— Это не моя выдумка, это его изобретение, — кивнул он на меня, — все-таки он уже профессиональный психолог. — Помнишь, — обратился он ко мне, — я балаболил тебе о теме и реме? Я хотел тебя на аллюзию навести... Вот, например, есть лозунг такой: Знание есть Сила! А что, если переместить ударение или интонацию, если поменять местами: тема — Сила, а рема — суть — Знание? Тогда свойства знания станут предметом расследования, и это — уже сама психология человека.... — он обернулся к ней: -Он ведь и сам все это прекрасно знает, я просто этаким маневром хотел узнать — чем он сейчас конкретно занимается, -и снова ко мне: — Помнишь, как чертовски прозорливый Юра Лотман говорил: зависимость от бытия и общественного сознания — это сфера жития мирского обывателя, но как только человек осознает себя и обстоятельства — он уже становится личностью, и его сознание — а не сила обстоятельств — ставит перед ним его индивидуальные, личностные задачи, за которые он иногда и голову готов положить на плаху...

Поднатужившись я припомнил, что моя курсовая была о возможности психофизиологического обосновании прогноза и меня едва не заставили переделать эту работу. Значит он когда-то и как-то читал это. И странно — что он не забыл об этом моем эксперименте. А она снова чуть отстранилась и с любопытством уставилась:

— И что же из этого следует?— с мягкой хрипотцой спросила она.

— Да так, ничего особенного. Просто человек почему-то почти всегда поступает по-своему, именно так — и никак иначе. И вовсе не из-за упрямства, из гонора или просто по глупости он так ведет себя — за этим стоит какая-нибудь индивидуальная установка... Тут главное — надо верно понять психофизиологические доминанты... Вот этим и занимаемся, — ответил я прежде всего ему, — но говорить об этом здесь — вряд ли имеет смысл...

Зачем это он так, спьяну, — подумал я, — ведь видимся же, и если ему это на самом деле интересно, то мог бы найти другое время, место и состояние...

А он, будто отчуждаясь от чего-то, налил всем, выпил свое и снова налил себе.

— Я не знала, что он может так напиваться, — сказала она мне на ухо, — постарайтесь его домой отвести, ладно?

— О чем это вы там шепчетесь? — спросил он исподлобья. — Лучше бы потанцевали.

— Нет, надо идти, я и так задержалась — ради вашего дня рождения: всего-всего доброго вам и крепкого здравия, но уже поздно, вам домой надо.

Только тут я услышал, что оркестр уже играл.

— Выпить надо, ребята!

— Нет, мне пора, — решительно сказала она, — а вам домой надо.

— Не хочу я домой, н-е х-о-ч-у! — чуть ли не с яростью замотал он головой. — Не хочу домой, нечего мне дома делать...

Но она наклонилась к его уху и внушающе повторила:

— Вам домой надо! Я зайду к вам, до свидания!

— Пока!!!

* * *

... — Иди и не оглядывайся.

Отодвинув штору, она, как всегда, смотрит и чего-то ждет. Стоит только выйти из этой походки — и уже будет невозможно не оглянуться. И — как уж повелось — все начнется сначала...

Подумай хотя бы о том, о чем было недосуг или невдомек позаботиться вовремя...

Вон до того угла тебе не скрыться от подслеповатой пристальности ее окон... Так что — иди, иди — не оглядывайся...

... Ну, вот, я и дома, и — что из этого...

Стекло уже наглухо запотело. Или это запотели твои глаза? Неужели подперло поплакаться? Нет — этого у тебя никогда не получалось. Ни слезинки — за всю жизнь. Конечно, бывает, что отпотеет вот так — и все. Да иногда душно случается — до тошноты. А вот выплакаться в собственную жилетку, да еще и каким-нибудь эзоповским языком в виде "неотправленного письма", символических стихов или залихватски лирической прозы — это, хоть и рисково — но все-таки позволительно.

Такие вот обстоятельства -"Кесарю — кесарево". ... Где-то, когда-то, кто-то внушал мне, что нормальному человеку должно быть плохо, и избавление от этого плохо — и есть суть жизни...

... Тогда я изумлялся, насколько удивительно смирение людей с тем, что во многом приходится уступать дорогу и раскланиваться перед Ее Превосходительством — Действительностью, и, морщась от унижения и боли — все-таки держать при себе фиговый спасательный жилет иллюзий и надежд...

... В те времена я пробовал следовать заповедям стоиков, которые долдонят, что человек свободен, и если есть возможность жить, можно жить и хорошо. И еще: у человека нет несчастий, кроме тех, которые он сам считает несчастиями, и если тебя что-либо огорчает в твоем настроении, то кто мешает тебе исправить твой образ мыслей...

... Вот эти-то — последние — слова, которые на уровне лукавства рекомендуют смирение и повиновение.

... Нет уж — дудки! — что угодно, но только не это.

* * *

... С официанткой расплачивался уже я, и мы по нюху добирались до его дома. А по пути он невнятно бормотал стихи — потом я увидел их черновики:

... не хочу я ничего до "пока"...

... ждать муторно — когда случится...

