В граненый ствол уходят пули

Салон этот располагался в доме австрийского посланника Фикельмона, зятя Е. М. Хитрово и мужа ее дочери Долли (Дарьи). Долли Фикельмон тоже принимала активное участие в жизни этого салона.

Все вышесказанное в какой-то мере продолжало "привязывать" Пушкина к Елизавете Михайловне. Хотя еще накануне женитьбы он, думая о Хитрово, набросал (но не передал ей) несколько стихотворных строк:

А она, хотя и клялась быть "другом" в том числе и его жене (возможно ли такое психологически?), в одном из писем роняет следующую фразу: мол, жена Пушкина, хотя и красива, но "выглядит безвредной". Сознательно или подсознательно, но, похоже, Хитрово смотрит на Натали скорее как на соперницу. Причем явную неуспокоенность ее чувств замечают многие современники, но относятся к этому без опаски: ведь всем известно — она так любит Пушкина, что ничего не сделает ему во вред...

Фанатичная поклонница, отвергнутая возлюбленная, "ангел-хранитель" в бытовых трудностях (помощью которого часто в открытую тяготятся)... Стареющая светская львица. К тому же среди ее ближайших родственников — дипломат, полномочный посол Австрии.

А рядом — молодая "недостойная соперница", прежде казавшаяся безвредной, по теперь очень неосторожно себя ведущая: она не гнушается легкомысленно принимать знаки внимания от Дантеса, с которым у ее мужа до предела натянутые отношения...

Кажется нам, или это действительно взрывоопасная смесь?

Двадцатый век знает, во что могут вылиться действия таких вот поклонников, абсолютно не предсказуемые логически. Двадцать первый век только укрепился в этом знании. Роман ужасов Стивена Кинга "Мизери", совсем не книжная гибель Джона Леннона и великое множество безумных, немотивированных покушений "фанатов" на объекты своего поклонения, на их семьи, на их быт...

В девятнадцатом столетии для этого как будто рановато — но Пушкин создавал вокруг себя такую мощную "ауру", что она без всякой фантастики могла обеспечить забегание в будущее. И вообще не будет чрезмерным преувеличением сказать: эта ситуация рождена задолго до нашего времени, теперь она лишь проявляется рельефней.

Да, поклонник — иногда опаснее врага...

Между прочим, такая постановка позволяет снять вопрос "зачем", вернее — "кому выгодно?", неизбежно встающий при определении авторства пасквиля. У Геккерна в принципе можно выискать резоны, однако все-таки трудно понять, что заставило его играть в столь опасную игру ради очень незначительного выигрыша (а проигрыш был — и действительно стал! — для него катастрофой). То же можно сказать и о большинстве остальных врагов поэта.

А поклонник о выгоде не думает...

К тому же вполне достойным заменителем выгоды может послужить моральное удовлетворение. В данном случае — устранение "недостойной соперницы" (естественно, без сколько-нибудь реальных надежд занять ее место).

Что до адресатов — то Елизавета Михайловна, не входя в "карамзинский кружок", все же имела о нем представление. И знала, что для Пушкина — это одна из немногих "отдушин", где он может бывать в неофициальной обстановке.

А ее дочь Долли Фикельмон имела и более тесные контакты со многими членами этого кружка.

Дочь...

* * *

Вот что пишет уже неоднократно цитировавшийся нами Вяземский о "двойном" салоне Хитрово-Фикельмон: "... Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты, как у афинян, которые также не нуждались в газетах, а жили, учились, мудрствовали и умственно наслаждались в портиках и на площади. Так и в этих двух салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут обозрение и текущих событий; был и premier Petersbourg (передовая статья) с суждениями своими, а иногда и осуждениями, был и легкий фельетон, нравоописательный и живописный. А что всего лучше, эта всемирная, изустная, разговорная газета издавалась по направлению и под редакцией двух любезных и милых женщин. Подобных издателей нескоро найдешь! А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя, и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах. Даже при выражении спорных мнений не было и слишком кипучих прений; это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок..."

Да, всего вышеперечисленного было вполне достаточно, чтобы сделать Пушкина завсегдатаем этого салона. Особенно той его "палаты", которой управляла младшая из хозяек, умная и очаровательная Долли.

Но потребность к живом, свободном общении и литературные интересы отнюдь не препятствуют завязывать отношения иного рода. Скорее уж наоборот...

Не позже чем в 1834 году Долли вступила в те же отношения с Пушкиным, в которых находилась с ним и ее мать за несколько лет до того. Об этом сам Пушкин рассказал одному из свои ближайших друзей, П. Нащокину, а тот уже в 1850-х поведал эту историю П. Бартеневу, представителю первого поколения пушкинистов.

