|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Нить двенадцатая. СТАЛЬНОЙ ЭРХА — ЗОЛОТАЯ ПЕШКА
То, что Эйтэри задумал в эту ночь, было опасно — будто бы реку по только что вставшему льду переходить — и оттого кружило голову покрепче старого вина. У него мелькнула досадливая мысль, что как раз вина-то, даже самого паршивого, он не пил очень давно...впрочем, сейчас это не имело значения. Он заплел косу потуже, скрутил ее тугим узлом на затылке, чтоб не мешали волосы, не лезли в лицо непослушные прядки, не цеплялись за что ни попадя. Фыркнув себе под нос, юноша натянул простые штаны, добытые нарочно для таких вылазок — не в белом же шелке бродить по ночному дворцу да по саду, его чуть задень — и порвешь в клочья, как объяснять потом... штаны, конечно, пришлось одолжить у какой-то дворцовой рабыни без ее ведома, но для важного дела же, не ради пустой забавы. Белоснежные одежды, небрежно сброшенные, лежали ворохом на постели, россыпь драгоценных украшений была рассыпана столь же небрежно по вышитому покрывалу, и некогда было их собирать. Слишком долго думал он, слишком тянул время, прежде чем решить — надо идти, надо узнать, не в этот ли переход ведет запертая дверь в покоях повелителя...Эйтэри краем уха слышал, что болтали мальчишки о той части дворца, и запомнил главное — там вряд ли могла стоять стража. А все остальное...какая разница? Он зло усмехнулся — зря, ох, очень зря владыка половины мира оставил своего наложника до утра в своей спальне, да еще и будить не велел. Сама доброта, куда там.
Гаремная половина была пуста, как всегда, Ирри бродила где-то далеко, и Эйтэри, поразмыслив, не стал ее звать, отложить до обратного пути...если только все удастся, и он не попадется бдительной страже повелителя, хохотнул он про себя.
Он выбрался на галерею, опоясывающую гаремный этаж, которая была залита бледным лунным светом, ухватился покрепче за крепкие плети плюща и полез наверх, надеясь на то, что никто, мучимый бессонницей, не выйдет сейчас в дворцовый сад, и его глазам не предстанет это..любопытное зрелище. Хотя...вряд ли найдется кто-то, кому настолько опротивела земная жизнь — Ирри часто бродит и по саду тоже...ну, или это будет сам повелитель, и тогда не все ли равно? Интересно, верно ли он рассчитал..и не вломится ли он сейчас в покои одной из жен повелителя...несомненно, хорошенькой, но...
Но рассчитал он и впрямь верно. Юноша перелез через высокие перила галереи и прислушался — не слышно ли шагов, голосов, шорохов...не зевает ли сонная рабыня, куда-то отправленная капризной госпожой посреди ночи, не звенит ли оружием стража у покоев жены владыки половины мира...Но далеко внизу шелестели листвой деревья, изредка перекликались ночные птицы, и лишь в черном провале коридора, в который выходила дверь с галереи, стыла мертвая тишина, будто в доме, давным-давно оставленном людьми. Эйтэри недовольно поморщился — из-за двери тянуло затхлостью, пылью и пустотой, и он невольно засомневался в своей затее. Если отсюда, из неведомо почему заброшенной части дворца и можно было проникнуть в покои повелителя, то об этом, несомненно, уже позаботились, чтоб не пробрался здесь незваный гость...Но проверить все-таки стоило.
Впрочем, догадка подтвердилась — в конце коридора, пустого, заросшего пылью и паутиной, как старые камни в лесу седым мхом, обнаружился проход, заложенный камнями, и закладывали его надежно, хоть и наспех. Двери, когда-то ведущие в покои, были заперты, и их ручки, украшенные затейливой резьбой, тоже покрывал слой пыли, пауки своими сетями уже давно заплели замки, некогда драгоценные, искусной работы ковры на полу были отброшены в стороны, будто...будто отсюда убегали, торопясь...от чего? Темнота молчала, холодно и враждебно. Эйтэри досадливо дернул плечом, от безнадежности проверил, что там, с другой стороны коридора — но и там оказалась наспех сложенная каменная кладка. Мимо, снежные демоны все это побери, мимо. Он тоскливо подумал о том, что сейчас ему придется искать, где бы отмыться, чтоб не возвращаться в гарем, как кот, залезший в чулан, извалявшийся там в пыли и ставший из белого серым.
И тут тишину нарушил странный звук, поначалу показавшийся очень громким, и Эйтэри, вздрогнув, огляделся по сторонам, прижимая уши. Но в коридоре, кроме него, никого не было, только неживая темнота да пауки по углам. Звук не умолкал, он был где-то рядом, а не в саду или на нижних этажах, шел откуда-то совсем близко и был похож то ли на жалобное мяуканье кошки, то ли на...на тоненький детский плач, отчетливо доносящийся из-за одной из запертых дверей.
Эйтэри встряхнул головой, пытаясь отогнать морок, но плач не прекратился. Снежные демоны, да что же это...Он осторожно, бесшумно ступая, подошел к двери, прислушался, принюхиваясь, как чуткий лесной зверь.
Пахло смертью.
Следовало догадаться и раньше — откуда бы здесь, среди мрака и пыли, взяться живому ребенку. А они всхлипывали, там, за тяжелой дверью, и что-то лепетали наперебой, на два голоса, и захлебывались отчаянными детскими слезами — так, что и впрямь можно было поверить, что по чьему-то недосмотру в запертых покоях оказались две живые девчонки. Эйтэри так и стоял, прислушиваясь, не двигаясь с места, будто зачарованный — хоть у него и мелькнула мысль о том, что, кажется, есть такая тварь, приманивающая жертвы именно детским плачем...
— Кто там? — вдруг спросила одна из девчонок, испуганно всхлипнув. — Ты зачем тут?
— Зачем? — повторила другая, шмыгнув носом. — Страшно...
— Не надо бояться, — тихо отозвался Эйтэри, устало опускаясь на пол возле двери.
— Страшно...нам всегда страшно, — первая девочка, кажется, перестала плакать, только судорожно вздыхала изредка. — И холодно...
— А ты настоящий? Теплый? Тебе там тепло? — сквозь слезы заговорила вторая. — А нам холодно...и страшно...так холодно...
— Здесь тепло, маленькие, — Эйтэри прикоснулся кончиками пальцев к двери, чье теплое дерево хорошо прогрелось за день.
— Ты добрый, добрый, — залепетала первая. — Хорошо...не страшно...
— Ты теплый, — Эйтэри казалось, что он видит, как вторая сосредоточенно вытирает слезы маленьким кулачком. — Теплый...хорошо...ты уйдешь ведь, да? Мы сейчас одни тут...будем опять бояться...будем...будем...будем...
Казалось, что время замерло, застыло, как речная вода — подо льдом, и темнота становилась все холоднее и холоднее, будто за окном была поздняя осень, а не макушка жаркого южного лета. Эйтэри сидел, прислонившись к дверному косяку, стиснув от бессилия кулаки, и слушал бесконечный тихий лепет, всхлипывания, жалобы, сливавшиеся в единый негромкий гул, будто за дверью текла и шелестела маленькая подземная речушка. И он не сразу разобрал вплетающееся звучание другого голоса, низкого и грудного, чуть хрипловатого, с ласковыми тягучими нотками.
— Мальчик, — почти шептала женщина, — мальчик...Добрый, хороший мальчик...девочек моих пожалел, а тот, другой не пожалел, нет...Отопри дверь, мальчик, выпусти нас, здесь пусто, здесь холодно, мои девочки охрипли от слез, пусто, холодно, отопри же нам дверь, прошу тебя...
Она умоляла, задыхаясь, и детские всхлипывания не смолкали в ледяной тишине, и Эйтэри тяжело, как во сне, поднял руку, медленно вытащил узкую шпильку из серебряного узла на затылке и примерился к замку, который был заперт давным-давно.
— Мальчик, милый мальчик, — она, там, за дверью зашептала еще быстрей и судорожней, — прошу тебя, мальчик, именем матери твоей...у тебя же есть мать, мальчик? Прошу, прошу тебя...
Туман.
Холод.
И голос, голос, горячий шепот, да она же живая там, живая, нельзя здесь быть живым, сейчас, подожди, подожди же...
— Остановись! — негромкий голос разорвал тягучую тишину. Пальцы Эйтэри от неожиданности разжались, шпилька упала, сверкнув на прощание серебряной искоркой и мгновенно затерявшись между складок пыльного ковра. Та, что за дверью, зашипела низко и страшно, забормотала что-то неразборчивое, а Эйтэри обернулся — и увидел, что из дверного проема в темный коридор падает лунный луч, и в его свете замерла невысокая девушка с длинными черными косами, заботливо обнимающая руками тяжелый живот, будто оберегающая дитя, которое никогда уже не появится на свет.
— Пойдем, — она смотрела строго и непреклонно, и отчего-то не было никакого желания с ней спорить.
— Но... — начал было Эйтэри, уже шагая к ней, к воздуху, шелесту листвы и лунному свету из затхлой темноты, где затихали зовущие голоса.
— Пойдем, — она покачала головой, протягивая ему руку. Ее тонкие, как лучинки, пальцы были прохладными, словно ночной ветер с моря. Они вышли на галерею — под спокойный взгляд Ночного ока, равнодушно сияющего на бесконечном черном небе, усыпанном мохнатыми южными звездами.
— Тебе пора, — девушка посмотрела на него огромными застывшими глазами, зябко обхватывая руками узкие плечи. — Не нужно тут быть...она зла. Очень зла. Ты же понимаешь, что это означает...для живых.
— Понимаю, — Эйтэри чуть улыбнулся ей, потихоньку оттаивая от объятий холодного тумана, от неживых чар, дурманящих разум смертных. — Я...дурак. Надо было сообразить...Спасибо, Ар-Руа.
— Ар-Руа... — задумчиво повторила девушка. — Да...меня так называли. Когда-то. Давно. Когда было всегда тепло...не как сейчас. Сейчас — холодно...Тебе пора.
— Да, — кивнул Эйтэри и снова протянул ей руку. — Тебе помочь спуститься?
