Своенравное отражение

— Неинтересно.

Сотрудницы удивленно переглядываются.

— Там одни любовные стенания.

— Но...

— Что "но"? В девятнадцатом веке про любую чушь писали красиво. Потому что язык другой был. Это не значит, что все это нужно публиковать.

— Это издается на деньги владельца.

Будто это что-то объясняет.

— И что? Кто это читать будет?

— Но это же Л.! — не выдерживает корректорша.

— Не знаю такого.

— Как? Вы не знаете Л.? Это же известный русский философ, мыслитель, писатель, общественный деятель, совесть нации... — внезапно она осекается.

Гарпия строго смотрит на свою подчиненную. Штерн перехватывает взглядом едва заметный кивок в свою сторону.

— Да вы договаривайте, не стесняйтесь. Что там еще? "Союз русского народа" или "Михаила Архангела"?

Обе молчат. Кажется, угадал.

— Что-то еще планируется к изданию? Или только этот любовный бред?

Восхитительно плоскогрудая сирена подходит к столу и вытаскивает из той же папки несколько ксероксов с титульными листами.

— Нет, предполагается сделать переиздание кое-каких философских и художественных произведений. Дневник пойдет в качестве приложения. Возможно, подберут кое-что из неопубликованных писем.

— Подготовка текста, вступительная статья, комментарий... Кто это будет делать?

Делая вид, что роется в памяти, сирена хлопает накладными ресницами. Понятно... Думали быстро сварганить репринт, рукопись и письма набрать своими силами и издать все "как есть" с маленьким предисловием "от издателя".

— А кто конечный адресат этих шизофренических излияний? О ней что-нибудь известно?

На этот раз гарпия даже не делает вид, что там что-то есть, а честно мотает головой. Какой бардак!... И эти люди издают книги...

— Хорошо. Я за это возьмусь. Но только после того, как со мной будет подписан контракт.

Корреторша что-то мямлет. Марья Васильевна смотрит на нее, потом на Штерна, потом еще раз на нее, потом косится на дверь, за которой, наконец-то прекратились всхлипы, потом еще раз останавливает глаза на Штерне.

— Может быть, вы сначала начнете? А потом контракт? А то мало ли что, знаете... Вдруг не пойдет.

— Я же сказал: сначала — контракт.

Дамы явно не знают, что на это сказать. Видимо, что-то нечисто с этими поденными записками, если даже простой набор вызывает столько сложностей.

— Главный после шести будет? Вот и зайду к нему вечером. Тогда и рукопись заберу, если на нормальное издание с комментарием согласится. А вы уж постарайтесь его уломать. Или ищите себе другого наборщика.

Гарпии вручается рукопись, корректорше с мрачной интимностью в голосе сообщается:

— В библиотеку схожу, про совесть вашей нации почитаю.

А вот теперь точно Рамо!..

После посещения ЦСБ с персонажем становится все более-менее ясно. Идеалы христианского братства, критика толстовцев, полемика с Соловьевым, Розановым и Мережковским, бичевание социалистов, нападки на инородцев и близость с крайне правыми монархистами. Названия трудов и докладов, прочитанных на заседаниях различных обществ, говорят сами за себя. Даже слишком красноречиво. Что же касается биографии, она оказалась довольно занятной. Яркий взлет: к нему начали присматриваться и прислушиваться, когда Л. еще не кончил гимназии. Потом несколько лет триумфа, когда он каждый год выпускал по десятку самостоятельных трудов, не считая мелких заметок — в основном, в "Московских ведомостях" и изданиях Русского собрания. Потом — не менее яркое и впечатляющее падение.

