Sindroma unicuma. Finalizi*. Гл.20-30

20. Что наша жизнь? Игра. Чей ход?

Что день, что ночь — всё одинаково. Хотя нет, между ними имелись отличия: днем светило солнце.

После трагедии с Радиком я появилась в институте лишь единожды, чтобы забрать компенсацию за вынужденный отпуск. Прочие новости, гуляющие по институту, сообщали или Аффа или Мэл или Капа.

Аффа не кидалась обниматься, не делилась сочувствием и не пускала горестную слезу. Она сухо сообщала последние сплетни и исчезала в своей комнате, либо уходила в пищеблок.

Лизбэт после экзамена уехала к родителям в пригород, избавив меня от счастья столкновений на одних и тех же квадратах общежитского закутка.

Следствие длилось недолго и озвучило официальную версию: несчастный случай. После ментального вторжения в сознание у человека разболелась голова, возникло головокружение, вдобавок проявились прочие признаки ухудшения самочувствия. В ту же копилку приплюсовались последствия травм из-за аварии на мотоцикле, случившейся три года назад. В итоге потеря ориентации и случайное падение из окна.

Удобный вывод, что ни говори. Возможно, следствие не ошиблось. Радик попал в институт незадолго до закрытия, а рано утром тело юноши обнаружила вахтерша на дорожке у института. Получается, он сознательно поднялся на чердак и открыл окно. Остальное неизвестно.

О чем думал Радик, глядя с высоты на спящий город? Какие демоны терзали его? В какой момент он решил избавиться от проблем кардинальным способом?

После того, как были соблюдены формальности, и получено согласие департаментов — Первого и правопорядка — на погребение, Швабель Иоганнович уехал. Повез племянника к матери, в районный центр в четырехстах километрах от столицы, чтобы предать земле.

Чердак опечатали и навесили на люк огромный замок.

Поскольку никто из персонала института не имел соответствующей группы допуска, кроме Штусса, а мне не полагалось работать в отсутствие начальника, то архив закрыли. Меня отправили в вынужденный отпуск и компенсировали неустойку утроенным окладом за нерабочие дни. Каким-то образом Стопятнадцатый замял прогул накануне гибели Радика.

"Заберите назад свою подачку!" — едва удержалась, чтобы не вспылить, когда в бухгалтерии мне вручили расходный ордер на двадцать висоров.

— Хочу покрыть долг за талоны, — сказала грубо картавому мужчине в подтяжках, и тот оформил приходный ордер. Дурацкая бухгалтерия с дурацкими дебетами и кредитами! Сначала следовало получить неустойку, а затем вернуть 50 висоров в кассу, что я и сделала. Подавитесь своей мелочевкой.

Гибель Радика потрясла институт. Подобных эксцессов не случалось со времен основания сего учебного заведения. В коридорах стояла непривычная тишина. Студенты, готовившиеся к последнему экзамену, вели себя ниже травы, тише воды. Особо разговорчивые и любопытные собирались небольшими группками и делились вполголоса новостями и слухами.

Факультет элементарной висорики прославился в наихудшем смысле этого слова: и погибший, и трое зачинщиков — студентка и молодые люди, спровоцировавшие юношу на отчаянный поступок, учились на этом факультете.

Руководство института во главе с ректором, бросившим дела в Министерстве образования и срочно примчавшимся в альма-матер для внутреннего разбирательства, провело закрытое совещание, на которое были приглашены родители студентов, непосредственно повлиявших на психическое состояние погибшего.

Родителям предложили перевести детей без огласки в другие ВУЗы, в противном случае последним грозило исключение из рядов студенчества за нарушение запрета на использование вис-способностей в стенах института.

На этом месте возникли загвоздки. Родители студента-ясновидца в спешном порядке оформляли документы на перевод в провинциальный колледж после завершения сессии. А родители студентки Левшуковой и молодого человека, обладающего даром гипноза, отказались категорически.

— Погибший сам снял дефенсор, этому есть немало свидетелей, — заявила мать Левшуковой, худая как палка женщина с нервным лицом. — Со стороны моей дочери не было ни насилия, ни принуждения, ни использования вис-волн.

Родители студента-гипнотизёра угрожали подать жалобу в Министерство образования и прочие высокостоящие инстанции, настаивая на привлечении общественности к факту шантажа со стороны руководства института. Они не видели злого умысла в поступке сына и объясняли случившееся низкой стрессоустойчивостью погибшего.

— Согласен с тем, что моего сына следует подвергнуть дисциплинарному наказанию, — сказал отец студента-гипнотизера. — Однако, внушая, он использовал собственные резервы, не задействовав вис-волны. Поэтому исключение из института — против правил. Опровергните мои слова.

Опровергнуть было нечем. Разве что как совестью участников представления.

Радик...

Мысли о нем не отпускали ни на минуту.

В эти дни во мне боролись две личности: сурового обвинителя и робкого защитника, ведших бесконечную тяжбу.

Прежде всего, я обвиняла себя — в том, что не удержала, что упустила, что не подняла тревогу сразу. Нужно было не ползти в общежитие, а тащить волоком в деканат или выше, в ректорат, и бить во все колокола. Почему спокойно легла спать, хотя одолевали предчувствия? Зачем рассказала Радику об убежище на чердаке?

Следующим перед обвинением предстал Мэл.

Я водрузила столичного принца на пьедестал, который оказался шатким.

Я верила в Мэла и в то, что он особенный, не такой как все. Самый лучший, необыкновенный.

Я наделила Мэла достоинствами и теперь усомнилась в их наличии.

Нельзя разочаровываться в любимых.

Мэл примчался в медпункт, куда меня отвели, не дав проститься с Радиком. А может быть, отнесли. И вроде бы это был Альрик. Или декан. И Морковка поставила укол. Или два. Не помню.

Оказывается, Мэл звонил, а "Прима" осталась в общежитии. Уж не знаю, какими путями он проведал, но появился в институте меньше чем за час.

— Эва! — обнял меня и присел на корточки, заглядывая в глаза. — Если бы я знал! Если бы я знал, — повторял он.

Я сидела на каталке, свесив ноги, и упорно отводила взгляд.

Не могу видеть его. Не хочу разговаривать. Не желаю прикасаться.

Когда Мэл приобнял, чтобы поддержать и проводить до общежития, я вырвалась и пошла впереди.

Шла и думала: имею ли право убиваться и скорбеть больше, чем дядя Радика? Кто дал мне такое право? Его дал Радик — мой друг.

Придя в швабровку, закрылась на замок и упала на кровать.

И обвинила Радика. Трус, трижды трус! Почему он сдался? Почему опустил руки?

Мы с ним сильные и справились бы с любой проблемой.

Нет, Радик — не слабовольная рохля, — убеждала себя. Он не мог поддаться сиюминутному решению.

Оставалось уповать на правильность вывода скоротечного следствия: юношу скрутила сильная головная боль, и сознание помутилось. Он потерял ориентацию и выпал из окна.

Ага, случайно пришел на чердак, случайно открыл створки и высунулся подышать свежим воздухом.

Да, я обвиняю Радика в трусости!

Совершая свой поступок, он не подумал о тех, кому дорог: о матери, поседевшей от горя, о дяде, тянувшем племянника в люди и заботившемся о нем. Не подумал обо мне.

Он нужен мне, черт побери! — зло ударила подушку. И сбежал. Как Алик.

Для того были важнее собственные интересы, нежели задохлая девчонка, прятавшаяся за его спину.

Мэл не ушел. Наверное, он обретался у Капы, свалившись к нему нежданным гостем.

К обеду в наш закуток притопала тётка-вехотка и передала повестку из Первого департамента. "Папене Э.К. явиться такого-то и во столько-то по указанному ниже адресу". Она долго стучала, а я отказывалась открывать, решив, что это Мэл, и лишь услышав голоса за дверью, оторвалась от созерцания потолка и выглянула в коридор, где комендантша громогласно общалась с моим парнем.

— Тебя вызывают из-за драки в "Вулкано". Наверное, кто-то упомянул твою фамилию на дознании. Не бойся, это не допрос, — поспешил успокоить Мэл. — Стандартный разговор для протокола.

Не боюсь я ничего. Мне не страшно. Моему зверю наплевать.

А Мэл уже разговаривал с кем-то по телефону и договаривался о встрече, вышагивая по швабровке.

Потом мы поехали в Первый департамент, и бойкот джентльменству Мэла продолжился. Он может сколько угодно кичиться воспитанием и манерами — меня теперь не купить дешевыми трюками.

Вытянутые искривленные проемы окон и дверей департамента уже не казались причудой гениального архитектора, они напоминали лица, искаженные ужасом. Разве кто-то приходил туда по доброй воле?

Меня начало потряхивать. Видимо, Мэл сообразил, что в любой момент я сорвусь и устрою публичную истерику. Он взял крепко за руку и сказал: "Будь сильной. Так надо", упреждая попытку вырваться. Мэл не догадывался, но его слова подействовали как красная тряпка на быка. Никто не смеет называть меня слабой! Мой зверь силён, — так сказал Радик.

Мэл повел по коридорам, набитым людьми, и по пути опять общался с кем-то по телефону. Перед кабинетом нас встретил мужчина в годах и с легкой сединой на длинных бакенбардах.

— Наш адвокат, — сказал на ухо Мэл. Разве меня в чем-то обвиняют?

Как оказалось, никто не собирался ничего вменять, но адвокат, зачитав мудреные статьи, настоял на своем присутствии и присутствии Мэла при беседе. Дознаватели не особо препятствовали. Они вымотались, опрашивая сотни свидетелей и участников ЧП в клубе.

В итоге говорил Мэл, а мне доверили кивать, поддакивая.

Да, я и Егор Мелёшин посетили в воскресенье ночью развлекательный центр "Вулкано". Да, я стала свидетелем массовой драки. Да, я пришла в клуб с молодым человеком Петром Рябушкиным, с которым посетила ранее прием "Лица года". Да, Рябушкин участвовал в бою на ринге, и мы потеряли друг друга. Да, Егор Мелёшин помог мне выбраться из начавшейся суматохи. Создал ovumo* и вывел, подняв на техническом лифте, после чего отвез в общежитие.

Слова Мэла запротоколировали. Сначала отпечатанный текст прочитал адвокат, затем Мэл, и после этого я поставила подпись в трех экземплярах. Когда мы вышли из кабинета, Мэл по-дружески распрощался с адвокатом, пожав ему руку.

По приезду в общежитие я опять спряталась в своей норке, отгородившись от действительности, и погрузилась в радужные воспоминания.

Радик в архиве, Радик у книжного магазина с шарфом в инее, улыбающийся Радик, наши обеды и ужины, рассказы о зверях и о "грязности", смущенный Радик, хвалебные оды колбасе, расспросы о житье-бытье, об учебе и сессии. Будничное и безыскусное общение, но каждая фраза паренька, отложенная в памяти, светилась искренностью и непосредственностью.

Если бы не авария, Радик мог остаться слепым, но судьба уготовила ему шанс стать личностью в обществе висоратов. С каким восторгом парнишка делился успехами в видении волн и рассказывал, как дядя гордится им! Радик верил людям, как верил в то, что мир прекрасен и совершенен. А циничный висоратский мир пережевал доверие наивного юноши и выплюнул.

Странные у нас стали отношения.

Несчастье, произошедшее с Радиком, отрезало и обрубило всё, чего мы достигли в отношениях с Мэлом. Меня отбросило на месяц назад, в то время, когда между мной и столичным принцем сохранялась дистанция. За небольшой разницей: теперь Мэл был рядом, лишь руку протяни, но не мог достучаться. Я огородилась высокой стеной и покрылась толстой коркой безразличия. Молчала из упрямства, игнорировала, демонстративно вырывала ладонь или сбрасывала его руку.

Мэл прописался в общежитии. В первую ночь он уехал домой, когда я заперлась в швабровке и, как малый ребенок, не отвечала на его звонки и стук в дверь, на просьбы открыть и поговорить. Но уже следующим утром, продрав глаза и отправившись по гигиеническим делам, натолкнулась на Мэла, выходящего из душа. Парень вырулил в трикотажных штанах и с голым торсом, вытирая влажные волосы полотенцем.

— Доброе утро, Эва, — сказал обыденно, как будто сталкиваться по утрам при выходе из душа — нормальное явление. Все бы ничего, но дело происходило в общежитии и в моем закутке.

— Как это понимать?

— Очень просто. Мелёшин здесь живет, — сказала выглянувшая из пищеблока Аффа и ткнула ложкой в дверь по соседству со своей, объясняя таким образом, что Мэл занял помещение, приготовленное для некоего столичного охламона из богатеньких.

— Значит, эта комната числилась за тобой? — изумилась я. Для меня Мэл и общежитие считались несовместимыми понятиями.

Парень развеял сомнения:

— Нет, но отдана во временное пользование.

Выходит, тетка-вехотка сдалась под напором и обаянием Мэла и выделила ключи от пустовавшего жилья.

— Хочешь посмотреть? — пригласил Мэл, открыв дверь.

Я дернулась и с грохотом закрылась в швабровке.

После трагедии с Радиком это был первый раз, когда мы поговорили.

В тот же день в коридоре послышался шум, это грузчики затаскивали холодильник из квартиры Мэла в наш пищеблок.

— У меня разнеженный желудок, — пояснил Мэл соседке, и та скривилась.

— Тогда вешай замок на свой холодильник, — заявила я агрессивно. — Никто не виноват, что еда вываливается наружу и мешается под ногами.

Мэл моментально скорефанился с Капой, и основным мотивом приятельских отношений стала опять же пища. Сосед вел полуголодное существование, поэтому щедроты Мэла повалили его самолюбие на спину.

— Зачем ты это делаешь? — спросила я у Мэла, когда он отправился к Капе с ворохом продуктовых упаковок. — Потребуешь с него вернуть долг за съеденную оленину в вине?

— Не люблю оленину, — сморщился Мэл. — А с Капитосом мы общаемся.

Ну-ну. Уже не безымянный сосед или Чеманцев, а Капитос.

Уж не знаю, как общались парни, но они поочередно заседали друг у друга, и из их комнат не доносилось ни звука.

Мэл заставлял питаться и меня, но терпел неудачи, потому что аппетит пропал напрочь, и пища вызывала неприятие. Ну, еще и потому, что забота Мэла была не нужна даром.

Вторая повестка пришла на следующий день. Теперь меня вызывали в Департамент правопорядка по тому же вопросу: драка в "Вулкано". И снова Мэл с кем-то созванивался и договаривался, и бланки протоколов привез в общежитие мужчина в штатском. Он ждал за дверью, пока Мэл заполнил необходимые бумаги, и я поставила закорючку в строке" "Подпись свидетеля происшествия".

Если я не запиралась в швабровке, где валялась на кровати и бессмысленно пялилась на тени от плафончика, то бродила по заснеженным улочкам в районе невидящих и разглядывала окна в домах, пытаясь угадать, где снимал комнату дядя Радика, и представляла, как племянник приходил к нему в гости. Я изучила изгибы дорожек в небольшом сквере, по которому любил прогуливаться парнишка, наблюдая, как живет район.

Километры наматывались, и черный "Эклипс" медленно следовал за мной по дороге. Удивительно, но Мэл умудрялся ухватывать моменты, когда на меня нападало спонтанное желание слоняться по улицам. Я смотрела на суету и ежедневные заботы обычных людей, и представляла, каково это — жить в мире, в котором слыхом не слыхивали о волнах, разделивших общество на низшую и высшую касты. Ведь когда-то люди были равны, а потом одни возвысились, а другим не повезло попасть в счастливчики.

Крамольные мысли. Озвучь их при свидетелях, и меня не выпустили бы из Первого департамента.

Несколько раз я проходила мимо мастерской Олега, но не решилась зайти. В гости нужно идти с радостью и позитивными эмоциями, а я варилась в мешанине противоречий и упаднического настроения.

Броженье по улицам продолжалось до тех пор, пока меня не начинало колотить от холода. Тогда Мэл обгонял, останавливал "Эклипс" и усаживал в салон. Он отводил меня за руку к машине так же, как я вела Радика из института в последний день его жизни.

Мэл отогревал мои руки и пытался кормить нарезанными дольками фруктов, казавшихся безвкусными из-за отсутствия аппетита.

И мы молчали.

Первая же попытка Мэла сказать что-либо или объяснить, закончилась тем, что я выбралась из "Эклипса" и побежала по улице. Мэл долго кружил на автомобиле, прежде чем нашел меня у витрины продуктовой лавки, заиндевевшую и уставившуюся на бегающие огоньки.

— Эва, пойдем в машину. Ты замерзла. Посмотри, кончик носа побелел, — долго уговаривал Мэл, прежде чем я согласилась.

Психованная истеричка.

Меня раздражала идеальность. Безукоризненный Мэл, безукоризненный салон его автомобиля безукоризненная зима, укрывшая снегом улицы, институтский парк, сквер.

Меня мутило от совершенства линий.

Назло идеальности взяла и провела ногтем царапину по пластику дверцы. Мне вдруг начал нравиться черный снег по обочинам дорог, вобравший в себя гарь и выхлопные газы. Жаль, в квартале невидящих машины попадались нечасто. Зато возле института глаз радовал угольно-черный снежный наст.

Мне нравились кривые изогнутые деревья в сквере и ветви, поломанные непогодой, нравились разбитые скамейки, обшарпанные цоколи зданий, отколотый шифер, замызганные балконы. Я испытывала извращенное чувство удовольствия, глядя на уродства окружающего мира.

Сама не понимаю, что творилось со мной в эти дни. Наверное, приключилась мозговая лихорадка.

Я не задумывалась над тем, что на мне надето, в чем иду на улицу, как выгляжу. Мне было все равно. Капли профессора, витаминный сироп и прочие баночки с коробочками покрывались пылью.

Из меня лезла смелость и бесшабашность. Вот возьму и признаюсь Аффе, что слепая, и у нее вытянется лицо. Или шепну Капе. Или крикну первому встречному: "Эй, слышишь, я не вижу волны и всем вру!"

Рот уже открывался, чтобы сказать правду, но в последний момент меня что-то останавливало. Может, это мама удерживала от безрассудного поступка?

Я дерзила, упрямилась, препиралась или, наоборот, впадала в задумчивость, становясь отрешенной. Во мне собиралось и аккумулировалось нечто взрывоопасное — точно так же, как заряды накапливаются на наэлектризованной поверхности. И эта непонятность зрела словно язвенный нарыв.

Мэл терпел мои выверты, Аффа тоже молчала. Между ними установилось некое перемирие. В зоне зрения неизменно была либо соседка, либо Мэл. Или мне казалось, а на самом деле это я находилась под их присмотром.

— Если тебе интересно, я поговорил с Рублей, — сказал как-то Мэл.

— Нда? — только и спросила, глядя в окно машины.

Уж не знаю, интересно мне или нет. И когда он успел? Вроде бы всегда рядом.

— Рубля... был... э-э-э... удивлен... Но в целом, после общения с ним осталось больше положительных впечатлений, чем отрицательных.

Я хмыкнула. Ничего не понять из ответа.

Не интересовало меня так же и то, каким образом Мэл объяснил семье переселение в общежитие, но факт оставался фактом — родственники парня, и даже настойчивая сестра Баста или Маруська, не доставали своим вниманием.

Мне же лучше. Надумай Мэл хитростью затащить меня на семейный обед или ужин, я бы нагрубила и выставила себя необразованной дикаркой. Вела бы себя нагло и вызывающе.

Вскоре я повздорила с ним.

В очередной раз после блуждания по улицам Мэл усадил меня в машину и отогревал руки, а я отводила глаза и супилась.

— Эва, давай сходим к психологу. К самому лучшему, — неожиданно предложил парень.

— Зачем это? — отозвалась враждебно, выдергивая ладони и прижимая к груди. — Со мной всё в порядке. Я похожа на сумасшедшую? Может, сразу отправишь в психушку?

— Никто и никуда тебя не отправляет. Просто... так не может продолжаться... Ты же губишь себя, Эва! Перестала есть, мотаешься по улицам... Зачем?

— Зато ты нормальный! Тебе вообще фиолетово, что случилось. И Афке, и Капе, и остальным — плевать! Мир не перевернулся из-за какого-то пацана! И аппетит по-прежнему нехилый. Уже выжрал холодильник или только половину?

— Неправда, — сказал Мэл. — Я тоже...

— Что "тоже"? — прервала желчно. — Тоже переживаешь? Бедненький, плачешь ночами в подушку. Поди не спишь, мучаешься бессонницей.

— Эва, выслушай...

— Не хочу! — закрыла уши и замотала головой. — Не хочу, не хочу, не хочу... Почему ты не остановил их? Почему? Если бы ты остановил, всё было бы по-другому. Неужели нужно воспитывать в человеке зверя, закаляя унижением? А если зверь слаб, и ему требуется время, чтобы вырасти? Ваши расчудесные эффективные методы закаливания увечат и убивают!

Мэл молчал.

— Скажешь, что естественный отбор? — распалилась я. — Выживает сильнейший и приспособленный? Пацан — дурак, потому что решил признаться? Конечно, дурак. Он же видел, что девчонка — дрянь, и знал, что делал, снимая дефенсор*. Он виноват, потому что дал слабину, потому что поверил. Не ошибается только бог. Нет, и бог ошибся, создав человека! Этой дуре всего лишь следовало отшить его по-тихому, а не собирать вокруг толпу. Ненавижу ее!

— Эва, никто не виноват. Это стечение обстоятельств...

— Обстоятельств? — понесло меня. — Неужели? Как мило! Да, я обвиняю её! Обвиняю и того гада, что "читал" и копался в голове! Обвиняю того, кто внушал! Они преспокойно разгуливают по институту, а этот ублюдок и вовсе считает, что не при чем! Я обвиняю всех, кто смеялся и показывал пальцем, и никому не пришло в голову прекратить издевательство! Обвиняю ваше долбаное висоратство, ваши законы и правила! Не хочу быть одной из вас! Ненавижу!

Выскочив из машины, я понеслась по тротуару.

Гнев кипел, и ненависть захлестывала, подгоняя. Ноги довели меня до асфальта, означавшего, что окраины остались позади, и вдоль зданий начался теплый пояс. Я бежала вперед, расталкивая пешеходов, и отвечала грубостями на окрики.

Мэл догнал около какого-то магазина и потянул в проулок между домами, в тень. Он обнял и удерживал, пока я выдиралась и отпихивалась, пытаясь вырваться. Когда силы на борьбу с железным захватом иссякли, Мэл погладил меня, выдохшуюся и поникшую:

— Эва, пойдем домой. Пожалуйста.

Я разрешила взять себя за руку и довести до машины. Всю дорогу до общежития мы молчали, но по приезде ухаживания Мэла вновь были отвергнуты.

Сны о лесе не исчезли и приходили с завидной регулярностью. Более того, они вытеснили прочие сновидения, в том числе из детства.

У меня не было ни сил, ни желания флиртовать и заигрывать с хозяином чащобы, и ему не нравилась моя пассивность. Раздражение и недовольство невидимого спутника пропитали сонное пространство, и он с упорством и настойчивостью охотника преследовал меня по буеракам, рощам, опушкам.

В одну из ночей пришло озарение: это не просто погоня. Это гон. Сильный выносливый самец гоняет самку, пока та не признает его своим господином и повелителем и не преклонит колени, смирившись.

Как днем меня одолевало упрямство в общении с Мэлом, так и во сне я сопротивлялась произволу, и лишь разные случайности вырывали сонное сознание из погони по призрачному лесу.

Преследователь был хладнокровен и безжалостен, он знал, что рано или поздно я остановлюсь и поверну назад. Чего он ждал? Хозяин леса в любой момент мог настичь меня, и все же не торопился, играя, как кошка с мышью. Очевидно, он проверял, насколько сильна и неутомима самка, чтобы выносить потомство.

Из этих снов я выходила мокрой от пота. Одежда душила и мешала, натирая болезненно ноющее тело. Кожу жгло натуральным образом.

Однажды не выдержав, я бросилась посреди ночи в душ и стояла под ледяной водой, пока не начала клацать зубами, и только тогда заметила, что забралась под струи воды в пижаме.

Дрожа от холода и прикрываясь мокрой одеждой, я прокралась на цыпочках к швабровке. Глухая ночь, чего стесняться? Оказывается, и в три часа утра не все спят. В дверях своей комнаты стоял Мэл и смотрел на меня. Слышит, он, что ли, каждый шорох?

Мне и в голову не приходило поделиться с кем-либо подробностями ночных приключений. Утвердившись во мнении, что сон символизировал притяжение к Мэлу, я пыталась самостоятельно освободиться от зависимости.

И ведь не заболела — ни разгуливая по морозу, ни под душем.

А потом пришел Петя.

После гибели Радика я перестала отвечать на звонки, и Мэл общался по телефону от моего имени, испросив разрешение. Мне было все равно, поэтому чемпион, позвонив, напоролся на Мэла, ставшего моим пресс-секретарем.

Наверное, Мэл разъяснил Пете, кто есть кто в нашем королевстве, и предупредил, чтобы тот не задавал лишних вопросов. Собственно говоря, спортсмена заботил единственный вопрос: покаяние и прощение.

Каялся Петя, прощать надлежало мне.

Чемпион снова стал домашним благовоспитанным мальчиком, но дни, проведенные в отделении, сделали его взрослее. Наверное, Петя насмотрелся немало и осознал: у развлечений бывают далеко идущие последствия, которые заносятся в личное дело и вредят будущей карьере, как и подмоченная репутация. Вышло так, что кавалер дочки министра экономики самым свинским образом бросил свою даму на произвол судьбы во время ужасной драки, поступив как трус.

Поначалу Петя тоже получил изрядную порцию негатива, и, почувствовав мое неприятие, решил, что я до сих пор обижена его безалаберным поведением в клубе. Меня же раздражало само присутствие чемпиона — здорового, розовощекого и толстокожего висората. Но потом в голову пришло, что, окажись парень в хохочущей толпе, он не раздумывая, пресек бы отвратительный концерт, устроенный у лестницы. Эта мысль реабилитировала Петю в моих глазах, и я сменила гнев на милость. Эх, кабы чемпион был там, — резануло меня сожаление. Если бы случайно проходил мимо и из любопытства завернул к сборищу... Пусть Петя — непутевый кавалер, он не остался бы сторонним зрителем шоу.

Мэл наблюдал за сценой извинения, опершись о косяк.

— Эва, прости. Не знаю, что на меня нашло в клубе. Мне нет оправдания, — сказал спортсмен, переминаясь с ноги на ногу. — Я подверг тебя опасности, хотя должен был защищать. Поэтому прими от меня долг. Это самое малое, что могу дать тебе.

Я с удивлением воззрилась на Петю. Еще никто не предлагал мне взять долг. Как его носить? В кармане или на цепочке?

Принять или нет? В конце концов, долг заслужен, не так ли? Ведь из безвыходной ситуации я выкарабкалась самостоятельно — без помощи чемпиона, Мэла и прочих товарищей, гордо называющихся висоратами и бьющих себя в грудь кулаками. Я сильная и справлюсь со всеми проблемами. Мне никто не нужен.

— Хорошо, Петя, принимаю от тебя долг, — кивнула величественно, и бледный спортсмен сглотнул: то ли облегченно, то ли обреченно.

Пусть на собственной шкуре почувствует гнет долговых обязательств, — подумала злорадно. Зато я не ощутила новшества: что с долгом чемпиона, что без него — ноша не стала легче. Непонятный ком, засевший в груди после гибели Радика, мешал соображать и объективно оценивать происходящее.

Петя хотел еще что-то спросить, но не решился и вышел вместе с Мэлом из швабровки.

После их ухода я погрузилась в новый виток фантазий под названием: "Что стало б, если бы". Воображение рисовало прочие финалы унизительного концерта — радужные и оптимистичные. В выдуманной реальности я появлялась у лестницы на пять минут раньше, или Петя раскидывал ублюдков по сторонам одной левой, или Радик вдруг трезвел от собственной смелости, или случайно сбивалось расписание звонков, и воздушная волна раскидывала толпу по углам.

Позже Мэл перехватил меня в коридоре:

— Звонил Стопятнадцатый. Несколько раз. И еще этот... хромо... Короче, символистик тоже звонил. Предложили прийти на осмотр. Переживают за тебя.

— Пусть переживают за себя, — отозвалась грубо, пряча руки за спину. — Не сумели найти лазейку со своей любимой Царицей, и теперь те гады поплевывают сверху вниз.

Под гадами подразумевалась троица студентов, по сути оставшихся без возмездия в моем понимании о справедливости. Я вменяла Альрику и декану вину за то, что они не придумали повод вышвырнуть их из института. Значит, не захотели! — вспыхнула гневом.

Руки же спрятались от любопытных глаз, потому что подарок Некты маячил на пальце отчетливой взбухшей татуировкой, которую я удосужилась заметить сегодня утром. Когда проявились звенья-волосинки? Наверное, недавно, иначе Мэл бы увидел.

И опять бесстрашие поскакало впереди. Я сильная и справлюсь сама, — заявила упрямо, отвергая доводы рассудка. И с "колечком" разберусь, и с прочими трудностями.

— Эва, давай сходим вместе, — предложил Мэл, — вот хотя бы... к символистику.

Если бы он потащил волоком или забросил на плечо, то, возможно, я прокричалась и проревелась, но плотину прорвало бы, и мне полегчало. Но со мной обращались как с тяжелобольной, и предупредительное участие воспринималось в штыки, возымев противоположный эффект.

— Ни к кому я не пойду, — выговорила раздельно по словам. — Не вздумай накапать. Я прекрасно себя чувствую.

И опять рассердившись непонятно на что, хлопнула дверью швабровки.

До чего докатился Мэл, — думала в запальчивости. Готов поступиться неприязнью и засунуть меня в лапы профессора, чтобы тот препарировал разрисованный палец как лягушку.

Ничто не вечно под луной, и кирпичики в стене, которую я построила между собой и прочим миром, понемногу расшатывались и выпадали.

Из-за бесстрашия в голову лезли идеи, не дававшие покоя.

— Куда идешь? — спросила соседка, выглядывая из пищеблока и проверяя, не понесло ли меня на свежий воздух.

— К Виве.

— Давай-давай, прогуляйся. Проветрись.

Аффа бдит, значит, Мэла нет в общежитии, — поняла, взбегая наверх по ступенькам. Был вечер, и я не предупредила стилистку о визите, понадеявшись на везение. И удача улыбнулась мне.

Вива открыла дверь.

— Знала, что придешь, — сказала, пропуская. — Удивляет, почему долго шла. Скажу сразу — нет.

— Почему?

— Нет — и всё. И не проси.

Девица уперлась, а я канючила, не отставая.

— Мне очень надо! Очень-очень, — упрашивала чуть ли не на коленях. — Пожалуйста!

— Нельзя, понимаешь? — ершилась Вива. — Здесь не проходной двор, чтобы шлындать к мертвым, когда захочется. Это опасно. Думаешь, можно заглядывать к ним по сто раз на дню?

— Хочешь денег? — сорвалась я, не сдержавшись. — Тысячу! Две! Пять!

— Сядь! — осадила стилистка, рявкнув, и ее глаза очутились вровень с моими. В зрачках закручивались черные гипнотические воронки. — Хорошо. Ты заплатишь, но сначала скажи, чего хочешь. Формулируй четко.

— Увидеть его. Спросить. Всего один вопрос! — взмолилась я, уцепившись за рукав Вивы.

Девица отодвинулась. Ее зрачки расширились, закрыв радужки.

— С тебя пять тысяч. Отдашь потом. И запомни: ко мне никаких претензий.

На все согласна. Радик скажет, что послужило причиной и толкнуло его на отчаянный поступок.

— Предупреждаю, устанешь как собака, — запугивала Вива. — Вниз поползешь сама. Я тебя не понесу.

— Хорошо, — согласилась я с внутренней дрожью.

— Когда откроется проход, жизненные силы начнут просачиваться в мир мертвых. Не подари их ненароком кому-нибудь по ту сторону, — ухмыльнулась криво девица, и я снова кивнула.

Вива раскрыла створки трюмо и принесла из соседней комнаты две длинных свечи зеленоватого воска, наверное, с наркотическими добавками, способными пробить защиту дефенсора*. Кстати, запрещенный метод.

Зажженные свечи разместились в подсвечниках, встав солдатиками: одна — на тумбочке трюмо, вторая — напротив, у зеркала, завешенного черной тканью, но сперва девица провела ритуал. Она очертила контуры зеркал горящими свечами, бормоча что-то под нос.

— Сядешь посередине. К мертвым не ходят толпами. Я уйду в другую комнату. Что бы ни случилось, не прикасайся к зеркалам. Там не жалуют подглядывающих.

Вива стянула ткань и скорым шагом скрылась в соседней комнате.

Я судорожно выдохнула, поглядывая по сторонам. Свечи и зеркала разной формы образовали уходящие в бесконечность причудливые коридоры с арками по левую и по правую руку. Желтые огоньки убегали вдаль, теряясь в бесконечности.

Видение пророческого ока! — ударило в голову. Этот коридор открылся в одной из картинок будущего. Но почему так быстро? Мне казалось, между соседними предсказаниями имелась разница не меньше года, а то и дольше.

Помимо неожиданного открытия в сознание проник аромат горящих свечей — тонкий, щекочущий обоняние. Проекция комнаты исказилась и потекла от окна к двери. Мне почудилось, что в круглом зеркале кто-то перемещался, прячась за острыми углами арок.

Тишина вдруг стала вязкой, осязаемой. Я плыла, разгребая её как воду, и хихикала. Нет, смеялась в голос. Совсем не страшно. Весело и щекотно.

В круглом отражении нескончаемого коридора замелькали белые неясные блики, по поверхности зеркала заходили круги, словно от капель.

— Не-е, — погрозила пальцем бесшабашно. — Кыш! Мне нужен Радик! Ирадий... — а фамилию-то я и не знаю. — Ирадий, племянник Штусса Швабеля Иоганновича, покажись! Иные — прочь! — скомандовала залихватски. Вот пьянь. С чего бы? Разве что голова закружилась, и возникла пружинящая легкость в мышцах. И вообще, хватит плавать, сейчас полечу.

Круги участились, зарябили и вдруг пропали. Тишь да гладь, только коридор в оба конца, и я посередине на табурете гляжу туда и сюда.

Справа опять началось движение: тени, размытые силуэты. Не поймешь, человеческие или абстрактные. А затем бесконечный паровозик огоньков погас, и в зеркале наступили сумерки.

Раз, два, три, четыре... Приближаясь от одной зеркальной арки к другой... За три взмаха ресниц...

Передо мной стоял Радик... По ту сторону зеркального круга.

Радик, но не Радик. Он смотрел на меня и спал с открытыми глазами. Плыл в молочной дымке, появившейся из ниоткуда. Медленно склонил голову набок и изучал, не моргая. И был он... прозрачным, что ли? Но не бесплотным, а одноцветным.

Меня пробрал озноб. Наркотическое действие запаха свечей выветрилось из головы в то же мгновение.

Что я делаю? — ужаснулась, оглядываясь по сторонам. Уйти или остаться?

На секунду Радик привиделся плоским мультипликационным рисунком, но морок прошел, и по ту сторону отражения снова стоял вполне материальный юноша.

Зеркало напоминало окно-иллюминатор в кабинете Стопятнадцатого. И до того показались реальными и погруженный в сумрак коридор, и парнишка, приложивший ладонь к стеклу с бледной улыбкой — до боли знакомой и близкой, — что у меня захолонуло сердце. Протяну руку, выдерну Радика из небытия, и он очутится в комнате, рядом со мной.

Не отдавая отчета, я вскочила с табуретки и подошла к зеркалу.

— Радик... — не могла наглядеться, приложив ладонь ко рту. — Как живой...

Паренек застыл изваянием, отвечая приклеенной улыбкой.

Он помнит обо мне!

— Что же ты наделал... Мы бы с тобой всё исправили, глупый! — заговорила сумбурно, и Радик внимательно слушал. — Если бы я знала! Привязала бы к себе и ни за что не отпустила. Почему ты решил это сделать?

Паренек по ту сторону прозрачного окна не пошевелился и не ответил. Он смотрел, не мигая, похожий на восковую фигуру.

Всё-таки галлюцинация. Как предупредила Вива, она не несет ответственности за качество изображения.

Внезапно парнишка отнял ладонь от зеркала и показал на меня пальцем.

То есть? И как понимать этот жест?

Радик снова приложил ладонь к зеркалу. Он перестал улыбаться и теперь смотрел равнодушно, по-прежнему не моргая. В какой-то момент его фигура начала таять. Испугавшись, что паренек исчезнет, я рванулась, чтобы удержать. Побудь со мной еще чуть-чуть!

— Не уходи! — коснулась зеркала, по которому пошли круги. Я вытащу тебя!

Ни тепло, ни холодно. Темно, неясные размытые тени. Шепот — и тут же оглушающая тишина... Где Радик?

Протянув руку на ощупь, я ухватила пустоту.

По глазам ударила белая вспышка, и закрутились мозаичные узоры как в калейдоскопе. В уши полилась какофония режущих звуков, стонов, шелеста, встряхивая мозги как жидкость в сосуде. Щекотное ощущение поползло по руке от кончиков пальцев и вдруг дернуло, оторвав конечность, словно у нелюбимой куклы.

Я закричала. Не от боли, а от самого факта отсутствия. Плечо и обрубок вместо руки.

Меня поглощало — неизбежно и неотвратимо.

В фильме, на который я ходила, учась в провинциальном колледже, был эпизод о том, как героиня увязла в болоте. Она погружалась в зеленое с прочернью месиво, и со дна всплывали пузыри. Вокруг на десятки километров — ни души, и она поняла, что истекали минуты ее жизни. Тогда я, вцепившись в подлокотники кресла, смотрела, как героиня пыталась выбраться, как кричала, зная о бесполезности попыток, как звала на помощь, плача от бессилия, и с какой тоской устремила голубые глаза в голубое небо в последние секунды перед тем, как ее накрыло с головой. Режиссер красочно показал, как захлебнулась героиня, и ее рука некоторое время оставалась виду, пока пальцы не погрузилась в болотную жижу.

И сейчас меня скрутило от предсказуемости финала — безнадежного, бесконечно тоскливого.

Затягивало зыбучими песками, засасывало в болотную жижу.

Закончился воздух в легких, вода добралась до рта.

Господи, как страшно. Беспредельный, нечеловеческий ужас.

Мамочка, я жить хочу! Я еще многого не сделала в этой жизни! Не приеду к тебе, как обещала, и не обниму. И Мэл никогда не узнает, что люблю его.

Вот и все. Тусклое пятнышко солнца сквозь толщу, погружение на дно, апатия. Пузыри изо рта.

Вдруг пришла боль — тянущая, обжигающая.

Отрезвляющая.

Меня хлестали по щекам, не щадя.

Вдохнув полной грудью, я закашлялась.

— Очнись, дурында, — шипел кто-то злобно.

Рассыпавшаяся на кусочки мозаика постепенно складывалась в нечеткое изображение: потолок, догорающие свечи, трюмо, черная ткань, наброшенная на круглое зеркало...

Я лежала на полу в комнате у Вивы, и девица пыталась привести меня в чувство.

— Ой! — застонала. Хотела сказать, что больно, и хватит бить по лицу, но язык одеревенел. И остался ли он на месте?

Но главное — я жива. Жива! И руки-ноги целы, и голова.

Кое-как Виве удалось перевести меня в сидячее положение, и пока она готовила чай с какими-то травами, отсчитывала капли, смазывала лицо кремом и натирала вонючей мазью на висках и за мочками, — не переставая, обзывала распоследними словами.

Как хорошо сидеть и слушать сердце, которое бьется, вернее, строчит как пулемет. Как хорошо знать, что дышится, пусть с хрипами, и что смотрится, пусть размыто, и что язык ворочается, пусть и слегка опух.

— Ты хуже, чем бестолочь, — выдала девица самое безобидное ругательство. — Зачем полезла? Почти утянуло. Хорошо, что я догадалась посмотреть. Думаю, почему стало тихо? Заглянула, а из тебя силы вытекают.

— Ра-адик не мог, — прохрипела невнятно.

— Причем здесь он? Равновесие не должно нарушаться. А ты полезла.

Пусть ругает. Она имеет право. А я жива.

— Я предупреждала тебя? Ведь предупреждала, да? — хлопотала около меня Вива. — Свалилась на мою голову, тетеря безмозглая. Как посмотришь в зеркало, будь добра, не падай сразу в обморок.

— А...что там? — пролепетала я, холодея и цепляясь за шкаф и стену, поднялась, ощупывая лицо и голову. Уши на месте, по пять пальцев на каждой руке...Ноги не сгибаются, руки неуклюжи.

— Тебя предупреждали, — сказала Вива, отходя и давая мне взглянуть в зеркало трюмо.

Я посмотрела и увидела.

Мое отражение поседело. Полностью.

Самое время потерять сознание. Давненько мне не приходилось отключаться. Если честно, никогда.

— С катушек съехала? — донесся до слуха тихий голос. Это про меня говорят? — Она же и так не в себе, а ты потворствуешь. Хорошо, что Мелёшин не приехал. Нужно возвращаться, пока его нет.

Говорила Аффа. Меня уложили на кровать, а девчонки переговаривались у трюмо.

— Да не хотела я поначалу. А потом подумала, вдруг прорвёт, — оправдывалась Вива. — А её намертво держит. Хоть взрывай. Но как?

— Странно это. Он же никто ей — не брат и не сват. Не понимаю, почему убивается, — пожала плечами соседка.

— Так бывает, если они родственные души.

Аффа фыркнула.

— У нее уже есть родственная душа. Бодаемся с ним каждый день.

— Родственность бывает по духу и по крови. Как у единомышленников или у брата с сестрой. У близнецов наблюдается сильная связь через века и в разных перерождениях. Так что допустимо. А Мелёшин — не родственник, он — однофамилец. В будущем.

— Видала колечко, да? — спросила соседка.

Девчонки тихо захихикали, и Вива смеялась с заметным облегчением. Наверное, тоже перепугалась до чёртиков.

Я заворочалась и закряхтела.

— Поднимайся, — стилистка помогла сесть, очутившись рядом. — Голова кружится?

— Немного.

— Ну, ты даешь! — воскликнула Аффа, уставившись на меня как на чудище. А ведь неделю назад в этой же комнате восхищалась неземной красавицей, собиравшейся покорить великосветский прием. — Это навсегда? — спросила она у Вивы.

— Отрастут, — заверила та авторитетно и обратилась ко мне: — Радуйся, что легко отделалась. В качестве дани могли забрать что угодно: голос, зрение, молодость, память.

— А завтра не заберут? — выдохнула впечатленная Аффа.

— Что смогли, то взяли, — хмыкнула девица. — Пошли восстанавливать внешность. Учти, покраска волос за дополнительную таксу.

Я устало махнула рукой, соглашаясь. Жизнь хороша, чтобы размениваться на мелочи.

Седина смотрелась страшно. Это были не роскошные волосы платиновой блондинки, например, Снегурочки. Из отражения на меня смотрела молодая старуха с обвислыми серыми паклями, тусклыми и безжизненными.

После того, как к волосам вернулся цвет и блеск, Вива отдала коробочку с остатками краски.

— Будешь подкрашивать, пока не отрастут заново. А если не отрастут, останешься бабой-ягой, — напугала меня. — А что? Я предупреждала — не суйся. Дойдете вдвоем?

— Дойдем, — кивнула Аффа.

Доковыляем, — согласилась я молча.

— С тебя еще сотня, — заключила стилистка. — Вообще-то работа стоит десятку, остальное — за моральный ущерб.

Я вяло кивнула. За жизнь не жалко отдать все деньги.

— Он был как живой! — воскликнула горестно. — Я бы никогда не полезла к зеркалу, но он стоял в двух шагах... Вот как ты, стоял и смотрел!

— Его спроецировало твое воображение, — пояснила Вива. — Человеческая сущность состоит из физической оболочки, энергетического поля и души. После смерти физическая составляющая обращается в прах, тлен. Энергетическое поле или аура или называй, как хочешь, некоторое время летает в мире живых и рассеивается, а иногда и нет, превращаясь в призрака, особенно если у человека остались незавершенные дела при жизни. Это тот случай, когда в программе наступает сбой. А души уходят в мир мертвых, чтобы потом возродиться, или плутают в лабиринтах, если слабы.

— Ты попадала... туда? — спросила я перед уходом у Вивы, и она коротко кивнула, нахмурившись. — И... тоже заплатила?

— Тоже, — ответила девица, и ее настроение испортилось. — Ползи уже. И не свались на лестнице.

После шокирующего общения с потусторонним миром ноги дрожали и заплетались. Спускаясь о лестнице, я вцепилась в Аффу:

— Пожалуйста, не говори Мэлу, ладно?

Мне вдруг вспомнилось невменяемое состояние парня на следующее утро после драки в "Вулкано", когда он решил, что меня нет в живых. Сегодня же беспечность и напускное бесстрашие едва не затянули в мир мертвых. Да Мэл убьет меня за легкомыслие!

— Не скажу, — согласилась девушка. — Он и так мне плешь проел.

Добравшись до комнатушки, я рухнула на кровать, и опять Радик не шел из головы, заставляя заново переживать случившееся в комнате стилистки.

Паренек ткнул в меня пальцем. Что это? Случайность, галлюцинация, или юноша хотел показать, что я знаю ответ? Хоть убей, а в голове пусто, и ни одной гипотезы.

Почему пророческое око показало видение с зеркалами и коридорами вместо того, чтобы предупредить о поступке Радика? Разве известие о его гибели — не значимый момент, достойный того, чтобы запомниться на всю жизнь?

Наверное, провидческое око промолчало, потому что я до сих пор не осознала, что паренька больше нет, зато сегодня с предельной ясностью поняла: что бы ни случилось и как бы трудно ни было, при любых обстоятельствах нельзя опускать руки и сдаваться как Радик. Никакая неудача и беда не отнимут самое ценное, что у меня есть. Жизнь.

Цепляться за неё руками, ногами и зубами.

На следующий день я бодрилась, несмотря на терзавшую слабость. Были выпиты укрепляющие сиропы и капли за все пропущенные дни. Была предпринята попытка навести порядок под голубым страшнючим деревом, но я отложила её на потом из-за головокружения и подташнивания.

Зато поела, практически насильно впихнув в себя засохший кекс, купленный соседкой незадолго до гибели Радика. Желудок саботировал, разучившись работать, но я усмирила лентяя. И вроде бы даже почувствовала прилив энергии.

Аффа сдержала слово и не сказала Мэлу о вчерашнем контакте с потусторонним миром, но парень словно чувствовал подвох и обитал поблизости, общаясь с Капой.

Совсем опустилась! — отругала себя. Ни разу не поинтересовалась у соседа, как поживает его брат Сима и удачно ли сдает сессию.

Мэл поглядывал подозрительно, и мне стоило больших трудов перемещаться по коридору, не пошатываясь и не привлекая внимание парня. Поэтому я, в основном, проводила время взаперти в комнате.

Внешность была придирчиво изучена в зеркале, и кроме седых волос, ставших после покраски разве что чуть темнее, столкновение с миром мертвых не отразилось на мне никоим образом.

Плавало мутным пятном на поверхности, но еще не обозначилось полностью, что вчера мне чудом удалось избежать необратимых последствий из-за собственного легкомыслия и беспечности. Вернее, из-за того, что я не могла примириться с уходом Радика, как не хотела отпускать его.

Мэла обрадовал проснувшийся аппетит, и он решил накормить меня богатым содержимым холодильника. Между нами опять произошла беспричинная ссора, вернее, это я вспыхнула как прошлогодняя трава. И ведь понимала, что нужно прекратить детский бойкот и перестать вести себя безобразно, но не могла остановиться. Что-то мешало, замутнив рассудок, и толкало говорить ужасные вещи, а Мэл слушал и молчал.

К вечеру мне полегчало, и неспокойствие опять погнало на свободу, на улицу, требуя начать жизнь с нового листа. Куртке, засунутой в сумку, предстояло остаться на помойке в качестве отсчетного шага, символизирующего обновление. Но букет, подаренный Мэлом, я не посмела тронуть, разрешив розам и дальше засыхать на подоконнике.

Задора хватило до ангельского строя на аллее, где я присела передохнуть на постамент. Через минуту по соседству присел Мэл — с непокрытой головой, руки в карманах.

Здание института походило на гигантский ледокол, плывущий по снегу. Из желтых и белых квадратов окон тянуло казёнщиной и людским скопищем, от которого я бежала в эти дни как от огня, ища уединения.

— Ты забросил подготовку к сессии, — сказала ни с того ни с сего. Действительно, Мэл нянчился со мной как с малым дитём. Думал, что кинусь на шею и отблагодарю за заботу? Не дождется. Его не просили о помощи.

— И ты забросила, — напомнил парень. — Не сиди. Замерзнешь.

— Скажи, есть ад и рай? — подняла голову, разглядывая в вышине каменные ангельские фигуры с распростертыми крыльями и тусклые точки звезд на черном небе.

Мэл пожал плечами:

— Не знаю. Не задумывался.

— А что ты знаешь? — начала заводиться.

Следовало остановиться, успокоиться и поговорить как взрослые люди, но у меня не получалось. В отсутствие прочих виноватых я снова спустила всех собак на Мэла, и от осознания этого факта распалилась еще больше.

— Вчера я встречался с твоим отцом, — сказал парень. — Он позвонил и удивился, что ты не взяла трубку. Я объяснил, что теперь отвечаю за тебя, и мы договорились о встрече.

— Я сама за себя отвечаю! — вспылила, не удосужившись вникнуть в суть слов Мэла, и вскочила. — У меня есть ноги и руки! Не нужно кормить меня с ложечки и подносить горшок!

Ах, если бы он ответил на повышенных тонах! Я сгорала от желания всласть поругаться и устроить скандал.

Но парень не дал повода прицепиться.

— Конечно, ты самостоятельная девушка, — признал тоном, каким обычно уговаривают буйно помешанных, и оттого раздраконил меня еще сильнее.

— С чего ты взял? — ухватилась за его слова, противореча своим же, ранее сказанным. — Я — овца. Куда скажут, туда пойду. Мне никогда не доверяли принимать решения.

Обвиняющая тирада вот-вот разразилась бы, но её прервало появление запыхавшейся Аффы.

— Эва... Штусс приехал... Твой начальник в архиве.

Приехал! Дядя Радика вернулся!

Схватив сумку, я бросилась к крыльцу без оглядки, и, удаляясь, услышала, как девушка сказала Мэлу:

— Не препятствуй. Это её разговор.

__________________________________

ovumo *, овумо (перевод с новолат.) — яйцо

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

21. Полнолуние

Из-за перенесенной слабости свет гигаваттных ламп в подвальном коридоре обжигал сетчатку глаз, ставшую ранимой, и заставлял подслеповато щуриться.

Швабель Иоганнович действительно приехал. Он занял стул у перегородки, лицом к двери, и, положив ладони на колени, замер в позе человека, присевшего "на удачную дорожку" перед тем, как подняться и уйти.

Архив пустовал не только из-за отсутствия студентов, но и из-за оголившихся углов помещения при входе. У правой стены выстроился жалкий ряд разномастных горшков с заморенными растениями, похожими на омертвелые кустики мыльнянки, спасенные мной из оранжереи Ромашевичевского. Кстати, где мыльнянка? Куда подевалось флористическое великолепие? Лианы исчезли с потолка, роскошные кусты пропали, кактусы — и те понурились, сморщившись. Нечему цвести, зеленеть, благоухать.

Теперь в архиве стало просторнее, пустого пространства больше, отчего шаги отражались эхом от стен.

— Что случилось? — поинтересовалась я, усевшись рядом с мужчиной и оглядываясь по сторонам. Без тропических джунглей помещение, выкрашенное привычной голубой краской, смотрелось неуютно и уныло.

— Не знаю, — растерянно пожал плечами Штусс. — Такое разорение... Не пойму. Евстигнева Ромельевна взяла под личный контроль поливку и освещение в рабочее время. И раньше растения переживали выходные без ущерба. А тут... на третий день после отъезда начался повальный мор. Василисе Трофимовне досталась канитель с уборкой. Говорит, на глазах гнили и засыхали. Наверное, эпидемия.

Вскочив, я подошла к уцелевшим беднягам в горшках. Так и есть, выжили те растения, которые в естественных условиях были крайне непритязательны в уходе, но и они сейчас выглядели плачевно.

— Может, забыли и не поливали? — выдвинула гипотезу.

— Как можно? — возмутился наветом мужчина, и его усы встопорщились. — Не сомневаюсь в порядочности Евстигневы Ромельевны. Она организовала достойный уход. Но вот как-то... неожиданно получилось... — развел он руками.

Получилось. Наверное, растения скорбели вместе с хозяином о его утрате. А чему удивляться? Согласно исследованиям ученых представители флоры тоже умеют чувствовать и выражать эмоции.

— Как вы? — спросила я, снова сев рядом с архивариусом. — Как... Радик? Как его мама?

— Отвез, — сказал сипло начальник. — Туда, где он появился на свет... Эва Карловна, если пожелаете работать в архиве, могу дать рекомендации администрации института. Вы справитесь с должностью старшего помощника архивариуса.

Я невесело рассмеялась, и Штусс посмотрел на меня с удивлением.

— Это хорошая прибавка к жалованью, — заверил он. — Пятнадцать висоров еженедельно.

Ужасно много, — отвернулась я. Шестьдесят висоров в месяц. Полуголодное существование.

— Хочу быть архивариусом высшей категории, — пожелала шутливо. — Сколько платят?

— Сто висоров еженедельно.

Неплохо. Есть к чему стремиться по карьерной лестнице.

— Дело в том, что я оставляю это место. Уезжаю, домой. Так сказать, в родные пенаты, — выдал Штусс.

Некоторое время я осознавала сказанное.

— Как? Куда? Почему? — полилось из меня бессвязно.

— Здесь мне нечего делать... Теперь незачем, — плечи мужчины поникли.

— А архив? Ведь документы... Что станет с ними? В них ваша жизнь!

И это было правдой. Швабель Иоганнович пропадал в архиве с утра до вечера и даже по субботам приходил в институт, чтобы лишний раз навести глянец на полках. Он жил работой. Ну, и еще племянником.

— Незаменимых нет, — вздохнул Штусс, и я поняла, что он принял решение. Бесповоротно.

— Не уезжайте, пожалуйста! — схватила его за руку. — А... как же Радик? Вернетесь к нему?

— Нет. В местах, откуда я родом, принято кремировать и не цепляться за конкретные места упокоения.

Его ответ неприятно поразил. Получается, мне не удастся приехать к Радику и поговорить с ним. Куда ехать, если могилы нет?

— То есть? В каких местах так принято?

— На западном побережье, — ответил архивариус, не заметив, что меня парализовало от его слов. — Вам чужда кремация и развеивание праха? Считайте сию странность моей верой... моей религией... Мы приходим в этот мир и, прожив жизнь, отмеренную судьбой, уходим. Неважно, куда. Главное остается вот здесь, — приложил он руку к груди.

— И вы так просто... что с западного побережья... — пролепетала потрясенно.

Моим начальником оказался человек, живший когда-то там же, где и моя мама, а я не догадывалась. Он мог знать её. Как тесен мир!

— Эва Карловна, уверен, вы порядочная девушка и не устроите нездоровую сенсацию, — сказал архивариус. — Хотя в моей биографии нет особых тайн. В анкете, которую заполняют при трудоустройстве, расписано достаточно подробно.

И Штусс рассказал историю обычной жизни невидящего в мире висоратов. Он излагал скупо, но мне хватило воображения, чтобы дорисовать детали.

Швабель Иоганнович родился на побережье. Его отец умер, когда мальчику не было и года. Позже мать очаровала приезжего мелкого чиновника, прибывшего в каторжанский край с плановой ревизией и, благодаря беременности и скорому замужеству, сумела вывезти сына с побережья. Младшему брату Штусса, родившемуся на Большой земле, не передалась по наследству способность видеть волны, а вскоре отчим развелся с матерью, оставив той скромные алименты. Можно сказать, Швабель Иоганнович добился определенных высот, получив работу в висоратском ВУЗе, будучи невидящим. В силу возложенной ответственности мужчина получил clipo intacti* и дефенсор* на законных основаниях, что считалось большой удачей для слепого. Брат Штусса погиб во время пожара на работе, оставив молодую жену с маленьким ребенком на руках. Так, заботой Швабеля Иоганновича стали подрастающий племянник и вдова, потому что иных родственников не осталось. Мать успела покинуть этот мир.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Ирадий получил дефенсор*... заслуженно, — рассказывал деликатно архивариус, называя племянника по-взрослому: "Ирадий". — Мы гордимся... гордились им, — поправился он. — Но судьба, одаривая меньшим, забирает гораздо больше.

Не удержавшись, я порывисто обняла Штусса и приложилась к его груди. Он сперва опешил, но потом неловко обнял, поглаживая неуклюже.

— Ирадий рассказывал о вас... Я рад, что у него такой хороший друг... был, — запнулся мужчина.

— Не уезжайте! — прижалась с отчаянием. Он часть — Радика. Не хочу отпускать. Не могу. Еще столько не сказано!

— К сожалению, никак. Документы поданы, заявление подписано ректором. И Марина согласилась поехать со мной... Марина — мать Ирадия, — пояснил архивариус.

Я решила, что между вдовой младшего брата и Штуссом имелась симпатия более глубокая, чем родственные чувства, но мужчина развеял предположение.

— Кроме Марины у меня никого не осталось. С семьей не сложилось, как и у нее, потому что она до сих пор хранит верность брату. Да ведь я не упрекнул бы, познакомься она с кем-нибудь. В наше время женщине трудно выживать в одиночку. А теперь и якоря на Большой земле не осталось, — сказал он, подразумевая Радика. — Ни близких, ни родных. Марина тоже не видит волны. Как и я.

Как и я! — завопил голосок.

— На новом месте и дышится легче, — сказал архивариус с запинкой. — Уже поздно начинать новую жизнь, но и старую хочется завершить достойно. Так что поедем. Я же из тех мест в шесть лет уехал, но они снятся до сих пор. Зовут.

И мне снятся! И меня не отпускают! Приковали намертво.

Не выдержав, я вскочила, и, схватив сумку, бросилась из архива. Слезы застилали глаза.

На ощупь поползла вдоль стены и забилась в ответвление коридора, в темный закуток. Съехала по стене и, сжавшись, обхватила себя. Швырканье, всхлипы и хлюпанья вклинились в сонную тишину туннеля.

Родственные души... Простить... Отпустить... Оторвать.

Не могу и не хочу. Но нужно.

Потому что останется в сердце. Навечно.

И взрыв произошел.

Я заревела — громко, в голос, навзрыд. Выплакивала всё то, что копилось день за днем после гибели Радика. Мне следовало сделать это еще тогда, у машины скорой помощи, но сердце послушно замерзло, а боль продолжила пульсировать, отравляя ядом под ледяной коркой.

Захлебываясь плачем, я не заметила, как темнота замерла, насторожившись, и поползла ко мне — обнимая, обволакивая, утешая.

Я рыдала, и вместе со слезами, размазываемыми по щекам, отдавала, отпускала. В каком-то тумане освобождалась от гнета, сдавливавшего грудь.

Тьма была покрыта мягкой шерстью и потрескивала знакомо, по-домашнему. Мне казалось, я уткнулась в большую меховую подушку, которую уливала горькими слезами, и меня успокаивали и согревали, оттаивая всё, что наморозилось в душе.

В мультфильмах и на рисунках персонажи всегда ревут в три ручья, и рядом натекает огромная лужа. Наверное, мои слезы тоже образовали потоп на локальном участке институтских катакомб, смыв подземных обитателей, если таковые имелись.

Представив картинку тонущего Некты, я хихикнула.

Какое-то время сидела, бессмысленно уставившись в пространство перед собой. Голова звенела от пустоты. Порожний сосуд. Звонкое эхо.

Стало ли мне легче? Наверное.

Поднялась, пошатываясь, и темнота помогла удержать равновесие. Я благодарно погладила мохнатость. Совсем не страшно. Мой зверь разговаривал с невидимкой на одной волне, хотя у тьмы вполне осязаемый облик. В нее можно уткнуться и не отрываться, что я и сделала. Темнота затрещала в ответ — не угрожающе, а вполне даже добродушно, а потом легонько подтолкнула к свету, к коридорным лампам.

