Своенравное отражение

Очередной "эротический роман" про альтернативную Публичку, на этот раз — в жанре готического романа, или если угодно, мистического детектива. И поскольку это приквел, то ни эротических сцен, ни выхода на крышу, там, разумеется, не будет. Весь фан-сервис (ибо какой же аниме-сериал без фан-сервиса?) представлен исключительно мастурбацией и чердаком. Так что я всех предупредил... Пока писал, безделица — вопреки всякой логике и здравому смыслу — приобрела политическую актуальность, ибо и "оскорбление", и "пропаганда" там, разумеется, наличествуют. Ну, дык, что делать, если я сам — и "оскорбление", и "пропаганда". Как сказал хороший человек Йомер: "Ну, вот. Теперь на меня окончательно нельзя смотреть лицам младше 18 лет." Кроме того я решился на эпиграф (без лицензии со стороны автора), который никак не мог сократить до традиционной длины. Ибо все там к месту. В результате наша со Штерном писанина выглядит как неловкая попытка примазаться к священному тексту со своим комментарием. Ну, пускай, так и выглядит... Ну, и поскольку, писал все-таки не Штерн, хотя это как бы и от его лица: (да-да, у него такая манера просто — писать о себе в третьем лице, и очень редко — во втором), то орфография, стилистика и прочее — все в авторской пунктуации, хотя персонаж мой мне бы такого издевательства над русским языком и не простил. Ну, да я его мнением не интересовался...

СВОЕНРАВНОЕ ОТРАЖЕНИЕ

Тело: бывает мое и твое. Мое - болезнь, твое - благодать. Мое - смятение, твое - красота. Вопрос и ответ. Твое - это мое снаружи, мое - твое изнутри. Тело - это то, что хочет. У человека их два: одно все чего-то хочет, другое хочет именно тебя, тебе, о тебе и для тебя. <...> Первое никто не любит, его морят голодом и холодом. Второе любят поэты и называют его душой. Тело нужно для любви. Один мой знакомый демиург сказал: "Господь сотворил человеку тело, чтобы его любить" <...>

Тень: в Зогаре тень - воплощение Целема, личного образа, который реально сопровождает человека всю его земную жизнь, наподобие ангела или одежды души. Вообще-то тень получается, когда тело заслоняет свет. Твоя тень - это твоя личная световая пустота, в которую ты не пускаешь даже себя самого. Наблюдая за тенью, можно постичь свои границы в пространстве, а если верить Зогару, и границы во времени: по контурам тени угадывали приближение смерти. Тень определяет отрицательно. Кроме границ, у человека с его тенью нет ничего общего, поэтому я больше доверяю отражению.

Тайна: главное, за границами, сильнее меня. Когда я была совсем маленькая, тайн было много, например, откуда берется вода, которая вытекает из крепостной стены в Нарве. Мне не было интересно, мне не хотелось выяснить, потому что я понимала: здесь тайна. Но хотелось смотреть на эту воду и думать об этой воде.

Тополь: самое любимое и мудрое дерево. Умеет делать снег летом. Тополя росли на другой стороне Канала, напротив окон, но их срубили три года назад.

Ты: 1. Ты меня так называешь. 2. То, что делает меня собой.

Текст: желтое слово, с детства ассоциируется с вафлями. Вафли разламывают, крошки летят в разные стороны.... Говорят, что мир - это текст и даже Б-г - это текст. <...>

Лея. Шесть слов на букву "Т".

