Под вечным солнцем (главы 12 - ...)

— Котенок, ну Котенок... — Эйтэри растерянно гладил его по волосам. — Ты-то тут при чем... ну не силой же было тебе его держать...

Йарху замотал головой.

— Не силой, нет. Надо было закричать, евнуха разбудить... Посадили бы его на хлеб и воду, за то, что к наложникам владыки в окно залез, ну выпороли бы, ну продали... — мальчик подумал немного. — Хотя могли б и достоинства лишить... Так что, может, и умереть-то проще... Ну что же я глупый такой, а?.. — он залился слезами пуще прежнего. — Я так обрадовался, когда его увидел! Я-то думал, что он уже мертвый давно... он же год уже в рабах жил, а говорят, что наложнику бывшему там не выжить... но он такой сильный, такой сильный...был, — Котенок всхлипнул длинно и протяжно, но опять торопливо заговорил, ухватив Эйтэри за руку — будто ему было очень важно сказать, прямо сейчас, и чтобы именно Эйтэри его услышал. — Понимаешь, он сказал, это все не так страшно! Что если уметь драться, то и рабы будут тебя уважать! И как равного, за общий стол пустят! А рабыни, — Котенок замялся, — будут юбки задирать, вот. Он так сказал.

Эйтэри невесело хмыкнул.

— Вот счастье-то... — потом взял Котенка за подбородок, мягко заставив посмотреть прямо в глаза. — Чтобы в тебе видели равного, нужно не бояться. Вот и все, Йарху.

-... Зачем ты сожрала этого мальчика, сестрица? — черная пантера казалась тенью среди теней колонн, густой, плотной, осязаемой, теплой тенью. Она потянулась, выпуская острейшие когти, зевнула во всю алую пасть, кажущуюся почти светящейся в темноте.

— Ирри не ест людей, — недовольно фыркнула она. — Ирри убивает людей.

— Зачем ты убила его?

— Нельзя ходить ночью. Запрещено.

— Ты не могла не учуять, сестрица Ирри. Он не хотел зла.

Пантера недовольно заворчала, выпуская когти, будто кошка, которую дернули за хвост.

— Закон один для всех.

— Этот закон тебе дали люди, — Эйтэри, растянувшийся в дорожке лунного света, напротив, казался лунным отблеском на белом мраморе пола. — А у тебя есть чутье, чтобы распознать опасность. И голова, чтобы думать. Думай, сестрица. Ты не глупее людей, придумавших этот закон.

Пантера мягко, волной, встала. Молча посмотрела прямо в глаза младшего братца — и пошла прочь, так ничего и не ответив.

* * *

Небо уже окрашивали первые золотые и розовые лучи рассвета, когда Итти вернулась в свои покои. Она скинула тонкое вышитое покрывало, в которое куталась по дороге, и блаженно упала в мягчайшую, перестеленную рабынями за время ее отсутствия, постель. Все ее тело блаженно и сладко ныло от ласк господина, и девушка позволила себе эту слабость — лечь без купания, без должных приготовлений.

Старший евнух в опале — шепотом передавали по гарему из уст в уста. Он заперт в своих покоях, под стражей, и ожидает решения повелителя. Он взял на себя слишком много воли — шептали совсем тихо. Он лишился своей плети и больше не вернется в гарем.

Обычно девушка пропускала мимо ушей подобные разговоры — что ей за дело, кто и как будет присматривать за гаремными цветами? только сегодня поняла, какое счастье — собираться по зову обожаемого господина поспешно и радостно, трепеща и замирая, мчаться по переходам гарема и дворца до самых его покоев, и возвращаться назад, храня в себе сладкую истому — и ни на миг, ни на мгновение не чувствовать липкого и холодного, как у рыбы, взгляда старшего евнуха; не слышать его высокого издевательского голоса; не чувствовать прикосновений его холодных мокрых рук, ощупывающих, проверяющих юное тело... Даже обязательное — так нелюбимое ею — омовение перед ночью ласк, казалось, было не так неприятно без этого пристального присмотра. Не так сильно щипали кожу пряные травы, не так сушили и стягивали остро пахнущие отвары нежное лоно, уже истекающее в ожидании желанной ласки господина...

