Несколько раз я проходила мимо мастерской Олега, но не решилась зайти. В гости нужно идти с радостью и позитивными эмоциями, а я варилась в мешанине противоречий и упаднического настроения.

Броженье по улицам продолжалось до тех пор, пока меня не начинало колотить от холода. Тогда Мэл обгонял, останавливал "Эклипс" и усаживал в салон. Он отводил меня за руку к машине так же, как я вела Радика из института в последний день его жизни.

Мэл отогревал мои руки и пытался кормить нарезанными дольками фруктов, казавшихся безвкусными из-за отсутствия аппетита.

И мы молчали.

Первая же попытка Мэла сказать что-либо или объяснить, закончилась тем, что я выбралась из "Эклипса" и побежала по улице. Мэл долго кружил на автомобиле, прежде чем нашел меня у витрины продуктовой лавки, заиндевевшую и уставившуюся на бегающие огоньки.

— Эва, пойдем в машину. Ты замерзла. Посмотри, кончик носа побелел, — долго уговаривал Мэл, прежде чем я согласилась.

Психованная истеричка.

Меня раздражала идеальность. Безукоризненный Мэл, безукоризненный салон его автомобиля безукоризненная зима, укрывшая снегом улицы, институтский парк, сквер.

Меня мутило от совершенства линий.

Назло идеальности взяла и провела ногтем царапину по пластику дверцы. Мне вдруг начал нравиться черный снег по обочинам дорог, вобравший в себя гарь и выхлопные газы. Жаль, в квартале невидящих машины попадались нечасто. Зато возле института глаз радовал угольно-черный снежный наст.

Мне нравились кривые изогнутые деревья в сквере и ветви, поломанные непогодой, нравились разбитые скамейки, обшарпанные цоколи зданий, отколотый шифер, замызганные балконы. Я испытывала извращенное чувство удовольствия, глядя на уродства окружающего мира.

Сама не понимаю, что творилось со мной в эти дни. Наверное, приключилась мозговая лихорадка.

Я не задумывалась над тем, что на мне надето, в чем иду на улицу, как выгляжу. Мне было все равно. Капли профессора, витаминный сироп и прочие баночки с коробочками покрывались пылью.

Из меня лезла смелость и бесшабашность. Вот возьму и признаюсь Аффе, что слепая, и у нее вытянется лицо. Или шепну Капе. Или крикну первому встречному: "Эй, слышишь, я не вижу волны и всем вру!"

Рот уже открывался, чтобы сказать правду, но в последний момент меня что-то останавливало. Может, это мама удерживала от безрассудного поступка?

Я дерзила, упрямилась, препиралась или, наоборот, впадала в задумчивость, становясь отрешенной. Во мне собиралось и аккумулировалось нечто взрывоопасное — точно так же, как заряды накапливаются на наэлектризованной поверхности. И эта непонятность зрела словно язвенный нарыв.

Мэл терпел мои выверты, Аффа тоже молчала. Между ними установилось некое перемирие. В зоне зрения неизменно была либо соседка, либо Мэл. Или мне казалось, а на самом деле это я находилась под их присмотром.

— Если тебе интересно, я поговорил с Рублей, — сказал как-то Мэл.

— Нда? — только и спросила, глядя в окно машины.

Уж не знаю, интересно мне или нет. И когда он успел? Вроде бы всегда рядом.

— Рубля... был... э-э-э... удивлен... Но в целом, после общения с ним осталось больше положительных впечатлений, чем отрицательных.

Я хмыкнула. Ничего не понять из ответа.

Не интересовало меня так же и то, каким образом Мэл объяснил семье переселение в общежитие, но факт оставался фактом — родственники парня, и даже настойчивая сестра Баста или Маруська, не доставали своим вниманием.

Мне же лучше. Надумай Мэл хитростью затащить меня на семейный обед или ужин, я бы нагрубила и выставила себя необразованной дикаркой. Вела бы себя нагло и вызывающе.

Вскоре я повздорила с ним.

В очередной раз после блуждания по улицам Мэл усадил меня в машину и отогревал руки, а я отводила глаза и супилась.

