома читал проповедь о чистоте веры в воскресение, следующее за праздником Богоявления. Завершая её, инквизитор собственноручно прибил к дубовой доске, укреплённой на двери собора, два указа. Указ Веры, требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто только распространяет суеверия. Указ Милости давал тридцать дней любому горожанину или селянину, чтобы покаяться и взять на себя нетяжёлую епитимию.

Надо вам сказать, что средневековый город был обязан безвозмездно предоставлять в помощь инквизиции любых требующихся той работников. Поэтому, указ Веры и указ Милости аккуратно переписывались писцами ратуши, а затем изо дня в день громко зачитывались на площадях и перекрёстках городскими глашатаями. Те же глашатаи созывали народ послушать инквизиторов.

День проповеди о чистоте веры выдался безукоризненно ясным, ярким, похрустывающим снегом. Блестящим, мигающим с веток и окон разноцветными огоньками инея. Гул соборного колокола собирал горожан на площадь. Шли они неохотно — на проповеди нужно будет стоять перед крыльцом, раз иноземный монах будет им говорить со ступеней собора, а такой красивый день выдался слишком уж морозным.

Люди кутались в плащи и шарфы. На лицах юных дам чернели маски, защищающие кожу от непогоды. Брат Фома горевал, что не понять ему выражений лиц слушателей, что движения тел не разобрать — скованы многослойной одеждой. Получалась проповедь почти вслепую. Но тёплый воздух выносил из помещения храма запахи ладана, и монах понемногу приободрился.

Больше часа брат Фома обличал и проклинал веру в оборотней и в чудесные свойства волков, а брат Лотарь, понимая, как саднит у товарища на морозе горло, выносил ему из собора кружку горячей сливовой настойки.

Толпа отстранённо молчала.

Но зато, пока брат Фома напоминал собравшимся, что все они, когда помрут, рискуют туда направиться следовать, где "будет плач и скрежет зубовный", монах расслышал тихое скуление.

Или плач?

Покаянный?

Эх, не время ещё. Это во дворе цирюльника-зубодёра, — его лавка выходила в самый раз на соборную площадь,— затосковал пёс. Вой был подхвачен другими собаками: из-за забора свечного заводика, а потом — со стороны светло-серой кладки цеха ювелиров, и с крыльца белошвеек, и от епископского замка, и даже со ступеней ратуши.

— Волки! — закричал мальчик, замотанный шарфом так, что не видать глаз.

Толпа вскрикнула. Толпа отшатнулась от храма.

— Отлучу, — рявкнул брат Фома.

Толпа замерла. Толпа медлила разбегаться.

— Надо было нам идти к четвероногим проповедовать, — пошутил брат Лотарь, поднося очередную кружку с горячей настойкой, — Ибо собаки откликаются на твои слова куда скорее и вернее, чем горожане.

— Люди озябли, — оправдывал их брат Фома.

— Люди тоже откликнутся, — говорил брат Бернар, стоящий возле ступеней собора — Куда им деваться?

Не ошибался епископский опекун. Люди и в других землях откликались брату Фоме, особенно ближе к завершению срока Милосердия. Только надо их в красном доме дождаться.

Первым пришёл повиниться тот самый закутанный мальчик, боящийся волков.

А потом инквизиторы три недели читали доносы про оборотней и выслушивали признания. Про заговоры. Про целебные свойства волчьей шерсти, собранной в полнолуние на льду реки. Про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. Бывали дни, когда страждущие жгли во дворе красного дома костры — лестница и коридор подле комнаты, где шёл приём, не вмещали собравшихся.

А ещё инквизиторы выезжали выручать шпионов: своих собственных и примкнувших к ним епископских. Те, случалось, пьянствовали и ввязывались от безделья в драки.

В один сизый день, — дни лазоревые брат Фома уже встретит в Страсбурге, — люд шумливый, люд приосанившийся иссяк. Выждав, как и было обещано горожанам на первой проповеди, до конца назначенного срока, братья-доминиканцы отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.

Им оставалось ещё вызвать на допрос бродягу.

Пипин по прозвищу Козлобород зимовал под лестницей, в трактире "У охотника Ромула". Строгая толстуха, вдова Аделаида-Вишенка предоставила ему тюфяк и еду. Поиздержавшийся, поизносившийся менестрель Пипин Козлобород расплачивался с хозяйкой шкодливыми куплетами. Куплеты эти он исполнял по вечерам, рассевшись подле камина и аккомпанируя себе на лютне. Послушать его стекался мастеровой люд и, случалось, задерживался у Аделаиды-Вишенки вплоть до сигнала к тушению огней.

Конечно, инквизиторы не интересовались, что поют "У охотника Ромула". Да и не должно учёным монахам быть столь осведомлёнными в кабацких гулянках. Особенно, если их шпионы не слышат в тех песнях опасной ереси. Вот только, согласно двум десяткам анонимным доносам, — все они были написаны удивительно схожими по начертанию буквами, — Пипин Козлобород тайно сочинял куплеты и про чудесных волков. В них менестрель воспевал, как сверкают, как скалятся из под гладенькой овечьей шкуры герцога его серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело поэта не имело перспектив для инквизиционного трибунала. Вскоре после допроса виршеплёт должен быть передан герцогу, а брат Фома отбыть, наконец, в Страсбург, к своим подопечным еретикам.

Да вот теперь ещё брат Бернар спустился позвать к ним припозднившегося покаяльца.

Может быть, сам Пипин подошёл? Голос-то зычный!

Надо вам заметить, что в описываемую эпоху инквизицию интересовали больше не ведьмы или оборотни, а именно — еретики. Что касается колдовства, то у богословов ещё не сложилось общего мнения, существует оно или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них, как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.

Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм, ведь до начала массовой охоты на них оставалось ещё больше столетия.

3. ПРИЗНАНИЕ

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами — верно, ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

— Mea culpa! Mea culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить коня на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного:

— Что за беда случилась у Вашей Милости?

Сжав кулаки, да так что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

— Где я могу принести покаяние брату Фоме?

— Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ведь ты можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно, прямо здесь, мне.

— Не могу.

— Для того ли ты, сын мой, — монах взял назидательный тон — так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?

— Для того! — отшатнулся от монаха рыцарь, — Ты, брат Бернар, — гневно парировал барон, — служишь в инквизиции только советником от епископского суда. Да тебя бы ни один доминиканский провинциал не послал проповедовать в чужие земли!

— Чем же растревожило тебя, кем я служу? — усмехнулся монах.

— Ты не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши, — заревел барон, — Да ещё учишь этому нашего маленького епископа!

— А ты, стало быть, веришь в ведьм?

— Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзсца.

— Погоди, где ты, говоришь, был?

— На собрании ведьм.

— Ты знаешься с ведьмами?

— Я, — прорычал барон.

— Какими судьбами, сын мой?

— Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомою тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей, — всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой, — Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься на мою беду. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистою Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу погрустневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Двенадцать лет назад та была уже опытной повитухой, и как раз она принимала роды у Клотильды, старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой — к той беременности девочка ещё не успела созреть и войти в тело. Хильде следовало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск — маленький Пьер — получил и подарки графа, и герцогское покровительство.

Говорили, что баронесса Беранжье тоже рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон был обязан жизнью наследника и жизнью супруги лёгким рукам Хильды? Старуха-молочница поделилась в красном доме слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть да спеленать своей помощнице — старшей дочке Элизе, решилась зашивать баронессу.

Так или иначе, изначально Беранжье повитухе доверял. Явно, не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что случилось там между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве будет приниматься коллегиально. Решающим здесь станет мнение брата Фомы.

Суеверного теолога брата Фомы.

Это брат Бернар в своей прошлой, домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал из гусей жир на продажу евреям, которым их еврейский обычай запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал разные их побасенки и приметы. Узнал цену ложному знанию ещё до того, как отроком напросился жить к монахам-доминиканцам. А брат Фома видел жизни за стенами монастыря мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:

— В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, — начал барон.

— Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы — нежданнейшее событие, — пошутил брат Лотарь.

— О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее,— не смутился барон, — Сейчас дайте мне поведать вам о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, — ревел барон, — ко мне в гости приехал мой давний друг — благородный Франческо Кабири из Генуи. В его свите состояли алхимик Джовани, более известный по прозвищу Сизый Лев и нехристь-слуга, мавр-уродец, ростом с семилетнего ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу чем твои цыгане и откликается на "Юсуфа".

— Мы допросим их, — кивнул брат Фома.

— Их нельзя допросить, — всхлипнул барон, — Мой Франческо Кабири мёртв, а Джовани Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.

— В христианских землях им не уйти от руки Святой Инквизиции, — твёрдо сказал брат Фома, — Рассказывай, сын мой, что случилось у вас и не бойся ничего.

— Как всем известно, — продолжил барон, — супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего, Карла она вынашивала очень тяжело. Положившись на добрую молву, я, загодя до родов, нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей супруге.

— Говорили, что роды прошли тяжело, и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежащей бездыханной, — уточнил брат Бернар.

— Всё так, — кивнул Беранжье.

— Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? — спросил брат Бернар.

Рыжебородый барон яростно кивнул:

— После того, как моя супруга очнулась, и жар её спал, — продолжил барон, — Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо будет пеленать её, а после — расхаживать. Разумеется, я тогда с радостью принял её помощь и пообещал щедро наградить.

— Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи жил в замке в одно время с Хильдой? — уточнил брат Бернар.

— Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.

— Каким образом он лишился жизни? — спросил брат Фома.

— И каким это способом ваша Милость помогла ему лишиться жизни? — спросил брат Лотарь.

— Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты моей супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успенья, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а тем более — зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что моя супруга спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью кормилица, спит на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя некой мазью, от которой шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на подставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись тем снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: "Вверх! На Лысую гору!" От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. "Вниз и вверх! На Лысую гору!" — велела Хильда, после чего опустилась вниз и, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.

— И конечно, ваша Милость не сумела пройти мимо колдовской мази? — спросил брат Лотарь.

— Каюсь, любопытен, — отвечал барон.

— И как оно было висеть под потолком? — спросил брат Лотарь.

— Подташнивает.

— Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? — спросил брат Фома.

— Да.

— Ты принимал участие в ведьминском шабаше? — спросил брат Фома.

— Нет. Я испугался и спрятался за грудой камней. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: "Вверх и вниз! В замок Беранжье". Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.

— Как же, прячась за камнями, ты сумел поучаствовать в гибели друга? — уточнил брат Лотарь, — Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?

— Не будь вы лицом духовным, — прорычал барон, — не жажди я искупления вины — верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.

— Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? — спросил брат Фома.

— Не утаю малодушия, — всхлипнул барон, — ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы варить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем.

Родился-то мальчик мой синюшним, слабоголосым. Никто бы не догадался, как скоро он, смазанный свиным жиром, укрытый овчинкой, сумеет отогреться и окрепнуть. И щёчки у малыша раскраснеются, и раскричится, требуя титьку. Понял я, что речь идёт о моём сыне. Никаких других родов наша повитуха последнее время не принимала.

К чести Хильды, сперва она возразила ведьмам, что жизнь того ребёнка — её заслуга и заслуженная ей награда за повитушье мастерство. Ни с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш, живым, наивным, чистым, с необрезанными шелковистыми прядками, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.

Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что она стала мало печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика как Карл.

"Хорошо", — отвечала ей Хильда Синяя Лента, — "В замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор — путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Старший сын. Надежда и опора младшим братьям, кузенам и престарелым родителям. Наследник трёх десятков лавок и двух галер, четырёх каменных и дюжины деревянных домов, а ещё вдобавок — одной кровной мести, прерванной пока двадцатипятилетним перемирием. Вот такой достойный гость в Беранжье! Дайте-ка, я поднесу господину Дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу".

Ведьмы обрадовались и загоготали.

"Тише", — велела им самая старая, беззубая ведьма, — "Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?"

Ведьмы притихли.

Мой долг, — потупился барон Беранжье, — был выйти из укрытия и заступиться за гостя. Но я струсил. Я так напуган оказался, что рубашка моя взмокла от холодного пота, что горло окаменело, и онемел язык.

Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: "Молчание — знак согласия".

Я смалодушничал, — говорил барон, — даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от перемены климата. С переезда от солёных ветров к нашим сосновым борам и снегам.

Моя супруга к тому времени начинала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше, и я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обречь на погибель душу моего драгоценного друга.

И лежит теперь мой любезный Франческо в подземелье Беранжье. И лежать ему там — дожидаться весны. Стыть, обложенному мешками льда, пока земля не оттает и не сделается возможным устроить ему достойное погребение или же, забальзамировав, отослать тело в Геную.

4. ТРАВЫ

После допроса барона брат Фома и брат Лотарь высказались единодушно, что нельзя не доверять свидетельству благородного господина. Свидетельству рыцаря, признавшегося, что и сам пользовался колдовским зельем, летал на шабаш и, имея там возможность попытаться спасти жизнь христианина, струсил это сделать. Да ещё повинившегося, что более недели скрывал в замке явную ведьму. Не доносил, пока чувствовал зависимость от неё, пока не были сняты шёлковые швы с живота у Генриетты, пока Хильда продолжала пеленать и расхаживать баронессу.

Брат Бернар возражал, что Хильда должна была привезти с собою в Беранжье разные травы, полезные для рожениц, а среди них и белена, и спорынья, и лист волчьих ягод, и мак. Вдруг попробовал их испить? Из любопытства. В силу разного сочетания соков в мужских и женских телах, то средство, которое способно унять боль или дать окрепнуть дочери Евы, скверно скажется на сыне Адама.

Что если одурманенный женским настоем уснул, а там мало ли что привиделось? Мак Хильда настаивала наверняка, чтобы помочь баронессе поспать, отвлечься от боли. А у отвара волчьих ягод как раз выйдет этакий слабенький, сладковато-прелый запах. Вот с него-то мысли у барона и завертелись: и про сладостный аромат, и про беззубую, уже близкую к земле, старуху.

Брат Фома отвечал, что барон описывал яркий, незабываемый запах, а запахи почти никогда не снятся и не мерещатся людям.

Брат Бернар возражал, что хотя бы одно средство, от которого может привидиться и прислышиться многое, в Беранжье было. Хильда не могла не заварить баронессе рожки спорыньи для того, чтобы усилить схватки.

— От спорыньи и от волчьих ягод всякое может нагрезиться, — улыбнулся, потягиваясь, брат Лотарь, — Сам знал ваганта, который тоже летал. Только не на Лысую гору, а на Олимп. Ему в одном трактире мешочек ржи подарили. Наградили за то, как он на дверях соседнего трактира куплеты срамные на воротах ночью написал. А рожь та была со спорыньёй. А школяр-то этот поленился её разобрать хорошенько перед тем как сварить. А как пообедал он своею похлёбкой, так рассказывал, парил потом над Олимпом и плевал, и сморкался эллинским языческим богам прямо в их кубки с амброзией. А затем приземлился на лужайке с овечками, и спорил там с Аристотелем.

— Это с голодухи у твоего ваганта вышло, — вздохнул брат Фома, — Да и спорил он с философом Аристотелем, то есть, грезил о том, чему его учили, а не подслушивал беззубую ведьму. И запаха сладкого в его видениях не было.

— Похлёбка эта наверняка была сладкой, — сказал брат Бернар, — Из-за спорыньи. Твой вагант как раз по сладкому запаху мог бы догадаться, что рискует отравиться насмерть.

— Но он ел эту похлёбку, а не мазал на тело, — возразил брат Фома.

— Я о том, что он не летал, а спал, прикорнув у костерка, — отвечал брат Лотарь, — а думал, что летает.

— Но потом он понял, что ему это приснилось, — возразил брат Фома.