И я пошла, прихватив сумку, которая мешалась под ногами. Оглянувшись назад, не увидела никого, но мне казалось, в черноте коридора остался тот, к кому смогу прийти в любое время, чтобы поплакаться в жилетку.

* * *

Зло не привыкло, чтобы его инертное состояние сотрясалось с завидной регулярностью, но не определилось, нравятся ему встряски или нет. Тому виной послужила скука, подтолкнувшая к тому, чтобы узнать устройство двуногих и принцип их работы, несмотря на пренебрежение Зла к заточившим его существам.

Первый же попавшийся двуногий обманул ожидания Зла. Он состоял из плоти, и процессы, протекавшие в его организме, показались примитивными, поскольку полностью зависели от окружающей среды.

Оболочка двуногого была тонкой и чувствительной к внешним воздействиям. По узким каналам существа текла темно-красная жидкость, а внутри работало устройство, приводившее организм в движение — крайне хрупкое и несовершенное. Двуногому требовалось втягивать в себя пространство, пропуская через фильтры, и выдувать обратно, но с иной концентрацией компонентов. Ему также требовалось периодически наполнять упругий мешок во внутренностях и заставлять его сокращаться, перерабатывая потребленное, иначе химические реакции в организме замедлялись и начинались сбои.

Таким образом, Зло поверхностно просканировало двуногого и, не найдя угрозы, разочаровалось. Но в исследовании имелся несомненный плюс: существо подчинялось законам убогого четырёхмерия. Оно находилось в оболочке неизменной формы, не могло распадаться и восстанавливаться, не могло преодолеть силы тяготения, как не могло управлять пространством и временем. У Зла оказалась в наличии бездна преимуществ. Но что толку, если ими нельзя воспользоваться?

Примитивное существо можно приручить, — пришла следующая идея Злу. Высший разум поработит низший. Это ли не насмешка над двуногими, заточившими его в жалком материальном мирке?

Но низшее существо оказалось слабым, и его уязвимость сделала слабым Зло. Двуногого, связанного с ним, требовалось опекать и защищать. Нельзя сказать, что необходимость в присмотре утомляла Зло. Возня с примитивной особью и забота о ней отвлекали от скуки и вынужденной неволи.

Зло ощутило себя нужным. Единственное, что лишало его равновесия — это невозможность выбраться из ограниченного пространства, за пределами которого двуногого одолевали различные напасти. В такие моменты Зло впадало в неистовство, сотрясая туннели трубным ревом.

Зло не хотело признавать привязанность к примитивному существу и старательно изображало равнодушие, но не могло удержаться от того, чтобы лишний раз не приласкать свое неразумное и непутевое дитя. Зло не заметило, что томится в ожидании встреч.

Наконец после долгого отсутствия двуногий появился в поле слышимости, и Зло притаилось на границе света и ночи, навострив уши. Оно выяснило, что скучало.

Когда существо бросилось в объятия тьмы и задергалось в конвульсиях, Зло поначалу растерялось от приятной неожиданности, но почувствовало, что того терзало нечто, причинявшее боль и удавливающее изнутри.

Двуногие, заточившие Зло в крошечном пространстве, не догадывались, что пленник стал сильнее, хитрее и умнее всех их, вместе взятых, выуживая пользу из заточения. И хотя законы четырёхмерия надели на Зло уздечку неволи, оно приспособилось к существованию с максимальной выгодой для себя. Обняв свое страдающее дитя, Зло впервые проникло в источник импульсов, посылавший команды организму, и погрузилось в концентрацию трассирующих сигналов. Задача оказалась легкой, несмотря на сетку из нитей, призванных защищать и оберегать источник от постороннего вторжения. Примитивные создания, эти двуногие! Для Зла не существовало преград.

Зло было потрясено. Прежде оно не церемонилось, внося изменения в устройство живых и неживых организмов, но сейчас вынуждено было признать, что не встречало столь сложной системы, в которой деятельность всех составляющих была упорядочена, и один процесс закономерно проистекал из другого. Если все двуногие устроены одинаково, то Злу впору позавидовать ювелирному мастерству творца, создавшего уникальных, хотя и хрупких существ.

Зло осторожно пробиралось по источнику импульсов, боясь повредить нежную ткань, пока его дитя билось в конвульсиях и генерировало прозрачную жидкость, увлажнявшую физическую оболочку Зла. Сложные сигналы с легкостью расшифровались исследователем, и ему открылась истина, совершенная в своей простоте и гениальности. Зло нашло выход из заточения.

Оно сделало рискованный выбор — в доли миллисекунды, если перевести в местные единицы измерения.

Щупальца Зла поползли по стенам, по полу, по потолку. Стекаясь к небольшому вместилищу возле двуногого, они заползали в крошечную щель, утрамбовываясь, закручиваясь и сворачиваясь в единое целое. Зло сбрасывало с себя всё, чему научилось за годы праздного существования в материальном мире, и направляло во вместилище.

Оно рассчитало, что тьме, затаившейся во вместилище, хватит первоначального толчка, чтобы стать самостоятельной сущностью, способной развиваться. Усилия Зла не пропадут даром, и убогое четырёхмерие покорится наследию порождения ночи.

Зло знало, чем жертвует, и потратило остатки способностей на то, чтобы привязать клубок тьмы, скопившейся во вместилище, к своему дитя. Оно погладило знак, который когда-то подарило двуногому. Отныне тьма — вечная должница владельца отметины и должна заботиться о нем. Зло поделилось расшифрованными сигналами и внушило первое наиважнейшее задание: обезопасить двуногого от тех, кто послужил причиной конвульсий.

Существо успокоилось, и Зло, поразившись чуду самоочищения организма, испытало печаль. Оно не хотело, чтобы его ребенок уходил. Когда двуногий вышел в свет ламп, унося с собой вместилище, Зло осталось в одиночестве в темноте туннеля.

Оно перестало быть Злом. Оно стало обычным примитивным монстром.

* * *

Я игнорировала институт, и он отвечал тем же. Монтеморт успел позабыть студентку, появляющуюся в альма-матер по большим праздникам, и теперь поедал меня красными угольками, замерев в позе сфинкса. Пристальный и подозрительный взгляд пса нервировал.

Честна я и чиста! Как стеклышко, — поправила ручку сумки на плече и выскользнула на крыльцо, где натолкнулась на Мэла, пританцовывающего то ли от нетерпения, то ли от холода.

Глубокий вдох опалил легкие морозным воздухом. Исчезла тяжесть, сдавливающая грудь.

Мэл тоже понял — кое-что изменилось. Он забрал сумку и, взяв мою руку, посмотрел вопросительно.

— Замерз?

— Не успел. Только что вышел. Хотел подождать у Списуила, но не сидится. Куда теперь?

— Давай пройдемся. Недолго, — добавила я на всякий случай, если парень скажет, что на улице холодно для неспешных прогулок. — И еще хочу выбросить куртку. Так нужно.

Мэл не воспротивился предложению, и мы пошли: по дорожке вдоль института, мимо общежития, по институтскому парку Вылезли через дыру в заборе и двинулись вдоль ограды альма-матер, обогнули ВУЗ по периметру и свернули на заснеженную улочку в стороне, противоположной кварталу невидящих.

Мэл позволил мне проявить инициативу выборе маршрута. Наверное, он думал, что меня опять потянет в места, исхоженные в последние дни. Но я вдруг вспомнила, что парню нельзя появляться пешим в районе Тёмы. И вообще, Мэл сильно рисковал, разъезжая на машине и вылавливая меня у лавок и витрин в квартале невидящих. Поэтому сейчас мы отправились на неизведанные территории, впрочем, не отличавшиеся от района слепых, изученного мной вдоль и поперек.

— Где мы? — спросила у Мэла, разглядывая однотипные двухэтажные дома. — Здесь тоже живут невидящие?

— Да. Слепых гораздо больше, чем ты можешь представить. Более шестидесяти процентов населения столицы.

Некоторое время мы шли молча по безлюдной улочке, и редкие горожане обгоняли нас, спеша домой, к родным и близким. Горящие окна казались мне символом уюта и надежности. Дружные семьи собирались за ужином и обменивались новостями и рассказами о том, как прошел день.

— Я согласна сходить к психологу.

От неожиданности Мэл споткнулся на ровном месте. Он не поверил, решив, что ослышался, и переспросил несколько раз, неизменно получая утвердительный ответ.

— Спасибо, Эва, — уткнулся в мою ладонь и поцеловал. — Мы сходим вместе. К самому лучшему психологу, хорошо?

— Хорошо.

Я устала бегать от самой себя. Сколько не прячься, а нужно жить дальше. Радик навсегда останется в моем сердце. Я простила его. Когда-нибудь прощу себя и Мэла. Он старается.

Неожиданно я зашвыркала носом и расплакалась, но слезки оказались легкими и скоротечными, как слепой дождик из небольшой тучки. Мэл притянул меня, второй рукой создав теплый колпак, и гладил по спине, успокаивая.

— Понимаешь... — рассказала сумбурно, более-менее утихнув. — В интернате был один мальчик... Старше меня... Однажды он подошел и сказал: "Держись за меня, шмакодявка. Иначе не выживешь". И я пряталась за него... Несколько лет пряталась, а он почему-то защищал... А потом взял и сбежал из интерната. Бро-осил... — снова заревела. — Я же боялась заводить друзей, чтобы никто не узнал обо мне. А ему было плевать, вижу или нет. А теперь и Радик бросил. Тебе неприятно слушать?

— Нет, Эва, наоборот, я рад. Ты молчала столько времени... Ходила, а глаза красные-красные, и около тебя потрескивало. Звенело от напряжения. Хорошо, что поплакала. Легче?

— Да.

Наверное, мы смотрелись странно посреди заснеженного тротуара, но мне было все равно.

Мэл достал из внутреннего кармана куртки платок и протянул мне. Никакие трудности не выбьют воспитание из парня. Он открывал двери, пропускал вперед, нес сумку, и я не испытывала прежнего раздражения.

— Ты права во всем, — сказал Мэл. — Я тысячу раз пожалел, что нельзя повернуть время вспять. Машина времени пришлась бы кстати.

Его слова в точности повторили бредовые фантазии, посещавшие меня во время бесконечных мотаний по улицам.

Мы двинулись дальше, и вскоре парень заметил мусорные баки в проулке.

— Самое время попрощаться с курткой, — сказал, ставя сумку на снег, и открыв ее, не удержался на корточках, завалившись назад.

— Сильно ушибся? — спросила я, помогая Мэлу подняться.

— В ней, что ли, рой с пчелами сидел? Вылетели и сбили с ног.

Какие пчелы зимой в столице в сумке у студентки? — ответил мой красноречивый взгляд.

Мэл вынул куртку и бросил в бак.

— Смотри, вон там. Ничего не видишь? — показал на тень между переполненными баками, из которых вываливались мешки с мусором.

— Да ну тебя. Нагнал страху. Пошли уже, — сказала я с дрожью, оглядываясь по сторонам, и мы двинулись дальше.

— Расскажешь об архиве? — спросил осторожно Мэл.

— Потом как-нибудь, — отозвалась неохотно, и он не стал наставать.

Может, позже откроюсь Мэлу, что архивариус оказался родом с побережья, но не сейчас. Это моё, личное. Разговор со Швабелем Иоганновичем вышел коротким и грустным, и мне хотелось продолжить общение. Ведь не завтра же уедет Штусс. Мэл как-то упомянул, что необходимо оформить кучу бумаг и получить согласие нескольких ведомств для въезда на побережье. Так что я успею поговорить с архивариусом, и не раз. Вдруг мужчина вспомнит что-нибудь интересное из своего детства? Еще потребую от него адрес, чтобы писать письма, и попрошу рассказать о Радике — об его увлечениях, о пристрастиях, о друзьях.

— Ты говорил, что встречался с Рублей, — вспомнила неожиданно. Оказывается, я многое пропустила, потерявшись в закоулках воспоминаний и обид. — Он тебя не съел? Что сказал?

— Не съел, — улыбнулся Мэл. — Ну... В общем, разговор получился продуктивным. Эва, я расскажу, и ты снова рассердишься...

— Нет. Обещаю.

— Хорошо, — согласился он. — В нашей среде заключают браки и налаживают семейные связи, исходя из деловых интересов. Поэтому заверения в горячих чувствах выглядели бы дешевым трюком. Общество не поверит и посмеется. Ты — деловой интерес Рубли. Он хотел повязать Влашека через твой брак с одним из своих родственников. Об этом открыто говорят. А тут вышло, что я спутал карты. Знаешь, какие слухи ходят о Мелёшиных? Мы раньше всех прознали, куда дует ветер, и я пошел по головам ради выгодной партии, заставив тебя принять обязательство. Сгоряча Рубля хотел послать за тобой, чтобы ты подтвердила факт угроз и шантажа.

— Премьер-министр запланировал мое замужество? — ужаснулась я. — И что дальше? — ухватилась за Мэла.

— А ничего. Рубля, конечно... э-э-э... погорячился и высказался... м-м-м... весьма эмоционально, но потом признал, что ты оказалась незапланированным бонусом в брачной колоде. Хотя и не отказался от задумки породниться с Влашеками.

— То есть? — силилась я сообразить. Мозги опухли за время бездействия и работали с трудом.

— Через твою сродную сестру.

— Но ей же пятнадцать!

— Ну и что? Рубля готов вкладывать инвестиции, потому что видит в твоем отце потенциал. И... гуляют слухи, будто бы он рассматривает Влашека в качестве своего преемника, — сообщил спокойно Мэл.

Общество прочит родителю пост премьер-министра?!

— Поэтому я ездил на предварительную встречу с твоим отцом. Во-первых, сказал напрямик о пожелании Рубли в отношении твоей сестры, а во-вторых, заверил, что наша семья компенсирует Влашекам упущенную выгоду в отношении тебя. Сегодня мой отец должен был встречаться с твоим. Эва, это сложно. Это политика. Мой отец не сегодня-завтра добьется объединения департаментов — своего и Первого. Как думаешь, кто встанет во главе? К тому же мой зять — первый советник Рубли и курирует работу правительственных научных центров. А оба деда — родной и двоюродный — имеют право голоса в Высшем правительственном суде. Так что моему отцу есть что предложить Влашеку в качестве откупа за старшую дочь, то есть за тебя.

Не знаю, что и сказать. Лучше бы не спрашивала, потому что слова Мэла потрясли. Пока я варилась в собственном соку переживаний, выяснилось, что около серой незаметной крыски закрутился клубок политических стратегий и интриг, из которого не выпутаться.

Нужно ли мне всё это? Меня станут учить правильно ходить, говорить и смотреть по сторонам, чтобы не опрофаниться перед высшим обществом и журналистами. Будут следить за каждым шагом и заглядывать в рот. Моего зверя начнут дрессировать и воспитывать.

Не хочу меняться. Хочу вернуть прежнюю жизнь.

— А что сказал отец по поводу сестры?

— У него нет выбора. В любом случае ему пришлось бы родниться с Рублей, коли произошел поворот в карьере.

Запланированное будущее кого угодно ввергнет в отчаяние. Теперь мне стало понятно возмущение сестры Мэла при встрече у лифта. Наверняка Мелёшин-старший держал дочь в качестве козыря в брачных стратегиях клана.

— Отец намекал, что я... не вижу волны?

— Ни слова, ни полслова. По умолчанию мы поняли друг друга. Эва, буду честен. В союзе наших фамилий обе семьи усматривают взаимную выгоду. В данном случае твое невидение не имеет значения.

Иными словами, я пешка, которую толкают в дамки против воли, не спрашивая о желаниях. Отец вырастил меня и дал образование, каждый день рискуя именем и карьерой. Настала пора отдать дочерний долг.

Все проблемы из-за кольца, — посмотрела на Коготь Дьявола, тускло поблескивающий на пальце. Нет, причина была глубже и состояла в том, что отцу следовало перевести меня в колледж на востоке страны, а не в столичный институт, в котором учились Мэл и Петя Рябушкин.

— Получается, нам теперь не деться друг от друга? Чем дальше, тем глубже вязнем.

— А ты хочешь деться? — посмотрел на меня Мэл.

Я не ответила. Не знаю, чего хочу. Хочу разобраться в себе. Хочу разобраться в своем отношении к Мэлу. В отчаянный момент, когда в комнате Вивы из меня утекали жизненные силы, в голове вспыхнуло, что люблю его. Почему? Что это за чувство?

После нескольких дней отчуждения я испытывала настороженность к Мэлу. И то хорошо, что агрессия растворилась в слезах, выплаканных в подвальном коридоре. Теперь требовалось время, чтобы понять парня и логику его поступков. А если меня разочарует отношение Мэла к жизни? Вдруг выяснится, что у нас совершенно противоположные взгляды на одни и те же проблемы?

Мэл правильно сказал — нужно идти к психологу.

— Эва, на тебя никто не давит и не принуждает, — сказал парень, сжав мою руку. — В любом случае, поступай, как считаешь нужным. Как велит сердце.

Хорошо сказано. Мое сердце пока что отдыхает, сбросив ношу, пригибавшую к земле все эти дни.

— А твой отец знает, что я не вижу? — поинтересовалась у Мэла.

— Нет. Как я понимаю, в личном деле хранится поддельная вис-экспертиза, да?

— Возможно. Не вникала. Отец устраивал нужные обследования. Даже не знаю, существуют ли настоящие результаты замеров вис-потенциалов.

За разговором мы сделали крюк по заснеженным улицам и вышли к институту.

— Смотри, сегодня полнолуние! — воскликнул Мэл, показывая рукой.

Луна, прятавшаяся за зданиями и деревьями, решила вылезти на небосклон. Желтый блин цеплялся за крышу дома, освещая улицу ярче фонарей. Отчего-то стало тревожно, и я оглянулась назад.

— Замерзаю, — поежилась зябко.

Мэл потрогал мой нос, и мимолетное заботливое касание не раздражало.

— Точно. Прибавь шаг, — потянул парень за собой.

Когда мы торопливо шли по аллее с ангелами, я дернула руку Мэла, показав пальцем наверх.

— Смотри, вон там! На крыше кто-то сидит.

— Никого там нет, — сказал Мэл, изучив институтскую черепицу. — Это тень легла, вот и кажется. Пошли.

Я следовала за ним, подняв голову, пока мы не повернули за угол здания. В какой-то момент мне показалось, что у вентиляционной шахты очертились контуры темной фигуры с распростертыми крыльями — такими же, как у каменных ангелов с аллеи.

Прощаясь у двери швабровки, Мэл поцеловал руку как джентльмен, чем смутил. Я успела отвыкнуть от жестов внимания.

— Спокойной ночи, леди.

— Спокойной ночи, — рассмеялась и сделала реверанс. — Спасибо за прогулку, Егор Артёмович. Мне понравилось.

— И вам спасибо, Эва Карловна, — сказал он серьезно и отвесил поклон. — Провел чудесный вечер в вашем обществе.

Несомненно, после нескольких дней, в течение которых отвратительный характер лез из меня как прогорклая каша из кастрюли, сегодняшний вечер показался сказкой нам обоим.

Ну, и что с того, что мы разошлись по своим комнатам, а потом встречались возле душевой и в пищеблоке? Мэл улыбался, и я тоже.

Брачные стратегии, о которых рассказал Мэл, воспринималась через призму мутного стекла. Словно бы не из-за меня, а из-за другой девушки перекраивались политические взаимовыгодные альянсы, и словно бы другой счастливице выпала великая честь примерить фамилию столичного принца.

Разве не об этом мечтает каждая особа женского пола? Отец — высокопоставленная шишка, самый завидный жених — мой парень. Наверняка свалившаяся на меня удача не дает кому-то спать ночами, вызывая черную зависть. Найдется немало желающих поменяться местами с дочерью министра экономики.

Умная и дальновидная девушка сразу бы поняла, куда дует ветер, и подстроилась, влившись в струю. Какая разница, видны волны или нет? Нужно хватать от жизни по максимуму, пока есть возможность.

И все же, что нужно мне? Мэл сказал: "Слушай сердце", но оно в растерянности.

И все же сердце признало, что следует сказать спасибо парню, прикрывшему меня перед Рублей, которому втемяшилось в голову породниться с Влашеками. Мэл не побоялся и рискнул пообщаться с премьер-министром. Иначе я попала бы в патовую ситуацию.

Мэла не смущала моя слепота, и он хранил тайну. Более того, узнав о матери-каторжанке, не отвернулся и предложил свою фамилию и вдобавок кольцо как гарантию данных им обязательств. Мэл сделал красивый жест не потому, что мой отец — министр, для которого готовят кресло руководителя страны, а потому что... хочет быть со мной. Пусть в глазах общества парень выглядит расчетливым и беспринципным, но я знаю, его глаза не лгут, как руки и губы.

Что ж, будем двигаться вперед маленькими шажками. И жить. Это не страшно, главное, оставаться собой.

Надевая пижаму, я решила: всё, хватит бегать и во сне. Встречу хозяина леса с распростертыми объятиями, и мое неадекватное поведение нарушит еженощную программу, избавив от навязчивого сновидения. Если же план не удастся, поделюсь проблемой с психологом. Легче выговориться о фантазиях, обуревающих сонное сознание, перед специалистом, нежели советоваться с Альриком или с деканом.

Но, как ни старалась уснуть, а, несмотря на упавшую тяжесть с плеч, отключиться не получалось. Я ворочалась в постели, тщетно смеживая глаза. Накрывалась с головой и одеялом, и подушкой, но сон не шел ни в какую. За стенкой Мэл и Капа обсасывали достоинства и недостатки машин, а потом переключились на обсуждение самых популярных цертам*.

Мешала луна. Запрятанная за домами, она, тем не менее, освещала укрытый снегом институтский парк, и бледно-голубоватый свет наслаивался на электрический, шедший от фонарей. Даже шторочка не спасала, как ни натягивай ситец на щели. Лунная полоска заползала в окно то слева, то справа, нахально устраиваясь на стене или на потолке.

Проворочавшись впустую с боку на бок, я кое-как заснула — измученная и на смятой простынке.

И во сне появилась луна. Она повисла над лесом большим тяжелым кругом, освещая поляны и низины, и от деревьев протянулись длинные тени, уходящие частоколом вдаль.

Ни дуновения ветра, ни вскрика птицы. Тишина. Воздух пропитался ожиданием.

Хозяин был здесь, рядом. Он кружил неподалеку, мелькая тенью между стволами, и неслышные шаги отдавались эхом в ушах.

В крови забурлило предвкушение, натягивая нервы звенящими струнами. Пульс участился, невидимые барабаны забили, горяча сердце.

И я побежала. Вернее, та, что поселилась в моем сознании, сорвалась стрелой, выпущенной из лука. Или понеслись мы обе.

Хозяин не отставал. Он подгонял, раззадоривая. Самка чувствовала загривком его присутствие, и жар накатывал волнами по телу, приподымая волоски.

Гон будоражил и волновал. Сильный самец звал свою пару, оглашая ревом окрестности. И самка — запыхавшаяся, разгоряченная — остановила бег, повернув назад.

В просвете вековых деревьев мелькнула фигура хозяина. Он был великолепен. Могуч, широкоплеч и наг, как и я. Мышцы играли под его загорелой кожей, блестящей от пота.

Хозяин обходил сзади, ступая бесшумно. Воздух накалился при его приближении, что уж говорить обо мне?

Преследователь очутился в шаге, за спиной, и от него исходили волны невиданной силы, сгибающие волю. Не удержавшись, самка упала на колени и склонила голову. Горячее прикосновение прошлось по позвоночнику снизу вверх, вызвав её дрожь и урчание. Это не я, это мое сознание плавилось и таяло, став мягким как воск.

Меня схватили за волосы и оттянули назад. О да, мой господин! — выгнулась покорно, пока хозяин ощупывал то, что отныне принадлежало ему. Он был доволен трофеем. Он заслужил.

Шум нарастал в ушах, сердце вторило невидимым барабанам, споря с ними по громкости, кожа пылала, умоляя о прикосновении. Избавь от пытки. Облегчи муки.

Самке разрешили взглянуть на своего повелителя перед тем, как тела сольются под луной. Перед ней мелькнули глаза — вертикальные полоски в янтаре.

Хозяин замер и... вдруг оттолкнул, отшвырнул от себя. Брезгливо? Испуганно? Изумленно?

Господин, в чем моя вина? — поползла за ним. — Прости, господин, я буду послушной.

Меня трясло, даже зубы стучали. Ужасный колотун.

Хочу туда, в лес. Хочу к нему.

Его рев до сих пор отдавался в ушах.

Прижаться к земле и ползти, ползти. На коленях, к своему повелителю.

Признать. Отдаться на его волю, на его милость.

Выбравшись из постели, я поплелась, держась за стену. Голова кружилась от духоты.

В пищеблоке выхлестала чайник воды и столько же выдула из-под крана.

Помогло ровно на три шага.

Тесно в пижаме. Жарко.

Иду вдоль стеночки. Карабкаюсь.

Царапаю дверь. Тихо, как мышка. Ведь он слышит. Он не спит, верно?

Скрипнули петли. Он сонно щурится в полоске света от коридорной лампочки. Неужели дрых?

— Эва?

Толкаю его внутрь, и захожу, закрывая дверь. Темно, но мне прекрасно видно. Комната поболе моей и выглядит прилично: обои, мебель, палас на полу, шторы. Это всё мельком, потому что не основное.

Я наступаю, он отходит.

— Эва, с тобой всё в порядке? Выглядишь неважно. По-моему, горишь. У тебя температура? И глаза странные. Похоже на инфекцию. Так и знал, не нужно было гулять на морозе.

Толкаю его на кровать и прыгаю, устраиваясь сверху. Трусь и мурлычу.

— Мда... у меня инфекция... Хочешь полечить? — не узнаю свой голос, с хрипотцой и грудными нотами.

— А... как же соседи? — его голос напряжен и срывается, а руки жадно шарят по телу.

Прикусываю мочку. Хороший мальчик. Оперативно протер глазки и настроился на общение.

— Какие соседи? — срываю пижаму и прижимаюсь к освежающему, к холодному, к ледяному. Дрожь проходит по моему телу. — В конце концов, для этого есть руки, — намурлыкиваю на ухо. — Зажмешь рот, если стану громко шуметь.

Кровать Мэла тоже с панцирной сеткой, только пошире, потому что двуспальная. Это я выяснила, покачавшись в ней. Сам Мэл спит как убитый. Еще бы, мы успокоились под утро. Точнее Мэл заснул, а меня снова терзает телесная мука.

Что за гадство? Впилась зависимость как жало. Не выдрать.

Мне снова нехорошо, первые симптомы уже проявились. Мутит и шатает.

Душно. Вскочив с постели, прохаживаюсь голышом по комнате. Выглядываю в окно — снаружи занимается утро.

И опять меня зовет неслышный голос, призывая бежать навстречу ветру, навстречу свободе. Туда, где ждут и помогут утолить жажду.

Голос зовет тоненько, но повелительно. Напевает дудочкой, и я застываю как змея. Вслушиваюсь.

Прохладные руки обнимают меня, и я вздрагиваю. Змея раздраженно шипит. Не отвлекай. Дай послушать зов.

— Эва, пойдем, — тянет он. — Пойдем, — повторяет и проводит по щеке, по губам. Пальцы сбегают по шее, между ключицами и ниже. Подаюсь к нему. Согласна.

И снова пружины скрипят — ритмично, рьяно. Лучшая музыка для ушей, заглушающая призыв.

Мэл зажимает мне рот рукой. Сколько раз он делал это ночью? Не считала.

Облегчение приходит не сразу. Жар спадает, и я забываюсь в тяжелой дрёме. В полусне продолжаю бежать, вскакиваю, мечусь.

— Тише, тише, — оплетают меня руки Мэла. — Спи, ты устала.

* * *

— Это я.

— Мне некогда, — сказал глухо зять. Наверное, прикрывал динамик рукой. — Говори быстро и по существу.

— Всё пошло не так, — ответил Альрик.

— То есть?

— Я узнал, кто она. Сегодня ночью, — Альрик машинально потер висок.

— Ты догнал ее? — спросил Айк торопливо. — Тогда в чем проблема?

— Она... не из наших.

На другом конце невидимой линии повисла тишина.

— Ты, конечно, со званиями и почестями, — отозвался, наконец, зять, — но иногда у меня возникают сомнения в наличии у тебя серого вещества.

— Знаю, абсурд. Это студентка. Нас связывают дела, — пояснил Альрик. — По необходимости я провел ритуал обета на крови.

— Зачем? — изумился собеседник.

— Затем. Потребовалось, — объяснил невнятно Альрик.

— Это невозможно, — заявил убежденно Айк. — Точно не наша?

— На сто десять процентов.

— Все равно, — упорствовал зять. — Если отшибло память, могу напомнить. В отличие от блохастых ты — чистокровный, хотя я начинаю сомневаться и в этом. Чудес не бывает. Можешь переливать кровь литрами и кусать во всех доступных местах на пять рядов, но человеческий геном не изменить. Так что, мой тебе совет: действуй проверенными дедовскими методами, — развеселился Айк. — Хватай и владей. Ты всегда был трудным, и всегда у тебя получалось шиворот-навыворот. Чего боишься? Убить ее лаской?

— Она совсем девочка.

— Это ты перегрелся, бегая за ней. Попала на твою территорию? Попала. Какие могут быть сомнения? Уверен, она задаст тебе жару. Сдуешься раньше неё. Это её первое полнолуние?

— Выходит, да.

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Не тебе, олух. Ей.

Рассоединившись, Альрик походил по кухне и вернулся к окну. Небо заволокла ровная чернота без намека на раннее утро.

Невероятно. Невозможно физически и логически. Фантастично.

Жалкие миллилитры крови пробудили к жизни инстинкты, дремлющие в незаметной мелкой студенточке. Разве такое бывает?

Раньше не бывало. Генетика, чтоб её. Несовместимость. За тысячи лет существования его вида — ни одного результата от смешанных связей, не говоря о пустых попытках обращения.

И что делать?

Теперь не вырвать. Он сросся с ней. На пальцах остался вкус ее желания.

Альрик поднес ладонь к лицу и вдохнул. Нежная и вспыхивает как огонек. Его самочка.

Решительно невозможно отказаться. Соблазн щекочет ноздри. Искушает.

Вот так неожиданно Альрик попал в собственную ловушку. Вырыл яму другому и сам же свалился в нее. Рухнул плашмя. Олух, как сказал Айк. Зять прав: он — слепец. Ни чутья, ни интуиции. Ходил рядом и не замечал, не видел, а время убегало.

И не подозревал. Хотя в кабинете декана почудилось знакомое, но мысль была отброшена в силу невероятности.

"Я несвободен", — сказал Альрик студенточке. Всё правильно, несвободен. А она сидела с ошарашенным видом, и ее ножка лежала на его колене. И на осмотрах "замораживала" стекло в окне, играя, — ребенок ребенком. И помогала сдергивать летающего уродца Царицы с потолка. Спрашивала совета, протягивая фотографии, сделанные в машине, и заглядывала в глаза, ища поддержки, когда мальчишка сорвался, приревновав. Приняла близко к сердцу самоубийство первокурсника, а Альрик пропустил мимо внимания и не настоял на осмотре.

Значит, плохо настаивал, — взъерошил волосы. Сам виноват. Увлекшись охотой за фантомом, пустил слюну как сопливый щенок.

Глупец. И зарвался. Хотел щелкнуть по носу мальчишку, решив проучить того, а вышло так, что схлопотал сам. Судьба посмеялась над Альриком и подставила подножку.

Теперь мальчишка снимает сливки, но скоро выдохнется, не сумев обуздать и усмирить.

Удержать бы себя в руках, зная, что к ней прикасается другой, потому что у него есть на то право.

Самое время ставить жирный "неуд" в ведомости напротив фамилии Вулфу.

И все же вопрос не давал покоя. Почему таковое произошло? Каким образом случилось так, что ли-эритроциты в его крови изменили генную цепочку непримечательной студентки и к тому же невидящей?

Впрочем, слепота не могла повлиять на мутацию. К худу или к добру, но достоверно известно, что умение видеть волны не исказило отточенную веками наследственность Альрикового вида.

Хотя бы за дальновидность можно похвалить себя, в частности, за опытные образцы, законсервированные после осмотров. В институте нет необходимого оборудования, но это легко решаемая проблема.

Альрик выбрал номер из списка в телефоне.

— Привет. Нужна твоя лаборатория.

— Смотрю, тоже не спится? — усмехнулся на том конце абонент. — Приезжай.

* * *

— Эва... Ты проспишь экзамен. Эва... — не унимался шепот. — Нам нужно идти. Мы и так опоздали.

Я открыла глаза, потягиваясь. Плотно задернутые шторы не смогли спрятать полдень за окном. Ухо уловило чириканье воробьев в парке, взревевший двигатель машины на дороге, голос тетки-вехотки, ругавшей в холле слесаря-лентяя.

Утренний сон принес облегчение, но мышцы снова в тонусе.

— Ну его, этот экзамен, — обняла Мэла. — Не хочу.

— Нужно, — высвободился он. — Вставай.

Я воспламенилась мгновенно.

— Конечно, — согласилась ехидно и вскочила с кровати. — Пойду собираться, — и направилась к выходу. Голышом и покачивая бедрами.

— Эва, — парень очутился впереди, загородив дверь и не давая выйти. — Что ты творишь?

— То есть? — состроила невинное лицо. — Ты сказал: "Собирайся на экзамен". Я и пошла, милый, — обласкала его, обежав пальчиками по лицу, от виска к подбородку.

На мгновение Мэл дезориентировался, но тут же пришел в себя и схватил футболку со спинки кровати.

— Надень.

Я демонстративно надела, посмеиваясь. Мне нравилось испытывать терпение парня и дразнить его.

— Доволен?

Добежав до швабровки, послала воздушный поцелуй от двери, и Мэл закатил глаза к потолку с видом мученика.

Из меня лилось. Нет, из меня фонтанировало желание провоцировать и выводить из равновесия.

Пританцовывая, я выбрала из вороха упаковок самое откровенное белье и надела обкромсанную короткую юбку. Натянув кофточку, подобранную Вивой во время поездки в переулок Первых Аистов, полюбовалась отражением в оконном стекле. Глубокий треугольный вырез смотрелся весьма аппетитно.

Я нравилась себе. Нравилась яркая помада, нравился блеск в глазах, нравились ресницы, выделенные тушью, нравились изгибы бровей. Впору облизнуться.

Зря. Меня снова замутило.

Шубку — на пуговки, сумочку — на плечо и вперед из комнатушки. Я уж и забыла, куда собиралась пойти.

Мэл вышел из пищеблока. Он был в рубашке и при галстуке — как конфетка. Черт, так бы и съела.

— Ты не позавтракала, а перед экзаменом нужно обязательно поесть, — начал выговаривать мне.

— Да, это большое упущение, — вжала я парня в стену. — Сейчас исправим. — Обежала языком по его губам и пососала нижнюю.

— Эва, — простонал Мэл, обнимая. — Нужно идти.

— Ну, хорошо, — согласилась с угрозой. — Я пошла. Чао.

И полетела из общежития — беспечно и ветренно.

— Подожди! — крикнул Мэл.

Держи карман шире.

Я припустила по дорожке к институту и улыбалась яркому солнцу, искристому снегу и встречным, рассылая воздушные поцелуи. И мне улыбались, а парни останавливались и смотрели вслед.

— Телефончик дашь? — спросил долговязый четверокурсник с элементарного факультета.

— Дам, — согласилась кокетливо. — Записывай.

Запахи забивали нос, звуки оглушали уши. Я слышала, как на крыльце девчонки обсуждали модные маникюры, а у ворот парни делились впечатлениями от сданного экзамена.

— Эва, притормози, — подхватили меня под локоть. Это Мэл догнал у поворота. — Хочешь, чтобы я вызвал на димикату* половину института?

— Не злись, милый, — проворковала, сложив губы бантиком, и Мэл забыл, о чем говорил. Какие лопушки, эти мужчины!

Мы зашли в институтский холл, и парень не отпускал меня, придерживая за талию и прижимая к себе. Когда он сдал шубку в раздевалку, его глаза сощурились, и на лице появилось нехорошее выражение, говорившее, что сейчас кому-то устроят а-та-та за вольности в одежде.

А меня несло неудержимо. В крови нарастали градусы, и снова лихорадило. Я вела себя вызывающе, дерзко, притягивая внимание студентов, попадавшихся на пути.

— Какие люди и без охраны! — раздался знакомый голос за спиной. От статуи святого к нам приближался Макес.

— При-евет, — протянула я, развернувшись к товарищу Мэла, и закрыла мечтательно глаза. — М-м-м... Амбра, бергамот, корица... У вас есть вкус... Максим... — имя прозвучало с чувственной хрипотцой.

Макес замолчал, подавившись воздухом, в то время как Мэл мрачнел с каждой секундой.

— Стараюсь для милых дам, — ответил с ухмылкой пестроволосый, быстро сориентировавшись. Парень включился в игру, и его оценивающий взгляд гладил меня по шерстке.

— Милые дамы под впечатлением, — ответила я, флиртуя. — Чем еще удивите... Максим?

— Нам пора, — потащил меня от стойки Мэл. — Потом договорим, — бросил товарищу через плечо, удаляясь.

— Милый, не кипятись, — засеменила, поспевая за раздраженным парнем. Мы зашли в коридор, и вдруг я, не сдержавшись, прижала Мэла к стене. Он приглушенно охнул — то ли от неожиданности, то ли от боли, и его руки оказались распятыми.

— Эва... — выдохнул, когда я потерлась, терзая его губы. — Эва...

Тело ныло. Разве можно испытывать боль, желая? Что со мной? Вдруг это одержимость?

Я отскочила от Мэла. Меня колотила мелкая дрожь.

Это не болезнь. Со мной всё в порядке. Всё нормально.

— Догоняй! — крикнула и побежала вверх по лестнице.

Мэл перехватил меня у поворота, притянув к себе, и мы вполне прилично дошли в обнимку до экзаменационной аудитории, где заняли подоконник и очередь в хвосте сдающих.

Экзамен подходил к концу, поэтому ряды студентов заметно оскудели. Но и тех бедняг однокурсников, что не успели пообщаться с преподавателем, невидимая сила оторвала от мандража и конспектов, заставив безотрывно пялиться на нас с Мэлом, точнее, на меня.

Смотрите, мне не жалко. Еще ногу на ногу положу и стану накручивать локон на пальчик, поглядывая на парней с вызовом. И мне снова жарко и душно, зато пьяняще весело, в отличие Мэла, который напряжен.

— Пойдем, — потянул он. — Наша очередь. Прошу, будь умной девочкой и не шали. Удачи тебе.

Да мне удача — по ветру, то есть по фигу. Что характерно, я не готовилась к экзамену и ни разу не открыла конспекты лекций, но не испытывала сейчас ни капли страха и волнения, словно заявилась под пресветлые очи преподавателя, чтобы развлечься.

Ромашевический морщился, выказывая презрение отвратительно слабым ответам, отвратительно бездарным студентам и отвратительно солнечному дню, потерянному впустую.

— Выбирайте билеты, — предложил кисло.

И опять Мэл ткнул в бок, чтобы я показала вопросы, и занял стол позади и выше по ряду.

Сидеть спокойно не получалось. Одежда жала, кожа зудела. Меня бросало то в жар, то в холод, и билетик пригодился в качестве веера для яростного обмахивания.

Хоть в чем-то разбираюсь, — пришла я к выводу, взглянув вскользь на вопросы. И про продукты жизнедеятельности животных, используемые в снадобьеварении, расскажу, как и о влиянии волн на пахучие растения, и рецептуры снадобий размягчения вспомню, и принцип действия ингаляторных составов объясню. В общем, наболтаю без проблем, только бы унять ерзанье.

Меня нервировал скрип перьев по бумаге. Раздражало, как Ромашка потирал кончик буратинистого носа, отчего казалось, что тот вытягивался, делаясь еще длиннее. Отвлекали голоса за дверью. Хотелось сорвать пиджак с Мэла и опрокинуть его на стол. Вкусненький. Мой парень.

Как собрать мысли воедино? Вспомнить об отце, о тетке, об интернате.

Помогло. Успокоило.

У экзаменаторского стола отвечала Эльзушка. Удивительно, но она оказалась в числе последних сдающих, и Ромашевический заваливал ее — со вкусом, со смаком, с торжеством, которого не мог скрыть. Я бы сказала, он с маниакальным восторгом обрушивал уверенность девицы. Египетская кошка неплохо огрызалась, так что заслужила полноценный трояк. Ладно, надо признать, она знала билет на четверку, но Ромашевический с садистским удовольствием нагружал ее вопросами и в итоге поставил "неуд" в сдаточной ведомости. Потопленная Эльзушка, не сдержавшись, бросилась из аудитории.

А где же хваленая выдержка, танцорша? — едва не крикнула я вслед, сдерживая прорывающиеся смешки. И вообще, осточертело сидеть и считать мух. Пора действовать.

Развернувшись к Мэлу, я показала пальцами: "во!", мол, справлюсь с Ромашкой самостоятельно, и, не став дожидаться, когда парень выйдет из ступора и бросится выручать, отправилась к столу экзаменатора. И полилась речь — нагловатая, но уверенная; путанная, но в целом, осмысленная. Ромашевичевский внимательно слушал, и на его лице появилось выражение, аналогичное тому, когда он указал Эльзушке место среди неудачников, несмотря на должность старосты группы. Я поняла, что мне не простили ни погром в оранжереях, ни уляпанный куб и растрату ингредиентов, размазанных по стенкам кабины. И вообще, разве не может всякий нормальный преподаватель пойти на поводу у предвзятости и антипатии к студентке?

Ромашка проявил изобретательность, придумывая разноплановые вопросы, требовавшие особой эрудиции. Он блаженствовал, допытываясь о названии издательства, выпустившего новейший справочник водорослей пресных водоемов, и потирал в предвкушении нос, добиваясь ответа о дате выхода в свет единственного экземпляра монографии "Преимущества мороженых блох перед сушеными", оказавшейся тупиковой и бесперспективной.

Да пошел ты! Подавись! — закинула я ногу на ногу, чувствуя затылком растущую тревогу Мэла.

— Разочарован. Впрочем, не сомневался в уровне подготовки, — сказал в заключение препод и вывел в ведомости "неуд".

Каллиграфия у Ромашевичевского — ни к черту. Ха! Не расплачусь, не дождешься!

Забросив сумочку на плечо, я направилась к двери походкой от бедра.

Плевать на оценку. Зато парни смотрели мне вслед с открытыми ртами, в то время как Мэл ринулся штурмовать экзаменатора.

Выйдя из аудитории, я уселась на дальний подоконник. Около двери — никого. Жалкие кучки болельщиков рассредоточились по окнам, но никто не спешил подобострастно здороваться с дочерью министра. Обидно.

Меня ни капельки не взволновало, что несколько минут назад я влипла в необходимость ежедневных встреч с Ромашкой во время каникул. Единственный предмет, по которому имелись знания, стал провальным, но неудача не печалила. Гораздо больше меня беспокоила растущая нервозность. Даже образ тетки не помогал.

От одного из подоконников отделилась Эльзушка и поцокала в мою сторону — одна, без подружек. Наверное, разминулась где-то с прирученными моськами, — фыркнула я.

— Что лыбишься? — спросила девица, подойдя. — Мелёшин т*ахает классно, да? Глаза закрывает и отворачивается, когда тебя обрабатывает. Нос зажимает и т*ахает. Терпит. Дочку министра грех не поиметь. Весь институт знает, в каких углах и в какие места он тебя...

Я поднялась с подоконника. Оказывается, Эльзушка выше меня всего лишь на пару сантиметров, если равняться в сапогах.

— Да, Мелёшин классно.... обрабатывает. Вот так! — продемонстрировала ей кольцо. — Это Коготь Дьявола. Узнаешь?

Облезлая кошка побледнела, но пыталась хорохориться.

— Полночи снимала с его пальца? — подъела желчно.

— Сам отдал и поклялся, — усмехнулась я. — Так что не лезь к нему. Он не твой. Дочке министра — всё, а тебе — какашку на палочке. Лижи мороженко.

Съела? Одернув юбку, я пошла по коридору. Моя фигура не хуже, чем у Эльзушки, и даже порельефнее будет. Есть за что подержаться.

— Шлюшка! — выругалась девица. Правда, буркнула под нос, побоявшись сказать громко, но я услышала и снисходительно улыбнулась. Пусть беснуется и кусает, только впустую затупит щербатые зубки.

Раздавшийся позади шум заставил обернуться. Оказывается, у Эльзушки подломился каблук на сапоге, и она упала, самым смешным образом задрав ноги. Повезло ей, что была в брючках, а не в платье, а то получилось бы еще веселее.

Не удержавшись, я засмеялась. Схватилась за живот и хохотала до колик на весь коридор, а прочие свидетели падения тянули шеи и оживленно переговаривались.

— Тварь! — закричала Эльзушка, поднимаясь на четвереньки. — Она применила волны! Все видели? Я пожалуюсь ректору! Тебя исключат!

Её дернули рывком и поставили в вертикальное положение. Добрым самаритянином, пришедшим на помощь, оказался Мэл. Девица смешно поджала ногу со сломанным каблуком, став похожей на цаплю, и я снова засмеялась.

— Извинись немедленно, — потребовал от нее Мэл. — Или сегодня же вылетишь из института. Я предупреждал.

— Да кто она такая? — закричала брюнетка. — Она в меня запулила! Все видели!

— Лжешь, Штице, — сказал парень. — За поклеп ответишь вдвойне.

— Пусть идет на все четыре стороны, — махнула я благодушно, отсмеявшись. — Ей нужно морально готовиться к частым встречам с Ромашкой.

Не стану же уточнять, что во время каникул нам придется каждый день сидеть за одним столом и любоваться шнобелем мстительного преподавателя.

— Извинись, — приказал Мэл, тряхнув девицу за локоть.

— Извиняюсь, — процедила она, и, вырвав руку, присела на подоконник.

Завидная невозмутимость. Вытерла кофточкой пол и, как ни в чем не бывало, вынула телефон, чтобы позвонить подружкам, и те прибегут с кудахтаньем. Или вызывает эвакуатор, который оттранспортирует домой. Или заказывает в магазине новые сапоги с немедленной доставкой на третий этаж института.

Пусть хоть до следующего утра сидит у окна — это ее проблемы. У меня полно важных дел, и одно из них как раз стоит рядом.

— Пошли, — потянула Мэла.

— Почему не дождалась? — спросил он на ходу. — Я почти дописал. Чуть-чуть не хватило времени.

Не до объяснений мне. Тороплюсь.

— Эва, он спалил тебя незаконно. Ты хорошо отвечала. Нужно подать апелляцию в учебный совет, — продолжал Мэл.

— Подам, подам.

— Вот козел. Почему прилепился к тебе? — недоумевал парень. — Пойдем в деканат, напишешь жалобу.

— Напишу, напишу, — вела его по коридору. Нашла нужную табличку и толкнула дверь. Хорошо, что внутри никого не было, иначе пришлось бы выгонять.

— Эва? Зачем? — заозирался растерянно Мэл.

— Затем, — отрезала, пихнув его в туалетную кабинку, и закрыла дверцу за собой. Взяв руки Мэла в свои, я управляла ими, и его ладони медленно приподнимали юбку, скользя по моим ногам. Дрожь нетерпения подстегивали разгорающиеся зеленые ободки в глазах.

— Эва... может, не здесь... — начал парень, но неуверенное беканье заглушили мои губы.

— Здесь и сейчас.

Горю. Вся горю — от кончиков ушей и до пяток. Даже Дьявольский Коготь раскалился от жара.

— Хочу тебя, — расстегнула ремень. — Очень хочу.

И Мэл не отказался.

Ни в какой деканат мы не пошли — ни через час, ни через два. Мужской туалет сменился пустой аудиторией. Следующим на очереди стал темный закуток на лестнице рядом с чердаком, куда я притащила Мэла.

— Пока есть время, нужно писать жалобу, — сказал он, застегнув рубашку, и заправил ее в брюки.

— Напишем, — ответила я беззаботно, подкрашивая губы в сотый раз, и подошла к Мэлу, чтобы вытереть салфеткой следы от помады на лице и шее, но не удержалась и принялась целовать.

— Эва... Не могу больше... — увернулся он. — Происходит что-то ненормальное. Что с тобой? Ты... ненасытная.

— Значит, ненормальная? Психованная? — вспылила моментально. — Значит, тебе не нравится? Хорошо, я найду того, кому понравится.

И побежала вниз, перепрыгивая через ступеньки. И ведь совершенно не утомилась, зажимая Мэла по разным углам. Тело требовало утолить жажду, в крови струился огонь.

— Эва, постой! — крикнул позади парень, застегивая на ходу ремень.

В холле весьма удачно попалась на глаза афиша, ранее не замеченная. Оказывается, администрация института устроила для студентов и преподавателей фуршетный стол, посвященный завершению сессии. "Вход свободный. Форма одежды — произвольная. Начало в ...". Уже десять минут, как стартовало мероприятие, ознаменовавшее окончание учебных мук, а я и не знала, что в институте кипит общественная жизнь, и что большой спортивный зал ждет меня.

Народу было — не протолкнуться. Всё-таки не каждый день заканчиваются сессии, и изможденные студиозусы отправляются на каникулы, а преподаватели облегченно выдыхают: основная масса учащихся схлынула, остались лишь полнейшие неудачники, которым предстоит отдуваться на пересдачах.

Ну и пусть сессия финишировала с одним проколом, у меня тоже есть право выпить шампанского и, желательно, похолоднее. А есть не хочу. Предпочитаю утолить аппетит иного свойства.

Ринувшись в гущу народа, я поначалу дезориентировалась от запахов и звуков. Парфюм, пот, ароматы пищи, феромоны смешались в кучу. Толпа бурлила, и десятки голосов — мужских и женских — долбили по ушам, истязая барабанные перепонки. Разговоры и смех заглушали негромкую музыку, которая лилась из колонок, добавляя децибелы в общий шум.

Из-за растерянности задор сперва поутих, но после быстрой акклиматизации разгорелся с прежней силой. Схватив бокал с игристым, я приткнулась у стены, пропитываясь атмосферой беспечности. Эхма, сейчас вскочу на стол, как та студентка на новогоднем вечере, и изорву каблуками скатерть-самобранку!

Спортивный зал, отведенный под мероприятие, не стали украшать по случаю фуршета, и веселье происходило в казенном деловом антураже. Весьма демократичное событие, объединяющее студентов с преподавательским составом, — признала я, заметив декана факультета внутренней висорики Миарона Евгеньевича в окружении щебечущих девчонок.

Молодой декан был хорош. Высок, чернобров, со смоляными блестящими волосами, зачесанными назад, и со смеющимися глазами. Объеденье! Правда, нос крупноват и губы полноваты, но разве это важно? Недостатки мужчин бывают ниже пояса.

То, что Миарон Евгеньевич стоял вдалеке, не помешало разглядеть в подробностях его привлекательную внешность и облизнуться. Мое зрение вообще приобрело сегодня повышенную ясность и четкость. Я разглядела и Петю в противоположном конце зала, вернее, почуяла туалетную воду чемпиона с таким же прилизанным ровным запахом, как и её хозяин. Увидела и Макеса, клеившего двух девчонок с внутреннего факультета, и Дэна в компании приятелей, и заметила немало симпатичных парней, которым отправила авансом многообещающие улыбки.

С кого бы начать? Предвкушаю до дрожи.

— Добрый вечер, Эва Карловна, — поздоровался Стопятнадцатый, оказавшись рядом. Он держал в руке нетронутый бокал с шампанским. — Еще одна сессия окончена, чему я рад. Каковы ее итоги для вас?

Подосадовав про себя, я с неохотой переключилась в беседу.

— Ромашка завалил. Незаслуженно, — выговорил язык, а глаза стрельнули в блондинистого парня неподалеку. Старше или младше меня? Не имеет значения.

— Можете подать апелляцию, — предложил декан.

— Подам. А в целом, отлично. Спасибо за помощь. Без вас я не одолела бы сессию, — вела светский разговор одна моя половина, в то время как вторая кидала в блондина призывные взгляды.

Объект моего внимания ответил понимающей ухмылкой и приложил кулак к уху. "Дашь телефон?"

— Не стоит благодарности, — пробасил Стопятнадцатый. — Мы переживали за вас.

"Дам больше", — ответила, приподняв бровь.

— Спасибо, но вы зря волновались. А как узнали мой номер?

"Ого!" — воскликнул парень беззвучно и показал мимикой: "Согласен".

— Ну да, — ответил мужчина, рассматривая задумчиво поднимающиеся со дна пузырьки. — Номерами-то мы не обменялись. Чтобы восстановить упущение, пришлось просить о помощи молодого человека, с которым вы посетили "Лица года". Теперь я спокоен за вас, Эва Карловна. До меня дошли слухи, что вы потрясены... несчастным случаем с юношей-первокурсником. Поэтому приятно видеть вас в здравии. А наш институт снова в глубокой луже.

Слова Стопятнадцатого остудили пыл, и через толщу легкомысленности и возбуждения проник образ Радика. У противоположной стены Мэл протискивался через толпу, оглядываясь по сторонам. Он искал меня — ненормальную, несдержанную.

Психам — психово. Спрячусь за декана и развлекусь, тем более блондин делает недвусмысленные знаки.

Неожиданно нос почуял то самое, что не давало покоя ночью. В то же мгновение я забыла обо всем, даже о флирте с незнакомым парнем. Тонкий аромат витал над толпой — волнующий, будоражащий.

— Прошу, подержите, Эва Карловна, — декан протянул бокал. — Поздороваюсь с Михаславом Алехандровичем, он только что из командировки и на дух не переносит напитки с градусами. Еще раз поздравляю с завершением сессии. Мы перешагнули ее. И с Ромашевичевским уладим недоразумение, не сомневайтесь.

Вручив бокал, Стопятнадцатый направился к декану факультета элементарной висорики, рассекая толпу и кивая встречным.

Мне опять поплохело. Духота наползла, вызывая удушье.

Чтобы снять спазм, я отхлебнула свое игристое и заодно из деканского фужера. Шампанское Генриха Генриховича оказалось ледяным, не в пример моему.

Вкусно, но бесполезно, потому что закружилась голова.

От дальнего угла стола мне отсалютовал бокалом Альрик, и второе "я" встрепенулось. Честно, не хотела пялиться на профессора, но взгляд притягивало как магнитом.

К Альрику подошли студентки-четверокурсницы, решив в непринужденной обстановке пообщаться с интересным мужчиной, но он коротко и скучно ответил, не сводя меня глаз. Девчонки разочарованно отступили, чтобы попозже возобновить атаку на красавчика.

А ведь Альрик сумасшедше красив и харизматичен, — облизнула я губы и нервно отхлебнула из двух бокалов поочередно. И снова отпила, представив, как могло быть с ним в душе и в туалетной кабинке. Или на шелковых простынях, усыпанных лепестками роз.

В висках застучало. Шампанское впустую лилось в горло, которое тут же пересыхало после каждого глотка. А профессор двинулся ко мне, прихрамывая на увечную ногу. Какая нога? Я и не заметила вовсе, следя зачарованно за ленивой грацией движений, с коей Альрик огибал препятствия в виде студентов и преподавателей.

Он смотрел на меня как удав на кролика, и гипнотический взгляд завораживал, отчего в голове перепутались остатки ветренных мыслей.

— Мое почтение, Эва Карловна, — улыбнулся профессор, подойдя. Нас разделял стол. — С окончанием сессии?

Альрик высок. Он великолепен. Черный костюм обрисовывал атлетическую фигуру, и чудилось в ней что-то знакомое и близкое. Скользило по краю памяти.

— Да... спасибо, — пролепетала я и отхлебнула из обоих бокалов — своего и деканского. Стопятнадцатый не станет ругать за выпитое шампанское. — И вас тоже... с завершением... — поздравила сумбурно и снова отпила, поставив пустой бокал на стол.

— Ну, мне еще предстоит страдать на пересдачах, — сказал Альрик, улыбнувшись. Он изучал меня, обегая взглядом, и я машинально схватилась за вырез кофточки. Преподаватели так не смотрят. Так смотрят мужчины, когда чего-то хотят. Интерес профессора пугал и притягивал одновременно.

— Хотя каюсь, не без греха. Сегодняшний экзамен по символистике войдет в историю малой длительностью и большим количеством неудовлетворительных оценок.

— Плохая подготовка у студентов? — промямлила, утопая в небесной синеве глаз. Меня потряхивало, и я снова отпила шампанское из оставшегося бокала. Пол покачнулся.

— Нет. Я спешил, — признался Альрик в должностном преступлении. Ну да, мы же партнеры, и нам можно делиться чем угодно, не таясь. — Наметились посторонние дела, которые... благополучно разрешились. К нашему с вами обоюдному облегчению.

— К чему ободюд... ному? — встряхнула я головой, пытаясь восстановить четкость зрения.

— Почему вы не пришли на обследование? — спросил мужчина, пустившись в обход стола. — Я ждал.

Он ждал? Меня?!

Мир сузился до размеров лица Альрика, его легкой улыбки и ласкающего взгляда.

— З-зачем? Я и так отлично... — вцепилась в столешницу, чтобы не упасть. Перед глазами поплыло.

— Вас можно поздравить? — поинтересовался вкрадчиво профессор, оказавшись в двух шагах.

Стол поехал в сторону, и я залпом осушила бокал в надежде, что в извилинах просветлеет.

— С чем? — выдавила заплетающимся языком.

— Вы обручены? — кивнул мужчина на руку с Дьявольским Когтем.

— А-а, это...

В ушах зазвенело, и противный звук усиливался.

— Что с вами? — спросил озабоченно Альрик. — Вы поб... нели... ва... хо... шо?

— Что? Не понимаю... — выдавила я.

Профессор еще что-то говорил, но голос съедался, как пропадали, истирались прочие шумы в помещении, словно кто-то периодически останавливал звукозапись.

Меня определенно качало. Или это стены танцевали вальс? Хи-хи.

Лицо профессора оказалось рядом — бесконечно знакомое... обеспокоенное... Полоски в янтаре... Откуда это?

Пытаясь удержаться, я схватилась за скатерть, и, падая, потянула на себя блюда, фужеры, тарелки. Все-таки у меня получилось переплюнуть ту девчонку, что танцевала в новогодний вечер на столе.

— Эва! Эва-а! — проник в гаснущее сознание чей-то крик.

Упала... На чьи-то руки... Крепкие, надежные... Родные...

Легкое тревожное прикосновение опалило висок, прежде чем бездна распахнула объятия.

__________________________________________________________

clipo intacti * , клипо интакти (перевод с новолат.) — щит неприкосновенности

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

сertamа*, цертама (пер. с новолат.) — состязание, соревнование, как правило, нелегальное

dimicata*, димиката (перевод с новолат.) — схватка между двумя, дуэль

22. АшшАвара абА*

Когда просыпаешься с хорошим настроением, то и день пройдет на ура.

Я попрыгала на кровати, и в зеркале во всю стену отразилась непричесанная девушка в шортиках и линялой растянутой футболке. Обожаю комфортную одежду и ношу, пока она не начинает расползаться. Мама часто укоряла меня за сентиментальность, а я в ответ смеялась. Теперь мамы нет, а привязанность к удобным вещам осталась.

Моя комната похожа на медицинскую палату из-за белых стен и потолка, но я не хочу другую, потому что интерьер подбирала мама.

За завтраком кроме меня и сестры никого не было. Люблю нашу столовую. Много окон, ощущение простора, яркая веселая плитка на полу.

— Где все? — полюбопытствовала я, намазывая масло на булочку.

— Смотря кто тебя интересует, — потянулась Аффа как кошка.

В столовую вошел темноволосый парень в униформе и поставил поднос с тарелками и чашками.

Симпатичный и новенький. Раньше я его не видела.

Рука сестры поползла по черной штанине вверх и замерла чуть ниже поясницы чернявого.

— Парни из нашего круга высокого мнения о себе и считают, что достойны большего, хотя не представляют собой ничего особенного, — сказала Аффа. — Куда интереснее общаться с простыми ребятами. Они знают, чего хотят от жизни.

Чернявый не дрогнул и не пролил ни капли. Он расставил чашки и замер, вытянувшись в струнку.

— Здрасте, — кивнула я.