— Не нужно, — она покачала головой, робко улыбнулась, будто прося прощения за отказ. — Поторопись, скоро небо начнет светлеть. Ты был тут...слишком долго. Пора.
И девушка отступила на шаг, к перилам галереи, на которые плющ закидывал свои прихотливые плети, и медленно растаяла в воздухе, улыбнувшись напоследок — так же осторожно и робко.
Эйтэри невольно, не удержавшись, подошел к перилам, и коснулся плюща, возле плетей которого стояла, видимая и почти ощутимая, но не пахнущая ничем, как все не-живые, невысокая девушка. Но ее не было, ни следа от нее ни осталось, ни звука, лишь ветер шумел в кронах садовых деревьев, да пряный и влажный запах поднимался от далекой земли. Где-то внизу ворохнулась первая птица — еще даже не начав прочищать горло, просто сонно вынула голову из-под крыла, потянулась, расправляя перья — и для Эйтэри это прозвучало как рог, поднимающий воинов по тревоге.
— Проклятье, — чуть слышно прошипел он, закусил губу и принялся торопливо спускаться. Нужно было не только добраться до своей постели, никем не замеченным, но и спрятать подальше ворованные штаны, и оттереть серо-сизые пятна пыли, а то и зеленые следы от травы и листьев... А кто знает, кого нелегкая может понести куда-то перед рассветом?
Этаж, где жили юные наложницы повелителя половины мира, был еще сонен и тих, легкие, уютные подушки, набитые самым нежным лебяжьим пухом, хранили тепло румяных от сна щечек да смутные, томные девичьи сны. Тих был и коридор, и галерея. Не шлепали никуда, зевая, рабыни, не раздавалась сонная брань евнухов. Слишком ранний час для этой ленивой и размеренной жизни сокровищницы наслаждений. Слишком ранний. Все спят.
"Спите, спите... крепко спите..." — тихонько, как заклятье, шептал Эйтэри. Наложить чары сна для него было не так уж сложно, хоть и отнимало довольно сил — если б знать заранее, на кого. Погрузить весь гарем в зачарованный сон было бы очень заманчиво, но вряд ли вышло бы, не стоит даже силы зря тратить.
Еще чуть-чуть... На уровне, где жили мальчики, Эйтэри пошел особенно осторожно. Проскользнуть мимо спящего у дверей евнуха, и... Юноша замер за колонной, учуяв едва заметное движение. "Проклятье. Проснулся, сволочь... Сейчас заметит, что дверь отперта, поднимет переполох, и как мимо него прорваться..." — Эйтэри отчаянно закусил губу, сжав кулаки и умоляя веселую подругу-Удачу не отворачиваться от него сейчас, как и раньше.
Вдруг отчаянный мальчишеский крик разорвал сонную утреннюю тишину.
Из перехода чуть дальше донесся рваный стук босых пяток — попытка бега, закончившаяся подкосившимися ногами — и новый крик, безнадежный, перешедший в хрип и бульканье. Кровь...кровь человечья была сладка и горяча, и в последней, смертной судорог билось под сильными лапами слабое людское тело, добыча, добыча, жертва собственной глупости, нарушившая закон...
Запах крови ударил в голову, опаленную неведомым жаром, и разум поплыл в алеющем потоке, застилающем людской мир, но тут у двери зазвенели ключи, и евнух, вооружившийся длинной палкой с острым наконечником, выскочил наружу. Звон разогнал тяжелое марево, и Эйтэри, легкий, неслышимый, словно тень, скользнул в распахнутую дверь, и бросился дальше, к своей постели — и уже за ее пологом скинул простые штаны, быстро, наспех, обтершись ими — к счастью, пятен было не так много, авось и не заметит никто...Свесившись с кровати в сторону стены, юноша приподнял половицу, сунул в давно устроенный тайник свое сокровище — и блаженно растянулся на
постели. Обошлось. Опять пронесло. Уф. Мысли в голове становились все более усталыми и ленивыми, все больше замедляя свой ход. Почти проваливаясь в сладостный сон, Эйтэри рассеянно размышлял, кого могло бы понести переходами дворца в неурочный час — и кому же так не повезло своей смертью уберечь его от беды,
когда с соседней постели донеслись горькие, безнадежные, тихие всхлипы.
Сон как рукой сняло. Эйтэри вынырнул из-под полога, не забыв взлохматить волосы и потереть глаза, будто бы он только что проснулся от глубокого сна, — и заглянул на соседнюю постель. Йарху, сжавшись в комочек, отчаянно рыдал в подушку, стараясь делать это как можно тише.
— Эй, Котенок, ты чего? — юноша чуть тронул плачущего мальчишку за плечо. — Что случилось?
Тот поднял на него мутные от слез глаза — и тут же вцепился в него, обняв, как раньше обнимал подушку.
— Я же говорил, г-г-говорил ему, — сквозь всхлипы Котенка прорвалось таки нечто похожее на слова. — Я г-говорил ему...
— Кому, Котенок? — усталый Эйтэри баюкал мальчишку, лихорадочно пытаясь сообразить, что могло за короткие ночные часы случиться с его подопечным — такого, чтоб заставить его рыдать, как от величайшего горя.
— Ему! — в огромных заплаканных глазах не было ни проблеска ясной мысли. — А то будто бы он не знал, что там бродит она — черная смерть... Я же говорил ему — дождись утра, не убьют же тебя, правда... Я б сказал, что ко мне он приходил, мне б поверили. Он же мне...мы же с ним... ну, раньше... Мне поверили бы, правда! — он опустил глаза, потом снова вскинул их на Эйтэри. — Сейчас мы с ним ничего такого, правда!
— Да что ж ты передо мной-то оправдываешься, горе мое... — вздохнул юноша, вспоминая рассказы Котенка о своем прежнем...друге? покровителе? любовнике? — Откуда он вообще тут взялся?
Котенок неопределенно дернул плечом, мол, нашел, о чем спрашивать.
— С плюща сорвался. К девке своей залезть хотел, да и сорвался. Я ему говорил ведь — останься, укрою, оправдаемся как-нибудь... так нет же. Пойду да пойду. Доходился... — Котенок вновь сорвался в длинный протяжный всхлип, утыкаясь лицом в грудь друга. — Не надо было мне его выпускать, ясно ж было — не пройти там... мне б соображать лучше, он бы жив остался...
— Котенок, ну Котенок... — Эйтэри растерянно гладил его по волосам. — Ты-то тут при чем... ну не силой же было тебе его держать...
Йарху замотал головой.
— Не силой, нет. Надо было закричать, евнуха разбудить... Посадили бы его на хлеб и воду, за то, что к наложникам владыки в окно залез, ну выпороли бы, ну продали... — мальчик подумал немного. — Хотя могли б и достоинства лишить... Так что, может, и умереть-то проще... Ну что же я глупый такой, а?.. — он залился слезами пуще прежнего. — Я так обрадовался, когда его увидел! Я-то думал, что он уже мертвый давно... он же год уже в рабах жил, а говорят, что наложнику бывшему там не выжить... но он такой сильный, такой сильный...был, — Котенок всхлипнул длинно и протяжно, но опять торопливо заговорил, ухватив Эйтэри за руку — будто ему было очень важно сказать, прямо сейчас, и чтобы именно Эйтэри его услышал. — Понимаешь, он сказал, это все не так страшно! Что если уметь драться, то и рабы будут тебя уважать! И как равного, за общий стол пустят! А рабыни, — Котенок замялся, — будут юбки задирать, вот. Он так сказал.
Эйтэри невесело хмыкнул.
— Вот счастье-то... — потом взял Котенка за подбородок, мягко заставив посмотреть прямо в глаза. — Чтобы в тебе видели равного, нужно не бояться. Вот и все, Йарху.
-... Зачем ты сожрала этого мальчика, сестрица? — черная пантера казалась тенью среди теней колонн, густой, плотной, осязаемой, теплой тенью. Она потянулась, выпуская острейшие когти, зевнула во всю алую пасть, кажущуюся почти светящейся в темноте.
— Ирри не ест людей, — недовольно фыркнула она. — Ирри убивает людей.
— Зачем ты убила его?
— Нельзя ходить ночью. Запрещено.
— Ты не могла не учуять, сестрица Ирри. Он не хотел зла.
Пантера недовольно заворчала, выпуская когти, будто кошка, которую дернули за хвост.
— Закон один для всех.
— Этот закон тебе дали люди, — Эйтэри, растянувшийся в дорожке лунного света, напротив, казался лунным отблеском на белом мраморе пола. — А у тебя есть чутье, чтобы распознать опасность. И голова, чтобы думать. Думай, сестрица. Ты не глупее людей, придумавших этот закон.
Пантера мягко, волной, встала. Молча посмотрела прямо в глаза младшего братца — и пошла прочь, так ничего и не ответив.
* * *
Небо уже окрашивали первые золотые и розовые лучи рассвета, когда Итти вернулась в свои покои. Она скинула тонкое вышитое покрывало, в которое куталась по дороге, и блаженно упала в мягчайшую, перестеленную рабынями за время ее отсутствия, постель. Все ее тело блаженно и сладко ныло от ласк господина, и девушка позволила себе эту слабость — лечь без купания, без должных приготовлений.
Старший евнух в опале — шепотом передавали по гарему из уст в уста. Он заперт в своих покоях, под стражей, и ожидает решения повелителя. Он взял на себя слишком много воли — шептали совсем тихо. Он лишился своей плети и больше не вернется в гарем.
Обычно девушка пропускала мимо ушей подобные разговоры — что ей за дело, кто и как будет присматривать за гаремными цветами? только сегодня поняла, какое счастье — собираться по зову обожаемого господина поспешно и радостно, трепеща и замирая, мчаться по переходам гарема и дворца до самых его покоев, и возвращаться назад, храня в себе сладкую истому — и ни на миг, ни на мгновение не чувствовать липкого и холодного, как у рыбы, взгляда старшего евнуха; не слышать его высокого издевательского голоса; не чувствовать прикосновений его холодных мокрых рук, ощупывающих, проверяющих юное тело... Даже обязательное — так нелюбимое ею — омовение перед ночью ласк, казалось, было не так неприятно без этого пристального присмотра. Не так сильно щипали кожу пряные травы, не так сушили и стягивали остро пахнущие отвары нежное лоно, уже истекающее в ожидании желанной ласки господина...