Осень. Начало века. Отечество упорно делает вид, что с ним все в порядке. В надвигающихся сумерках по набережной Мойки бежит закутанная в черный шерстяной платок девушка. Ветер бьет ее по лицу моросящим дождем, как будто оно недостаточно мокро от слез. Но у петербургского ветра, как всегда, свое мнение. У дворца великой княгини, выбившись из сил, она переходит на шаг. Не останавливаясь, продолжает быстро идти, глотая слезы, зажимая правой рукой у горла платок, и отчаянно размахивая на ходу левой. Она не видит и не слышит шумящих над ее головой тополей, которые, как и она, сражаются с ветром. Не замечает открывшуюся ее переполненным слезами глазам небесную арку в обрамлении темного гранита и голого кирпича. Не обращает внимания на ругань лодочников у спуска, на полосатую будку часового у здания городской тюрьмы и на звон проезжающей впереди через мост конки. Поравнявшись с первой угловой башней, она замедляет шаг. Что-то ей такое почудилось в окружающей ее темноте и мерзкой туманной мороси. Как будто померещился какой-то человек совсем рядом с ней. Она оглядывается, никого рядом нет. Но вперед идет уже не столь уверенно.

Низкое приземистое здание тюремного замка с пузатыми трехэтажными барабанами башен давит своей серой массой. Как будто мало в Петербурге серого. На другой стороне замка, невидимые отсюда, стоят на крыше два каменных ангела, поддерживающие тяжелый крест. Один из них, говорят, приходит к осужденным на казнь. Кому явился во сне, того непременно казнят. Другой приносит во сне вести от родных и друзей, усыпляет сторожей и выводит на свободу невинных. Ангелов двое, а является только один. Как разгадать, который перед тобой? Как узнать, который из двух?.. Оба красавцы, высокие и синеглазые оба... Этот, чье лицо померещилось ей в моросящем дожде, был как будто моложе и без усов. Ну да, ангелы, они ведь безусые... Одет он был во все черное. Разве ангел-спаситель может быть в черном?.. Что-то пытался сказать ей, от чего-то отговаривал, умолял не ходить...

* * *

Весна. Начало тысячелетия. Невзирая на прошедшие сто лет отечество по-прежнему делает вид, что с ним все в порядке. Один безродный космополит проснулся под писк пробудившихся на столе наручных часов и вот уже несколько минут лежит с закрытыми глазами и пытается вспомнить ночное видение. Сегодня ему приснилось темное пульсирующее пятно, одновременно похожее на внутренность розового бутона и на зубчатое отверстие ракушки каури. Понятно, что одними визуальными впечатлениями тут не обошлось, и те другие, невизуальные впечатления, также были весьма и весьма впечатляющими. И вот этот визионер уже несколько минут лежит в постели, как будто ему больше нечем заняться, и пытается представить, как же изобразить с помощью пера и туши явленный ему во сне образ и на какой полке книжного стеллажа следует разместить это сомнительное во всех смыслах творение.

— Вставайте, граф, нас ждут великие дела, — шепчет он, глядя в потолок. Но на Штерна-лежащего этот призыв не действует.

— А ну-ка, вставай, сволочь, — говорит этот поэт-шизофреник. — Кто вместо тебя за гонораром пойдет? Ведь не Александр же Сергеич...

Последний аргумент производит надлежащее впечатление. Вставать, и в правду, давно пора, ибо дел много: гимнастика, душ, отцовский "золинген"... приготовить завтрак, потребить завтрак... одеться, выгладить платок, повязать платок... почистить ботинки, зашнуровать ботинки... Ох, как тяжко жить по утрам!... Надо же еще найти паспорт... О, только не это... Шарпантье!... Срочно Шарпантье!.. Люлли слушаем завтра.

— Доброе утро, фройляйн, — говорит в ванной Штерн "золингену", доставая ремень с гоевской пастой. — Вам тоже не мешает сделать зарядку.

— По-моему, у нас с тобой уговор, — как бы между делом сообщает он своему отражению. — Я тебя всячески холю и лелею, забочусь о тебе, регулярно кормлю, брею тебе физиономию... А ты в обмен на это не мешаешь мне жить... Уж что-то, а смена простыни в мои сегодняшние планы точно не входила... Не говоря уж о том, что мы с тобой собирались как-то иначе потратить этот неизрасходованный ресурс. И кажется, даже сегодня вечером.

Поскольку произносит он это в процессе правки лезвия, лишь искоса поглядывая в зеркало, производимый его речами эффект только усиливается. И когда он, наконец, поднимает глаза, вид у его отражения уже почти испуганный. Тут не на шутку пугается и сам Штерн, потому что кто его знает: в руке бритва, а на чью сторону решит стать рука, еще неизвестно. Порезы ему сегодня точно не нужны.