— С прислугой не здороваются, — напомнила сестра. — Хотя кому говорю? Грязную посуду забери, — велела парню, и пока тот управлялся, сказала: — Отец нанял его через агентство. Этот типчик с западного побережья и отрабатывает долг брата. Того прирезали, а денежки надо возвращать.

В столовой появился Пьер. На самом деле его зовут Петей, но он требует, чтоб к нему обращались на иностранный манер. Пьер устроился рядом со мной и поцеловал в щеку, потому что он — мой жених и к тому же сын премьер-министра. Наследник фамилии.

Подтверждением серьезности наших отношений стало кольцо на моей руке и обещание Пети, ой, то есть Пьера, данное на семейном ужине.

Афка бесится по этому поводу и завидует, но не подает виду. Её лозунг: "Нужно брать от жизни всё, прежде чем лезть в петлю".

Пьер — настоящий джентльмен и не позволяет себе вольностей. Мы не целовались серьезно ни разу, хотя обручены больше полугода.

— Поедем на цертаму*? — предложил он. — Я сегодня участвую.

Поедем, хотя мне не нравятся шумные сборища.

По приезду домой я столкнулась в дверях с мачехой, вернувшейся после прогулки по магазинам, и новенький из прислуги нес за ней пакеты. Когда-нибудь вторая жена отца разорит нас, говорит Афка.

Сестра и я учимся в лицее для благородных девиц, и через год, когда закончу учебу, мы поженимся с Петей, ой, то есть с Пьером. Не представляю, каково это — быть замужем.

Пьер пригласил меня в Оперу. Вернувшись вечером, я столкнулась с чернявым, выходившим из будуара мачехи. Нет сомнений в том, чем они занимались. Мачеха коллекционирует свои прихоти, а отец погружен в работу и ничего не замечает. Он ректор института, и у него необычное имя — Стопятнадцатый. Иногда я не понимаю отца. Зачем жениться, если не видишь ту, что рядом с тобой? Наверное, в попытке забыть маму он решился на повторный брак, но новая жена оказалась жалким суррогатом. Изабелла младше отца в два раза и вертит им как хочет.

Парень посторонился, пропуская меня, и я прошла мимо с гордо поднятой головой и презрительным видом.

А потом настал черный день. Я узнала, что у Пьера есть другая. Оказывается, меня держат для приемов и журнальных обложек, а какую-то простушку — для чувств и чего-то большего.

Я увидела их из автомобиля. Наш водитель заболел, и за мной приехал тот парень, которого нанял в агентстве отец. Афка как всегда прогуливала учебу, ошиваясь по закрытым клубам.

Машина стояла на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора, и тут на противоположной стороне улицы из затрапезного кафе вышел Пьер с какой-то девушкой. Они обнялись и бурно поцеловались у выхода.

Я выскочила из автомобиля и, не обращая на сигналящие машины, помчалась, куда глаза глядят. Бежала в неизвестность, пока меня не остановили в каком-то переулке.

Чернявый встряхнул меня:

— Успокойся. Он не стоит твоих слез.

— Ты прав, — сказала устало, и мы пошли к машине.

По дороге домой я думала о том, что скажу Пьеру при встрече и верну ли кольцо с обязательствами.

— Эва, — сказала парню, выходя из автомобиля.

— Мэл... то есть Егор, — ответил он.

* * *

Датчики, трубки...

Приборы полукругом... Мигают огоньки, ползет зеленая ломаная на круглом экране, скачут цифры на электронном табло, накручивается лента энцефалограммы — скачки, взлеты, ровные полосы.

Пиканье отмеряет удары пульса — то постукивает редким метрономом, то заливается трелью. Сердце борется.

Чуть слышно гудит аппаратура. В прозрачном тубусе ходит помпа-гармошка, нагнетая кислород. По трубкам живительный газ идет к кислородной маске. К Эве.

Прозрачный саркофаг над ней. Руки вытянуты вдоль тела, в венах по катетеру. Сетка датчиков на голове. Голубая больничная рубашка. Одежду снимали, разрезая с великой осторожностью.

Бледна и, кажется, что спит. Разве что не дышит.

Лампы автоматически переключились, настроившись на вечернее освещение.

— Третьи сутки на исходе, — сказал Мэл.

Он живет здесь, в стационаре институтского медпункта, оборудованном в срочном порядке по последнему слову медицины. В дорогостоящих лекарствах нет недостатка. Лучшие врачи страны отслеживают изменения в самочувствии и проводят консилиумы. Перед дверью круглосуточно дежурит охрана.

Премьер-министр взял под личный контроль из ряда вон выходящий случай и заслушивает два раза в день доклад о состоянии здоровья пострадавшей.

Доступ в стационар строго ограничен, кроме Мэла, медперсонала, узкопрофильных специалистов, высшего руководства страны, сломленного горем отца, Мелёшина — старшего и ... профессора Вулфу. Об этом настоял Мэл.

Администрации института отказано в доверии, администрация — под подозрением. Впрочем, как и все.

Рубля приказал найти преступника во что бы то ни стало, и оба департамента роют носом землю. Дознаватели ведут повальные допросы, развернулось масштабное следствие.

— Третьи сутки заканчиваются, — повторил Мэл. Он без пиджака и галстука, с закатанными рукавами рубашки.

— Не скажу ничего нового. Специалисты объяснят лучше меня. Наблюдается неуклонное ухудшение, — признал профессор. Проглядев пачку графиков и таблиц, он отбросил их в сторону.

При этих словах Мэл закрыл глаза точно от мучительной боли.

— Доза яда убийственна, — продолжил Вулфу. — Как правило, в итоге — кровоизлияние в мозг, обширный инсульт и летальный исход. Удивительно, но организм до сих пор борется.

Мэл закусил щеку и отвел взгляд в сторону.

— Почему она? — воскликнул с отчаянием.

— Почему? — переспросил мужчина, вытягивая увечную ногу. — Предположений много, как и мотивов.

Собеседники сидели друг напротив друга, разделенные саркофагом. Сегодня они впервые заговорили, оставшись вдвоем. Им мешали люди, суматоха. Профессор приходил и наблюдал со стороны за бесконечными обследованиями, совещаниями и назначаемыми процедурами.

— Прежде всего, её отец, — начал Вулфу. — Каким бы безоблачным ни виделось будущее, дочь — его уязвимое место. Он не может рисковать.

— Откуда вы знаете? — спросил холодно Мэл, неприятно задетый тем, что профессор в курсе своеобразных отношений Влашека и его дочери.

— У меня свои источники.

— Он не выглядит радостным, — усомнился в домысле Мэл.

Влашек приезжал в институт дважды в день — утром и вечером. Здоровался молчаливым рукопожатием и выслушивал динамику состояния дочери за прошедшие сутки.

— Висор — цена тому политику, который не умеет играть разные роли, — заметил веско мужчина. — Неужто он должен светиться от счастья?

— Ну, да... Он мог... — признал Мэл, подумав. — Но я не верю. Риск большой, однако его покрыли гарантии.

— Имеете в виду брачный союз Влашеков с Мелёшиными? — улыбнулся собеседник, и взгляд Мэла ответил вызовом. — Хорошо. Допустим, Влашека устроили выгоды, получаемые с браком дочери. Отсюда вытекает второе предположение. С заключением союза в правительстве сформируется мощная коалиция, и кое-кому заранее не понравилось усиление позиций отдельных кланов. Завистники и недоброжелатели боятся, что Влашек доберется до поста премьер-министра, и что ваш отец получит исключительные полномочия. Поэтому они решили убить в зародыше альянс, устранив дочь Влашека.

— Да... Я думал над этим, — взъерошил волосы Мэл.

— Таким образом, круг подозреваемых расширяется, вернее, растет список возможных заказчиков. Следующее предположение отсеялось из-за выяснившихся обстоятельств.

— Какое?

— Коготь Дьявола. Ваша семья вне подозрений.

Слабое утешение. После произошедшего мало кто верит в силу фамильного артефакта, и в обществе открыто говорят, что Мелёшин-старший решил избавиться от неугодной избранницы сына, спутавшей планы семьи.

— Далее... — продолжил Вулфу. — Могли отомстить за элементарное пренебрежение правилами приличия. Если не путаю, ваш отец разорвал договоренность о браке с отцом другой претендентки в шаге от соглашения. Так что решение вашего батюшки сочли оскорблением чести и достоинства.

— Отец не разрывал, — огрызнулся Мэл. — Это сделал я.

— Неважно, — улыбнулся уголками рта профессор.

— Значит, вы обвиняете Аксёнкина в покушении? — ощетинился Мэл.

— Я строю предположения. Обвинять — дело следствия.

— Интересная у вас логика. Могу выдвинуть встречную гипотезу. Эву отравили из-за вас.

— Из-за меня? — удивился Вулфу.

— Да. По институту начали гулять слухи об осмотрах в лаборатории. Эве не раз угрожали. Косвенно, с применением волн. Думаю, предупреждали по-хорошему, чтобы она отказалась от дел с вами.

Профессор некоторое время молчал, обдумывая услышанное.

— Ваша гипотеза абсурдна, — сказал, наконец.

— Не более чем ваша, насчет Аксёнкина.

— Хорошо. Принимаю ее, но с натяжкой, — признал мужчина после задумчивого затишья. — Видите, сколько предположений лежит на поверхности. А сколько сокрыты в глубине?

— Откуда вы знаете об... Аксёнкине?

— С некоторых пор мне интересно всё, что касается Эвы... Карловны, — объяснил профессор.

Вскочив с кресла, Мэл подошел к окну, и мужчина безотрывно следил за ним: мальчишка полыхал ревностью как факел.

— Не понимаю, как она умудрилась схватить нужный бокал, — сказал Мэл, вернув дыхание в норму. — Из двух десятков одинаковых выбрала со стола тот самый. Может, кто-то навязал ей или предложил?

— Предлагал Генрих Генрихович, но не пить, а подержать. Свой бокал она взяла со стола. Следствие восстановит картину случившегося посекундно, но могу предположить, что бокал изначально стоял так, чтобы Эва Карловна заметила его. Это психология. Обычный прием в стратегии продаж. Умение подать нужную вещь, показать ее особенность, вычленить из множества одинаковых. Или яд добавили, когда Эва Карловна отвлеклась. На секунду поставила бокал на стол, отвернулась, — и готово.

— Получается, что тот, кто... Значит, он находился рядом с ней? За её спиной?

— Вполне возможно, — пожал плечами Вулфу. — Что вас удивляет? Смешно думать, будто заказчик действовал напрямую. Для деликатных дел обычно нанимают профессионала. Тот находился неподалеку от Эвы Карловны, пока не убедился, что нужный бокал у нее в руках.

— Почему заказчик и исполнитель не может быть одним лицом? — возразил упрямо Мэл. — Например, студентка, которую отверг преподаватель символистики? А? Как вам?

— Вижу, вам не дает покоя этот вариант, — поджал губы профессор.

Мэл отошел от окна и сел в кресло, взявшись мять кулаки.

— Неужели нет выхода? — спросил с отчаянием.

— Антидота не существует — ни медицинского, ни висорического. Остался от силы день или два. Дезинтоксикация, симптоматическая терапия и вентиляция легких лишь оттягивают финал. Она и так продержалась достаточно времени.

Мэл судорожно вздохнул.

— У меня к вам предложение, — сказал, взглянув пристально на Вулфу, и тот приподнял бровь. — Но прежде скажите... Я знаю о вас. О таких, как вы.

— Лично контактировали? — спросил с усмешкой мужчина.

— Да. Сталкивались на цертаме*... И в департаменте отца. Его заместитель — такой же, как вы... Я читал. И дед рассказывал...

— В том нет особого секрета, — ответил снисходительно профессор. — Считайте мой вид редкой национальностью или малой народностью, имеющей право на существование. Времена, когда нас преследовали и истребляли, канули в лету, равно как способность оборачиваться, обращение адептов и кровосмешение с людьми.

— То есть вы вырождаетесь?

— Ну-у... если говорить вашим языком, — хмыкнул профессор, — то да, народность числом чуть более пятидесяти тысяч когда-нибудь исчезнет с лица земли. Популяция поддерживается на неизменном уровне уже три столетия, — добавил он.

Мэл терзал губу, пощипывая.

— Хочу спросить об Эве... Она тоже ваша?

— Теперь это имеет значение? — Вулфу обвел рукой нагромождение приборов.

— Имеет. Я хочу знать. У меня есть на то право, — сказал Мэл с нажимом.

— Есть, — согласился мужчина. — Что дало вам основание задаться вопросом?

— Глаза... зрачки... Несвойственное поведение... И полнолуние... — перечислил путанно Мэл.

Профессор ответил не сразу. Он ушел в себя, задумавшись, и складка меж бровей сигнализировала о неприятных мыслях.

— Эва Карловна — полиморф. В её организме сочетаются признаки двух разных видов. По каким-то причинам в генетическую цепочку встроились чужеродные гены. Могу утверждать с большей долей вероятности, что на генном уровне установилась симбиотическая связь, и паразитирующие гены не угнетают гены-носители, а мирно соседствуют. Иными словами, организм Эвы Карловны оказался совместим с хомо сапиенс и... с моим видом.

— Но как таковое возможно? — выдавил потрясенно Мэл. — Разве так бывает?

— В мифах и легендах. Но, как вы знаете, у любой сказки есть реальная предыстория.

— И... что теперь делать? — растерялся Мэл.

— Теперь уже ничего, — мужчина кивнул на саркофаг. — При иных обстоятельствах я рекомендовал бы пройти полное обследование и регулярные медицинские осмотры. Случай Эвы Карловны уникален.

— Значит, её полиморфизм — врожденный? Неужели каждое полнолуние...? — начал и не договорил Мэл.

— Это приобретенная мутация. И недавнее полнолуние стало первым для Эвы Карловны, — ответил профессор. — К сожалению, я понял слишком поздно и вдобавок недооценил влияние луны, точнее, ошибочно провел параллель с нашими женщинами. Знай Эва Карловна об изменениях в организме, она успела бы подготовиться морально и физически и перенесла испытание с меньшими потрясениями для нервной системы. Знания облегчили бы ей жизнь в дальнейшем. Представьте: человека, который не умеет плавать, бросили в воду. Он вслепую барахтается, стараясь выплыть. Не удивлюсь, если Эва Карловна не вспомнит свое первое полнолуние.

Альрик умолчал о снах, связавших его и девочку. Мальчишке незачем знать о промахах соперника. Никаким изумлением не оправдать негостеприимство хозяина, оттолкнувшего долгожданную гостью. Пусть самочка неопытна и неумела, но приласкай её Альрик во сне, и она пришла бы к нему наяву на поводке инстинктов, отметя мелочевку, отвергнув того же мальчишку.

— Как Эва заполучила чужие гены? — нахмурился Мэл. — Это... из-за ваших дел? — осенила его догадка.

— Да, — признал Вулфу. — Наша договоренность была скреплена обетом на крови.

— На крови?! — вскочил Мэл с кресла и опять сел. — На крови... Вот оно что! Эва ездила к вам домой, где вы заключили сделку!

Кусочки головоломки встали на свои места. Разве что суть сделки, запечатанная обетом, не откроется никогда, но общий смысл был ясен: профессор помог раздобыть деньги для приема.

— Вот почему она долго продержалась, — заключил Мэл. — Может быть, это к лучшему... Так или иначе, я возвращаюсь к своему предложению и прошу помочь Эве... У вас опыт, знания... Тайные заклинания, ритуалы, семейные предания, обряды... Ведь должно быть что-то! Эву можно спасти!

Вулфу покачал головой.

— Помогите ей! Исчерпаны все возможные средства. Меня уверяют в один голос, что безнадежно, но я чувствую — что-то есть! Примите что угодно — долг, клятву, обет! Деньги? Артефакты?

— Ваша горячность играет мне на руку, — сказал мужчина, посерьезнев. — Я, не задумываясь, потребовал бы от вас немыслимые кабальные условия, но увы, противоядия нет.

— Спасите Эву, и я... отпущу её...

Профессор понял, что мальчишка вынашивал разговор и заготовил нужные фразы, а все равно чуть ли не силой заставил себя произнести последние слова.

— Если бы я мог, то сделал это вне зависимости от ваших красивых жестов, — ответил резко Вулфу.

Он поднялся из кресла и, прихрамывая, подошел к прозрачному колпаку, чтобы в сотый раз оглядеть руку с татуировкой на пальце. Что в ней особенного? Четкий рисунок волосинок-звеньев проступил на коже, став выпуклым, и кисть выглядела слегка отечной.

С того момента как Эву поместили в стерильный саркофаг, профессор периодически изучал руку и прислушивался к чему-то, различимому ему одному. Он ждал чего-то или кого-то, но безуспешно.

— И вы согласны расстроить планы своего отца и Влашека? — спросил мужчина, выпрямляясь. — А Коготь Дьявола? Что станет с ним?

— Кольцо волнует меня меньше всего, как и чьи-то планы. Они и так не сегодня-завтра пойдут прахом, когда Эва... Когда Эвы не станет, — ответил Мэл и опустил голову.

Пришла медсестра, но не Морковка. Пока она выполняла предписанные процедуры, собеседники молчали.

— У нее безупречный послужной список, — сказал Мелёшин-старший сыну в первый день. — Двенадцать лет в правительственном госпитале и опыт в более сложных и безнадежных случаях.

Куда уж безнадежнее?

Вулфу впал в глубокую задумчивость, прохаживаясь из одного угла в другой. Когда медсестра ушла, мужчина остановился, и Мэл вскочил.

Альрик потер лоб. За эти дни он прокрутил в голове множество способов, вплоть до фантастических, но все они были отметены из-за одного весомого "но".

— Если случится чудо, и Эву Карловну удастся спасти, нет гарантии, что она сможет вернуться к прежней жизни. Мозг задет в первую очередь. Начались необратимые процессы, клетки умирают. Эва Карловна станет растением. Вы задумывались над этим, говоря о спасении? Желаете ей подобной участи?

— Нет, — понурил плечи Мэл.

— Выбор предполагает ответственность, и прежде всего, за неё. Мне горько видеть Эву Карловну в немощном состоянии, но еще тяжелее знать, что она выживет, но исчезнет как личность. Неужели вы согласны на ее растительное существование? И согласилась бы она? — взглянул в упор на собеседника, но тот не ответил. — Обобщая, скажу, что риск велик. Более того, риск огромен. Мне нужно время до утра.

— До утра?! Завтра может быть поздно! — взорвался Мэл. — Сегодня может быть поздно! В любую минуту может стать поздно! Что изменится утром?!

— Надеюсь, что всё, — сказал мужчина и вышел из стационара.

Мэл рухнул в кресло, как подкошенный.

Пульс нитевидный, — вздохнул он и откинулся в кресле. Сомкнуть бы глаза, но не спится. Не можется спать.

Приезжал отец, похлопал по плечу. "Крепись".

За что наказание? В чем она виновата? — взглянул на лицо Эвы за звуконепроницаемым стеклом. Под глазами залегли тени, подбородок заострился, губы бескровны.

Она виновата в том, что связалась с ним, с Мэлом, — стукнул по подлокотнику кресла. Сидела бы сейчас в парке иллюзий со спортсменом, ела орешки в меду, позволяя целовать себя в щеку.

Мир большой политики не для маленькой птички. Здесь нет места чувствам. Здесь давят слабых. А Мэл решал за обеих, как будет лучше и правильнее, не считаясь с её мнением, и своими руками подвел к краю пропасти.

Негромкий стук вывел из прострации. Из дальнего угла стационара по проходу между кроватями приближался парень в футболке и трикотажных штанах.

— Чеманцев, ты, что ли? — удивился Мэл, заметив подошедшего. — Фигово выглядишь.

Сима — а это был он — подвинул кресло, в котором ранее сидел профессор, и устроился рядом с Мэлом, сбросив тапочки.

— И ты не лучше. Посмотри в зеркало — волосы всклокочены, глаза красные и дикошарые.

— Как попал сюда? Стационар закрыт.

— Знаю. Капитоса не пускают. Зато смежные двери никто не отменял. Мой адрес — за стенкой, — показал нежданный гость направо. — А здесь суета третий день. Что случилось-то?

— Случилось, — вздохнул Мэл.

— О, да ведь это Эвка! — вгляделся парень в лицо спящей под саркофагом. — Что с ней?

— Она в коме. Яд в шампанском на фуршете. Гиперацин.

— Не секу в отравах. Это страшно?

— Страшно. Малейшее колебание — и хана. Поэтому изоляция под кубом. Но по любому будет хана. Хорошо, что быстро поставили диагноз и не повезли в больницу. Не доехали бы. Так что больница пришла сюда. Слушай, ну и рожа у тебя, — переключился Мэл.

— Знаю. Смеяться нельзя. Кожа натягивается по рубцам и лопается.

— Сочувствую.

— А-а, — махнул рукой Сима, — уже сжился. Хотя нет, не привыкну никогда. Меня скоро выписывают, а я боюсь. Одичал без людей.

Вот так запросто взял и признался о своих страхах. Мужчины не трусят, они плюют свысока на трудности.

— И я... боюсь, — сказал Мэл.

— Необычно, — заметил Сима спустя минуту и поправился: — То есть похоже на сказку. Спящая красавица и всё такое. Гроб хрустальный... Когда-нибудь придет принц, который поцелует ее, и она проснется.

Мэл хмыкнул:

— Читал в глубоком детстве. Женские сюси-пуси.

— Почему женские?

— Ну, принц, неземная любовь... И что там с поцелуйчиками?

— Да ничего. Принц попадает в заброшенный замок, видит прекрасную принцессу, спящую мертвым сном, в изъеденном молью платье и сдуру целует. И она просыпается.

— Почему сдуру?

— Прикинь, лицо красотки и мозги столетней старухи. В общем, влипнет принц с маразматичкой, выжившей из ума.

Правильная сказка с глубоким смыслом. Урок наивным принцам. Символистик сказал точно: не факт, что Эва вернется к нормальной жизни, если организм переборет действие яда. Что останется от нее? Растение, пустая оболочка...

— Слушай, как ты сказал? Мертвый сон... поцелуй... — задумался Мэл, уставившись в потолок, — поцелуй... смерть... поцелуй... Ашшавара аба *!

Он вскочил и начал собираться: застегнул манжеты на рукавах рубашки, набросил пиджак.

— Ты куда? Вспомнил что-нибудь? — окликнул Сима.

— Да. И еще вернусь. Хоть пальцем тронь здесь что-нибудь — вырву руки и ноги. Понял? Колобком будешь кататься.

— Я не идиот, — оскорбился парень.

— Лучше сваливай к себе, пока не пришла медсестра. Вызовет охрану, и тебя выпишут раньше времени.

Мэл действительно вернулся поздно вечером. Он запретил медперсоналу заходить в стационар без особой надобности и забаррикадировал дверь на сторону Чеманцева, придвинув пустующую кровать. Затем подошел к саркофагу, и, погладив поверхность, нажал кнопку на панели сбоку. Прозрачная крышка бесшумно съехала в сторону.

Из кармана был извлечен кинжал с обоюдоострым лезвием из серебра и длинной рукоятью, затертые символы на которой указывали на немалый возраст оружия. Лезвие отразило свет лампы, и блик упал на лицо Эвы.

Сдвинув кислородную маску, Мэл отдал спящей свой поцелуй, прикоснувшись пальцами к ее губам.

Назавтра по указанию Мэла профессору Вулфу закрыли доступ в стационар.

* * *

Пожилая женщина сидела на скамейке, отдыхая. Оплаченное время истекло, счетчик коротко тренькнул, и теплая зона над лавочкой пропала.

Женщина подхватила сумки и поплелась по бульвару, а ее тень поползла в противоположную сторону, набирая ход, и вскоре полетела по асфальту темным размытым пятном. Пересекая дорогу, тень врезалась в машину и намоталась на колесо. Тень крутило с бешеной скоростью, завязав узлом, и на перекрестке выбросило на тротуар, где она долго находилась в недвижимости, пока щупальца не очнулись, зашевелившись.

Стороннему наблюдателю могло показаться, что тень безмозгла, однако отсутствие интеллекта выглядело обманчивым. Тень находилась в постоянном развитии, осваиваясь в новом мире. Прежде всего, она выяснила, что свет, льющийся сверху, не губителен, в отличие от того, что испускали с наступлением темноты различные предметы. Поэтому, когда гасло небесное светило, тень перемещалась по укромным уголкам, чтобы не сгореть.

Она научилась различать живые и неживые предметы. Еще тень полюбила скорость. Она находила удовольствие в том, чтобы бросаться на движущиеся объекты. В частности, тень научилась различать те, что перемещались потоками по строго определенным каналам, подчиняясь общему алгоритму.

Тень изучала мир, копируя.

По проулку шел сгорбленный человек с костылем, и за ним вдоль зданий и оград ползла тень, старательно хромая и кособочась. Выбежавшая из подворотни собака залаяла, набросившись на тень. Человек замахнулся клюкой, отгоняя животное, и поковылял дальше, а тень приняла очертания пса и с беззвучным гавканьем накинулась на лохматую товарку, заливающуюся лаем.

Вскоре тени надоел галдеж, не несущий смысловой нагрузки. Стекши в бесформенную массу, она поползла дальше и встала рядом со столбом, который с наступлением темноты испускал смертельные лучи.

По тротуару шла женщина с коляской. Тень оживилась, увидев что-то новенькое. Она забралась на колеса, облазила рессоры, заглянула в короб, где почувствовала двигатель, работающий внутри крошечного живого существа. Изучив объект, тень свалилась на тротуар. Какое-то время она следовала за женщиной, но потом переключилась на витрину книжного магазина и просочилась внутрь через щель во фрамуге.

Так и протекало существование тени, от светила до светила. Однажды тень попала в новое место. Обвив тонкие прутья, она покачала со скрипом заграждение и поползла между узких дорожек. К тому времени тень научилась различать звуки по громкости и по тембру и определила, что здесь стояла тишина. Разнообразные фигуры застыли в великом множестве, — определила тень, научившаяся считать достаточно, чтобы различать "мало" и "много". Среди неживых созданий выделялось одно — прямоходящее, с распростертыми крыльями за спиной и раскрытыми для объятия отростками. Впитавшись внутрь фигуры, тень затекла в кристаллическую решетку и затаилась, прислушиваясь. Она вспоминала нечто забытое, но очень важное. Если бы у тени был лоб, она обязательно наморщила его от усердия.

Тень выяснила, что у нее есть память. Та подсказала, что когда-то тень сидела наверху и притворялась одним из крылатых созданий, выстроившихся внизу в линию. Когда-то тень была частью большого и сильного, и ей повезло выбраться на волю из заточения.

Большое и сильное дало тени первое задание, которое она благополучно забыла в силу безмозглости. Но теперь тень поумнела и вспомнила, и, выбравшись наружу, понеслась к цели, пронзая препятствия и проникая через преграды.

Оказалось, что у тени развито обоняние и чувство ориентации в пространстве.

— — —

Этой ночью Аня Левшукова спала тревожно. Определенно, нервозное состояние наложило отпечаток на сон. В конце концов, надоели пересуды за спиной и взгляды искоса. Разве виновата Аня в том, что убогий мальчишка-первокурсник, которого она не замечала, решил поиграть во влюбленного рыцаря? Рыцари совершают подвиги ради прекрасных дам, если кто не в курсе. Так что будь любезен, соответствуй. В противном случае незачем выставлять посмешищем и себя, и даму.

Левшукова проснулась с ломотой в теле. Спину тянуло, как если бы кто-то, оседлав, скакал верхом всю ночь. Под лопатками чесалось, и, заведя руку назад, Аня нащупала разорванную ткань сорочки и нечто непонятное, приросшее к спине. Нехорошее предчувствие потянуло холодком, и Левшукова бросилась к зеркалу.

— Ма-ама! — дикий крик всколыхнул квартиру.

Прибежавшая женщина увидела за спиной дочери подрагивающие опушенные крылья, делавшие ее похожей на большого мотылька.

— Господи, — выдавила потрясенная женщина. — Анюта...

И съехала по двери, потеряв сознание.

Отойдя от столбняка, специалисты выяснили, что удалить хирургическим путем выросшую за ночь перепончатую конструкцию не представляется возможным.

— На данный момент состояние пациентки неоперабельное. В месте сочленения позвоночника с ... э-э-э... новообразованием... вырос жировой горб, в котором сформировался сложный нервный узел. Нарушение его целостности приведет к полному параличу, — сказал врач, оттянув осторожно крыло. Настоящее: подвижное, на каркасе из жестких жилок и покрытое серой пыльцой. — Мда...

— И... что нам делать? — приложила платочек ко рту всхлипывающая женщина.

— Учитесь складывать, — предложил оптимистично врач. — Привыкайте. Это сенсация.

— — —

Камыш проснулся в хорошем настроении. Сессия окончена, и можно оторваться на каникулах.

Выскочив из комнаты в коридор, он удивился. Тот удлинился, вдоль стен горели факелы, чадя.

— Пап! — крикнул Камыш, и его голос отозвался эхом от стен. Пахнуло сыростью и затхлостью.

Камыш ступал вперед, оглядываясь и прислушиваясь к журчащим и капающим звукам, и вскоре дошел до разветвления коридора. Подумав, он решил вернуться в комнату и дождаться, когда родители разберутся с происходящей дребеденью. Повернув назад, через некоторое время Камыш понял, что заблудился. Знакомая дверь исчезла.

— Мам! Пап! — снова крикнул он и услышал грузные шаги за спиной и шуршание. Сопение заполнило тишину коридора, из-за угла наползла тень с огромной секирой, с конца которой упала темная клякса.

Камыш закричал дурным голосом и побежал.

— Увы, диагноз не оптимистичен, — развел руками врач в разговоре с убитыми горем родителями. — Разрешение на снятие дефенсора* пролило свет на суть происходящего. Ваш сын живет в выдуманном мире. Посмотрите стереограмму его воспоминаний.

На ускоренной ленте немого черно-белого кино маленький человечек бежал как белка в колесе, беспрестанно оглядываясь, и на его лице застыло выражение ужаса.

— Уверяю, что длительное и интенсивное лечение со временем принесет плоды, — заверил врач. — Вы правильно поступили, выбрав нашу психиатрическую лечебницу. В нашем активе современные методики и лучшие специалисты. Пройдемте, убедитесь сами.

Родители пошли за врачом. Отец катил инвалидную коляску, в которой сидел Камыш, уставившийся бессмысленным взглядом в одну точку.

— — —

Родители третьего студента хватились сына ближе к вечеру. Он не оставил записку, не отвечал на звонки по телефону, не появлялся у друзей.

Мать собиралась поехать в отделение Департамента правопорядка, чтобы написать заявление об исчезновении, хотя отец отговаривал — и суток не прошло. Но тревога женщины росла.

Расхаживая по комнате сына, она прикрыла распахнутые дверцы платяного шкафа и обомлела. Ее мальчик стоял по ту сторону зеркала и что-то говорил, кричал, стучал, но из зазеркалья не доносилось ни звука.

— Невероятный случай, — заявили специалисты, придя в себя от изумления. — Исключительный.

Куда бы ни перемещали зеркало, в нем отражалась все та же комната.

Отец поседел от переживаний, а мать тронулась умом.

— Осторожнее! — кричала, вцепившись в раму, когда зеркало собирались переносить на другое место. — Не разбейте!

Она любовно гладила поверхность, полировала и протирала тряпочкой от пыли.

Зеркало забрали в правительственную лабораторию, где над разгадкой феномена бились лучшие ученые-висорики. Во время исследований выяснилось, что покрытая амальгамой поверхность приобрела прозрачность, став своеобразным окном, и что с юношей можно общаться. Молодой человек не помнил, как вышло, что он очутился по ту сторону зеркала. Он не ел, не старел, но спал и читал книги, стоявшие на полке, правда, текст в них был напечатан зеркально. Зато принадлежностей для письма не было. Вообще-то в ящиках стола лежали перья, бумага и конспекты лекций, но они остались в реальности, а в зазеркалье не отразились.

— —

Обычный примитивный монстр прятался в темном коридоре. Остатками связи, протянувшейся тонкой ниточкой через стены, он почувствовал — затея с вместилищем не оказалась пустой, и его детище прижилось в чужеродном мире.

Лишившись способностей, монстр стал существом из плоти и начал испытывать голод и жажду. Незнакомые ощущения с некоторых пор довлели над ним, пробуждая озлобленность и беспричинную агрессию. Еще немного, и монстр выйдет к двуногим, если раньше не разорвет какого-нибудь растяпу, заглянувшего в темноту туннелей.

Он познал, что значит боль. Незаживающие раны на спине напоминали о себе при каждом движении, и на стенах и полу оставались пахучие вязкие следы, по которым двуногие с легкостью найдут беглеца.

Монстр решил, что не позволит загнать себя в ловушку, но осознавал, что рано или поздно это произойдет. Его поймают, ограничат в тесном пространстве и займутся дрессировкой. Его будут морить голодом и начнут исследовать чувствительность с помощью испепеляющего огня. Двуногие приручат порождение ночи, по натуре свободолюбивое, и оно станет вечным посмешищем во всех измерениях.

Даже чудовища, вынужденные против воли существовать в примитивном мирке, могут выбирать. Собственно говоря, монстр принял решение в тот момент, когда добровольно отдал всё, чему научился в заточении. И теперь, приблизившись к границе ночи и дня, он выполз в свет сотен ярких солнц. Подвалы содрогнулись от агонизирующего рева, и дрожь конструкций передалась стенам здания.

— — —

Профессор засек время подземного толчка и быстрым шагом, насколько позволяла хромота, направился к медпункту. Когда пять дней назад фамилию Вулфу вычеркнули из списков лиц, допущенных в стационар, Альрик понял: и он, и мальчишка сделали свой выбор.

В последнее время мужчина дневал и ночевал в институте, и дни, загруженные делами, тянулись невообразимо долго, как и бессонные ночи. Противоядия не существует, это Альрик знал точно. Поэтому, начиная с момента покушения, он ожидал появления Игрека в стационаре. Профессор уверовал, что существо из подземелий не допустит смерти девочки, находящейся в пограничном состоянии, как и в случае с Касторским и компанией. Не зря "колечко" сигнализировало, превратившись в маячок для Игрека.

В упорстве, с коим Альрик надеялся на встречу с гостем из иномирья, имелось двойное дно. Между ними были старые счеты. Мужчина страстно хотел увидеть, чем или кем стала эфирная субстанция, вынужденная существовать в темноте институтских подвалов. Во что превратился Игрек, изуродовавший его несколько лет назад и стремительно эволюционировавший за время заточения? Как чудовище перемещается по институту и возвращается в подземные коридоры? С какой целью оно оставило метку на пальце девочки? Каким образом осуществляется связь между ними? — эти и другие назревшие вопросы требовали объяснений, не давая покоя.

Состояние пострадавшей без изменений: не улучшается, но и не ухудшается, — сообщили в медпункте. Странно, подозрительно и тревожно. Как же так? Ведь обитатель катакомб дал о себе знать, и Альрик вознадеялся на стремительное излечение и встречу с Игреком. Но чуда не произошло. Выходец из иного измерения не оправдал расчета.

Раздосадованный донельзя профессор отправился в ректорат, откуда спустился в институтские подвалы в числе поспешно собранной группы обходчиков. Разделившись на три звена, группа прочесала подземелья и обнаружила в коридоре перед подъемником то, что осталось от Игрека.

Проректриса незамедлительно поставила в известность начальника Первого департамента. Коридор оцепили, отобрали пробы грунта, остатки органической массы тщательно собрали и упаковали, после чего началась стандартная процедура по списанию. Через два дня сверхособосекретный проект правительства под условным названием "Игрек" был признан скоропостижно завершенным по причине полной и необратимой ликвидации объекта.

Сидя в кресле в комнате отдыха и накачиваясь коньяком, Альрик впервые признал, что тяга к науке стала удавкой на шее. Лаборатория приятеля, куда он поспешил после экзамена, чтобы исследовать генетический материал, и желание засечь появление Игрека оказались важнее одной маленькой девочки, которая сейчас отчаянно цеплялась за жизнь тремя этажами ниже в соседнем крыле. А Альрик потерял возможность стать для нее значимей, чем обычный преподаватель.

Теперь, когда после необъяснимого и ошеломляющего поступка Игрека шансы на спасение приравнялись к нулю, профессору оставалось пить обжигающий горло напиток, пытаясь притупить растущую тоску, и ждать неизбежного. Пусть мальчишке не понравился удручающий прогноз, Альрик не жалел о сказанном. Он повидал немало, чтобы утверждать: лучше сразу конец, чем овощное существование.

* * *

Между мной и Егором завязалось подобие дружбы.

Конечно же, я не сказала Пьеру о том, что видела его с другой. Отец бы не пережил удара из-за разрыва отношений, но общение с женихом стало для меня в тягость. Я высиживала положенное по протоколу время и, найдя какую-нибудь причину, исчезала. Афка подтрунивала надо мной и продолжала вести разгульный образ жизни, заведя тайный роман со старшим консультантом из банка.

Егор больше не ходил к мачехе в будуар, и теперь мы чаще общались с парнем. Он рассказал, что после гибели брата на руках остались молодая вдова и племянник, а денежные долги передались по родственной линии. Поэтому работа прислугой выгодна. Здесь больше платят, и близкие рядом.

— Сколько ты должен?

— Сто двадцать пять тысяч, — сказал Егор, глядя в глаза. — Аrredi* — почудился шепот.

— Что? — не расслышала я.

Огромные деньги в качестве долга! Проще продать себя по частям на органы.

У меня имелась необходимая сумма, но она хранилась в банковской ячейке, и отец контролировал расходы.

Жалко парня. Он трудился, не покладая рук, изыскивая любую возможность подзаработать, даже пел в клубе по вечерам.

Я прониклась уважением Егору. Мы разговаривали на разные темы, и парень оказался интересным собеседником. Он рисовал на заказ семейные портреты и мечтал о машине.

Чем дальше мы отдалялись с Пьером, тем ближе становились отношения с Егором. Однажды он поцеловал меня в коридоре. Нежное прикосновение к губам сразило наповал, и я поняла, что влюбилась.

Егор пригласил меня на бои, в которых участвовал по выходным. Я согласилась и тайком от семьи пришла в клуб. Парень вступал на ринге, он выглядел измочаленным. Его противником оказался рослый кудрявый чемпион с шипованной перчаткой на одной руке и кастетом — на другой.

Неожиданно потянуло дымом, и начался пожар. Отыскав меня среди толпы, Егор велел:

— Залезай на плечи и прыгай.

Я сделала, как он приказал, и, забралась. Ползла целую вечность, пока не заболели коленки, и вывалилась вслед за парнем.

— Spirari*, — услышала на ухо, когда он поймал меня на руки.

Я вглядывалась в непроницаемое лицо Егора. Наверное, показалось.

Мы поехали к нему домой.

— Нельзя появляться у тебя. Если меня поймают, то вырежут дефенсор*, — сказал парень, и я согласилась.

Егор показал на здание с вытянутыми искривленными окнами.

— Здесь мой дом, — сказал он. — Не пугайся.

Его комната оказалась маленькой. В такой подсобке у нас дома стояли швабры и ведра, поэтому я назвала небольшое обиталище швабровкой. В углу стояла кадка со смердящей пальмой, под потолком покачивалась привязанная за веревочку черная тряпка с кривым клювом и лапами, похожая на воздушный шарик.

— Это мой дракон, — сказал парень. — Выращиваю на продажу, чтобы пригласить тебя в "Инновацию".

Неожиданно дверь распахнулась, и вбежала девушка с белоснежными волосами. Она бросилась к Егору и повисла на нем:

— Любимый, я скучала и ужасно боялась за тебя! Мне повезло, я выиграла горшочек с кашей! — Она вынула из кармана засаленного халата чеканную фляжку со значком черного трезубца.

Видя трепетное беспокойство незнакомки, я почувствовала себя лишней и оплеванной и, встав, побрела домой.

— Memori*! — донеслось требовательно, но я заткнула уши.

Отец разрешил забрать деньги из банковской ячейки, и я отдала их парню. Он горячо благодарил и пытался объясниться, но я не стала слушать.

Я замкнулась и избегала Егора, потому что он оказался обманщиком. С Пьером мы виделись редко, и если встречались, он вел себя странно, впрочем, как сестра, отец и другие люди. Они замолкали посреди разговора, уставившись в одну точку, или вставали и уходили. Иногда я отвлекалась на мгновение, а когда возвращалась к беседе, они успевали исчезнуть.

Настал день моей свадьбы. Платье с муаровым воротником и манжетами и со вспархивающими бабочками выглядело прелестно, но мне хотелось плакать.

Ряды уходили амфитеатром ввысь. Гостей пришло мало, многие места пустовали. Куда подевались сестра, отец, мачеха?

Неожиданно я поняла, что забыла имя своего жениха. Цветы в букете начали сереть, краски истирались на глазах.

— Experizi*! — крикнул появившийся в двери Егор.

Я бросилась прочь от него. Стены затряслись, с потолка сыпалась штукатурка, дорога исчезала за спиной, пожираемая пустотой.

Примчавшись домой, я кинулась к шкафу. Побросаю вещи в сумку и уеду туда, где никто не найдет. В раздвижном шкафу-купе оказалось пусто — вешалки голы, полки пусты.

В столовой сидела сестра и смотрела в окно, залитое оранжево-молочным сиянием.

— Что происходит? — спросила я у неё.

Вместо ответа Аффа встала, открыла створки окна и пропала в нем.

— Viva*! — раздался голос, от которого заходили ходуном стены. Квартира напоминала кукольный домик, чью крышу вот-вот снимут огромные руки и вытащат меня как игрушку.

Стены рушились, и обломки разлетались в стороны. Пустота наступала, поглощая пространство. Скоро она подберется и ко мне.

Навстречу приближался Егор, но он не видел меня. Парень прошел мимо, оглядываясь по сторонам.

— Где ты? Dictimi in mai*, — повторял без конца. — Dictimi in mai*.

Он остановился и вытянул наугад руку. Подобравшись на цыпочках, я нерешительно прикоснулась к его ладони, и меня потянуло, засасывая в воронку.

Борись! Дыши! Проснись! Вспомни! Живи! — хлестали бичом приказы.

В груди нарастала острая боль. Она наматывалась в клубок, который распирал ребра и сдавливал легкие.

— Вернись ко мне, — твердил голос. — Вернись!

Боль расползалась, угрожая лопнуть перезревшим гнойником.

Сконцентрироваться. Собраться. Вернуться.

Клубок рос. Он раздувался и разрастался, пульсируя, точно живой, и, напрягшись, вдруг... вытолкнулся, выстрелив. Чужое исторглось без остатка, и в теле воцарилась непривычная легкость.

Я открывала рот как рыба, выброшенная на берег. Хрипы, кашель — меня выворачивало наизнанку.

Замелькали тени, послышались звуки, открылись глаза...

________________________________________________________

сertamа*, цертама (пер. с новолат.) — состязание, соревнование, как правило, нелегальное

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

Ашшавара аба — поцелуй смерти

Dictimi in mai, диктими ин май (перевод с новолат.) — вернись ко мне

Viva*, вива (перевод с новолат.) — живи

Аrredi*, арреди (перевод с новолат.) — борись

Spirari*, спирари (перевод с новолат.) — дыши

Memori*, мемори (перевод с новолат.) — вспомни

Experizi*, эксперизи (перевод с новолат.) — проснись

23. Жизнь разнообразна и удивительна

Жила-была кукла. У нее сгибались руки, ноги и умели закрываться глаза.

С куклой играли. Ее кормили, расчесывали, умывали, ворочали и переодевали, укладывали спать, пели песни или разговаривали. Последнее не суть важно — главное, ласковые интонации, с которыми обращались к кукле.

В основном, играли двое, но приходил и третий. И играли они в больницу, — однажды поняла кукла. Непонятно, почему всплыло слово "больница", но оно означало провода с присосками, которые помногу раз на дню прикрепляли то к голове, то к рукам и ногам, то в область сердца. Кукле ставили уколы, делали компрессы, обтирали, мяли, смазывали, поили, светили в глаза и щелкали пальцами перед лицом.

В какой-то момент кукла распознала, что вливаемое в рот оказалось кислым, а когда в очередной раз решили воткнуть иголку в руку, она отдернула её, сопротивляясь. Точнее, "отдернула" — громко сказано. Так, судорожное движение, к которому присоединилось недовольное мычание. Кукла поняла, что звук издала она, а вокруг засуетились, забегали и снова начали опутывать проводами с присосками, хотя делали это недавно. Затем возле куклы собралась целая толпа, но с ней не играли, а долго и оживленно разговаривали между собой, и все были одеты в одинаковое и белое.

Кукле показалось, что из-за тесноты нечем дышать, и она замотала головой, выражая протест. Размахивающую руками возбужденную толпу вымело, а возле куклы остался тот, третий, ставший знакомым, и он улыбался — широко и открыто.

После этого случая кукле удавалось отдохнуть, лишь когда смеживались веки, потому что в оставшееся время с ней стали играть в больницу беспрерывно.

Однажды кукла посмотрела вверх и увидела потолок, а вокруг стены, окна и дверь. Выяснилось, что куклу поселили в игрушечном домике и устраивали для нее день и ночь, зажигая за окном фонарик.

Когда кукла в очередной раз открыла глаза, она вдруг поняла, что проснулась. Кукла догадалась, что ее существование состоит из яви и отключающегося периодически сознания, пропадающего в небытие, однако неизменно возвращающегося в тот же кукольный домик.

Кукла начала различать тех, кто играл с ней. Двое приходили часто и поочередно, а третий — пореже. Иногда третий приходил еще с кем-то, и они переговаривались в стороне, а потом исчезали за дверью.

Однажды в кукольный домик затащили большой черный лист и водрузили перед куклой. Теперь время от времени куклу устраивали с удобством, чтобы она смотрела картинки, появляющиеся на листе. Еще куклу заставляли слушать звуки. Некоторые её усыпляли, а другие, наоборот, вызывали желание вскочить и запрыгать.

Куклу наряжали. На руки и щиколотки надевали браслеты, на шею вешали красивые бусы и кулоны, которые потом заменяли новыми.

Однажды вместо зеленых и голубых картинок на черном листе показывали лица. Они чередовались, их было много, и вскоре кукла начала уставать от мелких деталей. Что-то ей казалось знакомым, и она хмурила впустую лоб, силясь вспомнить, а что-то проскальзывало незамеченным мимо внимания, пока вдруг на листе не появилось изображение: усыпанная желтым дорожка, по которой шел человек.

Кукла замерла и впилась глазами в картинку, а потом вдруг задергалась, порываясь встать. Писк приборов участился, равномерные неровности на ползущей ленте превратились в высокие хребты и глубокие впадины.

Прибежал один из тех, кто играл с куклой.

— Тише, тише, — прижимал её к кровати. — Успокойся.

А кукла тянула руку к картинке на черном листе и промычала:

— М-м-м... Мэ-э-эл...

Появился и тот, третий.

— Кто такой Мэл? Вспоминайте! — потребовал, очутившись возле куклы.

— М-м-мэл... М-мэл... Мэл... Мэл...

Куклу было невозможно остановить. Непонятно, что больше потрясло её — человек на картинке или появившаяся возможность произносить звуки.

Третий торопливо засосал иголкой в шприц содержимое флакона и ловко ввел в капельницу. Вскоре лекарство подействовало.

— Мэл, Мэл, Мэл... — бормотала кукла как заведенная, уже засыпая.

— Вы безмерно рисковали, Улий Агатович, — докатились обрывки фразы сквозь наваливающуюся дремоту. — Посмотрите, какая сильная реакция. Она перевозбуждена.

— Кто не рискует, тот не пьет, не ест и не ходит на своих ногах. Этак мы с десяток лет ползли бы к конечному результату и не факт, что доползли.

На следующее утро с куклой поиграли как обычно. Ее умыли, покормили, поставили уколы, поменяли капельницы и прикрепили присоски с проводами к голове. Перед куклой снова появилась картинка с идущим человеком, а затем ее сменили другие изображения. То же лицо смеялось, оно же смотрело задумчиво вдаль, тот же человек опирался о капот машины и он же обнимал кого-то, наклонившись, чтобы... поцеловать?

Куклу подкинуло на кровати, и снова ее удержали крепкие руки.

— Вспоминайте! — приказал над ухом вчерашний голос, и кукла завороженно уставилась на лист с изображением.

Тот, из-за кого её сердце едва не вылетело из грудной клетки, и кого она назвала Мэлом, собирался поцеловать... меня!!

Это я стояла на той картинке, рядом с ним! Это меня он обнимал и улыбался!

Кукла — это я. И я нахожусь в больничной палате, рядом со мной медсестра и доктор, а перед кроватью на треножной подставке стоит широкий экран с картинкой, на которой сфотографированы я и Мэл.

Я — Эва. И я дышу, смотрю, слушаю и понимаю.

Я живу.

Медсестры сменяли друг друга. Первая — светловолосая, высокая и стройная — приходила с неизменной приветливой улыбкой, поднимающей настроение. Ее коллега была широка в кости и необхватна в объемах, но не менее дружелюбна и разговорчива. На нагрудных кармашках их медицинских халатов были пришпилены карточки с буквами: "М" и "Р" соответственно.

— "М"? — показала я пальцем на букву.

— Эм, — сказала женщина. — Меня зовут Эм.

Мы обедали. Вернее, кормили меня. Точнее, я ела сама. Мне повязали клеенчатый слюнявчик неимоверной длины и поставили на кровати переносной столик с едой. Я держала ложку, а Эм поправляла и помогала, если рука начинала дрожать или не зачерпывала бульон. Надо сказать, процесс самостоятельного приема пищи наладился быстро; во всяком случае, кроме ложки мне покорилась и вилка, и получалось пить из кружки без чьей-либо поддержки.

Из общения с Эм я выяснила, что нахожусь не в больнице, а в стационаре при медпункте института, в котором учусь. Действительно, обстановка выглядела знакомой. Сейчас кровати сдвинули в другую половину, а для меня и медицинского оборудования освободили целый угол помещения.

Помимо прочих процедур в расписании имелся ежедневный массаж, и проводила его медсестра, которую звали Эр, о чем она сообщила, когда я показала на букву на кармашке халата. У Эр были сильные крепкие руки, и во время массажа я вскрикивала и подвывала, пытаясь вырваться.

— Хор-роша заинька, — нахваливала медсестра, ворочая меня на кровати. — Разрабатывай связоньки, тренируй голосок.

После массажа я чувствовала себя выжатой тряпкой и сразу засыпала.

Меня накачивали лекарствами всех форм: в виде таблеток, поскольку я могла глотать; в виде растворов и сиропов; в виде внутримышечных и внутривенных уколов и даже в виде свечек. Назначение препаратов состояло в том, чтобы восстановить, поддержать и развить потерянные возможности организма — улучшить мозговое кровообращение, стимулировать работу нервной системы и укрепить сердечнососудистую.

Со мной работал логопед. Щуплый дяденька с прилизанными волосами и острым носом, похожий на маленькую птичку, приходил с неизменной черной папкой под мышкой и заставлял трудиться над артикуляцией, выжимая из меня правильное произношение. После занятий язык болел, и я вредничала и капризничала.

— Это хор-рошо, — говорила Эр. — Значит, пошла на поправку заинька.

Ежедневные просмотры на экране вошли в обязательную программу. Каждый раз сеансы были различными по тематике и длились, пока мне не надоедало. Например, на меня обрушивалось штормящее море, шум гальки бередил уши, мокрая соленая пыль долетала до кровати, а запах выброшенных на берег водорослей раздражал обоняние. То мне подсовывали горы, покрытые лесами, то тропические джунгли, то подводный мир с косяками экзотических рыб и яркими кораллами. И в заключение обязательно показывали подборку фотографий с Мэлом. В такие моменты я смотрела на экран, не дыша.

Обязательными стали и сеансы музыкальной терапии. Мне дозволяли слушать легкие расслабляющие мелодии, и общая суть заключалась в настраивании на положительные эмоции.

— Негатив нам не нужен, — заключил мой лечащий врач Улий Агатович. Он был невысок, имел глубокие залысины, реденькие русые волосы, курносый нос и приличный животик, который носил с достоинством. От мужчины за километр фонило оптимизмом.

— Ну-с, как поживает наша больнушечка? — начиналось утро после обычных приветствий.

— Н-нормально, — отвечала я.

— Что значит "нормально"? Посчитаю, что моя миссия завершена, когда услышу: "Замечательно! Волшебно! Восхитительно!"

Помимо массажа обязательными стали сеансы электростимуляции мышечных тканей под контролем Эм или Эр. Меня обтирали антисептическими растворами и смазывали от пролежней.

А потом настал день, когда я поднялась с кровати и пошла. Не самостоятельно, конечно, а при поддержке Эм и Эр с двух сторон. Ноги дрожали, голова закружилась, и в глазах потемнело, но вскоре зрение вернулось. Мы проковыляли втроем по проходу между кроватями и повернули обратно, а уже через час я потребовала костыли.

В стационар периодически приходили гости — коллеги Улия Агатовича. Они рассматривали меня как удивительную зверушку, и их интерес злил.

— Не хочу! — сказала в очередной раз, когда доктор пришел с тремя учеными мужами.

— Конечно, конечно, — засуетился он и выпроводил седовласых академиков за дверь. Улий Агатович руководствовался принципом: "Прочь отрицательные эмоции!"

Помимо ученых товарищей обо мне не забывали и другие. Каждое утро в стационаре появлялись пышные красочные букеты в корзинках, увитые роскошными ленточками. Поначалу доктор запретил пахучие цветы, но убедившись, что у меня нет аллергии, дал разрешение.

Как-то он сказал:

— Душечка-больнушечка, приехал ваш батюшка. Не хотите повидаться с ним?

У меня есть отец, и он приехал ко мне! Он ждет в медпункте и зайдет в стационар! О чем нам говорить?

Не помня толком о родителе, я почему-то решила, что он обвинит меня и начнет оскорблять. Нет, не хочу! — закрыла лицо руками и замотала головой.

Участившийся писк прибора наглядно показал Улию Агатовичу о моем нежелании встречаться с отцом.

— Ничего, ничего, — начал успокаивать доктор. — Всему своё время. Как пожелаете, так и будет. Нам нужны только приятные переживания. Жаль, что я ввел вашего батюшку в заблуждение. Впредь буду сперва советоваться с вами. Не волнуйтесь и отдыхайте, а я расскажу ему о наших достижениях.

Ну и пусть доктору неудобно перед отцом. Хорошо, что Улий Агатович проповедовал лечение положительными эмоциями.

Я освоилась на костылях и скакала по стационару туда-сюда, успевая украдкой от медсестер перемещаться самостоятельно, держась за спинки кроватей.

Доктор занялся моим интеллектом, точнее, восстановлением навыков, умственных познаний и воспоминаний, а также исследовал органы чувств. К примеру, он предлагал к дегустации бесцветные желейные массы в одинаковых кюветках, чтобы определить вкус того или иного желе. Улия Агатовича определенно приводило в восторг, что я различаю холодное и горячее, острое, сладкое, соленое и кислое.

Он исследовал диапазон моего обоняния и слухового восприятия, проверил остроту зрения и распознавание цветов. Для доктора оказалось важным не только то, что я отличаю красный цвет от зеленого, но и называю их своими именами. Красное — это красное, а розовое — это розовое, и никак не зеленое или синее.

Могло показаться смешным, но мы занялись элементарным счетом, сложением, повторением алфавита, и Улий Агатович расцветал на глазах. Да и я удивлялась тому, сколько умных вещей сокрыто в моей голове.

Мужчина приносил разнообразные иллюстрированные атласы, и я вспоминала названия растений, ягод, фруктов, овощей, животных, птиц, рыб, географические названия, исторические термины.

Потом доктор принес перо и бумагу, и я начала писать — криво, как курица лапой, но, тем не менее, что-то карябала. Улий Агатович задавал примеры и диктовал, я решала и писала. Он заставлял читать, начав с детских сказок и заканчивая техническими текстами. Постепенно, но неуклонно мы ползли вперед, и доктора распирало от гордости.

Он сдержал обещание, и без моего разрешения посторонние не приходили в стационар. Уж не знаю, делился ли Улий Агатович достижениями со своими коллегами, и когда он успевал это делать, потому что мужчина находился целый день подле меня, и мы расставались лишь на ночь.

— Уникально и бесподобно, — сказал как-то доктор, проверив решенную задачу по геометрии. — Больнушечка моя, вы — бесценная драгоценность в моей медицинской практике.

— Неужели правильно? — удивилась я.

— В корне неверно, но не имеет значения. Главное, развилось абстрактное мышление!

Теперь реабилитация продвигалась гигантскими скачками, и мне некогда было подумать о чем-то другом. Извилины, поначалу туго соображавшие, постепенно закручивались, и если раньше, чтобы ответить на элементарный вопрос, уходила минута, а иногда и больше, то теперь я справлялась гораздо быстрее. Улий Агатович перешел к логическим задачам с подвохами.

Отдельной темой для разговоров стали воспоминания. Поначалу память подбрасывала мне отрывочные образы. Например, я еду в машине, которая освещает фарами дорогу. Вокруг темно, а за рулем Мэл, и он везет на... цертаму*, — выговорила с запинкой чужое и странное слово. Или иду по заснеженной улице и заглядываю в окна домов. Это мы с Аффой пошли в первый раз в квартал слепых перед Новым годом.

Каждое новое воспоминание тянуло за собой цепочку других, сотрясая заслон в памяти и образуя трещины, которые постепенно разрастались. Через щели в трещинах текли ручейки, подмывавшие преграду.

Аффа — моя соседка по общежитию. Мы познакомились, когда я перевелась в институт, и мне выделили комнату. В памяти замелькало наше соседство, поход в клуб, тренировки перед приемом, поездка за покупками, ссора из-за Мэла, перемирие после гибели Радика...

Ужас! Мысли разбегались как тараканы! Перескакивали кузнечиками — не поймать.

Вива, "Лица года", переулок Первых Аистов, работа в архиве... Боже, голова скоро лопнет как перезревший арбуз!

Доктор, заметив отрешенный вид своей пациентки, сделал кое-какие выводы и сократил часы умственных нагрузок, чтобы дать мне возможность разобраться в воспоминаниях и упорядочить их.

В голове крутился сумбурный ералаш. Обрывки прошлого теснились, наползали друг на друга, перекрывая. Безуспешная попытка разволновала и рассердила, и на торопливый писк прибора появилась Эм.

— Что вас беспокоит? — присела на кровать и, взяв мою ладонь, начала поглаживать.

Заботливое участие и ласковые успокаивающие движения погасили возбуждение. Наверное, медсестер учат психологии, — подумала я, глядя на Эм. Она могла быть моей мамой. Стройная, подтянутая, неизменно спокойная, со стальной выдержкой, Эм с ласковой улыбкой меняла подо мной обмоченную простыню и выслушивала сумбурную речь о разрывающих мозг воспоминаниях.

— Продвигайтесь вперед небольшими шагами. Не торопитесь, — посоветовала медсестра. — Выбирайте из памяти постепенно. Сначала детство. Родители, близкие, собака или кошка. Может быть, хомячок. Школьные друзья. Затем юность. Первая влюбленность. Интересы.

Когда Эм ушла, снабдив мой организм плановой порцией таблеток, уколов и сиропов, я улеглась, хорошенько взбив подушку. В окне отражались вечерние лампы и огоньки приборов. Оконное стекло показало кровать и меня на ней, укрытую одеялом.

Какими ветрами меня занесло в стационар? Что произошло?

Я начала вспоминать — неспешно, выискивая в памяти обрывки детства и постепенно двигаясь дальше, как посоветовала Эм. Шаг за шагом крутилось веретено, и события прошлого выстраивались одно за другим. Иногда мысли порывались нестись вскачь, но я их осаживала.

Мама, побережье, отец, тетка, интернат, перебежки по ВУЗам, прием, побоище в "Вулкано"... Мэл... Мэл!

Я взбудоражено подскочила на кровати, и, чтобы писк прибора не обеспокоил медсестру, привела дыхание в норму.

Кольцо на левой руке. Глядя каждый день на украшение, я не задумывалась о том, как оно оказалось на пальце и для чего предназначено.

Коготь Дьявола... Обещание Мэла... Гибель Радика...

Чем ближе к разгадке, тем медленнее и осторожнее продвигалась я по коридору памяти, ожидая с опаской, что в любое мгновение из-за ближайшего поворота набросится нечто кошмарное.