Итти надеялась — вдруг удастся заснуть сейчас, и никто не придет и не помешает ей? Вдруг — ну вдруг? — о ней забыли? Когда старший евнух сопровождал ее от покоев господина, он никогда не позволял ей пойти в опочивальню, сразу и неуклонно провожая в ждущую уже и готовую купальню, где с ее тела быстрые и молчаливые рабыни смывали пот, и семя, и сладкие запахи мужчины... Итти блаженно потянула носом — даже если сейчас ее заставят идти купаться, запахи уже успели впитаться в подушки, и вернувшись назад, можно будет зарыться в них лицом и представлять, что в этот раз господин позволил ей остаться с ним до утра, заснуть рядом, и с утра ее ждут новые ласки того, кто пахнет так одуряюще, так сильно и горячо...

— Купальня готова, — увы, надежды девушки не оправдались. Над ней нависла древняя старуха, присматривающая за наложницами. Говорят шепотом, что когда-то, давным-давно, она была наложницей прежнего владыки и повелителя. Говорят, она так и не родила ему ребенка, а потому осталась, пустоцветная и порожняя, при гареме, отцветая и старея, забытая и ненужная — пока новый владыка не пришел на высокий трон Эрха-Раим, и не приказал раздарить пустых и молодых еще наложниц своего отца, а старух — оставить прислуживать при гареме, и общим счетом оставить наложников и наложниц всего лишь по числу дней года, и не более того...

Итти не любила эту мрачную старуху с лицом стервятника — странно было даже подумать, что она когда-то могла быть желанна мужскому взгляду... или и не была никогда, и потому и осталась порожней?.. Итти старалась не думать о том, почему до сих пор была порожней она сама — как и прочие наложницы и жены владыки.

— Сахри, я не хочу, — сделала она умоляющее лицо. — Позволь мне остаться спать. Я ополоснусь утром, когда встану...

— Ты встанешь сейчас, — поджала губы старуха. — И так испачкала постель, неряха, переменять снова придется.

— Не надо, пожалуйста! — взмолилась Итти. — Господин не каждую ночь зовет меня к себе, и мне хотелось бы как можно дольше хранить его запах и его семя...

— Никак понести надеешься? — губы старухи искривились презрительно, а глаза на миг сверкнули такой злостью, что Итти задержала дыхание от испуга. Но нет, не может такого быть, ей просто почудилось...

— Я каждый день молю об этом богов, — все-таки дрожащим голосом сказала она. — А нынче должны быть дни моей нечистоты, и я надеюсь, быть может, в этот раз они не придут...

Сахри поджала губы, сводя их в тонкую ниточку.

— Те девицы, что не блюдут положенной чистоты и не повинуются старшим, начинают гнить изнутри и порождают только клубки червей.

— А первая жена владыки была нечистоплотна и непочтительна? — тихонько спросила Итти. Страшные слухи ходили среди гаремных об этой истории, случившейся тринадцать лет назад. Говорили, что первая жена была более всех угодна господину. Говорили, что, похоронив ее в богатой усыпальнице, он пять лет, скорбея, не касался ни мальчика, ни женщины. Говорили, что с тех самых пор не было у него детей. — Но ведь говорят, что она понесла ребенка господина...

— А до этого тебе вовсе не должно быть никакого дела! — огрызнулась старуха. — Твое дело сейчас, пока ты не понесла ребенка владыки нашего — подчиняться законам гарема. Вставай и иди за мной.

Итти с тяжелым вздохом выпуталась из простыней, пытаясь напоследок надышаться этим запахом — так глупо, так по-детски... о, если бы господин хоть раз позволил ей остаться у него до утра...

— И выпей вот это, — Сахри сунула ей под нос кубок, полный травяного настоя. От резкого запаха у Итти закружилась голова.

— Что это? — жалобно спросила она.

— Ты задаешь слишком много вопросов, распустеха, — поджала губы старуха. — Пока ты не родила господину нашему ребенка, ты его любимая наложница, но подчиняешься мне и подчиняешься законам гарема.

— Да... — Итти вжала голову в плечи, торопливо глотая горьковатый отвар.

— Будешь спать крепче, — лицо старухи как будто смягчилось. — Ополоснешься сейчас — и спать. Крепко спать.