— Да, он очень горевал, что не помнит, о чём они спорили с Аристотелем, — вздохнул брат Лотарь, — но ему больше никогда не доставалось ржи с такими чудными рогулечками спорыньи.

— Нет, — подытожил брат Фома, — у нас выходит, что этот школяр, будучи, в отличие от барона Беранжье, неопытным и юным, всё-таки хорошо понимал, что его видения вызваны похлёбкой, что на самом деле он никуда не летал и с Аристотелем не спорил.

— Да тут ты прав. Этот школяр понимал, — отвечал, лениво щурясь, брат Лотарь, — но бывает же и так, что люди, принявшие зелье, ошибаются в том, где они были и в том, что они делали, наяву. Когда его Светлость совсем был юнцом, к нему приставили учить грамоте монаха-бенедиктинца. А его Светлость не желал учиться, он хотел скакать по полям. Вот мы с ним и выдавливали его наставнику волчьи ягоды в пиво.

— Так это наставник герцога, выходит, был одной из тех душ, погубив которые, ты подался в монахи? — насторожился брат Фома.

— А ты и не знал, что позвал сюда с волками выть ни кого-то там, а самого опытного в монастыре отравителя? — пошутил брат Лотарь, — Вот и не пей со мной. Ровно пять ягод я выдавливал в бочонок бенедиктинцу. И признаюсь тебе, тот как осоловеет, как выпучит глазища! — довольный воспоминаниями, брат Лотарь принялся раскачиваться на стуле, — Так на следующий день и не вспомнит, сколько кафиз прочитал ему ученик и где так испачкался глиной — бенедиктинец думал, что измазюкался, пока следовал за ним на нравоучительной прогулке. А чистописание можно было позавчерашнее показать.

— Наставнику герцога бочонка пива хватало, чтобы забыться, — подытожил брат Фома, — Не важны были те пять ягод.

— А я думаю, — сказал брат Бернар, — что мякоть от волчьих ягод, как более тяжёлая, опускалась в бочонке на дно. Там она должна была смешаться с пивным осадком, увязнуть в нём и по этой причине вообще никак не повлиять ни на самочувствие, ни на видения, ни на забывчивость монаха.

— Вот и хорошо! — кивнул брат Фома, — Вот и славно! Не нужно, получается, тебе, брат Лотарь, каяться и оплакивать попытки отравить своего собрата во Христе, пусть и горького пьяницу!

— У барона Беранжье родился наследник и умер друг, — сказал брат Бернар, — Надо бы установить, не мог ли он напиться, — не так важно чего именно, — аж до плясок на Лысой горе.

— Хорошо, брат Бернар. Мы продумаем сейчас, как включить твои сомнения в план второго допроса барона. Только сам я нахожу твою версию о грёзах, вызванных травами, ненадёжной, — подытожил брат Фома и тут же пустился в длинные рассуждения о том, в чём это у них епископский советник не прав, — Барон не приходил в себя рядом с кубком или котлом. Борон описывал необычный запах, явно отличимый от запаха трав, что прежде варила в его замке Хильда Синяя Лента. У барона нет никаких причин, чтобы оболгать повитуху, а уж тем более, чтобы оболгать нам себя, рассказывая такие порочащие вещи. Мы ещё раз испытаем надёжность его признания, но у меня нет ни капли сомнения, что наш подопечный — свидетель шабаша ведьм, что он, как и рассказывает здесь, летал на Лысую гору, что ему стыдно, что он напуган.

Барон молит нас о защите. Нам следует немедленно арестовать ведьму. Наш подопечный видел собрание дьяволопоклонниц. Собрание! А чуждая нам тайная вера — всегда война. На этой войне, — распалялся брат Фома, — мы не встретим больше вероучителей катаров. Их-то можно было обличить, предложив зарезать цыплёнка — на костёр пойдут, но крови не прольют. Здесь не будет, как на юге, благородных рыцарей, которые защищали катаров на поле битвы. Здесь не будет наших подопечных вальденсов с их детскими хитростями: здесь они не клянутся, потому что им исковерканное переводами Писание не велит, а здесь клянутся, но в таких выражениях, которые по-настоящему клятвой не считаются. Против нас вышел сам враг человеческого рода. И как же нам повезло, — прошептал брат Фома, — что мы приехали сюда с братом Лотарем! Как же выпало нам встретиться в этой волчьей дыре! Как хорошо, что не упустили мы след великой опасности!

— Карпики у нас остынут! — всполошился брат Лотарь.

5. СТРАЖНИКИ

Тридцать первый день.

Первый арест по завершению срока Милосердия. И кого? Хильды Синей Ленты!

Братья-доминиканцы припозднились пока выдвигаться в Беранжье. Впрочем, дело это недолгое, два часа ходу от города. В ожидании инквизиторов грелась возле костра стража. Это гонец от брата Фомы созвал добрых горожан во двор красного дома.

Тощий, как жердь, ткач Гуго Головешка суетился, мельтешил, перебегал с места на место, прячась от дыма, щиплющего ему глаза. Гуго переживал, как встретит барон стражников инквизиции, как они станут увозить от него повитуху. Он не верил соседям, что барона в Беранжье сейчас нет.

Плотный, как карп из илистых заводей, стеклодув Жильбер ёжился, топтался по снегу, подтаявшему подле пламени. Он переживал, как напугают они своей ватагой Хильду, как опечалят баронессу. Да ни за что ни про что! Мало ли, говорят, что живот у её Милости хорошо зарастает. Всё ж, гляди, как из мёртвой дитя вырезали. И сорока дней не прошло.

Кузнец Матье Волоок и кузнец Симон Чернота присели на корточки и шевелили прутьями угли. Матье тихо рассказывал Симону, как приносил брату Фоме подвески из волчьих клыков. А тот поначалу не понял, что кузнец со своим амулетом на щедрых заказчиков расстаётся, решил, что это просто красивые вещи, принесённые храму в дар, и позвал брата Лотаря, чтобы вместе подумать, где их можно пристроить.

Только каменщик Ферри, не стыдясь своей суеверности, в голос причитал, что это — очень плохой знак, что первой инквизиторы обвинили Хильду Синюю Ленту. Их-то Хильда как раз самая несуеверная, самая богобоязненная, самая учёная из всех суеверных повитух. Бывало даже, ей предпочитали Агнес Букашку именно за то, что Агнес разбиралась в заговорах и нашёптываниях, а Хильда из всех заговоров знала только один, от бесплодных затянувшихся схваток: "Дитя, живо ты или мертво, выходи! Господь зовёт тебя".

— У нас ни заговоров, ни амулетов не было, — обернулся к Ферри Жильбер-стеклодув, — даже орлиного камня. Прошло всё легко. Да ещё и всех моих кузин, которые пытались там что-то своё хитрое навязывать, развязывать, да нашёптывать и всех братьев, которых воду греть не приставили, в лавке заперли до утра. Чтобы сидели тихо и молитвы читали Пресвятой Троице и Деве Марии.

— У инквизиторов свои тайны. Мы всё равно не угадаем, что такого непотребного могла Хильда Синяя Лента натворить, — вздохнул кузнец Симон.

— А с чего бы ей творить непотребное? — поднял голову кузнец Матье, — Семья у неё не знала нужды.

— Так богато жили, что книги переписывать в монастырском скриптории заказывали, — поддержал кузнеца каменщик Ферри, — Сыновья от отца по наследству цирюльню получили. Да и сама Хильда ещё тогда больше серебра в дом приносила, чем её покойный Герман. А теперь-то и дети старшие хорошо у них промышляют.

— Лучшая из наших лекарок и повитух, — вздохнул стеклодув Жильбер.

— Может быть, как раз за то, что — лучшая? — рассудил кузнец Симон, — Самоотверженная. Что нам гадать? Мало ли, как оно в чужом доме за закрытыми ставнями выходило? Я так полагаю, могла Хильда иной раз и клочья волчьей шерсти в комнате сжечь, и мужа роженицы своими руками обрядить в одежду вывернутую наизнанку, и всё приметное в комнате раскрыть, расстегнуть, развязать, лишь бы только успокоить перепуганную роженицу. Не все семьи к молитвенному труду привычные. А роды — не то дело, с которым можно погодить, пока сюда инквизиторы приедут и веровать научат.

— Ага! — поддержал кузнеца Симона кузнец Матье, — А покаяться в срок Милосердия она не успела, потому что не получалось надолго отлучиться из Беранжье.

— Всё-таки месяц был, — покачал головой Ферри.

— А Хильда Синяя Лента могла об этом и не подумать, — сказал кузнец Симон, — У епископского суда к повитухам всегда другие вопросы были. Не "делает ли ангелов", выручая затяжелевших девиц? Успевает ли покрестить ребёнка, вышедшего наполовину и не двигающегося дальше на свет без повитушьей помощи?

— Моему Хильда выпавшую ножку покрестила, — поднял глаза кузнец Матье, — Как раз перед тем, как завернуть её обратно. Покрестила и стала потихоньку в Катрин забираться — спицами своими с навязанными лентами. Это, чтобы маленького головой к выходу повернуть.

— А как она крестила ножку? — спросил Жильбер-стеклодув.

— "Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа", — отвечал кузнец Матье, — У Хильды фляжка при себе со святою водой. А раз омыли капельки ножку, то если бы сын мой от повитушьего пользования умер вдруг, то всё равно считался бы уже крещёным покойником.

— Руки лёгкие у неё, — подал голос ткач Гуго.

В этот раз он прятался от дыма за спиною Симона Черноты, вставшего и подошедшего поближе к огню.

— Счастливые и лёгкие, — улыбнулся кузнец Матье, — Мы в те года едва-едва концы с концами сводили. Повезло тогда и Катрин, и Жерару, нашему старшенькому, что в ту неделю очередь Хильды была пользовать бедняков.

— Да нет, — покачал головой каменщик Ферри, — если бы Хильду подозревали в простых повитушьих прегрешениях, то просто бы вызвали на суд. Может, кому из еретиков помогла?

— А кто у нас еретики? — насторожился Гуго Головешка.

— Да мало ли кто на ярмарку приезжал, — пожал плечами Ферри.

— Так она же не знала, — вздохнул Жильбер-стеклодув.

— Хильда и знала бы, не отказала, — рассудил кузнец Симон Чернота.

— А признаться и покаяться не успела, потому что была занята баронессой, — поддержал его кузнец Матье Волоок.

— Нельзя ей было оставить благородную госпожу! — вздохнул Жильбер.

— Коли так, — рассудил кузнец Симон, — то барон Беранжье и его супруга заступятся, будут просить за неё инквизиторов.

— Так почему нельзя было просто вызвать женщину в суд? — покачал головой Ферри, — Она не скрывается. Все её знают. За повитухой выходим, будто бы разбойников гнать собрались.

— Есть свои тайны у инквизиторов, — рассудил кузнец Симон, — Кто бы к ним с покаянием приходил, если бы могли они всё доверенное разболтать в городе?

— А может, просто побыстрее хотят? — поддержал его кузнец Матье, — А женщине как прикажешь явиться немедленно?

— По такому морозу! — вздохнул Жильбер-стеклодув.

— И волки ходят стаями, — подал голос ткач Гуго Головешка.

— В сторону Беранжье волки почти не доходят, отвечал ему каменщик Ферри, — Да и днём волки спят.

— Так она — женщина, — возразил Гуго, — Откуда ей волчьи повадки знать? Как можно потребовать с женщины ступать каяться, не страшась ни холода, ни разбойников, ни волков?

— Хильда Синяя Лента не испугается, — отвечал ему кузнец Матье.

— Вот только инквизиторы — заезжие, — возразил ему каменщик Ферри, — Тут разве что брат Бернар им вразумление даст, кто у нас из мастеров чего стоит.

— Хочешь сказать, — улыбнулся кузнец Матье, — что нас всех собрали здесь для того, чтобы оберегать повитуху от разбойников и от волков?

— Нет! — возразил ему каменщик Ферри, — Просто, чтобы свита достойная была у монахов! Как это им без вооружённой свиты идти на Беранжье?

— Перевернём полешко? — позвал кузнеца Матье кузнец Симон, — Прогорает снизу.

— Долго ждём! — засуетился ткач Гуго, — Давно бы пора нашим монахам выходить!

Надо вам сказать, что припозднились инквизиторы не только потому, что им нужно было собраться с силами после признания барона и затянувшегося за полночь обсуждения его слов. Просто, когда помолившись, они уже собрались было утепляться, брат Бернар остановил их и предложил обговорить ещё одну версию, ставящую под сомнение вину повитухи. Впрочем, версия эта мало отличалась от тех, что он уже предлагал соследователям-инквизиторам ночью.

6. АРЕСТ

Пока стражники во дворе гадали о прегрешениях Хильды Синей Ленты, брат Бернар убеждал брата Фому и брата Лотаря повнимательнее изучить тот факт, что беглый Джовани Сизый Лев был алхимиком.

С утра брат Бернар успел навестить в инквизитрской камере барона и за завтраком не уставал напоминать соследователям о том, что Джовани Сизый Лев привёз с собою в замок реторты, колбы и даже запаянную бутыль из толстого стекла, заполненную ртутью. Барон Беранжье рассказывал об этом ещё вчера. В выделенной алхимику и мавру каморке ставились опыты. Все рубахи Джовани были в зелёных да синих пятнах, в дырах с коричневыми, обугленными краями — так прожгли их кислоты. Ни почивший Франческо Кабири, ни сам барон не чуждались алхимии. Вернее всего, она и была причиной их встречи. Вот алхимия и поможет объяснить и сладкий запах, и возникшее у барона ощущение полёта. Это алхимик Джовани сумел получить зелье с такими необычными свойствами, а когда обнаружил, что барон поверил вызванным видениям, испугался, как бы его не обвинили в изготовлении волшебной мази, и бежал из замка.

Брат Фома снова возражал на это, что барон Беранжье не обнаруживал себя проснувшимся, а брат Лотарь указывал на то, что это якобы видение было слишком далеко от тех интересов, которыми жил барон. Брат Бернар говорил, что необычные интересы барона, вошедшие в его видение, могли быть вызваны его увлечением алхимией. На это брат Лотарь отвечал, что он читал алхимические трактаты, а потому хорошо знает, что обычно мерещится алхимикам. Видиться им могут змеи, драконы, единороги и львы, свадьбы небесных планет, маленькие человечки или зародившееся в колбе золото. Голые светящиеся повитухи, полёты под потолком и пляски ведьм алхимикам не мерещатся. Да и дьявола они не призывают, их ересь иная. А брат Фома пенял брату Бернару за то, что тот с утра отвлёкает кающегося барона от чтения псалмов и молитв, да ещё развлёкает его беседами об алхимии.

Уже у дверей брат Бернар заговорил с соследователями о том, что почивший гость Беранжье — Франческо Кабири был родом из Генуи, а значит, наверняка торговал и много странствовал по дальним землям.

Может быть, стоит подвергнуть слова барона сомнению за то, что он описывает свои приключения так ловко и слажено? Что если свидетель, обвиняющий Хильду Синюю Ленту, просто переиначил сказки и басенки генуэзсца, собранные тем в путешествиях?

Но тут брат Фома и брат Лотарь хором отвечали брату Бернару, что верят слову рыцаря и убеждены его раскаянием. Да и зачем барону обвинять повитуху? Ладно бы ещё заимодавца или кровного врага? Что за резон обвинять простую женщину, подставляясь при этом самому? А как обрадовался барон епитимии провести месяц в молитвах и посте на воде и хлебе! Плакал, как дитя и целовал руки брату Фоме. Как рад был барон остаться в красном доме, где ему проще всего держать такой строгий пост! Обрядился во власяницу, гладил дубовые чётки, утонувшие в его огромных ручищах. Только переживал, будет ли кому его поднять пораньше, к утренним молитвам.