Пушкинисты следующих поколений порой брали на себя смелость отрицать это сообщение, руководствуясь доводами такого типа: "Не мог Пушкин так скомпрометировать замужнюю женщину!". КАНОНИЗИРОВАННЫЙ, лишенный живых черт Пушкин действительно не позволил бы себе столь далекого от благопристойности поступка. Однако реальный Александр Сергеевич, вообще говоря, позволял себе многое — даже при том, что он действительно любил свою жену и был счастлив в семейной жизни.

К тому же в этом случае, помимо того, что принято называть "близкими отношениями" (вкладывая в эту фразу совершенно определенный смысл), для Пушкина не меньшую роль играла несомненная духовная близость, уже упоминавшаяся потребность в интеллектуальном общении и т. д. Словом, реальный образ поэта едва ли претерпевает какой-либо урон в глазах лишенных ханжества читателей и почитателей.

Но это, пожалуй, дополнительная "точка напряженности". Притом — в и без того напряженном, взрывоопасном узле, которым вдруг оборачивается как будто столь дружественная к Пушкину — да ведь и вправду дружественная! — семья Хитрово-Фикельмон.

Слишком много там скопилось компонентов, способных вызвать непредсказуемую реакцию разных лиц. Прямой разговор между ними обо всем этом, видимо, был невозможен — но это лишь усугубляло ситуацию: достаточно ведь и намека, доноса одного из слуг, перехваченного взгляда... Сможет ли кто-либо предсказать, какова была бы реакция Е. М. Хитрово, дознайся она, что в число "удачливых соперниц" вошла и ее дочь? Во всем ли предсказуема реакция самой Долли Фикельмон, оказавшейся в очень необычной ситуации? А ее муж, граф Фикельмон — как он мог отреагировать, дойди до него слух, что...

(О муже мы еще скажем отдельно — тут вопрос вдвойне запутан.)

* * *

Эта версия выглядит настолько правдоподобной, что даже странно, почему она не вызвала любопытства у современников и у историков. Правда, многознающий князь Вяземский один раз вроде бы проговорился: "...Известно, что тут замешано было и дипломатическое лицо. Тайна безымянных писем, этого пролога трагической катастрофы, еще недостаточно разъяснена. Есть подозрения, почти неопровержимые, но нет положительных юридических улик.

Хотя Елизавета Михайловна по семейным связям своим и примыкала к дипломатической среде, но здесь она безусловно и исключительно была на русской стороне. В Пушкине глубоко оплакивала она друга и славу России".

Во всяком случае, смутный намек (хотя и сопровождаемый отрицанием) на "дипломатическую среду" применительно к Е. М. Хитрово проскальзывает. Более того: это не просто намек — а явный спор с каким-то оставшимся за рамками текста оппонентом, видимо, сомневавшимся, на чьей стороне "безусловно и исключительно" пребывала Елизавета Михайловна, или же сомневавшимся, что пребывание на "русской стороне" само по себе выводит ее из-под подозрений.

Тут, как бы не совсем к месту, хотелось бы еще раз вспомнить о семье Хитрово. О дочери и зяте мы уже говорили, но ведь были и сестры. Одна из них, "мадам Нина", Анна Михайловна Хитрово (они с младшей сестрой были женаты на родственниках и однофамильцах), сыграла в пушкинской истории довольно-таки неприятную роль. Самого Пушкина эти события не коснулись, они происходили уже после его смерти — а вот для Лермонтова стали тем первым толчком, который в конечном итоге направил его судьбу к "стене Кавказа" и мартыновской пуле.

Я представляю страх и обалденье,

(Евгений Евтушенко. Баллада о шефе жандармов.)

Ну, это Евтушенко, исходящему из совсем иного исторического опыта, так все представлялось. В действительности Третье отделение отнюдь не спешило вообще как-то реагировать на "Смерть поэта". Оно не спешило даже (кажется, намеренно) замечать разницу между его первым вариантом — и вторым, написанным десять дней спустя; а ведь только во втором появляются 16 последних строчек, от "А вы, надменные потомки..." до "И вы не смоете всей вашей черной кровью ‎поэта праведную кровь!". Эти строки по тем временам действительно могли быть восприняты как призыв к революционному террору против аристократии... однако, повторим, Бенкендорф и его "кровавые сатрапы" предпочитали этого не видеть. Пока могли.

Но когда шеф жандармов на рауте (кстати, в доме Фикельмонов) лично получил от одной светской дамы жалобу на "оскорбительные для всей аристократии стихи", закрывать глаза уже сделалось невозможным...

А что это была за дама? Вот именно: мадам Хитрово. Не Елизавета Михайловна, но Анна Михайловна. Новости подобного рода она распространяла с такой страстью, что в свете заработала прозвище "Несносная вестовщица". Ближе к середине 1840-х гг. ее уже перестали принимать в приличных домах, но до этих годов еще дожить было надо. Лермонтову не удалось.

