Материк Сибирь

Разместившись у задней стенки будки, чтобы не мешать машинисту и его помощнику работать, солдат присел на свой чемодан и примолк. Поезд, пыхнув паром, медленно тронулся, постепенно набирая скорость.

— Солдат, — обратился Семён к Перунову, — ты лучше не сиди, вона у тебя кака силища, а давай на тендер да подтаскивай комли, чтобы мне меньше бегать туда-сюда. Короче, помогай, раз уж на наш паровоз попал, отработаешь кочегаром, одним словом.

— Это запросто. — Без возражений согласился Антон и бодро принялся за работу.

Законное месте машиниста на правом крыле машины. Механик в будке сидит с правой стороны. Под его правой рукой два тормозных крана. Под левой колесо реверса и регулятор пара. А еще в распоряжении механика управление гудком — исключительная его привилегия. Через узкое переднее окно правого крыла Семашко смотрел на дорогу, убегающие вдаль нитки 'чугунки' и окрестную диковинную природу.

Под мерный перестук колес, Степану думалось о многом. Мысли двигались в такт с составом, пробуждая привычное чувство силы и уверенности, правда, в последние два года оно — это чувство стало как-то теряться, отступая под тяжестью происходящих на глазах Степана трагедий, и только в такие моменты как сейчас вновь прорезалось в сознании. Все годы революции Семашко чувствовал, что занят важным и нужным делом — не для государства и партий — для людей, он помогает им (таким же русским людям, как и он) добираться домой или к близким, такое понимание выстраивало между механиком и окружающим миром некую стену, сквозь которую практически не проникал страх.

Но сейчас и это толком не помогало. Мысли тяжело метались в голове, лицо комиссара вставало перед ним со всей революционной беспощадностью и ожесточенностью: приеду в Тюмень — расстреляют к чертям собачьим, тук-тук-тук, а если не приеду? Что делать тогда? тук-тук-тук. А как семья? Дети, Софья? Как они? тук-тук-тук. Но если вернуться точно расстреляют, состав-то был важнейший, тук-тук-тук, свидетелей кроме Сёмы, а он не счет, нету, тук-тук-тук. Может спрятаться? Бросить паровоз и сбежать, а потом... тук-тук-тук... потом вывезти семью и уехать куда подальше.

Между тем до Пышмы оставалось две версты и Семашко начал тормозить, стравливая лишний пар и дав знак Черному прекратить шуровать топку.

Привычные действия не заставили отвлечься от размышлений, но настойчивый оклик заставил повернуться, пытаясь понять, в чем дело и Степан увидел лицо солдата, который говорил ему...

Заметив, что машинист переключил-таки внимание на него, Антон, успевший к тому времени снова перебраться в будку, вытирая руки от смолы ветошью, кивнул сам себе и спокойно сказал:

— Ты сам-то куда теперь? Может, в Катарач, ко мне заглянешь? Думаю, не с руки вам сейчас в Тюмень то ехать.

Степан поразился сходству мыслей, казалось, совершенно постороннего ему человека своим собственным, он чуть не поперхнулся, слова застряли в горле, и в образовавшуюся паузу вклинился Сёма:

— А чего такого, расскажем чего да как, ну, зарестуют, потом же сами и отпустят...

Не видя поддержки своим словам, Семен замолчал и уже гораздо менее уверенным тоном добавил:

— Иль чо, не отпустят?

Лицо его как-то вытянулось и побледнело, хотя из-за крепкого загара, полученного разом от солнца и топочного огня, это и казалось невозможным.

Все помолчали.

— Так что решаете? — нарушил молчание Антон. — В Тюмень или в Катарач? Вы смотрите, а то уже пора тормозить ежли чего, тут вот сверток наш будет вскоре.

Степан кивнул, подтверждая и одновременно соглашаясь с предложением.

— Хорошо. Сам видишь, скоро Пышма, думаю, нам там делать нечего. Так что воспользуемся твоим любезным предложением и пойдем в Катарач. А уж потом оглядимся и сориентируемся чего дальше делать.

Он даже не спрашивал Сёму насчет согласия — внутри была уверенность, что тот в одиночку никуда не пойдет — не поедет.