Несколько комнат красного дома спешно перестраивались под камеры инквизиторской тюрьмы. В одной из них, со всеми допустимыми по случаю удобствами, доминиканцы и разместили вчера кающегося барона.

Во дворе красного дома монахов поджидали стражники, вооружённые большими ножами и пиками — городские дозорные под предводительством кузнеца Симона Черноты. Добрые горожане! Не один десяток лет знают Хильду Синюю Ленту. С воодушевлением встретили вышедших на крыльцо инквизиторов.

Повитуху они арестовали беспрепятственно, прямо в покоях у баронессы. День тогда стоял морозный. Комната, где лежала её Милость и где нашли они сидящей у колыбели Хильду, была жарко натоплена. Брат Бернар замечал, как принюхивался, заходя в комнату, брат Фома — верно пытался уловить след того сладчайшего запаха, о котором рассказывал барон. Вот только витающий в покоях, необычный для жилья аромат был объясним и без колдовства. Через тёплую, творожистую сладость молока проступала бодрая струйка фиалкового масла. Это средство многие повитухи использовали для ухода за своими руками и для умащения пациенток. Впрочем, отсутствие следов необычного, изумительно сладостного запаха никто из инквизиторов не посчитал бы уликой — за прошедшее время аромат мази или какого иного зелья мог выветриться из покоев.

На подставце горела свеча. Её растревоженное пламя придавало движения копьям всадников и ногам лошадей, вытканным на небольшом гобелене, что висел на стене. Брат Фома, оставив у дверей стражу, подошёл поприветствовать баронессу, а брат Лотарь засмотрелся на всадников. То и дело оборачиваясь, монах принялся сравнивать изображённую кавалькаду и инквизиторскую стражу. Дольше всего взгляд брата Лотаря останавливался на Гуго Головешке. Брат Бернар и сам невольно обернулся на гобелен, на долговязого ткача — похож!

До Беранжье, удалённого от города и от трактиров, ещё не дошла новая благочестивая мода избегать сказок и песен про волков. Поэтому, пока стража топталась у дверей, брат Лотарь разглядывал гобелен, брат Бернар не находил себе места, а брат Фома обсуждал с баронессой её здоровье и сообщал ей, что барону довелось задержаться в городе по делам Святой Службы, Хильда, покачивая колыбель, тихонечко напевала мальчику:

— То горят не янтари —

вражьи очи до зари.

Подползёт к ягняткам волк

и зубами щёлк-щёлк-щёлк!

— Дело у нас сегодня не к её Милости, а только к пользующей вас повитухе, — подытожил брат Фома.

Брат Бернар, брат Лотарь, стражники разом обернулись к Хильде.

Не вздрогнули плечи. Не растревожился в колыбели баронет.

Похоже, статная повитуха в высоком накрахмаленном чепце не высказывала ни малейшего испуга в том, что ей заинтересовалась инквизиция. Да мало ли, какая помощь понадобилась монахам? Пояснить им чего, испечь, сшить, объясниться помочь с углежогами, говорящими только на алеманском наречии? Позже брат Бернар трактовал доброжелательное спокойствие повитухи как свидетельство в её пользу, а брат Фома, как свидетельство за то, что её обнадёживает Дьявол.

Баронесса Генриетта горько нахмурилась, узнав, что монахи собрались увезти от неё повитуху. Вот только перечить инквизиторам нельзя никак. Напротив, все добрые католики обязаны были оказывать Святой Службе любое содействие, подавать любую требуемую помощь. Вот и муж её по делам инквизиции задержался в городе.

Баронессе оставалось только поблагодарить брата Фому, что они сами пришли в Беранжье за её Хильдой и будут повитухе надёжной охраной в пути.

Стеклодув Жильбер, услышав, как её Милость говорит об охране, с облегчением вздохнул, а кузнец Матье не устоял у дверей смирно и, широко улыбнувшись, закивал баронессе Генриетте. Никто не даст их повитуху в обиду!

Её Милость высказала монахам надежду, что инквизиторы скоро вызнают у Хильды всё, что им требуется, и вернут её в Беранжье.

Собираясь в дорогу, Хильда не высказывала страха, не проявляла ступора или сопротивления. Она только уверяла растревожившуюся баронессу, что скоро вернётся и велела не забывать "её голубушке" пить при первых же признаках жара настой ивовой коры, а ещё — беречься до поры и пореже вставать с постели.

7. ДОПРОС

Надо вам сказать, что особенностью инквизиционных процессов стало то, что хотя многие дела возбуждались по доносам, их обвиняемые не могли знать о том, кто именно выдвинул против них обвинение. Впрочем, инквизиторы, бывало, предлагали обвиняемому самому угадать обвинителя. Причём, если тот угадывал правильно, а кроме того, убеждал трибунал в том, что донос на него сделан по причине давней суровой вражды, дело могло быть прекращено.

Брат Лотарь первым предложил дать Хильде угадать барона:

Кто бы мог предположить, — радовался брат Лотарь, — что пока она там шабашила с ведьмами, в кустах у них трясся от ужаса такой мужчина!

Брату Бернару претило возражать своим соследователям против испытания женщины. Считалось, что подобный вопрос даёт подозреваемой шанс не быть обвинённой облыжно. Требовательный прежде к собратьям, монах помрачнел, опустил глаза и промолчал.

Будучи опекуном и наставником графского отродья, он, вникая в заботы епископата, жил ближе к нуждам паствы и простых кюре, нежели брат Лотарь или брат Фома. А потому брат Бернар понимал, сколько боли, крови, ужаса, внезапных смертей сопутствуют ремеслу повитухи. Он знал, как зависимы оказываются люди от вошедшей к ним в дом лекарки, как могут они бояться или стыдиться этой зависимости. Хильда назовёт им кого-нибудь из безутешных родичей. Должны за без малого двадцать лет быть в её практике случаи непрощённых смертей.

Последнее слово оставалось за братом Фомой, а тот одобрил включение вопроса об обвинителе в план допроса.

Хильда, похоже, была изумлена и сломлена обвинением. Прямую спину, ровные плечи, спокойный уверенный голос брат Бернар относил за счёт её ремесленных привычек. Даже интонации у женщины проскальзывали такие, словно бы она старалась ободрить следователей, помочь им собраться с силами, разродиться верным решением. "Голубчиками" их называла, когда торопилась ответить. Правда, над "голубчиками-инквизиторами" не стал шутить и брат Лотарь — он в это время разглядывал, как у обвиняемой — обладательницы твёрдого повитушьего голоса — дрожали руки и тряслись колени.

Подсудимую привели на допрос ближе к ночи, дав время потомиться, обеспокоиться причинами ареста. Ставни красного дома давно были закрыты. В жёлтом круге факелов — Хильду поставили в самом освещённом месте залы — хорошо делалось видно, как краснеет у женщины лицо, как крупные капли пота тропят дорожки по шее и по вискам. Хильда, в отличие от брата Фомы, в шабаш не верила, а истории про него считала сказками, привезёнными из Святой Земли. Потому что, откуда здесь взяться, — тихо спрашивала она, — лысой горе? Все здешние холмы и горы покрыты лесом. И откуда появиться мази, облегчающей вес человека настолько, что его потянет взмыть вверх? Мазь может только добавить нашему телу немного массы за счёт прибавления малой массы своей, но никак наш вес не уменьшить.

На предложение брата Фомы назвать обвинителя Хильда, недолго подумав, указала на Агнес Букашку — склочную, завистливую, суеверную и куда менее ловкую повитуху. Та даже не научилась ещё с помощью спиц и привязанных на их концах лент переворачивать во чреве ребёнка, легшего к выходу боком. Не знала, не чувствовала, как туда пробираться, как не навредить женщине. Не на умелые руки и божью помощь полагалась та сродница по ремеслу, а на кусочки орлиного камня, которые прибинтовывала к бёдрам роженицам да ещё на дым от рыжих пучков богородичной травы. Агнес Букашка даже прозвище Хильды: "Синяя Лента" умудрялась произнести так, словно бы оно происходило не от акушерских лент, а являлось названием позорной болезни.

— А ты как обходилась на родах без орлиного камня и без заговоров? — спросил брат Фома, — Отчего не боялась? Откуда такая самоуверенность?

— Знала, что Дьявол тебе поможет? — подсказал Хильде брат Лотарь.

— Я молю Деву Марию о милости для моих пациенток и о наставниках, о мудрых книгах для меня, — отвечала Хильда, — Часто бываю в библиотеке у сестёр-августинок. Заказывала в их скриптории переписать для себя и для дочек труд о женских симптомах Тортулы Салернской. Сама перерисовала оттуда гравюры для домашнего и для монастырского списков. В этой книге много бесценных советов о том, как следует поступать повитухе на тяжёлых родах.

— А рецепты зелий на крови некрещённых младенцев ты нашла в том же монастыре? — спросил брат Фома.

— Мне ничего неизвестно о таких зельях или рецептах, — отвечала Хильда.

— Какая обида, учинённая тобой Агнес Букашке, какая вражда, легшая между вами, могла сподвигнуть бедную женщину лжесвидетельствовать против тебя инквизиции? — спросил брат Фома.

— Между нами не было настоящей вражды, — отвечала Хильда, — Я не чинила Агнес никаких обид. Дочери мои называют её "тётушкой". Только зависть и необразованность могли стать причиной доноса. Эта наша голубушка искренне недопонимает, что приметам и чутью можно предпочесть обучение. Она честно могла заблуждаться, будто бы я владею более сильными амулетами, чем она, и знаю более действенные заговоры, а то и — заклинания какие.

— Знаем мы вашу премудрость в женских делах, — обрадовался брат Лотарь, — наслышан я от своих травниц и про блаженного Гиппократа и про достопочтимого отца Галена...

Хильда промолчала. Тем более, что отсутствие в хвастовстве инквизитора прямого вопроса оставляло такую возможность.

— В какой ереси? — беззвучно спросил брат Фома у брата Лотаря, — Кто распространяет её?

— Не печалься, — также беззвучно ответил ему брат Лотарь, — Нигде и никто. Так, школяры сорбоннские, когда сношаться захотят или когда покушать у травниц просят.

А Хильда, пока инквизиторы неслышно совещались между собой, разглядела в глазах брата Лотаря веселье от её неправильного ответа и быстро поправилась, что берёт свои слова против Агнес Букашки обратно. Верно, такое нелепое обвинение против неё выдвинул кто-то из семейства сапожника Паульса. У того недавно родилась дочка. Всё легко прошло. Однако, Паульсы могли рассчитывать, что Хильда придёт к ним принимать роды, но сначала её увёз барон, а потом она задержалась в замке Беранжье выхаживать баронессу, так что Паульсам пришлось ограничиться помощью её старшей дочери Элизы.

Услыхав, что девица неплохо справилась с работой в отсутствие матери, брат Фома поинтересовался, не получила ли Элиза, также как и Хильда, свою удачу в повитушьем ремесле за участие в шабашах на Лысой горе и за поклонение Дьяволу?

Хильда отвечала, что дитё приводит в земную юдоль милосердный Господь наш Иисус. Это он — удача, он — лекарь душе и телу, он — вспоможение. Он подаёт младенца, а в её силах лишь принять его и перетянуть потуже предоставленную пуповину.

Брат Лотарь довольно кивал справедливым словам, а затем предложил женщине в третий и в последний раз назвать, кто её обвиняет.

Брат Бернар беззвучно взмолился, прося святого пастыря Бернара Клервоского вразумить дуру, а затем, обратившись к Хильде, сдвинул брови и пустил в голос металла:

— Дочь моя, ты здесь не на посиделках с кумушками, тебя допрашивают инквизиторы. Тут нет дела до ваших мелочных бабских дрязг. Освободить от обвинения тебя могло бы угаданное имя обвинителя. Причём, не любого, но лишь такого, с кем у тебя есть настоящее соперничество, истинная вражда. Такая вражда, что могла бы привести к кровопролитию.

Не угадать Хильде барона. Брат Бернар и сам не смог постичь мотивов Рауля Беранжье, хотя и беседовал с ним, и допрашивал его. Осмыслив за день рассказы о юношеских опытах знакомцев брата Лотаря, брат Бернар окончательно отказался от версии, что барон по простоте душевной принял призрачные видения за явь. Нет, он измыслил лжесвидетельство и оклеветал женщину. Но для чего? И как разгадать это Хильде? Стоило, всё же, хотя бы попытаться показать доброй повитухе, что она ищет обвинителя совсем не в том направлении!

Однако Хильда истолковала слова брата Бернара превратно.

Плечи у неё опустились. Размякли?

Брат Бернар невыносимо остро, словно бы в зале для допросов разбили флакон, ощутил запах фиалкового масла, следы которого оставались на руках повитухи.

Равнодушно скользнув взглядом по тонзурам троих следователей, Хильда обратилась к брату Фоме:

— Я поняла. Вы ждёте, что я сама ложно обвиню других женщин, будто бы они тоже были на шабаше, о существовании которого я узнала от вас, а значит, они будто бы видели меня там и могли написать донос. Я отказываюсь искать своего обвинителя. Господь воздаст ему за лжесвидетельство.

— Это Дьявол поучает тебя поминать всуе нашего Господа? — привстал из-за стола брат Фома.

— Иисус — моё прибежище, — тихо ответила Хильда.

— Вспоминала ли ты о нём, когда плясала на шабаше? — поинтересовался брат Лотарь.

Спрашивая женщину про шабаш, инквизитор блаженно потягивался, раскачиваясь на стуле.

Хильда промолчала.

— Молчание — знак согласия, — улыбнулся брат Лотарь, — Ноги-то не спотыкались на ведьминских плясках от страха?

Ноги у повитухи успокоились, колени сделались твёрды, руки мирно скрестились на животе.

— Кого ты видела на шабаше? — настаивал брат Фома, — Кого ты боишься выдать? В ком ты не хочешь предположить своего обвинителя?

— Я не могла никого видеть на шабаше, — шёпотом отвечала Хильда, — Я не была там. Я не верю в существование таких сборищ.

— Ты противоречишь сама себе, — закричал брат Лотарь, — Сперва ты говорила нам, что узнала про полёты на шабаш здесь, от инквизиторов, а теперь рассказываешь, будто бы не веришь в их существование. Ты не доверяешь нашему трибуналу? Твоя клятва честно, без утайки содействовать расследованию была ложной?

— В Символе Веры, в молитвах, в тех житиях святых, которые мне довелось читать либо слушать нет ни слова о той мерзости, о которой вы меня расспрашиваете.

— Всё верно, — расплылся в улыбке брат Лотарь, — Это потому что они написаны про нашу святую веру, а не про вашу — сатанинскую ересь.

— У нас выходит слово против слова, — шепнул монахам брат Бернар.

— У нас выходит покаяние благородного барона против отпирательств простолюдинки, — парировал брат Фома, а брат Лотарь кивнул, соглашаясь с ним.

Вслух же, громко брат Фома произнёс:

— Брат Лотарь, нам следует позвать палача. Обвиняемая отказалась каяться и указать на сообщниц и соподвижниц.

Брат Лотарь с готовностью взмыл со стула и выскользнул за дверь.

Хильда, закрыв руками лицо, упала на колени, и глава охраны красного дома — в прежние времена начальствующий над епископскими головорезами — подошёл и рывком поставил её на ноги.

Брат Бернар не нашёл способа, как дать понять женщине, что её ещё долго не станут пытать, что пока лишь покажут пыточные инструменты, а потом, если продолжит упорствовать, разденут догола осмотрят и свяжут. Припугнут сегодня.