Конечно, "сын за отца не отвечает", а уж тем более сестра за сестру. Однако многих в этом случае наверняка потянет процитировать пословицу насчет яблока и яблони...

Интересно, а у Елизаветы Михайловны не было ли какого-нибудь примечательного светского прозвища? Еще как было: "Лиза голенькая". По утверждениям ее сторонников, оно было связано с безобидной склонностью к "не по возрасту открытым туалетам". Однако на самом деле современники трактовали его гораздо более широко, воспринимая эту "склонность" не как причину, а... скажем так, как симптом. И приводя в доказательство довольно частые примеры ее... скажем так, неусмиренных возрастом желаний. Скажем так, самых что ни на есть физиологических. Обращенных на молодых мужчин, годящихся ей в сыновья. Скажем так.

Крайне не хотелось бы оказаться в положении "Несносной вестовщицы". Но что поделать, если все вышеперечисленное только усиливает подозрения?

Однако капитальные исследования авторитетных в пушкиноведческих кругах ученых о версии, связанной с Е. М. Хитрово, молчат. Нет на нее каких-либо намеков и в академических подборках, фиксирующих мнения людей пушкинского времени.

Данный факт очень смущал автора этих строк, который отнюдь не является профессиональным пушкинистом и не считает себя таковым. Может быть, все же имеются какие-то лишь специалистам известные сведения, которые начисто опровергают вышеизложенную гипотезу?

Да, случается, что профессионалы, держась в привычном русле традиционных версий, упорно не замечают лежащие совсем рядом нетронутые россыпи. Но куда более часто дилетанты в погоне за нетрадиционной версией попадаются на "пустышку" — броский, яркий, но на деле малозначительный факт.

Автор совсем уж было собрался отнести себя к последней категории исследователей, когда вдруг в двухтомном биографическом сборнике "Друзья Пушкина", вышедшем под общей редакцией известного пушкиниста М. Кунина — издание настолько распространенное, что его именно по этой причине как-то не было повода внимательно проштудировать, — обнаружились-таки слова о Хитрово: "...Ей пришлось вытерпеть и еще одну ужасную муку: нашлись клеветники, распространявшие слух, будто подметные письма вышли из дома Хитрово-Фикельмонов. Важными документами, окончательно "добивающими" эти слухи, являются последнее письмо Елизаветы Михайловны к Пушкину и дневник ее дочери. Но, как мы знаем, они были опубликованы лишь в XX веке".

Значит, такое предположение все-таки было высказано! Тут кстати вспомнить, что Пушкин сразу после получения анонимного письма, еще не убедив себя в виновности Геккерна, в эпизодическом разговоре упомянул, будто подозревает какую-то даму — не назвав ее собеседнику... Что до писем и дневника, то они, на наш взгляд, ничего не "добивают": как бы не наоборот!

Приведем послание Хитрово почти целиком. Это — ответ Пушкину, в котором Елизавета Михайловна объясняет, что она переслала ему пришедший в ее дом конверт (с пасквилем) лишь по неведенью, а также предлагает свою версию:

Я поражена, что у меня нашелся столь жестокий враг. Что до вашей жены, дорогой Пушкин, то она ангел, и на нее напали лишь для того, чтобы заставить меня сыграть роль посредника и этим ранить меня в самое сердце!"

Сделать какие-то выводы из первой реакции трудно: Е. М. Хитрово надлежало оправдаться перед Пушкиным в любом случае. Но версия эта по меньшей мере ошибочна — ловушка явно расставлялась не на Елизавету Михайловну. Тут возможен даже некий намек: раз уж не ее враг подстроил эту историю (что вполне очевидно), может быть, и жена поэта не совсем ангел?

А дневник Долли Фикельмон — это вообще не интимный и потому откровенный документ, но "дайджест" светских мнений, видимо, предназначавшийся для чтения: ближайшими друзьями, родственниками, наследниками... На его страницах внучка Кутузова довольно точно описывает детали дуэльной интриги, но когда начинает пересказывать пасквиль, то делает это по сути верно, однако по форме — не близко к тексту, т. е. так, как пересказывал бы человек, знакомый с ним по слухам.

Пожалуй, это тоже ничего не доказывает и ничего не опровергает. Во-первых, жанр "дневника" предполагал знакомство с ним посторонних глаз; а во-вторых, даже если цитируемый документ и вправду вышел из семьи Хитрово-Фикельмон — то Долли как раз последняя, кто мог быть к этому впрямую причастен (дать толчок к его созданию — другое дело).

После дуэли Елизавета Хитрово несколько раз пыталась навестить умирающего Пушкина — но удалось это ей только единожды. В тот свой визит она, не говоря ни слова, буквально упала на колени и так простояла, склонив голову, до того времени, когда пришлось прощаться.