Итти надеялась — вдруг удастся заснуть сейчас, и никто не придет и не помешает ей? Вдруг — ну вдруг? — о ней забыли? Когда старший евнух сопровождал ее от покоев господина, он никогда не позволял ей пойти в опочивальню, сразу и неуклонно провожая в ждущую уже и готовую купальню, где с ее тела быстрые и молчаливые рабыни смывали пот, и семя, и сладкие запахи мужчины... Итти блаженно потянула носом — даже если сейчас ее заставят идти купаться, запахи уже успели впитаться в подушки, и вернувшись назад, можно будет зарыться в них лицом и представлять, что в этот раз господин позволил ей остаться с ним до утра, заснуть рядом, и с утра ее ждут новые ласки того, кто пахнет так одуряюще, так сильно и горячо...
— Купальня готова, — увы, надежды девушки не оправдались. Над ней нависла древняя старуха, присматривающая за наложницами. Говорят шепотом, что когда-то, давным-давно, она была наложницей прежнего владыки и повелителя. Говорят, она так и не родила ему ребенка, а потому осталась, пустоцветная и порожняя, при гареме, отцветая и старея, забытая и ненужная — пока новый владыка не пришел на высокий трон Эрха-Раим, и не приказал раздарить пустых и молодых еще наложниц своего отца, а старух — оставить прислуживать при гареме, и общим счетом оставить наложников и наложниц всего лишь по числу дней года, и не более того...
Итти не любила эту мрачную старуху с лицом стервятника — странно было даже подумать, что она когда-то могла быть желанна мужскому взгляду... или и не была никогда, и потому и осталась порожней?.. Итти старалась не думать о том, почему до сих пор была порожней она сама — как и прочие наложницы и жены владыки.
— Сахри, я не хочу, — сделала она умоляющее лицо. — Позволь мне остаться спать. Я ополоснусь утром, когда встану...
— Ты встанешь сейчас, — поджала губы старуха. — И так испачкала постель, неряха, переменять снова придется.
— Не надо, пожалуйста! — взмолилась Итти. — Господин не каждую ночь зовет меня к себе, и мне хотелось бы как можно дольше хранить его запах и его семя...
— Никак понести надеешься? — губы старухи искривились презрительно, а глаза на миг сверкнули такой злостью, что Итти задержала дыхание от испуга. Но нет, не может такого быть, ей просто почудилось...
— Я каждый день молю об этом богов, — все-таки дрожащим голосом сказала она. — А нынче должны быть дни моей нечистоты, и я надеюсь, быть может, в этот раз они не придут...
Сахри поджала губы, сводя их в тонкую ниточку.
— Те девицы, что не блюдут положенной чистоты и не повинуются старшим, начинают гнить изнутри и порождают только клубки червей.
— А первая жена владыки была нечистоплотна и непочтительна? — тихонько спросила Итти. Страшные слухи ходили среди гаремных об этой истории, случившейся тринадцать лет назад. Говорили, что первая жена была более всех угодна господину. Говорили, что, похоронив ее в богатой усыпальнице, он пять лет, скорбея, не касался ни мальчика, ни женщины. Говорили, что с тех самых пор не было у него детей. — Но ведь говорят, что она понесла ребенка господина...
— А до этого тебе вовсе не должно быть никакого дела! — огрызнулась старуха. — Твое дело сейчас, пока ты не понесла ребенка владыки нашего — подчиняться законам гарема. Вставай и иди за мной.
Итти с тяжелым вздохом выпуталась из простыней, пытаясь напоследок надышаться этим запахом — так глупо, так по-детски... о, если бы господин хоть раз позволил ей остаться у него до утра...
— И выпей вот это, — Сахри сунула ей под нос кубок, полный травяного настоя. От резкого запаха у Итти закружилась голова.
— Что это? — жалобно спросила она.
— Ты задаешь слишком много вопросов, распустеха, — поджала губы старуха. — Пока ты не родила господину нашему ребенка, ты его любимая наложница, но подчиняешься мне и подчиняешься законам гарема.
— Да... — Итти вжала голову в плечи, торопливо глотая горьковатый отвар.
— Будешь спать крепче, — лицо старухи как будто смягчилось. — Ополоснешься сейчас — и спать. Крепко спать.
* * *
...Напряженно ждет толпа на площади. Ее дыхание слышно даже здесь — в едином, слаженном ритме дышит толпа. Толпа ждет зрелища. Толпа ждет крови. Редко, о, как редко на Площади Суда льется чистая, неразбавленная кровь, кровь, от богов наследуемая — кровь владык Эрха-Раим. Они вьются вокруг него, как мухи вокруг падали. "О господин, стоит ли тебе... о господин, столько внимания к жалкому изменнику... о господин, дозволь палачу сделать свое дело..." Он рычит на них, как раненый зверь:
"Убирайтесь!!!" — и тише, гораздо тише: "Я...сам".
Он восходит на помост, и палач, высокий и грузный, швыряет под ноги ему того, кто, стоя, был бы на три головы выше его. Эльхаар смотрит на это окровавленное лицо, на волосы, слипшиеся в твердые сосульки, в мутные от боли глаза — и не позволяет себе спросить. "За что?" Ответа не будет. А он не унизится. Мужчина перед ним силится выпрямиться — но это последняя агония гордости. Палач услужливо протягивает ему меч для казни — но Эльхаар отстраняет его. Тянет из ножен свой меч — и бьет, тяжело, ровно. Раз, два, и три — пока голова не отделяется от тела.
Да, палач сделал бы это лучше. Быстрее. Эльхаар смотрит перед собой, ничего не видя — пока палач не поднимает голову за волосы — гораздо, гораздо выше, чем юный повелитель — и не выкрикивает: "Так будет с каждым изменником, кто осмелится покуситься..."
Там, во дворце, к нему кидаются: "О господин, какая честь изменнику..." — но подобострастно склоненное лицо с размаху размазывает оплеуха. "Я убью, как собаку, каждого, кто осмелится так назвать моего брата при мне", — слова тише, чем шипение змеи — и от юноши, с головы до ног залитого кровью, шарахаются лизоблюды.
...Высокий помост, веселый праздник — и Андис, совсем юная, совсем девчонка, еще не помолвлена ни с кем — кидается на него с кинжалом — и стража поднимает ее на мечи, прежде, чем он успевает их остановить.
"Ты убил моего брата..."
...Поднимается и опускается меч в бою. Поднимается и опускается — на Площади Суда. Она вся залита кровью — алой, чистой, неразбавленной. По щиколотку в крови к помосту идет владыка Атхарнаан. И его братья, мертвые его братья, смеются над ним: "Ты убил нас — они убьют тебя. Ты угостил их нашей кровью, они упьются ею досыта".
— Вы — умерли! Умерли! — кричит он, и бьет мечом — и раз, и другой, и третий — но их отрубленные головы скатываются в алую кровь вокруг помоста — и смеются, смеются, смеются... Но это уже не братья, это уже сестры — Андис, Итхэ, Аттарнэ — окровавленные, растрепанные, мертвые — вцепляются в него, рвут его одежду, воют, как ветер в пустых стенах: "Ты убил нас!" И он бьет мечом, бьет наотмашь, зажмуриваясь — пока не наступает тишина, и в ней тихий голос, нежный голос, не говорит сквозь плач: "Ты убил нас..." И он открывает глаза, и Ар-Руа, светлая его, нежная его девочка, простерта перед ним, и беспомощно прикрывает руками живот — а меч уже летит, летит вниз, и его не остановить...
...С утра у владыки и повелителя Атхарнаана болела голова, будто он вчера перебрал лишнего, да руки были мокры, словно от долгой работы — а следов слез на щеках даже он сам не заметил бы — до сухой соли высушило их жаркое утреннее солнце...
Нить тринадцатая. ЗОЛОТАЯ ПЕШКА — БРОНЗОВЫЙ ЭРХА
Итхар то плакала, то бессильно била ладонью по подушкам, то металась по своей опочивальне. Рабыни не решались сунуться к ней— и обычно несдержанная, сейчас она была опасна. А она видела — в каждом взгляде, в каждой скрытой усмешке, в каждом знаке сочувствия — видела знание о своем унижении. Раздирая острыми ногтями подушку, она не то рычала, не то рыдала, хотя ее глаза оставались сухими — и в ее взгляде было безумие.
"Смерть,— беззвучно шептала она то, что не осмелилась бы произнести. — Между мной и смертью ты выбрал смерть".
Солнце стояло уже высоко, когда в покои госпожи скользнула Адари. Смиренная и тихая, она ждала чего угодно — побоев, крика, клятв избавиться от нее — но не тихого безумия человека, зацепившегося за самое страшное в своей жизни решение, как за спасительную нить.
Итхар смерила ее равнодушным и брезгливым взглядом, как мышь, сдохшую на ковре.
— Мне все равно, где ты была,— тихо сказала она, глядя сквозь свою преданную рабыню.— Можешь не оправдываться. Ты принесешь мне нож, смоченный кровью его сердца. А до того я не желаю видеть тебя, слышать тебя, знать о тебе.
Итхар равнодушно отвернулась, произнеся свою отповедь с выражением, с каким она могла бы говорить сама с собой. Адари тихо вскрикнула от ужаса, прижав ладонь ко рту. Впервые в жизни она испугалась ту, которой служила всю свою жизнь, сколько себя помнила.
— Ты еще здесь? — обернулась к ней Итхар, и черные, как ночь, глаза были так пусты, так страшны, что женщина, зажав ладонью рот, чтобы не издать ни звука, и поклонившись до пола, пятясь, исчезла, а Итхар осталась одна в тишине и пустоте своих покоев.
Итхар долго сидела, глядя прямо перед собой, в одну точку, и перед ней лежал лист и перо, на котором давно высохли чернила. Ее лицо было спокойным, а в глазах черное безумие затопило последние проблески сознания. Серха, вызванная госпожой женой повелителя, скучая, зевала и смотрела по сторонам, слегка удивляясь — зачем было ее звать, если поручений нет? Но не спешила напоминать о себе. Вот еще, нашли дуру — торопить госпожу. Еще успеется, вспомнят о ней, и тогда беги, Серха, по делам господским, да не забудь, не перепутай ничего, да не дайте боги сделать все, а потом выяснить, что не нужно было — ты ж виновата и будешь...