Существование на грани, Мэл, пытающийся достучаться до меня, и разговор с архивариусом казались далекими, нереальными. Затем воспоминания потекли сумбурно и нечетко, словно бы не я, а кто-то другой управлял моим телом... То ли болезнь, то ли помешательство.

Неожиданно в голове всплыли ночные сновидения о лесе и его хозяине. В стационаре они перестали приходить ко мне и казались сейчас игрой богатого воображения, впрочем, как и другие сны. Теперь, когда смыкались веки, сознание погружалось в пустоту, но это не удручало.

Ковыряние в прошлом утомило не меньше спортивного марафона, и я не заметила, как задремала.

— Ну-с, больнушечка, как дела? — спросил утром Улий Агатович.

— Как сажа бела, — выдала я машинально.

Доктор рассмеялся, показав мелкие ровные зубы и ямочки на пухлых щеках. Заразительный смех вызвал у меня ответную улыбку.

— Итак, чем похвалитесь? — поинтересовался мужчина, отсмеявшись. — К чему пришли?

— Как я попала сюда? — обвела рукой помещение институтского стационара.

— Хороший вопрос, и меня радует, что вы задали его. Всему свое время, и нужные вопросы назревают в нужный момент. Тогда ответы не пропадут впустую и будут восприняты адекватно. Это означает, что ваша память более или менее восстановилась. В целом я доволен уровнем ваших познавательных способностей. Ведь речь и интеллект выделили человека из прочих животных, — поднял Улий Агатович указательный палец. — Каковы последние воспоминания?

— Смутно помню. Наверное, я подхватила инфекцию, потому что меня лихорадило. Сначала был экзамен, а потом состоялся фуршет из-за окончания сессии. А потом провал в памяти, и больше ничего.

— Что вы пробовали на фуршете?

— М-м-м... шампанское. А есть не хотелось, быть может, из-за высокой температуры.

Улий Агатович посмотрел на меня задумчиво.

— В шампанском, которое вы пили, обнаружен сильнейший яд. Гиперацин. Достаточно двух капель, и гарантировано обширное кровоизлияние в мозг с последующим инсультом.

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Ничего не поделаешь, коли извилины работают с задержкой. А когда я сообразила, то растерялась.

— То есть... Почему яд?... Но как же?...

Безумный писк прибора привел в стационар Эр, которая в спешном порядке ввела успокоительное в вену.

— Рановато, больнушечка моя. Рановато, — сказал доктор расстроенно. — Поспите. Сон — лучшее лекарство.

Пробудившись утром, я взялась за обдумывание слов Улия Агатовича.

В бокале, взятом на фуршете со стола, был яд. Неужели он предназначался мне, или я схватила бокал по ошибке? Но если это произошло случайно, значит, вместо меня игристое мог выпить кто-нибудь другой.

Как яд оказался в шампанском? Уж никак не свалился с потолка. Получается, кто-то сознательно, с преступным умыслом добавил его в бокал, чтобы отравить. Вот ужас!

Успокоившись и собравшись с духом, я решила расспросить доктора и не прерывать разговор писком приборчика.

— Вы действительно хотите продолжить? — поинтересовался он осторожно.

— Хочу, — подтвердила я и спросила без долгих предисловий: — Кроме меня кто-нибудь пострадал?

— Нет. Только вы.

Только я, и больше никто.

— Это вышло случайно или специально?

— Не могу сказать, — развел руками мужчина. — Следователь обивает порог медпункта вот уже несколько дней, чтобы побеседовать с вами.

— А где Морковка... Кларисса Марковна?

— Она при медпункте. Так сказать, задействована в процессе, — ответил Улий Агатович.

Только сейчас я заметила, что грызу ногти.

— А того, кто это сделал, уже нашли?

— Следствие не посвящает нас в свои дела, — пояснил доктор. — Возможно, виновник найден. Не могу знать.

— Что за яд? Я не слышала о таком.

— А о гиперации слышали?

— Да. Из курса теории снадобий. Если мы вообще говорим об одном и том же растении.

Гиперацией назывался неприхотливый колючий кустарник высотой не более десяти сантиметров. Бесполезный сорняк облюбовал песчаные почвы и открытые пространства в средней полосе, разрастаясь и занимая целые поляны. "Площади, занятые гиперацией, лучше обходить стороной или надевать защитную одежду из плотной ткани, чтобы не поцарапаться шипами", — советовали авторы справочника по диким растениям. — "Царапины долго не излечиваются, потому что листья и веточки растения покрыты беловатым налетом, который при попадании в ранку вызывает непроходящее раздражение, покраснение, отечность". То есть как бы ни вазюкал зеленкой и заживляющими мазями, а пока организм не выработает иммунитет, никакие средства не помогут против заразы. Но чтобы получать из гиперации яд — о таком я не слышала.

— Мы говорим об одном и том же растении, — заверил Улий Агатович. — Гиперацин получен относительно недавно, около двух лет назад. А как у нас бывает? Сначала найдут или разработают, прокричат о сенсации на всех углах, а потом хватаются за голову — антидота-то нет. Я уж по этой теме прочитал всё, что мог, когда занялся вашим случаем. Вернее, мне предоставили необходимую информацию. Технология изготовления гиперацина очень сложна, и требуется немало растительного сырья, чтобы получить хотя бы один миллилитр яда.

— Но зачем такие трудности?

— В медицине действует эффективное правило: минус на минус дает плюс, или любое действие изгоняют противодействием. Выяснилось, что наружное применение гиперацина дает обнадеживающие результаты при лечении жертв нарушенных клятв и обещаний. По крайней мере, процесс существенно тормозится. Также яд испытали на зараженных янтарной чумой, и данные исследований вселяют надежду на излечение. Но несомненным достоинством гиперацина является стимулирование на клеточном уровне регенерации внутренних органов и частей тела. Если вы знаете, у человека регенерирует эпидермис, и даже глубокие раны со временем затягиваются. Можно считать регенерацией отрастание волос и ногтей. Кости тоже регенерируют, срастаясь после переломов. С частичной утратой печени оставшиеся фрагменты начинают усиленно делиться и восстанавливают её первоначальные размеры. На этом возможности человеческого организма исчерпываются. Применение же гиперацина позволит в недалеком будущем восстанавливать и другие поврежденные органы, помимо печени. Возможно, когда-нибудь в медицине наступит момент, когда утерянные части тела будут регенерироваться заново.

— Потрясающе! — не удержалась я, и доктор улыбнулся, лучась гордостью за свою науку. — А когда это произойдет?

— Исследовательские работы в разгаре. Правительство выделило немалые дотации на эксперименты в лабораторных условиях. Для частных лиц запрещена покупка гиперацина. Его можно приобрети через сеть спецмагазинов по заказу, согласованному с Первым департаментом. Очень сложная процедура. Одна отчетность по списанию сведет с ума кого угодно, — поделился наболевшим Улий Агатович. — В общем, больнушечка моя, считайте, что вам невероятно повезло. Мозг не пострадал, и вы смогли вернуться к нормальной жизни. Это настоящее чудо притом, что организм принял удвоенную летальную дозу яда. Гиперацин опасен и тем, что пациенту следует пребывать в полной неподвижности: ни малейшего колебания, ни сквознячка, ни громкого разговора. Как правило, любой яд вызывает паралич дыхательных путей и угнетение нервной деятельности, но из-за гиперацина внутренние органы, кровеносные сосуды и нервы стекленеют и становятся чрезвычайно хрупкими. Малейшая встряска может привести к мучительному исходу.

Ужасно и еще раз ужасно.

Рассказ доктора потряс до глубины души, и я едва уняла дыхание и пульс, чтобы приборчик не зачастил предательским писком.

Удвоенная летальная доза. Смерть стояла у изголовья, жадно втягивая ноздрями утекающую жизнь, но я почему-то боролась.

— Если противоядия не существует, то как мне удалось выздороветь?

— В этом и состоит главная загадка, — сообщил доктор. — Поначалу наблюдалось неуклонное ухудшение, хотя радовало и удивляло, что ваш организм отчаянно сопротивлялся. В какой-то момент безнадежное состояние опустилось до нижнего предела и застопорилось в одной точке, а затем понемногу поползло вверх, и на шестой день, больнушечка моя, вы открыли глазки. Вот так-то. Ну, что могу сказать... Вероятнее всего, у вас выработался иммунитет к гиперацину и прочим растительным ядам.

Утешает, что ни говори. Теперь на завтрак буду заглатывать столовую ложку какого-нибудь яда. Просто так, ради развлечения.

— Хочу поговорить с Мэлом.

— С Мэлом? — удивился доктор.

Еще бы ему не опешить от изумления. Впервые я изъявила желание встретиться с кем-то.

— Да, мне хочется увидеть его.

Что странного в моей просьбе? Наоборот, странно то, что эта мысль пришла в голову всего лишь секунду назад, а не раньше. Ну, да, мозги кривокосо соображают, и, как сказал Улий Агатович, всему свое время. Я хочу видеть Мэла и больше никого.

При упоминании о парне в груди екнуло, приборчик ответил учащением писка, а мне страшно захотелось пересмотреть фотографии с Мэлом. Захотелось прокрутить их на несколько раз, любуясь до бесконечности.

— Успокойтесь, дорогушечка, — распереживался за мое эмоциональное состояние Улий Агатович. — Я прекрасно помню этого молодого человека. Мы с ним хорошо общались. Душевно, если так можно сказать. Разузнаю о нем и сообщу.

К чему изобретать сложности? Скорее звоните и передайте, что мне необходимо увидеть его!

Приборчик перешел в режим монотонного писклявого гудения. Появилась Эм, и вдвоем с доктором они кое-как утихомирили меня, вколов успокоительное.

— Дайте мне телефон, и я позвоню. При мне был телефон. Верните его, — потребовала вяло, после чего заснула.

Если Улий Агатович думал, что отстану от него, то глубоко ошибся. Впрочем, он не особо сопротивлялся, и после пробуждения мне принесли сумочку, бывшую со мной на экзамене и фуршете. "Прима" разрядилась, и доктор, упреждая нервный писк приборчика, заверил, что поможет беде.

— Зарядный шнур скоро принесут. Кстати, я связался с Егором Мелёшиным, вернее, с его родителями...

— И что? — спросила я, холодея, и приборчик запищал. Ненавижу трескотню с некоторых пор.

— Не волнуйтесь, — бросился утешать Улий Агатович. — Егор приболел и находится на лечении. Его батюшка передает вам наилучшие пожелания к выздоровлению.

Ага, искренние пожелания, полные заботливого участия. Самое время вспомнить взгляд Мелёшина-старшего на приеме — пристальный, изучающий.

Видимо, дело организовали так, что мне как капризной принцессе поставляли всё и немедленно, а доктор, как мой проводник, поддерживающий связь с внешним миром, передавал высочайшую волю и собирал налоги с подданных. Так что зарядный шнур вскоре принесли, и он оказался в магазинной упаковке. Ну и ладно, лишь бы услышать Мэла.

На засветившемся экране — ни одного пропущенного вызова от него. Два от Пети, датированные несколькими днями ранее, когда я делала первые шаги по стационару. Три — от Аффы. А от Мэла ничего.

Дрожа от нетерпения, я выбрала его номер и нажала на соединение. Ответили короткие гудки.

Несколько раз я пыталась дозвониться, но безуспешно, а потом пришло сообщение, что абонент находится вне зоны доступа. Оно разволновало так, что меня усмирила лишь очередная доза успокоительного.

Вечером, дождавшись, когда Эр уйдет к себе, я прошлепала в дальний угол стационара и уселась на подоконник. С обзорного пункта виднелась дорога за оградой альма-матер, освещенная фонарями.

За стенами института солнце повернуло на весну. Дни начали прибывать, и теперь темнело позже, чем месяц назад. За то время, что я провела взаперти, погода несколько раз менялась: то небо хмурилось серо-сизыми тучами, то дул порывистый ветер, гоня перистые облака по синеве, то бушевала метель. На южной стороне, куда выходили окна стационара, днем пригревало, и появились первые худосочные сосульки.

Сегодня снаружи шел снег. Он искрился в свете фонарей и ложился свежим покрывалом затвердевший наст. Мне вспомнился вечер, когда я познакомилась с Тёмой, и парень провожал меня в общежитие. Как давно это было... Давно и оттого казалось неправдой, игрой воображения. Я сидела сейчас на подоконнике, а тысячи, нет, сотни тысяч людей заканчивали вечер по-разному. Олег с Мартой ужинали на уютной кухоньке, Швабель Иоганнович и его невестка упаковывали чемоданы, Вива раскрашивала брови перед зеркалом и экспериментировала с нарядами, а Мэл... Где он и что с ним?

Гудки сменились, став длинными, но он так и не ответил на звонок. Почему?

Неожиданно дверь в торце помещения приоткрылась, пропуская полоску света, и в проеме появился человек. Я замерла, забыв разволноваться, а гость вздрогнул, заметив меня, и сказал тихо:

— Фу-у! Ну, и напугала ты, Эвка.

На подоконник опустился Сима. Точнее, в первое мгновение я решила, что это он, но потом подумала, что кто-то другой. На меня смотрела уродливая маска с красными неровными рубцами и стянутой кожей.

— Страшно? — спросил парень. Все-таки по голосу выходило, что в гости заглянул Сима.

— Да. Ты напугал. Вышел как привидение.

— Я за стенкой обитаю. Общая поддерживающая терапия. На днях выписывают.

— Поздравляю. Как с экзаменами?

— Сегодня сдал последний, по снадобьям. Пришлось ходить на пересдачи вместе со всеми, потому что Ромашка встал в позу.

— Молодец, — похвалила парня за то, что не побоялся вылезти из раковины в большой мир. — А я всё пропустила. Наверное, исключат из института за долги.

— Фи, — присвистнул Сима. — Не бойся. Царица пойдет навстречу. Сдашь по индивидуальному графику.

Бр-р-р. Мало радости в общении с Ромашевичевским наедине. Он выжмет из меня все соки и уморит презрением.

— Эльзушка тоже сдала, или препод опять завалил?

— Штице? — задумался парень. — Не сталкивался с ней. Может, экстерном отстрелялась?

Я пожала плечами. В конце концов, мне не интересно, каким образом египетская мумия выпросила положительную оценку.

— Ты как? — поинтересовался Сима. — Я видел тебя в гробу хрустальном... тьфу, когда ты лежала под колпаком, а рядом дежурил Мэл.

— Мэл?! Он был здесь?

— Ну да. Мы поговорили, потом он ушел — и всё. Дверь-то с твоей стороны, наверное, медсестры закрыли.

— Не знаю, не обращала внимания. И что Мэл? — выспрашивала я жадно. Хорошо, что действие успокоительного не кончилось, не то трезвон приборчика поймал бы нас с Симой на месте преступления.

— Ничего особенного. Выглядел уставшим. Вспомнил о чем-то и ушел, но сказал, что вернется. А я позавчера выяснил, что дверь не заперта. Зачем, думаю, лезть, коли замок навесили? А она раз, — и поддалась.

— Эвакуационные выходы нельзя загромождать и закрывать. Пожарная безопасность, — вспомнила я и прикусила язык. Вдруг у парня возникли неприятные ассоциации с загоранием в столовой?

Однако Сима не зациклился на моих словах.

— Логично. Смотрю, вокруг тебя кудахчут тетки и бочонок, так что не подойти. А сегодня прислушался: вроде бы стихло.

— Хоть бы свет выключил, прежде чем заглядывать, — посоветовала неудавшемуся шпиону. — Я почти завизжала, но не помню, как это делается. Как думаешь, длинные гудки — когда не слышит или не хочет отвечать?

— Не обязательно. Иногда телефон разряжается. Вот, например, недавно звоню братану и думаю, с какого панталыку он объявил игнор, а у него, оказывается, аккумулятор сел.

А ведь верно! Вдруг Мэл не поставил телефон на зарядку? — успокоилась я. Завтра еще раз позвоню.

— Пока ты спала в своем гробу... тьфу, то есть под колпаком, тут черти что творилось, — поведал Сима. — По институту гуляют всякие слухи... Знаешь чудиков, которые устроили спектакль с первокурсником? Ну, с тем, который...

— Знаю, и что? — оборвала резко. Не хочу возвращаться к Радику. Не сейчас. Это личное. После его гибели о троице сообщила соседка, приносившая из института последние новости, и она же рассказала подробности представления, почерпнутые с чужих слов.

И Сима рассказал невероятнейшие байки, которые я выслушала с открытым ртом. Якобы один из типчиков попал в зеркало, второй сошел с ума, а у девчонки, которая нравилась Радику, выросли крылья, и теперь она похожа на моль.

Упасть и не встать. Оказывается, у парня грандиозное воображение. Мои убогие фантазии — не чета изобретательным выдумкам Симы. Ну, или не ровня институтскому радио.

— Во, — покрутила я пальцем у виска. — Слыхала всякие бредни, но чтобы такое...

— Ни капельки не вру. Чистая правда от начала до конца, — заверил гость, не обидевшись. — А еще говорят, будто Бобылев сковырнулся. Вменили, что ослабил контроль и не уследил за висорической дисциплиной в институте. На его место ставят нового. Зверь, а не человек. Теперь не будет нам спокойной жизни.

В памяти всплыл допрос после пожара в столовой, механическое "ха.ха.ха" краснощекого Бобылева и его обращение к моей вечной благодарности висоратскому обществу. И я поняла, что не испытываю сострадания к провинившемуся куратору Первого отдела.

— Ладно, мне пора, — вскочила с подоконника и ойкнула. Исколотая пятая точка напомнила о себе, несмотря на ранозаживляющий компресс. — Сейчас меня будут лечить. Восстанавливают мозговое кровообращение, — потюкала я пальцем по макушке.

— Бывай, — попрощался парень и скрылся за дверью.

Вечерняя порция лечебных процедур сменилась гигиеническими.

Теперь, когда, я крепко стояла на ногах, мне разрешили принимать ванны, но под присмотром Эм или Эр: вдруг нахлебаюсь воды и утону? О стыде перед женщинами я забыла, вернее, не вспоминала в силу тугодумности. К чему стесненье? Во-первых, мы — однополые существа, а во-вторых, медсестры и так видели всё, что нужно, обмывая недвижимое тело по два раза на дню и меняя белье.

Моя фигура отощала. Щеки впали, ребра выпирали, как и позвоночник, но Эр заверяла истово, что когда-нибудь откормит меня, и я стану такой же, как она — кровь с молоком и с силушкой в руках, чтобы любого мужичонку скрутить в бараний рог. К ее великой жалости, Улий Агатович строго контролировал рацион и следил за балансом витаминов, минералов, белков, жиров и углеводов.

— Вы будете смеяться, дорогушечка, но ежедневно мы ведем сложнейшую таблицу, в которой учитываем потребности вашего организма. Вам необходимо восполнять потери мышечной массы, поэтому мы понемногу наращиваем процент белков. Также постепенно увеличиваем содержание жиров и углеводов в меню, чтобы организм привык и не испытывал перегрузок при усваивании.

В общем, выглядела я не ахти. Неромантично. Не Эльзушку надо называть египетской мумией, а меня. Мэл увидит и испугается.

Сказочные байки Симы запали в душу. Если парень не насочинял с три короба, то каким-то образом троица понесла наказание. А в том, что возмездие нашло виновных, у меня не было сомнений. Лишь идиот посчитал бы невероятные вещи, произошедшие с тремя студентами, чистой случайностью или роковым совпадением.

На всякий случай я решила проверить россказни Симы и выбрала в телефоне номер соседки.

— Эвка, привет! — закричала она с разлету, оглушив. — Как дела?

— Нормально, спасибо.

— Я заглядывала в медпункт, но меня дальше порога не пустили. Слушай, там такие ребята дежурят! М-м-м... объеденье, — перепрыгнула девушка на другую тему. — Хорошо, что поправляешься. Я чувствовала, ты выкарабкаешься, хотя на фуршете стало страшно... Грохот, посуда вдребезги... Ромашка сразу определил, чем напоили...А Альрик снял столешницу и на ней отнес тебя в медпункт, представляешь? Не помнишь, наверное... Ну, как, сладко спится в индивидуальной палате?

— Сладко, — машинально согласилась, наполнившись до краев рассказом Аффы. — Слушай, я тут столкнулась с Симой ...

— Да? — оживилась она. — Передавай ему привет.

— Ладно. Он рассказал небылицы про тех типов, которые тогда у лестницы...

— Почему небылицы? Снимки Левшуковой давно гуляют по телефонам. Не знаю, как удалось её сфотать. Наверное, монтаж. Она не высовывает нос из дома, а родители отказываются от интервью и от съемок, а если выезжают по делам, то в фургоне с тонированными стеклами, прикинь? И вроде бы мать Левшуковой забрала документы из института.

— А двое других?

— Того, кто попал в зеркало, забрали в секретную лабораторию для опытов. А Камыш свихнулся. Загремел в психушку. Всё совпало? — хихикнула соседка. — Не наврал Сима?

— Не наврал, — промямлила я. Объем почерпнутой информации не укладывался в голове. — Как думаешь, что с ними случилось?

— Тут и гадать нечего. Их наказали за то, что подшутили над мальчишкой. Поговаривают, будто бы он отомстил с того света. Так что народ помешался. Все повалили к спиритам* — каяться и просить прощение у духов.

— Аф, а ты видела Мэла? Он приходил в общагу?

— После фуршета — нет, — ответила девушка не сразу. Правда, ровным тоном и не враждебным. — Так ведь говорят, он болеет. Разве ты не знала?

— Знала. Просто так спросила.

— Давай, выздоравливай. Чтобы уж наверняка, — пожелала соседка.

Разговор с Аффой оказался продуктивным: пролил свет на подробности фуршетного застолья, повысил правдоподобность сказочной истории, случившейся с тремя студентами, и встревожил касаемо пропажи Мэла.

Он не ответил на звонки, а доктор явно увиливал, заговаривая зубы якобы болезнью парня. Странному поведению нашлось единственное объяснение: с Мэлом приключилась такая же беда, как с Камышом, его другом и с той девчонкой. И вот почему.

После гибели Радика я отгородилась стеной от реалий жизни и каждый день посылала в пространство просьбу: "Пусть причастных поразит кара" в надежде, что справедливость восторжествует. Я возненавидела трех студентов, устроивших развлечение у лестницы. День за днем моя злоба извергалась гейзером в этот мир, и теперь выяснилось, что мысль обрела материальность.

Но помимо троицы я причислила к виновным всех, кого не лень — себя, Радика, каждого из тех, кто поддержал шутку, декана, проректрису, Альрика ... и Мэла.

Вот почему он не позвонил! Сила обвинений легла и на парня. Он попал в зеркало или сошел с ума, или у него отросли крылья, и теперь Мэл прячется от людей. А для отвода глаз родственники придумали легенду о болезни.

Вот в чем дело! — подпрыгнула я на кровати, осененная догадкой, и приборчик заверещал. Появилась Эм и незамедлительно отправила меня в царство Морфея, поставив в своем журнале закорючку, коей отметила очередное по счету потрясение и всплеск эмоций.

Моя вина в том, что произошло с Мэлом, как и в том, что случилось с той троицей, — пришло в голову на пороге сна.

Следующим утром, после проверки номера Мэла, ответившего неизменными длинными гудками, я потребовала от Улия Агатовича встречу с деканом факультета нематериальной висорики.

— Хочу! — сказала капризно и затаила дыхание в ожидании ответа. Вдруг со Стопятнадцатым тоже что-нибудь приключилось? Хотя, вырасти у декана крылья, рога или копыта, Сима сообщил бы первым делом.

Доктор замешкался.

— Хорошо, — согласился растерянно. — А как же батюшка? Может, повидаетесь сперва с ним?

— Нет. С Генрихом Генриховичем Стопятнадцатым, — объявила свою волю.

Улий Агатович кивнул и вышел. Как угодно нашему высочеству.

Декан выглядел неизменно элегантно в черном костюме-тройке. Осмотревшись с любопытством по сторонам, он ухнул в свободное кресло, жалобно скрипнувшее под его весом. Доктор и Эм устроились неподалеку, но я потребовала, чтобы они вышли.

Уходя, Улий Агатович сделал знак посетителю. Наверное, напомнил, что негативные эмоции мне противопоказаны. Медсестра проверила исправность пищащего приборчика и тоже удалилась.

Мы остались вдвоем. Стопятнадцатый приветливо улыбнулся, и лучики морщинок собрались в уголках глаз.

— Очень и очень рад видеть вас во здравии, Эва Карловна, — высказался сдержанно, но с большой теплотой в голосе.

— И я рада. То есть рада встрече с вами, — поправилась. Ну, и рада, что жива и относительно здорова. — Что с Мэлом? — выпалила в лоб.

— С Егором? — переспросил удивленно мужчина. — С ним всё в порядке. Правда, подхватил простудную инфекцию и лежит в изолированном боксе, лечится.

Верить или нет? — закусила губу. Возможно, я заразила Мэла в день последнего экзамена и фуршета.

— Ничего серьезного? Инфекция не опасна?

— Конечно, не опасна, — заверил Стопятнадцатый. — Егор идет на поправку.

Как долго болеет Мэл? — взялась я подсчитывать дни, но спуталась и отбросила трудное занятие. Потом сосчитаю.

— Разве можно болеть столько времени? Сейчас есть препараты, которые излечивают за пару дней.

— Пара дней или не пара — судить не нам, — ответил мягко декан.

— Вы обманываете! — Я вдруг всхлипнула. — Он сидит в зеркале! Или сошел с ума! Или еще что-нибудь случилось!

Приборчик заверещал благим писком, вызвав Эм со шприцем и доктора.

— Не хочу! — отбивалась я. — Мне нужно знать! Не прощу вас!

Подразумевалось, что не будет медперсоналу прощения, если меня отправят в принудительно-успокоительный сон. Наконец, общими усилиями и после долгих уговоров я выпила сироп, понижающий нервную возбудимость, и Улий Агатович с медсестрой покинули стационар. Перед уходом доктор опять показал Стопятнадцатому знак, мол, не расстраивай девочку, иначе выгоню навечно.

— Генрих Генрихович, я знаю, что пострадали трое студентов.

— Вот как? — удивился мужчина. — Мне казалось, вас изолировали от потрясений этого мира.

Если не опроверг, значит, Сима и Аффа не приукрасили действительность.

— У меня свои источники, — заявила с гордостью, чем вызвала улыбку на лице собеседника. — И я виновата в том, что с ними произошло.

— Каким образом? — изумился Стопятнадцатый.

— Я желала им зла. Когда погиб Радик, я без конца думала о возмездии. О справедливости. Если бы не эта троица, представление не состоялось бы, и Радик остался жив! Получается, они пострадали из-за меня.

— Успокойтесь, милочка. Прежде всего, поясните, каким образом, находясь в коме, вы навлекли на студентов всю силу вашего гнева? — поинтересовался декан ласковым тоном.

— Я ничего не помню. Черный провал. Мое сознание могло вылететь из тела и совершить... ну... это...

— Помилуйте, Эва Карловна! Никаких сверхспособностей и резервов организма не хватит, чтобы вырастить за ночь живые крылья бабочки или завлечь человека в зазеркалье.

— А если это сделал дух Радика? — спросила я и устыдилась тому, как глупо и смешно прозвучал вопрос.

— Вряд ли духи способны управлять временем и пространством. Это подвластно лишь тому, кто значительно превосходит людей в развитии. Я не верю в существование высших сил, но увиденное заставило взглянуть в ином ракурсе на наш материальный мир. До сих пор я верил лишь фактам, считая, что любой феномен логически объясним, а любое невероятное событие подчиняется законам физики. Теперь у меня, по крайней мере, понизился градус воинственности, — улыбнулся мужчина. — И при всем уважении вы, Эва Карловна, никоим образом не подходите на роль высшей силы, которой подвластны жизни и судьбы людей.

— То, что случилось с ними, теперь считают карой... возмездием... — ответила я сумбурно. — Но кто определил степень их вины? Люди творят более страшные вещи: убивают, совершают насилие, предают близких, годами прячутся от правосудия, и хоть бы хны. Если бы грешников, вступивших в сделку с совестью, наказывали подобным образом, с нами соседствовали бы мутанты и сумасшедшие. Или всех нас расселили по зеркалам...

— Вспомните говорящее зеркальце из известной сказки. Чем не прецедент? Возможно, в давности некие силы сотворили волшебство, неподвластное смертным, и заточили в зазеркалье человека из плоти и крови, провинившегося в чем-то.

— Ну и что? — пожала я плечами. — Этот пример единичен. Никогда не думала, что расплата за деяния может быть буквальной. Считала, что начинают сыпаться неудачи, или жизнь человека катится под откос из-за стечения обстоятельств... Но чтобы внезапно, за ночь... Прошел месяц, а возмездие уже настигло тех, кого посчитало виновным. Им даже не отпустили время на раскаяние!

— Быть может, потому что они не собирались раскаиваться? — предположил декан.

— Не знаю... Я обвинила ту девушку и парней... Еще обвиняла Радика за слабость и себя... И Мэла, что не прекратил... И вас с Царицей... Евстигневой Ромельевной, что не выгнали из института... И вообще, обвиняла всех, кто смеялся и не остановил... Вдруг наказание доберется до остальных? Что с Мэлом? Он тоже в зеркале? — вскочив, я пересела на подлокотник кресла к Стопятнадцатому. — Скажите правду, пожалуйста! Я звоню, но Мэл не отвечает!

— Успокойтесь, милочка, — сказал участливо Генрих Генрихович. — С Егором всё в порядке. Поскольку он в изоляторе, ему запретили брать с собой телефон. Но молодой человек идет на поправку и скоро обязательно позвонит. А насчет обвинений... Тысячи людей каждый день обвиняют обстоятельства и тех, кого считают причастными к своим бедам. Если бы все обвинения имели силу, то, как вы сказали, мы давно сидели бы по зеркалам и глядели на сумасшедших мутантов.

Генрих Генрихович ушел.

— Как думаете, наказание рассеется, если они осознают? — спросила я на прощанье.

— Всё может быть, — отозвался задумчиво Стопятнадцатый. — Известны случаи, когда искреннее признание ошибок совершало чудеса.

Непонятно, успокоил меня разговор или нет. Во время процедур и в перерывах между ними я представляла, каково это — проснуться однажды с непонятной штуковиной на спине, которая переворачивает мировоззрение и меняет всю жизнь. Представляла, каково знать, что твой ребенок совсем близко, но никогда не обнимет и не скажет "Здравствуй, мама!", а зеркало может разбиться в любое мгновение. Таким образом, я выяснила, что воображение вернулось в прежнюю форму и заработало на полную катушку.

Однако чем ближе подкрадывался вечер, тем активнее одолевали сомнения, и в голову лезли нелепые предположения о причинах молчания Мэла. Верить или не верить Стопятнадцатому? У кого бы спросить о парне? Может, позвонить отцу?

Нелепая идея. Меньше всего хотелось услышать родительский голос.

В который раз я выбрала знакомый номер на экране телефона. После серии длинных гудков, когда палец приготовился нажать кнопку отбоя, раздался тихий щелчок, и мне ответили:

— Да.

— Мэ-эл! — чуть не свалилась я с подоконника, с которого смотрела на вечернюю улицу. — Где ты? Как у тебя дела? Всё хорошо?

— Да.

— Стопятнадцатый сказал, ты заболел. Поправляешься?

— Да.

Парень отвечал немногословно и вяло. Бедняжка! Наверное, зараза измучила.

— Я звонила-звонила, а ты трубку не брал, — сообщила и выдохнула облегченно. — Лечись хорошенько. Не буду надоедать, чтобы ты быстрее выздоровел. Понял?

— Да, — согласился Мэл, и пожелав ему спокойной ночи, я рассоединилась.

Конечно, язык так и чесался рассказать о том, что произошло за эти дни. А еще мне хотелось помолчать, слушая дыхание парня, но я боялась разреветься. И тогда Мэл не удержится и примчится в стационар, наплевав на болезни и хвори. Буду твердой ради него.

И все же он ответил. Ответил! — вскочив с подоконника, я затанцевала в проходе между кроватями. Мэл жив-здоров, и с ним всё в порядке. Мой Мэл, — погладила кольцо на пальце.

Лежа в кровати, я прижимала телефон к груди и мечтательно вздыхала, а Эм улыбалась, меняя лекарство в капельнице и снимая ежевечерние показания с датчиков на присосках.

На следующее утро Улий Агатович сообщил:

— Следователь дважды в день интересуется вашим состоянием. Хочет побеседовать о случившемся на фуршете. Что мы ответим?

Не знаю, что и сказать. Брови вверх, складка на лбу, растерянный вид.

— Наверное, требуется присутствие адвоката. Или предупредить отца? — спросила я неуверенно.

Ни за что. С родителем буду общаться в последнюю очередь. Хотя рано или поздно придется.

— Беседа предполагает формальный характер, без письменных показаний и записи на диктофон. Я буду рядом. Ваш батюшка в курсе, равно как и Артём Константинович.

Вот как. Оказывается, и тот, и другой дали высокое соизволение на мое допрашивание.

Я нехотя согласилась. Вместе с проснувшейся памятью вернулось предубеждение против первоотдельщиков и дэпов*. И еще страх. А может, всполошилась моя преступная душонка?

Нежелательным, но настойчивым гостем оказался мужчина приятной наружности с цепким взглядом стальных глаз, неуловимо напоминавший Альрика — движениями, манерой держаться. Представившись следователем Департамента правопорядка, он пожал руку доктору и уселся в кресло.

— Чтобы не утомлять долгим вступлением, побеседуем кратко и по существу.

Я кивнула настороженно. Гость оказался из ведомства Мелёшина-старшего, а значит, результаты беседы первым делом получит отец Мэла.

— Итак, по случаю окончания сессии вы посетили фуршет, организованный в спортивном зале института.

— Да.

— С кем пришли на мероприятие, и каким образом узнали о нем?

— Прочитала афишу на первом этаже. Пришла с... Егором Мелёшиным.

Вроде бы. Точно не помню. Или сбежала от парня, а он искал меня в толпе.

— Разговаривали с кем-нибудь на фуршете?

— С деканом. С Генрихом Генриховичем Стопятнадцатым. И еще с профессором Вулфу.

— О чем? Можете не отвечать, если разговор касался личных тем.

— О сессии. Я сказала, что провалила последний экзамен.

— Возможно, вы заметили что-нибудь подозрительное. Незнакомые лица, пристальные взгляды, необычное или неестественное поведение окружающих...

Как бы я обратила внимание на необычности, если весь день прошел в тумане?

— Ничего и никого подозрительного.

— Опишите подробно ваши действия с того момента, как вошли в зал.

Сценарий пребывания у фуршетного стола, набросанный мною в общих чертах, получился сумбурным и отрывочным. Сознательные действия закончились тем, что при падении я потянула за собой скатерть-самобранку с едой, напитками и посудой.

— Почему выбрали именно этот бокал? Он находился отдельно от прочих, или вы выхватили из середины, или кто-то предложил его вам?

— Вроде бы бокал стоял рядом с другими, но с краю. Точно не помню.

— Таким образом, в ваших руках оказались два бокала — тот, что вы взяли со стола, и тот, что предложил Стопятнадцатый.

— Да.

— Вы пили из обоих бокалов?

— Да. Поочередно. Из одного — полностью, а из другого — не до конца.

— Мы провели работы по восстановлению разбитой посуды из фрагментов, — сообщил бесстрастно следователь. — Ваши отпечатки обнаружены на двух бокалах, причем на одном из них присутствуют отпечатки пальцев нескольких человек: проректора по науке Цар, преподавателя Теолини, декана факультета Стопятнадцатого и ваши. Поскольку гиперацин быстро испаряется, не удалось установить, в каком из бокалов был яд.

— То есть вы утверждаете, что Стопятнадцатый мог...? — задохнулась я от возмущения.

— Нет. Тот бокал передавали из рук в руки, прежде чем он оказался у вас по чистой случайности, — объяснил следователь. — Мы рассмотрели несколько гипотез и склоняемся к наиболее вероятной: кто-то сознательно добавил яд в бокал, взятый вами со стола. Угрожал ли вам кто-нибудь — прямо или косвенно? Вспомните: быть может, имели место враждебные высказывания, подстрекательства...

— Хотите сказать, меня собирались...? — промямлила я ошеломленно, и доктор поспешно достал из кармана халата успокоительные таблетки.

"Сознательно" означало "осознанно, с умыслом". С составлением четкого плана, с хладнокровным расчетом до долей секунды и с недрогнувшей рукой. Это же преступление! Почему высшие силы не бросили таинственного злодея в зазеркалье и не прирастили ему хвост, а?

Рассасывая таблетку, я размышляла... об убийце!? Он находился рядом, выбрал подходящий момент и капнул в мой бокал яд из пипетки. Ну, или добавил каким-нибудь другим способом... И наблюдал за агонией, потирая руки...

Меня пробрал озноб. За что? Кому я перешла дорогу? Ревнивой Лизбэт? Эльзе Штице, с которой едва не сцепилась в туалете? Всё это обычные женские разборки. Неужто кто-нибудь из них решился на отчаянный шаг?

— В общежитии в дверной замок залили клей. Еще с помощью заклинаний устроили колтун в волосах и сломали молнию у сумки.

Следователь внимательно выслушал, и не подумав смеяться.

— Есть предположения, кто мог это сделать?

Я помотала головой.

— Каким образом яд очутился в бокале? — влез Улий Агатович. — Насколько понимаю, его непросто раздобыть.

— Мы проверили магазины, их не так много. Подняли заказы, отчеты, согласования Первого департамента, опросили причастных лиц. Так что скоро найдем утечку. Кстати, год назад институт как юридическое лицо приобрел гиперацин в составе большого заказа на снадобья. Однако вещество не использовали и в позапрошлом месяце утилизировали с истекшим гарантийным сроком хранения. Проверка показала, что документы на приобретение и списание оформлены правильно, учет велся без ошибок и приписок.

Более следователь не сообщил ничего толкового, впрочем, как и я. Перед уходом мужчина оставил визитную карточку и предложил обращаться в любое время, если вспомнится даже самая пустяковая мелочь или подробность.

Если извилины закручены слабо, то хорошие мысли приходят не сразу, и осеняет не быстро. Весь день я думала над разговором со следователем и ближе к вечеру кое-что надумала.

Во-первых, если попытка не удалась, преступник может повторить ее снова. Выпишут меня из стационара, пойду по дорожке в общежитие, а на голову случайно упадет кирпич. Или два, и тоже случайно.

Во-вторых, на фуршете не было посторонних. Получается, убийца — из институтских. Студент или преподаватель. Что же, теперь бояться всех и каждого? Хоть сбегай на край света, где никто не найдет.

Улий Агатович, с которым я поделилась подозрениями и страхами, посоветовал позвонить следователю.

— Могу лишь догадываться о том, какое решение будет принято после вашего выздоровления, но в настоящее время служба Департамента правопорядка обеспечивает вашу безопасность. Посетителей досматривают и изымают подозрительные предметы. Также проверяют без исключения вещи, приносимые в стационар, пищу и лекарства.

— Вряд ли преступник решится преодолеть тысячу заслонов, чтобы эффектно умертвить меня под носом у охраны. Разумнее сделать это по-тихому.

— В вас пропадает детектив, — заключил доктор, показав ямочки на щеках.

Скорее, во мне заговорила слепошарая лгунья. Уголовная наследственность, тут уж ничего не поделать.

Я позвонила следователю. Высказалась невнятно и путанно, но он выслушал вполне серьезно.

— На фуршет были приглашены около десятка гостей из Департамента по науке и Министерства образования. Все они проверены тщательнейшим образом. Ваш вывод верен. Покушался тот, кто учится или работает в институте: студент, преподаватель или кто-то из обслуживающего персонала. То есть любой, кто беспрепятственно попал на мероприятие, не вызвав подозрений.

Его ответ подтвердил предположения, но, как ни странно, успокоил. Я вдруг вообразила, что за покушением мог стоять отец, но теперь отмела эту идею. Если бы родитель решил избавиться от меня, он устранил бы причину непреходящей головной боли тихо и незаметно, обставив как несчастный случай. К тому же, отец доверил бы заказ профессионалу, а не студентику, возомнившему себя асом-наемником, или преподавателю.

Кто мог подойти на роль убийцы? Взять, к примеру, Теолини. Загадочен, нелюдим, всегда одет в черное. Но на фуршете он находился в другом конце зала. Кроме того, во время сессии Эдуардо Теолини раскрылся как увлеченный своим предметом человек, нисколечко не похожий на расчетливого убийцу.

— Касаемо вашей безопасности... — Голос следователя прорвался сквозь сумятицу мыслей. — Пока не будет установлена личность преступника, от Департамента правопорядка вам выделят сопровождение.

— Как это? — не поняла я.

— Обычно это один или два человека, которые...

— Постойте, — прервала мужчину. — Телохранители, что ли?!

— Можете называть и так. В их задачу войдет сохранность вашей жизни.

Я растерялась. Каким образом мне обеспечат сохранность, когда отправлюсь в женский туалет? А на занятиях будут сидеть рядом? И ночевать в одной комнате со мной?

— Не волнуйтесь, — успокоил следователь снисходительно. — Наши люди умеют быть незаметными. И поверьте, мы тоже заинтересованы найти злоумышленника как можно скорее.

Вот так новость! Заранее навязали телохранителей. Конечно, они заинтересованы, чтобы побыстрее распрощаться со мной. Это же стыд и позор. Дяденьки-профессионалы вынуждены прикрывать спину какой-то шпингалетки, в то время как нужно ловить преступников и совершать подвиги во имя отчизны. И чем дольше дяденьки будут отираться возле меня, тем четче прорисуется несостоятельность системы правопорядка, которая не сумеет найти преступника. Вдруг его никогда не найдут?! Так и будем ковылять втроем в глубокой старости, опираясь на тросточки: я да телохранители позади. Глядишь, подружимся и станем справлять вместе праздники.

А когда Мэл пригласит в кафе, они встанут за спиной, заглядывая в тарелки? Или отберут пирожное, чтобы продегустировать на наличие яда? Хотя яды мне не страшны, теперь могу пить их ведрами. А если мы с Мэлом... ну... останемся вдвоем? Телохранители будут держать свечки? И сообщать о каждом шаге Мелёшину-старшему.

В общем, заявление следователя об охране ошарашило будь здоров. Непонятно, то ли радоваться, что мне не дадут помереть от повторной попытки, то ли плакать. Смогу ли привыкнуть к постоянному присутствию двух незнакомых людей, которые будут знать обо мне всё: сколько раз зевнула, в каком ухе поковыряла и как часто хожу в туалет? Остается горячо верить и надеяться, что доблестные работяги системы правопорядка найдут преступника раньше, чем Улий Агатович посчитает меня здоровой.

Тут, как нельзя кстати, пришел Улий Агатович и отвлек от дум. Вернее, думы остались, но поскакали в другом направлении, потому что доктор принес корзинку с цветами, которую поставил на подоконник напротив кровати. Я уже научилась различать отправителей навскидку, хотя к букетам неизменно прилагались визитки.

Глянцевая карточка с буквой "М" в виде сложной виньетки вкладывалась в корзинки с классикой жанра — безупречными аристократическими розами, гортензиями, камелиями, каллами, лилиями, георгинами. Мелёшин-старший. Семья Мэла. Вдыхая густой дурманящий аромат, исходящий от плотных букетов, я робела и терялась.

Несколько раз приносили замысловатые многоуровневые цветочные композиции с контрастной окраской бутонов. Строгая "V" без прикрас, как пояснил доктор, означала власть, правительство. Иными словами, Рублю Леонисима Рикардовича. Поначалу я пребывала в полнейшем замешательстве, не зная, что делать и как реагировать. Падать ниц и заочно благодарить премьер-министра за внимание к своей скромной персоне? Или в ответной записке выразить глубочайшую признательность? Улий Агатович не посоветовал ни того, ни другого.

— Достаточно, что в ежедневном отчете, отсылаемом Леонисиму Рикардовичу, отметят ваше устное восхищение. Не думаю, что премьер-министр разъезжает по магазинам и придирчиво выбирает подходящие букеты. Для этого существует служба распорядителей.

Черт, видно, никогда не научусь правилам хорошего тона. И все же, вдыхая каждый раз сложные перекликающиеся запахи, похожие на музыку без нот, я испытывала неловкость и смущение, оттого что первое лицо государства интересовалось моим здоровьем и настроением в мелочах, преподнося подарки, точно светской львице.

Зато отправитель другой серии корзинок пожелал остаться неизвестным. Появляясь в стационаре, веселые букетики прогоняли хандру, и настроение тут же поднималось. Я радовалась тому, что идет последний месяц зимы, что скоро подуют южные ветры, что зазвенит капель, и деревья покроются зеленым пушком молодой листвы. Ромашки, крокусы, ландыши, нарциссы, хризантемы, колокольчики, ирисы, астры, люпины, герберы повязывались кокетливыми легкомысленными ленточками. Некоторые из букетиков снабжались иллюзиями с меняющейся окраской бутонов. А какие запахи! Они дурманили голову и не тускнели со временем. Пахло ветром, солнцем, свободой. Зарываясь носом в цветы, я тонула в терпких ароматах шального лета: воображая, падала, раскинув руки, в скошенные травы и ступала босыми ногами по утренним росам.

Без сомнений, букетики присылали от Мэла, и сердце пело, вторя хорошему настроению. Даже находясь в больничном изоляторе, парень умудрялся подарить мне кусочек счастья.

От отца тоже приходили корзинки красивыми вензелями "КСВ" на визитках — не чаще и не реже, чем от других, и похожие на знаки внимания от семейства Мелёшиных.

Помимо букета роз, врученного Мэлом, прежде мне не преподносили цветы, тем более в огромных количествах. Сперва я растерялась от обилия ярких флористических красок, но потом притерпелась и свыклась. В конце концов, дарителей никто не принуждал.

Сегодня доктор принес васильки и гвоздики. От моего Мэла, — умиленно взирала я на букетик в корзинке. Надо бы отправить парню какой-нибудь презент. Уж сколько времени прошло, а мне только сегодня пришло в голову сделать ему приятное. Вот что значит тугодумность как результат плохого кровоснабжения мозга. Что же подарить Мэлу и как? В сумочке остались шестьсот висоров наличными, прихваченные в день последнего экзамена. Неплохо. Нужно подумать.

— Где вы нашли фотографии Егора? — спросила у доктора, пока он просматривал пики и впадины на рулоне, намотавшемся за день. — Те, которые показывают на экране.

Некоторые из снимков были мне знакомы, но большинство — нет, и я выучила их наизусть.

— Артем Константинович любезно предоставил материалы из семейного архива. Кроме того, были добавлены фотографии из периодики — журналов и газет. Расчет оказался верен, — похвалился мужчина. — Из множества вариантов мы нащупали единственно верный, который вырвал вас из апатичного состояния и дал первоначальный толчок.

Его слова смутили, вызвав прилив жара к щекам. Теперь Мелёшин-старший, отец и Рубля знают о моей слабости и зависимости. О Мэле. Посмеялись ли они? Ну и ладно.

Перед сном я снова позвонила парню, и он взял трубку после первого же гудка. Сегодня не получилось быть немногословной и сдержанной. Меня распирало от обилия информации и эмоций, и, забравшись на кровать, я зачастила, сообщая взахлеб Мэлу о том, что делала, о чем и с кем говорила, и вообще, как проходят мои дни. Разве что хватило ума не упомянуть о беседе со следователем — как очной, так и телефонной, чтобы не тревожить парня.

Мэл слушал. Сначала мне показалось, что его тяготит звонок, но вскоре тишина на том конце невидимой линии сменилась смешками, хмыканьем и фырканьем, когда я рассказывала разные весёлые моменты. Например, как меня кормили с ложки, и я забастовала, отказываясь есть витаминизированный луковый суп. Ненавижу вареный лук! И тогда Улий Агатович схитрил. Он устроил меню "наоборот". Вместо супа принесли ярко-оранжевую густую жидкость, в которой плавали синие кубики и зеленые шарики. Я зачарованно уставилась на необычное блюдо и послушно открывала рот, а Эм только успевала подносить ложку. Позже доктор открыл тайну фантастического обеда. Лук протерли через сито и добавили в суп натуральный краситель. Куриные фрикадельки стали зелеными, а сухарики приобрели синий цвет.

— Ой, Мэл! — очнулась спустя некоторое время. — У меня язык опух. Я тебя уморила? Наверное, задремал?

— Нет, — коротко хмыкнул он.

— Извини, если отвлекаю. Ты не отвечал на звонки, и мне до сих пор не верится, что мы разговариваем. Идешь на поправку?

— Угу, — отозвался Мэл со смешком.

— И знаешь... я рада слышать твой голос... очень.

Глупо прозвучало. Почему-то признания никогда не удавались мне. Вот и сейчас рот съел слоги, силясь выдавить нечто невнятное, пусть искреннее.

В телефоне воцарилось молчание.

— И я... рад... — ответил парень, и сердце ухнуло в пятки.

Я порывисто прикоснулась губами к динамику. Негигиенично и по-детски, но мне страстно поверилось, что посылка долетит до адресата.

— Спокойной ночи... Мэл.

Телефон занял место под подушкой. Мы так и проспали вместе, а рано утром позвонил Мэл. Я собиралась завтракать, но в то же мгновение клейстерная безвкусная каша отошла на задний план.

— Привет, — сказал парень.

— Привет, — улыбнулась я, глядя, как тонет ложка в витаминизированной и минерализованной массе. Улий Агатович обожал, когда меня кормили кашами всех разновидностей.

— Как настроение?

— Отлично! Потому что ты позвонил.

Оказывается, совсем не трудно произносить вслух очевидные вещи.

— Я... скучаю... очень, — призналась и разволновалась. Приборчик зачастил писком.

— Эва... — только и ответил Мэл.

Наверное, парень растерялся от навязчивой экспрессии, с коей я клеилась к нему как банный лист. Или, наоборот, его молчание и отрывистый вздох попросили беззвучно: "Продолжай и не останавливайся".

И я собиралась продолжить, сказав, что думаю о Мэле каждую свободную минуту, но появилась медсестра и пригрозила накормить насильно, если не отложу телефон в сторону.

— Перезвоню, как освобожусь, хорошо? Лечусь без остановки, даже продохнуть некогда, — пожаловалась я парню притворно, и Эр вперила руки в бока. — Скоро меня начнут лупить из-за вредности.

— Начнут, — подтвердила грозно женщина, но ее суровость была показной. — Тех, у кого плохой аппетит, лупим с особым пристрастием и вбиваем любовь к каше.

Мэл услышал и рассмеялся.

— Не завидую тебе. Звони... — Он не договорил.

"Буду ждать" — придумала я окончание.

— Заинька, поторопись!

Прибежавшая Эр бросила на колени мне свежий больничный халат и начала суматошно причесывать. Я как раз выполняла очередное задание доктора — сидя на кровати, рисовала на листе бумаги мир, каким его видели мои глаза.

— Что случилось? — спросила недовольно и едва успела запахнуть полы халата, как дверь открылась, и в стационар потекли люди. Они шли и шли, заполняя помещение, и я вжималась в поднятую спинку кровати, стремясь слиться с ней. Толпа незнакомцев напугала меня.

Эр встала навытяжку, а ко мне протиснулся Улий Агатович, закрыв собою от чужаков.

Мужчины в строгих деловых костюмах образовали плотный полукруг, но среди вошедших затесались две женщины. Под занавес в стационар ввалился Леонисим Рикардович Рубля собственной персоной, следом мой родитель и отец Мэла — Мелёшин-старший.

Ой, мама! — упало сердце, и приборчик запищал, выдавая безумное волнение. Эр шустро содрала датчик с моего запястья и снова замерла как солдат на посту.

— Вот, значит, где обитает твоя дочь, — обернулся премьер-министр к отцу, и его зычный голос, привыкший вещать с трибуны, отразился от стен эхом. — Прекрасное обеспечение. Я доволен и хвалю за оперативность. Ну, где наш одуванчик? — обернулся он к кровати.

Одуванчик спрятался за спиной Улия Агатовича, дрожа от страха. Хорошо, что я онемела, не то завизжала бы как поросенок, которому показали мясницкий нож и рассказали в подробностях о его назначении.

— Видите ли, мы не привыкли к большому скоплению людей, — вскинул голову смелый доктор. Он оказался на голову ниже Рубли. — Ребенок испуган и вряд ли сообразит, о чем пойдет речь.

— Улий Агатович, рад тебя видеть, — протянул руку премьер-министр, и доктор, зардевшись, ответил на крепкое рукопожатие. — Тем, кто не задействован, покинуть помещение, — приказал Рубля через плечо, и гости начали просачиваться обратно в дверь. — Ну-с, дорогой мой, я начитан о твоих успехах, но хочу убедиться лично и взглянуть на сей уникальный случай. Можно сказать, чудо.

Уникальный случай осторожно выглянул из-за спины доктора. В стационаре осталось от силы человек шесть из числа посторонних. Мой отец был хмур, но спокоен, а Мелёшин-старший невозмутим.

Улий Агатович отошел в сторону.

— Вот, — показал взмахом руки на свое детище, и я потупилась, не решаясь встретиться со сканирующими взглядами мужчин. В горле пересохло, щеки заполыхали огнем. Если меня спросят о чем-нибудь, не смогу выдавить ни слова.

— Значит, из-за этой пуговки твой отпрыск потерял голову, — повернулся премьер-министр к Мелёшину-старшему, и тот ответил вежливой улыбкой. — Предатели не дождутся нашей слабости! Впустую стараются. Нас не взять голыми руками! — вдруг объявил Рубля громогласно. — Дайте-ка последнюю сводку.

Мужчина с квадратным лицом передал папку.

— Та-ак, — заглянул в неё руководитель страны. — Стабильный ноль без изменений... Что ж, коли угодно судьбе... За все нужно платить, в том числе и за жизнь. И цена оправдана.

Я запуталась в его словах. О чем он говорил?

— Записывай, Иванов, мой указ, — велел премьер-министр.

От стены отделился знакомый скандальный распорядитель с приема "Лица года", держа наготове блокнот и перо.

— В качестве компенсации за возмутительнейшую и бесчеловечную попытку причинения вреда генофонду нации, а также за героические усилия, приложенные для выздоровления, постановляю... Первое. Обеспечить пособием в размере десяти тысяч висоров ежемесячно Папену Эву Карловну с зачислением указанной суммы на личный счет до момента возвращения к ней висорических способностей.... Второе. Компенсировать аренду за жилое помещение, выбранное на усмотрение Папены Эвы Карловны, до момента возвращения к ней висорических способностей... Третье. Обеспечить Папену Эву Карловну ежегодным бесплатным оздоровительным лечением не реже двух раз в год до момента возвращения к ней висорических способностей. Четвертое. Расходы по статьям затрат — пункты один, два, три — аккумулировать на отдельном счете. Учет средств, планирование и ответственность за своевременное исполнение указа возложить на министерство экономики, — посмотрел Рубля на моего отца, который застыл изваянием. — Пятое. Департаменту правопорядка обеспечить безопасность Папены Эвы Карловны до момента взятия под стражу обвиняемого в покушении на жизнь. А если кто-нибудь посмеет ткнуть в деточку пальцем и обидит словом или делом, самолично накормлю... чем? — обернулся премьер-министр за подсказкой к Иванову: — Так и есть. Накормлю гиперацином всех желающих, чтобы почувствовали на собственной шкуре прелесть отдыха на больничной койке. Тебе, Артём Константинович, вверяю объединение двух департаментов. Твои ребята показали себя с наилучшей стороны. Погорячился я на приеме, что и говорить. А Кузьма сплоховал, не потянул. Испоганил весь смысл, который изначально вкладывался в Первые отделы.

Мелёшин-старший коротко кивнул.

— Так. Деточке нужно отдыхать и набираться сил, а нам пора. Дела не терпят отлагательств. По приезду жду на ежедневной планерке. До свидания, Улий Агатович. Ух, ты мне! — погрозил шутливо премьер-министр и похлопал доктора по плечу. — Не сомневался в тебе, друг мой.

Распрощавшись с Улием Агатовичем рукопожатиями, а со мной и Эр — короткими кивками, гости покинули стационар.

Что это было? — уставилась я на закрывшуюся дверь.

Только что моя тайна перестала быть тайной. Ма-ама!

_________________________________________________________

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

Спириты* — те, кто занимается спиритизмом, то есть вызывает духов для общения

сertamа*, цертама (пер. с новолат.) — состязание, соревнование, как правило, нелегальное

24. Моццо

Со мной приключилась затяжная истерика, и доктор, оставив тщетные попытки успокоить и вразумить, вколол снотворное. Ближе к вечеру, после пробуждения и протирания заспанных глаз, с Улием Агатовичем состоялся разговор — о нулевых потенциалах, о самочувствии и о том, как жить дальше.

— Простите, дорогушечка, за ваше потрясение. Уж как я противился визиту высоких гостей, а не смог убедить их повременить. В этом моя вина. В последнем медицинском заключении я отметил, что теперь ваша психика достаточно устойчива к различным раздражителям, и наши руководители поспешили удовлетворить любопытство, — покаялся в своем проступке доктор. — Ведь чудом явился не только выход из комы, но и стремительность, с коей к вам возвращаются навыки, знания и память. Вашу реабилитацию можно сравнить с пружиной, которая, разжавшись, вытолкнула сознание из спячки с немыслимым ускорением.

— Благодаря им, — кивнула я на приборы, в окружении которых стояла кровать, — и вам. И еще Эр и Эм.

— Согласен. Современная и сложная аппаратура немало помогла в выздоровлении, как и новейшие лекарства с вис-добавками, но еще раз повторюсь, без "пружины" на восстановление ушли бы месяцы, если не годы. И профессионализм медперсонала в данном случае играет лишь сопутствующую роль.

— "Пружина" — это фотографии Мэла, которые мне показывали?

— Нет. Она гораздо глубже. Из-за нее организм переборол действие яда, и вы открыли глаза, начав дышать самостоятельно. А уж мы нащупали стимул для дальнейшего толчка.

Улий Агатович, конечно, увлекательно рассказывал, осыпая сенсационное выздоровление комплиментами вроде "чуда" и "уникальной невероятности", но в свете визита Рубли восхваления перестали радовать. Меня лечили, кормили, за мной ухаживали, тренировали тело и дух, но ни разу не спросили, вижу ли волны. Почему?

— Мы посчитали, что известие о нулевых потенциалах ввергнет вас в депрессию или, хуже того, в апатию, — объяснил доктор. — Стремительность, с коей вы шли на поправку, озадачила. Как правило, любому успеху нужно закрепиться. Сравните свое выздоровление с быстрым карабканьем в гору. Но на пути к вершине в любой момент можно оступиться и, полетев вниз, сломать шею. Поэтому было решено оберегать вас от потрясений, могущих отбросить назад. В один миг вы могли потерять всё, чего достигли, и пришлось бы начинать заново. Теперь я уверен, что порог успешно преодолен, но жалею, что не успел подготовить к тому, что вы утеряли.

Иными словами, Улий Агатович сожалел, что я утеряла висорические способности, которых у меня никогда не было.

— Каждый день я ждал, что вы зададите вопрос: "Почему не вижу волны?", — продолжил мужчина, и мне пришлось опустить глаза, иначе он увидел бы в них стыд и раскаяние. — И после долгих раздумий пришел к выводу, что коматозное состояние все-таки задело мозг. В числе поставленных диагнозов — амнезия в отношении видения волн и утрата висорических способностей. Можно сказать, ваш организм вернулся во времена, предшествовавшие висоризации населения.

Улий Агатович рассказал, что висорические потенциалы снимали регулярно, начиная с момента, как я оказалась в коме, и они стабильно равнялись нулю. Ну, а всем известно, что ровные нулевые полоски приравниваются к слепоте. Каждый день на стол Рубли ложились отчеты о моем самочувствии, в том числе и по видению волн. Если выводы медиков читал премьер-министр, то о них знал и Мелёшин-старший, — подумалось с тоской. Вот почему отец Мэла смотрел на меня недовольно. Он не допустит, чтобы его сын гробил свою жизнь со слепой. Пусть Рубля установил режим предельной корректности к моему новому статусу, всем не заткнешь рот.

Доктор и медсестры с самого начала знали о нулевых потенциалах и молчали, притворяясь, будто все в порядке. Меня переиграли. Я изображала висоратку, и окружающие поддержали игру.