Неожиданно у проповедовавшего чистоту и воздержание Л. вдруг оказалось трое внебрачных детей от трех разных женщин, и одновременно ему было предъявлено некое обвинение уголовного характера в связи с трагической гибелью кого-то из его родственников — не то кузена, не то брата. К этому добавились обвинения политического характера — уже в прессе, в связи с разжиганием розни среди населения. Суд присяжных оправдал его после произнесенной им речи, но его общественная репутация, во многом державшаяся на личном обаянии и на впечатлении искренности его убеждений, была безвозвратно испорчена. Дальше следовали годы скитаний: из опасения дальнейших преследований, Л. покинул столицу, несколько лет — почти до самой войны — путешествовал по русской провинции; после Февральской вернулся в Петербург, где-то преподавал, что-то переводил; в начале 20-х уехал в эмиграцию, там сблизился с евразийцами, жил в основном переводами, за несколько лет до смерти женился, произвел на свет еще одного ребенка и умер, так и не увидев в действии механизм окончательного решения еврейского вопроса.

Выходило, что 19.. год разделил жизнь этого человека на "до" и "после". Причем в дело была замешана любовь, да еще какая! Тайная страсть, судя по тому, что вычитал Штерн из цитированных в одной энциклопедической статье мемуаров, связала Л. с тремя близкими подругами. Которые не перестали общаться даже после того, как обнаружили, что все трое являются любовницами одного человека. И только одна из них странным образом погибла уже после рождения сына. Уж не к этим ли роковым событиям относятся страстные описания дневника?... Или поденные записки — лишь эпизод в череде увлечений любвеобильного философа?.. Надо исследовать...

В Соцэке предстоит встреча с многоголовой зубастой Сциллой в лице библиотечной группы и с тянущей в пучину Харибдой в сопровождении пары дельфинов-библиографов. Библиотекарей в зале четыре: Красивая, Очаровательная, Прекраснейшая и Трогательная. Последняя наименее опасна, но она начальница и редко стоит за стойкой. При входе в зал на одиссея-Штерна обрушивается Красивая — самая злейшая из его врагов. Улегшись на барьер грудью, о предполагаемой белизне которой лучше сразу забыть, почти перевесившись в проход необъятной копной своих рыжих кудряшек, эта Елена Прекрасная еще издали шипит в сторону одинокого путника:

— Господин читатель, пальто не хотите в гардеробе оставить?

Натуралист Штерн мысленно подсчитывает в голове дни со времени своего последнего визита. Первая неделя цикла, удовлетворенно кивает он. Можно со спокойной душой игнорировать. Где-то там в середине у них, правда, бывает еще овуляция... Но вот к концу месяца в зале лучше вовсе не появляться... Rammstein!... Не важно что, важно как можно скорее! Но, увы, дисковые аудио-плееры проносить с собою нельзя, так что придется терпеть до выхода. Когда же, наконец, появится в свободной продаже что-то, с чем можно будет ходить в библиотеку?..

Библиографов, душевных сродственников Штерна, двое: Геннадий и Александр. Оба писаные красавцы, особенно если отмыть, приодеть, причесать. Первый не в меру остроумный, второй не в меру тихий. С обоими пока что удается сохранять человеческие отношения, но и это, чувствуется, ненадолго. Сегодня в этот час дежурит Геннадий — высокий, сутулый, с длинными, забранными в хвост медно-рыжими волосами и очень красивым серьезным лицом, до такой степени покрытым веснушками, что невозможно сказать, какого цвета у него кожа. Впрочем, веснушками у него покрыто не только лицо. При одной мысли об этом, Штерн с трудом сдерживает улыбку, но вовремя вспомнив, сколько еще предстоит сегодня сделать, молча вручает Геннадию листок с именем-отчеством и фамилией персонажа.

— Мне бы, по-хорошему, попасть в ГАК. Посмотреть, что авторства этого господина вообще есть в этих стенах.

Долгий осмотр. Не листка, а самого Штерна.

— Да наверняка, что-то есть. А с какой целью?

Штерн сообщает название издательства. Они, как выясняется, тут уже были, но их удовлетворила краткая библиографическая справка.

— У Риты опять проблемы в личной жизни? — глядя в сторону, шепотом интересуется Штерн.