Наконец Итхар вышла из своего оцепенения, попыталась что-то написать, но перо только царапало лист. Женщина недоуменно посмотрела на него, будто только что проснувшись, попыталась писать снова, и только потом догадалась макнуть его в чернильницу. Начертила несколько строк, оставила письмо сохнуть и, не оборачиваясь, обратилась к рабыне.
— Ты, дочь грязи! Ты умеешь читать?
— Что вы, госпожа! — Серха сделала самое глупое лицо из всех возможных. Она не любила Итхар, и вряд ли во дворце повелителя нашлось бы много тех, кто относился ко Второй госпоже иначе. — Зачем бы это мне, простой рабыне?
Итхар бросила на нее взгляд искоса, осталась довольна осмотром и протянула сложенное вдвое письмо.
— Сейчас пойдешь в город, купишь трав для хорошего сна, а по дороге зайди к моему отцу, передашь ему это письмо. Из рук в руки передашь, поняла?
Когда девушка, поклонившись, вышла, Итхар опустила голову на скрещенные руки, и в ее пустых глазах не отражалось ничего. ''Ты сам выбрал свою судьбу, супруг мой. Ты ведь не будешь следить за всеми рабынями, верно? Эта дура передаст письмо — и твоя судьба будет решена. А ты и не знаешь об этом, вот смех-то..."
Первым делом, выйдя от госпожи, Серха развернула записку и медленно, по слогам, разобрала ее. Пожала плечами: ох уж эти господа, вечно им бы все мудрить... какой-то тигр, какая-то приманка, какая-то охота... нет бы напрямую написать. Но да в любом случае это до нее Серхи не касается никак. Ее дело — письмо передать.
Жара наступала, стискивая город в своих огненных объятьях.
Казалось, белые камни стен плавятся в жарком воздухе полудня, как сыр на огне, казалось, море застыло, как ртуть, казалось, воздух дрожит над раскаленными камнями, как над очагом. Серха торопливо шла по теневой стороне улицы, поджимая пальцы ног, которые норовили выскользнуть из сандалий и коснуться горячих камней мостовой. На перекрестке улиц она остановилась, умылась водой из фонтана, обильно намочив белый шелковый платок, который укрывал ее косы.
"Не хватало еще тяжелой дланью Отца по затылку получить, — подумала она и решительно опрокинула себе на голову три пригоршни воды, заодно коротенько прошептав заговор.— Вот госпожа, вот добрая женщина, чтоб ей самой по самому пеклу в город сходить..." Конечно, можно было и отказаться, сослаться на прочие обязанности — но нашли дуру с женой повелителя ссориться. Прямо сейчас она ничего,конечно, не сделает, не ее рабыня Серха, дворцовая, но запомнит — и припомнит не раз еще.
Лучше уж сходить.
Если б еще не по самой жаре, Серха с радостью взялась бы за поручение — она любила город и любила бродить по нему, растягивая время до возвращения до бесконечности. Ее радовала временная свобода и безопасность — большая, чем любой женщины, которая вздумала бы прогуляться без сопровождения мужчины. Мало среди простонародья нашлось бы безумцев, которые ради нескольких медяков или нескольких минут удовольствия осмелились бы покуситься на дворцовую и тем поставить на кон всю свою жизнь: повелитель нашел бы наглеца и жестоко наказал за присвоение его имущества.
"А все-таки мне повезло, — рассуждала Серха. — Девки сейчас ванны готовят, ковры чистят, массаж госпожам делают, а я тут, гуляю, где хочу. А обратно можно и по вечеру уже пойти, скажу, что в трех лавках не было, только в четвертой нашла".
Посидев в тени, она вернула себе хорошее расположение духа и, покрутив головой, выбрала самую длинную дорогу к известной лавке. Улицы Эрха-Раим вились затейливыми петлями,как спутанная и брошенная на холмы рыбачья сеть, то взбегая в горку,то снова спускаясь, подставляя солнцу то одну, то другую сторону,прячась в тени долин и снова выскакивая на солнце. Серха шла неторопливо, обходя стороной самые бедные кварталы, глазея посторонам, заходя в лавки и прицениваясь к товарам, которые не собиралась покупать.
Она надолго застряла у лавки ювелира, разглядывая массивные золотые украшения и вздыхая. Они сверкали перед ней, пуская тяжелые блики,самоцветы рассыпали искры, переливались радужно, бросая отсветы на восхищенное лицо девушки. В лавке была полутьма, но свет из окна падал так, чтобы самым выгодным образом оттенять изделия хозяина. Это была одна из самых дорогих ювелирных лавок Эрха-Раим, и вывеска кричала о том, что ни в одном украшении нет примеси меди, а среди камней нет ни одного поддельного.
"Врет, наверное", — думала Серха, тем не менее не в силах отвести взгляда от украшений. У нее было много стеклянных бус,и много меди, и жемчужные простенькие бусы, и даже пара золотых украшений, из тех, что подешевле, в которых меди больше, чем золота, ик тому же полых внутри. Но эта лавка была для знатных господ, и это дарило ее украшениям особое очарование. Многие из них стоили дороже самой Серхи, если б господин распорядитель дворца надумал ее продать. А постоянного любовника из богатых воинов у Серхи пока не было, несмотря на немалые ее пятнадцать лет.
"Хотя и чего хорошего, — рассуждала Серха, выйдя из ювелирной лавки и следуя дальше по улице.-Украшений, может, и надарит, да пока их отработаешь— полгода враскоряку ходить будешь. А от остальных, да и от работы, все одно никуда не денешься. А ну как еще обрюхатит тебя, не убережешься?Так-то оно проще". Она разве что слегка завидовала подругам,хвастающимся дорогими подарками, но за это работающим почище девчонок из веселых домов. И немного больше — тем, имя чьих любовников, хоть ненадолго, защищало их от других мужчин.
"Господа — как Лик Отца, — поучала ее женщина, которую Серха в детстве, невесть почему, считала своей матерью — может быть, потому, что та была добра к ней и порой подкидывала ей вкусных объедков? но рабыни с кухни обычно были добрее прочих— им никто не мешал есть досыта. — Далеко от Лика — темно и опасно, а близко подойдешь— сожжет. Так что лучше посередке, да чуть подальше". И сейчас Серха думала, что та была права— слишком уж дорого, порой даже жизнью, платили любовницы воинов за свои украшения.
Стоял самый жаркий час, и Эрха-Раим благоразумно отдыхал — окна прикрыты ставнями, из какого-то дома побогаче доносится перебор струн цимра-дэ да нежный и ленивый женский смех, в каком-то доме победнее слышалась перебранка — такая же ленивая, похоже, ведущаяся, не вставая с подушек. Только листья деревьев на ветках, свешивающихся на улицу, были еще по-весеннему зелеными и сочными, и оттого давали хоть немного тени. Белая пыль выглядела на них лишней, они будто ждали дождя, который смыл бы ее. Но все же улицы с каждой минутой становились все жарче, как камни в очаге. Серха остановилась в условной тени вытереть пот со лба и горячо пожалела о том, что не осталась пережидать жару где-нибудь— скажем, в какой-нибудь лавке. А сейчас выбора у нее не осталось— нужно было преодолеть раскаленную, как сковородка, улицу,ведущую к лавке лекаря. "Там пробуду до конца жары,"— обещала себе Серха, поправила на голове уже совершенно сухой платок и решительно пошла вдоль улицы.
"Ой, дура я дура", — мысленно повторяла она, пока шла, но что толку? Улица казалась бесконечной, будто край ее все отдалялся от бедной девушки, стены как будто качались, сдвигаясь, камни жгли докрасна даже сквозь подошвы, и, как назло, не было ни тени, ни деревца, ни дуновения ветра. "Говорят, так на юге бывает, — бешеным волчком крутилось у нее в голове. — Из города выйдешь — там трава вокруг, и сколько ни иди, она не кончается. И ни дерева, ни камня, ни речки... И жарко, должно быть, так же. И можно до воды не дойти, так и помереть посреди травы... Вот и я тут помру, жара кончится, все из домов выйдут, а тут мой обожженный труп лежит. Воняет..."
Внезапно очень живо представившаяся ей картина заставила ее приободриться куда лучше,чем самоубеждение, и последние шаги до лавки дались ей внезапно легко. Почти болезненными после раскаленной улицы оказались тень и прохлада дворика, плотно укрытого кронами двух древних, в обхват толщиной, деревьев. Серха, чтобы не упасть, вцепилась в стену, прижалась к ней лицом. Перед глазами метались разноцветные круги. Камни показались ей ледяными, но постепенно ноги перестали подкашиваться, а голова — кружиться. Раб, смотрящий за дверями, едва приоткрыл глаз, провожая девушку взглядом. У входа из клюва диковинной птицы в небольшой бассейн белого мрамора падала струя тепловатой воды, и Серха, с удовольствием разувшись, ополоснула горящее лицо, руки и ступни, белые от пыли, оставила у дверей свои потертые сандалии — и, толкнув дверь,нырнула в темноту. Звякнул бронзовый колокольчик при входе, дверь закрылась за спиной, и девушка замерла, ожидая, пока глаза привыкнут.
Лекарь был богатым человеком и для пущей сохранности своих снадобий предпочитал свечи — окнам, поэтому за толстыми стенами его лавки всегда было прохладно и темно, а пушистые ковры глушили звуки. Лекарь был занят с какой-то знатной госпожой — длинные расшитые одежды скрывали ее фигуру, а ее девочка-рабыня, безудержно зевающая поодаль, была одета настолько лучше самой Серхи, что та, с трудом подавив завистливый вздох, постаралась сделать вид, что больше всего на свете ее интересует прилавок с травами. Голова немного кружилась — похоже, солнце таки дало ей тяжелой ладонью по затылку.
"Скорей бы они ушли, — сердито думала девушка, рассеянно перебирая остро пахнущие пучки сухих стеблей. — Вот ведь закупается, будто свою лавку хочет открывать, вот ведь господская прихоть, самой по лавкам ходить..."
Наконец девчонка встрепенулась и подскочила к своей госпоже, чтобы принять короб с травами у лекаря, а тот рассыпался в уверениях и благодарностях — видать, много купили, а его травы недешево стоят...