Отвратительное чувство, когда узнаешь, что тебя обманули. Всю жизнь я лгала, а тут передо мной разыграли комедию. Представляю, как отреагировал бы доктор, если бы на свой вопрос: "Ну, как поживают волны?" получил от меня бодрый ответ: "Прекрасно поживают, но сегодня нестабильны". Черт, пребывая в стационаре, я забыла, что живу в обществе, где статус определяется висорическими способностями.

Получается, ходила по лезвию. Если успокоиться, и хорошенько подумать, то мне невероятно повезло получить немалые бонусы за свою же слепоту. Теперь не вижу волны официально. Может, оно и к лучшему. Не нужно прятаться. Камень с плеч.

Улий Агатович списал мою подавленность на смятение новостью.

— Верьте в лучшее. В медицинской практике известно немало случаев, когда пациенты приобретали способность видеть волны и, наоборот, теряли их, — успокоил меня. — И ваша амнезия в отношении видения волн нормальна. Конечно, отсутствие вис-способностей воспринимается вами сейчас как большая трагедия, но разве это не приемлемая цена за то, что вы вернулись в этот мир полноценным человеком?

Если учесть, что жертва — мифическая, то вполне годится в качестве оплаты за жизнь.

— Леонисим Рикардович проявил участие к вашей судьбе, — заметил доктор, и я отвела взгляд к окну с цветами. — И не только потому, что ценит вашего батюшку как талантливого руководителя. Премьер-министра до глубины души возмутила попытка покушения, поэтому он с большим вниманием следил за шагами на пути к выздоровлению. Ваша тяга к жизни впечатлила его. Думаю, Леонисим Рикардович незамедлительно подписал бы указ о введении вам вис-сыворотки.

— Мне?! — воскликнула ошарашенно. Один или два укола — и я висоратка!

— На сегодняшний день сыворотка считается замороженной, но в исключительных случаях премьер-министр разрешает ее использование за особые заслуги перед отечеством. Увы, из-за нулевых потенциалов вис-сыворотку пришлось бы вводить часто и регулярно, а многократное применение истощает организм. Но я уверен, что и без инъекции проблема исправима, — лучился оптимизмом Улий Агатович. — Специальная программа тренировок и прочие реабилитационные процедуры дают шанс увидеть когда-нибудь волны. Со временем ваш организм вспомнит о вис-способностях.

Если учесть, что ему нечего вспоминать, — вздохнула я тяжко.

Мне принесли газеты за последний месяц. Крупные уважаемые многостраничные издания.

Доктор деликатно вышел, оставив меня в одиночестве, чтобы я выплакала свое горе и смирилась с ним. Но слезы высохли еще в детстве, зато начали мучить угрызения совести. Я чувствовала себя вдвойне врушкой, посмеявшейся над искренним сочувствием сердобольных людей и, чтобы не сболтнуть правду ненароком, принялась за торопливое перелистывание прессы.

В первые дни после покушения обо мне сообщалось скупо и безэмоционально, зато в адрес родителя звучали бесконечные соболезнования. "Состояние крайне тяжелое. Крепитесь". Рубля выступил с громкой речью на заседании правительства, в которой пригрозил жестокой расправой тем, кто не желает перемен в стране и выражает протест, действуя грязными методами. "Пусть выродки не надеются сломить нас. Наоборот, мы становимся сильнее!" — заявил премьер-министр, потрясая кулаком.

Таким образом, я сделала вывод, что одним из мотивов моего отравления стала политика. Карьерный рост отца не давал кому-то покоя, и завистники передали своеобразный "привет", намекнув, что нечто похожее может случиться с каждым из Влашеков.

Беспрецедентная наглость разъярила Рублю, и к семье моего отца приставили усиленную охрану.

Когда через несколько дней я пришла в сознание, газеты разразились радостными воплями: мол, где наша не пропадала, ибо настоящий висорат сумеет выкарабкаться даже из безвыходной ситуации. Мое сопротивление действию яда объясняли хорошей наследственностью и твердым характером. "Влашеки — борцы. Они не сдаются в заведомо провальных ситуациях и выигрывают", — вещала одна из газет. — "Поэтому мы уверены — наша экономика в безопасности!"

По мере того, как улучшалось мое состояние, истеричность прессы повышалась. Популярность родителя набирала обороты. Сначала его горю активно сочувствовали, а затем также горячо радовались новостям о выздоровлении дочери. Я стала символом угнетенного висоратства, которое, несмотря на подлость и коварство неизвестных недоброжелателей, выжило всем бедам назло. На каком-то политическом собрании простые обыватели горячо трясли руки отцу и предлагали свои голоса и поддержку, что отразил фотограф в серии снимков.

Потерю вис-способностей журналисты тоже обыграли в выгодном свете. Меня возвели в ранг мученицы, невинно пострадавшей во имя висоратской идеи. Многие считали возвращение к нормальной жизни благословением небес. Фанатики мечтали облобызать мою ручку или ножку, валяясь в пыли. Иными словами, вся страна узнала о моей слепоте и прониклась нездоровым ажиотажем.

Да уж, если убийца не заявит о себе повторно, телохранители требовались хотя бы для того, чтобы отбиваться от идеологических энтузиастов.

И ни в одной статье или заметке не нашлось упоминания обо мне и Мэле. О том, что нас связывало гораздо большее, чем третий курс института.

Начитавшись репортажей, какое-то время я сидела с опустошенным взглядом, а потом зашвыркала носом. Закручинилась так, будто в действительности утратила вис-способности. И горевала отвлеченно: о несчастной, но сильной девушке и об ее отце — гордых и несломленных происками злопыхателей.

Тьфу, это ведь обо мне написали. О врушке и притворщице. О той, что забралась на верхотуру элиты, и о которой проявил заботу сам премьер-министр. Получается, невинная овечка дважды обманула всех. Первый раз — когда притворялась висораткой, и второй раз — когда все решили, что кроткий агнец потерял вис-способности. Что ж, рано или поздно мою слепоту обнаружили бы, так не лучше ли распрощаться с тайной под фанфары и гром аплодисментов?

Что теперь будет? Коли меня открыто признали невидящей, учеба в институте отменяется. Аттестата мне не видать, условие отца не выполнится, а, значит, побережье останется недостижимой мечтой. По крайней мере, законным путем туда не попасть.

Наверное, папенька безумно рад, что обстоятельства сложились в его пользу. Мало того, что из висорической инвалидности, приключившейся с дочерью, извлек максимальную выгоду и пристроил балбеску за казенный счет, вдобавок он обеспечил её будущее, не став препятствовать отношениям с Мэлом.

Родителю хорошо, а Мелёшиным — расстройство.

Улий Агатович принес папку с завязками. Красивая, с золотым тиснением буквы "V" на синей корочке. А в ней ксерокопии двух указов премьер-министра: первый — утренний, которому я стала свидетелем, и второй — для Министерства образования, о том, что за мной сохранялось место в институте вплоть до окончания учебы с составлением индивидуального графика практических занятий.

Как пояснил доктор, несмотря на трудности с восприятием волн, нельзя отчаиваться и опускать руки. Практические занятия будут направлены на обострение интуиции и органолептической чувствительности, чтобы пробудить висорические навыки. Уж коли мне удалось выбраться из комы, то и вис-способности смогут когда-нибудь вернуться.

Ну, да. Хоть до старости пытайтесь пробудить и вернуть, а то, чего никогда не было, уже не появится. Конечно, жаль, что после комы у меня не проявились необычные способности, например, мгновенные арифметические действия в уме с гигантскими числами или способность предвидеть будущее, забегая хотя бы на пару секунд вперед. Тогда я стала бы "грязной", как Радик. Увы, после отравления организм приобрел лишь иммунитет к растительным ядам.

Улий Агатович прав. Нечего кочевряжиться, нужно радоваться тому, что я жива и здорова. Это главное, а остальное — пустяки, дело наживное.

Кроме того, в первом указе добавился немаловажный пункт, приписанный Рублей собственноручно. В нем премьер-министр утвердил за мной право на бессрочное пользование дефенсором*. Ведь слепым запрещают их ношение! — вспомнила я и облилась внезапным потом. Так что осталось возносить бесконечную благодарность первому лицу государства за разностороннюю заботу обо мне. А может, отец вовремя напомнил Рубле, и в последний момент тот вписал пером дополнение о дефенсоре.

— В медицинском заключении, отправленном позавчера, я рекомендовал дальнейшую реабилитацию на свежем воздухе и смену обстановки, — сказал доктор. — Невозможно прятаться всю оставшуюся жизнь в четырех стенах. Вы достаточно окрепли, чтобы заново привыкать к людям, к обществу. Ответная реакция на мои выводы последовала незамедлительно. С завтрашнего дня вас, дорогушечка, направляют на оздоровительное лечение.

— Куда?! — выдавила я изумленно.

— В Моццо. Горный курорт недалеко от столицы.

Какое моццо-поццо? Не поеду никуда. Хочу остаться здесь! Страшно вылезать из норки, но не потому что за дверью прячется убийца, а потому что я отвыкла от людей и от открытого пространства.

— Надолго?

— Не меньше месяца при благоприятном стечении обстоятельств, — опечалил Улий Агатович.

У меня вытянулось лицо. Месяц!? Целый месяц вдали от Мэла! И раздраженные телохранители под боком. Почему-то я заранее решила, что не найду с ними общего языка.

— Но зачем? Я уже выздоровела и прекрасно себя чувствую!

— Не спорю, прорыв огромен, но и белых пятен осталось не меньше. Поэтому пробелы нужно восполнять. Если сейчас мы остановимся на том, чего достигли, то в скором времени возможен регресс. В соответствующей же обстановке ваши успехи будут грандиозными.

Наверное, поццо-моццо — действительно волшебное место, коли доктор надеялся, что там ко мне вернутся вис-способности.

Как оказалось, миссия Улия Агатовича заканчивалась, и завтра он возвращался в правительственный госпиталь, откуда мужчину вырвали около месяца назад, назначив ведущим куратором за моим самочувствием. Также предстояло расставание с Эм, отчего вдруг предательски защипало в глазах. Зато Эр надлежало сопровождать меня до правительственной здравницы в Моццо и сдать на руки медперсоналу.

Перед сном я выбрала номер Мэла в телефоне. Сначала вообще не хотела звонить, потому что, едва взгляд падал на "Приму", вспоминалось невозмутимое лицо Мелёшина-старшего сегодня утром. Но желание услышать голос Мэла перевесило.

— Я слепая, и об этом знает вся страна. Даже Рубля знает! — выпалила вместо приветствия.

Парень помолчал и ответил ровно:

— Хорошо.

Что означало его "хорошо"? Что теперь мне не нужно притворяться? Что отец Мэла не станет чинить препятствий нашим отношениям?

Меня разочаровала немногословность парня. Он не стал развеивать страхи и не утешил, не поддержал. Наверное, прознав о моей слепоте, родственники день за днем морально бомбардировали его. Однажды Мэл сказал: "Не имеет значения, видишь ты волны или нет. На карту поставлено многое". И все же я сомневалась в том, что Мелёшин-старший успел пронюхать о моей тайне. Так что оптимизм парня был преждевременным.

Сейчас же о дочери министра экономики говорили открыто. О её слепоте шушукались на приемах, обсуждали на банкетах, переговаривались на раутах, обмусоливали в Опере с соседями по партеру. Наверное, родители Мэла улыбались вымученно на публике, а про себя проклинали тот момент, когда я согласилась принять Кольцо Дьявола. Мало того, что в избраннице их сына течет преступная кровь, теперь выяснилось, что девица не видит волны. Пусть я буду дочкой самого великого короля в мире, отсутствие вис-способностей в семье с вековыми традициями — нонсенс. Можно сказать, скандал.

— Меня отправляют в Моццо, — сообщила следующую сногсшибательную новость. — На месяц.

— Знаю, — ответил коротко Мэл.

— Бывал там? — спросила нервно.

— Тебе понравится. Всё будет хорошо.

— Ко мне приставят охрану.

— Знаю. Так нужно.

Ну, почему, он не скажет что-нибудь, что... согреет меня? Голос нейтральный, спокойный. Никакой.

— Может, навестишь как-нибудь... в этом моццо-поццо? — попросила неуверенно.

— Навещу... как-нибудь... — сказал Мэл, и мне показалось, что он, как я, не уверен в словах.

К черту нерешительность. Хочу увидеть его, и точка.

— Выздоравливай и обязательно приезжай, — потребовала безапелляционно. — Буду ждать и делать зарубки каждый день.

— На чем? — удивился Мэл, и я порадовалась тому, что мне удалось вывести его из сонного состояния.

— На дереве... На спинке кровати... На подоконнике... Да мало ли на чем? Так что приезжай.

— Спокойной ночи, Эва, — сказал мягко Мэл, и я поняла, что он улыбается. — Хорошенько выспись. Завтра предстоит тяжелый день.

День действительно выдался тяжелым. Разбудили меня рано утром, начав с привычных лечебных процедур, но после плотного завтрака появились мужчины в рабочих комбинезонах с буквой "V" на груди. Они отключали аппаратуру и укладывали ее в ящики и коробки.

Стационар постепенно приводили в первоначальный вид. Ящики с оборудованием выкатывали на тележках, и помещение пустело.

Я бродила неприкаянно и мешалась под ногами, пока Эм не принесла пакет с одеждой. Кофточка, свитер, брючки, комплект белья — всё новое и незнакомое. Откуда? Это не мое. Хотя подошло идеально.

— Мы сняли мерки и передали вашему батюшке, — объяснил Улий Агатович.

Надо же! Папенька умеет удивлять. Неужели привлек мачеху, и она подобрала вещи в размер? Вряд ли. Скорей всего, родитель поручил купить необходимую одежду секретарше или поверенной, как у Мелёшина-старшего.

Также мне принесли сапожки, купленные по случаю приема, и шубку, оставленную в раздевалке в день последнего экзамена.

Время расставания неумолимо приближалось, и паника нарастала. Наконец, доктор, давший последние указания грузчикам, повернулся ко мне:

— Ну-с, больнушечка, пойдем на выход?

Не сдержавшись, я зашмыгала носом, и глаза увлажнились.

— Что за слезоньки ни о чем? — спросила Эр. На ней было необъятное серое пальто с черным воротником. — Надо прыгать от радости, а не грустить.

— Огромное вам спасибо! — поблагодарила я доктора и медсестру.

— Полноте. Это долг каждого из нас. И к тому же работа. Ваш случай — основа для серии полновесных докторских диссертаций, — утешил весело Улий Агатович.

В последний раз я оглядела ровные ряды кроватей и белоснежные треугольники подушек. В этих стенах, ставших временным домом, произошло мое второе рождение. А теперь от месячного пребывания не осталось и следа, даже цветы вынесли, раздав по кабинетам и аудиториям.

Как ни цепляйся за старое, а перемены всё равно настигнут. Без них невозможен прогресс, — вспомнились слова доктора.

Выдохнув, я решительно направилась к двери. Сначала из стационара в помещение медпункта, а затем в институтский коридор. Как оказалось, вчера стартовал первый день весеннего семестра. Каникулы закончились, а я пропустила их, болея.

Время выбрали с таким расчетом, чтобы спуститься в холл после звонка, возвестившего начало второго занятия, поэтому в коридорах было безлюдно. Нам мне встретилось ни одной души.

Эр и Эм шли рядом со мной и поддерживали, если я спотыкалась. А надо признать, шагалось весьма неуклюже. Поначалу закружилась голова, и пришлось сделать небольшую остановку на лестнице. Доктор тут же дал сосательные леденцы, и картинка перед глазами прояснилась.

Нас сопровождали мужчины — все как один в черных строгих костюмах, с рациями и микрофонами-наушниками. Служба охраны Департамента правопорядка, — вспомнились слова Пети во время речи премьер-министра на приеме. Люди Мелёшина-старшего.

Знакомые коридоры, знакомый холл, статуя акробата — святого Списуила и люстра под куполом, с предшественницей которой связаны адреналинистые воспоминания... Монтеморт при полном параде — еще миг, и отдаст лапой честь... Крыльцо, трёхрядье колонн... Внизу, у ступеней, тонированные черные машины и два фургона позади — наверное, для медицинской аппаратуры.

А еще снег, слепящий глаза на солнце, и слабый ветерок. На небе — молочно-аквамариновая акварель. Снова головокружение и повторная заминка, прежде чем удалось справиться с волнением и неограниченностью пространства как вширь, так и ввысь. После пребывания в четырех стенах мир снаружи выглядел нереальным, фантастическим. Мне казалось, за последний месяц жизнь ушла далеко вперед, забыв обо мне, и я безбожно отстала от поезда.

Улий Агатович протянул мягкий чехол, в котором обнаружились солнцезащитные очки мужского фасона.

— Наденьте. При случае подберете по собственному вкусу.

Действительно, в очках стало гораздо комфортнее и даже защищеннее.

Охранник открыл передо мной дверцу. Вот и настала пора прощаться.

Мой нос зашвыркал, да и доктор выглядел взволнованным. Не сдержавшись, я порывисто обняла его, и мужчина растерялся.

— Спасибо вам! Спасибо за всё!

— Не за что, дорогушечка. Я счастлив, что вы показали кукиш тому свету, и горжусь, что поучаствовал в вашей реабилитации.

С Эм я тоже обнялась, и она выглядела смущенной моей эмоциональной несдержанностью. А Эр сказала грубовато, хотя тоже расчувствовалась:

— К чему марать носовые платки? Я никуда не делась.

Но все равно я обняла медсестру. Хотя нет, скорее, приложилась к ее груди, потому что обнять Эр не удалось бы никому.

Эти люди находились подле меня круглые сутки, и благодаря им я стояла сейчас на крыльце, вдыхая февральский воздух. Чем еще отблагодарить их, как не вечной признательностью и безграничным уважением к мастерству и высокому профессионализму?

Мне и Эр предложили заднее сиденье машины, впереди сели двое мужчин. Я думала, автомобильная кавалькада двинется к институтским воротам, однако наша машина поехала к общежитию.

Вот и разошлись наши пути, — глядела я назад, выворачивая шею. В одной из машин, покидавших институт, уезжали Улий Агатович и Эм. Возможно, мы еще встретимся, а может быть, и нет, но я на всю жизнь останусь благодарна судьбе, сведшей меня с замечательными людьми.

— Зачем? — спросила я, когда машина остановилась около дверей общежития.

— За вещами, — пояснила Эр. — Поди не на день едешь. Бери, что посчитаешь нужным. А в Моццо прикупишь, если потребуется.

— Не надо. У меня всё есть.

— Не бери теплую одежду. Захвати что-нибудь легкое и летнее, — посоветовала медсестра и, увидев мое изумление, пояснила: — В Моццо среднегодовая температура — плюс двадцать восемь.

Эр осталась в машине, и водитель помог мне выбраться из салона, предложив руку. Совсем как Мэл. Рядом очутился второй мужчина. Наверное, это охранники, с которыми мне придется неизменно сталкиваться, так сказать, соседствовать. Бесстрастны, молчаливы, с уверенными походками и не мерзнут в костюмах на холоде.

Телохранители проводили до швабровки. Один, с темно-карими, почти черными пронзительными глазами, оглядывал имеющиеся закутки. Второму, с необычным разлетом бровей, приподнятых к вискам, я протянула ключ. Мужчина открыл дверь и мимоходом оглядел комнатушку, но заходить не стал. Будут ждать снаружи, — поняла я. Что ж, ждите.

Я скучала. Сама не подозревала, но соскучилась — словами не передать. По плафончику, по голубому дереву в углу, но бардаку на тумбочке и внутри нее, по ситцевым шторочкам. Соскучилась по скрипучей кровати, по коврику-циновке на полу, на махровому полотенцу, забытому на веревке.

Сев, покачалась на пружинах. Здесь был Мэл, — самое время нацарапать на стене. Здесь я радовалась, плакала, переживала, мечтала. Это самое лучшее место на земле, как оказалось вдруг и сейчас. Маленькое, уютное, слегка захламленное и запылившееся за месяц отсутствия хозяйки.

Меня не торопили, но я чувствовала — подгоняют.

Бездумно складывала в сумку всё, что попадалось на глаза, начиная от одежды и заканчивая косметикой. Положила фотографию Мэла и серебристый блинчик. Засунула в один из кармашков брошку из перевитых прутиков. Туда же легло удостоверение личности и все имеющиеся в наличии деньги. Подумав, я побросала упаковки с нижним бельем, купленным под чутким руководством Вивы. Ведь Мэл обязательно приедет, — подумала и хитренько заулыбалась. А значит, нужно захватить коробочки с саше.

Вот, пожалуй, и всё. В путь. В Моццо.

От института машина покатила по скоростной трассе к центру города. Я предположила, что мы поедем на север от столицы, коли Моццо — горный курорт, но водитель неспешно петлял по городу. Вскоре выяснилось, почему. Машина завернула на станцию и некоторое время ехала вдоль железнодорожных путей, пока не добралась до небольшой автомобильной очереди у билетной кассы. Водитель расплатился, не выходя из салона: открыв окно, провел пластиковой карточкой по считывающему устройству, и полосатый шлагбаум поднялся.

Я прилипла к окну. У посадочной платформы стоял поезд, но какой-то чудной. Вместо вагонов — открытые пустые площадки. Когда машина вырулила, заняв место на одной из них, сверху опустился тонированный колпак.

Мужчины отстегнули ремни безопасности и развалились в креслах. Водитель зашуршал газетой, а его сосед взялся набирать сообщение на телефоне.

Я завертела головой. Впереди — площадка, под колпаком которой укрыта другая машина, позади площадка, но пока пустующая, и на соседних путях стоит состав из похожих площадок.

— Хочешь кушать? — спросила Эр, и у меня заурчало в животе.

В спинке водительского сиденья оказался встроенный столик, а в образовавшейся нише обнаружился небольшой черный чемоданчик. Медсестра показала, как с ним управляться. Ловкость рук и сноровка женщины говорили о том, что ей не впервой ездить в подобных машинах. Эр извлекла из чемоданчика термоконтейнеры и наметанным глазом определила, что требуется моему тощему организму. Таким образом, я получила полноценный обед и покуда уплетала за обе щеки, наш поезд тронулся.

— Заинька, если хочешь, поспи, — предложила Эр, когда с едой было покончено, а столик убран. — Клади голову мне на колени. Убавь-ка рёв, — толкнула водителя в плечо, и тот увернул громкость магнитолы, хотя музыка и без того звучала на пределе слышимости.

— Мне казалось, мы поедем по дороге, — сказала я, устраиваясь лежа.

— По дороге долго добираться, к тому же, зимой. А это сверхскоростная линия. За два часа с мелочью будем на месте, — пояснила женщина. — Отдыхай, не майся.

Сперва я изучала бритые затылки телохранителей. Потом переключила внимание на убранство салона, разглядывая черные кожаные сиденья и белый потолок. Я и представить не могла, что когда-нибудь побываю в машине дэпов*, к которым относилась без особой симпатии. А теперь меня везли в одной из них. Затем решила позвонить Мэлу, но передумала. Не буду разговаривать с парнем при посторонних.

Повертевшись с боку на бок, я опять села и пристроилась у окна, пытаясь разглядеть снаружи что-нибудь достойное внимания, но два слоя тонированных стекол затрудняли обзор.

Поля, рощи, холмы. Снег и деревья. Ни следа жилья — ни поселков, ни городов. Безлюдное направление. Скучно. И совсем не чувствовалась большая скорость, как и инерция при разгоне. Будто мы сидели в комнате, а не ехали меж снегов.

Снова улегшись, я поджала ноги, положив голову на колени Эр. Женщина всхрапнула во сне. Непривычно. Я видела ее в неизменном медицинском халате и шапочке и ни разу не задумалась над тем, что Эр тоже человек, которому нужно есть и спать.

Стоило ли поинтересоваться, как зовут охранников?

Моццо — что за курорт? Мэл бывал там. Наверное, отдыхает каждый год. В Моццо тепло, сказала медсестра. Вечное лето. А у меня и купальника-то нет. И разрешат ли мне плавать и загорать или закроют на месяц в больничной палате, похожей на стационар института?

Вылечусь и вернусь на занятия. Как отнесутся окружающие к моей слепоте? С сочувствием и пониманием или сделают вид, что незнакомы?

Имеет ли смысл поговорить с отцом и объясниться раз и навсегда, как взрослые люди? И открыться ли ему, что знаю о маме и о побережье?

Мэл как-то сказал, что серьезные решения нужно принимать вдвоем. Дождусь, когда он выздоровеет и приедет в Моццо.

— Вставай, заинька, — теребили меня. — Подъезжаем.

Оказывается, незаметно для себя я уснула.

Охранники оживились, щелкая тумблерами и кнопками на панели. Водитель протянул мне карточку, которую использовал у билетной кассы.

— Для чего? — взглянула я непонимающе на иссиня-черный пластик с буквой "V", отливающей золотом.

— Это накопительная карта, — пояснила Эр. — На неё будут начисляться твои расходы на оздоровление, которые потом оплатит правительство.

— Я думала, с карточек снимают деньги, а не накапливают на них долги.

— Карты бывают разными, — ответила весело женщина. — У правительства неограниченная кредитная линия. Увидишь, как она действует. И снимай шубку.

Эр давно избавилась от пальто, повесив на спинку переднего сиденья.

— Зачем? — потянулась я, разминая мышцы.

— Затем. Мы в Моццо.

М-о-ц-ц-о.

Ласковое солнце, глубокая небесная бирюза, влажный бриз, высокие пальмы, изумрудные газоны, стриженые деревья, благоухающие сады. В шестистах километрах от столицы — лето. Юг. Хотя нет, это неверное определение.

Райское место.

Географический юг, на котором мне довелось побывать, учась на первом курсе, не идет ни в какое сравнение с мягким климатом Моццо. Не в пример тамошним аборигенам — смуглым и чернявым — я осталась бледной поганкой вечно с облупленным носом и шелушащимися щеками. Какое там загорать! Мне повезло, что "старички" пожалели и в первый же день по приезду отсоветовали оголяться, не то тело обуглилось бы как деревяшка. Поэтому парусиновые штаны до щиколоток, рубашка с длинными рукавами и панама с большими полями стали бессменной одеждой на полгода учебы. Так что на юге нет никакого рая. Там климат резко континентальный: горячие суховеи, половину дня — палящее солнце в зените. Словом, пекло. Пот течет ручьями. И местная валюта — вода.

А в Моццо — райские кущи.

По курорту запрещено разъезжать на машинах, и даже правительственные номера — не указ. Без исключений. Транспорт оставляют на парковках у железнодорожных и автомобильных терминалов и перемещаются по территории Моццо на электромобилях — понарошечных, смешных и медлительных.

Наш пункт назначения — правительственная лечебница, размещающаяся в трехэтажном особняке. Это серьезное уважаемое заведение: лепнина, беломраморные балюстрады, увитые зеленью балкончики, лестницы. Перед фасадом — фонтан, пруд, мостики, цветники. Тишина, щебет птиц,

Персонал вежлив и корректен. Приветливо улыбаются и не задают лишних вопросов.

В апартаментах есть всё, что душе угодно, и даже больше. У меня просторная светлая комната и при ней ванная. Балкон выходит на террасу, увитую плетущимися розами. Первый этаж, панорамное окно смотрит в ухоженный парк.

Солнечно. Тепло. А за куполом — зима, февраль, мороз.

— Почему горнолыжный курорт? — спросила я у Эр, когда нас привезли в лечебницу. — Тут и гор нет.

— Они снаружи. Невысокие, но достаточно крутые.

Должно быть, здорово, накувыркавшись в снегу, возвращаться в лето, сделав два шага.

Не знаю, где поселили телохранителей, как не знаю их имен. Наверное, тоже зашифрованные Эс и Гэ. Или А и У. Голоса у охранников обыкновенные и непримечательные. Когда водителю позвонили по телефону, и он ответил: "Слушаю", я разочаровалась. Мне казалось, профессионал из службы охраны должен говорить как секретный агент — с выразительной интонацией и многозначительными паузами между словами.

Тот, что с пронзительными черными глазами, вручил неширокий браслет из материала, похожего на кожу, и показал, как застегнуть его на запястье. При малейшем страхе или подозрении или когда мне что-нибудь померещится, следовало без промедления жать черную кнопочку на браслете.

Я снова позвонила Мэлу.

— Привет, меня закинули в Моццо. Лежу на кровати и смотрю в потолок. Здесь красиво. Как в твоей квартире.

Пожалуй, точное сравнение с жильем парня. Комната, куда меня поселили, обставлена элегантно и со вкусом. Она лоснится от безукоризненной чистоты и порядка. "Апельсинная" — название говорит за себя. Тщательно подобранные оттенки оранжевого нежны и приятны глазу, и не вызывают раздражения.

— Это хорошо, — согласился Мэл, но его тон показался натянутым.

— У тебя всё в порядке? Выздоравливаешь? Представляешь, занятия начались, а я не знала, — зачастила, торопясь выговориться.

— Да, — ответил коротко парень.

— Скорее поправляйся. Пожалуйста! И приезжай. Правда, дорога долгая. Может, вырвешься на выходных?

— Постараюсь.

— Я теперь слепая. Для всех. И Рубля разрешил носить дефенсор*, — поделилась важной новостью.

— Попробовал бы он не разрешить, — хмыкнул Мэл.

— Ужасно скучаю! — выпалила я. На секунду подивилась скакучести мыслей, перепрыгивающих с одной темы на другую, и тут же забыла. — Очень-очень хочу увидеться. Приезжай, милый.

В телефоне наступила тишина.

— Как только, так сразу, — ответил парень. Медленно, словно раздумывал, что и как сказать.

— Буду ждать, — попрощалась с ним, пропустив мимо ушей мурлычущие нотки в своем голосе.

— Как самочувствие, заинька? — спросила Эр, входя в комнату. Она снова облачилась в медицинский халат.

— Не знаю. Вроде бы нормально.

— Иногда организм путается из-за смены климата, и требуется время на адаптацию. Пригляжу за тобой денек-другой и поеду обратно. Улий Агатович договорился.

— Спасибо!

Эр осталась единственным связующим звеном с прежней жизнью, и меня страшила перспектива остаться среди незнакомых людей. Черт, раньше ничего не боялась, а тут вдруг струсила. Вне комнаты я жалась к медсестре и старалась держаться рядом с охранниками. Все непонятности и вопросы к администратору лечебницы передавались через Эр.

— Пойдем, провожу в столовую, — предложила женщина.

Покуда мы шли по коридору со скульптурами и цветами в вазонах, она кратко рассказала о лечебнице и сообщила о примерном расписании моего оздоровления. Как ни странно, в нем предусматривалось свободное время.

— Направо — процедурный павильон, налево — диагностический, — махнула рукой Эр, показав направление. — Здесь используют новейшее оборудование и препараты последнего поколения. Сам премьер-министр предпочитает отдыхать тут! — сказала с благоговением, с коим отзывалась и об Улии Агатовиче. Видимо, женщина безмерно уважала Рублю и доктора, едва ли не обожествляя их.

Столовая сияла белоснежными скатертями и сервировкой. Медсестра усадила меня за столик в некотором отдалении от других, в уютной нише. Хорошее место. Люблю, когда закрыты тылы.

— Для тебя будут готовить отдельно. Можешь заказывать меню заранее. По территории лечебницы гуляй без опаски. Здесь отдыхают приличные люди, посторонних не бывает. Если потребуется, вызывай охрану. Сегодня осваивайся, а завтра твой лечащий врач определится с назначениями. Почему не переоделась?

Я пожала плечами. В сумке, набитой вещами не нашлось подходящей одежды. А то, что кофточки и платья, взятые из общежития, смотрелись бы странно в теплом климате Моццо, стало ясно, когда нас везли в лечебницу. Отдыхающие разгуливали в маечках, коротких юбках и шортиках, не гнушаясь легкомысленной одеждой с прозрачными намеками на недолгий курортный роман.

— Тогда полдничай — и вперед, за покупками, — сказала Эр. — И прихвати кого-нибудь из мальчишек.

Под мальчишками она подразумевала телохранителей, хотя те были едва ли моложе неё. Как я прихвачу, если не знаю, куда они делись?

— А маячок на что? — показала медсестра на браслет.

Давить на кнопку не потребовалось. Черноглазый появился неслышной тенью и сел за мой столик. После приезда в Моццо мужчина успел переодеться в короткую рубашку и светлые брюки. Пока я ела блинчики с повидлом, стараясь не заляпать скатерть, он оглядывал полупустой зал и редких отдыхающих.

— Хочу съездить в магазин, — сказала, прожевав, и смутилась. Наверное, нагло прозвучало.

Мужчина кивнул и вернулся к осмотру столовой. Наверное, привык к выкрутасам подопечных.

— Спасибо.

Во взгляде охранника промелькнула искорка удивления. Глупо вышло — благодарить человека за его работу. Но не благодарить не могу. Не умею.

В итоге мы поехали за покупками на электромобиле — смешной двухместной машинке, похожей на игрушечный грузовичок с небольшим кузовом для багажа. В электромобилях нет окон, сверху тент, чтобы не напекло голову, колеса — маленькие, дверцы — шуточные, двигатель — бесшумный, и не нужно пристегиваться. Едешь как на велосипеде, и ветерок обдувает. Электромобили стоят на специальных парковках, и за руль может садиться любой желающий с пятнадцати лет. И я могла бы попробовать себя в роли водителя, но не решилась.

Чтобы не потеряться в незнакомом месте, пришлось обратиться за помощью к администратору. Я разволновалась ужасно. Кое-как объяснила на пальцах, заикаясь, и получила схему курорта вдобавок к вежливым рекомендациям о популярных магазинчиках. Фух, оказывается, совсем не страшно задавать вопросы, и администратор не кусается.

Мы ехали по авеню. Охранник вел электромобиль по дорожке, предназначенной для транспортных средств, а я вертела головой по сторонам, нагружаясь впечатлениями. Прежде мне не приходилось отдыхать на курорте, поэтому сравнивать было не с чем.

В Моццо нет толкотни и давки. Прогуливающиеся отдыхающие одеты пестро и легко. Море зелени. Яркие цветочные пятна на газонах и скульптурные композиции из цветов услаждают взоры эстетов. Многочисленные плакаты и афиши зазывают на выставки, аттракционы, костюмированные представления и иные развлечения. Вдоль авеню — здания необычной архитектуры и малой этажности. Небоскребы — под запретом.

Словно в сказке. Есть, отчего закружиться голове и учащенно забиться сердцу.

Взгляд невольно задержался на руках моего спутника, расслабленно лежавших на руле. Сильные, мускулистые, с черными волосками и родинками... Сосредоточенное лицо, красивый профиль — хоть чекань монету... Всё успевает: ведёт машинку, держит в поле зрения меня и окрестности, оценивает опасность. При первой встрече просканировал взглядом и сделал выводы. Интересно, какие?

Я сглотнула и отвела глаза.

— Вот сюда, — показала на ряд витрин, сверившись со схемой. Из-за моего ротозейства едва не проехали мимо.

Сопровождающий не ленился следовать за мной по магазинчикам, придирчиво осматривал внутреннее убранство и ограждал от покупателей, если таковые попадались. Но моя персона никого не заинтересовала, кроме продавцов. Кредитная карта произвела поистине волшебное действие, заставляя их подобострастно размазываться как подтаявшее сливочное масло, отчего мне делалось неловко.

Неловкость заставила выбирать торопливо и на глазок. Да и зачем примерять, если одежда висела на мне как на вешалке? Таким образом, я приобрела шорты, несколько маечек, весьма целомудренный купальник, пару коротких юбок и два сарафана. И панамку взяла, а вот очки Улия Агатовича оставила — на память. К покупкам добавились легкие балетки с красными маками на мысках и сланцы.

Набрав обновок, я сразу же переоделась в одной из кабинок, чтобы не выделяться среди отдыхающих белой вороной, и, лишь сняв бирки с ценами, поняла, почему продавцы молились на пластиковую правительственную карту. Стоимость шмотья зашкаливала. Наверное, ценники спёрли с бульвара Амбули, не иначе.

Возвратить, что ли, покупки обратно? Но как вернешь, когда расходы начислены на карту? Поступит к папуле счет за мое оздоровление, а в нем львиная доля трат слепой доченьки придется на ублажение непомерно возросшего эго.

О расходах за казенный счет я переживала ровно до тех пор, пока не выпорхнула из магазинчика. До чего хорошо! — вдохнула грудью теплый солоноватый воздух. Искусственное солнце опускалось к искусственному горизонту. Вдоль авеню потянулись вереницы электромобилей, перегруженные веселящейся молодежью в купальниках и с мокрыми волосами, и семейные пары с детьми, везшие надувные круги и плавательные матрасы.

— Здесь есть озеро? — удивилась я.

Мой спутник кивнул в сторону заката. Весьма немногословный и содержательный ответ.

Вот это да! Озеро под куполом посреди зимы! После ужина нужно прогуляться и посмотреть на экзотику.

Без происшествий мы вернулись обратно, но меня начало пошатывать. Похоже, я перегрузилась впечатлениями насыщенного дня. Еще бы. Утро началось в стационаре института, а ночь предстояло встретить в фешенебельном номере лечебницы для избранных.

Ужин мне не понравился. Чересчур много специй, чересчур солоно, чересчур приторно — то бишь, речь об отбивной, салате и соке. И всё-таки я замарала скатерть. Возила по тарелке вымученный кусочек мяса, наколола на вилку — он и ляпнулся. Скатерть мгновенно впитала улику, вернув королевскую белоснежность, а я воровато огляделась — не заметил ли кто конфуз.

Не заметили. Ваза с цветами удачно заслонила половину стола. Солидные дяденьки и не менее солидные тетеньки вкушали чинно и культурно, звякая столовыми приборами. На меня посматривали мельком и отводили взгляды. Хорошо, что не пялятся открыто, — нервно отхлебнула я водичку из стакана.

— Неужели дочь Влашека? — долетел тихий шепот. — Не похожа на него.

— Зато своего не упустит. Сразу видно, отцова порода.

Насторожившись, я обвела взглядом столики. Соседи по столовой сидели достаточно далеко, но мне казалось, что шептались в двух шагах. Разговор был ни о чем, и кто его вел — непонятно.

— Надолго она здесь?

— Почем знаю? — ухватили уши грубоватый ответ. — Администраторы молчат...

— И охрана при ней. Не спускают глаз...

— Устрой так, чтобы нас представили. Нельзя упускать ценное знакомство.

— Как?! Хочешь, чтобы мне свернули шею?...

— Уже месяц здесь торчим. Надоело. Хочу в столицу.

— А деньги спускать не надоело? Будем торчать, сколько потребуется, пока шум не утихнет. Между прочим, у меня инфаркт.

— Инфаркт у него! Синяки под глазами подведи, чтобы поверили...

— Слепая в висоратской здравнице! Завтра же переедем в пансионат!

— Прижми зад и делай, как велю. Будешь улыбаться и здороваться с ней, пока язык не отсохнет. Поняла?

Наверное, я схожу с ума и слышу, как разговаривают призраки. Дожилась! И зачем долбить ложками по тарелкам? Чай не гвозди забивают.

Признаться о голосах или нет? — покосилась я на охранника за моей спиной. Черноглазый стоял красиво — ноги шире плеч, руки за спину — нервируя высокопоставленных курортников внимательным прищуром. Хорош чертяка! А о голосах не скажу. В лучшем случае покрутит пальцем у виска, в худшем — отметит в отчете, и меня упекут в психушку. Да-да, с нулевыми потенциалами и бестелесными созданиями, нашептывающими в оба уха, — дорога только в психиатрическую лечебницу. И вообще, померещилось мне из-за жары. Бывают зрительные миражи, а бывают — слуховые. Наверное.

Фу-у, духотища. Хватит без толку протирать шорты, всё равно аппетита нет. Кто сказал, что здесь рай? В Моццо такое же пекло, как на юге.

Обмахиваясь салфеткой, я побрела в номер, и телохранитель проводил меня до двери. Забодал уже сушняк. Надо было захватить графин с собой.

В ванной подставила ладони ковшиком под кран. Пила и не могла напиться. Так и упала без сил на кровать, мучимая жаждой.

Когда за окном стемнело, заглянула Эр, и ее разволновал мой нездоровый вид.

— Батюшки, да у тебя температура! До чего же ты слабенькая. Я ж как в воду глядела, а Улий Агатович не верил. Ну, не переживай. День-другой, организм привыкнет к смене климата, и дело пойдет на лад.

Она покрутила тумблер кондиционера, и в комнате начало холодать. Какое облегчение! И задышалось свободнее.

— Возьми и рассасывай, — медсестра протянула пару таблеток. — Попозже еще загляну.

Взбив подушки, Эр укрыла меня одеялом и ушла. Жаропонижающее помогло на какое-то время, как и свежесть в помещении. Мне полегчало, и я забылась сном, в котором снова появился лес. Все эти дни он прятался и ускользал, а сегодня снова позвал к себе.

Над лесом плыла полная луна, цепляясь за макушки деревьев. Необхватные стволы, шершавая кора, запах смолы... У меня закружилась голова. Волнение забурлило в крови, и внутренний трепет передался телу дрожью предвкушения.

Во мне опять проснулась она, и нас стало двое — я и самка. И облизывались мы вместе, приминая ковер изо мха — бесшумно, сливаясь с тенями. Но сколь бы тихо мы не передвигались, неслышные шаги были как топот носорога, потому что он мгновенно услышал. Наш хозяин кружил неподалеку, но не спешил показываться.

И мы побежали — я и самка, приглашая в игру, но хозяин не откликнулся. Он видел нас и чувствовал наше желание, но не вышел навстречу. Тщетно мы завлекали его: сперва с кокетством, затем с растущим отчаянием, потом чуть не плача. В чем мы провинились? Поиграй с нами. Мы хотим большего. Разве луна не зовет тебя? Разве не щекочет ноздри?

Хозяин не отозвался. Он был рядом, в двух шагах, и все же ускользал, стоило приблизиться к нему. В конце концов, разве нам пристало бегать за ним? — топнули мы ногой — я и самка. Попадись нам, и мы выцарапаем глаза и располосуем когтями! Ну, пожалуйста, выходи! — потерлись спинкой о шершавый ствол, мурлыча. Не то мы перебудим окрестности и уйдем искать того, кто откликнется на наш зов. Выходи!

И хозяин появился. О, наш господин! — метнулись мы в ноги, ластясь и забыв об угрозах. Он тоже опустился на колени, обхватил наше лицо ладонями и заглянул в глаза. Мы рвались к нему. Точнее, самка дрожала от нетерпения, облизывая губы, в то время как я отстраненно наблюдала за хозяином. И понимание опустилось на плечи легчайшим одеялом тумана, сотканным из животной страсти и человеческой нежности. Хозяин и та, что была моим вторым "я", — части одного целого. Он — её господин и повелитель, а она — сокровище его сердца. И сегодня хозяин отпускал её. Прощался. Вбирал запах, жадно втягивал носом, прикрыв глаза — вертикальные полоски в янтаре. Запоминал.

Легкий поцелуй в щеку, взмах её ресниц. Почему? За что?

Уходи. Уходи же! — оттолкнул он самку, и угрожающий рев разнесся над лесом. — Проваливай.

Ах, так! Острые когти оставили алеющие полосы на груди хозяина, но он не шелохнулся. И мы побежали прочь — я и самка. Дрожа и плача от ярости, от унижения и... от боли, звеневшей в груди.

— Заинька, проснись... Опять горишь. Выпей-ка микстуру, — вырвал из сна голос медсестры. — Что за напасть? Если к утру не отпустит, позвоню Улию Агатовичу.

Под утро меня отпустило. В рассветных сумерках я добралась на нетвердых ногах до ванной и опять пила, пила, пила. И еще выставила минусовую температуру на кондиционере. Блаженство блаженств! — рухнула на ледяную простыню.

— Заморозить себя хочешь? — воскликнула Эр, зайдя утром в комнату. От свежевыстиранного халата пахло лавандой. — Посмотри, превратилась в ледышку. И нос синий. Не хватало нам воспаления легких в такую-то теплынь.

Сонно щурясь, я вылезла из-под одеяла.

— Ну, вот, более-менее, — удовлетворилась осмотром Эр. — Покажись-ка.

Она проверила горло, уши, пощупала миндалины и лимфатические узлы.

— Я должна сдать тебя здоровой. Местные боятся, что их обвинят, будто они уморили тебя. Сегодня отдыхай, понаблюдаем за твоим самочувствием. Пойдешь в столовую или позавтракаешь здесь?

— В комнате, если не трудно, — взглянула я жалобно. — Что-нибудь нежирное.

Эр посмотрела на меня с сочувствием, снова потрогала лоб и вышла.

Приободрившись после легкого завтрака, я выползла на террасу, где с удобством устроилась в кресле. Солнечные пятна дрожали в листве, отчего казалось, что деревья увешаны золотыми монетками. "В Моццо не бывает пасмурных дней!" — вспомнился лозунг с рекламного плаката. Свежий воздух звенел от прозрачности, и от его вкусноты потекли слюнки. Но разыгравшийся аппетит взбаламутил отнюдь не желудок, а энергию, гулявшую в теле. Она блуждала по венам, горяча кровь; натягивала нервы, заставляя вибрировать; перекатывалась по мышцам, сделав их гибкими. Уверена, я смогла бы изогнуться под любым углом и пролезла бы в любую щель. Зрение обострилось, приблизив предметы, слух стал чётче. Я видела птиц, скачущих по веткам, и без труда пересчитала бы цветы на клумбе. Уши уловили жужжание диких пчел, соорудивших гнездо под козырьком крыши, и работающий двигатель далёкого электромобиля.

Словом, перенесенная слабость сказалась на мне странным образом. Точно так же лихорадило организм в день фуршета месяц назад и точно так же, накануне, во сне, хозяин леса вышел навстречу. И у него знакомые глаза. Я видела их раньше, но не могла вспомнить, когда и где. Черт бы побрал плохое мозговое кровообращение!

Мысли против воли снова развернулись к ночному сновидению. Его навязчивость легко объяснима, — уверяла я себя. Самка — второе животное "я", которое следует врожденным инстинктам: поиску пары и продолжению рода. В моменты обострения оно же руководит моими поступками, подчас неадекватными. Как говорила Аффа, сон — отражение реальности. Получается, на подсознательном уровне я испытываю потребность в своей половинке и в потомстве. Точнее, неодолимую тягу.

Сделанный вывод поверг меня в смущение. Ну-у... если посмотреть на неожиданное открытие с разных сторон... Меня тянет к Мэлу, причем неудержимо. С некоторых пор мысли о маме отошли на второй план, вытесненные думами о парне. Иными словами, половозрелая особь в моем лице испытывает гормональный всплеск, оцениваемый на десятку по десятибалльной шкале.

Хочу заботиться, хочу быть нужной. Хочу позвонить Мэлу и услышать его голос. И вообще, почему я проявляю инициативу, а парень — никогда? Позвонил лишь однажды. Что происходит? Почему Мэл неохотно общается со мной, будто ему в тягость?

Возьму и обижусь, как второе "я". Почему мы должны бегать за кем-то, и какая разница — во сне или наяву? Вот позвоню и выскажу Мэлу всё, что думаю по поводу его равнодушия!

Нет, не стану огорчать парня. Он болеет, а тут я нарисуюсь с гневными претензиями. Ха, болеет он! — зазудел искушающий голосок. Что за болезнь, которая не может вылечиться? Что за тайны и недомолвки?

Все они хороши! — вспомнилось, как хозяин леса оттолкнул свою самку. — Из солидарности ненавижу!

И все-таки не сдержалась, поганка, — отругала я себя, вслушиваясь в гудки с замиранием сердца.

— Привет, — произнесла с придыханием.

— Привет, — отозвался настороженно Мэл. — Как спалось?

— Плохо. Тебя не было рядом, — поведала томно. — Я извертелась, простынка сбилась. Не могла уснуть...

— Ты одна? — прервал он, словно ответ на вопрос был для него жизненно важен. Ну, и задал бы. Отчего не звонил?

— Пока что одна-одинешенька, — решила позлить парня. — И мне грустно. Некому утешить. Ты далеко. Кого бы найти?

Кошмар! Хрипотца в голосе и чувственные грудные нотки. Похоже, снова поднимается температура.

— Я приеду, — заявил он твердо.

Мэл примчится в Моццо — недолеченный, невыздоровевший — и подхватит от меня простудную инфекцию с осложнением. Или в дороге ему поплохеет, и он попадет в аварию. Нет и еще раз нет!

— Не нужно. — Игра слетела с меня как мишура. — Я приболела. Эр говорит, из-за смены климата. Пью жаропонижающее. Пожалуйста, не приезжай. Могу заразить.

— Уверена?

— Конечно, — заверила горячо. — Перезвоню, как полегчает. Ни в коем случае не приезжай!

— Хорошо, — не стал упорствовать Мэл. — Звони. Буду ждать.

Подозрительно быстро согласился, — вздохнула я разочарованно, забыв, что минуту назад уговаривала его повременить с поездкой на курорт.

— Куда спряталась, заинька? — вышла на террасу Эр. — Как самочувствие? Вот видишь, жар спал. Прекрасно.

Кто бы говорил. Температура пришла в норму, зато начали нервировать мелочи, на которые я прежде не обращала внимания. Оказывается, тапочки Эр поскрипывают при ходьбе, и, от нее пахнет смесью дезодоранта и тяжелого пота, какой исходит от тучных людей. У меня срочно зачесался нос. Что за мания? Эр — прекрасный человек и мастер своего дела. Разве походка как у борца сумо — повод для раздражения? Гадство, хоть вешайся. Или отрывай уши, завязывай глаза и затыкай ватой носопырки.

Медсестра передала привет от Улия Агатовича вместе с наставлениями. Доктор велел действовать согласно его любимому методу. "Ни к чему хандрить, продавливая без толку кровать. Нужно выбивать клин клином". Иными словами, ускорить адаптацию моего организма к окружающей среде, ворвавшись в неё как лев в середину стада сайгаков.

Эр снова осмотрела меня, прослушала легкие и удовлетворилась результатом. Под её надзором я привела себя в опрятный вид, пригодный для прогулки по Моццо.

Женщина прихватила внушительную корзинку для пикника, и мой нос сообщил, что кроме лекарств, занимающих значительную часть, в плетеном кузовке поместились фрукты, вода в бутылке, печенье, пластиковые контейнеры с неопознанной пищей и большой кусок хлопковой ткани. Перед выходом Эр заставила выпить общеукрепляющий витаминизированный сироп, и мои бедные вкусовые рецепторы омертвели от зашкалившей концентрации витамина С. На самом деле напиток был приятно кисленьким, просто сегодня всё казалось гипертрофированным.

И мы отправились в путешествие по курорту на электромобилях и при обязательном участии телохранителей. Впереди ехали я и охранник с необычно вздернутыми бровями, сзади следовали Эр и черноглазый. За вчерашний день я успела привыкнуть к нему, поэтому рокировка мужчин озадачила. Черноглазый равнодушно встретил наше с Эр появление у стойки администратора, также безразлично отвернулся, но всю дорогу я чувствовала на себе его взгляд.

Ну, и ладно. Мне вообще без разницы, кто возит и как охраняет, — поправила демонстративно панамку и переключилась на созерцание окрестностей. Но почему-то вместо красот Моццо я разглядывала встречных мужчин. К великому сожалению, особи противоположного пола, достойные внимания, встречались редко. В основном, попадались лысеющие, пузатенькие, кривоногие, нещадно потеющие коротышки, чьи дамы напоминали цепных псов, зорко охраняющих свое добро. Да оно и даром мне не нужно, — усмехнулась я и зыркнула на своего водителя. Очень даже неплох. Рубашка с коротким рукавом, светлые брюки. Вкусно пахнет мелиссой и бергамотом. Еще едва уловимый запах никотина. На костяшках левой руки татуировка: "guli*". Белая полоска старого шрама наискосок, чуть ниже уха.

Неожиданно охранник посмотрел на меня. Он вел мобиль, не обращая внимания на дорогу. И ведь мы оба были в солнцезащитных очках, но глядели глаза в глаза. Черт!

Я отвернулась, смутившись, и услышала короткий смешок. Подумаешь! — задрала подбородок, но тут во мне взыграло упрямство или бесы одолели, не знаю.

— Для кого? — показала пальцем на татуировку.

— Для чужих мужей, — ответил мой спутник с серьезным видом.

Не сдержавшись, я рассмеялась, привлекая внимание курортников к нашему мобилю.

В качестве расслабляющего отдыха Эр предложила парк "Топиар".

— Мне бы туда, где нет цветов и мало людей. Нос болит от запахов, а толкотня бесит, — пожаловалась я.

— Цветов — по минимуму, деревьев — по максимуму. И на пятки наступать не будешь, — успокоила женщина.

Если честно, меня раздражали не люди, а невольно подслушиваемые разговоры. Оказывается, речь среднестатистического человека, будь то висорат или слепой, на девяносто девять процентов состоит из пустой болтовни. Например, достаточно сказать: "Жарко" или "Хочу пить". Вместо этого замешивается нескончаемая бодяга: "Представляешь, сегодня обещали двадцать восемь, а на самом деле двадцать семь. В тени! С ума сойти. Вчера было двадцать восемь и позавчера тоже. А сегодня двадцать семь. Неужели не работают терморегуляторы? Теперь мой загар будет красным, а не золотистым. Как думаешь, может, подать иск в суд? Обманули на целый градус! Интересно, завтра будет двадцать восемь или двадцать семь? Или двадцать девять?"... Тошнотворная бла-бла-бла.

Эр грузно вывалилась из мобиля, обмахиваясь веером. Для прогулки она надела цветастое платье, приобщившись к беззаботным курортникам. И не скажешь, что медсестра высшей квалификации.

Мы двинулись по дорожке к входу в парк. Охранник, наставляющий рога чужим мужьям, шел впереди, черноглазый шагал позади и нес корзинку для пикника.

Что-то неладное с моим обликом, — озаботилась я, заметив липнущие взгляды отдыхающих лиц мужского пола, попавшихся навстречу, и пригладила волосы, оправила сарафан. Или тому виной непонятная энергия, пробегающая волнами по телу и растягивающая мой рот в соблазняющей улыбке? Или животная гибкость движений и пластичность жестов?

В "Топиаре" было на что посмотреть, но многообразие экспонатов быстро утомило. Фигуры животных, птиц, рыб, людей, абстрактные конструкции, выстриженные из деревьев и кустарников, произвели бы неизгладимое впечатление, если бы не шелест листвы, нервировавший уши, и не миллиард оттенков зеленого, от которого устали глаза.

По указанию Эр черноглазый расстелил на травке покрывало, но сперва охранники обошли периметр и выбрали наиболее защищенное по их авторитетному мнению место. Мы с женщиной уселись в тенечке. Она снова проверила мои ухо-горло-нос, протянула градусник и заставила поесть. Хилый аппетит подопечной не убавил её оптимизма.

Солнце сместилось, и тень от дерева-слона сдвинулась в сторону. Неужели в Моццо не бывает дождливых дней? Можно помереть с тоски, глядя на скучное ясное небо без туч. Иногда пасмурность бывает весьма кстати, под настроение.

— Столько зелени, — обвела я рукой фигурные насаждения. — И не засыхает. И никто не поливает. Почему?

— Потому что дождь запускают под утро. Льют с трех часов и до пяти, — пояснила Эр, доедая яблоко, от которого я отказалась.

Нажимают на кнопку, и начинается ливень. Отпускают — и под куполом появляется радуга, но все спят, а её не видно в темноте. Почему-то прошлой ночью не было дождя. Или я не слышала, как он лил. Смешно звучит: "включить дождь". А может, кнопку не жмут, а используют водные заклинания, похожие на аquticus candi*, созданный Мэлом в "Вулкано", но гораздо больших размеров.

Украдкой я попыталась повторить движения, которые показывал Стопятнадцатый, обучая заклинанию свежести или "засирайке". Отобью запахи, и нос перестанет чесаться. Увы, без регулярной практики навыки растерялись, у меня ничего не вышло. Наоборот, захотелось чихнуть.

Когда с делами было покончено, Эр улеглась, став похожей на Монтеморта в спячке. Воспоминание об институтском страже вызвало волну ностальгии. Затосковав по студенческим временам, я прилегла рядом с женщиной. Подперла подбородок ладонями и болтала ногами, изучая жизнь букашек в травянистых дебрях. Неподалеку журчал фонтан, донося прохладу и свежесть, а вокруг высились выстриженные из деревьев фигуры слонов, собак, львов, медведей. Охранники заняли место на лавочке, держа меня и медсестру в поле зрения, и время от времени обходили периметр поодиночке.

Эр задремала. Самое время и мне начать клевать носом.

— Ферзь недоволен последним рапортом. Вернул и приказал дополнить.

Я закрутила головой по сторонам, ища говорившего. Удивительно, но им оказался черноглазый. И он глядел на меня безотрывно. Смотрел и говорил.

Волоски на коже наэлектризовались. В любое другое время я поспешила бы отвернуться от пронизывающего взгляда, скрытого стеклами очков, но сегодня за меня думало второе "я". Оно почуяло интерес и замерло, а потом заставило облизать вдруг пересохшие губы.

— В столовой не просматривается угол у дальнего окна, — продолжил черноглазый, не отводя взгляда. — Эваковыход далеко от стола. Помощник повара ненадежен.

Хорошо рассказывает, можно заслушаться. Четко, кратко и по существу. Как колыбельная.

Мое второе "я" улыбнулось мужчине и легло набок, подложив локоть под голову.

— Горничные — проверенные. Новичков нет, — сказал любитель чужих жён. — Приглядывай за парой из "Кофейной" на третьем. Он дергается по поводу и без.

Необычно. Сидят два красавчика на скамейке в пяти метрах, роняют тихие скупые фразы, а слышно так, будто кричат в микрофон.

— Кто?

— Второй зам министра по образованию. Диагноз — инфаркт миокарда. Месяц назад.

— Порыть бы. Почему сбежал из столицы?

— Утром отправил запрос Ферзю. Даст добро — начнем копать. Или других пришлёт.

— Периметр — худой. Три пролета на северной стороне — без присмотра. Обещали завтра исправить.

— Почему завтра?

— Эксклюзивная охранная система. Из города приедет техник с аппаратурой и перенастроит камеры.

До чего приятная беседа! В нескольких словах — бездна информации. Ферзь — главный. Как скажет, так и будет. Один из чиновников лечит сердце второй месяц, и это вызвало подозрения. Помощнику повара нельзя доверять. Не хватает камер слежения вдоль забора. Весьма содержательный диалог!

Неожиданно запиликал телефон, и Эр забормотала во сне.

— Это я. Привет, — сказал Мэл, и его голос отшиб все имеющиеся мысли.

— Привет, — отозвалась шепотом.

— Как ты? И где? — В его голосе сквозили беспокойство и забота. Очень и очень приятно. Ласкает слух.

— Мы в парке. Мне уже лучше. Температура спала, но в носу свербит, и уши закладывает. Наверное, аллергия на лекарство. А ты поправляешься?

— Да, чувствую себя хорошо, — отозвался небрежно парень.

— Отлично!

Неожиданно показалось, что он совсем рядом, в двух шагах. Я вскочила, поднялись и мужчины.

— Мэл, ты где?

— То есть? — растерялся он, в то время я водила носом как ищейка. Запах повел меня вдоль тисовой ограды и зеленых конусов туи, замерших стражниками на перекрестке щебневых дорожек.

"Нет, нет!" — замахала рукой, когда один из охранников вознамерился разбудить Эр, и побрела дальше. Черноглазый следовал позади, а его коллега остался с медсестрой.

— Где ты? — снова просила у Мэла. Раньше мне не приходило в голову спросить, как он проводит дни, и какое лечение ему назначили. Я упивалась рассказами о себе, но забывала поинтересоваться, сколько уколов поставили парню, и как он проглатывает таблетки — разжевывая или целиком.

— Ну-у... я лечусь, — ответил неопределенно Мэл. — Микстуры пью, горло полощу...

Ноги довели до выхода из парка и потянули по авеню Моццо. Пустые разговоры курортников отошли на дальний план, а аромат цветов померк перед запахом, за которым тянул меня инстинкт. Чем пахнет Мэл? Пахнет его туалетная вода. Пахнет свежевыглаженная рубашка. Пахнет он сам — мускусом и солью.

— Какие микстуры?

— Э-э... разные. Горькие, невкусные...

— Наверное, скучно болеть. Как развлекаешься?

— Думаю... о тебе...