Брат Лотарь наверняка не упустит возможности пошутить, вспомнив показания барона, как тот родинки её рассматривал в покоях баронессы. Наверняка подбросит идей палачу, какая из родинок может оказаться дьяволовой отметиной — местом, пронзи которое, и ведьма не почувствует боли, и кровь из него не потечёт.

— Брат Бернар, — позвала монаха Хильда, громко и звонко позвала, — Вы здешний. Моя жизнь проходит у вас на виду. Помолитесь со мной. Помолитесь обо мне.

— Помолись о том, чтобы Господь поскорее даровал ей раскаяние, — тихо встрял брат Фома, — Коли решим здесь всё быстро, если вернусь я в Страсбург из этой волчьей дыры до весны, ну хотя бы до лета — проси отсель что захочешь, хоть для себя, хоть для любезного твоего графского отродья.

8. ОБВИНИТЕЛЬ

Не в человеческих силах предугадать, когда соберётся дитя выходить на свет.

В метель, в ливень, в начинающуюся бурю доводилось спешить Хильде женщинам на помощь. Случилось, обмерев от страха, кусать гриву понёсшей лошади. Было дело, собрав в голосе материнскую твёрдость, убеждать отпустить её и отдать ранец с акушерским инвентарём уличного грабителя. Поверил, не тронул, даже проводил до дома, где её ждали. Присмотрел, чтобы никто другой повитуху ночью не обидел. Самое страшное — отпускала поздним вечером свою кровиночку, чистую невинную Элизу, отпускала одну в табор, вставший за стенами города, чтобы дочь помогла разродиться молоденькой цыганке. Дважды Хильда вырезала детей из тел умерших матерей, а на третий раз Господь судил ей резать живую.

Её смешливую Генриетту, которой столько-то кивала и поддакивала, пока слушала, какой наивный у баронессы муж, и как объедят его скоро пройдохи-генуэзсцы. Её низенькую, бледную, остроносую даму, с которой они обсуждали новые пятна от кислот на рубахах гостей. Милую госпожу, с которой так сладко оказалось пугаться мерного гулкого пения, доносившегося из каморки Юсуфа, когда, расстелив шерстяной узорчатый коврик, карлик торжественно рассаживался и принимался взывать к своему магометанскому богу. Её доверчивую мадонну, что рассказывала по вечерам толи верной повитухе, толи своему упругому животу, какая это точная примета — обязательно выйдет девочка, девчушечка-раскрасавица, раз Генриетта в тяжести так подурнела. Молоденькую хозяйку замка, которая пробуждающимся материнским сердцем сумела услышать тревоги Хильды о дочках и показала ей тайный подземный ход, ведущий из замка в лес, к самой мельнице.

Повитуха была мастерицей, как не вестись за чужой паникой, как настоять на своём, собраться с силами. Ужас ушёл, когда брат Фома показывал устройство дыбы, а брат Лотарь шутил о том, что она сможет сравнить впечатления, какого это просто висеть под потолком залы под действием колдовской мази или же — повиснуть на тросе, с вывернутыми за спиною руками. А также, что горячее: пламя камина, над которым она взмывала к небу в трубу или же угли в инквизиторской жаровне.

Впечатления сравнить!

Когда брат Фома велел ей отправляться в камеру и думать о раскаянии, пока дело не дошло до настоящих пыток, Хильда вежливо и почтительно попросила монаха вернуть ей одежду — совестно вставать перед распятьем неприбранной.

Брат Фома кивнул брату Лотарю дать подсудимой нижнюю сорочку, а остальные вещи собрать в узел и отнести в её камеру. Хильде же он повелел молиться и размышлять о своих грехах с усердием. В следующий раз у неё может не достать сил ни одеться самой, ни встать перед распятием. Конечно милосердие, — тут взгляд брата Фомы скользнул по склонённой тонзуре брата Бернара, всё ещё остававшегося подле стола на коленях, — потребует от инквизиторов сперва держать её на дыбе не дольше, чем читается Ave Maria, но дак в любой момент могут открыться такие обстоятельства, из-за которых пытку придётся продлить. На день продлить, а то и на следующий.

В камере, приведя себя в порядок, поправив каждую складку, каждое крылышко у высокого накрахмаленного чепца, Хильда присела на кровати и задумалась. Довериться можно брату Бернару. Вряд ли бы монах принял её сторону против обвинения, но зато он — местный, знает её, выполнил просьбу. Весь допрос молился, не вставая с колен.

Чтоже касается обвинителя, Хильда догадывалась, где сделала ошибку. Город увлечён обличениями волчьих суеверий. Кто бы ни завидовал ей или не замышлял против неё, внимание его всё равно отвлечено на оборотней. А обвинение никак не связано с волками.

Не Агнес Букашка! Та бы не про шабаш на несуществующей горе придумала, а скорее сочинила бы или даже искренне поверила в силу, которую Хильде передала, умирая, старуха, умеющая оборачиваться в волчицу. И ещё наверняка упрекнула бы её, что слишком много внимания уделяет тому, чем питаются беременные, чем пахнет их моча — это вместо того, чтобы в правильный лунный день пойти вместе собирать травы. Да как за травами в этот самый день выйдешь, когда каждой в городе нужна? Тут уж лишь бы утро для выхода в поле сухим и ясным выдалось, за остальным не уследишь.

Не Паульсы. Они, конечно, могли быть обижены на неё, посчитав, что Хильда предпочла им богатую пациентку. Да вот только вся семья у них простая и неграмотная — где им сочинить такое, о чём и Хильда никогда не слыхала, и во что потом легко поверил образованный брат Фома? Опять же — ни слова про волков. А как бы Паульсы могли про них позабыть?

А вот сама Хильда только-только пришла из замка, жителей которого больше интересовали заморские истории, чем местные суеверия. И брат Лотарь проговорился о полёте под потолком залы. Значит, обвинитель подразумевал высокий потолок. Говорил, что Хильда вылетала наружу через каминную трубу. Видимо, это — широкая труба. Видел обвинитель и такой потолок, и такую трубу, привычны они ему. Или, напротив — удивительны. Поразили воображение, подхлестнули фантазии. Но сначала были увидены.

Кто из замковых?

Кормилица Карла — сероглазая Анет с яркой жилкой над левым сосцом? Для неё-то Хильда в самый раз — и чужая, и недобрая женщина. Вторглась в её жизнь, груди и бока разглядывала — как у телушки на продаже. Взяла на себя право решать, что теперь Анет можно есть, как ей спать, где и сколько гулять. Заменила хрустальные бусы, подаренные мужем, на янтарь, от которого, читала, прибывает молоко. Грамотна ли Анет, любопытна ли до заморских историй, повитуху Хильду тогда не интересовало.

Баронесса Генриетта? Слишком перепугалась её голубушка, когда настала ей пора привыкать к мыслям о том, что ребёночек вышел у неё через разрез живота. Это же как у мёртвой неразродившейся женщины! А, может быть, видела баронесса, что доверенным подземным ходом Хильда однажды воспользовалась не затем, чтобы выйти на встречу к дочерям? Нет, об этом её голубушка проведать не могла — слишком слаба была после операции, не вставала, кровила — не суметь ей проследить. А даже если бы и заметила, расспросила бы, верно, поняла всё и великодушно простила. Не пожалела такой малости для своей Хильды!

Алхимик Джовани Сизый Лев? Подслеповатый мастер с гривой пепельно-серебристых волос. Яростный правдолюб. Как он долго водил носом по бронзовым светильникам, а потом, в пылу спора, всё норовил вцепиться в волосы Франческо Кабири, доказывая тому, в какой земле сплавлена эта бронза! А вот сумел бы мастер обуздать свою желчь, да так, чтобы выдумать такое диковинное и такое убедительное для инквизиторов обвинение? Для занятий алхимией Джовани терпения хватало. Только для чего ему клеветать? Правда, за Джовани водились и другие нелогичные поступки. Плача над телом Франческо Кабири, он называл его "несмышлёным" и шептал покойнику: "Чтоже ты не уберёгся?" Из Беранжье уехал, не попрощавшись ни с хозяевами, ни со своим приятелем — карликом Юсуфом.

Может быть, Хильда ошиблась в чём по неведению, когда пыталась выходить сеньора Франческо? Так никто в замке не знал, чем он захворал. И Джовани Сизому Льву не возбранялось напоить благородного генуэзсца своими снадобьями.

Больше всего по Франческо Кабири горевал барон Беранжье. Гнал от себя Юсуфа с его утешениями о том, что в замке у них новый человек народился. Кричал, что Господь уязвил его тем, что отнял самого смелого, самого ловкого, самого жизнерадостного из друзей. А ещё барон упрямо верил в возможности Хильды спасти умирающего. Раз уж она сумела помочь его обречённой супруге! Но как раз сам барон инквизиции не доносил! Слишком нежен с женой: "Гусочкой", "Заинькой", "Притомившейся мадонной". Слишком шумен и прямодушен он был, когда звал Хильду пожить в Беранжье. Слишком добр и щедр.

Пожалуй, только те трое.

Никого из слуг и домочадцев Беранжье не надо принимать в расчёт. Нет достаточно знаний, чтобы увлечь своими фантазиями брата Фому. Ни у кого не хватит умения, чтобы подробно изложить обвинения на бумаге. Никому не отлучиться из замка на время, достаточное для такого непростого доноса, или не передать с надёжным человеком в город письмо.

Это у Анет есть для послания муж, с ним и на словах можно подробности рассказать, у барона и баронессы — доверенные слуги, а алхимик Джовани, пока не слёг, сам нередко уходил из замка на долгие прогулки, а то — запирался в каморке и просил не отвлекать его от опытов. А всегда ли он был в той каморке на самом деле?

Кто из них?

Из четверых.

Кормилица, баронесса, алхимик, барон...

Горше бы всего вышло, если бы обвинителем оказалась баронесса Генриетта. Вот только слишком слаба она, чтобы написать или даже омыслить такое сложное письмо, а никого учёного к себе не призывала.

Показаниям простой кормилицы, а уж тем более чужеземца-алхимика, инквизиторы не стали бы верить столь безоговорочно. Даже брат Фома.

Выходит, барон?

Про лысые горы Беранжье мог наслушаться от своего приятеля генуэзсца. Баронесса, обиженная на то, что муж не стал прекращать ночью громкий спор между Франческо и Джовани, как-то сказала ей, будто бы Папа разрешил католикам Генуи ростовщичество. Даже перевела с итальянского злую присказку про их город: "В Генуе море без рыбы, горы без леса, а мужчины без чести" — горы без леса. Хильда ещё порадовалась тогда, что сумела уловить смысл присказки до перевода. Сколько лет, а не прошли даром беседы с сестрою Кларой в скриптории у августинок! Старая монахиня в юности своей долго училась в Салерно — и лекарскому, и повитушьему мастерству. До самой смерти, как только речь заходила о странствиях или об устройстве человеческого тела, сестра Клара начинала сбиваться на звонкую итальянскую речь.

Только почему барон? Да, потолок, под которым можно летать — в Беранжье есть. Даже покувыркаться стоило бы через закопчённые стропила! Возможность наслушаться сказок из дальних стран, да под ветер за ставнями, за кубком вина, или же — усевшись перед колбами — у барона была. Лысые горы в Генуе, судя по поговорке — в наличии.

Но что худого сделала ему Хильда? Оставила без пригляда дочек, поселившись в замке? Спасла ему наследника? Спасла его жену? Не сумела выходить болтуна Франческо? Так это честной повитухе не в упрёк. Бог ему судил умереть молодым.

Хильда вспоминала синюшние, холодные, тонкие, дрожащие пальцы генуэзсца, а потом его плач в подушку, жалобы на металлический вкус во рту и на головную боль, которую не удавалось унять ни растиранием уксусом, ни капустным листом. Кашель с прожилками крови. И скуление, тихий вой, что тряпицу не удаётся к губам поднести, так дрожат пальцы. Вот что сотворила болезнь с чернокудрым балагуром!

Господи Иисусе! У Джовани тоже потом дрожали пальцы, и голова болела, а стук ветра в ставни приводил алхимика в безудержную грусть. Так несвойственную его горячей желчи!

Вот с карликом посложнее. К Хильде он не обращался. Дрожали ли у него пальцы, спрятанные под тюфяком? Удобно ли было держать миску? Барон, чтобы приободрить Юсуфа, рисовал тому на картоне луну и расписывал её магометанской вязью. А мог ли карлик сам нарисовать для себя луну либо полумесяц? Болела ли у него голова? И мог ли барон вообразить, будто бы Хильда ещё в замке заметила сходство симптомов? Вообще-то, какое ей дело было до того, чтобы сравнивать самочувствие гостей? Но ведь барон переоценивал её лекарские познания и возможности!

А почему такое нелепое обвинение?

Сухими губами Хильда прошептала молитвы Спасителю, Деве Марии и шагнула к выходу из камеры. Решительность момента оглушила её стуком сердца и ошеломила сосновым запахом от свежевыструганной, занозистой двери.

Хильда постучала и покричала стражнику. И, когда тот подошёл, она через дверь — отворить ей ткач Гуго Головешка не решился — попросила его быть другом и послать скорее за братом Бернаром и кем ещё потребно из добрых свидетелей.

Честная повитуха опознала своего обвинителя.

9. ВЕРСИЯ

Брат Бернар не взял с собою свидетелей. Сказал, что если будет в них нужда, то всегда успеет послать за кем-то из горожан. Светает нескоро. Пламя красноватого огарка, который принёс с собою монах, выхватывало в камере только фрагменты лиц. Оба знают про мастерские, многолетней выучки, интонации друг друга. Как поверить, как довериться, не видя глаз, инквизитору и повитухе? Да ещё в таком тёмном деле!

День куда более пригоден для доверия, но Хильда стала вдруг опасаться промедления в расследовании. И надо вам сказать, основания для этого были. Только не совсем те основания, которые женщина имела в виду. Разговор под утро с братом Бернаром никак не менял отношения к ней двух других инквизиторов и, соответственно, их планы допросов. Никто не отпустил бы домой барона Беранжье прежде её запоздавшего рассказа. Впрочем, Хильда Синяя Лента даже не знала, что её обвинитель постится, читает молитвы и распевает псалмы в том же красном доме. А вот камера повитухи могла сделаться непригодной для доверительных разговоров. В инквизиторских расследованиях был обычай поощрять всячески беседы подсудимых с глазу на глаз с монахами или с раскаявшимися еретиками. Инквизиторы не препятствовали соблюдению клятв хранить содержание тех разговоров в тайне, но при этом могли тихо усаживать за стеной грамотного человека. Пусть запишет всё, что сумеет подслушать, а затем листы с его свидетельствами будут приложены к делу. В стенах камер, случалось, пробивались отверстия, вставлялись усиливающие звук сосуды — в помощь добрым грамотным людям. Хильда, жительница глуши, не знакомой ещё с инквизиторскими процессами, ничего об этом обычае не знала. Но чувство срока, грозно требующее поторопиться, повитуху не подвело. Ей, действительно, стоило доверять свои секреты брату Бернару до того, как камеру подготовят к прослушиванию и обучат шпионов.

Брат Бернар шёл к Хильде, ожидая услышать разгадку, какая беда случилась с бароном, какая страсть подтолкнула его к предательству и лжесвидетельству. Рассуждения Хильды поначалу его разочаровали. Да, повитуха сумела вычислить обвинителя, но без понимания его мотивов прозорливость женщины могла бы стать только подтверждением обвинению. Раз назвала барона, значит видела его на шабаше.

