Калики

А кто это в длиннополых зипунах и мятых войлочных шапках? Длиннобородые, убеленные сединой, многие — сгорблены от пережитых лет. В морщинах, с обветренными ликами... Калики-калики, что занесло вас в полки, грядущие к смерти и славе?

Шагают калики — не жди ответа...

— Куда ты, дедусь? — жалостно кричит сдобная молодка с румяным чистым лицом, завидев высоченного старинушку, согнутого годами мало не вдвое. — Куда ты? Тебе бы на печке лежать, али в келье грехи отмаливать! Оставайся!

Поднял голову старинушка, сверкнул нежданно молодыми очами, будто огнем полыхнуло:

— Вот Мамайку на аркане приволоку, тогда и останусь! Не скучай пока, любая!

— 0й, охальник! — застыдилась молодица. — Седина в бороду — бес в ребро!

— Почто под ребро? — веселится калика. — С моим бесом до сердца достану! Потерпи малость — вскорости отведаешь!

Хохочут воины, смеются сельчане — точно ветром сдуло холодок обоюдной сторожкости. Глядь, уже потчуют дорогих гостей и квасом и брагой, а кто и медку хмельного поднесет.

У ближнего двора горделиво расхаживает тятька Григорий в тяжелой новгородской кольчуге, в литовском шеломе. Семь десятков сошлось под его хозяйскую руку, и редко-редко нет на ком-то доспеха либо щита: двенадцать семей, два бобыля Митрофан и Пафнутий, да батюшка Иван Евсеевич. Лапти на ногах, сапоги в котомках, обед в животе.

— Ну, прощай что ли, Алёнка, — сказал Ивашка.

Дочка Степана Корча мотнула подолом сарафана и отвернулась, поигрывая синей лентой в соломенной косе. Отвернулась, но не ушла, и возликовало ивашкино сердце:

— Вернусь, жди сватов.

— Экий прыткий, — бросила через плечо Аленка. — Сперва вернись.

— Это уж — будь надежна! А Ваське скажи, чтоб не лез — прибью.

Катится яблочко по блюдечку. Оплывают свечи янтарными каплями воска.

— Твое слово, брате Комонь!

Стройный худощавый калика, гордо встряхнув гривою волос, сгибает длинную шею, скаля зубы...

Пылают села, горят города, дымятся зеленокудрые рощи.

В стремительном полете несется солнечноглазый кречет над разорённой землей.

Призывный клекот тревожит душу.

Не земля Русская — горят переправы на Дону Великом. В грозном и трепетном молчании стоят на берегу князья и воеводы, вспыхивают и гаснут кровавые отблески на золоченых доспехах. Страх и ликование в глазах вождей. Молча, смотрит на рушащиеся мосты юный отрок в легкой кольчуге и кожаном шеломе, грива черных волос стекает до самых лопаток. Дрожат ноги от нескончаемой беготни. Но кому ж еще разносить приказы Боброка, если не Векше...

Русское войско, заняв исходные позиции, успокоилось станом. В наступающей сини вечерней блистают костры очами всевидящего Митры-Лада. Глухой гул сотрясает землю от великого скопа людей и коней. Ворочается, шевелится стан, будто чудовищный муравейник. Веселье сегодня, а завтра — в бой.

Едут по полю Куликовскому великий князь Московский, князь Боброк-Волынский и чудо-богатырь Григорий Капустин. Трусит сбоку от Григория, держась за стремя, рассыльный Векша. Далеко впереди слышится молодецкий посвист конных дозоров, сшибающихся с татарскими разъездами. Еще дальше мириадами звезд мерцают огни вражьего логова.

— Сколько же их! — со стоном роняет Дмитрий Московский. — Проклятое семя — нет ему убыли; думалось — уймутся опосля Вожи, а их всемеро больше!

— Забыл, про что Тютчев баял? — спокойно ответствует Дмитрий Волынский. — Не ордынская сила на нас поднялась — сволочь всесветная: тати, душегубы, наймиты семидесяти племен и народов. Таких бить — душа воспоет!

— Бить? Дай Бог, чтоб не смяли ,чтоб в Дон не сбросили! Ежели мы здесь поляжем, не быть Руси более. Всех собрал, под гребенку вычесал... одни бабы с мальцами остались. А как с ними татары расправятся, сам ведаешь. Душно. Страшно. Тяжка ноша княжья! Как мыслишь — устоим? Да ты не кивай, я и сам себя успокоить бы рад: скажи, как мыслишь.