С мрачным видом Геннадий кивает. Как хорошо, что есть такие стихии, от которых зависит жизнь не только читателей, но и сотрудников. Эта отсылка к их общим невзгодам, в очередной раз позволяет напомнить библиографу, что у них со Штерном гораздо больше общего, чем порой можно подумать, и в конечном счете, именно этот аргумент решает дело.

В ГАКе под бдительным взглядом Геннадия Штерн роется в каталоге, с каждой карточкой сатанея чем дальше, тем больше. Сначала он поставил себе целью выписывать только наиболее одиозные опусы, но потом стало ясно, что из них тоже надо выбирать. Ибо писал г-н Л. невообразимо много и издавался необычайно часто. А ведь были еще журнальные и газетные публикации! И какие-нибудь брошюрки наверняка выходили анонимно!..

— Создатель!.. Он еще и стихи писал!.. И пьесы!.. Да, пьеску какую-нибудь тоже надо обязательно заказать...

Геннадий, не смотря на то, что служит в Соцэке, занимается исследованием творчества обэриутов и пишет о них довольно неплохие статьи. Но даже его привычка к абсурду на этот раз дает сбой:

— Послушайте, а зачем вам эта антисемитская мразь?

— Буду его издавать. С комментарием. Сами знаете, что важен не столько текст, сколько контекст... Я этому поборнику русской идеи такой контекст устрою...

— Нет, ну вы точно сумасшедший... — по тому, с какой интонацией это говорится, понятно, что это плод многолетних наблюдений за деятельностью Штерна.

— А вот на это, — выпрямляется Штерн, сам в одном лице читатель, писатель и персонаж. — На это я вам отвечу цитатой из вашего любимого автора: "Иногда у современников не совпадают сознания. И уже одно это не дает вам права считать меня сумасшедшим".

— Во-первых, Константин Вагинов не относится к числу моих любимых авторов, — с деланной ленцой в голосе произносит Геннадий. — А во-вторых, вы как всегда переврали цитату. Если соберетесь... когда, наконец, соберетесь... ухаживать за Ритой или Лялей, не читайте им по памяти Бродского. А то опять будете нести отсебятину, а они этого терпеть не могут.

— Ну, надо же! Какой у вас, оказывается, богатый жизненный опыт...

Какое-то время они стоят друг против друга над вытащенным каталожным ящиком и напряженно смотрят друг другу в глаза. Две сине-серые бездны против двух чайно-зеленых. Впрочем, цвет не имеет значения: в каталоге темно, а гудящее освещение трубок "дневного света", включенных на время в отсеке, искажает все, что только можно. У Геннадия даже веснушек не видно.

— Я никогда не перевираю цитаты, — опустив глаза, сдается Геннадий. — Особенно, если речь идет о поэзии.

— А я не ведусь на женские провокации. И особенно — в отношении поэзии. Могли бы уже заметить.

— Комментарий публиковать под своей фамилией будете? — уже мирным тоном интересуется товарищ по несчастью.

— Разумеется! Не решил еще, правда, под первой или под второй.

— Лучше под первой, — усмехается Геннадий.

— Если они вообще решатся...

В читальном зале на подаче требований в основной фонд Красивую сменила Прекраснейшая. Она одного роста со Штерном, у нее зеленые миндалевидной формы глаза и закрашенная в рыжеватый цвет седина. Что же до прочих форм, Штерн все никак не может решить для себя, похожа она на юношу-трансвестита или нет. В самое первое мгновение, встречаясь со Штерном глазами, она тоже как будто каждый раз заново пытается для себя понять, чего же ей хочется больше — поцеловать его или врезать ему по шее. Сомнение длится лишь одну долю секунды, и она всегда склоняется в пользу второго. Штерн каждый раз жмурится от удовольствия, пытаясь представить себе эту затрещину. У Прекраснейшей, как у всякой богини праведного гнева, должна быть очень крепкая рука.

— Раздеться не хотите? — говорит она страстным тоном, принимая у него требования.

— Даже ради вас.

— Через час, — сообщает она ему таинственным шепотом, как будто речь идет о свидании.