— Впрочем, мне понравилось, — примирительно говорит он. — Спасибо за абстракцию. Так и быть куплю тебе сегодня очередную розочку.

Он старательно намыливает пену, стараясь не смотреть в глаза отражению. Потом, все также опустив ресницы, берет в руку "золинген". Если не смотреть в эту темно-серую в синеву бездну, то все получится...

На улице солнце и легкий ветер. В тени промозгло и холодно, а на освещенной стороне улицы хочется даже снять пальто. Птицы вопят в бесстыдно голых кустах сирени, пыль тучами носится над тротуарами. Вихри мусора и прошлогодней листвы взлетают то тут, то там и кружатся крошечными торнадо, вовлекая в безумный вальс скользящие по асфальту окурки. Солнце слепит глаза, рассыпаясь осколками мелких радуг на концах ресниц, отросшие за зиму волосы мешают обозревать архитектуру, и их все время приходится убирать со лба. В такое время самое главное — иметь на ногах удобные ботинки на высокой шнуровке, и что особенно важно — с тяжелой ребристой подошвой. Чтобы походка была легкой и стремительной, чтобы мостовая — хотя бы мысленно — прогибалась под твоими шагами. И чтобы невозможность взлететь объяснялась исключительно наличием на ногах тяжелых ботинок. А нежелание идти быстро — Мадди Уотерсом... Хвала Создателю за весну! За то, что иногда позволяет ее себе во граде Питере... За то, что на долю местных жителей выпадает порой такое солнце и такое небо... И отдельная хвала — за создателей аудио-плееров, особенно поддерживающих mp3-формат!.. Это ж сколько мучений было с кассетниками... Одно только перематывание пленки с помощью карандаша чего стоило...

Конкуренты все никак не могут выжить издательство из мансарды на Невском. Подниматься туда приходится по темной лестнице с высокими пропыленными окнами, ломаным чугуном перил и выщербленными ступенями. Только и думаешь, как бы не оскользнуться и ненароком не коснуться крашенных в отвратительный зеленый цвет стен, о которые вот уже целое десятилетие все только и делают, что гасят окурки. Внутри крошечной комнатки, заставленной допотопной оргтехникой и ломящимися от бумаг столами, тихо. Если не считать причитаний одной из надомных работниц за неплотно прикрытой дверью. Что-то там ее попросили набрать на компьютере, и сроки не особенно поджимают, и оплата высокая, а вот "не могу и все!" — чуть ли не со слезами в голосе.

— Погоди, тут "этот" пришел, — доносится до разлученного с блюзами уха. — Может, он возьмется? Историк все-таки...

Бывший историк, а теперь не знамо кто, Штерн стоит у окна и смотрит на скользящий внизу поток машин и прохожих. Среди толпы обывателей он замечает ангела. Легкая почти вприпрыжку походка, как у воробушка-слетка. Мятыми крылышками подрагивает за спиной скомканная куртка, засунутая под рюкзак, на голове — взъерошенный хохолок незнакомых с расческой волос. Опять одетый в какую-то гнусь, под которой — кто угадает? — скрывается тощее почти мальчишеское тело вечного ребенка. Наверняка, с торчащими ребрами. А этот излом запястий, а эти выпирающие ключицы... Помнишь?... На ногах — даже отсюда видно — какое-то старье вроде стоптанных в хлам "динамок". Небось, каждую трещину на мостовой чувствует сквозь подошву. Маленький принц и нищий в одном лице. Проспект покорно ложится под легкие ноги, но ощутимы ли для его асфальтовой кожи эти невесомые прикосновения?... Конечно, этот каменный червь должен их чувствовать. Если даже у стоящего на высоте четвертого этажа Штерна при одном только взгляде на эту походку вздрагивает сердце, эхом отзываясь на каждый шаг. Еще немного, и оно уже готово выпрыгнуть из груди и пуститься в пляс. Это уже никакой не Мадди Уотерс, это должны быть Dubliners, или даже Pogues... Да, разумеется, Pogues, причем именно Medley с "Каменистой дорогой в Дублин" в качестве проигрыша.