В синем воздухе лик Боброка стал белее кремлевских стен:

— Не знаю, брате... Хочешь, Землю спрошу. Наша Земля врать не станет.

— Наша ли?

— Это земля Святогора. От того и Дон — Великий. От того и Волга-Мать. А Днепр-Батюшка!

— Страшно...

— Мне тоже.

— Божеское ли то дело? — колеблется князь Московский.

— Землю сию нам Бог даровал. Нет греха, коли мать сыну Правду поведает.

— Гриша, как мыслишь?

— Я не вождь, княже, — прогудел богатырь. — Мое дело — вражью стену ломить. Что победа, что разгром — все едино, абы душу потешить. А все ж любопытно, да и веселее голову класть, когда знаешь — не зря.

Набрал Дмитрий воздуха полную грудь, выдохнул с силой:

— Уговорили, черти языкастые!

В первый раз увидел Векша, как дрогнули руки Боброка. Нехотя сполз воин-ведун с коня, медленно опустился на колени. Зашептал что-то неслышно. Лег, раскинув могучие руки, будто дитя, что мать объемлет, затих.

Застыли зрители, замерли кони, шевеля ушами, хочется Векше крестом осениться, да плечи онемели, как деревянные. Шелестят сухие ковыли Поля Куликовского. Тихо напевают сонные песни ленивые струи Непрядвы. Но не покоем веет ветер меж станами — неуловимым звоном брани лютой. Дрожит Векша, чуя завтрашний день.

С трудным вздохом оторвался Боброк от милой земли, осмотрел лики сотоварищей торжествующе и печально.

— Бейся весело, Гриша, — сказал он, отвечая на немой вопрос, — но стерегись — русская сила в крови по пояс умоется. И стяг твой, брате Димитрий, через кровь благословение примет. Нельзя тебе к знамени. Райские кущи ждут хранителя "Чёрмного Спаса" и великая слава, но ты на сем Свете надобен.

Здесь у Непрядвы расстались два Дмитрия. Векша и Гриша тронулись следом за князем московским. Стан весел, тревожен и дерзостен. Дуют дудари, гремят тимпанщики, заходятся в плясе завзятые гуляки.

У огромного костра правит хором здоровенный верзила — кудри по плечи, борода с вершок.

— Здорово ли поживаешь, Гриша?— гремит он, завидев Капустина.

— Твоими молитвами, тать! — огрызнулся Капустин. — Каким ветром занесло тебя в княжий стан, Юрка? Рухлядью павших нажраться?

Примолк хор в недобром затишье.

— Подавиться бы тебе языком поганым, пёс боярский! — захрипел верзила, хватаясь за сердце. — Ежели завтра жив будешь, зову на Божий суд!

— Не ровня ты мне, чтоб судиться! Ты — душегуб. Я — воин.

— К завтрему сравняемся.

Тронул конские бока шпорами князь великий, властно поднял десницу:

-Уймитесь, кочеты! Никакого суда не будет. Молитесь, добрые люди, чтоб было кому павших собрать — Орда за победу возьмет дорогую цену.

— А будет ли победа?— спросил кто-то.

— Земля сказала. Боброк слышал. А Юрка тебе, Гриша, и нынче равен. Нет в моем стане душегубов; все воины!

Всяким видал Дмитрия отрок Векша: и гневным ,и милостивым, и щедрым, и скопидомом, и трезвым, и пьяным, будто свинья. А таким — не видал николи. Воистину великому князю служит Векша!

В шатре на грудах ветвей, застеленных персидскими коврами, лежат Михайло Брянко, Владимир Серпуховский и Николай Вельяминов, слушают повесть Дмитрия.

— Что делать станем? — спрашивает князь, озирая лица помощников. — Кто знамя примет?

Заворочался на постели боярин Брянко, тряхнул головой:

— Черное слово изронил ты, княже... ну да нечего делать — за грехи мои тяжкие, видно расплата пришла. Некому тебя заменить, опричь меня!

— Не ты один грехами богат, — подал голос тясяцкий Вельяминов. — Сладко ели, крепко пили, пора настала ответ держать. Рука тяжела, доспех крепок — авось уцелею.