... по стенам кельи тишина струится...

... и даже нет для вдоха — ни глотка...

... и нет мне права ревновать тебя...

... ну, а любить-то — я имею право?

... мой след с твоим не состремится там...

... в том мире — где моих следов не снится...

... ночь-в-ночь — на письменном столе...

...не стереть с листа следы от стужи...

... но Кто к Чему меня посмеет ревновать...

... и в сумерках погасла тишина...

... и Кто-то позовет меня на ужин...

Хорошо, что он жил на втором этаже — тащиться недалеко.

Он достал ключи, как снайпер прищурился — и с ходу попал точнехонько в замочную скважину, ногой откинул дверь, пропустил меня вперед, а сам — прямым ходом рухнул на просторнейший старинный диван с массивными, но мягкими валиками и спинкой, и — скомандовал:

— Трепаться хватит. Запирай дверь. Там щеколда есть. Это раз. Ехать тебе некуда. Никто тебя не ждет. Так что спать будешь здесь. Это два. Если захочешь — утром пороешься на этой свалке, — он указал на высокие стеллажи вдоль стен, на которых в полном развале, кое-как цеплялись друг за друга разномастные по размерам и по потрепанности книги и журналы.

В углу — левым боком к окну — стоял шикарный, очень просторный, какого-то теплого дерева наверняка антикварный письменный стол, над ним — трехэтажная полка, на которой книги — не так, как на стеллажах, а в каком-то особом порядке. На второй полке, на жестком паспарту стояла репродукция Ван-Гога — художник идет на этюды. Как-то в начале лекции он говорил, что от палящего солнца — деревья вдоль обочины сельской дороги не отбрасывают от себя ни малейшей тени, а фигура идущего художника — как в зеркале отражается на дорожном песке...

Справа от стола — через венский стул — стояла почти новая органола, над ней нависали мощные звуковые колонки, а рядом — притулилась этажерка, битком загруженная нотными тетрадями и альбомами...

— На что глазеешь? — с угрюмым, изможденным интересом, но — не поднимая головы — догадался: — А-а! Это он... Но помоги раздеться и я пошел к себе спать, а тут тебе — за валиком — есть чистое белье.

Он ловко помогал раздеть себя:

-Вот та-а-ак, — сказал он и завалился на бок, чтобы мне было легче высвободить его руку из рукава, — вот та-а-к, — перевалился он на другой бок, я вытащил из-под него плащ, отнес его на вешалку и разделся сам, а он — опираясь рукой о что попало — скрылся за дверью другой комнаты...

... Зато одевать его в последний раз было не совсем просто, хотя служительница морга была и приветлива и сноровиста:

— Вот так! Еще чуть-чуть! А теперь — вот-вот — вот так! — и все это — переваливая его с боку на бок. — Ну, вот и обрядили хорошего человека — выглядит просто как академик, а?...

Накануне я был в морге и видел — как его основательно распотрошили: со вспоротым животом — и внутренности в эмалированном тазу рядом, со вскрытым черепом, задранным почти на самое лицо скальпом — он был похож на разбитую куклу. Кто-то объяснял мне что-то — почему так — ведь умер-то он от сердечной недостаточности! — но я ничего не понимал и уже не припомню. И, помогая одевать его, я удивлялся — как умело придали ему изначальный вид, хотя грудь и голова все равно чудились неуловимо выпуклыми...

Насмотревшись всего этого, я решил не идти на похороны — лучше пойду к нему домой, а она — может быть — потом мне все расскажет...

Да я и сам знаю, что сначала гроб будет стоять в актовом зале, будут пышные венки и веники разномастных цветов, потом — на кладбище — запоют свои лукавые песни те, кому было с ним тесно и неуютно, кто помог двум инфарктам прихватить его, чтобы он не очень-то вольничал с Диалектическим Материализмом, ну — и так далее. И эти хвалебные псалмы будут исполняться не от уважения к нему — а от чувства облегчения. А потом — ... ну, и — так далее, по каноническому у нас сценарию...

* * *

... Сейчас так не трудно усомниться в своем пребывании здесь: стоит только отойти от окна — за которым стелется молочный туман рассвета — тут же тебя насквозь прошибет холодным безразличным светом зажженной с вечера люстры, и распялит твои хилые тени на отчужденные плоскости стен.

... А — может быть — и нет...

Здесь ли ты — или тебя уже нет? Будто без малейшего всплеска выпал отсюда, и то,

что еще осталось здесь — это всего лишь четыре воображаемые, вертушкой разбегающиеся из-под ног тени, которые схлестываются где-то над головой, а внутри этого пустого пространства — абстрактно чистое твое сознание: неприкаянное, вроде бы и мыслящее, но до ужаса нелепое — как погремушка! — невозмутимое в своем бесплодии...

Как землепашец различает соль земли — так ты различаешь миражи бессонниц.

Однажды я ехал в деревню, дорога пошла по вспаханному полю, накануне ты насмотрелся Ван-Гога и восхитился вслух:

— Какая она красивая!

А сидящий рядом мужик так криво ухмыльнулся и процедил сквозь зубы:

— Толку-то, что красивая, бесплодная она...