— Эва, давай сходим к психологу. К самому лучшему, — неожиданно предложил парень.

— Зачем это? — отозвалась враждебно, выдергивая ладони и прижимая к груди. — Со мной всё в порядке. Я похожа на сумасшедшую? Может, сразу отправишь в психушку?

— Никто и никуда тебя не отправляет. Просто... так не может продолжаться... Ты же губишь себя, Эва! Перестала есть, мотаешься по улицам... Зачем?

— Зато ты нормальный! Тебе вообще фиолетово, что случилось. И Афке, и Капе, и остальным — плевать! Мир не перевернулся из-за какого-то пацана! И аппетит по-прежнему нехилый. Уже выжрал холодильник или только половину?

— Неправда, — сказал Мэл. — Я тоже...

— Что "тоже"? — прервала желчно. — Тоже переживаешь? Бедненький, плачешь ночами в подушку. Поди не спишь, мучаешься бессонницей.

— Эва, выслушай...

— Не хочу! — закрыла уши и замотала головой. — Не хочу, не хочу, не хочу... Почему ты не остановил их? Почему? Если бы ты остановил, всё было бы по-другому. Неужели нужно воспитывать в человеке зверя, закаляя унижением? А если зверь слаб, и ему требуется время, чтобы вырасти? Ваши расчудесные эффективные методы закаливания увечат и убивают!

Мэл молчал.

— Скажешь, что естественный отбор? — распалилась я. — Выживает сильнейший и приспособленный? Пацан — дурак, потому что решил признаться? Конечно, дурак. Он же видел, что девчонка — дрянь, и знал, что делал, снимая дефенсор*. Он виноват, потому что дал слабину, потому что поверил. Не ошибается только бог. Нет, и бог ошибся, создав человека! Этой дуре всего лишь следовало отшить его по-тихому, а не собирать вокруг толпу. Ненавижу ее!

— Эва, никто не виноват. Это стечение обстоятельств...

— Обстоятельств? — понесло меня. — Неужели? Как мило! Да, я обвиняю её! Обвиняю и того гада, что "читал" и копался в голове! Обвиняю того, кто внушал! Они преспокойно разгуливают по институту, а этот ублюдок и вовсе считает, что не при чем! Я обвиняю всех, кто смеялся и показывал пальцем, и никому не пришло в голову прекратить издевательство! Обвиняю ваше долбаное висоратство, ваши законы и правила! Не хочу быть одной из вас! Ненавижу!

Выскочив из машины, я понеслась по тротуару.

Гнев кипел, и ненависть захлестывала, подгоняя. Ноги довели меня до асфальта, означавшего, что окраины остались позади, и вдоль зданий начался теплый пояс. Я бежала вперед, расталкивая пешеходов, и отвечала грубостями на окрики.

Мэл догнал около какого-то магазина и потянул в проулок между домами, в тень. Он обнял и удерживал, пока я выдиралась и отпихивалась, пытаясь вырваться. Когда силы на борьбу с железным захватом иссякли, Мэл погладил меня, выдохшуюся и поникшую:

— Эва, пойдем домой. Пожалуйста.

Я разрешила взять себя за руку и довести до машины. Всю дорогу до общежития мы молчали, но по приезде ухаживания Мэла вновь были отвергнуты.

Сны о лесе не исчезли и приходили с завидной регулярностью. Более того, они вытеснили прочие сновидения, в том числе из детства.

У меня не было ни сил, ни желания флиртовать и заигрывать с хозяином чащобы, и ему не нравилась моя пассивность. Раздражение и недовольство невидимого спутника пропитали сонное пространство, и он с упорством и настойчивостью охотника преследовал меня по буеракам, рощам, опушкам.

В одну из ночей пришло озарение: это не просто погоня. Это гон. Сильный выносливый самец гоняет самку, пока та не признает его своим господином и повелителем и не преклонит колени, смирившись.

Как днем меня одолевало упрямство в общении с Мэлом, так и во сне я сопротивлялась произволу, и лишь разные случайности вырывали сонное сознание из погони по призрачному лесу.