На мгновение мне показалось, что в метрах трехстах, на перекрестке у сувенирного магазинчика, стоял Мэл и говорил по телефону. Может, у меня температура?

Я прибавила шаг, и охранник шел рядом, поглядывая обеспокоенно по сторонам.

— Мэл, — выдохнула в микрофон. — Это ты?

Человек на перекрестке обернулся. Разве это Мэл? Это мужчина, очень похожий на него, но шире в плечах и гораздо старше. Отвратительное зрение. Наверное, минус сто на оба глаза.

— Пропустите. Дайте пройти! — протолкалась я через толпу отдыхающих с надувными кругами, попавшихся некстати.

Не отрывая телефона от уха, добежала до перекрестка. Пусто. Заглянула внутрь магазинчика, обошла кругом. Мэл был здесь, обоняние не могло подвести меня.

Запах тянул, словно на ниточке... Дальше, дальше по авеню... Уже закончилась курортная зона, и потянулись служебные здания и постройки.

— Нужно возвращаться, — сказал озабоченно телохранитель, но я отмахнулась.

Начались ряды машин, припаркованных на время отдыха владельцев. Мэл был здесь... Наверное, запах сохранился с тех пор, когда парень приезжал в Моццо в последний раз. Разве это возможно?

Сумасшествие. Он точно где-то рядом. Автомобили сверкают полировкой на солнце. Зачем ему появляться на курорте? Я же просила не рисковать здоровьем. Чертовы галлюцинации.

Все-таки у меня температура.

— Мэл... Ты здесь? — спросила в телефон.

В ответ тишина.

"Прима" разрядилась в самый неподходящий момент.

Ох, и отчитала меня Эр, когда мы вернулись в лечебницу! А заодно и охранников отругала. Они-то причем? — попробовала я встать на защиту, но увяла под гневным взором медсестры. И, дескать, подвергаю себя немыслимому риску, болтаясь неизвестно где под носом у возможных снайперов, и солнце напекло голову, и температура у меня под сорок, а я на ногах, и вообще, Эр отказывается присматривать за мной, потому что никакое сердце не выдержит подобной встряски.

Пришлось уговаривать её и задабривать, подлизавшись. Хорошо, что акклиматизация закончилась и вызвала немало тяжких вздохов женщины.

— У тебя нестандартная реакция на смену климата, хотя бывает по-разному. У кого-то расстраивается пищеварение, кого-то одолевает бессонница. Но все обострения возникают на нервной почве, — поделилась она по-свойски. — Приводи себя в порядок и беги галопом на ужин. Завтра сдам тебя местным лекаришкам и поеду домой. — По снисходительному тону Эр стало ясно, что она недолюбливала курортный медперсонал. — Мне и так влетело от Улия Агатовича за халатность. Кстати, он передавал привет заиньке.

— Спасибо.

Странное помутнение нашло на меня в парке, — раздумывала я, отмокая в ванной. По возвращению в лечебницу добавилось новое раздражающее ощущение. Кожа начала чесаться и зазудела. Ужасно хотелось потереться о первый попавшийся угол, и я едва удержалась, чтобы не выгнуть спину под хмурым взглядом черноглазого. Уши периодически закладывало и отпускало. Наверное, это последствия передозировки жаропонижающими.

С чего бы Мэлу приезжать в Моццо? Хотя если бы парень не послушался и примчался, я бы пожурила его, но не отпустила. Ни за что.

После ужина вернулась в комнату, решив не доводить Эр до инфаркта просьбами прогуляться к местному морю. Пусть женщина спокойно уедет домой, а то из-за моей активности схлопочет выговор от начальства. Наверняка Эр обязана докладывать обо всем, что происходило за день, как и охранники которые отсылают рапорты.

Перед тем, как позвонить Аффе, я вынула затычки из ушей, с которыми ходила в столовую.

— Эвка, привет! — закричала девушка. — Рада тебя слышать! А я думаю, вдруг не вовремя позвоню.

— Всегда вовремя. Мне тут скучно. Я в Моццо.

— Вау! Класс! Какая температура воды?

— Не знаю. Я опять заболела.

— Ну, надо же, — огорчилась соседка. — Что за зараза к тебе липнет и не отстает?

— Это ак-кли-ма-ти-за-ция, — повторила я по слогам умное слово. Язык иногда переклинивало на сложных терминах.

— Бывает. Слушай, а ты, правда, не видишь?

— Не вижу, — ответила я с заминкой. Было бы удивительно, если бы Аффа не спросила о слепоте.

— Это не страшно, — заверила она. — Вернется когда-нибудь, я чувствую. А у меня, знаешь, какая интуиция? Бьет в яблочко!

— Это точно, — улыбнулась я. Значит, девушка не отвернулась от меня. Она ответила на звонок, хотя могла бы проигнорировать вызов.

— И надолго ты в Моццо?

— Не знаю. Около месяца. А как Лизбэт? Сто лет ее не видела.

— Задумчивая, — понизила голос Аффа. Наверное, прикрыла динамик рукой. — Из-за покушения институт стоял на дыбах. Все каникулы только о тебе и говорили. Опрашивали студентов и преподавателей — всех без исключения. Жестче, чем после пожара. Слушай, а Симу-то выписали, — переключилась она на другую тему. — Я сперва напугалась, когда увидела его в пищеблоке, а потом... Ужасно всё это... Но он молодец. С юмором относится к жизни и к подколкам.

Отрадно слышать. У Симы есть внутренний стержень, который не позволит прыгнуть вниз головой с чердака, а еще цепи, удерживающие на бренной земле. Это отец-инфарктник и брат. А Радика никакие цепи не удержали. Вырвал их с корнем и освободился от проблем.

— Вернусь через месяц, придется нагонять. Поможешь?

— Помогу, — согласилась Аффа. — А Мелёшин на что? Он же на занятия ходит.

— Как ходит? — осип вдруг голос. Запоздалая ангина? Эр отключила кондиционер еще утром.

— Да вот так. Видела его у святого Списуила. Позавчера пришел в институт, как семестр начался. А ты разве не знаешь?

Я молчала, не в силах ответить. Аффа что-то путает. Мэл лечится. Он сказал, что болеет. Разве стал бы он обманывать?

— Слушай, не пойму ваши отношения. Мелёшин болеет — ты не в курсе. Он учится — ты не знаешь. Он кинул тебя, что ли? Вы общаетесь или как?

— Нет. Не знаю. Общаемся, — ответила механически. — Ладно, Аф, мне на процедуры пора.

— Конечно. Укольчики всякие. И горло полощи, — сказала невпопад девушка. — Звони.

Что происходит?

Почему Мэл ведет себя странно и недоговаривает? Боится расстроить? Доктор сказал, теперь у меня железная психика. Бей потрясениями по голове — отскочат со звоном.

Кто обманул первым? Улий Агатович, рассказавший о мнимой болезни Мэла, или Стопятнадцатый, повторивший слова доктора?

В чем правда? У кого спросить?

А правда в том, что я не вижу волны, и об этой сенсации наслышаны все кому не лень. Когда слепота является тайной за семью печатями, и о ней знают единицы — это одно, а когда вся страна тычет в меня пальцами — это другое. Вот почему Мелёшин-старший фильтровал газетные статьи, вымарывая из них слова обо мне и Мэле. Он старался свести к минимуму упоминание о своей фамилии.

Как дальновидный политик и глава уважаемого семейства, Мелёшин-старший давно просчитал всевозможные ходы. Из комы мало кто выбирается без последствий для серого вещества, и мое выздоровление, стремительно вскарабкавшееся на гору, может еще быстрее покатиться назад. Из-за отравления у меня теперь мозги набекрень. Кто знает, вдруг врачи поставят диагноз "идиотизм" или "аутизм"? Иными словами, официальная дурочка.

Да, иногда туго соображаю и многого не помню. Но ведь продолжаю лечение. И обязательно выздоровею!

Могу хорохориться сколько угодно, но плюсы истерлись один за другим и превратились в жирные минусы. Остался единственный положительный козырь. Мой отец — Влашек, и мне покровительствует премьер-министр. Но в политике как в гареме. В любой момент Рубля может сменить министра экономики, и я окажусь никем, и станут звать меня никак. Так что в свете моей беспросветной ущербности Мелёшины заранее пьют валерьянку.

Родственники Мэла не причинят мне вреда, но они надеются, что у меня хватит остатков скудного умишки отказаться от парня и освободить его от обязательств. Перед моими глазами встала мама Мэла, сложившая руки в молитвенном жесте. "Не губи его. Ему жить и жить. Если любишь, отпусти".

Поэтому Мэл молчит и отнекивается в телефонных разговорах. Делая выбор между матерью и какой-то девчонкой, кого он выберет? Мама одна, а девиц — пруд пруди.

Сгоряча я хотела позвонить и спросить в лоб о том, что происходит. Но Мэл опять увильнет от ответа, как делал неоднократно в последнее время, или перестанет отвечать на звонки. Нет уж. Использую эффект неожиданности и припру парня к стенке. Пусть скажет в лицо, раз и навсегда.

На экране телефона высветился номер из списка.

— Здравствуй, Петя. Я прошу тебя вернуть долг.

__________________________________________________

guli*, гули (перевод с новолат.) — подавишься

аquticus candi*, акутикус канди (перевод с новолат.) — водный сгусток

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

25. Сколько стоит любовь

Петя приехал в третьем часу ночи, как я и рассчитала. Уж если мне что-то втемяшилось, то поможет только ампутация. Головы.

Удивительно, но мозг работал как заведенный, выдавая фантастические и на удивление логичные идеи. Время в ожидании чемпиона пролетело в лихорадочной деятельности и притворстве. Я изображала пай-девочку, чтобы не вызвать подозрений у Эр и охранников.

Все-таки тяга к преступности — явление наследственное. И пусть не замысливалось ничего предосудительного, я чувствовала себя воришкой, намеревающимся обойти опасные ловушки и вскрыть хитроумные замки. Целью стояло, чтобы меня не хватились до утра, и чем позднее произойдет разоблачение, тем лучше.

План придумывался экспромтом и уточнялся на ходу.

Облегчу жизнь сторожам и сложу вещи в сумку. Кто знает, вдруг из-за ребяческой выходки меня больше не пустят в Моццо? Сумку оставлю в комнате, чтобы не мешалась во время операции. Для прогулки под ночным небом курорта нужно облачиться в что-нибудь темное и не привлекающее внимания.

Теплая одежда, обувь и сумочка уместились в пакете из-под покупок — нешуршащем, на замке-молнии, водонепроницаемом и с повышенной вместимостью.

Затем настал черед Эр. Женщину успокоило мое "стабилизировавшееся состояние", как она выразилась. Температура, и правда, спала окончательно, но время от времени нервировали побочные эффекты от выпитых лекарств. Я с трудом вытерпела прикосновения медсестры, когда та надумала произвести осмотр: кожа то шла жгучими пятнами, то онемевала, теряя чувствительность.

— Замучило привыкание к Моццо, — зевнула во всю ширь. — Хочу хорошенько выспаться. Глаза слипаются — не могу разодрать.

Эр обрадовалась и сказала, что сон полезен, так как восстанавливает силы, и что меня никто не побеспокоит, пусть хоть продрыхну до обеда. Ее слова вызвали нешуточные угрызения совести. Итогом явилась записка, в которой я слезно просила не ругать Эр и телохранителей. Они ни в чем не виноваты.

Рядом с запиской на столик лег браслет с тревожной кнопкой.

Чтобы поддержать легенду о глубоком и здоровом сне, свалившем меня нечаянно-негаданно, пришлось выключить свет, плотно зашторить окно и перемещаться, подсвечивая экраном телефона.

Из подушек и одеяла соорудилось некое подобие спящего человека. Получилось не ахти, но если стоять у двери и не особо всматриваться, то симуляция выглядела вполне правдоподобной. Легкая неприбранность в комнате тоже была призвана ввести в заблуждение, придавая помещению обжитой вид.

Словом, извилины крутились поразительно хладнокровно. Оценивали, анализировали, предугадывали и устраняли промахи, чтобы их не заметили другие. Когда позвонил Петя и сказал, что въехал на стоянку Моццо, я ожидала в полной боевой готовности. Пара секунд, чтобы присесть на дорожку — и в путь.

Наверное, мне помогали побочные последствия акклиматизационной лихорадки. Пусть с организмом творилась непонятная чехарда: нос или чесался от раздражающих запахов, или переставал ощущать что-либо; зрение, могущее поспорить с орлиным, внезапно падало, пугая близорукостью; уши то закладывало, а то слух обострялся так, что болели барабанные перепонки, — эти странности стали преимуществом.

Преодолев перила террасы и держа направление к северной стороне периметра, ограничивающего территорию лечебницы, я периодически замирала, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к каждому шороху, и, уверившись, что преследования нет, скользила дальше, держась в тени.

Его присутствие почувствовалось задолго до того, как появился он сам. Обоняние поймало слабый запах никотина, и я поспешно отступила под сень разлапистой голубой ели.

Охранник двигался бесшумно, и всё же уши уловили звук его шагов. Мужчина остановился неподалеку, вытащил из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и неторопливо затянулся. Он стоял левее и чуть впереди, спиной ко мне. В Моццо нет луны, территорию курорта освещают уличные светильники или садовые и парковые фонарики, но и без их помощи глаза разглядели абрис телохранителя. Широкие плечи, бугрящиеся мышцы... Сто килограмм живого веса, готовые напасть в любое мгновение... Сейчас он обернется, и даже предусмотрительно надетая черная футболка не укроет меня в тени. И он задушит меня двумя пальцами, как куренка. А guli* на его руке — не залихватское предупреждение для обманутых рогоносцев. Это предостережение противникам... врагам... мне.

По спине пробежал холодок. Дыхание замедлилось ровно настолько, чтобы стать легким и поверхностным, как у спящего. Зрение и слух обратились в сторону ночного гуляки.

Мужчина курил и посматривал по сторонам, слушая тишину, и я завороженно следила за тлеющим кончиком сигареты, неспешно подносимой ко рту. В какой-то момент охранника насторожило невнятное шуршание, и он застыл как изваяние. "Это мышь в траве. Это мышь", — внушала я с отчаянием. Если он надумает проверить источник шума, мы столкнемся нос к носу.

Секунды растянулись, став резиновыми.

Только сейчас до меня дошло, что авантюрный план вышел за пределы ребячества, и выглядело, по меньшей мере, странным то, что я собиралась сделать. А именно: сбежать из лечебницы и добраться до столицы.

Для выполнения цели был привлечен Петя, от которого я потребовала возвращения долга. Немедленно. Любыми способами, исключающими огласку. Угрызения совести мучили меня ровно секунду, после чего чемпион выслушал прочие условия.

Конечно же, меня волновало, где парень найдет машину на ночь глядя, и есть ли у него права и деньги. Но волновало лишь в той степени, чтобы попасть в институт к первой лекции. Жесткое условие, но и Петя проявил неменьшую заботу, вручая приглашение в качестве спутницы на "Лица года".

Что будет, если меня поймают глухой ночью, в парке? Шумиху поднимать не станут. Рапорты и отчеты полетят по назначению, мне устроят участливый расспрос о причинах эксцентричного поступка. В конце концов, я не совершила ничего предосудительного. Подумаешь, побег. Так, выходка избалованной богатенькой девчонки. Но второго шанса мне не представится. Мэл опять ускользнет от объяснений, как неоднократно делал это в телефонных разговорах. А еще пугали охранники. И тот, и другой смотрели холодно и равнодушно, но если они поймут, что какая-то слепая малявка надумала обвести их вокруг пальца, меня не спасет даже покровительство Рубли.

Мокрая теплая капля упала на нос, следующая — на лоб, когда я подняла голову к небу, то есть, к куполу. Листва зашуршала — сначала тихо, потом сильнее. Зарядил дождь.

Вдалеке послышался негромкий свист — условный сигнал. Значит, черноглазый тоже обходил территорию. Невольный сосед по ночной прогулке затушил сигарету о ствол дерева и ответил похожим свистом. "Чисто" — поняла я, когда он неслышно двинулся к лечебнице. Упасть бы от пережитого волнения, да некогда.

Дождь участился, но кроны деревьев задерживали капли. Шум — это хорошо. Он перебивает звуки, а вода осаждает запахи.

Следующая часть маршрута — от ели, ставшей убежищем, и вдоль ограды, держась на расстоянии. Не зря охранник прохаживался в этом секторе. Три пролета, оставшиеся без присмотра видеокамер, обнаружились практически сразу. Судя по расположению и направлению глазков аппаратуры, следовало выбирать золотую середину. Расстояние между прутьями высокой кованой решетки оказалось достаточно узким, и на помощь пришла новоприобретенная гибкость. Но сперва был переброшен пакет с одеждой и, надо сказать, весьма ловко. Выбравшись на тротуар, я подивилась тому, что мне удалось протиснуться без сломанных ребер и вывихнутых конечностей. Теперь перебегу на противоположную сторону дороги и выберу направление, по которому искала днем Мэла.

Невидимые создатели дождя повернули рычаг из положения "моросящий" в положение "основательный", и плотность потоков воды, падающей сверху, возросла. Ручейки текли по желобкам вдоль тротуаров до решеток ливневой канализации. Вскоре я промокла. Одежда набрякла и прилипла к телу, волосы — хоть отжимай, в балетках хлюпало. Но еще никогда мне не приходилось бегать по ночным улицам под теплым искусственным дождем, шлепая по мокрому асфальту. Пахло свежестью, сырой землей и хвоей. Листва деревьев и трава блестели в свете фонарей. Напряжение отпустило, и на меня накатила беззаботность.

Зрительная память не подвела. Через некоторое время потянулись ряды автомобилей, а вскоре один из них просигналил фарами.

— Привет, — рухнула я на заднее сиденье, хлопнув дверцей. — Не смотри, пока буду переодеваться.

Безымянные изготовители пакета удостоились искренней похвалы. Одежда, пригодная для зимней столицы, осталась сухой после беготни под дождем.

Вылив воду из балеток и разобравшись с мокрыми вещичками, я, наконец, отдышалась.

Дворники работали, стекла запотели, Петины пальцы постукивали по оплетке руля, а сам чемпион усиленно смотрел в окно. Салон выглядел простовато. Машина была далека от того, чтобы называться фешенебельной, но я радовалась тому, что есть.

— Чья?

Парень глянул на меня в зеркало заднего вида:

— Отцова. И права — его. Я не успел получить. Водить умею, а с экзаменами тянул.

Чудо, что Петя проскочил по столице, и его не остановили и не проверили документы. Второй привод в отделение не пройдет бесследно. Спортсмена могут исключить из института. Тьфу-тьфу, — поплевала я через левое плечо. Нам не нужны приводы. Нам еще до института добираться.

— Когда поедем?

— Через полчаса, на следующем. Поезд только что ушел. Я уж думал, ты не придешь.

Держи карман шире. Дороги обратно нет.

— Ты изменилась, — сказал Петя, помолчав. Надо же, успел рассмотреть.

— Да? И как же? — поинтересовалась я, взбивая волосы руками, чтобы быстрее высохли.

— Повзрослела, что ли... И взгляд стал старше...

— Жизнь заставила, — ответила со вздохом. Сам бы попробовал остаться прежним после комы и скоростной, почти насильственной реабилитации.

— Скажешь, почему? — спросил чемпион.

— Неа, — потянулась я, разминая мышцы спины.

Пете незачем знать о причине, подвигнувшей меня на поспешное возвращение в столицу. Его дело маленькое: довезти пассажира до института. Всё-таки я не бездушная стерва, загнавшая чемпиона в рамки кабальных условий. По моим расчетам парню хватило времени, чтобы раздобыть машину, найти деньги на билет, добраться до железнодорожного вокзала и приехать в Моццо.

Когда Петя, опешив, выслушал суть возврата долговых обязательств, то сказал:

— Вся ночь на ногах. Вдруг усну за рулем?

— Купи "Энергетик", — разозлилась я. — Банок десять, чтобы про запас.

У меня вот сна — ни одном глазу. Потому что нужда подгоняет хворостинкой.

Пока мы ждали следующего поезда, дождь шёл, не переставая. Я поймала себя на мысли, что хорошо сидеть вот так, в машине, поджав ноги к груди, и время от времени протирать на запотевшем стекле кружочек, разглядывая в получившийся глазок, как капли долбят по крышам автомобилей и по асфальту. И чтобы за рулем был не Петя, а Мэл. И лучше бы не на переднем сиденье, а рядом со мной. И обнимал бы, а я прижималась и слушала, как размеренно стучит его сердце. Сейчас расплачусь.

Петя купил билет на поезд, расплатившись наличными. Машина вырулила из терминала в шлюз, отделяющий лето от зимы, а через десять метров разъехались двери на железнодорожную платформу, выпуская на свободу — в мир снега, мороза, февраля.

Купол курорта, похожий на пестрый мыльный пузырь, остался далеко позади. Там же остались горнолыжные спуски, трамплины, подъемники, а возле них — дома отдыха, торчащие как грибы на заснеженных склонах и входящие в инфраструктуру города-сателлита Моццо-2.

Я возвращалась в столицу.

Ночью ехать еще скучнее, чем днем. Вообще ничего не видно. Можно и подремать.

— Эва, я хотел попросить тебя об одной вещи... — начал неуверенно чемпион. Наше общение велось через зеркало заднего вида.

— О какой? — спросила я, кутаясь в меха. Не сказать, что в непритязательном салоне было холодно, но все же шубка дарила ощущение комфорта и уюта.

— Помнишь, мы пытались завязать... отношения, — выговорил с заминкой Петя.

— Помню.

— И ничего путного из затеи не вышло. Без взаимных обид, да?

— Конечно.

— Как я понял, после "Вулкано" ты и Мелёшин... У вас серьезно?

— Не знаю.

Честно, не знаю, поэтому не скажу и не похвастаюсь Когтем Дьявола. Шатко всё. Слишком много "если бы да кабы" сплелось в клубок, который не распутать. Остается резать.

Получается, чемпион знает обо мне и Мэле. Ничего удивительного. Ведь они общались перед тем, как Петя предложил принять долг. А я не удосужилась задуматься, поговорили ли они по-мужски, и какие слова подобрал Мэл для наших с ним отношений.

— Серьезно или нет с Мэлом, но ты прав. Мы с тобой пытались, и у нас ничего не вышло. Это судьба. Зато можем остаться друзьями.

— Да, друзья — это хорошо, — отозвался спортсмен. — Понимаешь, я как бы... у меня появилась... словом, встречаюсь с одной девушкой...

— Ты?! И с кем же?

— Случайное знакомство на приеме. Вернее, в клубе, — ответил парень и отвернулся виновато к окну.

— А-а, это та, которая... — начала я и не договорила.

"Это та девица, что строила глазки в лимузине и подначила на драку с Танкером Громобоем?" — хотела спросить, но промолчала.

— Не переживай, Петь. Я рада за тебя.

— Спасибо. В общем, тут такое дело... Она вряд ли поймет, что у меня перед тобой долг... Понимаешь, ее отец — второй замминистра финансов...

Если бы я умела, то присвистнула, как охранники, оставшиеся в Моццо. Ничего себе, взлетел Петечка. Ухватил куш, как говорится. Везет в столицу дочку одного министра, а крутит шашни с дочерью другого высокопоставленного чиновника. И если кто-нибудь узнает о побеге из Моццо, фамилию спортсмена затрепят в прессе. "Дочь Влашека катается в обществе чемпиона по легкой атлетике. У них роман?" А если узнает пассия Пети, она не даст ему спуску и тут же укажет на дверь. И тогда плакали мечты спортсмена о высшей светской лиге. Возможно, глядя на дождь, он успел помечтать о том, что когда-нибудь будет отдыхать в Моццо.

Только сейчас, всмотревшись, я заметила изменения в облике парня. Чубчик исчез, стрижка стала другой — волосы подлиннее и вроде бы уложены. Одет в серое элегантное пальто... И держался Петя уверенно и солидно, пока речь не зашла о его зазнобе.

Ничего удивительного. Нужно соответствовать уровню, иначе птичка упорхнет демонстрировать глубокое декольте другим счастливчикам.

— Понимаю. Я тоже не заинтересована, чтобы о поездке узнали. Буду нема как рыбка.

Спортсмен облегченно вздохнул:

— Спасибо. Ты действительно не видишь?

И этот туда же. Удивительно, что не полюбопытствовал сразу.

— Да, — ответила резко.

— Извини.

— Проехали, — махнула я рукой и улеглась на сиденье. Сделаю вид, что нечаянное упоминание о слепоте затронуло мою чуткую страдающую душу.

Закрыв глаза, представляла, как приеду в столицу, как брошусь в институт, найду Мэла и поговорю с ним. В мечтах наша встреча заканчивалась как в сказке. Мэл находил неопровержимую причину своего странного поведения, и мы сливались в примиряющем поцелуе и в жарких объятиях.

Вдоволь нафантазировав, я переключилась на Петю и его красотулю. Интересно, искренние у них отношения, или один использует другого? И кто кого?

В попытках разгадать сердечный ребус чемпиона на меня незаметно навалился сон.

До пункта назначения поезд домчался затемно. Как оказалось, дольше ехать от железнодорожного вокзала до института, нежели из Моццо в столицу. Не успевала машина отстоять в одной пробке, как тут же пристраивалась в другую.

Пристукивая раздраженно ногой, я как бы между прочим выяснила, что зрение вернулось в прежнее состояние, и слух не нервировал остротой, как и обоняние. Наверное, организм стал восприимчив к жаропонижающим средствам, и необычная аллергия обострила органы чувств. А теперь она прошла.

Изо всех исчезнувших побочных действий я пожалела об утерянной гуттаперчивости мышц. Меня приятно взволновала неожиданная гибкость тела, а еще грациозность движений и легкая поступь, как у опасного хищника. Как у самки из сна. И как у родственников профессора, — вспомнился почему-то день рождения Альрика и компания гостей, пришедших его поздравить.

Выбравшись из автомобильных очередей, Петя въехал на городскую окраину. Подумать только, несколько часов назад я шлепала по лужам, а сейчас смотрю на сугробы и голые ветви спящих деревьев.

Сердце тревожно забилось. Впервые с момента бегства из Моццо меня одолели сомнения в целесообразности спонтанного порыва. Все-таки стоило объясниться с Мэлом по телефону или, на худой конец, устроить истерику перед медперсоналом и потребовать, чтобы парень приехал на курорт. И зачем я сорвалась с места, крайне легкомысленно и не задумавшись о последствиях? Впрочем, как всегда. Но что сделано, то сделано. Поздно отступать назад.

Петя остановил машину на обочине возле дыры в институтском заборе. А еще он заранее узнал расписание занятий у третьекурсников нематериального факультета. На этом долг чемпиона считался оплаченным, и я, подхватив пакет, помчалась по дорожке к зданию ВУЗа. Скрипящий под ногами снег и морозец, пощипывающий щеки, показались мне очередной сменой декораций к сказке "Из зимы в лето и обратно". Невидимый техник повернет рубильник, и вместо снега зазеленеет трава.

Время поджимало. Первая лекция грозила начаться с минуты на минуту.

И лишь взбежав по ступеням на крыльцо, я вспомнила. Здесь, в институте, работает или учится убийца, вынашивающий планы повторного покушения, и его приятно удивит мое возвращение в альма-матер безо всякой защиты. Мушка добровольно прилетела в лапы к злому пауку. Теперь я — слепая для всех, и любой желающий может незаметно бросить в меня заклинание.

Огромный риск, но нельзя разворачиваться и убегать в шаге от цели. Нужно дойти до конца, чтобы потом не ругать себя, упрекая в трусости.

Секундная заминка — и я ворвалась в холл. Пританцовывая от нетерпения, сдала шубку в раздевалку и припустила к юго-восточному коридору на второй этаж, на занятие по истории культов. Предмет вошел в программу весеннего семестра, и вела его Царица.

Хорошо, что с началом нового витка учебы прыть студентов поубавилась, и количество желающих постигать азы висоричесих наук резко сократилось. На запыхавшуюся беготню никто не обратил внимание. Во-первых, коридоры опустели, а во-вторых, меня не ожидали увидеть. По всем законам логики мне следовало быть не в институте.

Перед нужной дверью я остановилась, не решаясь открыть. Стояла будто на десятиметровой вышке перед тем, как прыгнуть вниз. Может, повернуть обратно? Еще есть возможность.

Прогорнивший звонок сообщил, что, увы, время, отпущенное на раздумья, истекло.

И пальцы взялись за ручку.

При моем появлении гул в аудитории стих. Под десятками удивленных взглядов я прошествовала к крайнему ряду у окна и словно в тумане поднялась по ступеням. Мэл сидел, замерев, на облюбованном им месте — бледный и ошарашенный моим появлением.

Поднявшись выше, я заняла стол, по умолчанию закрепившийся за мной на второй день появления в столичном институте. Остолбенелое затишье прошло, и по рядам покатились волны взбудораженных голосов.

Ничего и никого не вижу. Не вижу головы, поворачивающиеся в мою сторону. Не слышу, как переговариваются однокурсники. В фокусе — Мэл.

Я даже пропустила приход проректрисы. Кто как не Царица мог позволить себе появиться в аудитории после звонка и воздушной волны. Правда, она не стала козырять своим исключительным положением и извинилась за опоздание. Лекция началась.

Я же безотрывно смотрела на Мэла. Видела только его, а для остальных ослепла и оглохла.

Темный джемпер. Темные волосы. Раскрытая тетрадь. Руки, прокручивающие перо.

Мэл сказал, что болеет, но он ходит на занятия. Почему?

Может, верны слова, оброненные как-то Аффой об истинных намерениях парня? Узнав, о карьерном скачке моего отца, Мэл изобразил страстно влюбленного и ковал железо, пока горячо. Вжившись в роль, быстренько распрощался со Снегуркой и с согласия отца пошел в наступление. Сам же поставил меня в условия, при которых отказ от кольца приравнялся бы к всеобщему порицанию и осуждению. Сам же нагнетал обстановку, пугая вездесущими журналистами. Итог таков, что его отец добился, чего хотел. Скоро два департамента объединятся под началом Мелёшина-старшего. А теперь, когда цель достигнута, зачем изображать чувства, если их никогда не было? Дело сделано. Все стороны получили, что хотели. Даже мой отец вынес немалую выгоду из обнародования новости о слепоте.

Может, Эльзушка недалека от истины, сказав, что Мэлу противно со мной? И он отворачивался и зажимал нос, стараясь сдержаться.

Или, насмотревшись на неадекватное поведение после гибели Радика, парень понял, что с психованной истеричкой лучше не связываться. Себе же дороже.

В общем, накручивая домыслы один за другим, я начала верить в их правдивость. За каждым словом и поступком Мэла мне виделась многозначительность, ранее пропущенная мимо внимания.

В кармашке брючек запиликал телефон. Черт, сейчас меня выгонят с занятия!

На экране высветилось: "Входящее сообщение" и следом: "Почему ты здесь?"

Почему, почему?

"Потому". На написание и отправку адресату всего лишь одного слова ушло не меньше двух минут. Первый раз всегда трудно.

Телефон снова пиликнул.

"Где охрана?"

"Там" — старательно набрала буковки на экране, отправила их и выставила режим беззвучной вибрации аппарата.

"Где там?" — по телефонному сообщению чувствовалась растущая нервозность отправителя, не говоря о том, что он оборачивался в мою сторону.

"В моццо" — у меня не получилось написать название курорта с заглавной буквы, и безграмотный ответ улетел по назначению. Прочитав его, адресат подпрыгнул на месте.

"Эва!" — пришло новое сообщение. "Эва!!!!!!!!!" — сразу за ним поступило следующее.

"Черт побери, Папена! Что ты творишь? Это опасно! Ты рискуешь жизнью, появляясь в институте без сопровождения! Лишилась последнего ума на пляже?" — примерно так следовало интерпретировать заборчик из восклицательных знаков.

Мэл оглянулся через плечо, и его недобрый взгляд заставил нервно сглотнуть. Я уж и забыла, как бывает, когда парень сердит. Как если бы над головой висело ведро с ледяной водой, могущее опрокинуться в любой момент.

"На чём добралась?" — пришло сообщение.

"Пешком!" — набрала и, подумав, убрала восклицательный знак перед отправкой.

Не помогло. Если бы проректриса отвернулась к доске, Мэл немедля рванул бы наверх и тряс меня до тех пор, пока извилины не встали на место и позволили осознать, что я совершила глупый и безрассудный поступок, подвергший жизнь опасности. Но Царица к доске не отворачивалась, а рассказывала с трибуны мелодичным и хорошо поставленным голосом, и аудитория послушно записывала, кроме нас с Мэлом.

Все-таки удалось его всколыхнуть, — наблюдала с удовлетворением, как парень сидел, словно на иголках. Все же лучше недовольство, чем нейтральный тон в телефонных разговорах.

"Отправил сообщ. отцу" — пришла очередная посылка.

Прекрасно. С минуты на минуту здесь появятся церберы Мелёшина-старшего и потащат на допрос, чтобы выяснить, как мне удалось испариться из Моццо. А Мэл опять пропадет с горизонта. Нет уж. Зря, что ли, я полночи не спала и выпила под утро две банки "Энергетика"? Вцеплюсь в столешницу и закачу громкую истерику — так, что закачается люстра в холле.

Можно бодриться до бесконечности, но мое ребячество воспримут как скудоумие или, хуже того, как помешательство, и Мэл лишний раз убедится, что я позорю его своим поведением и заодно бросаю тень на всё светское общество.

Не получив ответа, парень снова оглянулся. Не знаю, что он увидел на моем лице — расстройство, отчаяние или предвестие слез, но Мэл больше не оборачивался, не отправлял сообщения, а принялся крутить перо. Периодически он наклонял голову вбок, точно прислушивался к звукам позади.

Прогорнил звонок, и народ вяло потянулся из аудитории. Взбудораженная обстановка, в коей началось занятие, возобновилась.

— Занятие окончено, — громче обычного объявила Царица. — Все свободны.

Студенты с неохотой послушались, на ходу выворачивая шеи в мою сторону. Капа и его брат поприветствовали издалека, помахав. Эльзушка и ее верная свора покинули аудиторию в числе первых, сделав вид, будто на лекции не случилось ничего особенного. Зато наверняка по институту потекли сплетни и слухи, разрастаясь как на дрожжах.

А Мэл проигнорировал веление проректрисы. Как и я.

Вот уже никого не осталось в аудитории, кроме нас. Закрывшаяся дверь отсекла шум в коридоре.

Ступенька за ступенькой... Сердце готово выпрыгнуть из груди... До боли знакомый вихор... Пальцы, отбросившие перо в сторону... Не видела целую вечность... Смотрю и не могу наглядеться...

Коснуться Мэла... Дотронуться... Обнять... Соскучилась невероятно...

Отдергиваю руку как от огня. Страшно. Я успела отвыкнуть от него.

— Что скажешь, Мэл? Хорошо болеть по телефону?

Он не повернул головы.

— Почему ты здесь? — спросил тихо. — Понимаешь, что натворила? Тебя разыскивают, сбились с ног. Недоглядевших накажут.

— Эр не виновата! И охранники тоже не при чем! И... мне нужно поговорить с тобой. Да!

— А телефон на что?

— Ты прячешься от меня. Я хочу, чтобы ты объяснил.

— Что?

Мэл впервые посмотрел на меня, и я поразилась переменам, произошедшим с ним. Вблизи было заметно, что его лицо изменилось, хотя и неуловимо на первый взгляд. Парень отрастил небольшую бородку и реденькие усы, похожие на многодневную небритость. Складка меж бровей залегла глубже, и голос стал ниже.

— Почему ты обманул, что болел?

— Я болел.

— Неправда! Выдумал, а я поверила. И других подговорил. Улия Агатовича, Стопятнадцатого... Это потому что я — слепая, и об этом все знают?

— Эва... Нет, конечно же... — Мэл отвел взгляд.

— Или потому что не смогу вылечиться до конца? — спросила я и вдруг всхлипнула. От жалости к самой себе. Оттого, что жизнь едва начала налаживаться, как вдруг какая-то подлюка решила спустить меня с небес на землю и почти убила. И оттого, что Мэл, произносивший красивые слова о нашем общем "завтра", теперь вел себя сдержанно и не бросался громкими фразами.

— Ну, сама подумай, что ты говоришь... — сказал он мягко, протянув руку. Наверное, хотел обнять.

— Не трогай! — отскочила от него. — Да, я слепая! А еще плохо соображаю! Всё хуже, чем было раньше! — выкрикивала, и меня мелко трясло. — Ты не пришел в стационар, не приехал в Моццо, не звонил!

Ты был нужен мне! И сейчас не менее нужен и важен.

— Почему? Потому что я не стану прежней? — голос дрожал, всхлипы раздирали горло. — Так бы сразу и сказал свое "адьёс"! Не бойся, меня теперь ничем не ушибешь. Доктор заверил, мне любой стресс нипочем. Но зачем обманывать?

— Я не обманывал.

— Да-да-да. Придумывал всякие поводы, чтобы не встречаться. А знаешь, что? Забирай-ка назад свое обещание! Я думала, оно что-то значит, — потрясла рукой с кольцом, — а это политика, да? Выгодная сделка. На время, пока удобно. А как станет неудобно, всегда можно переиграть и осчастливить более достойную. А что прикажете мне делать? Ах да, быть премного благодарной за оказанное внимание. Мне ведь тоже перепало от барских щедрот. Так что буду молчать и при случае низко кланяться. Пешка стоит на нужной клетке и не мешает крупным фигурам.

Мэл молчал, сведя брови. Не оправдывался горячо и не объяснял, что произошло недоразумение.

— Я... — начал неуверенно.

— Папена! — В двери стояла проректриса. — Следуйте за мной. А вы, Егор, будьте добры, подождите.

Разговора не получилось, как и красивой сказки. Наверное, за мной приехали рассвирепевшие телохранители.

Царица препроводила меня в ректорат.

Институтское руководство занимало приличный угол на полуторном административном этаже, левее родного деканата. Основательная табличка, солидная дверь без финтифлюшек, за ней — просторная приемная с диваном и креслами для посетителей. Из приемной налево — хоромы ректора, направо — обиталище проректора по науке, то бишь Евстигневы Ромельевны Цар.

Миловидная секретарша оторвалась от печатанья на машинке и поздоровалась с вежливой улыбкой.

Кабинет проректрисы, отделанный деревом, совмещал деловой стиль и уют. Шкафы вдоль стен, на открытых полках — безупречные стопки книг и папки, расставленные по высоте корешков. Безукоризненно чистый, незахламленный стол. Идеальный порядок, при котором каждая вещь — на своем месте. Недаром хозяйка — женщина с волевым характером.

— Присаживайтесь. Хотите чаю?

Вопрос поставил в тупик. Я нервничала, ожидая, что в любое мгновение откроется дверь, и войдут охранники. Или Мелёшин-старший. Или отец. Или Рубля.

— Боитесь, что отравлю?

— Нет, — ответила я дерганно.

— Прекрасно. Ваша смелость достойна уважения, — похвалила проректриса. — И прошу прощения. Знаю, для вас эта тема болезненна. Впрочем, как и для всех нас. Случай на фуршете поставил институт на колени.

Она решила, что меня напугало приглашение в логово злодеев. Ведь убийцу до сих пор не нашли. Однако, несмотря на неприязнь к Царице, я ни на секунду не усомнилась в её порядочности.

Евстигнева Ромельевна нажала кнопку громкоговорящей связи.

— Юля, будьте любезны, организуйте чай.

Великолепная женщина, привыкшая командовать, — подумала я, глядя на королевскую посадку головы, прямую осанку и манеры с долей надменности. По сравнению с отцовской душевностью декана учтивая обходительность Царицы казалась холодной, протокольной.

Мы сидели друг напротив друга, и меня тяготило присутствие проректрисы. Доселе она относилась ко мне с прохладцей, можно сказать, с равнодушием. Терпела и покрывала, невольно вступив в сговор со Стопятнадцатым. Евстигнева Ромельевна знала мою тайну, которая перестала быть тайной, но молчала.

— Почему вы здесь? Вы должны проходить оздоровительное лечение.

— Я прохожу, — отозвалась уныло. — Не знаю, зачем здесь. Нужно возвращаться.

— Ваши претензии к Егору мелочны и эгоистичны, — сказала вдруг Царица. — Вы ведете себя как ребенок, не удосужившись вникнуть в причины.

— Как вникнуть, если он не хочет объяснять? — воскликнула я и с опозданием смутилась: — Значит, вы слышали?

— Невольно. И боюсь, Егор не станет рассказывать.

— Но почему?

Деликатно постучав, вошла секретарша и расставила на столике чашки и заварочный чайник.

— Попробуйте. Это отличный чай. Его привозят по специальному заказу.

— Спасибо.

Проректриса неторопливо разлила горячий напиток, и по комнате поплыл дразнящий аромат. Сделав аккуратный глоток, женщина отставила чашку.

— Я заметила странную тенденцию. Вы пришли к нам недавно, по переводу из другого ВУЗа. С тех пор на институт валятся бедствия — одно за другим, и во всех прямо или косвенно задействованы вы, — сказала она задумчиво.

— Хотите сказать, специально их подстраиваю? — вскочила я, возмутившись.

— Нет. Возможно, это стечение обстоятельств, но беды ходят за вами, причем они задевают и других.

Обвиняющее предположение Царицы выбило пробку, и слова полились потоком:

— Выходит, я виновата, что Касторский избил меня? Надо было не провоцировать его, а прятаться по углам, так, что ли? И моя вина в том, что эту компанию понесло к горну. Легко же вы нашли козла отпущения в чужих поступках! Обвините еще и в пожаре в столовой. Я устроила поджог, больше некому! А в гибели Радика виновата, признаю. И в том, что та девчонка стала бабочкой — тоже виновата. А еще вела себя вызывающе на фуршете, и поэтому меня отравили, да? Сидела бы тихо в уголке, и глядишь, не подсыпали бы яд в шампанское.

— Подлили.

— Что?

— Гиперацин применяется в жидкой растворимой форме, — спокойно пояснила женщина.

— Хорошо, яд подлили, и я в этом виновата. Интересная у вас логика. Давайте, валите в кучу.

— Меня как руководителя института заботит здоровая атмосфера в учреждении, отсутствие конфликтов в коллективе и недопущение ЧП, — ответила проректриса. — Я не обвиняю, а высказываю свое... свои ассоциации. Они сугубо индивидуальны. К сожалению, несчастья, имевшие место, не закономерны и не подчиняются какой-либо логике. Возможно, я ошибаюсь, но одной из причин, привлекших неприятности, видится ваше эмоциональное состояние, которое опять нестабильно. Поэтому важно, чтобы вы сейчас успокоились и выслушали меня как женщина женщину...

Надо же. После ушата подозрений со мной хотят пошептаться как лучшие подруги. Не пойдет. Не хочу.

Я взялась за ручку двери.

— Не натворите ошибок, о которых потом пожалеете, — сказала вслед Царица. — Прежде всего, потому что Егор никогда не расскажет о том, что произошло, пока вы находились в коме.

— Почему?

— Потому что... когда-нибудь вы поймете сами.

Еще одна подколка. Да уж, когда-нибудь пойму, если умишко прибавится. И на том спасибо.

— Откуда вам известно, что случилось в стационаре? И разве что-нибудь происходило? — поинтересовалась я пренебрежительно. Кроме того, что меня держали под реанимационным колпаком, не происходило ничего особенного. Разве что Мэл пропал и не объявлялся, пока я не вспомнила о нем.

Женщина неторопливо отпила из чашки.

— Из-за вашей враждебности у нас не получится разговора. Обычно я придерживаюсь принципа невмешательства в личные отношения, но в данном случае... Благодарю за неоценимую помощь при ликвидации последствий неудачного эксперимента и надеюсь, нам все-таки удастся побеседовать.

Иными словами, проректриса завуалировано поблагодарила за поимку крылатика в порушенной лаборатории и, чувствуя себя обязанной, решила излить душу. Не стоит. Я помогала не за долг и не за хорошие отметки.

— После происшествия на фуршете администрация института организовала ночное дежурство, потому что вечером парадные двери и ворота закрываются изнутри в силу установленных на замках заклинаний. Дежурили поочередно: ректор, я, деканы, профессор Вулфу... Поэтому мне известно немногое, но достаточное, чтобы сделать определенные выводы, и я хочу поделиться ими.

Поджав губы, я села в кресло. Спасибо, что выбрали меня и осчастливливаете своими умозаключениями.

— Не удивляйтесь, но начну, пожалуй, с притчи о любви. О чувстве с большой буквы, способном на самопожертвование и всепрощение, а не о суррогате, которым ошибочно называют одну из разновидностей эгоизма. Я — человек с достаточной долей циничности и не верю в существование светлого всепоглощающего чувства, но это не означает, что его нет. Героиня притчи — женщина, которая любила и была любима. Но любой огонь нужно поддерживать, побрасывая дрова в очаг. Любя, женщина была слепа и не заметила, что огонь потух. Она продолжала любить, а её — нет. Любовь мужчины ушла вместе с ним к сопернице. И он был счастлив, обретя второе дыхание...

— Значит, мужчина не любил так же сильно, как она! — прервала я. — Если бы любил, то не предал её.

— Возможно, но речь не о нем. Женщина сгорала от ревности, но продолжала верить, что когда-нибудь мужчина вернется. Сколь огромна и необъятна была ее любовь, столь велико отчаяние. И однажды, не в силах терпеть сердечную муку, женщина взмолилась: "Сделаю что угодно, лишь бы он снова был рядом". И едва произнесла эти слова, как в дверь постучали. На пороге стояла сгорбленная старуха. "Помогу тебе. Нашлю на соперницу и её нерожденного ребенка смертельное проклятие. Твой мужчина вернется". "А будет ли он любить, как прежде?" — воскликнула женщина. "Да. Он забудет о другой" — ответила гостья. Задумалась женщина. У нее появился шанс вернуть любимого ценой жизни разлучницы. Но неродившийся ребенок был частичкой её мужчины. Тот мечтал о детях, а женщина так и не смогла подарить ему малыша. "Ты согласна?" — спросила старуха.

Рассказчица замолчала.

Молчала и я. В моем воображении Мэл ушел к другой, а я стояла перед выбором: отпустить его или бороться любыми способами, включая устранение соперницы. День за днем просыпаться в пустой холодной постели, зная, что Мэл счастлив. Если судьба уготовила развести нас в разные стороны, хватило бы моей любви, чтобы радоваться его счастью? Или я решусь эгоистично отобрать у Мэла мечту о ребенке и возьму грех на душу, убив невинное дитя и его мать?

— Не переносите на себя сюжет притчи. Пример несколько неудачен, — сказала Царица. — Смотрите в корень. Цена любви и поступки — хорошие или плохие — которые совершают люди ради неё.

— Что она выбрала? Эта женщина...

— Она прожила жизнь, любя одного человека, — ответила собеседница, так и не внеся ясность а судьбу героини притчи. — Осудить просто, а понять гораздо сложнее. Отставим в сторону вступление, перейдем к главному. К Егору.

Причем здесь Мэл? Не вижу связи между парнем и отвлеченной историей.

— Как я уже сказала, нами было организовано дежурство по кругу. На восьмые сутки пришлась моя очередь, и под утро из стационара поступил сигнал о срочной госпитализации больного. Им оказался Егор. За вашим состоянием следили лучшие специалисты страны, но, к сожалению, хирургов среди них не оказалось, как и соответствующего оборудования.

Я похолодела. Сердце сжалось в нехорошем предчувствии.

— Что произошло?

— Острый аппендицит. Была вызвана машина скорой помощи. Со своей стороны я обеспечила открытие ворот и парадного входа. Егора доставили на каталке, и в последний момент он попросил сопровождать его в больницу, несмотря на присутствие двух врачей. Я поехала, поскольку до автоматической разблокировки дверей и ворот осталось менее получаса. Артёму Константиновичу уже сообщили, и нас ждали в правительственном госпитале. Врачи тщетно допытывались у Егора о предпосылках обострения. По дороге он попросил передать отцу одну вещь. Кинжал в ножнах, который лежал во внутреннем кармане пиджака. Перед тем, как потерять сознание, Егор сказал единственное: "Ашшавара аба*". Эти слова и оружие я передала его отцу в больнице, и Артём Константинович понял, о чем речь, потому что не удивился.

— Кинжал? Для чего? — выдавила я.

— Загадка, как и абракадабра, которую произнес Егор. По возвращению в институт я занялась поисками упоминания об ашшаваре в литературе и прочих источниках. Мне повезло. Мой научный руководитель в свое время плотно занимался изучением редких языческих ритуалов и написал ряд научных трудов по данной тематике... Ему сейчас за девяносто, и он давно отошел от дел, однако согласился проконсультировать... По памяти я восстановила рисунок на рукоятке кинжала и показала своему учителю. Он предположил, с большей долей вероятности, что это жертвенный нож богини Кали — кхадгу. Существует несколько версий того, как выглядел уникальный артефакт. В частности, его изображали в виде серпа или крюка, распарывающего плоть. Но в любом случае, раны, наносимые ножом, долго не затягиваются. Кали, считавшейся темной и разрушительной ипостасью восточного божества, приносили человеческие жертвы, и чем кровавее была церемония, тем благосклоннее принимала дары богиня. Иногда жертвы мучились несколько дней с раскрытой грудной клеткой и брюшиной при умело сделанных разрезах.

Меня замутило. Жертвы, кровь, Мэл... Причем здесь он?

— Но зачем? Для чего ему понадобился нож? — спросила я ошарашенно.

— Нож Кали — реликвия, принадлежащая семье Егора. Молодой человек воспользовался им, чтобы провести ритуал сделки со смертью.

— Со смертью? — выдавили онемевшие губы. Услышанное не укладывалось в голове.

— Да. Ашшавара аба — языческий обряд возвращения мертвых или тех, кто близок к тому, чтобы умереть. Знания о нем утеряны, сохранились единичные упоминания — в рукописях или манускриптах, но подробного описания нет. Коротко — суть ашшавары в том, чтобы предложить смерти подарок.

— Но зачем нужен нож?

— С его помощью Егор сделал ритуальные надрезы на запястьях. В артефакте сконцентрирована сила, способная привлечь то, что в нашем понимании называется смертью, а свежая кровь удерживает её интерес. Молодой человек надевал впитывающие эластичные повязки, чтобы не вызывать подозрений.

Слова Царицы ошеломили меня и повергли в ступор.

— Но ведь Мэл... Он мог истечь кровью!

— На самом деле потери невелики, хотя раны не затягиваются и весьма болезненны. Я не в полной мере разобралась с отдельными этапами обряда. Возможно, язычники поили умирающего кровью, возможно, обмазывали губы, чтобы получить поцелуй смерти. Считаю, что в описании упущена важная деталь, но о ней неизвестно.

Уму непостижимо. В рассказе проректрисы меня потрясли, сбив наповал, не способы получения смертельного поцелуя, а решимость и уверенность, с коей Мэл разрезал запястья. И никто — ни Улий Агатович, ни другие врачи, ни медсестры — не заметили повязки на его руках.

— Какой подарок... он предложил?

— Свою жизнь. Вернее, несколько лет, поскольку вы пришли в сознание на шестые сутки. Могу предположить, что каждый день Егор отдавал по году или больше. Произошла стремительная возрастная перестройка организма, который не справился с изменениями. Итогом явился острый аппендицит и последовавшее осложнение в виде перитонита. Оперативное вмешательство и дальнейшее лечение затруднилось тем, что организм отторг препараты с вис-улучшениями. Поэтому выздоровление затянулось. Было назначено консервативное лечение, — рассказывала бесстрастно Царица. — Таким образом, ваше чудесное исцеление — целиком и полностью заслуга Егора. От себя могу добавить, что он действовал по наитию. Не было гарантий, что вы очнетесь и сможете вернуться к нормальной жизни. Обряд ашшавары крайне сомнителен, в нем много черных пятен... Но, как видите, результат налицо. Мы с вами сидим, разговариваем...

И понимаем друг друга.

Каждое слово рассказчицы резало не хуже жертвенного ножа Кали.

Я верила и не могла поверить. Царица — серьезная дама, чтобы устраивать розыгрыши. Такими вещами не шутят.

Выходит, пружина, что вытолкнула меня из небытия и не оставила безмозглой и бессловесной куклой... Это Мэл, это его заслуга. Я могла умереть, но он не позволил. И платил своей жизнью за мою. День за год или больше.

Мэл вытянул меня с того света, но пожертвовал здоровьем.

Боже мой, — спрятала лицо в ладонях. Как смотреть ему в глаза? Я обвинила Мэла. Свысока бросила обещание обратно, как замусоленную тряпку.

— Почему он не сказал? — простонала с отчаянием.

— Возможно, решил, что вы не оцените его поступок.

Оценю ли я? Если бы я могла видеть и говорить, лежа под реанимационным колпаком, то категорически запретила бы Мэлу приближаться ко мне. Я потребовала бы, чтобы его выгнали и не пускали в стационар. Лучше умереть, чем знать, что парень отдает свою жизнь за меня.

Так и скажу ему. Немедленно!

— Постойте! — окликнула меня проректриса. — Прежде чем отругаете Егора за свершенное, поставьте себя на его место. Поймите его. И примите правильное решение... Вас проводить?

Вопрос ударился в захлопнувшуюся дверь.

Приемная пустовала. Видимо, секретарша ушла в столовую на поздний завтрак, упустив шанс лицезреть заплетающуюся походку и потрясенную физиономию дочери министра экономики.

Мэл... Если бы не он, я не сидела бы сейчас на диване, с горящими щеками и ералашем в голове. Я обязана ему жизнью.

Его родители... Их сын попал на операционный стол из-за меня. Их единственный сын...

Если бы не Коготь Дьявола, Мелёшин-старший с наслаждением придушил бы меня. Или нет, заставил бы почувствовать то, что испытал Мэл...

Почему парень не объяснил, почему молчал?

Потому что не надеялся, что пойму. Потому что знал, что никто не поймет. В этом мире не принято жертвовать чем-то, тем более жизнью. И ради кого? Ради слепой, ради дочери каторжанки. Ради тугодумной дурочки, коей я стала...

Мэл прохаживался по коридору возле ректората. Заметил меня и остановился.

Я приблизилась, чтобы изучить его — внимательно и придирчиво. Рядом. В пределах дыхания.

За день — год или больше. Контур лица задубел, возле глаз появились морщинки, над верхней губой чётче обозначилась впадинка. Раздался в плечах, или мне показалось. Другой наклон головы, и смотрит иначе. Раньше горел самоуверенностью и гонором, а теперь стал спокойнее, сдержаннее.

Не парень. Мужчина.

Несмело и осторожно я коснулась его щеки. Шершавая кожа, жесткая щетина. Это ведь Мэл. Немножечко другой. Взрослый. Чем-то похожий на профессора.

Он глядел на меня молча и вдруг, не сдержавшись, обнял. А я прильнула к нему как пиявка. К моей салфеточной половинке. Это о нем мечтало подсознание во снах.

— Я скучала... Очень...

* * *

— Ну, почему ты молчал? — Эва поднимает голову и вздыхает: — Надо было объяснить... Сразу же.

Он видит в ее глазах нежность, боль, тревогу и... вину? Последнего Мэл боялся больше всего.

Все-таки проректриса рассказала Эве то, на что ему не хватило решимости. Он не сомневался: Царица — умная женщина, и ей хватило скудных улик, чтобы с живейшим интересом взяться за разгадку шарады. Пропитавшиеся кровью бинты, которые она заметила, держа за руку в машине скорой помощи и ласково уговаривая потерпеть, артефакт, упоминания о котором исчезли в веках, и невнятные слова, произнесенные спекшимися губами.

Хозяйка института — прекрасный дипломат и понимает, что в истории замешаны видные и известные фамилии. Она не станет болтать попусту о своем научном исследовании. Разве что поделилась выводами с Эвой.

Верны ли умозаключения проректрисы? Судя по ошарашенному виду Эвы — да.

Непонятно, что испытывает Мэл. Облегчение? Неловкость? Страх?

Какой вердикт вынесет Эва?

А Царицу стоит поблагодарить за участие.

"Почему ты молчал?"

А что она хотела услышать? "Привет, Эва. Как дела? Между прочим, намедни я спас тебя. Всего-навсего отыграл у смерти".

Что ей сказать? Что мужчина должен излучать непоколебимость и уверенность?

Похоже, его решимость отрезало на операционном столе. И зашивая разрез, хирурги оставили в ране сомнения и страхи, заразившие организм.

Каждый день, едва перевели из реанимации, он порывался позвонить Эве. Хотел услышать ее голос, но ему говорили, что рано. Её состояние нестабильно и необходимо, чтобы оно закрепилось. Волновать нельзя, потрясения — запрещены. И неизвестно, восстановится ли умственная деятельность.

Мэл загадал — если она вспомнит, значит, судьба. Чуть окрепнув, потребовал копии медицинских отчетов за то время, что пропустил. Читал, и сердце выпрыгивало из груди. Эва пришла в себя и первое, что сказала: "Мэл".

Каждый день, каждую минуту он боялся, что не смог, что опоздал. Что хромоногий оказался прав, и её ждет растительное существование. И едва не закричал от радости, услышав голос Эвы в телефоне, но сдержался неимоверным усилием воли.

Вспомнила и позвонила. Мэл примчался бы к ней, не задумываясь, но боялся напугать. Страшный был как черт — худой, голос севший и сиплый, синяки под глазами, шов гноился, не желая зарастать. Да и порезы на руках тяжело заживали из-за несовместимости висорики с языческим обрядом. Организм отторгал попытки ускорить выздоровление с помощью волн. Древняя магия смеялась над смертными, возомнившими себя богами.

В каждом отчете сообщалось: пациентка стремительно наверстывает потерянное. Значит, оно того стоило. Когда Мэл приехал к двоюродному деду, тот поначалу отказал.

— Бездействие — тоже вред, — сказал Мэл. — Коготь Дьявола тебя накажет.

И Георгий Мелёшин отдал нож, дав клятву о молчании.

Что сказать Эве? Что в детстве, увлекаясь, как все мальчишки, загадочными и страшными историями, будоражащими воображение, Мэл мечтал об опасных приключениях, о подвигах, о кладах. Утоляя информационный голод, он перерыл семейную библиотеку в поисках интересных и увлекательных книг, каждый раз погружаясь в чтение с головой.

— Пропал в другом мире, — шутил дед, сообщая родителям по телефону. — Ждите через три дня. Или через неделю.

Помимо книг попадались интересные вещицы в деревянных или металлических ящичках — бляхи, свитки, глиняные таблички с непонятными иероглифами. Мэл спрашивал — дед рассказывал. О забытых обрядах, веру в которые люди давно утеряли. О жизни в параллельных мирах — наяву и во сне — да так, что с легкостью запутываешься, какой из них реален. О ритуалах, способных повернуть время вспять и могущих возвратить мертвых к жизни. Мэл даже запомнил знак, нарисованный в одном из манускриптов.

— Человеческая кожа и кровь юной девственницы, — пояснил дед. — Отличная выделка.

И пришла пора, когда хорошая память пригодилась Мелёшину-младшему. В первый момент, когда губы спящей окрасились темно-карминовым, а на лбу и щеках расцвел кровавый узор, Мэл испугался, что перепутал расположение дуг и точек. Он не знал, что говорить и что делать дальше, как вдруг следы начали исчезать, словно по волшебству. Смерть оставила поцелуй, заинтересовавшись подарком. Каждый вечер, едва спадал поток врачей и консультантов, Мэл запирался в стационаре и раскрашивал лицо Эвы кровавым рисунком. И смерть стала третьей в игре. Как надолго затянется развлечение? Прервется сегодня, или прежде Мэл отдаст свою жизнь?

Он скрывал. Да, устал немного. Да, он отдыхает и не пускает здоровье на самотек. Езжай, батя, всё в порядке.

Никто не догадался. Ни отец, ни Влашек, ни доктора. А по телефону и вовсе не увидишь бинты на запястьях.

Руки болели. Надрезы были неглубоки, но смерть словно присосалась к источнику, слизывая каплю за каплей.

Он звал Эву, требовал, приказывал. На третий день отчаялся, решив вдруг, что бесполезно пытаться. Что артефакт — фальшивка, а заклинание — мишура. Что бестолково и напрасно.