Пока брат Бернар лишь изыскивал возможность настоять в трибунале на том, чтобы пытки Хильды были отложены. Дальше — ждать, пока ситуация сама-собой прояснится. Будет впредь дольше и чаще беседовать с бароном — рано или поздно лжесвидетель заврётся и попадётся на противоречиях. В выездной суд инквизиции брат Бернар вошёл в качестве советника епископского суда, как доверенное лицо отрока-епископа. Веса его мнения достаточно, чтобы с месяц, а то и дольше тянуть время. Неважно, что для брата Фомы и брата Лотаря опекун графского отродья оставался чужим. Все трое инквизиторов принадлежат одному доминиканскому ордену. Захотят соследователи упорствовать — пусть пишут жалобные письма провинциалу.

В камере брат Бернар терпеливо кивал, пока Хильда рассказывала ему, как она разгадала в обвинителе барона Беранжье. Ясно, нет у неё с бароном давней неприязни. Это всем очевидно уже из того, как тот позвал её принимать роды у любимой супруги. И Хильда не станет — пока не станет? — свидетельствовать против него на допросе, чтобы из-за своей глупости и мнительности не подвести под подозрение достойного человека. Но с братом Бернаром хочет поделиться сомнениями. Есть неловкое предположение, что мотивы лжесвидетельства барона могли быть ошибочны. Что он переоценил её лекарские возможности от того, что она сумела спасти баронессу.

В замке была странная болезнь. От неё умер Франческо Кабири, ей болели перед исчезновением Джовани Сизый Лев и мавр карлик Юсуф. Точно одна болезнь, потому что велико сходство симптомов. Правда, она обратила внимание на это сходство только в заключении и только в поисках хоть какого-то мотива для барона. Точно не заразная хворь, потому что болели ей только генуэзские гости. Может быть, причина лжесвидетельства состоит в том, что барон Беранжье сам отравил своих гостей? Но при этом Франческо Кабири умер, а алхимик Джовани и мавр Юсуф смогли благодаря своим тайным знаниям распознать яд и спастись? Если барон по каким-то ошибочным приметам решил, что она ещё в замке догадалась о его злодеянии, то мог испугаться. Хотя никаких причин отравлять генуэзсцев она за ним не знает. С гостями замка он оставался щедрым, добрым и обходительным. Да и посчитай он её свидетельницей злодеяния, проще было бы убить, чем совершать донос и рисковать поплатиться за клятвопреступление.

— Нет, Хильда, не проще, — покачал головой брат Бернар.

Тощий огонёк заметался над огарком от дыхания и движения монаха. Над расплывшимся огарком свечи, уже осевшим за края плошки с чёрными, ветвистыми трещинами и трещинками.

— Если будет доказано, что в Беранжье злодействовала ведьма, — брат Бернар горько усмехнулся, разглядев, как Хильда приосанилась, приободрилась, как она осмелела, слыша, что в его голос входят холод и сталь, — Это должно снять с барона любые подозрения в отравлении!

— Я угадала на этот раз? — рассмеялась Хильда.

Брат Бернар кивнул.

— Отпустите меня. Я не припомню барону его злодейство. Я о нём молиться буду, чтобы Господь наш Иисус простил ему сколько-то веков в Чистилище за его заботу о жене.

Брат Бернар тяжело вздохнул:

— Не выходит пока отпускать тебя домой. Не прояснилось ещё достаточно дело о шабаше. Я даже не знаю, что посоветовать тебе, Хильда. Ты сейчас верно назвала обвинителя, но мы не знаем мотивов его лжесвидетельства. Выйдет слово повитухи против слова барона. Вернее даже, твоё предположение об отравлении, которого могло и не быть, против его объяснения, что ты могла увидеть барона на Лысой горе, но не выдать другим ведьмам или даже просто унюхать на его коже сладкий запах волшебной мази.

— Можно искать алхимика Джовани!

— Можно будет кое-что предпринять, чтобы расследовать мотивы барона, — кивнул брат Бернар, — Давай так: ты расскажешь мне ещё подробнее о жизни в Беранжье, а я буду думать, как мне тебя защитить.

10. ГРАФСКОЕ ОТРОДЬЕ

— Сын мой, — обратился брат Бернар к невысокому юноше, фигуру которого скрывал просторный серый плащ, а лицо — широкие поля шляпы да чёрная полумаска, — Мы с тобою не на герцогских оленей охотиться едем. Первый раз я втягиваю тебя в дело настолько беззаконное, а потому должен дать некоторые объяснения и наставления.

— Да чего объяснять? — перекинув поводья в левую руку, юноша любовно огладил эфес кинжала, — Правое дело — защитить доброе имя прихожанки моего епископата от приписываемого ей паскудства.

— Доброе имя — великое дело, — согласился брат Бернар, — но урок твой сегодня не только в этом. Пробираясь тайно, словно воры ночные, в Беранжье, мы защищаем святую веру.

— Мы лезем в Беранжье сами, потому что ты отослал всех моих шпионов спаивать старух и собирать басни про оборотней.

— Мы присягали брату Фоме оказывать любое содействие инквизиции. Попросил шпионов — делимся шпионами. Мало у доминиканцев знатоков алеманского.

— Зато схоластов у них переизбыток. Лучше бы они попросили нас поделиться здравым смыслом.

— Вот сейчас, сын мой, — Брат Бернар опустил поводья, отчего его лошадь немедленно потянулась за скользкими, льдистыми ветками вербы, — ты целишься в самую суть. Выездной трибунал собирался ради борьбы с волчьими суевериями, но в итоге потонул в суевериях бесовских. Побежали круги над омутом. Спасовали перед раскаяньем. Повелись на рыдания его Милости. Заслушались, как он воет. Не перепроверяют донос. Ещё пара недель и получим мы проповедников веры в колдовство и в шабаш вместо проповедников веры Христовой.

— Получим — выгоним, не уедут — изведём. Все четверо моих шпионов свободно вхожи к брату Фоме и к брату Лотарю. Братья сами их к себе попросили.

— Когда новое суеверие окрепнет, выгонять будет поздно. Их ещё новых наедет сюда, чтобы ведьм разыскивать.

— Преувеличиваешь, брат Бернар, — огрызнулся юноша, — Ты смотри. Я же еду выручать твою подследственную. Для кого твои гиперболы? Чай, не проповедь пишем.

— Почему ты думаешь, что я преувеличиваю? — заинтересовался монах.

— Потому что не так много у нас баронов, способных замешаться в тёмные дела. Еретиков вальденсов здесь нет. Кем у нас заняться приезжим инквизиторам? Бабьим колдовством? Приедет такой учёный схоласт из Страсбурга, а то — из Парижа и станет интересоваться, какая бабка у которой козы молоко заговорила?

— Лиха беда начало! — вздохнул брат Бернар, — Здесь — пара козочек. Там — старуха, проклинающая наследников. Тут — селяночка, рыдающая, как бы одного отворожить, а другого приворожить.

— И тома протоколов про коз, про неучтивых родственников и про хахалей у пастушек! Тома — про хахалей! — рассмеялся юноша.

— И все слетаются на шабаш! — вздохнул брат Бернар.

— Клином потянутся, клином!

11. ОБЫСК

Хильда призналась брату Бернару, что несколько раз она покидала замок Беранжье. Не по воздуху, разумеется. Ногами. Через подземный ход, выводящий к старой мельнице.

Про путь этот ей рассказала баронесса Генриетта. Перепугалась, когда сначала Хильда назвала её, голубушку, Элизой. А потом, помогая расплести баронессе волосы, загрустила, призадумалась и строго-настрого вопросила, кто это подарил её Милости зелёную ленту? С честными ли намерениями, али он так, хахаль? Разглядела голубушка, как терзается её повитуха за оставшихся без пригляда дочерей. Послала старого слугу отвезти в город записку для Элизы. Вот с тех-то пор Хильда могла изредка переговорить с кем-то из дочек, поджидавших её в окрестностях замка. Обычно со старшей.

Брат Бернар не преминул спросить, не замечала ли сама Хильда, либо её дочери чего-то необычного в округе и, почуяв, что подследственная смутилась, подбодрил женщину выложить всё как на духу. Хильда, поправив чепец и извинившись, что занимает его такой ерундой, призналась, что на третий день после рождения Карла, Элиза, не дождавшись её, гуляла в сторону мельницы и увидела, как там будто бы мелькали огни. Смеркалось. Росли тени сосен. Девица испугалась призраков и убежала. А Хильда решила не бранить её пока за пустое суеверие. Подумала, что это очень хорошо для взрослой дочери держаться подальше от отдалённых пустующих строений.

Брат Бернар отметил для себя, что и на мельнице им стоит с графским отродьем побывать завтра, а заодно расспросить потом Элизу, не видела ли она каких-либо следов. Но сначала — в замок. Там надо хорошенько осмотреть труп Франческо. Его тело, — об этом говорили и барон Беранжье и повитуха Хильда Синяя Лента, — ждёт весны среди мешков льда, в одной из ниш подземного хода. Дожидается тепла, когда оттает земля и станет возможным похоронить достойно благородного генуэзсца или же, забальзамировав, отвезти через горы домой. И, если подозрения в отравлении хоть немножечко начнут подтверждаться, нужно будет найти способ доставить тело для осмотра страсбургским медикам или же привезти кого-то из опытных врачей в Беранжье.

Когда Франческо Кабири слёг, барон попросил Хильду приглядывать, насколько ей будут позволять заботы о баронессе, и за ним. Отмучавшись неделю, генуэзец отдал Богу душу. А через несколько дней из замка бежал Джовани Сизый Лев. В камере красного дома Хильда вспомнила, что у алхимика Джовани также дрожали пальцы, и тоже валились из рук вещи, как и у умирающего Франческо. Сизого Льва тоже мучила головная боль, пусть и легче переносимая, верно, из-за такой роскошной гривы седых волос. У алхимика тоже прихватывало сердце, и он тоже становился плаксивым, особенно, когда не мог развести огонь под тиглем или удержать в руках колбу.

Брат Бернар склонялся согласиться с повитухой, что сходство симптомов у генуэзсцев могло указывать на то, что барон Беранжье отравил своего приятеля и попытался отравить Джовани Сизого Льва. Но уморить алхимика оказалось ему не по силам. Видно, тот вовремя распознал отраву, сумел подобрать противоядие и бежал.

Брат Бернар хотел найти в замке яд либо ёмкость из под яда. Заодно, он считал, следовало присмотреться, не укажет ли какая улика в бумагах или в вещах на причину ссоры. Барон не мог просто так начать травить гостей.

Версия об отравлении легко объясняла лжесвидетельство. Тут дело даже не столько в том, чтобы свалить обвинение на беззащитную перед бароном женщину. Джовани Сизый Лев выжил. Добравшись до Генуи, а то и просто до ближайшего члена семьи Кабири — их по Европе множество — Джовани ополчит их на месть. Хильда могла бы стать свидетельницей обвинения.

В историях из жизни замка, которые доверили брату Бернару барон Беранжье и Хильда, было ещё одно тёмное пятно. Но в силу его незначительности брат Бернар пока предпочёл о нём не задумываться. Случилось так, что спустя несколько дней после смерти Франческо Кабири его верный мавр — карлик Юсуф отдал богу душу. Или всё-таки не отдал? Только раскачивался, стонал, чах и догрустился до изнеможения?

Тело карлика вынесли из натопленной каморки в холодный коридор, где оставили лежать до утра. А на следующий день, пока барон собирался распорядиться, где сохранить его до весны или же довольно будет разогреть землю костром и прикопать неглубоко, обнаружилось, что труп исчез. Хильда сама не видала Юсуфа мёртвым — в ту ночь, по её словам, повитуха почти не отходила от баронессы. А достаточно ли опытны в замке слуги, признавшие мавра почившим, Хильда не знала.

Исчезновение, да и любые заблуждения или страдания иноверца — не предмет для расследования инквизиторов. Но всё же, брата Бернара заставила возвратиться мыслями к истории карлика находка — нежданная находка в подземелье Беранжье.

В тот час они с графским отродьем уже разыскали застывший труп Франческо и по очереди пытались нащупать у него печень. Всем известно, что от действия многих длительных ядов печень имеет свойство разбухать, только вот попробуй, найди её у льдистой глыбы!

Но чего брат Бернар совсем не ожидал, так это того, что его воспитанник так развопится по покойнику на их потайном деле:

— Дьявол! Он шевелится!

— Не поминай дьявола в присутствии члена инквизиционного трибунала, — осадил отрока брат Бернар.

— А ты не лапай отпетого мертвеца в присутствии его преосвященства!

— Нам не стоит шуметь здесь, сын мой. Что там у тебя?

— Ничего. Это не он шевелится. Дьявол! Брат Бернар, — от усилия больше не кричать голос воспитанника аж осел, — брат Бернар, там ещё кто-то есть!

Повалились набитые льдом мешки. В свете факела монах увидал ногу в чёрном чулке и деревянном башмаке. Третью ногу! Франческо Кабири обут в остроносые, а его модные чулки были один — зелёным, а другой — красным.

Отстранив отрока и придержав плечом тело знатного генуэзсца, брат Бернар передвинул до устойчивости сползающие из кладки мешки. Слишком бойкие от того, что внутри них скользили друг по другу куски льда. Обезопасив себя, а главное — юного сообщника от опасности быть оглушённым и погребённым среди мертвецов, брат Бернар протянул руку за факелом.

Вот и отменяется розыск. По встрёпанной гриве седых волос, он и онемевшее на пару мгновений графское отродье тут же от узнали алхимика — Джовани Сизого Льва. Одежда покойника пропахла химикалиями. Частицы алхимических препаратов, вспылив из гривы растрёпанных волос, заиграли в пламени факела разноцветными искрами.

— Помоги мне вытащить его на пол для осмотра. Мы перестали сообщать движение телу, и Джовани больше не пошевелится.

— Так опять ничего не прощупаем, — возразил юноша.

— А посмотрим.

— Возьмёшь его за ноги?

— Раз-два... Держишь?

В этот раз причина смерти выяснилась легко. На кожаной куртке Джовани застыли разводы крови, в груди зияла глубокая рана — на первый взгляд, от большого ножа либо от кинжала. Тело стыло на леднике, распоряжения о котором отдавал сам хозяин замка. Получалось, барон мог знать о смерти алхимика, а скорее всего, сам он и был в ней виновен. Кто бы ещё сумел пронзить кинжалом и тайно спрятать его гостя? Может быть, и мавр Юсуф недалеко отсюда ушёл?

Брат Бернар решил про себя, что каждого из жителей замка нужно будет потом опросить хорошенько в поисках следов беглого карлика.

Надо вам сказать, расспросы эти впоследствии ни к чему не привели. Единственно, нашлись те двое слуг, которые поздно вечером вынесли ещё тёплого Юсуфа в холодный коридор, а утром не обнаружили там тела.

12. МЕЛЬНИЦА

Там, наверху, в замке Беранжье, скрипели и хлопали двери — двое бароновских слуг искали, кто это и где кричал ночью. Вернее, один из слуг настаивал на том, что его разбудили вопли, а другой убеждал его, что всё спокойно, вопли только приснились. Этот разговор пересказывал брату Бернару его воспитанник, прижавшийся ухом к дубовой двери — выходу из подземелья. И хотя, переполошив перед этим пол замка, второй слуга уговорил первого, что вопли тому только примнились, брат Бернар рассудил, что в нынешнюю ночь будет уже неразумно пробираться на обыск. Даже когда все, наконец, улягутся.

Зато, спугнутые из замка, монах и его юный сообщник завернули по дороге на старую мельницу.

— Всё равно до утра городские ворота заперты, — сказал брат Бернар.

— Будем огоньки блуждающие гонять. До первых петухов, — нашёл он полное понимание у воспитанника.

Подземный ход вывел полуночных розыскников в коряжистый ельник. Им поросла каменистая гряда. Кони, оставленные там стреноженными, встретили путников бодрым ржанием.

— Не съедены, — отметил брат Бернар.