— Эка невидаль — смерть принять! — пожал плечами князь Владимир. — За великую славу души не жалко! Я пойду!

Задумался Дмитрий, не ждал видно единодушия от ближних своих, не ведал о такой безоглядной отваге.

— Прав Боброк — не будет Мамаю удачи, коли каждый на смерть готов, — промолвил осекшимся голосом. — Тебе, Миша, стяг доверяю. Береги его Руси для.

— Ни живым, ни мертвым, стяг ворогу не отдам! — сказал Брянко и поцеловал крестовину своего киевского меча. — Белый конь, чермный стяг, княжий доспех — о чем еще мечтать боярину русскому?

Матово светится яблочко наливным бочком, сверкает влага в глазах князя Ряполовского, раскрыв рот, смотрит в блюдечко Иван Васильевич.

— Твое слово, брате Сокол!

Увидев подъезжающего Боброка, поднялись на ноги храбрые рязанцы.

— Медку не нальете? — спросил литвин, подсаживаясь к костру Чупруновых, — Да пусть кто-нибудь старших скличет.

Не успел и ковша осушить, подошли главы семей и сам боярин Евлампий.

— Кто скажет, почему Я вас на левую руку поставил? — хитро прищурился князь-воевода.

— Невелика мудрость, — махнул рукой тятька Григорий. — За нами броды, и татарам то ведомо. Первый удар сюда направят, дабы отход отрезать.

— А рязанцев Москве не жалко, — добавил Кирша Воронин.

— А вороне только бы каркать, -хмуро сказал Чупрунов. — Кто орду остановит опричь нашего брата?

— Правда, — Боброк с уважением склонил голову, — но блазнится мне, что и вам не сдюжить. Вот, заехал упредить. Ты, Евлампий, и ты, Григорий, две головы полка рязанского. В дубраве от конницы ладно оборониться, но путь вам в дубраву заказан. Засадный Полк там поставлю. Последний в живых оставшийся, пусть запомнит — умри, а от леса держись подальше. Ежели сомнут — типун мне на язык — отходите на задки Большого Полка, прикройте ему спину насколько силы достанет. Просьба моя и великого князя. Не приказ — просьба.

Насупились мужи рязанские. Велика докука, а честь — вдвойне.

— Сделаем, если сумеем, — тяжко вздохнул Евлампий и взглянул на совет. — Слушать Григория, коли меня не станет.

— Само собой, — пробурчал Воронин. — Слух идет, ведаешь ты, княже, что наша возьмёт. Не забудет ли Русь рязанцев, за победу ту головой заплативших?

— За людей не отвечу. Я и Дмитрий Московский того не забудем.

— Лестно слышать.

Спят рязанцы. Затихли прочие станы под крепкой защитой конных разъездов. Но не спится Чупрунову Ивашке. Маятно ему — в шестнадцать лет о смерти думать легко ли? Пошел Ивашка к Дону избыть холодной водой жар головы и тягость сердца.

Горит меж станом воинским и рекой великой громадный кострище, высоко взметывая огненные языки. И чудится, что от языков этих странный синеватый отблеск идет окрест. Подошел ближе Ивашка — нет, не блазнит — опоясан круг огненной нитью лазурной, и сыплет колдовская нить холодными синими искрами в полуночи.

И страшно Ивашке до щекота по спине, и любопытство заело. Лёг на брюхо, пополз, вжимаясь в колючий ковыль... За цепочку пролезть побоялся, да и надобности нет — все видно, все слышно. Сидят вкруг костра калики перехожие, кутаясь в длинные зипуны. Много их. Иные временем согнуты, годами убелены, иные почтенного возраста, а иные — не старше Ивашки.

— А ты где гулял, Червень? — спрашивает знакомый охальник-старинушка, обращаясь к статному могутному мужику с рыжей бородищей.

— Мы с Брониславом и Мыкалой на Полдень ходили, — серьезно рокочет Червень. — Кто-то должен Горнего Старца проведать? Его отроки совсем распоясались.

— Мирно ли окончилось странствие ваше?

— Да где там! Возгордился Старец, возвеличился... Пришлось стражу посечь, кой-какие строенья порушить, пока не унялся. А унявшись, понял, что людям его на Русь ходу нет. С тем и расстались.

— Ты, Рысь Прыгучая, что делал?