— Ну, тогда лады. Тормози машину, будем сгружаться.

Степан плавно остановил паровоз и, с немалым сожалением оглядев такую родную и надежную стальную махину, не торопясь, спустился по ступенькам. Комок в горле не дал ему ничего сказать. А ведь хотелось как-то попрощаться с могучим железным другом. Сема, прихвативший топорик из тендера, и солдат со своим чемоданом уже шагали по узкоколейке, Семашко же, сделав движение им вслед, замер на месте, пораженный какой-то догадкой, быстро поднялся обратно в будку и, спустя пару минут, буквально скатившись вниз по лесенке, резво припустил за изрядно ушедшими вперед спутниками.

Глава 2.

— Я так понимаю, — полушепотом, чтобы не потревожить тишину леса, произнес солдат, — что все тропки, протоптанные или даже колеи, проторенные, начисто пропали. Повезло нам, что Резкунов, хозяин стекольного завода в Ертарском, эту узкоколейку проложил перед войной, а то нынче бы по лесу шли вовсе без примет. Те леса, прежние, я как свои пять пальцев знал, а эти, нынешние, никак признать не могу. То чудится,— знакомая горушка, а за ней распадочек должен быть, такой долгий, ан нет. Обычная полянка, и вот как тут быть, не пойму. Ну, дайте срок, разберусь, что к чему.

Тяжеленный чемодан на спине Антона, казалось, нисколько не мешал ему. Шаг его бодрый и широкий не сбивался вот уже полчаса, да и речь не сказать, что была надрывна и прерывиста. Так можно сидя в кресле разговаривать, подумалось Семашко, которому пройденные километры отдавались уже во всем теле. Ноги, ощутимо сбитые, наливались тяжестью и мозолями, дыхания не хватало, подумал было закурить, но тут же отказался от идеи. Причин же было целых три. Первая — Перунов то — двойдан, а у них с куревом строго. Вторая — мало ли что, пока зверя на пути не попадалось, так зачем лишний раз резким запахом трубочного табака приманивать? И третья причина была самая банальная, как сам же Степан себе с горечью и признался, дыхания и так не хватает, а если еще и закурить, то все, пиши — пропало.

А как было хорошо прежде, на прямом перегоне раскурить трубочку и, попыхивая в такт с паровозом дымком, стремительно мчаться вперед, заглатывая стальные нитки рельсов. Да, а ведь может быть и так, что он больше никогда машинистом не будет и не увидит летящий навстречу горизонт. И что-то внутри будто толкнуло, нашептывая и придавая ничем не обоснованную уверенность — обязательно проедет еще, и не пассажиром, машинистом. Может еще только раз, но обязательно.

Размеренная ходьба, пускай и в неудобной обуви, все же настраивает на задумчивый лад, созерцательный, так сказать. Сожаления об оставленном локомотиве медленно уходили, освобождая пространство в голове для размышлений и наблюдений.

Вдоль узкоколейки вздымались в невероятную высоту огромные, неохватные стволы. Удивительно свежий, чуть хвойный, пахнущий смолой и каким-то почти благовонным ароматом воздух был весь пронизан зеленоватым, рассеянным светом. Утренний туман отступил, обнажая мощный, густой подлесок, полный неизвестных Семашко растений. Часть из них походила на кустарники, часть на папоротники, часть же и вовсе ни с чем у Степана не ассоциировалась. С другой стороны, он никогда и не был натуралистом. В лесу толком и не бывал. Охоту не любил и на зверя не ходил. По молодости лет увлекался некоторое время стрельбой, но и то не по животным, а по мишеням. В те времена у него неплохо получалось. Но и в юности Степан не был спортсменом, все больше занимаясь механикой и математикой, он основное время проводил в мастерских у отца, в то время служившего на Ижевском заводе инженером. Так что первыми и любимыми игрушками Степы были револьверы и винтовки.