— Совсем не волчьи места! — откликнулся его воспитанник.

За хлёсткими льдистыми лапами елей едва-едва различался просвет. Он давал направление на берег ручья, по ту сторону которого возвышалась скособоченная крыша небольшой заброшенной мельницы. Развалюха и вправду оказалась посещаема. На льду, при свете месяца угадывались цепочки припорошённых следов.

Брат Бернар уже ждал привычного, пыльно-сладковатого, а здесь, верно — затхлого или горьковатого мучного запаха. Аж сердце разомлелось. В детстве монах нередко забирал у мельников негодные отруби для гусей. Вот только от воспоминаний его отвлекало пока трескучее шипение смолы, сбивал с мыслей о тихих днях горький чад от сосновых факелов. Ими они с графским отродьем освещали дорогу.

— Посвети мне! — сунул ему факел юноша, а перед тем нагнулся, чтобы поднять нечто торчащее из снега.

— Гляди, луна!

— Тише! — велел ему брат Бернар.

В руках у воспитанника серел лист картона с нарисованной грифелем чёрной окружностью, поперёк которой змеились строчки арабской вязи.

— Значит, карлик шёл здесь! Бежал из замка сначала на мельницу, а уже оттуда уходил дальше.

— Ты думаешь, сын мой, что очнувшись ночью, один, на полу в холодном коридоре, уже, видимо, зная, что его отравил барон, Юсуф стал бы возвращаться в каморку, чтобы взять там на память что-то из рисунков его Милости?

— Я думаю, что его вынесли в коридор вместе с подстилкой, картон завалялся в ней. Юсуф, решившись бежать морозной ночью, использовал постель, чтобы укутаться. Вот по дороге из неё и выпала невольно прихваченная вещь.

— Тоже верно, — согласился брат Бернар, — Но тогда получается, что мавр знал тайный ход из замка.

— Так вот и причина, зачем барону потребовалось его отравить! Кстати, Хильда тоже знала про ход.

— Но барон мог не знать, что этот ход ей известен, — возразил монах.

Цепочки следов на льду от башмаков и от сапог подсказали сообщникам, как безопаснее подойти к мельнице, где не стоит опасаться промоин, где найти двери. По причине давней заброшенности, или же из-за того, что обоняние всё ещё перебивала пыль и затхлость подземного хода, ни мука, ни какое бы там ни было зерно, в примельничном воздухе не ощущались. Ни плесневатое, ни с горчинкой. Нет, свой характерный запах у этого места всё же был. Брат Бернар назвал бы его кисловатым и ослепительно, нарочито холодным.

Мельничная кладовка, как водится, запылена. Вот только, нигде не угадывалось белой, мучнистой пыли. Только чёрная копоть, чёрная сажа и чёрный рассыпанный уголь. Факелы высветили им следы прошедшей битвы. Или погрома? Полки были сорваны со стен и разрублены, шкафы опрокинуты, стол перевёрнут, табуретки искорёжены.

— Сын мой, добеги до амбара и посмотри там мешки или что ещё годящееся постелить. Разложим себе дорожку и будем осторожно осматривать помещение. Ты слышишь меня?

Юноша помотал головой. Он пытался приноровиться к колебаниям факельного огня, чтобы высмотреть некую деталь в паре шагов от себя.

— Луна! Там луна! Там крошечная луна, расписанная вязью, — не оставив подержать факел наставнику, юноша прыгнул в груду обломков.

— Вот дьявол! — донеслось из клуба поднятой пыли.

Пыль скрыла графское отродье с головой и слегка притушила огни.

— Вот ведь дьявол, брат Бернар!

— Ты цел, сын мой?

— Да что мне сделается? Цел. Только нога застряла немного, — Вот же чёрт!

— Надо заметить, сын мой, ты выбрал достойное место, чтобы призвать нечистого.

— Да что его сюда звать? — юноша наклонился, чтобы освободить из груды обломков ногу и, надышавшийся пылью, зашёлся в надрывистом кашле. Пламя факела, предусмотрительно отведённого подальше от плаща, рисовало по воздуху эллипсами, кругами и рыжими мотыльками.

— Луна! Маленькая! Крошечная луна! И похоже, она — золотая! — юноша распрямился, он опустил факел, чтобы получше рассмотреть добычу.

Пламя высветило брату Бернару лицо графского отродья — чумазое, покрытое пылью и трухой. С дорожками слёз, которые вышиб из юноши кашель. Высмотренная сообщником луна оказалась очень странной монетой. Её можно было бы принять за динар, вот только золотой она была меньше, чем наполовину — этакий золотой полумесяц на медном поле. Брат Бернар никогда прежде не держал в руках динара, но слышал, что динары — это большой цены деньги, приметны арабской вязью, а сделаны они не из серебра, а из золота. В их-то глуши покупать на золото нечего, а вот на юге, говорят, магометанскими динарами охотно расплачивались князья и купцы.

Фальшивомонетчики?

Нашли способ позолотить медяшку?

Ещё до утра, аккуратно заглядывая под обломки разрубленной и поломанной мебели, сообщники-розыскники обнаружили на мельнице лужицу золотой жижи, припорошённую пылью и углём, много характерных осколков стекла и три целые колбы. Разбитую форму, в которую заливали медь, чтобы получить круглый медяк. А ещё — тигль, пробный камень и ступку. А потом — сундук, полный диковинных стеклянных сосудов, плошек из белой глины, стальных лопаточек, щипцов. А также — маленьких ларцов и бутылочек, наполненных жидкими, вязкими или сыпучими; прозрачными, мутными, пёстрыми — самыми разноцветными — веществами. В сундуке нашлось несколько круглых медяков. Полностью покрытых вязью: на одних — более, на других — менее выступающей. Со строчками вязи, занимающими только часть медяка — видимо, в начертании магометанских букв у фальшивомонетчиков случались ошибки. Совсем без вязи, лишь с намечающими её будущее расположение синими точками по медной глади.

— Не был этот выездной алхимический цех скрытым от барона, — сказал брат Бернар, — Вернее всего, барон его и возглавлял. Только зачем тогда резать такого полезного ему алхимика, а тем более, для чего травить своего благородного гостя?

— Конечно, не был! — отозвался из угла юноша, — я тут даже бутыль нашёл, которая с Франческо Кабири приехала и про которую вам барон в красном доме рассказывал. Зелёная. Из толстого стекла. Только ртути в ней уже на три четверти. Я заглянул. Взял немного на ладонь, поднёс к факелу, рассмотрел — правда, маленькие шарики живого серебра!

— Хоть здесь нас барон не обманул, — вздохнул брат Бернар.

— Так и не проникли мы пока в его замыслы против Хильды, — вздохнул его воспитанник

— Есть хотя бы, что ему предъявить.

— Ты хочешь сегодня же рассказать брату Фоме и брату Лотарю о нашем маленьком путешествии? — поёжился юноша.

— Да.

— И потребовать пристрастного допроса барона?

— Само собой. Я хочу забрать из красного дома Хильду до того, как мы успеем обыскать её жилище и допросить дочерей. Хильда с покойною августинкой Кларой очень дружила. А та руководила скрипторием. В нём и языческих авторов переписывали, и трактаты, составленные из поучений магометанских врачевателей. Мало ли, что может быть припрятано по чуланам у честной повитухи?

13. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Возвратившись в красный дом, брат Бернар застал братьев-доминиканцев приунывшими слегка от того, что он не выходил ни к заутрене, ни к завтраку. Захворал, верно? Решив не тревожить его до обеда, соследователи засели править план нового допроса Хильды Синей Ленты вдвоём.

Да какое там "захворал"?

Брат Бернар ворвался к ним, в сумрачную залу с широким столом, не сменив ещё походной одежды на рясу. Прочеканил каблуками высоких сапог, обдал свежестью снега и хвои, принесёнными на широком плаще из леса.

— Со свидания? — пошутил брат Лотарь.

— Мы переживали за тебя, — мягко упрекнул брат Фома.

— Я был на розыске и вернулся с уликами, — ответил брат Бернар.

А потом он долго и жарко рассказывал соследователям, что ещё позапрошлой ночью повитуха верно назвала ему имя обвинителя. Вот только имелось много сомнений, много неясностей в том, какая именно вражда привела барона к лжесвидетельству, и поэтому брат Бернар предпринял кое-какие розыскные действия прошедшей ночью. Сам. Втихаря. Успешные действия. Как оказалось, у его Милости была на заброшенной мельнице тайная мастерская, оборудованная затем, чтобы лить, наносить нужные надписи и окрашивать фальшивые золотые динары. А его гости из Генуи были ему сообщниками-фальшивомонетчиками. И эти фальшивомонетчики болели загадочной незаразной болезнью и мёрли либо от неё, как Франческо Кабири, либо от кинжала в груди, как алхимик Джовани Сизый Лев, чей труп они нашли в подземелье Беранжье, либо убегали из замка, едва очнувшись, как это сделал мавр карлик Юсуф.

Брат Лотарь таращил глаза и ёрзал на стуле, слушая про находки на заброшенной мельнице: о лужице золотой жижи на полу кладовки, о покрашенной наполовину монете, о бутыли ртути, уже опустевшей на четверть. Учёный монах сказал брату Бернару, что жижа эта — вернее всего — амальгама, и что медяки, похоже, красили путём погружения в неё, а ртуть была нужна фальшивомонетчикам, как амальгамный ингредиент — растворитель для золота. Со временем ртуть, имеющая свойство предаваться движению, должна будет испариться, а позолота на монетах останется. Тоненьким слоем на меди.

— Получается, ты не спал остаток позапрошлой ночи и проездил эту, — подытожил брат Фома, — Выходит, сегодняшний допрос Хильды Синей Ленты нам надо бы перенести, потому что тебе сейчас надлежит отдыхать, а готовиться к допросу нам лучше бы продолжать вместе с твоим неусыпным участием.

— Нам нужно сейчас написать план допроса барона Беранжье, — возразил брат Бернар, — а Хильду отпустить, поскольку лжесвидетеля, оклеветавшего её, она нам назовёт, а его мотивы вам расскажу я сам. Сразу после того, как мы допросим барона.

— Почему это отпустить? — удивился брат Фома, — Твой рассказ про изготовление фальшивых денег прекрасно подтверждает свидетельство Рауля Беранжье. Он сребролюбив, он любопытен до тайных знаний и загадочных веществ, поэтому и не устоял, поэтому и намазался волшебной ведьминской мазью.

— Барон любопытен до тайных знаний, барон знаком с генуэзсцами, а потому знает много загадочных историй, — парировал брат Бернар, — в бароновском замке творились странные вещи. Беранжье уморил зачем-то благородного генуэзсца. Вот и нашёл способ свалить вину за все свои ошибки и преступления на честную женщину.

— А может, она тебе умолчала о чём? — обеспокоился брат Лотарь, — Может быть, повитуха как-то узнала, что в Беранжье делают фальшивые деньги, вот барон и решился от неё избавиться?

— Отчаянный он выбрал для этого способ, — пожал плечами брат Фома, — Посодействовал тому, чтобы женщину заперли в тюрьме, окружили монахами, знающими законы, привели нотариуса и секретаря, а потом стали бы, угрожая дыбой, расспрашивать, кто из недоброжелателей и что мог бы против неё иметь?

— А барон Беранжье у нас в динарах знаток, а не в делах инквизиции, — возразил брат Лотарь, — Мог и упустить такую-то мелочь из вида.

— Тут, пожалуй, ты прав, — согласился брат Фома, — В эту волчью дыру до нас с тобой инквизиторы не доезжали. У барона, действительно, не было возможности предусмотреть такой нюанс. Он должен был думать, что мы не станем отвлекаться на его забавы с алхимией, просто дотошно расследуем колдовство уличённой повитухи.

— Даже если бы Хильда Синяя Лента и умолчала про фальшивомонетчиков, — сказал брат Бернар, — то, во-первых, разбирать это — не дело нашего трибунала, а во-вторых, мы сами увезли её из Беранжье до того, как у неё появилась хоть малейшая возможность донести на преступников герцогу. Но я не думаю, чтобы она скрыла от меня такие подробности, если бы знала о них.

— Я спущусь вниз, пошлю послушника предупредить, что секретарь и палач нам этой ночью не нужны? И стража дополнительная не понадобится до завтра, — поднялся было брат Лотарь, — Пускай брат Бернар отсыпается.

— Не нужно никого отсылать, — брат Бернар мягонько вернул брата Лотаря обратно на стул, водрузив тому руки на плечи. Руки оставались с дороги в тяжёлых воловьих перчатках, — Через пару-тройку часов я буду бодр и распишу вам план допроса Беранжье. Мотивом его лжесвидетельства была не сегодняшняя или прошлая вражда с Хильдой Синей Лентой. Какие счёты могут быть у барона к скромной повитухе, которая только что приняла тяжёлые роды у его жены? Барон оклеветал честную женщину, чтобы предотвратить вражду с могущественной семьёй Кабири.

Возможно, он на самом деле отравил Франческо Кабири и пытался отравить его спутников. Может быть, отравитель — не он. Это мы выясним. Возможно, все они заболели просто потому, что не сумели предвидеть неких опасностей своего алхимического промысла и должным образом предостеречься. Хильда мне рассказывала, что алхимик Джовани горевал о почившем господине, обращаясь к тому со словами: "Чтоже ты не уберёгся?" Я думаю, показания её подтвердят и живущие в замке слуги. В любом случае барон не мог никому открыть тайны незаконных и опасных занятий своих гостей, никому не мог доверить дел, которым те предавались в замке и на заброшенной мельнице. Вольные или невольные обстоятельства смерти Франческо Кабири и хворей его спутников указывали на барона либо как на отравителя, либо как на нерадивого хозяина — укрывателя убийцы своего гостя, ничего не предпринявшего для расследования. Гибелью барону грозила и месть семьи Кабири, да и само внимание к обстоятельствам смерти Франческо — ведь оно могло вывести генуэзсцев на след мастерской по изготовлению фальшивых золотых динаров.

Я думаю, роли в шайке фальшивомонетчиков распределялись так. Алхимик Джовани Сизый Лев варил им золотую амальгаму. Мавр Юсуф наносил на медяки такую же арабскую вязь, как на настоящем динаре. Барон Беранжье находил нужного качества медь и предоставлял у себя во владениях скрытое место для мастерской. А почивший Франческо Кабири собирался пустить фальшивые деньги в оборот во время своих торговых дел.

Когда мавр Юсуф очнулся и убежал из Беранжье, барон должен был очень испугаться разоблачения и мести. В это время у нас был объявлен месяц Милосердия. Тут барону и пришло в голову оклеветать Хильду, рассказав нам, в отсутствие каких бы то ни было улик против неё, о своём собственном полёте на шабаш, почти что о соучастии в дьяволопоклонстве. В месяц Милосердия такое признание не грозило барону ни пожизненным заключением, ни конфискацией имущества, а тем более — костром. Только он оттягивал с ним до последнего момента, чтобы Хильда Синяя Лента подольше бы ходила за его женой, — тут он нам не соврал, — но я думаю, ещё и потому, что барон пытался сам наладить изготовление фальшивых динаров без Франческо Кабири и зачем-то убитого им Джовани Сизого Льва. Барон пытался позолотить медные заготовки, иногда ему казалось, что успех близок, вот он и не успел вовремя уничтожить заброшенную мельницу, только скрыл следы производства погромом. А, может быть, он и не хотел уничтожить по-настоящему мастерскую, надеялся снова заняться фальшивомонетчеством, вернувшись из красного дома.

— Ему не было никакой выгоды убивать алхимика, — встрял брат Фома.

— Он мог переписать у него рецепт амальгамы и решить, что дальше справится сам, — пошутил брат Лотарь.