Преследователь был хладнокровен и безжалостен, он знал, что рано или поздно я остановлюсь и поверну назад. Чего он ждал? Хозяин леса в любой момент мог настичь меня, и все же не торопился, играя, как кошка с мышью. Очевидно, он проверял, насколько сильна и неутомима самка, чтобы выносить потомство.

Из этих снов я выходила мокрой от пота. Одежда душила и мешала, натирая болезненно ноющее тело. Кожу жгло натуральным образом.

Однажды не выдержав, я бросилась посреди ночи в душ и стояла под ледяной водой, пока не начала клацать зубами, и только тогда заметила, что забралась под струи воды в пижаме.

Дрожа от холода и прикрываясь мокрой одеждой, я прокралась на цыпочках к швабровке. Глухая ночь, чего стесняться? Оказывается, и в три часа утра не все спят. В дверях своей комнаты стоял Мэл и смотрел на меня. Слышит, он, что ли, каждый шорох?

Мне и в голову не приходило поделиться с кем-либо подробностями ночных приключений. Утвердившись во мнении, что сон символизировал притяжение к Мэлу, я пыталась самостоятельно освободиться от зависимости.

И ведь не заболела — ни разгуливая по морозу, ни под душем.

А потом пришел Петя.

После гибели Радика я перестала отвечать на звонки, и Мэл общался по телефону от моего имени, испросив разрешение. Мне было все равно, поэтому чемпион, позвонив, напоролся на Мэла, ставшего моим пресс-секретарем.

Наверное, Мэл разъяснил Пете, кто есть кто в нашем королевстве, и предупредил, чтобы тот не задавал лишних вопросов. Собственно говоря, спортсмена заботил единственный вопрос: покаяние и прощение.

Каялся Петя, прощать надлежало мне.

Чемпион снова стал домашним благовоспитанным мальчиком, но дни, проведенные в отделении, сделали его взрослее. Наверное, Петя насмотрелся немало и осознал: у развлечений бывают далеко идущие последствия, которые заносятся в личное дело и вредят будущей карьере, как и подмоченная репутация. Вышло так, что кавалер дочки министра экономики самым свинским образом бросил свою даму на произвол судьбы во время ужасной драки, поступив как трус.

Поначалу Петя тоже получил изрядную порцию негатива, и, почувствовав мое неприятие, решил, что я до сих пор обижена его безалаберным поведением в клубе. Меня же раздражало само присутствие чемпиона — здорового, розовощекого и толстокожего висората. Но потом в голову пришло, что, окажись парень в хохочущей толпе, он не раздумывая, пресек бы отвратительный концерт, устроенный у лестницы. Эта мысль реабилитировала Петю в моих глазах, и я сменила гнев на милость. Эх, кабы чемпион был там, — резануло меня сожаление. Если бы случайно проходил мимо и из любопытства завернул к сборищу... Пусть Петя — непутевый кавалер, он не остался бы сторонним зрителем шоу.

Мэл наблюдал за сценой извинения, опершись о косяк.

— Эва, прости. Не знаю, что на меня нашло в клубе. Мне нет оправдания, — сказал спортсмен, переминаясь с ноги на ногу. — Я подверг тебя опасности, хотя должен был защищать. Поэтому прими от меня долг. Это самое малое, что могу дать тебе.

Я с удивлением воззрилась на Петю. Еще никто не предлагал мне взять долг. Как его носить? В кармане или на цепочке?

Принять или нет? В конце концов, долг заслужен, не так ли? Ведь из безвыходной ситуации я выкарабкалась самостоятельно — без помощи чемпиона, Мэла и прочих товарищей, гордо называющихся висоратами и бьющих себя в грудь кулаками. Я сильная и справлюсь со всеми проблемами. Мне никто не нужен.

— Хорошо, Петя, принимаю от тебя долг, — кивнула величественно, и бледный спортсмен сглотнул: то ли облегченно, то ли обреченно.

Пусть на собственной шкуре почувствует гнет долговых обязательств, — подумала злорадно. Зато я не ощутила новшества: что с долгом чемпиона, что без него — ноша не стала легче. Непонятный ком, засевший в груди после гибели Радика, мешал соображать и объективно оценивать происходящее.

Петя хотел еще что-то спросить, но не решился и вышел вместе с Мэлом из швабровки.

После их ухода я погрузилась в новый виток фантазий под названием: "Что стало б, если бы". Воображение рисовало прочие финалы унизительного концерта — радужные и оптимистичные. В выдуманной реальности я появлялась у лестницы на пять минут раньше, или Петя раскидывал ублюдков по сторонам одной левой, или Радик вдруг трезвел от собственной смелости, или случайно сбивалось расписание звонков, и воздушная волна раскидывала толпу по углам.

Позже Мэл перехватил меня в коридоре:

— Звонил Стопятнадцатый. Несколько раз. И еще этот... хромо... Короче, символистик тоже звонил. Предложили прийти на осмотр. Переживают за тебя.

— Пусть переживают за себя, — отозвалась грубо, пряча руки за спину. — Не сумели найти лазейку со своей любимой Царицей, и теперь те гады поплевывают сверху вниз.

Под гадами подразумевалась троица студентов, по сути оставшихся без возмездия в моем понимании о справедливости. Я вменяла Альрику и декану вину за то, что они не придумали повод вышвырнуть их из института. Значит, не захотели! — вспыхнула гневом.

Руки же спрятались от любопытных глаз, потому что подарок Некты маячил на пальце отчетливой взбухшей татуировкой, которую я удосужилась заметить сегодня утром. Когда проявились звенья-волосинки? Наверное, недавно, иначе Мэл бы увидел.

И опять бесстрашие поскакало впереди. Я сильная и справлюсь сама, — заявила упрямо, отвергая доводы рассудка. И с "колечком" разберусь, и с прочими трудностями.

— Эва, давай сходим вместе, — предложил Мэл, — вот хотя бы... к символистику.

Если бы он потащил волоком или забросил на плечо, то, возможно, я прокричалась и проревелась, но плотину прорвало бы, и мне полегчало. Но со мной обращались как с тяжелобольной, и предупредительное участие воспринималось в штыки, возымев противоположный эффект.

— Ни к кому я не пойду, — выговорила раздельно по словам. — Не вздумай накапать. Я прекрасно себя чувствую.

И опять рассердившись непонятно на что, хлопнула дверью швабровки.

До чего докатился Мэл, — думала в запальчивости. Готов поступиться неприязнью и засунуть меня в лапы профессора, чтобы тот препарировал разрисованный палец как лягушку.

Ничто не вечно под луной, и кирпичики в стене, которую я построила между собой и прочим миром, понемногу расшатывались и выпадали.

Из-за бесстрашия в голову лезли идеи, не дававшие покоя.

— Куда идешь? — спросила соседка, выглядывая из пищеблока и проверяя, не понесло ли меня на свежий воздух.

— К Виве.

— Давай-давай, прогуляйся. Проветрись.

Аффа бдит, значит, Мэла нет в общежитии, — поняла, взбегая наверх по ступенькам. Был вечер, и я не предупредила стилистку о визите, понадеявшись на везение. И удача улыбнулась мне.

Вива открыла дверь.

— Знала, что придешь, — сказала, пропуская. — Удивляет, почему долго шла. Скажу сразу — нет.

— Почему?

— Нет — и всё. И не проси.

Девица уперлась, а я канючила, не отставая.

— Мне очень надо! Очень-очень, — упрашивала чуть ли не на коленях. — Пожалуйста!

— Нельзя, понимаешь? — ершилась Вива. — Здесь не проходной двор, чтобы шлындать к мертвым, когда захочется. Это опасно. Думаешь, можно заглядывать к ним по сто раз на дню?

— Хочешь денег? — сорвалась я, не сдержавшись. — Тысячу! Две! Пять!

— Сядь! — осадила стилистка, рявкнув, и ее глаза очутились вровень с моими. В зрачках закручивались черные гипнотические воронки. — Хорошо. Ты заплатишь, но сначала скажи, чего хочешь. Формулируй четко.