Серха невольно, любопытствуя, обернулась — и увидела лицо, страшнее которого она не видела никогда в жизни. В полумраке лавки оно было чернее ночи, чернее угля, чернее самых темных морских глубин, и бешеным огнем на нем горели нелюдские огромные глаза. А встретив ее взгляд, это лицо треснуло провалом, и в этом провале возникли острые белоснежные зубы. Это было уже слишком. Смех старухи-ведьмы с улицы раздался за плечом. Серха слабо вскрикнула — и мир вокруг закачался, почернел и исчез.
Серха медленно приходила в себя, разбирая ощущения. Жестко. Прохладно. Пахнет травами. Больно руку, от локтя до плеча. Что-то мокрое и пахучее лежит на лице. Она осторожно попыталась снять это нечто с лица, недоумевая — где она и что с ней? Если б она была во дворце, в покоях господина лекаря, вряд ли бы ей дали так спокойно спать... Но чьи-то пальцы мягко, но непреклонно остановили ее, поправив тряпку и мимоходом пригладив волосы.
— Нельзя. Пока нельзя шевелиться, — выговор у неизвестной был глуховатый и гортанный — так говорили выходцы с Юга, а мягкость руки, удержавшей запястье девушки, заставляла заподозрить, что женщина эта не из простых.
— Что со мной, госпожа? — жалобно спросила Серха. — Я помню, как по городу ходила, а дальше-то что?
— Тебя... как это говорится у вас... солнце ударило по голове, — неизвестная хмыкнула. — И сейчас тебе нужно лежать.
Серха чувствовала себя на редкость глупо. Чтобы с ней возилась госпожа из благородных, да к тому же по такой мелочи — всем ведь известно, что Отец бить может, да не убьет насмерть, если только не прогневать его — а таких грехов за собой Серха не помнила, чтоб Самого внимание привлечь.
Благородная же, судя по всему, думала иначе. По крайней мере, прошло совсем немного времени, и все те же мягкие руки, не дав открыть глаза, поменяли тряпку на лице девушки.
— Госпожа, да что ж вы ручки-то свои трудите? — чувствуя себя последней дурой, спросила Серха. — Велика важность, нашу сестру по голове приложило. Оклемаюсь сейчас.
— Вот оклемаешься — тогда и встанешь, — спокойно ответила женщина. — А когда солнце по голове ударит, спешить не надо. Лучше сейчас выждать, чем потом всю жизнь камень в груди носить.
— Ты лекарь, госпожа? — удивилась рабыня. Неужто это та самая, что травы выбирала — а потом черным чудищем показалась? Вот видения-то Отец насылает...
Благородная тихо рассмеялась.
— Я воин, а воину не знать лекарской науки опасно.
Серха аж икнула от неожиданности.
— Господин?.. я обозналась по голосу, за женщину вас приняла, простите великодушно дуру...
Мягкий грудной смех был ей ответом.
— Да нет же. Я женщина. И я воин. В нашем народе воины все, кроме тех, кто говорит с духами.
— Должно быть, сильный у вас народ, — осторожно сказала Серха, не зная, что ей говорить и делать. Женщина — и воин. Ну надо же. Кто бы мог подумать.
— Сильный, да, — в мягком голосе послышалась незваная тоска. Слышно было, что женщина бессмысленно перебирает травы, растирая между пальцев сухие стебли. Повисла пауза. Потом незнакомка чуть слышно вздохнула, пытаясь избавиться от лишних мыслей. — Я так давно не была дома, — словно извиняясь, сказала она.
— Госпожа с Юга? — любопытство родилось вперед Серхи, и сейчас, когда с ней говорили почти как с равной, она не смогла бы удержаться.
— С Юга, да, — улыбка звучала в голосе так явно, как если бы было видно ее. — Но с юга гораздо более далекого, чем ты, должно быть, думаешь.
— Неужто госпожа из дикарей-кочевников? — удивилась девушка.
— Нет. Еще дальше, за землями Эрха-Раим, за степями, где ходят табуны лошадников, лежит моя земля.
Серха долго соображала, а сообразив — охнула.
— Госпожа, да ведь... там же... там же Белая Земля, где под ногами огонь горит, а еще дальше — земли, где псоглавцы-людоеды живут.
Женщина рассмеялась, но как-то невесело.
— Вот те места, что вы зовете Белой Землей, — это и есть моя земля. А людей с песьими головами я никогда не видела, хоть здесь их часто и поминают.
— Жаль, — искренне огорчилась Серха. — А я б глянула, хоть одним глазком, на эдакое диво. А как же твой народ огонь-то обходит? Ведь говорят, будто там вся земля горит, оттого он Белой и зовется.
— Нет там огня, — женщина говорила просто, будто о самых обычных вещах, а не о краях, где простые люди не живут, и это-то и заставило Серху поверить ей, — никакого огня, кроме того, что люди зажигают. А вот солнце там жестокое, это да. Окажешься под солнцем в полдень — как головешка, сгоришь. И даже родичи тебя не то что не опознают — не найдут. А вот воды там мало, и надо знать, как искать.
— Как же вы живете там, госпожа? — дивясь, ужасаясь и невольно сочувствуя, спросила Серха.
— Хорошо, — почудилось, или в мягком голосе сплелись воедино тоска, усталость и раздражение? — Кровли закрывают нас от солнца, быстрые скакуны помогают успеть от селения к селению, и ни один человек не выгонит даже злейшего врага под палящий полдень, не откажет в укрытии и глотке воды.
— Так вот почему ты мне помогаешь! — сообразила Серха, тут же прикусив язык — слишком уж привольно она чувствовала себя с этой неизвестной госпожой, куда спокойнее и привольнее, чем стоило бы.
Но та не выказала раздражения наглостью рабыни, да и вовсе вела себя с ней как с равной, и это было дивом большим, чем все дива Белой Земли, вместе взятые. Хотя кто знает, какой стих может найти на господ — Серха слышала, будто есть господа, что говорят с рабами, будто с такими же господами — слышала, да думала, что все это байки.
— Да, поэтому, — спокойно ответила женщина, сняла уже совершенно высохшую тряпку с ее лба, коснулась узкой сухой ладонью.
— Попробуй сесть. Не открывай глаза, не дергайся. Скажи, как тебе, — голос был ласковым, но привычка приказывать сквозила в нем слишком явно, чтобы Серха осмелилась ослушаться. Она осторожно села, прислушиваясь к себе.
— Хорошо. Голову только крутит. Будто заснула днем по жаре.
— Ты сильная, — голос женщины прозвучал одобрительно. — Много здоровых детей родишь.
Серха закусила губу — неужто эта госпожа так и не догадалась, кто она?.. Между тем та продолжала:
— Можешь открыть глаза.
Серха не преминула воспользоваться этим разрешением.
В полутьме лекарской лавки лицо женщины было бы почти обычным, даже красивым по вкусам Эрха-Раим — тонкий гордый нос, брови вразлет, большие черные глаза — да только темнее теней по углам было оно, темнее ночи и угля, и только свечи позволяли разглядеть резкие, почти по-мужски, его черты. Про таких говорят — будто сталью вырублено, и благородно-рожденные гордятся такими лицами, как знаком воинской крови. Женщинам даже благородной крови редко достаются такие лица, и в обрамлении алого шелка оно смотрелось странно — сталью бы увенчать его, высокой воинской прической бы украсить — и на коня, и в бой. Серха, смутившись, потупилась, поняв, что разглядывает госпожу слишком долго и пристально, но та по-своему истолковала ее смущение.
— Я привыкла, что меня подолгу разглядывают люди здесь, — улыбнулась она. — Ты по крайней мере не убегаешь от меня с криками "Ведьма, ведьма"...
Серха, смутившись совсем, вспомнила свои мысли — и предсказание той старухи с улицы — вот уж кто точно самая настоящая ведьма! — и начала оправлять сбившееся платье. Нащупав распущенную шнуровку, за которую она убирала записку госпожи, она подпрыгнула и начала лихорадочно ошупывать себя. Еще не хватало потерять эдакое сокровище, не сносить ей, Серхе, тогда головы...
— Ты не это ли ищешь? — мягко спросила внимательно наблюдавшая за ней черная женщина, протягивая сложенный вдвое листок.
— Это! — подпрыгнула Серха, лихорадочно соображая, не вечер ли уже и не опоздала ли она уже совсем.
— И кому же это письмо? Любовнику? — улыбаясь, но глядя странно-пристально, спросила у нее женщина, не торопясь отдавать листок — и Серхе почему-то совсем не захотелось ей врать.
— Это письмо от госпожи Итхар, жены повелителя нашего, господину ее отцу, и я должна отдать его как можно скорее...если, конечно, я еще не опоздала, — совсем тихо добавила девушка, повесив голову.
— Солнце еще не село, — мягко ответила женщина. — Ты не так долго лежала здесь. Возьми свою записку, купи свои травы и поторопись, и успеешь.
— Век тебя буду благодарить, добрая госпожа! — Серха неожиданно для самой себя пылко схватила узкую черную руку и прижала к груди повыше сердца. Женщина улыбнулась, но руку не отняла, а склонила голову, принимая благодарность.
— Если тебе будет нужна помощь — в доме Абгу-Кхара, господина князя Юга, спроси Нгирсу. Я буду рада тебе.
Серха зарделась. Неужто ее таки приняли за благородную, что приглашают в дом?
— Хорошо, госпожа. А сейчас мне надо спешить.
— Ступай, — улыбнулась женщина.
... Поздно ночью, когда утихли шумы Эрха-Раим, лежа на широком плече мужа, Нгирсу водила пальцем по завиткам татуировок на его груди и неторопливо рассказывала о том, что она увидела и узнала в течение дня. Рассказывая о девочке-рабыне и записке, что при ней была, женщина замолчала ненадолго, потом сказала:
— Там говорилось о тигре, что обошел ловушки и стремится к своей смерти. Прошу тебя, свет моих очей, будь осторожнее — я боюсь, что эти люди хотят тебя убить.
Князь Абгу-Кхар крепко обнял ее, улыбнувшись, невидимо в темноте.