— Нами чаще руководят страсти, чем рассудок, — отвечал брат Бернар, — Судите сами. Джовани Сизый Лев болел, он последние дни неотлучно находился в Беранжье. Джовани убит кинжалом. Тело Джовани лежало среди мешков со льдом в той же нише подземелья Беранжье, где хранилось до весны — когда оттает земля и можно будет достойно похоронить или же, забальзамировав, отослать в Геную — тело Франческо Кабири. Можно в этом увидеть, что Джовани Сизый Лев был спрятан под телом своего покровителя, которое никто бы не посмел потревожить. А можно рассмотреть этот момент иначе: тело Джовани не поспешили унести из Беранжье, оно лежало скрытно возле тела Франческо, распоряжение о котором мог дать только хозяин замка, причём — в любой день. И, наконец, карлик Юсуф. Он, конечно, магометанин, и его дела не подлежат суду инквизиции. Но это лишь дела его веры, покуда он не смущает добрых католиков. Нам дозволительно принять во внимание тот факт, что у него, плохо одетого, больного, должна была иметься веская причина, чтобы очнувшись и обнаружив себя в одиночестве, в холодном коридоре, бежать зимней ночью из Беранжье.

— Ты отоспишься, и сам увидишь, что все эти страсти в шайке фальшивомонетчиков никак не могут послужить поводом для того, чтобы отпустить пойманную ведьму, — подытожил брат Фома, — "Haereticus haereticum accusat" — "Еретик обвиняет еретика" — так у нас принято. Ведьму может обвинить и фальшивомонетчик. Тем более, что алхимия — крайне нечистое искусство, и почти все без исключения алхимики — еретики.

— Но тогда у нас выходит слово фальшивомонетчика, пусть и благородного происхождения против слова уважаемой повитухи, обвинённой им в дьяволопоклонстве и колдовстве, — торопливо возразил брат Лотарь.

— Нет, у нас выходит слово фальшивомонетчика благородного происхождения против слова уличённой им ведьмы, зарабатывающей на жизнь повитушьим ремеслом, — отвечал брат Фома.

— Общее свойство барона и повитухи, относящее их к одному роду еретиков это — участие в шабаше, — разъяснил брату Фоме брат Бернар, — Это свойство известно нам только со слов барона, то есть — свидетеля, как я здесь показал, склонного ко лжи и имеющего кровный мотив для обвинения Хильды Синей Ленты. Для еретиков, относящихся к разным родам, а тем более в отношении слов еретика, сказанных им против доброй католички принцип: "Haereticus haereticum accusat" быть применён в расследовании не может.

Вот так брат Бернар объяснил схоласту брату Фоме изменения, произошедшие этой ночью в деле свидетеля о шабаше. А другой схоласт — брат Лотарь, слушая такие складные рассуждения, раскачивался на стуле, кивал, и расплывался в довольной улыбке.

Брат Бернар понадеялся было, что школярского задора хватит брату Лотарю и на то, чтобы разъяснить брату Фоме, какие именно огрехи рушат взлелеянную логическую конструкцию с осуждением повитухи. Но озорного соследователя хватило лишь на то, чтобы барабанить пальцами по столу и щуриться, приглядываясь к обретаемой истине. Так и пришлось завершать дело самому, уставшему и разъярённому:

— План воспользоваться трибуналом инквизиции для того, чтобы спастись от мести семьи Кабири, мог возникнуть у барона после исчезновения карлика. От нехристя, мавра, инквизиция, верно, представлялась фальшивомонетчику самой лучшей защитой — кто там примет свидетельство иноверца?

Барон Беранжье воспользовался выездным судом инквизиции для того, чтобы за неправедным приговором, а по началу — так просто в камере красного дома спрятаться от гнева и мести благородной семьи Кабири.

14. РАСПЛАТА

Брат Бернар постучал в комнату к брату Фоме. Он пришёл попросить у него прощения за самовольные и тайные розыскные мероприятия. Пусть и приведшие к успеху.

Брат Фома грустно обнял соследователя в знак примирения и тихо вздохнул:

— Лишь бы только снятие подозрений не повредило твоей землячке, не отвратило бы её от настоятельной возможности покаяться и тем сберечь свою бессмертную душу.

— Хильда Синяя Лента будет исповедоваться мне, — отвечал брат Бернар.

— Всё-таки опасное у неё ремесло, — продолжал брат Фома, — Смотрит в самый низ тела, прикасается к половым органам у рожениц. Столько дней в году с некрещёными младенцами на руках. В дом к женщинам входит в тот час, когда они пребывают в самом уязвимом положении. Кровь, бессилие, крики. Столько возможностей для дьявольских искушений!

— Я поговорю с ней об искушениях, которое может таить её ремесло, — отвечал брат Бернар, — Я думаю, что Хильда Синяя Лента будет благодарна такой беседе. Она как раз учит сейчас повитушьему мастерству дочек, а старшая из них уже сама, бывает, принимает роды.

— Ты защищаешь её невиновность, тебе и молиться о раскаянии, о прощении нераскрытых нами её грехов, — подытожил брат Фома, а брат Бернар склонил голову, принимая благословение на молитвы за свою подзащитную.

Выйдя от руководителя инквизиционного трибунала, он заглянул на пару минут в камеру к Хильде, чтобы ободрить её надеждой на скорый и справедливый приговор, а потом сел набрасывать для своих соследователей план допроса барона Беранжье.

Вечером воспитанник перепугал брата Бернара, прислав к нему служку с рассказом о том, как дрожат пальцы. Так дрожат, что на пол валится требник. А изо рта ни водою, никаким вином не выполоскать привкуса железа. Брат Бернар обещал при первой же возможности вернуться в епископский замок. Не позднее сигнала к тушению огней. Сам он приготовился ждать новостей про нестерпимую головную боль, про удушливый кашель и про меланхолический плач взамен желчной язвительности подопечного.

Недалеко, наверное, тогда карлик Юсуф от замка ушёл. Маленькими ножками, в башмаках мальчишеского размера. Так случается, что в момент агонии к умирающим возвращаются на время силы и бодрость.

А собирались они вместе с графским отродьем проводить Хильду из красного дома до дверей её жилища. А потом ещё пару раз заглянуть на огонёк, дабы дать понять всем соседям, что инквизиция действительно отпустила честную повитуху. Можно и нужно бежать к Хильде Синей Ленте по повитушьим и по лекарским надобностям. Три инквизитора испытывали её, но не разыскали в её вере и делах никакой ереси!

Пригласить ли её теперь осмотреть юношу? Вдруг подскажет чего? Троих отравленных видела в Беранжье. У кого ещё столько опыта?

Так и вышло, что на следующий день Хильда семенила за братом Бернаром. Мимо глухих стен, мимо запертых ставень, мимо заиндевевших окон. Когда стал уже угадываться поворот на улицу, ведущую к епископскому замку, повитуха сбивчиво, опустив глаза, пробормотала монаху:

— Брат Бернар, я только лечу. Я не видела сама никого, кому бы Господь послал исцеление от отравления испарениями ртути.

— Ты знаешь своё дело, — подбодрил женщину брат Бернар и, желая услышать в её голосе прежние матёрые повитушьи интонации, тихо добавил, — Я — не барон Беранжье и не брат Фома. Я не стану требовать от тебя чуда.

— Ты и сам, голубчик мой, начудишь с разоблачениями лиходеев, — улыбнулась повитуха.

— Бедная ты моя Хильда! — вздохнул брат Бернар.

Графское отродье в епископском замке они не застали. По словам служки, юноша с тех пор, как расстался с наставником утром, почувствовал себя лучше. В обед он послал поварёнка с запиской за двумя своими приятелями — сыновьями кузнеца Симона Черноты. Попросил оседлать для них коней, себе выбрал лошадку посмирнее. Горячий парень, а всёж-таки бережётся! Уехал с приятелями в гости к деду. Старый лесничий как раз сейчас в охотничьем домике остановился в Подгорном бору. Для чего так скоро туда сорвался, не долечившись? Одни говорили, чтобы написать завещание. Именно в лес? Не к нотариусу? Другие рассказывали брату Бернару, что у его подопечного появились какие-то неясные планы касательно приезжих инквизиторов. Инквизиторов? В лес? К лесничему?

Хильда Синяя Лента, расспросив в отсутствии пациента, про его симптомы у слуг, принялась за прописи травяных сборов: тех, которые должны были помочь телу молодого человека вывести яд вместе с мочой и тех, которые могли бы немного успокоить больного, подарить ему тихий сон.

Брат Бернар написал брату Фоме и брату Лотарю, что ни от лица епископского духовного суда, ни от лица самого епископа, ни от себя лично, он не имеет возражений против допроса с пристрастием Рауля Беранжье, а также против назначения инквизиторами продолжения подобного допроса, если таковое понадобится. Пусть расследование не задерживается в ожидании его решения. Сам же он к началу назначенного допроса может в красный дом прибыть не успеть, потому что обстоятельства потребовали от него находиться некоторое время неотлучно при воспитаннике.

Сменив рясу на походный костюм, натянув сапоги для верховой езды, брат Бернар приказал оседлать двух коней: для себя и для Хильды. Он велел епископским слугам позаботиться о том, чтобы повитуха была бы в пути тепло и удобно одета. Надо скорее нагнать графское отродье и разобраться, что там случилось и чем ему можно помочь.

Юношу с его товарищами они настигли на пол пути до охотничьего дома в Подгорном бору. По дороге воспитаннику брата Бернара снова сделалось хуже, он не мог уже удержать поводья, и один из друзей осторожно повёл его лошадь на поводу. Парень заходился в надрывистом кашле, но у него, — пока ещё? — не было той слабости и той тоски, которую описывала Хильда в симптомах фальшивомонетчиков. Чтоже до головной боли, то, по словам юноши, голова у него в городе погудела немного, но в лесу ему сразу же полегчало.

Хильда Синяя Лента отозвалась, что её голубчику хорошо бы отлёживаться там, где он чувствует себя лучше. Надо только продумать, что он станет там кушать. Никакое тяжёлое мясо, никакое вино его телу сейчас полезны не будут.

Брат Бернар отвечал, что раз приятели графского отродья подрядились отвезти его в лес, значит они и доставят к лесничему из города любую снедь, на которую им только укажет лекарка.

Миловал Господь. Юноша излечился.

Хильда Синяя Лента объясняла брату Бернару, что это молодость одолела хворь, а помогло молодости то, что парень недолго возился на мельнице с опасными веществами. Всю одежду, побывавшую с ними в том нехорошем месте, повитуха посоветовала сжечь. Что было и сделано.

О возвращении воспитанника домой брат Бернар решил так:

— Пусть парень ещё окрепнет недолго, а там покажется в городе на аутодафе. И развлечётся немного, и люди глянут, что власть духовная всё ещё у него, а не у заезжих следователей.

Под "аутодафе" имелось в виду торжество, на котором горожане станут публично каяться в своих волчьих суевериях. Брат Фома готовился собрать их в первое воскресенье весны. А брат Лотарь уже успел договориться в ратуше об уборке к празднику от снега соборной площади, об украшении её разноцветными флажками.

С болезнью воспитанника у брата Бернара сложилась более ясная картина случившихся в Беранжье бед. И барон позднее подтвердил её на дыбе. В процессе варки золотой амальгамы его сообщники надышались ртутью. Да так, что Франческо Кабири отдал Богу душу. Алхимик претендовал теперь на одну треть дохода. Притом, что подправить вязь на медных заготовках, протравив их кислотами, у Юсуфа дрожали пальцы, а в отсутствии генуэзсца, обмен фальшивых динаров на серебро и все связанные с этим обменом дальние поездки должен был взять на себя Беранжье. Зато без помощи алхимика барон не получил бы и одного золотого динара. Барон не желал соглашаться на грабительские условия и однажды во время спора впал в ярость и заколол алхимика. Затем, обнаружив исчезновение карлика Юсуфа, он попытался скрыть следы преступлений и, как они правильно догадались с Хильдой, спрятаться у инквизиторов от мести семьи Кабири.

15. АУТОДАФЕ

Ясным выдался праздничный день, хрустящим и морозным. Удары соборного колокола летели в гулкое небо. Отрок-епископ, выехавший на торжество в светской одежде, словно самый обычный грешник, был великолепен в коротком зелёном плаща, отделанным горностаевым мехом.

Подле ступеней собора выстроился городской и сельский люд. Брат Фома стоял за кафедрой, выдвинутой к дверям собора, перед ним лежало раскрытое Евангелие. Брат Лотарь вертелся возле столика с кипой листков, на которых были записаны продуманные инквизиторами слова покаяний и отречения от суеверий. Слова эти их подопечные должны будут повторять вслед за братом Лотарем слово в слово, а затем подходить к брату Фоме за выбранной по их душу епитимией.

Вперёд пропустили детей, которые раньше читали заклинания от оборотней, если боялись куда-то идти в темноте. Им брат Фома велел не пропускать до Пасхи ни одной воскресной службы.

Затем брат Лотарь прокричал, что с повитухи Хильды Синей Ленты, за доказанным лжесвидетельством против неё, сняты все обвинения.

Баронесса Генриетта — она стояла в первых рядах, рядом с кормилицей Анет, взявшей на руки Карла — разрумянилась, разулыбалась. Женщина не догадывалась, какая опасность угрожала её повитухе. Но она сочла добрым знаком оправдание Хильды, предвестием скорого возвращения Рауля в Беранжье. Ведь баронессе до сих пор не было известно, почему её муж так задержался в городе. Инквизиторы ничего ей не говорили: ни пугающего, ни утешительного, свидания с супругом не позволили. С Хильды же, когда она покидала тюрьму, была взята клятва молчать вне суда инквизиции обо всём, что ей известно по делу Беранжье вплоть до вынесения приговора всем его участникам.

Отпустив Хильду, брат Лотарь позвал подняться на крыльцо собора красного от стыда мясника, который до приезда инквизиторов успел передать епископу четыре доноса о том, что оборотнем-волчицей сделалась его тёща. Брат Фома наставил его заниматься самобичиванием столько раз, пока тёща не простит за клевету, но при этом попросил старую женщину не упорствовать в обиде и не забывать, что силы понадобятся зятю, дабы зарабатывать на пропитание её внукам и дочери. Также мяснику предписывалась и епитимия общая для всех кающихся горожан и селян мужского пола, которую позже наложит на них епископ.

Потом на ступени собора поднялись две известные модницы, каявшиеся в том, что носили под одеждой волчьи амулеты и кузнец Матье Волоок, застыдившийся того, что полагался на волчий амулет, будто бы тот привлечёт к нему богатых и щедрых заказчиков. Им было предписано поститься до Пасхи на хлебе и воде, а в течение года совершить малое паломничество, обойдя пешком три святых источника. Это была лёгчайшая епитимья, потому что самое дальнее из тех мест находилось всего в полутора днях пути. Жена Матье Волоока принялась грозить из толпы модницам кулаком ещё до того, как её муж осмелился поднять глаза, а все трое они спустились на площадь.

Епитимию в виде годового поста, самобичевания по средам и малого паломничества получила трактирщица Аделаида-Вишенка, ахнувшая и оступившаяся на крыльце собора. Это за то, что она не донесла инквизиторам, какие куплеты пел в её доме Пипин Козлобород. Брат Бернар, стоящий близ крыльца, возразил брату Фоме, что об этих куплетах не доложил инквизиции и ни один из шпионов. А брат Лотарь добавил, что шпионы Пипину Козлобороду ещё и подпевали. Брат Фома отвечал, что нерадение шпионов не отменяет греха женщины и не уменьшает ту опасность, которой подвергалась душа Аделаиды, пока трактирщица слушала вирши пришлого поэта. Брат Бернар возразил, что слушать непристойности — неизбежная часть ремесла трактирщицы. А ежели она станет пускать на порог лишь благочестивых богомольцев, то разорится и умрёт с голоду. Брат Фома вздохнул и согласился ограничить епитимию Аделаиды малым паломничеством.