* * *

...Напряженно ждет толпа на площади. Ее дыхание слышно даже здесь — в едином, слаженном ритме дышит толпа. Толпа ждет зрелища. Толпа ждет крови. Редко, о, как редко на Площади Суда льется чистая, неразбавленная кровь, кровь, от богов наследуемая — кровь владык Эрха-Раим. Они вьются вокруг него, как мухи вокруг падали. "О господин, стоит ли тебе... о господин, столько внимания к жалкому изменнику... о господин, дозволь палачу сделать свое дело..." Он рычит на них, как раненый зверь:

"Убирайтесь!!!" — и тише, гораздо тише: "Я...сам".

Он восходит на помост, и палач, высокий и грузный, швыряет под ноги ему того, кто, стоя, был бы на три головы выше его. Эльхаар смотрит на это окровавленное лицо, на волосы, слипшиеся в твердые сосульки, в мутные от боли глаза — и не позволяет себе спросить. "За что?" Ответа не будет. А он не унизится. Мужчина перед ним силится выпрямиться — но это последняя агония гордости. Палач услужливо протягивает ему меч для казни — но Эльхаар отстраняет его. Тянет из ножен свой меч — и бьет, тяжело, ровно. Раз, два, и три — пока голова не отделяется от тела.

Да, палач сделал бы это лучше. Быстрее. Эльхаар смотрит перед собой, ничего не видя — пока палач не поднимает голову за волосы — гораздо, гораздо выше, чем юный повелитель — и не выкрикивает: "Так будет с каждым изменником, кто осмелится покуситься..."

Там, во дворце, к нему кидаются: "О господин, какая честь изменнику..." — но подобострастно склоненное лицо с размаху размазывает оплеуха. "Я убью, как собаку, каждого, кто осмелится так назвать моего брата при мне", — слова тише, чем шипение змеи — и от юноши, с головы до ног залитого кровью, шарахаются лизоблюды.

...Высокий помост, веселый праздник — и Андис, совсем юная, совсем девчонка, еще не помолвлена ни с кем — кидается на него с кинжалом — и стража поднимает ее на мечи, прежде, чем он успевает их остановить.

"Ты убил моего брата..."

...Поднимается и опускается меч в бою. Поднимается и опускается — на Площади Суда. Она вся залита кровью — алой, чистой, неразбавленной. По щиколотку в крови к помосту идет владыка Атхарнаан. И его братья, мертвые его братья, смеются над ним: "Ты убил нас — они убьют тебя. Ты угостил их нашей кровью, они упьются ею досыта".

— Вы — умерли! Умерли! — кричит он, и бьет мечом — и раз, и другой, и третий — но их отрубленные головы скатываются в алую кровь вокруг помоста — и смеются, смеются, смеются... Но это уже не братья, это уже сестры — Андис, Итхэ, Аттарнэ — окровавленные, растрепанные, мертвые — вцепляются в него, рвут его одежду, воют, как ветер в пустых стенах: "Ты убил нас!" И он бьет мечом, бьет наотмашь, зажмуриваясь — пока не наступает тишина, и в ней тихий голос, нежный голос, не говорит сквозь плач: "Ты убил нас..." И он открывает глаза, и Ар-Руа, светлая его, нежная его девочка, простерта перед ним, и беспомощно прикрывает руками живот — а меч уже летит, летит вниз, и его не остановить...

...С утра у владыки и повелителя Атхарнаана болела голова, будто он вчера перебрал лишнего, да руки были мокры, словно от долгой работы — а следов слез на щеках даже он сам не заметил бы — до сухой соли высушило их жаркое утреннее солнце...

Нить тринадцатая. ЗОЛОТАЯ ПЕШКА — БРОНЗОВЫЙ ЭРХА

Итхар то плакала, то бессильно била ладонью по подушкам, то металась по своей опочивальне. Рабыни не решались сунуться к ней— и обычно несдержанная, сейчас она была опасна. А она видела — в каждом взгляде, в каждой скрытой усмешке, в каждом знаке сочувствия — видела знание о своем унижении. Раздирая острыми ногтями подушку, она не то рычала, не то рыдала, хотя ее глаза оставались сухими — и в ее взгляде было безумие.