— Радость моя, ты веришь в знаки и предсказания, но доказательств тгму, что эти люди хотят моей смерти, нет, кроме нашей взаимной нелюбви, нередкой при дворе.
— Обещай, что ты будешь осторожен в этом клубке ядовитых змей, — взмолилась Нгирсу, приподнимаясь на локте. — Когда я отпускала тебя в бой, я не боялась за тебя. А сейчас боюсь.
— Обещаю, — князь усмехнулся в усы, шутливо опрокидывая ее на спину и придавливая своим весом. И дальнейшее скрыла темнота.
Нить четырнадцатая. ЗОЛОТАЯ БАШНЯ — ЗОЛОТОЙ ВСАДНИК — БРОНЗОВЫЙ ЭРХА
— ... Ты совсем лишился рассудка?! — даже Арру-Хару изменила его обычная выдержка. — В своем ли ты уме?
— Сегодня с утра еще был в своем, — вяло огрызнулся Хаштар.
— А непохоже! — Арру-Хар тяжело дышал, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь успокоиться и одновременно сообразить, как выбраться из ловушки, в которую его друг загнал сам себя.
— Да что такого-то? — возмутился Хаштар. — Не хочешь мне помогать, и не надо, сам справлюсь.
— Ты... — медленно переводя дух и с трудом подбирая слова, выговорил Арру-Хар. — Ты вообще понимаешь, что ты пообещал этому... воину, даже имени которого не знаешь?
— К госпоже его провести...я уже дважды тебе говорил. Да что такого-то? — Хаштар надулся. — Ну, я был не очень трезв. Ну, пообещал. И что?
— Ты... хорошо помнишь, что нам приказывал эрха? В чем мы ему слово давали?
— "Никого не пускать, кроме тех, о ком госпожа скажет заранее", — Хаштар передразнил манеру речи эрха, саму его речь, высокопарную и тяжеловесную, с четким выделением каждого слова. — Ну знаю я, знаю. Но ты себя тоже поставь на его место. К ней его не проведут, хоть каждую ночь он приходи. Вот и засох парень совсем. И пока-то эрха караул снимет...
— И ты дал слово его к ней провести, — Арру-Хар раздраженно хлопнул ладонями по коленям. — Мо-ло-дец.
— Слушай, — Хаштар сморщился — резкий звук и одновременно с ним волна запаха с кухни вызвали у него приступ дичайшей головной боли. — Ну как знать, может, эрха и впрямь, как говорят, просто не хочет делить госпожу с другими мужчинами, и оттого... — он бросил взгляд на друга и прикусил язык: кажется, если б он, Хаштар, сказал, что имел раком Прекраснейшую вот прямо не сходя с этого места, Арру-Хар меньше бы переменился в лице.
— Да ты... да как ты... — он буквально задохнулся от возмущения.
— Тихо, — молчавший до сих пор Йаррим-Аххе хлопнул в ладоши, прерывая ссору друзей прежде, чем она началась всерьез. — Итак. Ты пообещал воину, имя и род которого тебе неизвестны, провести его в покои госпожи. Если верить словам вашего эрха — а не верить им оснований нет, кроме досужих слухов — не так давно ее хотели убить. А значит, это может быть как несчастный влюбленный, так и подосланный убийца.
— Благородный не может быть убийцей! — вскипел Хаштар, но уже гораздо менее убежденно. Друзья одновременно посмотрели на него, Йаррим-Аххе — как на круглого дурака, а Арру-Хар — с жалостью, что совсем доконало юношу.
Он потупился и буркнул:
— Ну...
— Не исполнить обещанного ты не сможешь, поскольку дал слово, — продолжил Йаррим-Аххе.
— Да я был бы последним червем, если б словом своим бросался, — прорычал Хаштар, которому любой запах и звук премерзко напоминали о вчерашней попойке.
— Вот и я о том же, — поморщился тот. — Значит, надо тебе и обещание выполнить, и приказа не нарушить.
— Слушай, — встрял Арру-Хар, до того напряженно думавший о чем-то. — А может, пойти к эрха, а? Рассказать все, как было. Он не зверь ведь. И что такое данное слово, понимает не хуже твоего...
— Ты еще предложи мне горло заранее перерезать, во избежание позора. И мне позора нет, и суда нет, и приказ не нарушен... — мрачно ощерился Хаштар
Судя по выражению лица Арру-Хара, он был уже близок к подобной мысли, и если что — готов помочь с ее осуществлением.
— Нет-нет-нет, — быстро встрял Йаррим-Аххе. — Никаких самоубийств, пока все не так безнадежно.
Хаштар фыркнул:
— И что ты предлагаешь?
Йаррим-Аххе сцепил свои тонкие длинные пальцы и задумчиво посмотрел поверх них.
— Ты пообещал ему, что проведешь его к госпоже. Но ведь ты не обещал, что там будет госпожа.
Хаштар скривился, как от зубной боли.
— То есть ты думаешь, что он такой дурак, что придет, посидит, подождет ее — и уйдет несолоно хлебавши?
— Нет, — лицо Йаррима стало вдохновенным. — Там может не быть госпожи Этха-Мар. Там может быть другой человек. Которого в полутьме можно будет принять за нее.
Хаштар переменился в лице, раз и другой, пока смысл слов друга медленно доходил до него.
— Ты... что же... предлагаешь мне солгать ему?
Йаррим покачал головой.
— Не солгать, а устроить... небольшую проверку. Пройдет ее — можно будет хоть и к госпоже его провести.
— Так и сделаем, — кивнул давно уже молчавший Арру-Хар.
— Но это...неблагородно, — насупился Хаштар.
— Ты предпочтешь, чтобы из-за твоей глупости рисковала госпожа? — Арру-Хар кинул на него такой тяжелый взгляд, что южанин съежился, в который раз проклиная свой язык. — Осталось только решить — кто заменит собой госпожу.
— И добыть ему подходящие одежды, — вздохнул Йаррим, уже подозревая, к чему идет дело.
Балих-Адду собирался в тот вечер так, как не собирался ни к одной из своих возлюбленных — даже к той, которая стала его гибелью и проклятьем, к госпоже Итхар, жене повелителя... Да что уж там — даже перед похоронами собственного отца он не настолько придирчиво подбирал одежды и украшения. Ничего из того, что могло бы дать намек на то, кто он есть. Родовой перстень? В шкатулку его. Плащ с каймой в цветах сороковки? Оставить дома. Он искренне надеялся, что эта пьяная рожа, с которой он так легко взял слово чести в веселом доме, не запомнила его одежды — и не собирался ошибаться сейчас, взяв с собой нечто, что помогло бы опознать его в будущем, когда он сделает свое дело и уйдет. Слишком простая одежда вызвала бы подозрения, а он больше всего опасался помехи сейчас, в полушаге от цели, и потому от одежды простеца, которая так выручила его утром, когда он ездил в лавку оружейника, хоть и с сожалением, но пришлось отказаться. Балих выбрал самую простую рубаху, которую он носил, еще будучи вторым сыном. Рубаха затрещала при первом же резком движении, и юноша осознал, что придется двигаться как можно более аккуратно. Самые простые штаны. Повязка на голову — вроде бы, удобно придерживающая волосы, а вместе с тем и прикрывающая воинские и родовые татуировки на висках. Бронзовый кинжал удобно лег вдоль бедра — вряд ли его станут ощупывать, не придет в голову... а сталь он отдаст сам, конечно: зачем бы воину сталь в покоях служительницы Эваль? Вот только подобрать надо то, что будет не жаль бросить...и что не опознают.
Ему хотелось молиться, но привычные молитвы не шли на язык. Постыдно и недостойно перед богами, а более всех — перед Отцом воинов — было то, что он затеял. Не обойтись без искупительных жертв — но после, потом, когда уляжется все... А сейчас нужно было сделать несделанное однажды, довести удар, прервать чужую опасную жизнь.
Господин Иптар-Син, отец госпожи Итхар и невольный друг его по беде, постигшей их обоих, говорил: эта жрица все поняла. Он говорил: она запомнила меня. Он говорил: даже на ложе страсти, даже в тумане дурных трав смотрит она ясно, презрительно и насмешливо. Отчего она еще не выдала нас? Кто знает. Может быть, выжидает удобный момент. Может быть, ждет тех самых дней, которые она предсказала, ждет верхушки лета. А может быть, кто знает, ждет она, чтоб они исполнили свой план — чтобы потом изобличить их.
Господин Иптар-Син говорил: она — наша смерть. Он, Балих, пытался уже уничтожить угрозу — и добился лишь того, что змея укрылась за надежными стенами, за крепкой сталью. Уж не рассказала ли она уже всего своему любовнику — ведь только слепой и глухой во всей Эрха-Раим мог не знать, кто чаще прочих, в обход законов Эваль, восходит на ложе второй жрицы — не знает ли уже обо всем сын второго эрха-зарру столицы? Но если так — то отчего молчит? Чего ждет? Едва ли не хуже пыток и смерти было ожидание — пока не вмешался случай, который нельзя было упустить.
И пусть на него ляжет презрение богов — на убийцу женщины, на убийцу жрицы, на убившего ее тайком, на ложе страсти — пусть будет так. Впрочем, прежде любовь богов была при нем, и Балих надеялся, что и этот проступок не заставит их отвернуться от него.
Лишь бы только все получилось.
А ведь еще нужно добраться до места. Добраться, и не привлечь ничьего внимания — а благородный воин, тайком пробирающийся самыми темными переулками, непременно запомнится... как и благородный, одевший настолько простую одежду, будет заметен на главных улицах Эрха-Раим. Балих-Адду, воин и глава знатного рода, старался подражать манерам воинов из самых простых, надменным и вместе с тем заискивающим, молился всем богам, чтобы не встретить никого из знакомых, и радовался, как же радовался тому, что сговорился о столь позднем часе — на улицах не было почти никого, а редкие прохожие думали о том, как бы скорее, не нарвавшись на грабителей, добраться до дома — и никому не было дела до странного воина.