Ты присмотрелся к суровому своему соседу и изобрел слету этакую "диалектическую" философему: или она потому и красуется — что бесплодная, или же бесплодна потому — что красуется?..

То была забава, а теперь подперло как-то выкарабкиваться из натуральной относительности. Где-то непременно должно быть начало, и ради этого надо как следует постараться и отыскать — где, когда и чем приморозило тебя бесплодием...

* * *

... С того утра — после его полувека — мы частенько встречались у него дома. Нередко заходила к нам и она — мы ее обозвали весьма безобидной кличкой — Нота, его нарекли Профи, а меня — как рядового — Студент.

Когда мы бывали вместе — втроем — все мысли и эмоции располагались там, где и как им положено быть. Но, как только мы с ней оставались наедине — внутри меня начинались или какая-то бешеная кутерьма, или заморочная опустошенность, или же меня нечто дистанциировало от нее на расстояние недосягаемости. Может потому, что мне

мнилось, будто они связаны чем-то личным? И каково же было мне узнать, что она ему всего лишь племянница? — целую неделю ходил глухонемым полудурком... У Профи была тяжелая задача: прекрасно зная историю и онтологию философии, он хотел спасти истинную суть Гегелевской Диалектики и утверждал, что в основе основ лежат не три закона — а два: отрицание отрицания и единство и борьба противоположностей, а переход количества в качество — это уже закономерность иного порядка. А матрица истинной триады — вовсе не силологизм, а "нулевой цикл" диалектического познания Природы Мира: Бытие и Ничто — как отрицаеие отрицания, и Становление — как процесс единства и борьбы, в результате чего и является Наличное Бытие, из которого и следуют и количество-качество, и форма-содержание, и — т.д. и т.п. Но — Гегель ведь не материалист, а всего лишь объективный идеалист, а потому его непременно необходимо переоборудовать под материализм...

Меня же интересовало не понятие, а сущность и плоть Самосознания на почве психофизиологии. И то и другое — вопросы дискуссионные, а всякие попытки дискуссии приводило к таким разборкам, что пух и перья забивали глотки спорящих "во имя истины".

Мы с Профи тоже иногда спорили до хрипоты, но как только Нота возлагала свои ладошки на клавиши органолы — все пребывали в состоянии согласия. Потом на винтовой стульчик усаживался он и уже с ней о чем-то спорил или соглашался, потому что по природе своей он был заядлый Забияка. Мы с ней знали, что он втихомолочку еще и "стишки пописывает", но даже нам он их не показывал.

Несколько раз я заходил на его лекции и поражался его интеллектуальной маневренности — чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Я вглядывался в лица студентов, и о некоторых думал: этот-то — не пропадет, а тому — все до лампочки, то есть — как всегда, и слава Богу.

Но каждый раз, уходя от него — мне казалось, что я там что-то забыл, чего-то не осилил понять, в чем-то не посмел признаться, потому что с некоторых пор стал терять уверенность в себе: осилю ли то мое желание, которое живо лишь во мне, которому нет выхода на свет, да и случится ли когда-нибудь этакая счастливая возможность, даже если меня за глаза "величают" идеалистом или фантазером?..

Зато по отношению к ней — я сам себя клял этим словом:

— Тоже мне — фантазер нашелся.

В этом не было ни трусости, ни робости — тут между нами стояла преграда, которая как клеймо — "неудачник". Моя же работенка на хлеб насущный — мне же самому казалась совершенно никчемной, пустопорожней, или — как говорится — из пустого в порожнее...

* * *

... Часы уже устали насиловать твои уши. Свет люстры уже растворился в свете с улицы. Хорошо быть одному, когда ничто и никто не раздражает и ты не обязан обдумывать — о чем и как сказать или ответить.

В этом мире есть некий полюс отчуждения. Физически — это точка максимальной концентрации твоего сосредоточенного внимания во всей пространственно-временной бесконечности и безмолвии. И это единственное, что не уйдет от тебя. Все остальное — "суета сует и томление духа".

Все это — то являет себя, а то — уходит. Заявляясь — не приветствует, уходя — не прощается. Иногда кажется — уходит навсегда. Ну и пусть уходит. Значит, так Этому надо — чтобы уйти. А полюс отчуждения можно перенести на другую точку сосредоточения, одев в тепло воображаемой ее плоти.

А если связался с суетой — то знай: в ней всегда и обязательно что-то должно уходить, что-то должно кончаться.

И считается — это для того, чтобы продолжаться.

Конечно, будет больно и непонятно до тех пор, пока не потратишься на осмысление того, что кончилось.

Когда осмысленное отчуждается — становится легко, будто освободился от бремени вины перед чем-то. Значит, суетному человеку должно быть плохо, и это извечное избавление от плохо — вероятно и есть то, что называется жизнью.

Все-таки есть различные ипостаси Бытия — от существования до исчезновения.

Хорошо это или плохо — ты пока еще не знаешь.

Хорошо или плохо — если она с кладбища придет туда. Ведь она знает, что ты там один — уже без него.