Гибкий детина с усищами вразлет и коротким плоским носом зыркнул на старика зеленым глазом:

— Мы с Мурашом и Обилом в хиновские страны ходили. Тамошних трясунов щупали. Сильны черти — смиренны до высокомерия, вроде того Диогена, что Двурогого с глаз прочь прогнал, философы! Кое-как заставили слово дать в наши дела не мешаться. Однако восточную границу запечатали — мало ли чего!

— Ты, Вольга, где бывал, чего содеял?

Беловолосый рослый крепыш с курчавой рыжеватой бородкой и холодными голубыми глазами поправил голой рукой пылающую головню, неспешно подул на ладошку:

— Мы с Бером и Шершнем Персию обшарили. Переговорили с магами и прочими чародеями. Плохо дело, Сокол!

— Да что так?

— Проскользнул меж пальцев у нас первейший кознодей персидский Алькусаим. Полгода за ним по горам, по долам гонялись, так и не достали. Могуч и мудр Алькусаим, и это, — Вольга ткнул за спину большим пальцем в искрящую нить ясной лазури, — его потуги.

— Кто еще у Мамая?

— Муркун-шаман, — сказали откуда-то сбоку.

— Бурташ Юмко,— донеслось из-за костра.

— Иргын Черемис, — добавил молодой паренек веснущатый и курносый.

Старинушка опустил голову на поднятые колени, замер на минуту — другую.

— Значит, мало того что войско вдвое мощней... еще и колдунов первостатейных собрал Мамай Змиуланович. Добро! Добро!

— Силой не возьмет, так чарами доконает, — горько оказал Червень. — Чего делать станем, Сокол?

— А что делать... — старинушка обвел острым глазом сгрудившихся калик. — Сам знаешь... покуда чары в ход не пустят — терпеть.

— Ну, хоть биться-то дозволь! — выкрикнул Вольга.

— Не дозволю! Забыл Тимонин грех? Чем все это земле нашей аукнулось? Одна горячая башка целую страну погубила! Разбей Мстислав Субедея на Калке, джихангир бы остерегся в нашу сторону соваться! Из всей Словении Литва да Польска остались! Аркону — и ту сгубили. Не дозволяю! Поди сюда, Филин.

Остроносый нахохлившийся отрок, поднявшись, встал рядом с Соколом.

— Будешь ответчиком, брате. Засядешь в дубраве в густую листву. Коли увидишь, что войско бежит, пережди, сколь понадобится, и уходи в дебри брянские. Там в известном кругу ждать будешь тех, кто уцелеет, все слыхали?

— Все! Все!

— Дай обет, брате Филин.

Раскинул руки отрок, будто весь круг обнял:

— Сварогом, Ладом, Велесом и Перуном клятва моя крепка! Все грехи на себя беру! Добровольно! И ответить готов!

Волосы дыбом встали на голове Ивашки Чупрунова, и на теле каждый малый волосочек встопырился, когда грохнуло громом с Заката. Ох, батюшки! Пересиля холодную жуть, сторожко и скорехонько пополз ко стану. Но едва успел до костра добрести, рухнул, последних сил лишенный.

Катится яблочко-наливной бочок. Мерцают синие огни в очах старца Ивана...

У Абрахама Жидовина пейсы до самых локтей, глаза сизы и скользки, словно маслины, стан большой, раздобревший. А пальцы трясутся, вцепившись в кольчугу Родьки. Родька Абрахама на голову выше, но согнулся покорно и ждёт, затаив дух.

— Не пущу! — кричит Абрахам. — А уйдешь, прокляну чресла твои до седьмого колена!

— Надо, тятя, — бормочет Родька, — Полянин идет, Крень идет... честь-то какова!

— Честь? — кричит Жидовин. — Ты у меня единственный! Хочешь, чтоб род мой прервался? Для того ль я у князя место тебе вымаливал, чтоб он тебя на верную гибель послал?! Не пущу!

Оттолкнул Родька Жидовина, гневно крикнул в ответ:

— Меня и так украсой жидовской в дружине кличут! Или не воин я? В ногах у Брянко валялся, молил, чтоб отправили в опасное дело! А честь привалила охальникам рты позаткнуть — так не попятную?! Не бывать тому! Дай благословение, отче, авось живым приду. А не дашь — черт с тобой — так отправлюсь. Пусть роду нашему конец настанет.