Те времена давно канули в лету. Отец, рано умерший, оставил жену и пятерых малолетних детей практически без средств, так что мечты старшего из них — Степана о Горном институте развеялись, как дым. Но гимназию он все же смог закончить. Сразу после этого поступил в учебу на машиниста. Так что к своим тридцати трем годам Семашко успел отработать на железной дороге четырнадцать лет. Он нисколько не жалел о своем выборе, как мы уже и говорили, он всем сердцем полюбил локомотивы и чугунку. Теперь же он с неким сожалением и досадой думал о том, что его аккуратные сапоги не слишком подходящая обувь для пеших походов.

Глядя на разношенные солдатские ботинки Антона или на грубые, тяжелые бутсы Семы, он ясно осознал все преимущества такой обуви над его узконосыми, дорогими сапожками. 'То, что ноги я собью в кровь, сомнений не вызывает. Так что пару дней только на заживление сорванных мозолей уйдет, это точно. А потом раздобудем другую одежду и двинем в Тюмень'. Приняв такое решение, Степан почувствовал облегчение, ведь каждый шаг уводил его все дальше от близких, которые еще спят, наверняка. Но теперь, когда решение о возвращении принято, стало чуть легче на душе.

'Софья, малыши, что с вами будет теперь? Лишь бы красные по своей извечной привычке не додумались взять семью в заложники. Нет, не должно так быть, не должно' как заклинание повторял Семашко про себя, стараясь вернуть потерянное самообладание.

— Передых. Отдохнем чуток и дальше двинем. Я так думаю, уже недолго осталось, полпути, почитай, пройдено, — все тем же полушепотом произнес Антон, аккуратно снимая чемодан со спины.

— Так чо, нам еще час топать? — таким же полушепотом, только несколько менее спокойным, задал свой вопрос Сёма.

— Да, с часок. Точно сказать не могу, не понятно все. Кабы не рельсы, заплутал бы, как есть заплутал. Но тут другой дороги нет, так что иди — не сворачивай, а там и Ертарский. А уж оттуда до Катарача рукой подать.

— Знаю я твои, Антон, рукой подать, поди еще часа два пилить?

— Не жмись, Сёма, дойдем в целости. Главное, чтобы никакой серьезный зверь к нам на дорогу не вышел, оружия-то при мне нет, кроме ножа, не твоим же ломиком отмахиваться будем.

Сёма, быстро глянув на Семашко, хотел что-то ответить, но Степан и сам решил вступить в разговор.

— У меня есть оружие.

И он достал из прихваченного с собой саквояжа тяжелый американский кольт М1911.

— Семь патронов сорок пятого калибра. Думаю, вблизи и крупному зверю мало не покажется. Надежный, точный, сам его пристреливал. Есть еще две запасные обоймы с собой. Тебе, Антон, не отдам, думаю, сам я с ним получше справлюсь, ты-то, наверняка, больше из винтовки привычен?

— Так и есть. Из винтовок да из ружья, с пулеметом тоже могу, было дело, пришлось пострелять. А вот из пистолетов как-то не случалось. Ну, и хорошо. Ты, Степан, этот кольт далеко не убирай, держи лучше при себе, не ровен час, пригодится. Больно много всякого странного вокруг слышится.

Степан удивленно посмотрел на солдата. Ему вовсе не казалось, что вокруг много странного, обычные голоса птиц, где-то вдали послышался трубный, похожий чем-то на бычий, рев. Но ставить под сомнение высказанное Антоном Степан не счел разумным. Не ему — горожанину до мозга костей, подвергать скепсису знание о природе опытного лесовика-охотника.

— Хорошо. У меня кобура есть. Я ее на пояс сейчас же прикреплю и пистолет заряжу.

Перунов согласно кивнул головой, выражая полное согласие с решением машиниста. Сам же он достал свой нож (изрядных размеров тесачок) и, проверив ногтем заточку, удовлетворенно крякнул и убрал клинок назад в ножны. Степан не торопясь снарядил все три обоймы тяжелыми, латунными патронами и, вставив одну из них в рукоять пистолета, спрятал две запасные в карман куртки. Достав кожаную открытую кобуру, расстегнул пояс, и продел ремень сквозь петли. Поправив все так, чтобы было удобнее выхватывать, если что, застегнул пояс и вложил кольт в кобуру.

— Все, я готов.