В лучах ее ненависти, честно и без разбора адресованной целой половине человечества, всегда так спокойно и хорошо. Но при этом, когда она улыбается, Штерну все время кажется, что о ее клыки можно порезать язык. И он отчаянно пытается представить себе ту, которая с этой женщиной целуется. И каждый раз у него ничего не выходит.

В подсобном фонде он заказывает несколько книг по истории русской философии и отечественного консерватизма. Похожая на маленькую фею Очаровательная принимает у него заявки, при этом смотрит на него так, как будто он уже читает ей Бродского, причем с авторскими интонациями... Нет, до такого извращения он точно никогда не опустится... Внутренне ужаснувшись, Штерн отворачивается. Но тут что отворачивайся, что не отворачивайся: присутствие красивой женщины в тридцати сантиметрах от твоего тела (именно такова ширина барьера), менее ощутимым от этого не становится. Впрочем, это применимо ко всем четырем сотрудницам библиотечной группы, а не только к Очаровательной и Красивой. На них можно смотреть в упор, можно мельком, можно лишь краем глаза, можно сквозь ресницы, можно не смотреть на них вовсе. Все едино. Находясь рядом, ты просто не можешь не замечать, насколько они красивы — даже если вообще не будешь поднимать на них головы. С Очаровательной ситуация осложняется еще и тем, что она почти всегда улыбается. Вот-вот... Вот именно так и улыбается, как сейчас. При этом она пользуется такой ароматной помадой, что просто невозможно не думать о том, какого же вкуса у нее слюна — как персиковый джем или как вишневое варенье?... Ох, где ж ты, спасительный Рамо?.. Грустно лежишь ты на дне сумки в камере хранения... Когда ты так нужен в эту минуту осаждаемому девичьими улыбками Штерну... Только на эти несносные железяки и остается надеяться... Конечно, это должен быть персиковый джем!..

— Чудные брекеты, — улыбаясь внутренней улыбкой, выдыхает Штерн, забирая со стойки книги.

Судя по обнаруженным Штерном упоминаниям в общих и специальных трудах, посвященных общественной мысли, даже для своего времени Л. был весьма примечательной фигурой. Широкий круг интересов, явный литературный талант и дар ораторского убеждения, неординарная манера излагать свою точку зрения и репутация аскета заставляли прислушиваться к нему людей самых различных убеждений и разного общественного положения. За каких-нибудь семь-восемь лет, на которые пришлись годы учебы в Университете, он опубликовал несколько десятков работ — в основном историко-культурологические очерки, так или иначе связанные с историей литературы, философии и религии, — параллельно пописывая всякого рода язвительные статейки, так сказать на злобу дня, даром что первые годы минувшего века давали к этому немало поводов.

Популярность Л. во многом была связана с его личными качествами. Как явствовало из воспоминаний современников, он не делал разницы между ближними и дальними, вознесенными судьбой и прозябающими в низах. Каждого судил исходя из того, что тот сам говорил или делал. И суждения эти зачастую отличала резкая прямота и бескомпромиссность. Он обладал великолепной памятью и способностью к анализу. Мог за пару ночей осилить серьезный философский трактат и потом с блеском поразить в споре тех, кто потратил несколько лет на его изучение. Говорил он при этом всегда негромким голосом, с робкой детской улыбкой и с легкой насмешкой в глазах, как бы придавая своим словам оттенок необязательности, но при этом используя самые неожиданные метафоры и обильно уснащая свою речь цитатами. Действие, которое он производил таким образом на собеседника, по общему мнению, было почти магнетическим. Среди людей, которые в разное время подпали под влияние Л., или хотя бы водили с ним знакомство, Штерн обнаружил несколько весьма достойных и симпатичных ему писателей, поэтов и художников. Ни в каком обществе, братстве или союзе, Л., как выяснилось, не состоял, хотя со многими одиозными личностями тоже был близок, да и его взгляды по целому ряду вопросу можно было охарактеризовать как крайне правые.