"Признание-2"

ПРИЗНАНИЕ

Второй литературный альманах города Кириши

Содержание:

Поэзия и проза

Виктор Антипин

Светлана Вишнякова

Тамара Вяжевич

Лидия Гонт

Игорь Денисов

Петр Дроздецкий

Александр Евницкий

Игорь Иванов

Денис Изгарев

Ирина Ишимская

Сергей Колосов

Наталья Колосова

Татьяна Котович

Наталья Куликова

Дарья Лекомцева

Александр Леонтьев

Любовь Лец

Виталий Лобачев

Иван Марков

Николай Минаев

Ирина Минаева

Виктор Наумов

Александр Неуймин

Александр Неуймин & Александра Полторацкая

Александр Никифоров

Константин Пищулин

Валентина Седлова

Николай Сергеев

Михаил Соцков

Вера Соцкова

Адольф Судариков

Евгений Харченко

Олег Юдин

Дебют

Софья Абрамова

Илона Аникеева

Ольга Иванова

Алёна Пажаева

Анастасия Прилипчан

Екатерина Якушева

Наши гости

Леданика

Лифантьева Евгения

Шимберев Василий

Поэзия и проза

ВИКТОР АНТИПИН

ТОЛЬКО ОТОБРАЛИ ТЕНЬ...

(Пассакалья)

По лицу твоему бегут струйки дождя. Их шороховатого прикосновения ты не слышишь. И глаза твои запотели. Тебе не хочется уходить с улицы. Так — и ночь терпима. Пока ты там — некуда деться от дождя и холода...

Отсюда — с пятого этажа — хорошо видно, как щупальца теней сопровождают редких ночных прохожих: одно щупальце перехватывает другое и некоторое время человек идет как бы в прицеле из теней. Потом одна из них ослабевает и растворяется в серой пористости разбухшего от вязкой влажности асфальта. А там, где фонари скрадываются за пологим углом, одно щупальце цепляется за человека и уводит его за собой в глухую и безжизненную мглу тьмы...

... Почти под ногами — лоснятся неоновой зеленью обвисшие лохмы зажиревших за лето тополей. И вдоль поребриков, матово отблескивая, ртутно соскальзывают в жаберные щели дренажных колодцев круто завинченные потоки воды...

...Редкие автомобили взбивают в усатые брызги липкую пелену, расплющенную об асфальт дождя. А сбоку — поодаль — хмуро раскачиваясь и сонно прихрамывая — тащатся глухо-немые жуки раздутых пустотой трамваев.

... Так бы и и не отлипал от вжившегося в лоб стекла, если бы не капало за шиворот с подвешенной к форточке рубахи.

... Но это еще терпимо, потому что там — за спиной — выжженная бессонницей постель. И простыни на ней скорчились в восковые складки, в которых затаились прожилки теней — настораживающие, чужые тебе, — будто там только что кто-то умер, и ёжится там не твое выстывшее тепло, а еще не отошел холод от окоченевшего Его тела... Тут уж Нечего сказать себе в помощь. Все, что можно было сказать — уже сказано. И чего-то мне сейчас никак не понять. Сейчас бы хоть подсказкой наития ухватиться хотя бы за краешек своего смысла...

Да тут еще — назойливо — как муха о стекло — бьется где-то рядом и вокруг тикание часов — и от него мне никак не избавиться...

* * *

— Если нет у тебя опоры ни в чем, кроме службы, а она вдруг потеряла смысл, — сосредоточенно, с передышками выговаривал он, дожевывая уже совсем холодный и сморщившийся кусок мяса, — то можно сказать, что тебе здорово не повезло... — Он шумно передохнул, выпил свою рюмку, и в сторону — будто в пустоту — заключил: — В таких случаях выручает только состояние духа твоего...