Мэл забыл: чтобы раскрутился маховик, требуется время. Людишкам нужно всё и сразу, а сеть истинного колдовства плетется долго. Сложнейшая, ювелирная магия, способная воскресить мертвого, и подавно нетороплива. Быстро лишь в сказках некроманты оживляют трупы.

Прошло пять дней, прежде чем Мэл понял — что-то в нем изменилось Неуловимо — в теле, в мироощущении, в восприятии. Не успел толком распознать, как его скрутил приступ острой боли. Позже, уже в палате госпиталя, он часто задумывался над тем, почему не почувствовал присутствие смерти в стационаре. Не шевельнулись волосы на затылке, не охватил беспричинный страх, не привиделась тень с косой, нависшая над реанимационным колпаком. Что есть смерть? Что она такое?

О чем еще сказать Эве? О том, что он боялся приближающегося полнолуния?

И чем меньше оставалось дней, тем важнее для Мэла были телефонные признания. Она скучает. Она рада слышать. Она хочет увидеться...

Мэл боялся, что кто-нибудь из ужасно умных специалистов и врачей догадается о полиморфной природе пациентки. Ведь в результатах анализов, упоминаемых в ежедневных отчетах, регулярно проскакивала фраза: "ли-эритроциты — следы". Следы — это сотые или тысячные доли процента. Мусор. Мелочь, недостойная внимания, но хороший ученый давно бы заприметил постоянство состава крови.

Наверное, не обращали внимания, посчитав парадоксом, чтобы при практически нулевом количестве чужеродной примеси в крови пациентка обладала признаками вида, несовместимого с человеческим.

Мэл молчал, перекрестив пальцы на удачу. Узнай кто-нибудь о необычной сущности Эвы, и её сразу бы упекли в закрытую лабораторию как редкостного зверька. Тот же Рубля даст высочайшее согласие ради науки и произнесет патетическую речь о гражданском долге, которого ожидает отчизна от Эвы. Из нее извлекут генные цепочки, прополощут в тазике и повесят сушиться. Её разберут на кусочки и заново сложат, как паззл, или начнут скрещивать с нечеловеками, добиваясь положительных результатов. О гуманности отечественной науки Мэл знал не понаслышке. Бывая в лабораториях, курируемых зятем, он кое-что повидал.

Что не заметили — полдела, а дело — впереди. Эва — полиморф, и луна потянула её к тому, кто предназначен. Мэл догадался, с кем ему бесполезно тягаться. Хромоногий с нескрываемой нежностью и тревогой следил за принцессой, спящей в хрустальном гробу. Обет на крови обернулся связью для обоих. Мэл читал о постоянстве и нерушимости таких пар. Не в ближайшее полнолуние, так в следующее луна позовет за собой, и Эву не удержать ничем. Природа возьмет своё.

Он говорил Эве, что лечится, и не покривил душой. Каждый день Мэл приезжал в госпиталь, где над шрамами трудились лучшие доктора и специалисты по висорике, ускоряя заживление, пробивая силу тёмного артефакта. Дед высказался оптимистично:

— Хватит киснуть как муха в квасе. Жизнь не замерла на месте. Шевелись-ка.

И Мэл пошел в институт. Приятели, конечно, заметили изменения в облике, но списали на болезнь, подхваченную на заграничном курорте, и посмеивались, пошленько подмигивая, мол, что за зараза прилепилась, которая свалила здорового парня с ног? Лишь друзья знали об операции, но о подоплеке Мэл умолчал.

Тянулись бессонные ночи, изматывающие сомнениями. Круглый желтый фонарь издевался с небес, возвестив о наступившем полнолунии. Мэл измучился неизвестностью, и когда Эва позвонила, не утерпел, задав главный вопрос. Разве символистик не с ней?

Не с ней.

Он бросился на кафедру материальных процессов.

— Вы здесь? — растерялся, столкнувшись в дверях с профессором. — Я думал, вы в Моццо.

Тот смерил Мэла холодным взглядом.

— Я думал, вы в Моццо, — точь-в-точь повторил его слова, выделив насмешливо "вы".

И Мэл понял: ему уступают дорогу, хотя показное равнодушие далось символистику нелегко. "Хватай, пока есть возможность, — читалось в вертикальных зрачках хромоногого. — Моя доброта не беспредельна".

Он бросил всё, сел за руль и рванул по трассе, потому что выпрыгнул бы из поезда на ходу, не дотерпев до курорта. Дорога всегда была лучшим лекарем и релаксантом.

На крутом повороте Мэл вдруг осознал, почему символистик отошел в сторону. Хромоногий предвидел: они оба — и Мэл, и Вулфу — не успокоятся до тех пор, пока не перетянут канат на свою сторону, любыми способами и средствами, и пока не разорвут его, следуя принципу: "так не доставайся же никому".

Он не видел Эву тысячу долгих лет. Изменилась ли она? Наверное, похудела, и аппетит ни к черту. По телефонному разговору непонятно, понравился ли ей Моццо.

А приехав, Мэл увидел её и сбежал, испугавшись встречи. Не решился сказать, что стоит рядом, в двух шагах. Заранее заготовленные слова испарились. "Здравствуй, Эва. Как дела. Между прочим, я спас тебя от смерти, но это мелочи. Не обращай внимания". Зациклило, чтоб его. Можно бы и промолчать, но как объяснить бинты на руках и длинную полоску лейкопластыря, закрывающую уродливый красный шрам? А объяснять пришлось бы, ибо по лицу Эвы читалось, что она настроена решительно.

Она стояла на тротуаре, оглядываясь по сторонам, а Мэл так и не опустил стекло машины. А потом до позднего вечера ждал в электромобиле перед воротами лечебницы, поклявшись: если Эва появится, надумав прогуляться перед сном, он выскажет всё, что накопилось за эти дни. Так и уехал ни с чем в столицу.

О чем еще сказать Эве? О разговоре родителей?

Мать с отцом думали, что их сын не отошел от наркоза, а он слышал и даже осмысливал, хотя не мог пошевелить ни пальцем, ни языком.

— Лучше бы она умерла сразу... Для всех лучше... — произнес женский голос с надрывом.

Никто не спорит. Мэл попереживал бы, но со временем смирился с потерей. И Влашеку хорошо, и Мелёшиным. Проблемы разрешились бы махом, отойди в мир иной одна маленькая девчонка, осложнившая жизнь многим. Слепая, бесперспективная. Скандал в благородном семействе с давними традициями.

Мэл закрыл бы глаза от внезапной боли, полоснувшей по сердцу, но они и так закрыты. Мама, его добрая советчица с житейской мудростью и женской интуицией, поддерживающая всегда и во всем, сказала ТАКОЕ.

— Девок — как собак нерезаных, а сын — один. Если из-за каждой дырки будет бросаться в омут с головой, то долго не протянет. Ответственность его погубит, — согласился мужской голос. Отец.

Нужно относиться проще к трагедиям. Эка невидаль! Сегодня — одна кандидатка на фамилию, завтра — другая.

— Она не оценит. Егор вернул её с того света, а девчонка вместо благодарности будет перед ним хвостом вертеть и веревки вить. Не смогу принять её... Чуть не убила моего мальчика... — заплакала мать.

Мэл не хочет, чтобы из него создавали героя и спекулировали, разжигая интерес толпы. Придя в сознание, он потребовал от отца убрать любые упоминания о себе в прессе, поэтому о случившемся знают единицы причастных.

Мэл сделал, что хотел, и не пожалел ни о чем. Он уверен: Эва оценит и поймет, но не примет. Она заговорит о долге и предложит себя из чувства вины. Она будет потакать и станет исполнять капризы по нужде, а не от сердца. У неё есть принципы, но она отречется о них. Забудет о пацане, который струсил и выпрыгнул из окна. Нет, Мэлу нужно, чтобы Эва осталась прежней. Чтобы обижалась, упрямилась и огрызалась.

Маська, наведываясь в госпиталь, сказала как-то:

— Сдурел?! Мама плачет, отец потерял сон.

Мэл отвернул голову к окну, а сестра вздохнула завистливо:

— Я бы тоже хотела, чтобы из-за меня совершали красивые поступки. Рыцарские.

Глупая и жестокая. Потому что не любила.

Разве согласилась бы она, чтобы любимый человек отдал жизнь за нее? Разве допустила бы, чтобы хоть один волосок упал с его головы? Любя, она умерла бы ради него.

Поэтому Мэл знал, что Эва обязательно выскажет ему и отругает.

Выписавшись из госпиталя, он заехал к родителям и вернул ключи от квартиры и от "Эклипса", выложил на стол кредитки. Единственное, с чем не смог расстаться — это с "Турбой", которую забрал из ремонта накануне последнего экзамена.

Мать догадалась, что он слышал разговор в реанимации. Побледнев, опустила глаза и сказала вполголоса:

— Прости... Когда-нибудь у тебя будет ребенок, и ты поймешь меня...

Когда Эва появилась на лекции, он решил, что начались галлюцинации от недосыпания. Но мираж оказался более чем реальным — с надеждой и мольбой в глазах, но вскоре нахохлился и поджал упрямо губы. Эвкина вредность, дохнувшая с крайнего ряда, всколыхнула застоявшуюся муть сомнений и неуверенности. Забыв о колебаниях, Мэл вознамерился наподдавать ей за смелость, граничащую с безумством, чтобы потом прижать к себе и не отпустить.

Она приехала в столицу. С кем? Где охрана? Как ей удалось?

"Эва в институте, на лекции" — отправил сообщение отцу.

Красный шарик на экране мигнул, известив, что адресат получил послание.

Может, сказать Эве, что он сломал голову над тем, кому выгодна смерть дочери министра экономики? Кто бы ни оказался исполнителем, очевидно, что заказчик сидит в верхах, — пояснил отец, приоткрыв завесу расследования. А это означает, что Эва не будет в безопасности до тех пор, пока её имя перекликается с фамилией Мелёшиных.

Символистик оказался прав. Покушение стало первой ласточкой и предупреждением анонимов, недовольных складывающимся политическим альянсом. Отец уже начал реорганизацию вверенных департаментов и формирование обновленной команды. Не сегодня-завтра он станет единоличным куратором правосудия при поддержке новой программы экономического развития, разработанной Влашеком.

Эва верно сказала: "Я — пешка среди ферзей и королей". Как уберечь её в рокировках и при размене фигур? Настойчивость Мэла чуть не убила Эву на фуршете. Как не допустить повторения?

Решение созрело мгновенно. Он уже открыл рот, чтобы подтвердить: "Я врал. Наши отношения были подстроены от начала до конца", но помешала случайность. Царица.

"Обождите" — обронила ему.

Мэл доверял проректрисе. Она не сделает Эве худого. Но все же спокойнее ожидать у ректората, отвлекаясь на разные телефонные разговоры.

— Где она? — поинтересовался нейтрально отец.

— Со мной, — солгал Мэл. — Дай пятнадцать минут.

— Десять. Потом она вернется в Моццо. Убеди, что ей не причинят вреда.

Мэл хорошо изучил родителя. Тот сдрейфил, не став сообщать о побеге дочери Влашека с элитного курорта, потому что доверенные псы из особого подразделения опозорились, профукав подопечную. Произойди малейшая утечка информации, и над дэпами* посмеется тот же Рубля, не говоря о членах правительства, а в газетах появятся соответствующие карикатуры. Что ни говори, а выходка Эвы — плохой старт для руководителя объединенных департаментов. Ему не нужны проколы на начальном этапе. Мелёшин-старший постарается возвратить пропажу на место как можно скорее и без лишнего шума.

Мэл улыбнулся. Надо же, Эва умудрилась проскользнуть мышкой мимо асов слежки и не побоялась вернуться в институт, чтобы потрясти его, Мэла, за шкирку. Она не перестает удивлять и доводить его до нервного заикания.

Черт возьми, наверное, Мэл пребывал в каком-то летаргическом сне, додумавшись до того, чтобы своими руками изнахратить всё, чего добивался правдами и неправдами. Должно быть, он спятил. Еще миг, и бесповоротно испортил бы будущее — своё и Эвы.

Но об этом ей не нужно знать, как и о многом другом. Она не должна сомневаться в своем мужчине.

Эва прижимается к нему и дрожит телом. Он вдыхает запах ее волос. Клубника со сливками.

— Мэл... Егор... — поднимает голову, а в глазах стоят слезы. — Я слепая... Для всех...

— Это неважно, — говорит он мягко.

— Я с побережья...

— Не имеет значения.

— И не очень хорошо соображаю. Голова работает с трудом. Но я вылечусь! — заверяет с жаром, цепляясь за рукава джемпера.

— Знаю...

— Помнишь, я сказала, что нет причины, из-за которой можно снять...

Еще бы не помнить. Её слова и уничижительный взгляд он запомнил на всю жизнь.

Эва оттягивает ворот кофточки и снимает с натугой браслет с предплечья, вручая ему дефенсор*.

— Вот... Мэл. Я... люблю тебя! — выпаливает и зажмуривается. — Люблю! — повторяет с отчаянием.

В ладони Мэла оказывается непримечательный черный пластмассовый браслет с серебристыми прослойками металла и с выбитым номером на торце.

Искушение на грани. Биография Эвы, её прошлое и настоящее открыты ему. Ее детство и юность, друзья и недруги, родственники... Запутанная история с символистиком... Тот, кто стал первым... Мэл может прочитать каждый её день и каждый шаг, если пожелает.

Должно быть, Эва сошла с ума, предлагая ему этот дар.

— Надень немедленно! — оглядывается он по сторонам. Нет ли поблизости посторонних?

Коридор пуст. Через две минуты — звонок.

Некоторое время они борются. Мэл пытается вернуть дефенсор обратно, а Эва сопротивляется.

— Надень, пожалуйста! — взмолился Мэл. — Ты доконаешь меня, Эва.

Она не обижается и позволяет надеть браслет, а потом снова прилепляется к нему крепче самого стойкого клея. Морщинки собираются на лбу, когда Эва вспоминает нечто важное и серьезное.

— Если когда-нибудь надоем тебе, скажи. Я отпущу, — говорит она тихо.

— Сдашься? — сощуривается Мэл. Вопрос звучит насмешливо.

У Эвы дрожат губы:

— Я люблю тебя...

Кажется, она готова разреветься. Еще чего не хватало.

Самое время для поцелуя, от которого у нее отнимаются ноги, и кружится голова.

Как в сказке.

___________________________________________________________

guli*, гули (перевод с новолат.) — подавишься

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

Ашшавара аба — поцелуй смерти

26. Медовое счастье

Удивительно, на что способна женщина в стремлении добиться своего. Если она что-то замыслила, то не нытьем, так катаньем получит желаемое, используя самые изощренные методы. Не найти существа хитрее и прозорливее, чем особа слабого пола.

До меня быстро дошло, что пугает окружающих. Мои слезы.

Пережидая звонок в приемной деканата, я вцепилась в Мэла железной хваткой. Не отпущу, — отрицательно мотала головой на его уговоры и убеждения о том, что нужно вернуться в Моццо.

— Буду приезжать. И звонить буду, — пообещал Мэл.

Не будешь. Мне по уши хватило пары скучных и коротких звонков в стационаре. Без тебя никуда не поеду, и увлажнившиеся глаза — тому подтверждение.

Мэл потер озадаченно лоб.

— Эва, нужно ехать. Если не вернешься, то охранников накажут, — попробовал надавить на жалость и сознательность.

— Вернусь, но с тобой.

— Нельзя, Эва. Ты лечишься там, я — здесь.

— Ну и что? — заявила упрямо. — Будешь лечиться вместе со мной. Какая разница?

— Это не так просто организовать. Нужно увязать с департаментом образования, с институтом, с врачами...

— Позвоню отцу, и он уладит, — не отступала я. Не представляю, каким будет разговор с родителем, но если Мэл не проникнется пониманием, наберу заветные девять цифр. Дочурка, не пожелавшая видеть папу в стационаре, позвонит и потребует, чтобы её... кто? ...жених? мужчина?... поехал в Моццо. — А если не захочет уладить, то в моем состоянии начнется регресс.

Сказала и всхлипнула. Знаю, некрасивый шантаж, но нехорошесть поступка меркла перед фактом одинокого возвращения на курорт. Месяц вдали от Мэла и встречи урывками категорически меня не устраивали.

— Ну, хорошо, — вздохнул он. — Пошли.

Безлюдными коридорами мы спустились в холл, и я млела, когда Егор помогал мне надеть шубку и открыл парадную дверь. На крыльце дожидалось пятеро рослых мужчин в черных костюмах, а за воротами пыхтели выхлопами большие тонированные машины дэпов*, замершие на низком старте. О, нет, не поеду без Мэла, — вцепилась в него, тормозя ногами. Однако он повел меня не по аллее, а к общежитию, и молчаливые чернокостюмники разделились, идя впереди и прикрывая наши спины сзади.

В общежитии Мэл проводил меня не в швабровку, а на четвертый этаж. На четвертый?! Туда, где живет институтская элита, не считая столичных принцев и принцесс?! Если уж место обитания Вивы казалось чудесной сказкой, то при виде убранства последнего этажа у меня округлились от удивления глаза. Стены, выкрашенные в нежный кремовый цвет вместо вездесущей голубой краски, набившей оскомину, ковры, живые растения в горшках и кадках, крепкие двери, плафоны, ни одной разбитой или выкрученной лампочки.

Дяденьки, сопровождавшие нас, проверили коридор на наличие опасных подозрительностей, и Мэл распахнул передо мной дверь с табличкой "аз есмь".

— Последний жилец любил пошутить. Проходи, — улыбнулся, приглашая. — Осваивайся, я скоро вернусь.

О-бал-деть. Разве в общежитии можно так жить? Несправедливо. Почему некоторые прозябают в швабровках, пусть и единолично, а избранным счастливчикам выделяют по непонятной причине две огромных комнаты, санузел и кухню?

Окна выходят на парк, и через голые ветви видны крыши квартала невидящих. Наверное, летом снаружи бушует зеленое море. И вообще, в комнатах светло, несмотря на хмурящееся небо, и чистенько. Обои в желтый цветочек, безупречно белые и ровные потолки, нескрипучие паркетные полы. И еще пусто. В углу — раскрытая спортивная сумка. Из мебели — полуторная панцирная кровать, выставленная как роскошное ложе, на середину дальней комнаты. На точно такой же кровати в ночь перед фуршетом я не сомкнула глаз. При воспоминании о том, что мы... что я вытворяла, мне стало жарко.

И всё. Ни стола, ни шкафа, ни крючков, куда вешают одежду, поэтому шубка брошена на спинку кровати. О, пардон, на кухне бесшумно работает знакомый двухдверный холодильник, а на подоконнике кружка с недопитым кофе и знакомая кофеварка. Шнур от неё тянется через помещение к розетке. Кстати, хорошие здесь подоконники: широкие, и из окон не дует.

В холодильнике негусто, а точнее, шаром покати. Содержимое успели основательно подчистить.

Меня начали терзать смутные сомнения. При кажущейся скудности улик подозрения витали в воздухе, но взбудораженность мешала сосредоточиться.

Стукнула дверь, и в проеме появился Мэл. Оперся о косяк.

— Как тебе?

— Это... издевательство! Внизу люди жмутся друг к другу, а здесь жируют набобы! — выдала я революционную пламенную речь. — То есть... А причем здесь ты?... Это твое жилье?!

— С некоторых пор.

— Но почему? — заглянула в душевую. Простенько, но мило. — Зачем? А квартира?

— Ну-у... я думал, тебе там не нравится. А в общаге как-то... всё по-другому. Проще. И ты рядом. Не нужно мотаться по городу туда-сюда.

В слова Мэла верилось с трудом. Столичный принц, брезгливый и привыкший к стерильности, вдруг променял квартиру в приличном районе на задрипанное институтское общежитие. Хотя хоромы на четвертом этаже не назовешь замызганной кладовкой. Слив унитаза работает, вентили исправные, да и вода из крана пахнет водой, а не канализацией.

— Неужели правда? — обняла я Мэла.

— Правда. Буду ходить в гости к тебе, а ты — ко мне.

Я растерялась.

— Но... мне казалось... Не хочу в гости. Хочу с тобой, — заглянула с мольбой в его глаза. — Можно?

Мэл хмыкнул:

— Нужно.

Мы лежали в кровати, не раздевшись, безо всяких намеков и всего такого. Привыкали друг к другу. И теснота мне нравилась. Мэл близко. Он теплый и родной. Здорово чувствовать его и заново вспоминать.

— Не поеду без тебя ни в какое Моццо, — заявила, изучая его ладони и нащупывая мозольки.

— Вопрос решается. Поедем вместе.

От обилия чувств я прижалась к Мэлу.

— А как ты заполучил комнату? Наверное, предложил тётке-вехотке обмен на свою квартиру.

Он рассмеялся.

— Меркантильная моя... С комендантшей можно найти общий язык. Мы обсудили последние новости из жизни кинозвезд, я пообещал пару автографов — и вуаля. Ты так и не сказала, нравится ли тебе здесь.

— Ага. Очень. Вообще-то Рубля велел компенсировать аренду за любое помещение, пока ко мне не вернутся волны, — хихикнула я и расписала Мэлу содержание указа премьер-министра. — Мы можем выбирать что угодно.

— Нет, — сказал Мэл, сжав губы. — Мы останемся здесь.

Как скажешь, — обвилась вокруг него удавом. И ведь ни одна извилина не удосужилась проанализировать причину резкого ответа и поискать глубинный смысл в словах Егора. В голове помутилось от счастья.

Он тихо ойкнул.

— Ой, пожалуйста, прости! — всполошилась я. — Очень больно?

— Терпимо.

Оказалось, после операции Мэл начал принимать болеутоляющие средства, правда, в сниженной дозировке. Как сказал его лечащий врач, боль — хороший диагностик, и не стоило полностью избавляться от неё.

— Мы продвигаемся вперед. Теперь пью гораздо меньше лекарств и реже, — пояснил Мэл.

Я потребовала показать шрам от аппендицита и порезы на руках, но Мэл отказался. Сказал, нужно смотреть во время перевязок, потому что, развязав сейчас, мы не сумеем туго забинтовать. Мне пришло на ум, что он увиливает и скрывает правду, а на самом деле раны не заживают, и как Мэл ни убеждал, что дело давно пошло на лад ("Эва, я хожу на своих двоих, вожу машину, учусь в институте. Разве это не доказательства?"), я не верила и собралась плакать.

— Кстати, а как ты приехала в город? — спросил он, прищурившись.

Понятно, что перевел разговор в другую сторону, но от неожиданности я забыла, что хотела пореветь. Пришлось доложить ему о Пете и об использованном долге. Услышав, что чемпион встречается с дочкой замминистра финансов, Мэл фыркнул.

— Ты уверена?

— А что? — встревожилась я. Петя в опасности? Столичная хищница готова растерзать скромного домашнего мальчика?

— Ничего. Просто интересно. Она... э-э-э... своеобразная деваха... девушка, — поправился Мэл и посмотрел на меня искоса. Наверное, подумал, брошусь ли спасать Петрушу из когтей светской стервы.

Не брошусь. Не до спортсмена мне. Устраиваю личную жизнь. Кроме того, у него своя голова на плечах.

Тут начались звонки, один за другим, на которые Мэл отвечал односложно и скучно.

— Да... Нет... Понятно... Нет... — взглянул на меня. — Да... Да... Нет...

Что за разговор? Ни подслушать, ни догадаться, о чем речь.

— Хорошо, — сказал Мэл, высвобождая руку, на которой я пристроила голову, и рассоединил вызов. — Вставай. Мы едем в Моццо.

Уррррррраааааа!

Путь до курорта в точности повторил путешествие, проделанное в компании Эр, но теперь рядом со мной сидел Мэл, а его сумка заняла место в багажнике. Сердце пело, и хмурый день расцветился красками счастья.

Я намертво прилепилась к Мэлу. Прижималась, ластилась. Если замечала, что он случайно отпускал меня, тут же опоясывала его руку вокруг своей талии. Боялась потерять. Боялась, что это сон.

И за ушком целовала, и в щеку, и губы порывалась попробовать на вкус, но Мэл отвечал неохотно из-за охранников, сидящих впереди. Время от времени я ловила взгляды водителя в зеркале заднего вида.

В какой-то момент Мэл устал сдерживаться и нажал кнопку на боковой панели в дверце. Из спинок передних кресел поднялось матовое стекло, и, перегородив салон, отделило наше сиденье.

— Врачи... сказали... повременить... с нагрузками...

— А кто... сказал... что ты... будешь... нагружаться?

Трудно одновременно говорить и целоваться. За время разлуки bilitere subsensibila* обострилась до предела, и близость Мэла начисто лишила меня соображения, как если бы после годичного трезвенного образа жизни мне предложили отменного коньяка. Частое горячее дыхание опаляло щеку, обжигало шею. Стекла не успевали запотевать, их тут же обдувало струей воздуха из системы климат-контроля. Соску-училась, — слизнула я капельку пота с виска, опьяненная зелеными ободками в глазах Мэла и его приглушенным стоном. Он тоже скучал. Его руки сказали об этом, помогая мне двигаться быстрее. Его губы сказали об этом, прикусив кожу у ключицы. Сладкая боль нетерпения...

За тонированным колпаком мелькали перелески. Скоростной поезд мчался в направлении Моццо, а я обессиленно привалилась к Мэлу — вспотевшая, растрепанная, с расстегнутой кофточкой. Боднула его в подбородок и потерлась щекой о небритость. О, прямо дрожь по телу! Хоть начинай заново.

— Знал, что тебе понравится, — сказал Мэл, погладив зачаточную бородку.

— Очень нравится. Болит? — показала на пластырь, выглядывающий из-за рубахи.

— Нет. Я получил приличную порцию анестезии, — ухмыльнулся Мэл, переведя взгляд на мои губы, и я зарделась.

Надеюсь, машина не сильно раскачивалась. Ведь не спишешь же ритмичную тряску на колыхание поезда, который едет так, будто стоит на месте.

Так мы и прообнимались полураздетые, до приезда в Моццо, и я рассказывала Мэлу, как протекали дни в стационаре. После слов Царицы пребывание в институтском медпункте виделось в другом свете, и мои обиды на невнимание и равнодушие Егора казались теперь мелочными капризами.

— Что это? — Мэл взял прядь моих волос. — Я еще в общежитии заметил, но решил, что показалось. Ты пестрая, как Мак. Не пойму, покрасила волосы?

— Ну да, — поспешила признаться, побоявшись сказать правду.

Хорошо, что к отрастающим волосам вернулся их прежний цвет, но о подкрашивании седины я забыла, понадеявшись на стойкость краски, купленной у Вивы. Никто не заметил, а Мэл умудрился разглядеть три белых волосинки.

— Если хочешь, перекрашусь, как было, — предложила с замиранием сердца.

— Даже не знаю, — перебирал он пряди. — Тебе идет пестрота.

Нет уж, не буду ждать, когда краска слезет, чтобы предстать перед Мэлом молодой старухой. По приезду на курорт обязательно наведу порядок на голове.

А в Моццо случилась загвоздка. До места назначения нас провожали аж четыре машины депов*. Наверное, отец Мэла боялся, что в любой момент я передумаю и опять сбегу. Соответственно, и до правительственной лечебницы подобрался паровозик из пяти электромобилей. Однако Мэл вознамерился ехать в другую сторону, в то время, как мне определили место рядом с незнакомым охранником с бычьей шеей.

Не нужен мне никто. Мэл — прекрасный водитель и довезет, куда требуется.

— Мне надо туда, — показал он на авеню. — Не волнуйся. Будем встречаться, созваниваться.

Где-то я уже слышала эти слова и ни на миг не поверила в их правдивость. Соглашусь, а Мэла незаметно выдворят с курорта, пока меня нет рядом, и отправят в столицу.

— Нет, — вцепилась в него с навернувшимися слезами. — Вместе или никак.

Мой вид говорил достаточно красноречиво, и охранники с кем-то созванивались и чего-то ждали, пока, наконец, не был дан сигнал, и кавалькада мобилей покатила к лечебнице, причем в третьей машинке ехали мы с Мэлом, и я прижималась к нему, поглядывая на отдыхающих. Смотрите, с каким трофеем возвращаюсь обратно! С моим мужчиной.

Вышколенный персонал лечебницы сделал вид, что никто особенный не пропадал этой ночью из охраняемого элитного заведения. Администратор искренне улыбался, здороваясь, и пожал руку Мэлу.

Эр появилась с грузным топотом, чтобы как следует отчихвостить за убитые нервы и посаженное сердце, но увидев мою блаженную физиономию, махнула рукой. Все равно я не прониклась бы нотацией и не раскаялась. Не сегодня.

И опять мне пришлось выдержать бой.

— Я никуда не денусь. У меня комната на третьем этаже, — объяснял Мэл, стоя на пороге "Апельсинной" и пытаясь высвободить руку из моей хватки. — Будем встречаться...

И созваниваться. Нет уж.

— Эва, здесь приличная здравница. Нас не поймут, — уговаривал он, вытирая мои слезы. — Это сложно. Пожалуйста, не плачь.

В конце концов, Мэл сдался.

— Но только на одну ночь. Рано утром уйду к себе.

Он задержался в "Апельсинной" на все время, что мы прожили в Моццо. Ведь когда женщина чего-то хочет, она добивается этого любыми способами.

И мы стали жить во грехе.

Об этом знал персонал лечебницы, и наверняка знали Мелёшин-старший и мой отец, читавшие рапорты и отчеты. Не сомневаюсь, что о возмутительных отношениях судачили высокопоставленные курортники, но никто не тыкал ими в лицо ни Мэлу, ни мне.

Мэл поступил как мужчина. По факту. Ни разу не сказал: "Может, передумаешь?" и не разубеждал в неприличности совместного проживания.

А я... Разве можно считать грехом счастье, переполнявшее меня?

И все же счастье имело привкус вины. Рассказ Царицы, всплывавший в памяти с завидной регулярностью, возвел Мэла на пьедестал героя, не опустившего руки в отчаянной ситуации, когда всем прочим думалось, что выхода нет. Недостатки Егора казались мелочью и меркли перед Поступком, совершенным ради меня.

Я разгадала намек проректрисы, воззвавшей к пониманию. Мэл рискнул вызволить мое сознание из небытия не ради долга, денег или известности. Он не требовал заверений в вечной признательности и слюнявых благодарностей. Он не потерпел бы заискивающего преклонения и угождения его капризам. Мэл ни разу не обмолвился об ашшаваре* и в разговорах обходил стороной дни, проведенные в стационаре и в госпитале. Определенно, его тяготил нимб, и меньше всего Мэл хотел, чтобы я полировала символ святости, начищая до блеска.

Если бы не характер Мэла, действовавший на меня отрезвляюще, я ослепла бы от света его неординарной личности и скатилась в рабское почитание без собственного мнения. Ибо характер Мэла изменился, но незначительно.

Мэл оказался не таким уж чистюлей и аккуратистом. Он забывал открытым тюбик с зубной пастой или бросал мокрое полотенце в кресло. Или разбрасывал одежду по комнате. Или после душа оставлял коврик в ванной плавающим в луже воды.

Он не любил пенку на молоке, пил кофе строго со сливками и тремя кусочками сахара, ненавидел каши и слушал тяжелый рок. Он оказался "совой" на пару со мной.

И я любила его таким, какой он есть.

Перед тем, как вернуться в столицу, Эр отчитала меня по полной программе за разгильдяйство и равнодушие к людям, оберегавшим мое здоровье и безопасность. Я, конечно же, горячо повинилась, раскаиваясь, и умоляла простить.

— Ну, вот, слезки собираются. Не плачь, — утешила женщина. — Вижу, что искренне переживаешь. Хотя утром я перетрусила. Захожу, чтобы потрогать лоб, а тебя ни в ванной, ни в туалете нет. Меня сердечными каплями отпаивали. Мальчишки сообщили, куда следует, а потом узнали, что ты в город укатила. Сбежала.

— Прости, — обняла я Эр, представив испуг женщины, обнаружившей на кровати чучело вместо спящего человека. — Больше не сбегу.

— Не сомневаюсь. За своим сокровищем ездила? Не прячь глазоньки. Горят ярче, чем у мартовской кошки. Не пойму, вроде бы тот же парнишка, что в стационаре жил, и вроде бы не тот, — задумалась медсестра. — Правда, недолго ночевал возле тебя. Эм дежурила, когда его в больницу увезли.

— Это он, — кивнула я. — Перенес тяжелую операцию.

— Бедняжка. Надеюсь, будет строжиться над тобой и отучит быть дитём.

Согласна. Пусть воспитывает денно и нощно.

Распрощавшись, Эр уехала, передав меня в руки персонала лечебницы.

Чем занимались я и Мэл? Учились быть вместе, узнавали друг друга, проходили реабилитацию. Я — с утра и после обеда, а Мэл — трижды в день.

Помимо лечебных процедур, начатых в стационаре, добавились занятия, развивающие моторику рук. Меня заставляли работать с мелкими деталями: бисером, бусами, элементами конструктора, мозаикой. Я создавала аппликации, лепила из пластилина, пыталась вышивать, плела макраме, собирала разрезанные на кусочки картинки, рисовала карандашами, красками и даже углем.

Меня учили играть на пианино. Сперва предложили выбрать любой из инструментов, и я, поколебавшись, остановила выбор на классике жанра.

Мою память, как и ум, тренировали домашними заданиями: заучиванием наизусть стихотворений и отрывков из текстов, решением математических и логических задач.

Я вырабатывала твердость руки при письме, тренируя каллиграфический почерк. Отдельно ходила на занятия по расширению речевого запаса и оперированию словами, где подбирала рифмы, подыскивала синонимы и антонимы, разгадывала кроссворды и ребусы.

Мне завязывали глаза, давали какой-нибудь предмет и предлагали описать его на ощупь и угадать. Или заставляли ходить босыми ногами по ножным ваннам, наполненным разными средами: теплой и холодной водой, песком, галькой, щебнем. В вынужденном отсутствии зрения обострялись прочие органы чувств.

Куратор, следивший за реабилитацией, пояснил, что мелкая моторика тесно связана со зрением, памятью, речью, восприятием и вниманием. Чем лучше она развита, тем эффективнее работает нервная система. А еще от развития мелкой моторики зависит скорость реакции на внешние раздражители. Стимулирование же тактильных ощущений способствует быстрой ориентации, помогает абстрактному мышлению, развивает интуицию и чувствительность.

Со мной проводили уроки по психоэмоциональному анализу. Учили слушать себя, своё настроение. Учили медитации, концентрации внимания. Также проводили занятия общего характера: о причинно-следственных связях, о законах логики, о теории случайностей и закономерностей, об эволюции, о пищевых цепочках, о макро— и микромире.

Не сказать, что успехи были сногсшибательными. И раньше мои руки не отличались особым умением создавать шедевры, но все же "Чижик-пыжик, где ты был?", сыгранное указательным пальцем, приводило в неописуемый восторг преподавателя, который, в свою очередь, безостановочно хвалил ученицу, вдохновляя к новым свершениям.

Мэл тоже не скучал. Все-таки он показал мне швы. Это же нонсенс — спать в одной постели с мужчиной и не задаться целью увидеть их.

С большим вниманием я разглядывала розовые бугристые полоски и полумесяцы на запястьях. В каждом из порезов крылся свой смысл, в совокупности заинтересовавший смерть. Шрам внизу живота, ближе к паху выглядел красным и надувшимся. Мэл с неохотой пояснил, что кожа вроде бы срослась, но неведомые силы растягивают её и деформируют, пытаясь разорвать. Поэтому нужны специальные процедуры, размягчающие рубцы и снимающие натяжение.

Мэл отмокал в ваннах со специальными добавками, и их состав постоянно менялся и дорабатывался. Он ходил на перевязки. Шрамы смазывали особыми мазями, обкалывали расслабляющими препаратами, закрепляли заживление с помощью глубокой обработки лазером и рассасывали рубцы, миллиметр за миллиметром преодолевая силу языческого обряда. Браслеты с рунами стали неизменным атрибутом на руках Мэла. Они оттягивали на себя темное заклятье, ослабляя его действие, и дважды в день их заменяли свежими — настолько велика оказалась мощь древнего ритуала.

На следующий день по приезду на курорт для Мэла доставили спецпосылкой учебники по предметам курса, и он почитывал их, пересказывая мне освоенные параграфы. Не знаю, каким образом Мелёшину-старшему удалось заполучить книги, запрещенные к чтению вне институтских стен, и переправить в Моццо.

Питались мы за тем же столом, который первоначально выделили для меня, неизменно в окружении охранников. Теперь компания телохранителей разрослась, и менялись они чаще. Человек пять или шесть — не упомнить каждого, да и зачем? Черноглазый и куряга с татуировкой на костяшках не появлялись. Я попросила Мэла походатайствовать перед отцом, чтобы их не наказывали. Они не виноваты в моем побеге.

Мэл помолчал.

— Их послужной список перечеркнут. Провалившихся исключают из особого подразделения. Таковы правила.

— И что теперь делать? — ужаснулась я. — На какие шиши они будут кормить семьи?

— Без работы не останутся, — заверил Мэл. — Разве что потеряют часть льгот и привилегий.

С нами пытались завязать знакомство отдыхающие чинуши с супругами. Пройдя через кордон телохранителей, они здоровались, пожимая руку Мэлу, и одаривали меня вежливыми протокольными комплиментами. Их спутницы мило улыбались, поддакивая, но я вспоминала слова, невольно подслушанные в столовой в первый вечер, и в приветствиях высокопоставленных чиновников остро чувствовала фальшь и искусственность. Претило мне и то, что солидные дяденьки с пузиками чуть ли не сгибались в поклоне передо мной и Мэлом. И ведь элитные курортники знали, что отношения дочери министра и сына руководителя объединенных департаментов далеки от целомудренных, но ртов не открывали.

О нас забыла и пресса. Как-то я захотела почитать, что пишут обо мне и Мэле. Он сказал одному из охранников, и с тех пор в "Апельсинную" каждое утро приносили свежие газеты с пылу, с жару. Журналисты задвинули историю обо мне, как о талисмане пострадавшего висоратства, на дальний план. Центральное место отводилось обсуждению перемен в политической жизни, и фамилия моего отца фигурировала наравне с Рублей. О Мелёшине-старшем тоже упоминали хвалебно как о дальновидном руководителе, сумевшем искоренить раздрай двух конкурирующих департаментов. Единожды обо мне сообщили скупыми строчками в хрониках: мол, прохожу реабилитацию на курорте, без названия оного.

И все же казусы случались. Непонятным образом меня узнавали на улицах Моццо. Люди с восторженными лицами кидались, чтобы пожать руку, и охранники брали нас с Мэлом в кольцо, отгораживая от навязчивых поклонников.

— Вы мученица! — кричала какая-то тетка, которую телохранители вежливо отталкивали в сторону. — Я молюсь за вас каждый день!

— Фанатики страшны тем, что неуправляемы. Или наоборот, программируемы, — заметил Мэл и каждый раз, выходя за пределы лечебницы, требовал надевать темные очки: не столько из-за яркого солнца, сколько для ощущения защищенности.

Парадокс. Всю жизнь я притворялась висораткой, стараясь не выделяться из толпы, а теперь моя жизнь оказалась достоянием общественности, и невидение мною волн обыватели воспринимали как ниспосланное свыше испытание и проверку на стойкость духа.

Мы развлекались, гуляя по курорту. Однако Мэлу, в отличие от меня, была присуща стремительность. В том же парке "Топиар" он промчался вихрем, не впечатлившись красотами, в то время как я долго любовалась выстриженным лицом человека и водопадом, стекающим с зеленой растопыренной ладони.

Вообще-то в Моццо не практиковали бесплатные развлечения, однако озеро входило в их число. По крайней мере, для курортников из правительственной лечебницы выделили закрытый пляж с отдельным входом.

Мы отдыхали в отдалении, на шезлонгах и под зонтиками, и охранники зорко следили за любопытными. Озеро мне понравилось: большое, берег из мелкой гальки, нагретой на солнце, вода морская и чистейшая, ландшафт берегов оформлен в естественном стиле — с выступами, бережками, небольшими скалами и обрывами. Ведь не очень уютно отдыхать у круглого блюдца.

Мэл презрительно называл озеро лужей и болотом, хотя противоположный берег болотца терялся в дымке. Перед походом на пляж он менял повязки, прилепляя пластырь телесного цвета. Наверное, чувствовал себя неудобно и не хотел привлекать внимания. Пустого валяния на солнце или под зонтиком Мэл не понимал. Я барахталась у берега, а он заплывал далеко, но делал неторопливые ленивые гребки, соблюдая рекомендации врачей.

Надетый в первый раз купальник вызвал у меня острое желание снять его и никогда не надевать, и вообще, лучше бы просидеть весь месяц в "Апельсинной". Я походила на бледную тощую поганку. Хорошо, что выпирающие как у дистрофика ребра замаскировались под эластичной тканью. А может, худоба казалась надуманной, потому что Мэл подошел сзади, и, обняв, начал нашептывать на ухо разные словечки, от которых мои щеки загорелись.

И все же худосочность, на которую я раньше не обращала пристального внимания, превратилась для меня в навязчивую фобию, поэтому завтраки, обеды и ужины стали обильными и более калорийными. Мэл тоже не сидел на диете, и его аппетиту позавидовал бы любой. Он похудел, отчего плечи выделялись, едва заметно сутулился, реже брился, и выглядел этаким вкусняшкой для противоположного пола. Я не раз замечала взгляды женщин, направленные на него с интересом и даже с вызовом, и меня охватывала невообразимая смесь из гордости, что этот мужчина — мой, из жуткой ревности (будь моя воля, я выгнала бы всех женщин из Моццо) и из зависти к ярким красоткам. Да и Мэл посматривал мельком на представительниц слабого пола, но его интерес был эстетическим, как если бы человек любовался красивой картиной или скульптурой. Но в данном случае любителем оказался мой мужчина, и смотрел он на ноги, на глубокое декольте и на боевой раскрас хищниц-барракуд.

Природа заложила в мужчинах полигамность, которую не выветрить ничем, — вспомнились слова Вивы. Нет уж, рискну опротестовать. Любоваться Мэл может, но другие особи должны меркнуть передо мной. Итогом явился пересмотренный гардероб и откинутые в сторону тряпки. Не годилось ничего.

Задавшись целью, я выкроила свободное время и отправилась по магазинам в сопровождении двух охранников, пока Мэл получал плановую порцию лечения. На этот раз меня не глодали угрызения совести при виде трат, зачисляемых на кредитную карту. Желание стать красивой для Мэла затмило прочие сомнения.

Плохо, что Вива была далеко. Она указала бы на проблемные места и акцентировала выигрышно достоинства, поэтому пришлось выбирать одежду на свой страх и риск. К эффектным и вызывающим тряпочкам прибавились обувь, откровенный купальник и шляпа с большими полями.

По возвращению в лечебницу я вывалила из сумки тюбики и флакончики, привезенные из столицы, и, наплевав на домашнее задание по поиску математической прогрессии, занялась улучшением внешности. В итоге на полднике меня лицезрели в босоножках на танкетке и в маечке с шортиками необычного кроя и леопардовой расцветки. Мэл приглядывался ко мне и так и этак, а после столовой, не успели мы зайти в "Апельсинную", прижал к двери.

— Для кого вырядилась? — спросил на ухо.

— Ни для кого. Сама по себе, — пожала плечами, а тело отозвалось предательской дрожью предвкушения.

Вообще, наши отношения были наполнены сексуальным подтекстом, не говоря о конкретике. Оказывается, флирт, заигрывание и физическая близость считались для Мэла вещами, само собой разумеющимися. Мне не с чем сравнивать, но, наверное, все мужчины таковы.

Его ладонь, поглаживающая мое колено, когда мы ехали на мобиле, или его пальцы, взбирающиеся по моей ноге, когда мы сидели в парке на лавочке. Его пальцы, добравшиеся до бедра, поцелуйчики в шею, за ухом...

В первые дни Мэл позволял мне доминировать в постели, но вскоре переключил активность на себя, потому что привык лидировать. Он бывал нежен, бывал агрессивен, бывал торопливо груб, когда мы уединялись спонтанно, в укромных уголках.

— Давай, я... — предложила ему срывающимся голосом, изнемогая под жадными ласками.

— Нет, — отрезал Мэл, подминая под себя и раздвигая коленом мои ноги. — Мужик под бабой — что петух под курицей.

Его интерес, игривые интонации и вспыхивающие зеленые ободки в глазах были точным барометром настроения. Самым страшным и безысходным для меня станет момент, когда они перестанут разгораться, а значит, нужно приложить все усилия, чтобы этот миг никогда не наступил.

— Эвка, ты помнишь что-нибудь? — спросил однажды Мэл, когда после утренней гимнастики в кровати мы, оба вспотевшие, уравняли дыхание.

— Смутно, а что? — отозвалась лениво и расслабленно.

— Воспламеняешься мгновенно. Я тоже нечетко помню.

Взаимно сгораем.

— Это плохо? — поцеловала его ладонь.

— Это очень даже хорошо, — потерся он небритостью о мою щеку. — Пошли в душ.

Как уже упоминалось ранее, Мэлу претило бездействие. Это я могла часами лежать и мечтать, уставившись в потолок, а он был слеплен из другого теста.

Как-то вечером Мэл валялся на кровати, читая учебник по нематериальной висорике, а я тщетно пыталась собрать из конструктора икосаэдр. И так, и этак вертела уродливую кривульку, но пространственное мышление впало в ступор.

— Помоги, а то завтра влепят двойку, — пожаловалась я.

Мэл не стал выполнять задание вместо меня. Он сел сзади, и, управляя моими руками, показывал и объяснял, куда и какую деталь прикручивать. Совместными усилиями мы соорудили требуемый многогранник, закрутив гаечки ключом.

— Спасибо, — поцеловала его. — Ты мой герой.

Некоторое время Мэл подбрасывал икосаэдр в ладони.

— Садись-ка снова, — кивнул на кровать, и когда выполнила его просьбу, завязал мне глаза галстуком. Я уже закусила губу, предвкушая, но Мэл был настроен по-деловому.

— Прислушайся к себе. Чувствуешь волны?

— Зря всё это, — протянула я руку, чтобы снять повязку, но он отвел её в сторону. — Ничего не вижу, ничего не ощущаю. Абсолютно.

— Есть интуиция. Есть математика и теория распределений. Если регулярно тренироваться, ты когда-нибудь создашь свое первое заклинание. Слепые тоже могут управлять волнами.

— Ну да, — усмехнулась скептически.

— А как воины сражаются с завязанными глазами на мечах и побеждают противников, оставаясь невредимыми?

— Таких воинов — два на сто тысяч человек. И то, потому что у них необычайно развито внутреннее видение.

— Волны подчиняются определенным законам, — не унимался Мэл. — Их изучают давно, написано множество книг и работ на эту тему. Плотность потока, длина, распределение в пространстве, зависимость от погодных условий. Хороший шахматист просчитывает партию на несколько ходов вперед. Ты тоже сможешь просчитать.

— Ты забыл одно. Из меня получится отвратительнейший шахматист.

— Эва, ты не хочешь попробовать, потому что боишься, — напирал он.

Наверное, Мэл прав. Я — трусиха. Боюсь заглянуть в колодец и увидеть свое отражение, потому что оно заочно не нравится. Зачем мне волны? Жила без них спокойно, и проживу ещё сто лет без бед. Но теперь рядом со мной Мэл, и буду цепляться за него всеми конечностями.

— Ну, давай попробуем.

Мэл опять сел сзади и притянул к себе. Мы сидели, как тогда, в его квартире перед окном, разве что теперь мне завязали глаза.

— Прежде всего, оценивай время суток, время года и фазу луны. Теплый колпак не играет роли. Неплохо бы знать активность Солнца и наличие магнитных бурь, но они незначительно влияют на волны. Сейчас они упорядочены и текут в одном направлении. И плотность хорошая — на один кубометр порядка двух волн.

— Вообще-то знаю, — ответила я раздраженно. Зря, что ли, проучилась в висорических ВУЗах почти три года?

— Прекрасно. Освоим заклинания первого порядка, а потом примемся за те, что идут по нарастающей.

Мэл не сказал: "попробуем" или "попытаемся", он безапелляционно утвердил: "освоим" — и точка.

— По-моему, ты далеко замахнулся, — пробормотала я. Руки Мэла, обнимающие меня, отвлекали от сути разговора, как и дыхание у виска. В искусственной темноте кожа наэлектризовалась, и ощущения стали острее. — Между прочим, Стопятнадцатый обучил меня некоторым заклинаниям первого порядка.

Выслушав о заклинании отвлечения, холодном уколе и о "засирайке", Мэл попросил показать, но после нескольких неудачных попыток я опустила руки.

— Давно не тренировалась.

— Неплохо. Ходишь рядом, и движения смазаны.

Он помогал, водя моими руками, правильно выставлял пальцы, показывал, как дергать и закручивать волны.

— Уй!

— Что? — сорвала я повязку. — Больно?

Он рассмеялся.

— Попала ледышкой в бок. Слушай, выходит, это ты уколола меня тогда после лекции? — осенило его. — А я думал, отдача. И оглушение Касторскому тоже ты устроила? Когда я чуть не накормил его deformi*... Ну, Эвка, ты даешь, — ухмыльнулся Мэл и прижал к себе, а я смущенно молчала. — Теперь знаю, что мы на верном пути. Не отвертишься.

Притомившись, я предложила поменяться ролями и завязала Мэлу глаза шарфиком, чтобы испытать на тактильную стойкость. Он сперва скептически хмыкал и посмеивался, но вскоре эксперимент сорвался, потому что терпения Мэлу хватило ненадолго.

— У тебя выносливость ни к черту, — сообщила я, отойдя от налетевшего шквала. — Нужно работать и работать над выдержкой.

— Хочешь стать моим тренером? — обнял Мэл, зевнув. Выдохся, бедняжка. Впрочем, как и я.

Таким образом, тренировки с волнами вслепую вошли в ежевечернюю программу, а Мэлу привезли вторую коробку с книгами, и он занялся расчетами — строил графики, карябал формулы и приводил зависимости распределения волн в пространстве в форму, которую бы понял слепой. В общем, увлекся товарищ, а мои плечи ныли после отдачи, но в объятиях Мэла забывалось о боли.

В любой сказке найдется ложка дегтя. Пусть Мэл не заикался о ритуале, проведенном в стационаре, но к свалившемуся на меня счастью примешивалась вина за его жертву. Каждая свободная минута возвращала меня к разговору с Царицей, и на глаза наворачивались слезы. Я недостойна Мэла! Я не заслужила.

В порывах нежности моя забота вываливалась на него по разным мелочам. Мэл просыпался по утрам, а на столике ждал завтрак: кофе, как он любил, булочки, сливочное масло, омлет. Я же любовалась спящим Мэлом, каждой черточкой повзрослевшего лица, расслабленного во сне, каждой морщинкой. Любовалась его руками — сильными, способными держать руль, собирать икосаэдры и любить меня до потери памяти. Он казался мне произведением искусства.

Наверное, Мэл испытывал неловкость. После нескольких пробуждений он спросил грубовато:

— К чему это? Сюси-пуси всякие, кофе в постель...

— То есть? — растерялась я.

— Эвка, если считаешь себя обязанной, забудь. Мне не нужны телячьи нежности. Не хочу, чтобы ты чувствовала себя виноватой.

Я открывала рот и закрывала, а потом рухнула в кресло и, захлюпав, расплакалась.

— Прости меня... — где-то рядом извинялся Мэл, а я отпихивала его, закрывая лицо.

— Не хочешь — не надо. Уйди!

— Эвочка, я не хотел... Думал, что ты из чувства долга... Что расплачиваешься со мной...

Примирение вышло долгим. Мэла напугали мои слезы, а я не могла ничего с собой поделать. Плакала на его плече, а он обнимал меня, поглаживая, и успокаивал.

— Я хотела, чтобы ты... — Ик. — Хотела сделать приятное... — Ик. — Ты красивый...

— Я?! — удивился Мэл.

— Да, — икнула опять. — И еще ты — мой...

— Твой, — ухмыльнулся он.

На следующее утро меня разбудил аромат кофе.

— Просыпайся, засоня. Пропустишь всё интересное.

Мэл лежал в кровати, подперев голову рукой, и смотрел на меня. Если он думал таким способом выбить клин клином, то глубоко ошибся. Нет ничего лучше, чем начать день рядом с любимым человеком, пить с ним кофе из одной кружки, делиться булочкой, увозиться в яблочном джеме и слизывать его с губ Мэла. А потом облизать его липкие пальцы, а затем... затем забыть о завтраке напрочь.

Ну, и после горничные поменяли заново постельное белье.

Но однажды мои слезы не подействовали. Хуже того, я испугалась, что они всё испортили.

С отцом я не общалась. Да и зачем? Между нами было всё предельно ясно, а изображать любящую семью перед камерами будем, когда вернусь с курорта. По умолчанию наша договоренность осталась в силе: я получаю аттестат о висорическом образовании, родитель сообщает адрес матери.

Зато молчание семьи Мэла настораживало. Он не общался с родителями по телефону, не рассказывал сестре, как проводит дни. Возможно, Мелёшину-старшему хватало сухих рапортов охранников и отчетов врачей, но все же элементарный привет не мешало бы передать, тем более, маме.

Еще настораживало, что Мэл не притронулся к кредитной правительственной карте. Получив от администратора такую же карточку, что и моя, он задумчиво поиграл ею и отложил. За всё время реабилитации в Моццо он не прикоснулся к синему пластику с буквой "V".

Как-то я предложила сходить на концерт популярного заезжего певца, но Мэл отказался. Он предпочитал избегать мест, где требовались висоры.

К правильным выводам я пришла не сразу. Лежала ночами, пялясь в потолок, не в силах уснуть, пока не оформились беспокоившие меня мысли.

Мэл ушел из дома. Вернее, отдал родителям ключи от квартиры. Этим объяснялся переезд в общежитие. И еще Мэл отдал кредитки. Теперь у него нет денег.

Вот и всё.

Почему? Что произошло?

Что, что? Тупая голова! — отругала себя.

Родственники Мэла не могли причинить вред из-за Дьявольского Когтя. Наверняка они мечтали выплеснуть на меня свой негатив и обвинить в трагедии, произошедшей с Мэлом. Или считали себя в достаточной степени аристократами, чтобы опускаться до слепой девчонки с гнилыми корнями. Наша семья справится и без вас, барышня, — посмотрели свысока Мелёшины и отвернулись. У Мэла получился серьезный разговор с родителями. Они высказали всё, что думают по поводу моей особы, а Мэл не разделил их мнение.

Мне были безразличны брезгливая снисходительность отца и его воспитательные методы. Наши родственные отношения всегда строились на договоренностях. Но за Мэла сердце болело, несогласное с тем, чтобы он разрывал из-за меня семейные связи.

Несколько дней я наблюдала за ним. Ему звонили друзья, в основном, Мак и Дэн, и Мэл, не стесняясь моего присутствия, смеялся, слушая их рассказы, и делился о том, чем занимается в Моццо. Почти в каждой его фразе звучало "Мы с Эвой...", "Я так и сказал Эве...", "Вчера ходили с Эвой...". Поговорив с друзьями, он пересказывал мне последние институтские сплетни.

С дедом Мэл общался кратко и по делу, но всегда с большим уважением. Тот считался незыблемым авторитетом у внука, — вынесла я из их разговоров. Но родителям и сестре Мэл не звонил, так же как и они не донимали его телефонными трелями.

Моя нервозность нарастала. Меня угнетало быть причиной размолвки в чужой семье.

И так и этак я подходила к Мэлу, придумывая, как начать разговор, но слова казались надуманными, и он бы сразу догадался, к чему клоню. Теперь я понимала сомнения Мэла, когда он не решался сказать об ашшаваре*. Может, спросить напрямик? Нет, вопрос деликатный, здесь нельзя действовать топорно.

— Как думаешь, почему меня оставили в институте, а не предложили учиться в лицее? Твоя сестра там учится. Или меня посчитали недостаточно высокородной? — спросила у Мэла, когда мы пришли с пляжа.

Он посмеялся.

— Во-первых, высокородная леди, лицей — женское заведение. Твоих охранников не пустили бы внутрь...

— А разве женщин-телохранителей не бывает?

— Бывают. Не подумал об этом. Но их тоже не пустили бы. А еще потому что твой отец благодаря тебе поддерживает популярность и расположение Рубли. Ты не закрылась в мирке для избранных, а учишься в массах, несмотря на то, что стала слепой. Ты смело смотришь вперед.

— Ничего подобного! — возмутилась я пафосом в его словах.

— Это не я. Это газеты, — он бросил на колени мне увесистую пачку страниц.

В одной из колонок, посвященных сплетням и слухам о личной жизни известных людей, с восторгом сообщалось о моих успехах в лечении и о планах на будущее, в частности, о продолжении учебы в институте. А обо мне и о Мэле — ни слова, — закусила я губу.

— А когда твоя сестра закончит учебу?

— Через четыре года, — ответил он неохотно.

— А как поживает твой дед? — поинтересовалась я за обедом. — Разбирает очередное дело?

— Угу, — отозвался невнятно Мэл, помахав вилкой.

— А клиника Севолода процветает или разорилась? — поинтересовалась между прочим, когда Мэл вернулся с лечения.

— Процветает, — кивнул он с хмурым видом.

— А...

— Кузен здравствует, о тебе не спрашивал, — перебил Мэл. — Эва, к чему вопросы?

— Просто так, — попробовала увильнуть.

— Нет, специально.

Видно, плохой из меня дипломат, и не умею плести хитроумные интриги.

— Егор, ты не общаешься с родственниками. Они не звонят и ты им — тоже.

— Ты тоже не звонишь своему родственнику, — усмехнулся он.

— Я — другое дело. У нас так принято.

— Откуда знаешь, как принято у нас? — криво ухмыльнулся Мэл и вышел на террасу.

Я двинулась следом и обняла его, прижавшись к спине.

— Мэл, они тебя любят и беспокоятся. Отец оформил перевод в Моццо, выделил кредитную карту, присылает тебе книги...

— Это дед посылает...

— Неважно, — приложилась щекой к рубашке. — Позвони им! Они ждут. И мама скучает.

— Да что ты можешь знать о моей матери? — разорвал он сцепление рук.

— Ничего... — у меня задрожали губы. — Просто... у меня тоже есть мама, и она ждет меня... Если бы я могла, то давно позвонила ей... А у тебя телефон под боком...

— Эва, не дави на жалость и не пускай слезу. Не поможет, — сказал грубо Мэл.

Разве я послушалась? Наоборот, заплакала, закрывая рот ладонью, а Мэл дернулся и вышел из комнаты, с грохотом закрыв дверь. Не знаю, где он бродил и что делал. Я проплакала, лежа на кровати, и отказалась идти на ужин. У меня разболелась голова, и дежурная медсестра дала таблетку.

Неужели Мэл не понимает?

Наоборот, он понимал, требуя, чтобы я не винила себя за принятое им решение в стационаре. Но и без того я испытывала огромный груз вины за размолвку в семье Мэла.

Если бы мой ребенок поступил так же ради особы, которую толком не знаю? Наверное... — взялась за обгрызание первого ногтя — я бы ужасно гордилась, что мой сын, единственный на всем белом свете смог перебороть смерть. Никто — ни хваленые врачи, ни лучшие консультанты страны — не помогли ни делом, ни советом. А он сумел. Он скромный и не кричит на всех углах о своем подвиге. Потом... — принялась за обгрызание второго ногтя — я бы переступила через себя и обязательно поинтересовалась девочкой, ради которой мой сын совершил геройский поступок, и постаралась понять, что привлекает моего сына в ней. Какие у нее достоинства и недостатки. Затем... — перешла к третьему ногтю — даже если бы она не понравилась, я не прекратила бы общаться с сыном. Подумаешь, какая-то девчонка. Девчонки приходят и уходят, а связь с ребенком нельзя терять. А если бы мой сын умер из-за этой девчонки? — занялась четвертым ногтем — Хватило бы мне сил пережить горе?

По всему выходило, что Мэл сказал родителям обидные слова, а теперь мосты сожжены, и он не хочет делать первый шаг.

Так и уснула, хотя солнце еще не село. Проснулась уже поздним вечером, под покрывалом. В комнате горел ночник, в открытую дверь с террасы тянуло прохладой. Опершись о перила, Мэл смотрел в парк, и я подошла, встав рядом.

— Жизнь коротка, чтоб размениваться на обиды. Вдруг не успеешь сказать маме главное? Потом будешь корить себя каждый день.