"Смерть,— беззвучно шептала она то, что не осмелилась бы произнести. — Между мной и смертью ты выбрал смерть".

Солнце стояло уже высоко, когда в покои госпожи скользнула Адари. Смиренная и тихая, она ждала чего угодно — побоев, крика, клятв избавиться от нее — но не тихого безумия человека, зацепившегося за самое страшное в своей жизни решение, как за спасительную нить.

Итхар смерила ее равнодушным и брезгливым взглядом, как мышь, сдохшую на ковре.

— Мне все равно, где ты была,— тихо сказала она, глядя сквозь свою преданную рабыню.— Можешь не оправдываться. Ты принесешь мне нож, смоченный кровью его сердца. А до того я не желаю видеть тебя, слышать тебя, знать о тебе.

Итхар равнодушно отвернулась, произнеся свою отповедь с выражением, с каким она могла бы говорить сама с собой. Адари тихо вскрикнула от ужаса, прижав ладонь ко рту. Впервые в жизни она испугалась ту, которой служила всю свою жизнь, сколько себя помнила.

— Ты еще здесь? — обернулась к ней Итхар, и черные, как ночь, глаза были так пусты, так страшны, что женщина, зажав ладонью рот, чтобы не издать ни звука, и поклонившись до пола, пятясь, исчезла, а Итхар осталась одна в тишине и пустоте своих покоев.

Итхар долго сидела, глядя прямо перед собой, в одну точку, и перед ней лежал лист и перо, на котором давно высохли чернила. Ее лицо было спокойным, а в глазах черное безумие затопило последние проблески сознания. Серха, вызванная госпожой женой повелителя, скучая, зевала и смотрела по сторонам, слегка удивляясь — зачем было ее звать, если поручений нет? Но не спешила напоминать о себе. Вот еще, нашли дуру — торопить госпожу. Еще успеется, вспомнят о ней, и тогда беги, Серха, по делам господским, да не забудь, не перепутай ничего, да не дайте боги сделать все, а потом выяснить, что не нужно было — ты ж виновата и будешь...

Наконец Итхар вышла из своего оцепенения, попыталась что-то написать, но перо только царапало лист. Женщина недоуменно посмотрела на него, будто только что проснувшись, попыталась писать снова, и только потом догадалась макнуть его в чернильницу. Начертила несколько строк, оставила письмо сохнуть и, не оборачиваясь, обратилась к рабыне.

— Ты, дочь грязи! Ты умеешь читать?

— Что вы, госпожа! — Серха сделала самое глупое лицо из всех возможных. Она не любила Итхар, и вряд ли во дворце повелителя нашлось бы много тех, кто относился ко Второй госпоже иначе. — Зачем бы это мне, простой рабыне?

Итхар бросила на нее взгляд искоса, осталась довольна осмотром и протянула сложенное вдвое письмо.

— Сейчас пойдешь в город, купишь трав для хорошего сна, а по дороге зайди к моему отцу, передашь ему это письмо. Из рук в руки передашь, поняла?

Когда девушка, поклонившись, вышла, Итхар опустила голову на скрещенные руки, и в ее пустых глазах не отражалось ничего. ''Ты сам выбрал свою судьбу, супруг мой. Ты ведь не будешь следить за всеми рабынями, верно? Эта дура передаст письмо — и твоя судьба будет решена. А ты и не знаешь об этом, вот смех-то..."

Первым делом, выйдя от госпожи, Серха развернула записку и медленно, по слогам, разобрала ее. Пожала плечами: ох уж эти господа, вечно им бы все мудрить... какой-то тигр, какая-то приманка, какая-то охота... нет бы напрямую написать. Но да в любом случае это до нее Серхи не касается никак. Ее дело — письмо передать.

Жара наступала, стискивая город в своих огненных объятьях.

Казалось, белые камни стен плавятся в жарком воздухе полудня, как сыр на огне, казалось, море застыло, как ртуть, казалось, воздух дрожит над раскаленными камнями, как над очагом. Серха торопливо шла по теневой стороне улицы, поджимая пальцы ног, которые норовили выскользнуть из сандалий и коснуться горячих камней мостовой. На перекрестке улиц она остановилась, умылась водой из фонтана, обильно намочив белый шелковый платок, который укрывал ее косы.