... В тот вечер я изрядно утомился на службе, и — как всегда — зашел в этот обжитый маленький ресторанчик, где всегда было тихо и опрятно, и на мизерном подобии сцены — как всегда — органола мягко вела мелодию грустной, но выздоравливающей песни без слов, а ударник и обе гитары были в полном согласии с ней, и это умиротворяющее

состояние распространялось на все пространство этого помещения, оно ничем никак не нарушало покоя и тишины, и я там часто, слишком часто — почти хронически — приходил в себя. И на сей раз уже входил в состояние той звериной простоты, когда хочется вдруг просто полаять, или повыть: просто, совсем просто, и — непозволительно от души...

Мне не раз и не два хотелось хоть как-нибудь поблагодарить их, но меня смущала именно та девушка, которая играла на органоле, и я даже опасливо и тайно подозревал — уж не влюбился ли я в нее...

...А его я узнал сразу, хотя он был спиной ко мне — тоже лицом к эстраде. Обычно он сидел где-нибудь в стороне, будто в тени, и медлительно, словно совершая ритуал, занимался едой, потом не спеша тянул кофе, а иногда даже почитывал какую-нибудь книжку, а теперь — с чего бы? — он приземлился почти у самого оркестра...

Невольно я начал припоминать, как он читал лекции по диамату, и что аудитория была всегда полна. По тому, как он говорил о своем предмете, казалось, что ни на что другое, кроме сухого сосредоточенного мышления просто-напросто неспособен. И еще — он умудрялся оставлять до перерыва сколько-нибудь времени на произвольные вопросы, и

ответы на них всегда были очень ясными и красиво исчерпывающими...

... Теперь же было очевидно, что он уже не мало пьян, а на столе громоздились еще бутылки с коньяком и шампанским, и с набором замысловатых закусок, с которыми очень даже элегантно справлялся.

И — вдруг — он встал, не совсем уверенной походкой подошел к органистке и стал что-то наговаривать ей на ухо. Она с чем-то долго не соглашалась, но в конце концов мягко отмахнулась от него, сказала что-то ребятам, они тут же ушли на перерыв, а он по-домашнему уселся на ее место...

За кафедрой, на лестничной площадке — с неизменной трубкой в зубах, или в деканате — всегда в одном кресле — в самом углу за стеллажами — он всегда бывал обособленно сдержанным, и — даже скованно неловким — будто ему было некуда деться, будто он не на своем месте.

А тут — он — чуть-чуть покачиваясь на винтовом стуле перед органолой — будто утрамбовывая сидение или втираясь в него — внимательно установил регистры, осторожно попробовал, помолчал, и — внезапно мощно — выдохнул густым и гармоничным аккордом...

Равномерный вязкий гомон всколыхнулся, дернулся и настороженно затих, готовый вот-вот сорваться до ропота, — но он будто перестал существовать, и казалось — никто, ничего не понимал, никто ничего не чувствовал, кроме ощущения, что ими завладела какая-то неведомая воля, она и меня прихватила — это была одна из моих любимых прелюдий Баха — до-минорная, N 546 по BWV, и я боялся — не собьется ли ее главная тема, она мне так же дорога и близка — как и Пассакалья...

...Там должна быть ищущая выхода, до предела нагнетенная Боль, стиснутая силками своей земной плоти, она старается выпутаться из них, чтобы вырваться — вырваться на Свободу, в совсем по-иному мучительное и сладостное — как экстаз — предощущение просветленного памятства. Но ей никак не заступить на какую-нибудь твердь, ее раскачивает, сносит в какой-то густо просветленный мрак, и — и когда

воображению удается ухватиться за гриву восходящего аккорда, когда — еще немного! — и она сможет осуществиться в своем страстном исступлении, где-то — на самом краю вожделенной Свободы — едва обнесет ее холодом неживой беспространственной бездны — Душа шарахается назад, и рухнуть бы ей в тартарары — но ее мягко подхватывают теплые руки хаоса Бытия, снова укачивают ее, убаюкивают, — и она уступает Земной Воле: куда ей там — в Свободе — без своих земных страстей: без глаз, губ, осязания и плоти — без этого она в плену, а потому — из всех доступных ей свобод, она — Душа — предпочитает свободу выбора своего Земного рабства...