Затем более строгую епитимию брат Фома наложил на егеря, который не пустил этой страшной зимой переночевать и согреться двух паломников, возвращавшихся из Святой Земли — испугался, что те обернутся волками, загрызут его и съедят. Более того, он успел научить опасаться паломников-оборотней с дюжину добрых католиков. Егерю было предписано дважды до Пасхи заниматься на соборной площади самобичеванием, а также в течение года носить на одежде в знак покаяния два нашитых жёлтых креста. А ещё — проявить особое усердие в той епитимии, которая позже будет наложена епископом на всех повинных мужчин. Брат Бернар возразил брату Фоме, что у егеря дочери засиделись в девицах, а с жёлтыми крестами на плечах ему совсем тяжко станет их сосватать. И брат Фома согласился, что пускай пока носит кресты только до Пасхи, а ближе к Страстной Седмице брат Бернар, исповедав его, сам решит, снять ли с егеря жёлтые кресты или, может быть, ещё больше увеличить ему сроки их ношения.

Разнообразные епитимии получили с две сотни горожан и селян. Тщетно баронесса Генриетта прождала хотя бы слово о муже. Последним, со свечою в руке, на ступени собора поднялся пришлый поэт Пипин Козлобород. Босым по обжигающему снегу, в рубище с нашитыми на плечах жёлтыми крестами. Предпочитая подвалам герцога красный дом, Пипин сумел таки нацитировать инквизиторам куплетов, — а брат Лотарь был уверен, что насочинять их прямо в камере, — на год строгого поста и самобичевания. Однако, по окончанию срока искупления, брат Фома всё же велел передать поэта герцогскому суду. Нужно было расследовать и вынести решение по основному вопросу обвинения, состоявшему в оскорблении его Светлости и не подлежащему рассмотрению судом инквизиции.

В завершение аутодафе всем грешникам, получившим епитимии, было велено собраться на площади перед собором через неделю. Там с призывом к ним обратится отрок-епископ. Новость о том, что не всё ещё закончено, что через неделю им скажут что-то ещё, возродила у баронессы Генриетты надежду получить весточку о муже, а может быть, и увидеть его здоровым, довольным, возвращающимся домой.

Брат Бернар и его воспитанник договорились отложить назначение епископской епитимии на неделю после аутодафе. Пусть народ успокоится, остынет. Будет более восприимчив к призыву и к принятию деятельных решений. Кроме того, юноша планировал многому подучиться у деда, да и дать лесничему время изучить следы.

Лучшим способом борьбы с волчьими суевериями отрок-епископ счёл охоту на волков и, накладывая такую епитимию на всех провинившихся суевериями мужчин, объявил, что сам возглавит выезд. Брат Бернар, когда они сочиняли вместе с воспитанником проповедь, одобрил его рассуждения о том, что охота на волков станет лучшим ответом заезжим схоластам, а заодно послужит истреблению иноземных: вальденских и всех прочих ересей. Странных лжеучений, осуждавших в числе прочих человеческих слабостей убийство зверей, в особенности на охоте — горделивой и страстной. Да изошедших бы гневом и желчью на такой многолюдный и роскошный епископский кортеж!

Дед графского отродья служил герцогу — и его Светлость одобрил участие своего лесничего и егерей в заботах епископата. Тем более, что для охоты на расплодившихся волков требовалось не столько личная храбрость кающихся, сколько охотничье искусство — нельзя было допустить, чтобы часть охваченной в кольцо стаи ушла в леса, разбилась бы там на малые волчьи семьи и породила бы из них, спустя несколько лет, несколько новых стай, с ещё большим числом голов.

В самый разгар охоты — а это случилось задолго до лета, как и мечтал брат Фома — все подробности о шайке фальшивомонетчиков оказались, наконец, выспрошены и аккуратно заверены нотариусом. В отношении барона Беранжье было вынесено решение, что дела о лжесвидетельстве, фальшивомонетничестве и убийстве не подлежат компетенции трибунала инквизиции, а потому обвиняемого передают суду герцога с тем, чтобы тот наказал его по заслугам. В то же время, инквизиторы просят его Светлость казнить виновного милостиво, без пролития крови.

Брат Лотарь ожидаемо пошутил, что при погружении в кипящее масло, как, бывало, казнили фальшивомонетчиков, кровь барона, и вправду, проливаться не будет.

Хильда Синяя Лента скорбела по баронессе Генриетте, остающейся жить больной, без заботы мужа, с надвигающейся перспективой конфискации герцогом замка и земель Беранжье. Всё, что она могла сделать для осунувшейся, перепуганной бледной госпожи, это приходить осматривать её заживающий живот и маленького Карла, а ещё оставить женщине всю обещанную бароном плату за повитушьи услуги. Хильда забрала из замка только свой список салернских "Женских симптомов". Рисунки из него она там между делом перерисовывала для дочери.

Карлика Юсуфа так и не нашли — ни мёртвого, ни живого. Его графское отродье хохотал, что если к ним приедут мстить благородные и злые Кабири, то их встретят ещё на границах земель все четыре его шпиона. Встретят, примут и аккуратненько выяснят, где это у них запрятаны фальшивые золотые динары? Вот только как отличить фальшивый динар от настоящего? Как он звенит, никто в их глуши не слыхал. Вязь магометанскую добрым католикам не разобрать. А трение о пробный камень хорошая подделка может и выдержать. Сам видел, на заброшенной мельнице.

16. ЮСУФ

Для брата Бернара и для всех четверых шпионов его графского отродья осталось незамеченным, как однажды две женщины с ранцами за спинами: одна — статная, в высоком накрахмаленном чепце, другая — тоненькая, с алыми лентами в золотистых косах шагали по заснеженному лесу. След в след. Они шли в направлении невысокого грота и тихо обсуждали цели прогулки:

— Только бы волки не унесли, — сказала, обернувшись, статная женщина в чепце, — Столько сил ушло его дотащить.

— Я за ним присматривала, мама. Я его хорошо камнями завалила.

— Жалко, Элиза, что не женское. Плохо, что всё переморожено. Не покажу тебе, пока руки помнят, как я сшивала баронессе матку. Да, пускай его. От мужика тоже свой толк есть. Поглядим с тобой, где они прячут детей. Главное — нехристь. Можно не исхитряться, как его на освящённой земле схоронить. Дорежем — лисы приберут или медведь.

— Да куда там исхитряться, мамочка, всё же из-за него, неверного! Если бы Юсуф не пропал из замка, так барон бы и не перепугался. А если бы барон не перепугался, то и не вообразил бы себе, что мавр этот ожил и наведёт теперь на него убийц, науськанных семейством Кабири. А если бы не вообразил, так и не стал бы клеветать на тебя, чтобы замести следы. Если бы не вообразил, так и не пожелал бы, чтобы от семьи Кабири его защищала инквизиция. Кто ещё с генуэсцами управится? А если бы не пожелал... — с ветки сосны вспорхнула сорока, обдав Элизину косу ворохом снега. Девушка на мгновение замерла, осторожно огляделась по сторонам, а потом на всякий случай понизила голос ещё тише, до кроткого шёпота, — Как ты его только дотащила, мамочка? Как только решилась?

— А как же мне было мимо пройти, голубочек мой? — вздохнула Хильда, — Когда вынесли из натопленной комнаты, когда оставили в коридоре совсем ненужного никому покойника. Вот он — честный труп! Никто не горевал по нему, никто с ним не сидел. Все спать разошлись. Да ещё кухарка сомнений добавила, когда запричитала, не просквозит ли карлика на таком холоде. Вроде как Юсуф, ей померещилось, дышит.

— А ей точно померещилось? — поёжилась Элиза.

— Конечно, голубочек мой. Он же пятнами пошёл.

— И ты решилась! — восхитилась матерью девица.

— Моя задача — ремесло тебе передать, — вздохнула Хильда, — До тайного входа в подземелье, который мне баронесса показывала, с десяток шагов было, два витка лестницы и ещё с десяток шагов. В подземелье темно и морозно — только весточку в город дать, чтобы встретила ты меня тихонько и забрала нашего карлика. Труп вот неловко тащить оказалось — сама знаешь, как он с плеч норовит сползти. Да только рядом с теми роженицами, которых нам с тобой тягать приходилось, карлик этот по весу — ягнёночек. Жалко только не карлицу мавританскую лиходеи-ироды с собою привезли и отравили!

— Если бы у них арабскую вязь на динарах выводила мавританская мастерица, то у нас бы совсем никакого трупа не было, — рассудила Элиза, — Потому что карлица бы парами ртути не надышалась. Она бы с ядами работала осторожно. Или бы надышалась, но совсем чуть-чуть, и ты бы её спасла.

— Тоже верно, — улыбнулась Хильда.

— Не печалься, мамочка! Будет у нас с тобою и женский труп. Покажешь мне матку.

— Да откуда же он теперь возьмётся? — вздохнула Хильда Синяя Лента, — Меня-то в первый раз зазвала, чтобы тело изнутри посмотреть, голубушка наша, сестра Клара. Лет десять тому назад это было.

— Помилуй, Иисусе, её душу! — перекрестилась Элиза, — Вот бы все учёные монахини так заботились о повитухах, как она!

— А Клара только на самом склоне лет в монахини постриглась, — пояснила дочери Хильда, — До того врачевала у герцогини. А прежде — училась в Салерно. Им там изредка дозволялось вскрытия проводить. Бывало, студенты честный труп находили. Случалось, император медицинской школе осуждённых преступников дарил. Уже казнённых, или даже, было дело, живого лиходея, для вивисекций.

— И сестра Клара там научилась резать трупы?

— Нет, трупы сама она в Салерно не резала, — ответила Хильда, — только смотрела несколько раз. А на вивисекции, рассказывала, один раз ассистировала профессору из Неаполя. Им тогда отравительницу отдали — мужеубийцу и убийцу пасынков. Тайно привезли. Самым доверенным. Всем сказали, будто бы лиходейка в камере удавилась на косах.

— Страх какой! — отозвалась Элиза.

— Та нищенка неразродившаяся, — возвратилась к прежней истории Хильда, — которую мы с сестрой Кларой вскрывали, у неё первая была. Она бы и не решилась сама на такое дело, вот только рисунки анатомические в книге, которую августинки переписывали, уже поистёрлись, а сестра Клара хотела передать тот салернский трактат, не привнося в него никакой лжи и никакого своего недомыслия. Заодно взялась и мне показать, в каком месте у нас ребёнок вынашивается, какие там внутренности окружают его пристанище.

— Помню я, помню, мама — как вы ей кишки проткнули, а потом боялись, что вас выдаст зловонный запах.

— Нам с ней неделю потом этот запах везде мерещился, — улыбнулась Хильда.

— А как сестра Клара клюкой трясла и тогдашнего старого епископа стыдила! Говорила ему, что усопшую в тягости или в родах женщину ангелы поцелуют за то, что тело её было добрым приютом для невинной души. И как епископ потом сдался и разрешил вашу нищенку отпеть и похоронить. В общей могиле для бедняков, но зато в ограде. А про разрезы от вскрытия, которые обнаружились на трупе, вы ему наврали, что до решения епископского суда, до разрешения похоронить на освящённой земле роженицу с мёртвым некрещёным младенцем в утробе, вы хотели ту женщину забальзамировать. А что так много накромсали — так никто из умельцев не соглашался тратить время и снадобья на нищенку — пришлось всё самим.

— Опасное это дело, — сказала Хильда.

— Конечно! — воодушевилась Элиза.

— Вот и епископ тот старый, даже когда не разнюхал ничего, даже когда с правотою сестры Клары согласился, всё равно епитимию на неё наложил. За дерзость. Старушку на хлеб да на воду посадил до Рождества! А ещё в паломничество пешком отправил. От книг на месяц отлучил.

— Зато она покойницу перед ним отстояла! — сказала Элиза.

— Отстояла, — согласилась Хильда.

— И тебе вскрытие показала.

— Показала, — кивнула Хильда, — Помилуй, Иисусе, душу этой безвестной нищенки, — Хильда подняла глаза к вершине сосны, к облаку расперившемуся над иглистыми ветвями и размашисто перекрестилась, — Прости мне и сестре Кларе наше лукавство и ложь. Едва выкрутились тогда!

— Мамочка!

— И прости мне, Иисусе, что не смогла добыть для дочери по-настоящему честный труп!

— Да как бы ты это сделала? Попросила карлика у барона Беранжье?

— А ведь да, голубочек мой, могла бы и попросить! Барон был обязан мне и благодарен. Да и учёный человек — его Милость, даже фальшивомонетчиков сумел в замке собрать и возглавить. Он-то и золото мне предлагал, как пройдёт сорок дней от рождения наследника. Если только мальчик и Генриетта будут к тому времени живы.

— Фальшивое?

— Да кто ж его теперь разберёт! — вздохнула Хильда.

— Нет, мама! Если бы ты попросила у него труп карлика, ты ведь у него Юсуфа тихо попросила бы, без свидетелей, то у барона просто появилось бы больше возможностей, чтобы оклеветать тебя и обвинить в том, что это ты извела его гостей-генуэзсцев. Тут — не Салерно. Тут, как брат Фома на последней проповеди проговорился — волчья дыра. Сказали бы заезжие инквизиторы, что тебе этот труп понадобился для страшных ведьминских зелий. Что им возразишь? Тут барону бы и признаваться не понадобилось, как он якобы сам с тобою на шабаш летал. И торопиться бы ему не пришлось, пока месяц Милосердия не закончился. Не нужны были бы его слёзные признания. Прямые улики.

— Тоже верно, — вздохнула Хильда, — Ещё бы и тебя арестовали.

— Ага! Нашли бы нас инквизиторы в гроте. Пришли бы туда с охотничьими собаками барона или просто по следам на снегу. Заходят — а у нас карлик распотрошённый на столе. Тут бы и брат Бернар ничем не помог!

— Да, доченька. Тут бы и он не смог выручить.

— Получается, лучше всегда своровать труп, чем искать честный!

— Лучше не рисковать своей бессмертной душой, Элиза. Лучше искать честный труп, но очень осторожно.

— А мимо нечестного трупа тоже не проходить! Но тоже — осторожненько!

— Я думаю сейчас, Элиза, что мимо нечестного трупа лучше бы пройти мимо и не пытаться его унести.

— И остались бы мы тогда без карлика!

Хильда вздохнула.

— Мамочка!

Замедлив шаг, Хильда грустно разглядывала облако, расперившееся над сосной:

— Все мы уйдём туда. За всё там будем давать ответ, Элиза.

— Но ведь так можно никогда не дождаться честного трупа! И не узнать, что там внутри. Не угадать, куда там вторгаешься.

— Будем с тобою свиней резать, — ответила Хильда, — Как студенты в Салерно. Правда матку свиньи нам изучать бесполезно. У нас она — представляешь — прощупывала, какой мешочек. А у свиньи это такой колпак с двумя длинными-предлинными рожками. И уходят те рожки в глубины туши. Да ещё все в складочках там лежат. Про женскую матку я пока для тебя рисунки Тортулы Салернской копирую.

— В рисунках не бывает глубины. В них не пощупаешь, как тянется ткань, — вздохнула Элиза.

— У свиней ткани пощупать можно, даже пошьём. Они на растяжение сильно с нашими схожи, — ответила дочери Хильда, — Хотя, кабы не то вскрытие нищенки, я бы не сообразила в Беранжье, где мне разрезать баронессу Генриетту и как мне её потом зашивать.