Его провели внутрь, едва сообразив отобрать оружие — Балих, мысленно засмеявшись от облегчения, сам отстегнул от пояса старый меч, многажды ломанный и негодный ни для чего, кроме тренировок, в простых ножнах, сам перевязал его шнуром и, подобострастно поклонившись, отдал вчерашнему пьянице, ни имени, ни рода которого он не собирался запоминать. Тот, похоже, так и не успел протрезветь, потому что его руки, принявшие ломаную сталь, едва заметно тряслись, хоть запаха и не чувствовалось. Впрочем, в душном мареве переходов храма Эваль все запахи терялись, растворялись, сливались в единое целое, в котором нельзя было учуять и запаха крови.
Возле самого входа в покои сидел второй воин — постарше первого, но с лицом таким, будто и два-то слова для него связать — задача не из простых. Балих пожалел, что пришел почти безоружным — именно такие тупицы обычно выполняют приказы до последней буквы, не в силах придумать, как их обойти. Было бы страшно некстати упереться в это именно сейчас, когда до цели осталось несколько шагов...
Но, похоже, у пьяницы хватило ума договориться обо всем заранее, потому что второй едва поднял на вошедшего глаза — и тут же уткнулся обратно в изучение своих ногтей, что-то невнятно пробурчав.
Первый воин откинул занавесь входа, понижая голос, сказал:
— Госпожа отдыхает, но, надеюсь, не будет недовольна твоим вторжением. Я в любом случае дальше пойти не рискну.
"Еще и трус вдобавок", — презрительно скривился Балих про себя, но сейчас ему это было только на руку, поэтому он выдал самую глупую улыбку из возможных и пролепетал:
— Где же мне найти мою прекрасную?
— Направо за занавесью будет проход, в его конце будет опочивальня госпожи. Там она обычно и отдыхает,— голос пьяницы звучал как-то странно, но Балиху было не до того, чтобы разбираться в интонациях.
— Благодарю тебя, о благородный из благороднейших! — все с той же глупой — и, как он надеялся, достаточно влюбленной — улыбкой проговорил Балих. — Надеюсь, награда найдет тебя, о достойнейший из достойных!
"И тебя вздернут, как собаку, за нарушение приказа", — ехидно думал он, пробираясь между занавесями в указанном направлении. По крайней мере, он бы именно этои сделал с воином, мало того что не уберегшим его любовницу, так еще и нарушившим его приказ.
За этими сладкими мыслями он не сразу сообразил, что впереди перед ним, в окружении светильников, скорее сбивающих зрение своим мерцающим светом, чем освещающих что-то, среди курительниц, в которых клубятся дурные и сладкие травы, стоит роскошное ложе, на котором, укрытая тонким покрывалом, рассыпав смоляные кудри по подушке и уткнув лицо в руки, спит женщина.
Она не проснулась и не шевельнулась, даже когда Балих, затаив дыхание от волнения, подошел ближе. Неужели — вот так просто? — думал он, лихорадочно выпутывая кинжал из штанов. Неужели — такая удача? Видно, боги таки совсем не отвернулись от меня! Низко — убивать спящую. Но куда уж ниже — он пришел убивать жрицу в ее собственном храме, и ее богиня не вмешалась. Видно, достаточно эта жрица досадила своей богине, что та не вступается за нее...
Нет. Не думать. Действовать. Осторожно, чтоб не разбудить, отвести волосы от шеи, и нанести удар. "Это будет легкая смерть", — успел подумать Балих. А потом его руку с кинжалом рывком перехватила чужая рука — тонкая, но несомненно мужская.
Рука человека, который только что спал — нет, притворялся, что спит! — на этой кровати.
Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Потом Балих рванулся, пытаясь высвободиться и вместе с тем нанести удар в руку, в грудь, в лицо — куда угодно. Лишь бы этот человек замолчал навсегда. Этот проклятый мужчина в алых женских тряпках — черноволосый, тонкий, как женщина, смуглый, как любой житель Эрха-Раим — и сильный, как воин. Человек, который видел — или который предвидел? — что Балих собирается сделать.
Они молча и сосредоточенно боролись возле этой проклятой кровати, сшибая светильники — когда Балих услышал сзади шум и запоздало сообразил: его ждали. О том, что он собирается сделать, догадались. Никто не собирался проводить его к жрице. А вот сейчас его скрутят, и... застенки? За попытку убийства этой гадюки? Так глупо и нелепо попасться...
Отчаяние придало ему сил. Он выронил кинжал, притворившись, что сдается, и когда захват ослаб, изо всех сил вцепился зубами в держащую его руку. Его противник вскрикнул и на миг разжал пальцы. Балих кинулся к окну — к счастью, распахнутому по жаре середины лета, очувствовал, что его хватают за рукав, рванулся изо всех сил так, что ветхая рубаха треснула, расходясь по шву, а юноша смог прыгнуть вниз, в кусты храмового сада. Он тут же вскочил и петляя, как заяц, кинулся между деревьями, увидел калитку, в которую кто-то входил — и вылетел в нее, сбив с ног прислужницу. Коня он, к счастью, оставил в одном из переулков, поэтому совсем скоро его стало не догнать.
— Итак, что мы имеем? — после безуспешной погони друзья собрались в комнате при покоях госпожи Этха-Мар. С ними была непривычно серьезная и тихая Ишме — ее шуточки насчет женского наряда и того, как он идет иным мужчинам, мигом закончились, стоило ей увидеть, какая беда угрожала ее госпоже.
— Он и впрямь хотел ее убить, — тихо проговорил Хаштар, бледный и подавленный. — Он лгал мне — и хотел ее убить.
— У нас есть кинжал, — невнятно проговорил Йаррим, одной рукой кладя на стол этот самый кинжал, а на второй, пострадавшей, зализывая укус. — Бронзовый. Из дешевых.
— И ломаная сталь в ножнах, — вздохнул Арру-Хар. — Которой явно тренировались, а значит, она могла пройти сколько угодно рук.
— И рваная рубашка, — тихо проговорила Ишме, положив на стол рваный лоскут. — На которой нет никаких знаков.
— И догадался же, г-г-гад, без верхней накидки явиться... — Йаррим едва удержался, чтобы не сплюнуть кровавой слюной. — Можно сразу было понять: что-то точно не так, когда он в рубахе летом пришел.
— Ну мы же договорились — проверить... — Хаштар прятал глаза, чувствуя себя виноватым во всем.
— Договаааривались, — прошипел Йаррим. — А теперь эта дрянь ушла, и где его искать по всей Эрха-Раим, когда никто толком не запомнил даже его лица...
— Мог бы позвать нас и держать его крепче, — огрызнулся Хаштар.
— Так, бросьте ссоры, — тихо и зло выдохнул Арру-Хар. — Дело не в том, кто виноват, а в том, что мы с этим будем делать. Я верно понимаю, что к эрха никто не собирается идти?
— Он меня удушит, и даже веревки ему не понадобится, — Хаштар совсем повесил голову.
— Но нам нужна помощь того, кто подскажет нам, хотя бы где искать, — поджал губы Йаррим.
Повисла тишина. Ишме старалась сидеть как можно тише, боясь помешать мужчинам думать. Вдруг лицо Хаштара посветлело. Потом он вжал голову в плечи. Потом тяжело вздохнул и закусил губу, приняв решение.
— Друзья. Господин мой отец, южный князь Абгу-Кхар, сейчас в столице. Если он нам не подскажет ничего — пойду к эрха. Все равно терять мне больше нечего.
Большой и обычно тихий столичный дом господина южного князя сейчас был полон звуков — быстрых шагов, тихого и лукавого смеха, разговоров, громких и вполголоса; полон запахов — пряного и сладкого запаха лошадей, терпкого запаха людских тел, дурманящих запахов благовоний, запахов сырой, готовящейся, готовой и пропавшей еды; полон слаженной и слитной суматохи. Приехал господин, приехал сам и младшую свою жену с собой привез. По каким таким делам приехал — до того его рабам дела нет. Видно, есть какие дела господские, коли он оставил свой надел под рукой сына, который не вошел еще в совершенные года, и приехал сюда. И ни воинов своих, ни гарема своего не взял — одну только младшую свою жену, обычаем и обликом странную. Говорили, что она из племени, что пришло под руку господина Абгу-Кхара и просило защитить. Но отчего господин не просто на ложе ее к себе взял, и даже не наложницей в свой дом ее принял — не знали и удивлялись столичные рабы. А те, что с господином с юга приехали, помалкивали все больше, друг друга держались да языки не особо распускали.
Правду говорят — меняет юг людей. Там, в жарких степях, вечно тлеет под травами война — где тихой погарью пройдет, где огненным цветком распустится — алыми цветами на телах людей, да черными цветами пожарищ... Редко в какой год не придут безумцы-варвары своими табунами, своими ордами под стены стройных крепостей Эрха-Раим. Редко в какой год пройдут дальше заставных стен. И оттого-то оружие на юге носят даже рабы. И оттого-то чужой приезжает свита господина князя в золотую столицу, чужой и остается здесь. И оттого-то говорят, что рабу, чтоб свободным стать, надо на юг попасть да год там выжить.
Ненавидят варвары империю. Ненавидят и боятся, да силенок их никогда не хватит, чтоб заставы да крепости Эрха-Раим опрокинуть. Только тогда и может ждать их удача, когда перегрызутся южные князья меж собой, земли будут делить или со столицей повздорят. Говорят, в давние времена было такое — когда правили южными землями два брата, и никак не могли решить, кто из них должен старшим считаться... и когда один приказал другому выставить войска, тот остался в своей крепости и не отозвался на его призыв. И не осталось тогда в южных краях ни одного брата, ни другого. Ни мужчины, ни женщины, ни старика, ни ребенка. Прокатилась обезумевшая черная орда по полям и пастбищам, по лесам и деревням империи, и почти до столицы дошла — но увязли быстрые кони в зимних дождях, а там собрал войска тогдашний повелитель — и втоптал наглецов в холодную зимнюю грязь. Во многих домах Эрха-Раим появились тогда смуглые мрачные рабы, вечно закованные в тяжелые цепи — но неутомимые и бесценные, коли заболеет драгоценный господский конь; во многих гаремах появились дикие, как лесные кошки, смуглые раскосые наложницы, чью гордость усмиряли только кнут и цепи, а чьи дети никогда не были признаны отцами — на рабий двор, на невольничий рынок отправлялись они, и никогда не знали ни отца, ни матери.