... Может быть тогда — пять лет назад — я мог думать как-то иначе, но он выдержал тему и даже раскачал ее, и раскачал до того, что вот-вот — и произойдет чудо: все вокруг станет сплошным нерасклавишенным звуком, которым зайдутся сейчас же эти стены, этот каменно-бесстрастный пол... Инструмента не хватало, а — а надо было еще, еще... вот-вот, и — измученная сдержанность звучания сорвется в нечленораздельный вопль... Тут бы чуда!— а чуда не произошло: еще чуть-чуть — и полетела бы пайка в усилителях, рассыпались бы звуковые колонки...

За что он истязает этот — не приспособленный к такому инструмент?...

... А мелодия, взлетев с аккорда и на секунду захлебнувшись падением — затихла, но затихла так, что все ждали ее появления откуда-то вновь.

Качка постепенно прекратилась, где-то звякнул фужер, кто-то уронил номерок на пол, послышались покашливания — и включился гул.

А он, разогнувшись спиной, медленно поднялся и сутуло пошел к своему столику.

Уже взявшись за спинку стула — он увидел меня, чуть-чуть огрузло сел, потом вдруг обернулся и жестом пригласил к себе.

Я его не понял — ведь при встречах мы лишь почтительно раскланиваемся, и все! Но он обернулся снова и более решительно повторил жест, и мне ничего не оставалось, как исполнить его желание. Когда я перебрался к столу он суетливо задвигал локтями, просматривая на свет фужеры и рюмки — чистые ли они, потом сутуло разлил шампанское и коньяк.

— Ну, друг мой, за Дьявола, что ли?

Выпили, помолчали, — я ведь не знал, к чему все это.

— Видишь ли, люди живут по неизлеченным до сих пор законам — суетятся, дергаются — будто у них забот невпроворот. И — так и будут жить дальше. Особенно с определенного возраста. А ведь многое уходит вовсе не от возраста, а от смутного предощущения неминуемой старости... Счастливы те, кто умеет не суетиться и не спешить...— он налил еще и — пристально глянув на меня — провозгласил: — Ну, а теперь за Баха. Он умел не спешить...

Мне не терпелось узнать — к чему все это, но спросил:

— Вы давно играете?

— Лет двадцать, не больше. Друг у меня был. Отменный, настоящий врач. А я сердцем прихварывал. Вот он и надоумил лечиться музыкой, — потом встревожился: — Что-нибудь не так?

— Нет. Вы отлично сработали Баха.

Он почти улыбнулся:

— У Баха я почти как дома. Умеет выжимать все соки. Иногда сделает таким бесплотным — аж невмоготу. А когда одичаешь от этакого высвобождения — то тут уж как угодно — да лишь бы обратно, во свою плоть, во свое естество, чтобы хоть еще покорчиться в себе. От этого и счастлив донельзя...

Мне было интересно его философическое настроение, а он будто уловил мое любопытство, кратко обсказал ситуацию в институте и внезапно заговорил о каком-то своем побочном интересе:

— Вот большинство счастливых — в кавычках! — людей чуть ли не смакуют пресловутый тезис, что бытие определяет сознание. Здесь есть какая-то недомолвка — если, конечно, вдуматься: или бытие рулит сознанием, или же сознание хоть в какой-то мере в силах регулировать бытие? Или перевод этого классического перла не точен?... Тут главное в ударении, в акценте. В грамматике говорится, что есть тема — как предмет сообщения, есть рема — означает предикат — содержание сообщения. Во-первых — что из них важнее: предмет, или его содержание? А во-вторых — по грамматике — тема-предмет ставится на первое место в предложении, а рема-содержание — на второе... А что если этот предмет — замкнут наглухо, и внутри у него или бяка какая-то утаена, или он лишь видимость, скорлупа — а внутри абсолютная пустота? Да что тут говорить — тебе, небось, знакома такая оверкилья?...