Очевидно, Штерн улыбается, иначе как объяснить этот непривычно теплый тон, с которым к нему обращается сотрудница издательства. Ногти у нее всегда такие длинные и такого глубокого карминового оттенка, что поневоле задумываешься о том, насколько сильно она ими царапается и сколько все-таки лет ее молодому любовнику. То, что любовник младше ее лет на пятнадцать, а то и двадцать, в этом можно не сомневаться. А вот сколько же лет ей самой?...

— Кого-то знакомого увидели?

— Да, ангела, — Штерн отворачивается от окна.

Хорошо все-таки жить в одном городе. Особенно в таком, где есть Невский проспект, на котором, как известно, кого-то только ни встретишь.

— Не женились еще?

— Мне без надобности. Скажите лучше, когда главный освободиться?

— Но хотя бы девушку завели?

— Марья Васильевна, — со вздохом говорит Штерн, изо всех сил стараясь не опускать взгляд ниже ее подбородка... Какого черта вообще ходить на службу в таком декольте, да еще с ожерельем из искусственного жемчуга на такой вызывающе плоской груди?.. — На этот вопрос я уже, кажется, отвечал вам. Позапрошлой осенью.

Молоденькая корректорша, за которой надо заново вычитывать рукопись, исправляя внесенные ею ошибки, хихикает. Нет, стариной Мадди дело тут не поправить. Хорошо, хоть диск Рамо с "Галантными Индиями" с собой есть... Видимо, суровый тон и последующее молчание Штерна все же возвращает сотрудниц к реальности. В голосе безбожно декольтированной сладкоголосой гарпии вновь появляются металлические нотки, и она нарочито небрежным тоном предлагает ему работу — ту самую, от которой отказалась плачущая за дверью дамочка. Надо бы, кстати, и на нее хотя б краем глаза взглянуть: судя по голосу, ничего интересного, но мало ли, бывают же в жизни чудеса...

Работа пустяшная — набрать для издания рукопись, какой-то интимный дневник начала века. Гарпия вынимает из папки с завязками и протягивает мечтателю Штерну длинную узкую книжицу. Остро отточенные ногти чиркают по кожаному корешку и по картонной обложке из мраморной бумаги. Ох, сударыня, лучше б вы ими в лицо прямо вцепились, чем заставлять ни в чем неповинного человека смотреть, как вы с рукописями обращаетесь... Изъяв манускрипт из наманикюренных пальцев, Штерн снова получает возможность отвернуться к окну. Почерк вполне читаемый, естественно всюду рассыпаны какие-то выражения на французском, немецком, латыни и итальянском, какие-то имена и названия произведений. Если человек не знает ни одного языка, кроме английского, да еще не привычен к старой орфографии, то какие-то трудности с набором, и в правду, могли возникнуть. Но не до плача же...

— Откуда вещь?

— Из частного собрания.

Любопытно... Никакого экслибриса, никакой владельческой записи... Явных архивных или библиотечных штампов — Штерн привычным движением пальцев быстро пролистывает страницы — нет. Сведенных штампов — смотрит первые и последние страницы на свет — вроде бы тоже нет. Отрезанных страниц, на которых они могли бы быть — Штерн еще раз пролистывает первые и последние страницы, подняв книгу к глазам и глядя вдоль корешка — как будто бы тоже не видно. Никаких следов реставрации, никаких более поздних записей. На форзаце в правом верхнем углу — посвящение, тем же почерком, что и остальной текст: "Моей душе". И что же такого можно было написать, обращаясь к собственной душе, что спустя век непременно следует предать огласке?... Привыкшего разговаривать с самим собой Штерна содержание откровенно разочаровывает. Он нетерпеливо пролистывает несколько страниц, потом еще несколько, потом открывает наугад ближе к концу — нет, везде одно и то же.