Идти дальше совершенно не хотелось, но не идти еще хуже. В конце концов, утешил себя Семашко, все когда-нибудь кончается, кончится и эта дорога. И вдруг, спохватившись, сам себе добавил, 'Только пускай все закончится хорошо'. Даже самые несуеверные люди, попав в сложные обстоятельства, подчас склонны проявлять несвойственное им обычно внимание к деталям и словам. Кто знает, может быть, в этом проявляется глубоко запрятанный в нас мифологический, древний охотник, связывавший рисунок на стене и произнесенное слово с успехом на охоте. Ведь дух зверя может подслушать, верно?

— Я вот что подумал. Давайте-ка я вас в село не поведу. Тут по моим прикидкам поблизости должна быть охотничья избушка, во-о-о-н за той горкой, и банька, и печь, все есть. Вы там схоронитесь, мало ли какая власть сейчас в Ертарке? Может большевицкая? А если так, то вас могут и арестовать для проверки, у меня-то документы в порядке, а вот у вас, я так думаю, наоборот. Дойдем туда, оставлю вас, а к завтрему принесу еды, одежки, в общем, обеспечу всем нужным. Что скажете?

— Я и сам хотел тебе что-то наподобие предложить, так что полностью поддерживаю, — согласился Степан.

Сема выглядел несколько расстроенным, ему-то уже виделся запотевший жбан кваса и бутыль первача с разварной, свеженькой, только собранной картошкой, горячий, прямо из печи каравай, пироги, эх, он махнул рукой, мол, чего с вами делать, ироды, ведите в свою избушку, и первым поднялся.

Путь по лесу сильно отличался от недавней ходьбы по шпалам. Здесь в зеленоватом сумраке, за каждым стволом таилось неизвестное и опасное. Жара, все более ощутимая с каждой минутой на дороге, ушла, сменившись приятной прохладой. И заблудиться среди деревьев-великанов явно проще простого, если бы не солдат, машинист с помогалой наверняка бы потерялись очень быстро. Но Антон четко и уверенно шагал вперед, так что бывшим железнодорожникам оставалось лишь следовать за ним все дальше в гущу первозданного леса.

Здесь ничего не напоминало о присутствии человека. Ровным счетом. Ни единого следа вырубки, тропки, если и попадались, то исключительно звериные. На первой из них Перунов на секунду склонился и зачем-то приложил ладонь к земле. Смысл действия совершенно ускользнул от Семашко, тоже читалось и в ответном взгляде Семена. Спрашивать о чем-то в эту минуту ни тот, ни другой не проявили никакого желания, слишком подавлял лес. Говорить не хотелось совершенно.

Несколько раз Степан замечал ярких и довольно крупных птиц, незнакомого ему облика, заметил он вдалеке и какого-то зверя, который на мгновенье мелькнул в чаще и скрылся, оставив впечатление исполинской силы, плавно перетекающей под бурой шерстью. Зверь, как показалось Семашко, был похож на зубра, только очень большого. Размером с першерона или больше, видел он его совсем не долго. Но впечатление осталось очень сильное.

Поднявшись по склону холма, все трое увидели обещанную избушку, такую маленькую и невзрачную на фоне исполинов, окруживших небольшую полянку, напитанную солнечным светом. Вся эта картина была полна такой гармонии и идиллии, что будь Семашко художником, он просто не смог бы отказаться от мгновенно возникшей потребности запечатлеть чудесный пейзаж. К счастью, пейзажистом наш герой не был, потому, что стоило им шагнуть вперед, как они увидели крупную, здорово смахивающую на кабана скотину, размером с годовалого бычка.

Зверь секунду молча подслеповато рассматривал непрошенных гостей (он и так был не в духе, обнаружив на привычной полянке, где он любил полакомиться грибами, какое-то странное сооружение), а теперь еще и новые претенденты на этот замечательный лужок. Кабан, назовем его так, всхрапнув, склонил морду вниз и, резко набирая скорость, рванул вперед. Намерения его сомнений вызвать не могли бы даже у самого злостного защитника дикой природы. А что делать, природа она ведь на самом деле дикая и ей все равно, любитель ты кабанятины или напротив, последовательный пацифист и вегетарианец.