...Мне стало трудно представить себе, как он послезавтра войдет в аудиторию, с чего начнет, как и о чем заговорит сначала — для разминки, как будет отвечать на вольные вопросы, как будет сидеть в полутьме за стеллажом, как будет раскуривать безвылазную изо рта свою кривую трубку...

* * *

... По лицу твоему бегут струйки дождя. Их шороховатого прикосновения ты не слышишь. И глаза твои запотели. Надо бы отстраниться и протереть окно. Только вот между тобой и улицей тут же встанет решётка отсвечивающих в стекле твоих морщин. Ты потребуешь с них ответа — почему такое с тобой происходит, что ты не знаешь, что тебе делать и куда деться — а сам забыл их язык, совсем потерялся и запамятовал — чего же те-

бе не хватает.

Правда — сегодня вечером тебе хотели помочь:

— Я-то все помню и кое-что понимаю, — сказала она, — но что от этого толку...

— Разве этого мало?..

— Не знаю... Но неужели ты не понимаешь разницы между тем, что помнишь, и тем — чего не забыть?...

Ты старательно искал что-нибудь под пепельницу, чтобы сосредоточиться хотя бы на сигарете.

-Ты похож на эмигранта. Тебе некуда вернуться... И честно-то говоря — я тоже чего-то важного не могу понять...

И ты пошел.

Пошел, стараясь поскорее скрыться от подслеповатой пристальности ее окон и твердил:

— Иди и не оглядывайся...

Отодвинув штору, она, как всегда, смотрит и чего-то ждет от тебя. Ей больно, но тебе от этого не легче. Стоит только выйти из этой походки — будет уже невозможно не обернуться. А она завалится на диван и начнет реветь. Хотя — нет: ревут уже от облегчения...

...И — как всегда — все начнется сначала. А тебе все никак не понять чего-то...

Да тут еще — назойливо, как муха о стекло — о у тебя не получится даже этого — прихлопнуть ее...

* * *

... А потом он стал катастрофически пьянеть.

— Ты ничего не видишь, ничего не слышишь и ничего не чуешь, — мотал он головой, — секи за ней, недотепа, — он попытался похлопать меня по плечу, но тут же уронил солонку и фужеры.

Медлительно восстанавливая порядок, он искоса, будто прикидывая что-то в уме, поглядывал на меня, а когда все встало на свои места, решительно поднялся, почти армейской походкой дошел до оркестра и говорил довольно долго о чем-то девушке, которая играла на органоле, и когда — наконец-то — она кивнула ему в мою сторону — он, вроде бы воодушевленный чем-то, вернулся и стал шарить по столу, приговаривая: — Третья пара посуды нужна, третья нужна, нужна самая чистая — для самого нечистого духа, но чистого уже ничего не было...

Рюмку и фужер пришлось выпросить у официанта, и когда оркестр снова пошел на перерыв — она подошла к нам и спокойно села.

Меня поразили ее прямой грановитый нос и крутые, терпкие — как застывший — крепчайший черный чай — глаза.

— Ну, и зачем вы это придумали? — кивнула она в сторону сцены.

— Так это я для себя, и только лишь для себя... Ведь не каждый же день случаются пятьдесят лет! — он почти возмущенно посмотрел на нее. — А это мой старый друг, можешь познакомиться.

Она чуть отстранилась и оглядела меня.

От ее взгляда во рту стало жарко и горько, и глаза заело — как от дыма у костра.

— Завтрашнее прошлое мы сотворили уже позавчера, — чуть запинаясь забубнил он, — и тут уже ничего не поделаешь: такова уж Теория Относительности человеческого Бытия... Так что — давайте, выпьем за это, — и он тут же наполнил посуду.

Мы выпили, а она чуть-чуть пригубила шампанского и сквозь него рассеянно и грустно рассматривала то его, то меня. Мы все спокойно молчали, пока она не спросила его: