Часы

Вдруг по дну ямы мелькнула тень огромного крыла. Я замер. Странно. Волшебные птицы прятались днем. Но мне не почудилось, птица появилась вновь. Она летела тяжело и низко, в ее лапах сверкало солнце. Через мгновение у моих ног плюхнулось нечто тяжелое. Я нашарил в воде кинжал! Чудо-птица! Запрокинув голову, я стоял, пока не заболела шея. Моя благодетельница не вернулась.

День перевалил к вечеру, когда я выполз на свет. Проковыряв кинжалом дюжину ступенек, изломав ногти, наевшись земли, напившись грязи... я вылез. Полуживой.

Сверху яма очень походила на могилу...

Я нашел птицу тотчас. Она распростерла крылья в зарослях терновника и светилась так, что резало глаза.

По каким-то удивительным причинам я все понял. Ночи — ночное, солнцу — солнечное. Птица преступила черту миров. Ради меня. Зачем? Возможно, она что-то знала обо мне, но и только. Я заплакал и сразу осознал, что не плакал очень давно. Не сдерживая рыданий, я страдал по самому себе, потерянному где-то и недостойному смерти белой птицы. Она умирала, ее крылья обуглились, глаза удивлялись. Это были дивные глаза, не человеческие и не птичьи. Абсолютная мудрость, абсолютная доверчивость...

"Не тревожься", — говорили они. — "Там, откуда ты, принято тревожиться. Напрасно. Страха нет. Только рассказы о нем, только рассказы..."

Я взял птицу с собой, к своему кострищу, положил в тень. Перья ее играли перламутром, шея завяла, словно цветок без влаги, а в чудесные глаза заглянуть больше не довелось. Ночью ее не стало. В том смысле, что она исчезла. Умерла ли она? Я сомневался...

Костер щедро плескал в небо искрами, а меня по-прежнему бил озноб. В горле саднило, голова казалась тяжелой, как гантельная лепешка. Я попытался завернуться в незаконченную циновку. Черта с два она грела! Даже глупо.

Утро для меня не наступило. Я лежал в бреду, мне грезились ворохи теплых одеял, свежий хлеб и жареная колбаса. Иногда я приходил в себя и видел, как колышутся на ветру ивовые косы. Однажды прозрачная стрекоза села мне на живот, совсем рядом в траве дразнились цикады. И я снова засыпал, сны казались прекрасными.

К исходу дня я очнулся. Нестерпимо хотелось пить. То ли и впрямь потеплело, то ли меня бил жар, однако воздух загустел — дышать стало тяжело и противно. Мир слегка подрагивал от электрических разрядов. Шла гроза, и совершенно очевидно, что она направлялась сюда.

Я засунул зажигалку в дупло ивы, накидал побольше травы на последнюю охапку хвороста и принялся ждать дождь. Часы дразнили без одной минуты двенадцатью, и я стал подозревать, что неспроста.

Такой грозы я никогда не видывал, по крайне мере на той памяти, что сохранилась. Дождь не пробовал и не примеривался, он просто рухнул на остров водопадом теплой свежести. Я накрылся циновкой, и, наверное, только поэтому не захлебнулся. Небо озарилось, и раздался такой треск, точно сама земля раскололась напополам. Водопад нарастал, циновка прогнулась, но выдержала.

Со следующим ударом грома мир перевернулся и ослеп от вспышки света. Вместе с миром ослеп я. Перед глазами мелькнули серое море и белые птицы. Мелькнула луна, круглая, как золотая тарелка. Дольше всех задержалась хитрая ухмылка лодочника. Но и она сменилась полной тьмой, в которой все реже и тише слышались раскаты грома...

Все-таки кое-что я узнал, и потому не страшился смерти.

За секунду до того, как открыть глаза, я ощутил, что лежу на чем-то мягком и приятном. Приснилось! Вот черт! Это ж надо! Память вернулась вся и сразу. Наша с Галкой комната в общаге, колючее верблюжье одеяло. Утренний зимний свет льется в окно десятого этажа. Сонный город посыпает легким снежком. Понедельник, Галка уже на лекциях. Ее халатик переброшен через спинку стула, на столе: недопитый кофе, черновик реферата и пустая фольга шоколадки. Все кажется ярким и ласковым. Хочется лежать долго-долго, глазеть на падающий снег, на суетливую синицу за окном в бумажной кормушке, на зашкафную паутину, подрагивающую от сквозняка, на занавески в паршивенький кружочек, на плакат с красоткой Феррари... На все-все. Смотреть и радоваться.

Я почему-то подумал о счастье и о том, что сейчас постучат в дверь. Постучали:

— Толь, дай конспект по мифам!

— Конспект? Это ты, Паш? — пришлось встать, в зеркале мелькнула недельная щетина. Я остолбенел, потому что увидел, что грязен, словно неандерталец, и гол, как Адам. Ну, почти. На моем запястье красовались часы, которые я мальчишкой нашел на старом форте. Часы шли исправно.

Я сел и уронил гудящую голову в изрезанные осокой руки.

На глаза попался листок от Галкиного реферата, и я, не задумываясь, прочитал:

"... перевозит души умерших по реке жизни. Изображался мрачным старцем в рубище.

Считалось, что только золотая ветвь, сорванная в роще Персефоны, открывает человеку путь назад..."

Харон. Затошнило от голода и от внезапной догадки, что я все же сверзься тогда с подоконника. Прямиком в лодку. И вернулся. Оттуда!

Часы. Да, скорее всего так, хотя и невероятно. Часы из золотой ветви? Не может быть! Хотя почему бы и нет? Золото — что ему будет за века? Для волшебства не срок...

Тайны жгли. Они открывались, как карты пасьянса. Птицы-души, птицы-ангелы, могила, холод, голод и дождь очищения. Карта — циновка, карта — ключик к тайнам мироздания, карта — мертвая птица. Я попал в междумирье, на краешек мудрой тарелочки, где было всего по ложке...

Пашка ушел ни с чем. Я опустошил холодильник, а после долго грелся под душем, совершенно не зная, что теперь делать с часами, и точно зная, что в кармане джинсов лежит две по пятьсот. Я потрачу их на хризантемы, белоснежные, словно волшебные птицы. Галка обрадуется, станет тыкать курносым носиком в каждый пушистый цветок и тихо вздыхать. Она не знает о реке жизни ничего, кроме того, что выискала в Интернете. И не нужно. Галка умеет быть счастливой просто так.