Тогда отдал владыка-повелитель южный край четырем родам, своим отличившимся в той войне воинам, и князьями назвал их, и крепко сказал ту землю держать. И от одного из этих воинов произошел род Абгу-Кхара, самого могучего из южных князей. Вставали новые крепости, вцеплялись каменными корнями, удерживали неспокойную степную землю. То мир, то война, то родство — всякое бывало между южными князьями и вождями варваров. И оттого старейшие роды Эрха-Раим считают, что не чистая воинская кровь течет в жилах князей юга — недаром темнее их кожа, чем кожа воинов империи, и недаром нередко раскосыми рождаются их дети. Но считать-то они считают, да склоняются низко перед ними — велики владения князей юга, сильны их сыновья, плодовиты их дочери и могучи их войска, и мало чести большей, чем породниться с ними. И самый могучий из них — Абгу-Кхар. Велик его гарем, сильны и дружны меж собой его сыновья, и хоть братья его полегли в войне со степью, сильнее его рода во всей Эрха-Раим не найти.
Мысли скакали в голове Йаррима, бестолковые и быстрые, как белки. Стоило бы сейчас прикинуть, как себя держать, что говорить, как выгораживать Хаштара, — но юноша не мог заставить себя думать обо всем этом. Его ум — обычно гибкое и послушное оружие — сейчас никак не хотело ему подчиниться. Рвалось прочь, выпадало из рук, норовило улететь прочь, сбивая с ног потерявшего равновесие хозяина.
Он идет в дом того самого человека, о котором так часто говорил — не говоря, только намекая, только указывая направление мысли — отец. Благо, он, Йаррим, никогда слаб умом не был. И вот — он идет в этот дом, идет как друг, как друг сына. Кто бы мог подумать, что все сложится так. "Старая обида, — крутились в голове юноши спутанные мысли — будто он уже сидел перед отцом, рассказывая ему обо всем, и уже оправдывался перед ним, — это все — просто старая обида. Не век же лелеять ее".
Йаррим так глубоко ушел в свои потаенные от всех мысли, что не заметил, как вместе с друзьями въехал во двор, как расторопные рабы взяли под уздцы их коней, как друзья спрыгнули на землю... Очнулся он только от громкого и веселого — нарочито-веселого, уж он-то слышал — окрика Хаштара:
— Хей, не заснул ли ты?
— И впрямь как заснул, — усмехнулся Арру-Хар. — Слезай, приехали!
Йаррим легко спрыгнул со своего гнедого и собирался ответить насмешникам какой-нибудь подвернувшейся на язык колкостью — но, обернувшись, впервые в жизни потерял дар речи. На ступенях дома, выступая из его дневного полумрака, стояла женщина, которую он бы принял за порождение своих мечтаний или пьяных грез, счел бы своим видением, своим бредом, игрой своего ума — но никакой бред, и тем паче никакой ум не смогли бы породить такую неслыханную и невиданную красоту. И к тому же окружающие ее несомненно видели — судя по тому, как низко склонились перед ней рабы, — и, судя по тому, как густо потемнели щеки Арру-Хара, по крайней мере он видел то же, что и Йаррим. А вот Хаштар, наконец соизволив обернуться и заметить причину столь долгого молчания друзей, отреагировал совершенно безмятежно.
— О, ахма-эрхэнди(1), я рад тебе! — просиял он, небрежно поклонившись и подставляя лоб для привычного поцелуя. — Отец дома?
(1)Примерно — "мать, любимая воином", младшая, но выделяемая из других жена — обращение к ней от не ее сына, который вместе с тем не является наследником. К родной матери, если она не старшая жена — обращение должно быть с корнем "ахма-/ахмэ-", к старшей жене должно быть обращение вроде "старшая мать". Обращение "эрхэнди" допустимо разве что от наследника либо от старшей жены по отношению к младшей, но выделяемой из других, жене, поскольку достаточно снисходительное, в отличие от полной формы.
И невозможное видение спустилось со ступеней, вздымая босыми ногами цвета антрацита белую дворовую пыль, и подошло к ним — и Йаррим чуть не задохнулся от волны странных, непривычных, неженских запахов — острое-пряное-горькое-нездешнее — похожее на степную пыль, на нагретые солнцем травы, на сладковатый запах притертой к конской коже сбруи... И тихий низкий смех прозвучал над склоненной головой юноши, словно раскат грома.
— О сын возлюбленного моего супруга, не представишь ли ты мне своих друзей? Или им вечно так стоять со склоненными головами? — голос у женщины был такой же низкий и сильный, как показалось — по ее быстрой и уверенной походке, по упругим икрам ног, мелькающим между полосами домашней одежды, по немаленьким и совсем не похожим на копыта лани, но узким и ладным ступням... Йаррим стоял и не смел поднять головы — но и не мог найти в себе сил не скашивать глаза на плоский живот, не носивший еще ребенка... и на нежные и тяжелые обнаженные груди, чьи розовые соски сияли, как бутоны новорожденных цветов во мраке ночи... как раз на уровне его склоненной головы.
Юноша сглотнул, надеясь, что это вышло не слишком заметно — и только тут заметил, что Хаштар только что представил его младшей жене своего отца.
"Ее зовут Нгирсу. Какое странное имя. Как оно подходит — и вместе с тем не подходит ей. Какая же она...какая...", — запоздало крутилось в его голове, в то время как он кланялся, гораздо ниже, гораздо глубже, чем следовало. Арру-Хар с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал.
— Господин мой супруг ждет своего сына и его друзей, — белозубо улыбнулось это почти не женское, благороднейшей, чеканной резкости лицо — и на миг стало почти мягким, почти девичьим. — Я провожу вас к нему.
Пока они шли за своей быстроногой проводницей по темным и прохладным еще переходам дома, — а ее шаг был упругим и легким, словно у воина, привыкшего к тренировкам и долгим переходам — Йаррим не мог отделаться от бессмысленного, бессознательного, сияющего звона в ушах. Звона, который мешал ему думать, мешал воспринимать окружающее, мешал даже наступать верно и четко — словно это был тот звон, что появляется в ушах после нескольких бокалов доброго вина. Он не заметил, как они дошли, не заметил убранства дома, не заметил его переходов и комнат — перед ним стояла пелена, алая, как легкая накидка на бедрах хозяйки дома, белоснежная, как ее нижние юбки, золотая и сияющая, как украшения на ее груди.
"Боги милосердные, да что же это со мной?.. — взмолился мысленно юноша, почти упав за стол и пытаясь устроиться на подушках. — Как чары, как наваждение какое..."
В этот момент хозяин дома, кончив обнимать сына, подозвал к себе жену и негромко что-то сказал ей. Она удивилась — брови на ее лице взлетели, как две черные чайки — пожала плечами и вышла. Йаррим опечалился — неужто он отослал ее? Хотя так и должно быть, не дело женщинам при разговоре воинов присутствовать... но от этого почему-то стало так невыносимо горько. Ведь он может никогда больше не увидеть ее. Вот уедет князь в свои владения, и... Но это дало ему возможность хоть как-то перевести дух и осмотреться. Точнее, найти в себе силы посмотреть еще хоть на что-то, кроме этой ладной, будто выточенной из черного дерева, фигуры.
Князь ответил на его приветствие приветливо и серьезно, — точно так же, как на приветствие равного ему по статусу, но знатнейшего по роду Арру-Хара — и Йаррим почти совсем успокоился. Было похоже, что имя его отца не говорило ничего высокому князю Абгу-Кхару — по крайней мере, не говорило ничего особенного. Похоже, эта старая обида за передел земель была лишь обидой отца, не ставшей ничем большим.
Но когда юноши, смущенно переглядываясь и запинаясь, все-таки уступили — точнее, переложили — роль рассказчика на Йаррима как самого обычно языкатого, а господин южный князь приготовился слушать — как откинулась занавесь входа, и Йаррим едва не подавился водой, которой он хотел охладить горло перед началом рассказа: в комнату вновь вошла Нгирсу. Она накинула на себя белоснежную, легчайшей ткани, тунику, перехватив ее по талии двумя витками золотого пояса — но туника эта так четко обрисовывала скрытое, что, подумав пару секунд, Йаррим изобразил, что вода все же попала ему не в то горло. А после могучего шлепка Арру-Хара по его ребрам юноша закашлялся уже совсем по-настоящему и сумел только дать понять друзьям, мол, начинайте без меня, а я уж подхвачу.
Йаррим взял кубок разбавленного вина и заполз чуть глубже внутрь предоставленного им ложа — чтобы лицо его было не так приметно — притулился между подушек и попытался хотя бы слушать, о чем будут говорить другие. Все равно связной мысли в голове разом не осталось ни одной.
А Нгисру между тем, явно не замечая его — и даже не подозревая о том, какое смятение она вызвала в душе юного воина, — скользнула на ложе хозяина дома и устроилась там, свернувшись, как большая кошка, — и тяжелые груди просвечивали, сбившись, через тонкую ткань туники, а в высоких разрезах юбки видны были сильные ноги, которые молодая женщина то подбирала под себя, то вытягивала -будто ложе для отдыха было тесно ей.
Йаррим сидел и старался не смотреть на нее, и в голове его крутилась только одна мысль — что все же не зря предки не вели мужских разговоров при женщинах, ох, не дураки были предки... но, по совести говоря, и той мысли не было у него в голове — только сияющий и жаркий туман, в котором юноша заблудился и пропал вконец.
... Когда молодые воины покинули гостеприимный дом, Яростное Око уже умерило свой пыл. И Йаррим заметил только, что они выехали уже за ворота, и Арру-Хар, похоже, обращается в том числе нему.
— Что ты сказал, прости?.. — кажется, в сотый раз за этот день переспросил Йаррим, с трудом выныривая из своих жарких и туманных грез.
— Я спросил, едем ли мы сейчас к оружейнику, о котором говорил князь, — терпеливо повторил Арру-Хар.
Йаррим кинул взгляд на небо, прикинул и пожал плечами.
— Да можно и сейчас, время не позднее. А... зачем?
Хаштар посмотрел на него, округлил глаза и начал бесстыдно ржать.
— Ты что, спал, что ли? О чем мы весь день говорили? Поедем нашего неудачного убийцу выслеживать. И начнем с лавки, где он кинжал покупал.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