— Не начинай, — прервал Мэл. Значит, вернулся с демонами в голове.

— Ты как-то сказал, чтобы я не чувствовала себя виноватой, а у меня не получается, — продолжила, не обращая внимания на его недовольный тон. — У меня ничего этого не было: ни отца толком, ни мамы, ни сестры. Не было большой семьи. Говоришь, чтобы я не чувствовала себя обязанной, а у меня вот здесь камень, — показала на грудь. — Как смотреть твоим родителям в глаза?

— Не смотри.

— Спасибо за совет. Спокойной ночи.

Все время, что я принимала ванну и готовилась ко сну, Мэл оставался на террасе. В щелку двери просочился запах сигаретного дыма. Он курил.

При мне Мэл не притрагивался к сигаретам. Видно, затронутая тема оказалась тяжелой для него, и я разбередила душевную рану.

Но ведь рано или поздно мне придется встретиться с родителями Мэла. А его сестра — натура импульсивная, она и подавно не станет молчать. Кем я выгляжу в их глазах? Высокомерной девицей, не по происхождению возомнившей о себе невесть что? Той, что вбила клин между близкими родственниками?

Мэл пришел и улегся, погасив ночник. Не сказав ни слова, обнял меня и притянул к себе.

Следующее утро стало таким же как все утра в Моццо — солнечным, летним, щебечущим. Но за завтраком я вяло ковырялась вилкой в тарелке, вполуха занималась на занятиях, перепутала задания и ошиблась с ответами, и куратор пожурил за рассеянность. Массаж, электростимуляция и внутривенные вливания прошли мимо внимания. Я перемещалась на автомате, погрузившись в себя.

Мэл хмурился, поглядывая на меня.

— Пойдем на пляж? Доктор разрешил увеличить нагрузку.

— Иди. Мне не хочется.

— Ты давишь на меня, Эва. Я так не люблю.

— У меня нет настроения. И ни в чем не упрекаю тебя. Ты прав. Что мне известно о твоей семье? Может, я никогда не встречусь с твоими родителями, а заранее накрутила проблем, — пожала плечами. — Так что разруливай свою жизнь, как хочешь, и общайся, с кем хочешь.

Что мы будем делать на пляже? Улыбаться и делать вид, что ссоры не было? Я так не могу. Займусь-ка лучше разучиванием скороговорок. И вот еще стихотворение не выучено.

— Колосится в поле рожь золотым огнем... — забормотала.

Мэл походил туда-сюда по комнате и, выйдя на террасу, снова закурил. Ну вот, нам уже тягостно оставаться вместе.

— Привет, это я, — донесся его голос через некоторое время. — Да не кричи так... Оглушила, бедовая... Да... Нормально... Лечусь... Результаты прекрасные...

Прекрасные результаты. А мне не говорил.

— С Эвой... — Короткий смешок. — Обещаю, получишь первая... Как дела?... Старая песня... — Еще один смешок. — Терпи... — Долгая пауза. — Ого, сколько новостей... Звони... И передавай привет... бате и маме... Пока.

Мэл вернулся с террасы, засовывая на ходу телефон в карман брюк. Он разгуливал по лечебнице только в брюках — летних и светлых, и всегда надевал рубашки с короткими рукавами. Пижон.

Опустившись на корточки, Мэл взял мои руки.

— Прости, — сказал, поглаживая пальчики, и в особенности тот, на котором обосновался Коготь Дьявола.

— Прости, — потянулась, чтобы поцеловать его, и, не выдержав, обняла.

Не умею фальшивить и притворяться, будто всё в порядке, хотя на самом деле не так. Плохо Мэлу и поэтому плохо мне.

— Пойдем на пляж?

— Пойдем.

Он мазнул меня по носу и вздохнул.

После нашей размолвки Мэл начал общаться с сестрой, и она звонила ему каждый день, а иногда несколько раз на дню. Он регулярно передавал приветы от неё, и я просила Мэла передать привет ей. Но отцу и маме он так и не позвонил, наверное, конфликт оказался глубже, чем мне виделось. Ну и ладно, главное, начало положено. Баста наверняка передает родителям разговоры с братом, и мама Мэла слушает и просит повторить.

Я безумно боялась задавать вопрос о деньгах, вернее, об их отсутствии, потому как предчувствовала реакцию Мэла. И не ошиблась.

— Егорчик... — поелозила пальцем по столику. Тьфу, ничем не лучше Эльзушки. — У меня есть карта, и девять тысяч в сумке...

— И у меня есть карта. А деньги оставь при себе, — сказал Мэл, и по его тону я поняла, что спорить бесполезно.

Вот и весь разговор.

Спокойное состояние претило природе Мэла. Движение и скорость были его стихиями.

Однажды он сказал:

— Я договорился, после обеда занятия отменяются. Поедем в Моццо-2.

— Зачем?

Горнолыжный курорт Моццо-2 находился снаружи за куполом. Там же зима и снег. И лыжи. Я сразу представила, как Мэл совершает неудачный разворот и падает, ломая шею или позвоночник. Или лыжная палка распарывает ему бок. Меня прошиб пот. В последнее время фантазии носили оттенок кровожадности, и в моем воображении рисовались разнообразные печальные финалы. Я боялась за Мэла и его беззаботность.

— Прогуляемся. Хочу проветриться. Осточертело лето. Не бойся, перегружаться не буду.

Мэл посоветовал взять с собой кредитную карту и мелочь на сувенирчики. В спортивную сумку, которую он захватил с собой, я сложила теплую одежду и шубку.

— У меня с собой костюм, а ты возьмешь напрокат, — объяснил Мэл, закончив сборы.

Выяснилось, что он захватил в Моццо зимнюю куртку со штанами и специальные ботинки. Наверное, в его безразмерной сумке умещался весь гардероб из покинутой квартиры.

— Часто бываешь в Моццо? — полюбопытствовала я, когда мы ехали на электромобиле к терминалу.

— Раньше приезжал с родителями раза два или три в год, а потом реже. Приелось.

Разбалованный товарищ. Приелось ему. Для меня Моццо навсегда останется сказкой-мечтой, городом-чудом.

Наше приключение происходило при неизменном участии охранников. Их присутствие означало, что убийца еще не найден, и я начала подозревать, что его никогда не поймают.

Поездка в Моццо-2 осуществлялась через автомобильный терминал. В промежуточном шлюзе мы сменили одежду, соответствующую зиме, точнее, первым мартовским денькам, и машина дэпов* выехала из купола Моццо на свободу.

Горные склоны слепили снежной белизной, и зеркальные очки пришлись как нельзя кстати. Курорт-сателлит кишмя кишел желающими отдохнуть, покувыркавшись в снегу. Народ спешил взять от жизни по максимуму, благо погода позволила. Ведь скоро весна вступит в свои права, и с гор хлынут ручьи.

Мэл проводил меня к пункту проката зимних принадлежностей.

Странно после лета окунуться в зиму. Как если бы выскочил из разогретой бани на мороз. В ботинках и теплом костюме я стала дубликатом Мэла, разве что меньше ростом и в меховых наушниках. Как ни странно, у него имелась наличность — сотенок пять или шесть. Негусто. На такие деньги в Моццо можно скромно пообедать в каком-нибудь кафе.

Мэл взял напрокат снегоход, заставил меня надеть специальные защитные очки, и мы начали развлекаться. Он катал меня по трассам, заставляя визжать, вцепившись в него. Потом Мэл усадил меня впереди и учил водить, но из-за паники я не могла сосредоточиться, забыв об уроках медитации.

А потом оказалось, что по воскресеньям в Моццо-2 проходят соревнования на снегоходах. Пять километров по запутанной трассе в круглом котловане, а наверху вопят зрители и болельщики. И Мэл взял и записался в участники.

— Эва, не волнуйся. Ты же видела, ничего страшного, — уверял он, пока ему привязывали на рукав тряпочку с номером участника. — У меня руки скоро отвалятся от бездействия. Баранку на электромобиле крутить, что ли?

И я согласилась, хотя видела: скажу "нет", и Мэл беспрекословно подчинится.

Ох, и лихая была гонка! Я прокричала все легкие и осипла. "Мэл! Мэл!" — скандировала что есть сил и прыгала. Вот он, азарт болельщика.

А уж Мэл... Я ни разу не видела его таким... живым. Пусть он ехал не на любимой "Турбе" или "Эклипсе", а всё равно сидел за рулем как влитой. Заходил умело в вираж и также умело выходил на прямую, наращивая скорость.

В соревновании участвовали человек двадцать, не меньше, и в снежном шлейфе, оставляемом снегоходами, гонщики были неразличимы, но я точно знала, что Мэл лидировал.

— Ураа! — кричала, размахивая флажком, купленным в сувенирной лавочке. — Мэл первый!

Мэл пришел вторым. Зло пнул по лыже снегохода и сплюнул. Еще бы. Конкуренция оказалась неслабой. Это не пузатенькие чиновники из лечебницы, полощущие свиные тельца в озере. Соперники по гонкам обладали азартом не меньшим, чем у Мэла, и горели любовью к спорту и соревнованиям.

Весь вечер потом я уговаривала Мэла, что главное не победа, а участие. Потакала его прихотям, мирилась со вспышками недовольства и испортившимся настроением.

Я недооценила его. Мэл нашел карту трассы, наверное, взял у администратора лечебницы и изучал вечерами, отмечая сложные участки и рисковые повороты. На следующий день он предупредил, что отлучается в Моццо-2, и, поцеловав меня в щеку, исчез. И потом Мэл уезжал за купол, раза два на неделе, а я сходила с ума от беспокойства. Может, он тайно подпиливал цепи на снегоходах конкурентов?

Доктор разрешил Мэлу увеличить нагрузку на мышцы, и тот пропадал в тренажерном зале лечебницы. На озере он заплывал все дальше, и я начала обижаться, скучая в одиночестве и плескаясь возле берега, потому что боялась глубины.

Совсем не удивилась, когда в следующее воскресенье мы поехали в Моццо-2, и Мэл снова записался в участники, а сотенных бумажек осталось совсем мало. Уже тогда я поняла: если он одержим какой-то идеей, то не отступится. Мэлу было необходимо первое место. Он преодолевал эту высоту, утверждался за счет победы. Что-то вроде установки: "Если одолею сейчас, то смогу всё".

Я волновалась за него ужасно. Не знаю, как пережили бы мы поражение, потому что упадническое настроение Мэла пришлось бы сносить мне. Охранники, как и предыдущий раз, смотрели на зрелище с невозмутимым видом. Непрошибаемые. Ничего их не берет.

А я надрывалась и снова посадила голос, болея за Мэла.

— Да-вай! Впе-рёд! Ура-а-а!

И Мэл пришел первым!

Я сорвалась в котлован вниз по дорожке и повисла на нем, зацеловывая, а Мэл обнимал меня, успевая принимать рукопожатия от противников по трассе.

Мой чемпион! — поцеловала его, словно Мэл выиграл кубок мира, не иначе. Он выиграл больше. Призовой фонд в размере двенадцати тысяч висоров.

Вечером в "Апельсинную" принесли торт с взбитыми сливками, заказанный мной по приезду в Моццо. Я глядела на Мэла восторженными глазами. Мой чемпион. Он может всё.

Мэл рассказал, где пропадал на неделе. Оказывается, он ездил в Моццо-2 и изучал трассу. Не удивлена. Горжусь им, горжусь его настойчивостью.

Взбудораженность победой не давала мне успокоиться. Я нашла в телефоне непритязательную песенку, и, изобразив восточную женщину, исполнила танец живота с последующим освобождением от лишней одежды.

Мэл смеялся, а потом вдруг замолчал и присоединился к стриптизу со всеми вытекающими последствиями.

Победа в соревновании преобразила Мэла. И дело было не только призовом месте, но и в том, что он снова почувствовал уверенность в руках, и его тело возвращалось в прежнюю физическую форму.

Заработанные в гонках деньги Мэл тратил на меня, то есть на наши развлечения. В реальности сумма победы оказалась символической, потому как веселье на элитном курорте — штука затратная. К примеру, при входе на выставку картин с иллюзиями улетучивалось по тысяче висоров с носа. Вот и весь выигрыш, — вздыхала я тяжко, но Мэл не унывал и интересовался:

— Говори, куда пойдем сегодня.

Уж как я отнекивалась и предлагала складываться пополам, — бесполезно. Мэл не воспринимал никакие доводы, а давить на его гордость мне не хотелось.

Однажды я уговорила Мэла пойти на концерт симфонической музыки. В Моццо гастролировал оркестр с бездной лауреатских званий и солистами — мировыми знаменитостями. Хорошо, что Мэл купил билеты в последний ряд, когда все прочие места разобрали. До чего мне понравилось выступление — не передать словами. Скрипка соло рвала душу на части, и музыка вела за собой, выбивая слезу печальным минором. Вытирая глаза, я случайно взглянула на Мэла и выяснила, что он преспокойно спал, подперев голову кулаком. Даже овации его не разбудили. Лишь когда к выходу повалили зрители, Мэл вскочил заспанно. Охранники смотрели на сцену как истуканчики. Не разобрать за темными очками, спали они или слушали. Ни один мускул не дрогнул на их лицах, в то время как зал швыркал и сморкался в платочки.

В другой раз мы посетили выставку современного искусства. Мэл обежал залы за пять минут и заскучал. Я же останавливалась перед каждым экспонатом минут по пять, не меньше, чтобы изучить перетекающие или, наоборот, острые обрывающиеся формы, и любовалась оттенками цветов, хаосом линий и нагромождением фигур. Два охранника прохаживались вместе со мной молчаливыми сфинксами.

Мэл истомился напрочь и в результате сказал, что будет ждать снаружи. Вдоволь нагулявшись по павильонам и залам, я решила, что эстетический вкус удовлетворен, и, распрощавшись с какофонией стилей, побрела к выходу. А Мэл испарился. Исчез. Не успела я удивиться, встревожиться и забеспокоиться, как он появился из-за угла, возбужденный и веселый, засовывая в карман брюк... денежные купюры?!

Вечером затюканный мною Мэл признался, что натолкнулся на стихийную цертаму*. Участниками оказались незнакомые, такие же, как и он, скучающие курортники, чьи спутницы услаждали взоры экспонатами выставки. Чтобы не уснуть, мужчины решили повеселиться, разумеется, с привлечением денег. Спорили по мелочи. Создавали gelide candi* одинакового размера, и выигравшим признавался тот, чей морозный шарик продержится дольше остальных, прежде чем растаять или исчезнуть. Участники ставили по тысяче, победитель забирал всё. Мэл выиграл десять.

— Десять?! — изумилась я. — Вот так запросто десять штукарей?!

— Во-первых, здесь Моццо, а не шарашка, — сказал он надменно. — А во-вторых, почему запросто? Я проиграл на igni candi*. Это тебе не на снегоходах кататься.

— Ох, Гошик, — обняла его. — Ты сильно рискуешь.

Дело в том, что закон и правопорядок запрещали азартные игры в неположенных местах.

— Всё под контролем, — поцеловал меня Мэл. — Не волнуйся.

Я не вникала в движение денег у него, в его приходы и расходы. Мэл управлялся со своими суммами, не вовлекая меня в дебеты и кредиты, и мне оставалось поражаться его смекалке, расчетливому уму и азарту. Передо мной стояла своя цель: чтобы Мэл был моим, и никаких альтернатив.

Мэл заразил азартом и меня. Мы часто спорили о том, как устроен Моццо, и где задействованы волны, а где работает техника.

Взять, к примеру, тот же дождь. Работают водосоздающие заклинания, или под крышей купола проложены прозрачные трубы?

Или маршрут солнца. Светило встает и уходит за горизонт строго на востоке и западе, двигается по неизменному пути, в полдень — строго в зените. На наших широтах подобное астрономическое чудо невозможно.

Как создают необходимую температуру под куполом? Может, пленка пузыря преломляет солнечный свет и концентрирует его, усиливая? Как устраивают ветер? Как создают звезды на искусственном небе? Какова глубина у озера? Какова высота купола? Различают ли растения под куполом смену времен года?

Мэл взял у администратора лечебницы краткий путеводитель по Моццо, и мы спорили, сверяясь с ответами из тонкой брошюрки.

Что может стать предметом спора с любимым мужчиной? Поцелуи, обжимания или нечто большее, с остринкой: в кабинке для переодевания или за обеденным столом, когда пальцы Мэла карабкались по ноге под короткую юбку, и я закусывала губу, чтобы не выдать себя ненароком.

Проигрыши приходились, в основном, на мою долю. Мэл не признавал поддавки. В спорах он был безжалостен и не делал скидку на женственность и накрашенные глазки оппонента.

Один из выигрышей достался мне, когда мы строили предположения о затратах, необходимых для содержания солнечного рая под куполом. Я плавала в мечтах и утверждала, что Моццо процветает за счет богатеньких туристов, а Мэл доказывал, что курорт дотирует государство. В конце концов, он позвонил зятю, тому самому С.Ч. Семуту. Тот перезвонил еще кому-то и еще кому-то и, в конце концов, выяснил, что Мэл ошибся. В общем, Мэл проспорил то, из-за чего каждый вечер я разводила в стакане порошок из саше.

Уставшие и полуголые, мы выползли на террасу ближе к полуночи. Возможно, по парку прохаживались телохранители, проверяя периметр, мне было все равно.

Моццо спал. Вдоль щебневых дорожек горели светлячками маячки-фонарики, легкий бриз доносил ароматы ночных тропических цветов, лягушки в пруду затянули нестройный хор, и их напевные кваки долетали до нашей террасы.

Я поцеловала Мэла в плечо, и, сорвав розу, заложила за его ухо. Он беззвучно рассмеялся и притянул к себе. Вот оно, мое медовое счастье.

Развлечения делились на культурные и те, что с физическими нагрузками. Нетрудно догадаться, кто из нас предпочитал активный отдых.

Мэл заманил меня на искусственные горы для альпинистов. Мы ныряли с аквалангом и катались на магнитных роликах. У меня потом отваливались ноги от усталости, а Мэлу хоть бы хны. Еще он предлагал освоить водные лыжи, но я перетрусила. В другой раз попробую, как приеду в Моццо, — поклялась себе. А вот на лыжи в Моццо-2 встала, но опять опрофанилась. На пологой детской горке ноги разъехались, и я упала в снег. Так и ковыляла по лыжне под руководством инструктора. Все-таки спорт не для меня.

В общем, развлечения Мэла преследовали движение и выброс здорового адреналина. Раньше я предпочитала избегать острых ощущений, но теперь, чувствуя поддержку Мэла, была не прочь попробовать, хотя и с визгом, писком и вцепившись в его рукав.

Когда Мэл увидел новокупленный купальник, по-моему, он забыл, как моргают. Тоненькие полосочки в нижней части и верхняя часть, выгодно подчеркивающая прелести, загипнотизировали его. Точнее, прелести не могли похвастаться роскошными объемами, но умело скроенный лиф ввел зрение в обман и заставил Мэла замереть, уставившись на мою грудь.

— Эва... — его голос внезапно охрип. — Это неприлично и вызывающе.

— Да, а без белья прилично? — промурлыкала в ответ. Раньше я побаивалась надевать откровенную покупку, а сегодня поняла, что настало время.

Всё началось с того, что накануне вечером после ужина Мэл учил меня водить электромобиль. Сложностей в управлении транспортным средством — ноль. Одна педаль тормоза, неизменная скорость, как ни разгоняйся, включение — поворотом тумблера. Однако мобиль не желал покоряться, и Мэл помогал мне осваивать сложный транспорт. Катались мы вдоль улицы перед лечебницей, и камеры отслеживали дерганья несчастной машинки, как и охранники. И тут с противоположной стороны улицы кто-то крикнул:

— Мэл, зайчик! Привет!

Две темноволосые девушки в коротких юбках, о которых я бы сказала, что их нет, помахали Мэлу издалека и поцокали дальше. Охранники даже не дернулись. А зачем? Никто не нападал.

Зато я заметила, что одна из девиц была без нижнего белья. Просвечивающая юбочка не скрывала выпуклости и вогнутости.

— С тобой поздоровались, — толкнула в бок Мэла. — Не будь хамом, ответь.

— Не собираюсь, — нахохлился он.

Похоже, Мэл решил, что пойман с поличным, а я почувствовала острейший прилив ревности, хотя не показала виду. Вот, значит, какие девушки в его вкусе: смуглые, с длинными ногами и в откровенных нарядах, а не бледные поганки, загоревшие до легкого намека на золотистость.

Весь вечер Мэл приглядывался ко мне, а я порхала с беззаботным видом, но накручивала про себя. Ах, поганка? Ах, супердевочки? Надо же, столичного принца заметили издалека. "Зайчик"... И ведь бывает в Моццо раз в году, а о нем помнят. Значит, товарищ хорош во всех отношениях, ведь девичья память, как правило, коротка. Или приезжает на курорт чаще, но мне почему-то наврал.

Ставшая привычной тренировка с волнами прошла в молчании. Мэл завязал мне глаза, и я повторила старые одноуровневые заклинания, продолжив затем оттачивание нового.

Свечение — относительно простое заклинание, являющееся базовым для многоуровневых конструкций. Нужно стянуть волну в гармошку за гребни и отпустить. Волна, распрямляясь, испускает слабый свет — тусклое призрачное облачко или дымку, и чем сильнее стягивается, тем ярче результат. Я не гордая, могу довольствоваться всего двумя ухваченными гребнями, но проблема состояла в том, что у меня не получалось угадать их расположение. Не создавалось это заклинание, хоть тресни. Лишь в двух случаях из десяти возникало жалкое подобие свечения, но Мэл упорно заставлял осваивать дурацкое заклинание.

Каждая тренировка имела стандартное начало.

— Фаза луны? — начинал Мэл.

— Растущая, третья четверть, двадцатый день цикла.

— Погода?

— Снег с дождем, минус восемь, ветер шквалистый, порывы до пятнадцати метров в секунду, — как послушная ученица продемонстрировала я знание погодных условий за куполом, о чем мне регулярно сообщал администратор.

— Плотность волн, направление?

— Две на куб, хаотическое.

— Конкретнее.

— Смещающиеся, перекрещивающиеся.

— Амплитуда, высота?

— От шести до десяти и не более восьми.

Сегодня же в меня словно бес вселился и он же управлял моими руками. Не знаю, что я навязала из волны и, вообще, смогла ли ухватить её, но Мэл молчал и не комментировал. Пришлось снять повязку самой. На уровне рук висело мутное, слабо фосфоресцирующее облачко. Некоторое время оно болталось в воздухе, а затем постепенно растворилось.

— Точно не видишь волны? — спросил удивленно Мэл.

— Точнее некуда. Ничегошеньки не вижу.

— Хорошо сработала. Как будто знала, где волна, и где гребни, — поделился он наблюдением. — Наверное, это и есть интуиция.

Наверное, это есть сердитость. "Зайчик"... У Мэла было с одной из тех девчонок задолго до меня. Разве могу я предъявлять претензии? Упрекнуть его не за что, но все равно глодало.

Нужно быть мудрее и терпеливее. На моем пути попадется немало похожих особ, и они будут гораздо назойливее двух незнакомок с улицы, — уговаривала себя, но увы, тщетно. Надо бы помедитировать. В ванной, что ли, закрыться?

На этот раз близость вышла агрессивной с моей стороны и не доставила прежнего удовольствия. Мэл крепко спал, а я вздыхала. Лежала и представляла, как было у него с той девицей, что прошла по улице в прозрачной юбочке, а потом переключилась на успокаивающие мысли. Мэл сейчас со мной, а не с ней и ни с какой другой. Ради меня он поступил так и не иначе и не раскаивается в своем выборе.

И все же бес подзуживал, и в итоге Мэл услышал на следующее утро:

— А разгуливать без белья прилично?

— Значит, поэтому не спала полночи? — усмехнулся он.

— Не поэтому.

— Ну да. И вела себя в постели как заводная кукла.

— Разве не понравилось? — изумилась я преувеличенно.

— Тебе не понравилось, — уточнил Мэл. — Ревнуешь?

— Вот еще! — фыркнула возмущенно. — Да, ревную!

При следующей встрече выцарапаю глаза тем цокающим лошадям, потому что Мэл — мой.

Он привлек меня к себе.

— Эвочка... ну, как истереть то, что было до тебя?... Давно было... Вот видишь, я не святой... И характер остался прежним, — потерся носом о нос. — Отрежь всё, что произошло до нашей встречи. Ведь главное, что есть сейчас, между нами.

Верю. Понимаю. Чувствую сердцем и постараюсь забыть.

— Хорошо, что мы на закрытом пляже, — сказал Мэл. — Не то мне пришлось бы надевать на тебя паранджу.

Как я поняла, купальник ему понравился, несмотря на снобистское заявление о неприличности. Увы, жалкие тесемочки не выдержали натиска и порвались, после того, как по возвращению в "Апельсинную" Мэл попросил продефилировать перед ним. Я включила всё свое умение расхаживать по подиуму, и показ мод плавно переместился на кровать.

Пришлось приобрести купальник поцеломудреннее и под присмотром Мэла, но всё равно он недовольно хмурил брови. Ему казалось, что все модели чересчур откровенны и вызывающи.

А потом мой мирок пошатнулся.

Как-то, после очередной вечерней тренировки Мэл сказал:

— Эва, у меня к тебе серьезный разговор.

Я замерла. Если он завел речь о серьезности, значит, дело нешуточное.

О чем Мэл хочет поговорить? О его родителях? О моем транжирстве? О регрессе в лечении? О Рубле? — ломала голову.

— Скоро полнолуние...

— Знаю, — прервала его. — Скоро полнолуние, после чего активность волн пойдет на убыль. Сейчас самые удачные дни. Куда ни ткни, везде волны. Даже я не попаду пальцем в небо.

— Да, это отлично... — замялся Мэл. — Что ты знаешь об оборотнях?

От удивления я закашлялась:

— О чем, о чем?

— Об оборотнях.

— Сказочки. Не верю в них, хотя байки гуляют. А что, тебя укусил один из них?

— Лет сто не слышали, чтобы они нападали и кусали. Оборотни с трансформируемым телом давно одичали, потому что не смогли устоять перед инстинктами. Их потомки превратились в животных с минимальным интеллектом. Сохранились те виды, чья истинная природа является рудиментарным признаком.

— То есть?

— Ну... как правило, они сильны. У них отличный слух, великолепное зрение, прекрасное обоняние. Они быстро бегают, ступают бесшумно. Предпочитают небольшие города и поселения ближе к природе, жизнь в мегаполисах им претит. Перекидываться не могут, но, тем не менее, сохранили признаки вида, например, могут ментально общаться между собой, игнорируя защиту дефенсоров*.

— Ух ты! Столько интересного, — восхитилась я. — Откуда знаешь?

— Читал. А ты сталкивалась с такими людьми?

— Нет, — помотала я головой. Задумалась, перебирая в памяти лица и образы, и снова покачала отрицательно. — Это невозможно. Их закололи бы вилами, как в средневековье, или посадили в клетку.

— Цивилизованность уберегла оборотней от истребления. Их одичавших сородичей травили и жестоко убивали, хотя и за дело. За заразу, за вирус в слюне, за распространение бешенства. В наши дни обыватели лояльно относятся к...

— Одомашненным? — подсказала я весело. История забавляла.

— Да, к одомашненным, — согласился Мэл со смешком. — Такие оборотни контролируют свои порывы, не причиняют вреда людям. Но одомашнивание наложило свой отпечаток. Цивилизованные виды стали тупиковой ветвью развития. Это замкнутые системы, они размножаются как и хомо сапиенс, но внутри своего племени. Живут семьями, общинами...

— Стаями... — вставила я, совсем развеселившись.

Мэл усмехнулся:

— И стаями. Некоторые из видов приспособились к человеческому обществу и неплохо устроились, но инстинкты, заложенные природой, руководят ими и по сей день. Например, самцы строго следят за отсутствием соперников на своей территории.

— На какой территории? — изумилась я: — Метят, что ли?

— Точно не знаю. Ментально, наверное. Но два взрослых самца ни за что не уживутся в ограниченном пространстве.

— Ох, страсти! Хорошо рассказываешь, будто встречался с ними... с оборотнями.

— Встречался, — ответил Мэл спокойно.

— Да ну?! Значит, мир вокруг нас полон нелюдей? — оглянулась я по сторонам. — И почему они не попались мне?

— Их процент в общей массе человеков слишком мал, чтобы ты заметила. И они стараются не афишировать себя в силу инстинктов и заложенного природой чувства самосохранения. Они хищники. Охотники, которые предпочитают затаиваться и набрасываться на добычу.

— А ты, оказывается, видный знаток оборотней, — хихикнула я и пересела на колени к Мэлу.

— Худо-бедно, но кое-что нашел. О них мало информации. Они не распространяются о себе. Следуют правилу: "осведомлен, значит, вооружен". То есть враги или противники не должны знать об их слабостях и уязвимых местах.

— А в чем серьезность разговора? — потрепала Мэла за вихор и поцеловала. На меня накатило игривое настроение.

— В том, что ты знакома с одним из них, и в том, что ты тоже в некотором роде... оборотень.

Я смеялась до колик в животе и выступивших слез.

— Хорошая шутка.

Но Мэл не поддержал розыгрыш, оставшись серьезным.

— Сконцентрируйся, — сказал мне. — Вспомни, происходило ли с тобой что-нибудь, что могло бы указать на принадлежность к ним. Необычности со слухом, зрением, обонянием.

В памяти всплыла инфекция, подхваченная перед фуршетом, и аллергия на жаропонижающие препараты во время акклиматизации в Моццо. В первом случае дело происходило в полнолуние, Мэл заметил, когда мы гуляли. А на второй случай я не обратила внимания, потому что купол курорта не пропускает свет луны.

— Было нечто похожее... Но ведь прошло! Ну да, хороший слух... И зрение... И нос... Мэл! Ты приезжал в Моццо! Я чувствовала тебя! А потом пропал. Ведь приезжал?

— Приезжал, — признал он с неохотой.

Значит, нюх не подвел меня. Мэл появлялся в тот день на курорте и не решился поговорить. Его неуверенность понятна. Попадись он в руки мне, я бы не отпустила и вытрясла из него объяснение странному поведению.

Стоп. Мысль убежала не туда.

— Чухня. Это побочные действия от приема лекарств. Слух и зрение оборотней не зависят от полнолуния. Вот и первый прокол.

— Эва, ты не в чистом виде оборотень. Ты — полиморф, и это не врожденное качество, а приобретенное.

— Ветром надуло, — пробормотала я обескураженно. Сказочность набирала обороты, и чем дальше, тем неправдоподобнее.

— Не сквозняком, а обетом на крови. С символистиком. С Вулфу.

— То есть... А-а... Хочешь сказать... — силилась я выдавить что-нибудь внятное, но получалось нечленораздельное мычание. — Но как? Ты сказал, только размножение... Вулфу?! Профессор — оборотень?!

— Ну, что он оборотень — громко сказано... И да, размножение только естественным путем. Вообще-то кровь не смешивается, но в твоем случае это произошло во время обета. Ли-эритроцитов — практически ноль, но ты полноценная... даже не знаю, как точно их вид называется... Это хищники...

— Ага... — уставилась я в точку. — Хищники, луна... Все в порядке. А я оборотень. И Альрик — оборотень. Нифигасе. Не верю. Идиотская сказка.

И Мэл начал убеждать, долго и упорно. Вместе мы вспоминали ненормальности в моем поведении, и Мэл разбирал каждое из них. Жажда, повышение температуры, острый слух, четкое зрение, тонкое обоняние... Гипотеза Мэла объясняла и временную гибкость тела, и чувствительность кожи, и обострение органов осязания. Убийственно логичная теория.

— И что? Я превращаюсь? — спросила уныло, добитая свалившимся открытием. Вернее, до меня еще не дошло осознание изменений, произошедших в организме. Как их осознать, если ничего не чувствуется?

— Нет, — хмыкнул Мэл. — Ты обладаешь частичными признаками вида. Они обостряются в полнолуние, а потом пропадают. В целом, если приноровиться, можно жить безбедно.

— Но почему именно в полнолуние? Почему не на убывающую или растущую луну?

— Потому что это наследие, доставшееся оборотням от далеких предков. Луна воздействовала на них во все времена. Это сигнал... к производству потомства... к брачным играм... Призыв к поиску пары.

— А-а... — отозвалась я высокоумно и умолкла.

Получается, зашкаливающее либидо объяснялось ничем иным как полнолунием и чужими тельцами в крови. Самое время упасть на кровать и забиться в истерике, лупя по подушке. Не хочу, не хочу!

— Зачем он подстроил? — переключилась я вдруг на Альрика. — Что он задумал? Хочет исследовать меня как лабораторную свинку? — разошлась в гневе.

— Успокойся, Эва. Он не знал. Не мог предположить, во что выльется обет. Вероятность смешения крови равна нулю.

— Тогда каким образом я залезла в этот ноль? — переключила раздражение на собеседника. Профессор виноват в моей полиморфности, а Мэл виноват... потому что стал гонцом, принесшим сногсшибающую весть.

— Загадка. Даже символистик не понимает. И лучше бы не распространяться об этом. Знаем я, ты и он.

— Он знает, ты знаешь. И оба молчали! Проверяли, попаду ли в психушку? — распалилась я.

— Эва... — взглянул виновато Мэл. — Мы поздно поняли, хотя подозрения витали.

Видите ли, витало у них. Витало и витало, не торопясь, а я была готова упасть в объятия первого встречного. Дурацкие инстинкты. И что теперь делать?

Черт возьми, — схватилась я за голову. Надо же так влететь! Один-единственный обет — повод для гордости — и тот пошел вкривь и вкось. Ну, как меня угораздило? Что за патологическая невезучесть?

— И чем мне это грозит? — вцепилась в Мэла. — Я стану животным? Буду бегать на четвереньках? На лапах? — посмотрела на обгрызенные ногти.

Он легонько встряхнул меня.

— Успокойся. Полиморфизм неопасен. В твоем организме соседствуют признаки двух видов. Зато мне придется попотеть: отгонять самцов и держать тебя на привязи.

Некоторое время я соображала, о чем речь, и впала в замешательство. Ой, позорище! И к тому же озабоченное.

— Мэл! — порывисто обняла его и отстранилась, смутившись. — Я отвратительно вела себя, да? На всех кидалась?

— Ты же не знала, что с тобой происходит. И я не знал.

— Не хочу, чтобы ты стыдился меня. Как избавиться от этого? Можно как-нибудь вернуть обратно? Кровь профильтровать, отцедить эти... эритроциты...

Мэл улыбнулся:

— Избавиться не получится. Фильтрация тоже не поможет. И кто сказал, что мне не нравится?

— Слушай, получается, он не носит линзы. Значит, это врожденное, — переключилась я на другую тему, и Мэл понял, о ком идет речь.

— Ты видела?

— Да. Он как-то злился. А его семья... Я приезжала к нему и попала на день рождения. У него сестра, племянники, брат, мама... Неужели они — оборотни?!

— Это громко сказано. Их вид давно утратил способность перекидываться. Зато твои глаза меняются в полнолуние, — сказал Мэл, и я, взвыв от страха, вцепилась в него.

— Я покроюсь шерстью... Буду есть сырое мясо... Мамочки... — заскулила, уткнувшись в его плечо.

— Эва, это предрассудки, — успокаивал Мэл.

— Не хочу-у, — швыркала носом.

— Мы справимся. К этому несложно привыкнуть. Есть способы облегчить обострение.

Ночью я боялась отпустить Мэла от себя. Обнимала и прижималась к нему. Не нужны мне никакие оборотни и самцы. Хочу быть только с Мэлом и буду бороться со своим вторым "я".

Точно, сны о лесе! Ментальная связь, о которой говорил Мэл. Рудиментарный отросток. Истинная природа оборотней, проявляющаяся в сновидениях. Объяснение Мэла пролило свет на причину моих снов. После обета на крови непонятности начали копиться, пока не выплеснулись в полнолуние. Хозяин — это самец. Почему-то сонное подсознание заносило меня на одну и ту же территорию к одному и тому же хозяину. Сколько их, самцов? Много? Как от них спрятаться? Они агрессивны? Что это за народ?

Не хочу знать и слышать! — зажала уши и замотала головой. Я — человек! А остальное — досадное недоразумение. Пусть остаются в своем зверином мирке, я не приобщусь к ним.

Еще сенсация: профессор оказался оборотнем или как там его... И правда, хромота виделась мелочным недоразумением в сравнении с харизмой и обаянием Альрика. Да что там говорить, в нём всего чересчур. Внешность, манеры, движения... Самец, лидер по жизни, привыкший повелевать... Сильная выносливая особь. Фонтан феромонов... Теперь понятно, почему противоположный пол лип к нему как мухи на мед.

Рассуждая здраво, профессор не виноват в моем полиморфизме. Он и предположить не мог, что обет на крови приведет к смешению несмешиваемого. Но как вышло, что невероятность приклеилась ко мне и прижилась? Что во мне особенного? Руки-ноги на месте, сердце бьется слева, жабр и перепонок нет, мозг не размягчился, анализы берут регулярно, и нужно радоваться, что на состав крови не обращают внимания. Почему я стала полиморфом?

Обычный организм, без странностей... разве что за исключением "колечка", подаренного обитателем катакомб незадолго до поездки в гости к Альрику. Во время реабилитации в стационаре цепочка из звеньев-волосинок спряталась под кожу и больше не проявлялась. Не помню, показывался ли подарок Некты в последнее полнолуние. Вроде бы нет. Профессор говорил, "колечко" проступает из-за сильных психических стрессов, а таковых после гибели Радика не наблюдалось. Сплошные загадки.

Решено. По приезду в институт потребую от Стопятнадцатого и профессора очной ставки с Нектой в присутствии Мэла. Долой тайны. Соберем маленький консилиум и разберемся с сувенирами институтских чудищ.

Я поглядела на руку. Зрение ни к черту. Но послезавтра оно обострится. В полнолуние.

Как мы пережили это полнолуние?

Мэл позвонил профессору, и тот посоветовал подходящие препараты, дозировки и разъяснил, как облегчить состояние. Во время разговора я грызла ноготь. Не хочу ни слышать, ни видеть Альрика. Он перестал быть преподавателем. Он стал самцом, при мысли о котором самка во мне навострила уши.

Я ходила и оглядывалась по сторонам, выискивая в каждом встречном оборотня. Мне мнилось черт те что.

— А этот тип — случайно не оборотень? — спросила шепотом у Мэла, кивнув на охранника.

— Нет. Я бы знал.

— А этот? — кивнула на мужчину, гонявшего мячики по корту, когда мы проходили мимо теннисных площадок.

— И не этот. Эва, успокойся.

— Я боюсь.

— Напрасно. У них дела делаются только с добровольного согласия сторон.

— В полнолуние никто не спрашивал моего согласия. Захотелось, и неважно, с кем.

— Согласен, есть такое. Но ты молодец и справишься.

Чтобы не вызвать подозрений у охранников, Мэл съездил за лекарствами без меня. Ему-то хорошо, его не охраняли. Орава телохранителей следила только за мной, бесценной полиморфкой. Или полиморфичкой. Вот же зараза!

Я предложила Мэлу деньги на лекарства, но он решительно отказался и оскорбился.

— Будем считать, у тебя помутилось в голове от страха, — сказал перед тем, как поехать в аптеку.

И я согласилась с ним. Хотя Мэл ясно сказал, что перекидывание не грозит, меня одолевали фобии. Коли судьба нежданно осчастливила полиморфизмом, где гарантия, что она не добьет меня обращением в животное? Уж если профессор! — ученый с мировым именем, с титулами и званиями — не предполагал, что ли-эритроциты его крови наведут беспорядок в моем организме, то неизвестно, чего следовало ожидать в будущем. Логика перевернулась с ног на голову, нулевая вероятность подскочила до ста процентов, невозможное стало возможным.

Приближающееся полнолуние пугало, превратив ожидание в паранойю. Я без конца вертелась у зеркала, проверяя, не отрастают ли усы или хвост, и разглядывала глаза.

Мэл посмеивался:

— Не трясись. Покувыркаемся в кроватке, расслабимся.

Смех смехом, но он тоже был напряжен.

Чтобы отвлечься от нервной трясучки, я донимала Мэла расспросами, словно он принадлежал к звериному племени.

— И теперь каждое полнолуние придется пить таблетки?

— Каждое.

— До конца жизни?

— До конца, — отвечал терпеливо Мэл.

После подсчета полнолуний, ожидающих впереди, волосы у меня встали дыбом.

— А почему вертикальные зрачки? Наверное, это змеиные глаза, — психовала я. — Обовью тебя как удав и укушу во сне.

Мэл рассмеялся и обнял, взяв в кольцо рук. В его объятиях сразу стало надежно и спокойно.

— Оборотни условно делятся на примитивных и высших. Примитивные пополняют свои ряды, делясь вирусом в крови и слюне. Родословная высших берет начало за несколько тысяч лет до нашей эры. Пожалуй, за несколько десятков тысяч лет. Об этом мне рассказывал дед... В те времена люди поклонялись разным богам и сущностям и, чтобы приобщиться к божественности и возвеличиться, совокуплялись с ними, а точнее, с их земными воплощениями. Эва, не смотри на меня как на чудовище. Между прочим, это история древних культов... И представь себе, потомство, если таковое появлялось, возводили в ранг идолов. Перед ними преклонялись, воздавали жертвы...

— Варварство, — пробормотала я. Воображение передернуло отвращением.

— Касаемо зрачков. По всем признакам прародителями вида являлись хищники. Вымершие ископаемые или гости издалека.

— Из какого далека? — не поняла я.

— Из далекого далека,— Мэл показал пальцем в потолок.

Бред. Еще пришельцев здесь не хватало. Прилетели, наследили и улетели обратно. Я схожу с ума.

— Может, и не улетели, а остались на Земле и растворились среди людей, — выдвинул предположение Мэл.

— Всё, заканчиваем разговор о чепухне, — отстранилась от него. — Пойду медитировать и настраиваться. Полежу в ванне.

— Я спрашивал у символистика о его корнях, — крикнул Мэл вслед.

Я остановилась у двери:

— И что он сказал?

Мэл замялся:

— Сказал... что человек спит крепче, если знает меньше.

Понятно. Тому, кто сделал свой выбор, незачем загружать голову ненужностями о потомках гостей со звезд или поклонников варварских культов.

И первые симптомы дали о себе знать.

Мэл договорился о перерыве на сутки в лечении и в занятиях. Я комментировала, рассказывая ему, о чем болтают окружающие, о пересоленной и переперченной пище, о том, что душно, и что одежда натирает кожу.

— Во всем нужно видеть преимущества, — заверил оптимистично Мэл. — Можно услышать, что говорит о нас вон тот жердь из министерства иностранных дел.

— Он сказал толстяку, что Кузьма тикает за бугор, и что осталось перевести вторую половину со счетов. А тот ответил, что тоже сваливает, пока не замели. А о нас ничего не говорили, — отрапортовала я, обмахиваясь веером, сложенным из салфетки.

— Да? — удивился Мэл. Неужели он думал, что о наших отношениях будут сплетничать целый месяц? Если судачить о нас сутки напролет, языки быстро отвалятся.

Позже Мэл дольше обычного разговаривал с дедом на террасе, а я ушла в ванную, чтобы принять прохладный душ, а точнее, ледяной.

Конечно же, на коробочках, привезенных из аптеки, производители не написали: "принимать в периоды обострения хочи в полнолуние". Профессор рекомендовал жаропонижающие и общеукрепляющие препараты с гормональными добавками, притупляющими взрыв влечения.

Ночью лес снова позвал меня. В сновидении листья тихо шелестели на ветру, око луны семафорило с неба, но хозяин покинул территорию. Я не чувствовала его. Почему? Может, он нашел другую самку? Поняв это, второе "я" протяжно завыло, наполняя сонное царство горечью тоскливого одиночества.

— Проснись, — тряс меня Мэл. Он подвел к зеркалу и обнял, встав сзади. — Смотри.

Мои глаза светились как две желтых луны, пересеченные вертикальными полосками. Тело не изменилось, оставшись прежним, и грудь не увеличилась на три размера, но я чувствовала, как по коже пробегали невидимые токи — предвестники лихорадки.

Мы не вылезали из постели, не выходили из "Апельсинной" и заказывали еду в комнату, хотя у меня напрочь пропал аппетит. Жаропонижающие средства заглушали зов, облегчая телесную муку, а Мэл покорился и подчинился моим порывам.

— Эй, полегче, — только и успел возмутиться, когда я толкнула его на кровать и прыгнула сверху, припечатав. И откуда взялись силы в тщедушном тельце?

Не уверена, что Мэлу понравилось, как я тёрлась и мурлыкала, а еще выжала из него все соки. Наутро он продемонстрировал продольные разрезы на простыне. От когтей, — поняла я и снова напугалась. Мои обкусанные ногти не могли сотворить такое. Это не я. Или я. И я могу причинить вред Мэлу.

Он долго успокаивал меня и сказал, что такого офигительного... ну, словом, в жизни не получал столько удовольствия, и что впредь будет держать меня на коротком поводке, а лучше бы на толстой цепи. Его слова польстили и утешили.

На следующие сутки симптомы обострения понемногу исчезли, вернув в мир хомо сапиенсов, и на меня накатила неуверенность. Я мялась и бекала смущенно, прежде чем решилась спросить:

— А этот... полиморфизм... Если будет ребенок...

— Ты беременна? — прервал Мэл, глядя на меня пытливо.

Бесёнок, сидевший внутри, подталкивал сказать "да", чтобы посмотреть на его ошалевший вид и узнать реакцию. Обрадуется, или сердце уйдет в пятки?

— Нет. Не должна. Уверена, — утвердила, заметив, что бровь Мэла вопросительно приподнялась. — Я о другом. У нас получится... ну... завести ребенка?

— Получится, — обнял он меня. — И не один раз.

— Ну тебя, — шутливо толкнула его в бок и тут же прильнула: — Спасибо за все, Гошик!

— Начинается, — возвел он глаза к потолку.

— Спасибо, что ты есть у меня, — поцеловала его.

— В положении... залетела... беременна, — бормотала перед сном, обыгрывая слова на слух и язык. Первое казалось строгим, второе — девчоночьим и с перепугу, а третье — основательным и серьезным.

Сердце трепетало, а в воображении рисовались умильные картинки будущего. Наша семья... Малышок из пророчества... Нет, пока рано. Ребенок — большая ответственность. Во мне самой океан детскости. К тому же мы должны определиться с нашим будущим, то есть, где и на что жить.

— Эвка, что шепчешь? — поинтересовался Мэл. Он вышел из душа, потряс головой, высушивая волосы таким способом, и вдруг с разбегу прыгнул на кровать, всколыхнув. Мокрым прижался ко мне и обнял. Никогда не вытирается и надевает белье на влажное тело.

Ну, и кто из нас дитё?

В итоге мы провели в Моццо больше месяца по показаниям врачей.

Шрамы на руках у Мэла почти исчезли. На загорелой коже остались белые следы от сложного рисунка. Перестал тянуть и набухать шов после аппендицита. Рубцы почти не ощущались под пальцами, как и уплотнения. Мэлу прописали поддерживающую терапию два-три раза в неделю в госпитале и наблюдение.

Меня тоже выписали в удовлетворительном состоянии и велели ни в коем случае не бросать занятия по развитию интуиции и осязательных навыков.

— Волны обязательно вернутся к вам, — заверил горячо куратор на прощание.

Вернутся, не волнуйтесь. Как говорится, если гора не идет к Магомету, он сам пойдет к горе. Благодаря Мэлу я освоила четыре новых заклинания первого порядка, являющихся базовыми для сложных многоуровневых заклинаний. Помимо свечения он научил меня заклинаниям разогрева, звуковой вибрации и зыби.

Разогрев локальной зоны пространства достигался закручиванием волны движением, похожим на прядение пряжи. Отпускаешь — и волна, раскручиваясь, нагревает воздух. Это заклинание оказалось для меня самым успешным, как и создание зыби.

Зыбь напоминала заклинание отвлечения, но волну следовало не дергать, а мелко раскачивать. Воздух начинал струиться и течь так же, как бывает на солнце при сильной жаре.

Заклинание звуковой вибрации Мэл приспособил для меня, показав, как удобнее и эффективнее хвататься за волну двумя руками. Если дернуть рывком в противоположные стороны, то можно услышать легкий гул. Волна "поет" или "играет". Несмотря на адаптацию Мэла успешность приближалась лишь к половине от общего числа попыток.

Скромные, по моему мнению, результаты, Мэл считал огромным достижением.

— Я думал, будет гораздо хуже и труднее, — утешил он. — Прём в гору.

И мы пёрли.

Помимо сумок с вещами в багажнике машины дэпов* в столицу возвращались коробки с книгами, рюкзачок с сувенирами и небольшой альбомчик с фотографиями на плотной бумаге. Снимки с иллюзиями можно было увеличивать и сдвигать пальцами. Но больше всего мне нравились две фотографии с эффектом резерва кадров, то есть с пятисекундной выдержкой.

На первой картинке Мэл жмурился, а я целовала его в щеку, после чего мы улыбались в фотокамеру. На втором снимке мы стояли у озера, обнявшись, и смотрели на закат, а затем Мэл делал ладонь козырьком. В обоих случаях нас зафиксировали фотографы, которые обычно прохаживались среди курортников и зарабатывали на случайных снимках, предлагая купить. Мэл бы посмеялся надо мной, но я готова была втиснуть эти фотографии в медальон и носить рядом с брошкой из перевитых прутиков.

Он высказался против того, чтобы возвращаться на поезде, и мы выехали через автомобильный терминал. Поворот на Моццо-2 ушел налево, дорога в столицу повернула направо. Спереди — две машины дэпов* и сзади — две. Наш автомобиль шел посередине. Такого эскорта, наверное, не было даже у Рубли.

Мы возвращались в столицу в начале апреля. Зимний курорт заснул. На южных склонах виднелись большие проплешины, солнце светило ярко и весело.

Приклеившись к окну, я смотрела на наступление весны. Дорога оттаяла. Она петляла среди полей, рощ и по лесу. На черных жирных пашнях, вспаханных с зимы, ходили такие же черные смолянистые птицы.

Живя в Моццо, я утратила чувство реальности. Летняя сказка осталась далеко позади под прозрачным гигантским куполом и в моем сердце. Медовый месяц счастья.

Мэл нажал кнопку на боковой панели, и стекло приспустилось. Я высунула руку, ловя теплый ветер.

Весна!

_____________________________________________________

gelide candi*, гелиде канди (перевод с новолат.) — морозный сгусток

igni candi*, игни канди (перевод с новолат.) — огненный сгусток

сertamа*, цертама (пер. с новолат.) — состязание, соревнование, как правило, нелегальное

bilitere subsensibila* , билитере субсенсибила (перевод с новолат.) — двухсторонняя сверхчувствительность

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

Ашшавара аба — поцелуй смерти

deformi *, деформи (перевод с новолат.) — деформация

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

27. Принципы

После расслабленной курортной жизни и велосипедных скоростей столица оглушила спешкой, толчеей и выхлопами. С непривычки у меня пошла кругом голова. Нашей колонне не довелось постоять в автомобильных заторах — машинам дэпов* беспрекословно уступали дорогу, освобождая полосу.

Окраины теперь не отличались от центра. Снег стаял, дворники мели тротуары, мойщики окон на лесах облагораживали здания, натирая стекла до зеркального блеска.

Город сбросил оковы зимы и встряхнулся, отогревшись на ласковом солнце. Покрылись нежным пушком газоны, на деревьях набухли почки и высыпали сережки. Тяжеловесное содержимое рекламных плакатов сменилось летними сюжетами: желтыми одуванчиками, ромашками, танцующими девушками в сарафанчиках. Горожане перешли на облегченные одежды — плащи, ветровки, кепки, беретки.

Жаль, я пропустила мартовскую капель и пробуждение природы. Но, с другой стороны, не марала сапожки в грязи, не тонула в лужах и не поскальзывалась на корочке льда, намороженной за ночь.

Стоянка у институтской ограды пустовала, потому что было воскресенье. Машины дэпов* эффектно выстроились в ряд у ворот, и до общежития мы дошли в сопровождении десятка телохранителей.

Я оглядывала знакомые окрестности и не узнавала. Месяц назад на аллее лежал снег, и парк тонул в сугробах, а сейчас путь пролегал по дорожкам, выложенным брусчаткой и окаймленным бордюрчиками из кирпичей веселой расцветки. Каменные ангелы иначе склоняли головы, нежели раньше, а их крылья распушились как у воробьев, плещущихся в луже. Или мне казалось, а на самом деле причина была в теплом ветерке, играющем с челкой. Парк тоже смотрелся по-другому. Прошлогодняя пожухлая трава, протоптанная тропинка к дыре в заборе, деревья, вяло качающие ветвями... Скоро они зашелестят листвой.

Телохранители препроводили до четвертого этажа — туда, где теперь обитал Мэл, а вместе с ним и я.

Шаги и голоса отдавались гулко в пустых комнатах. Створка окна присохла за зиму, и Мэлу пришлось поднапрячься, чтобы впустить свежий воздух в помещение. С улицы ворвалось чирканье воробьев, и потянуло едва уловимым запахом дыма. Наверное, в квартале по соседству жгли прошлогодние листья.

Вот мы и дома. И что дальше?

Я растерялась. В первое пребывание здесь, меня опьяняла радость оттого, что Мэл рядом и что все вопросы разрешились. О большем и не думалось. А сейчас, посреди пустой комнаты с пыльным подоконником, вдруг одолела нерешительность. Одно дело сказать: "хочу жить с тобой", а другое дело — жить в квартире, где из мебели лишь кровать и холодильник.

Сперва в стационаре института, а затем в лечебнице для меня готовили завтраки, обеды и ужины, горничные наводили порядок в "Апельсинной", приносили чистую и выглаженную одежду, меняли постельное белье. Но в общежитии не было поваров и горничных. Кто будет убирать и готовить еду?

Кто, кто? Оказывается, к хорошему быстро привыкаешь, как привыкаешь к лености и праздности, забывая, зачем природа наградила хомо сапиенс руками. А именно затем, чтобы трудиться.

Итак, вокруг пусто и голо. Практически ноль. Что напрашивается в первую очередь?

— Нужно сложить куда-нибудь одежду. И на чем-то сидеть. И съедобного бы прикупить, — озвучила я неуверенно.

Мэл не стал спорить и протянул купюру с тремя нулями:

— Я — за стульями, ты — за едой. Хватит или мало? Не разбираюсь в ценах.

Тысяча на продукты?! Это же мизер! В Моццо мы питались в столовой лечебницы, где заказывали меню на любой вкус и цвет. Еще баловались мороженым и ледяным лимонадом во время прогулок, но кафе обходили стороной, при молчаливом обоюдном согласии решив тратить деньги на развлечения, весьма недешевые в курортной зоне. Так что штукаря хватило бы лишь на буханку хлеба без масла.

Внезапно в памяти всплыла горстка монеток из оклада младшего помощника архивариуса, благодаря которой мне удалось выжить, а еще пятьдесят висов в качестве пособия для низших категорий сотрудников, ставшие расчудесным подарком от Стопятнадцатого. И ведь я шиковала на эти деньги и была счастлива. А тут — целая ты-ся-ча! С другой стороны, Мэл не привык грызть сахарные плитки и пить чай на развес с карамельками.

— Это много, — сказала я, помахивая банкнотой. Хватит или нет? Не уверена.

— Это мало, — заверил Мэл. Ну да, если кушать молодую оленину, вымоченную в вине, то и десять штукарей сдует зараз как дым.

А ведь у Мэла есть предпочтения в еде. Он любит горячие бутерброды, многослойные пироги и многокомпонентные блюда, охотно ест морепродукты и рыбу, а также мясо во всех видах. Кроме оленины, разумеется. С неохотой поглощает супы и воротит нос от макарон и каш. Еще приемлет коктейли и соки. Воду как напиток не понимает. В лечебнице Мэл добавлял в стакан дольку лимона и ложку сахарного сиропа. А еще он — сладкоежка, но, в отличие от меня, имеет чувство меры. В общем, мой мужчина — привереда.

Мэл оторвал от раздумий.

— Будь осторожна, Эва. Ты вернулась туда, где тебя хотели убить. И каждый, кто учится или работает в институте — под подозрением. Даже в общежитии небезопасно. Прежде чем выйти из комнаты, вызывай охрану. — Он достал из кармана куртки знакомый браслет. — Если потребуется куда-нибудь съездить, тебя отвезут на машине дэпов*. Не шути со своей жизнью.

"И с моей" — не стал он добавлять, но я поняла и без слов. Вот уж не собираюсь рисковать. Счастье досталось дорогой ценой, чтобы запросто порушить всё, чего мы с Мэлом достигли.

— А где охранники?

— Они будут дежурить круглосуточно. Для них выделили комнаты на этом этаже. Напротив.

Наверное, вопросы моей безопасности были заранее оговорены с администрацией института, коли комендантша не перегородила мощным бюстом вход в общежитие, а наоборот, предоставила в распоряжение дэпов* студенческие апартаменты. С некоторых пор телохранители стали моими неизменными спутниками. У всех нормальных людей одна тень, а у меня теперь — три или четыре, а иногда и больше, и придется свыкаться с их вечным присутствием.

Вот и сбылись больные фантазии. Охранники, зажимающие меня на лекциях в тисках накаченных мышц... Подслушивание и подглядывание в целях безопасности...Свечка у кровати... Тотальная проверка пищи на наличие ядов... Совместные праздники... Хотя нет, в компании невозмутимых мордоворотов самое веселое мероприятие обречено на провал.

— Получается, я добровольно вернулась туда, где кто-то желает моей смерти. Сама же лезу в пасть к людоеду. Это похоже на безрассудство и глупость.

— Похоже, — согласился Мэл. — Но тебе нужен аттестат. Можно перевестись в другой ВУЗ, но где уверенность, что на севере или на востоке страны преступник не закончит однажды начатое? А здесь столица. Случись что-нибудь непредвиденное, и тебе помогут и защитят. Тут хорошее оснащение, уникальное и сложное оборудование, лучшие специалисты под рукой. Тут твой отец... и мой тоже, — добавил он неохотно.

— И, конечно же, замешана политика?

— И она тоже, — признал Мэл нехотя.

Тут и гадать нечего. Оба родителя выигрывали на моем присутствии в институте, зарабатывая очки к имиджу. Мелёшин-старший демонстрировал четкую и слаженную работу объединенных департаментов, а мой отец демонстрировал стойкость духа и смелость как наследственную черту в семье Влашеков. Да и мне перепало достаточно щедрот. Продолжение учебы гарантировало получение аттестата без пряток и притворства той, кем я никогда не являлась. Хотя вру. Придется изображать висоратку с сильным волевым характером, несломленную слепотой к волнам.

— Жмешь сюда, и загорается зеленый огонек, — объяснил Мэл. — Через десять секунд тебя ждут у двери. Эва, пожалуйста, используй браслет даже в общежитии. Я не смогу быть все время рядом и не услежу.

— Обязательно. Не волнуйся, — обняла его.

Я попросила Мэла составить список любимых продуктов, и он записал свои предпочтения в короткий столбик на тетрадном листке.

— Остальное выбирай сама. И не забывай про очки, — напомнил мне о конспирации.

— Очки не помогут. Машина дэпов* как фонарь в ночи. Её трудно не заметить.

— Тем не менее. У дэповских тачек максимальный уровень безопасности. Если машина утонет, она превращается в батискаф с маяком и запасом кислорода, воды и пищи на трое суток. И выдерживает давление в пять атмосфер. И фильтрует зараженный воздух. И не пропускает радиацию...

— Ого! — не удержалась я. — А автопилот есть?

— Нет, — покачал головой Мэл, не поняв шутку. Всё, что касалось моей безопасности, напрочь отбивало у него чувство юмора.

— А где возьмешь стулья и стол?

Он не стал вдаваться в подробности.

— Это моя проблема. Иди уж, добытчица, — шутливо напомнил о продуктовой миссии.

Ладненько. Посмотрим, у кого из нас будет богаче улов.

Неожиданно в голову пришла светлая мысль. Воспользовавшись моментом, когда Мэл ушел на кухню, я прокралась по-шпионски к своей сумке и торопливо отсчитала тысячу висоров. Мэлу необязательно знать потраченную сумму. А если попросит показать чек, оскорблюсь тем, что мне не доверяют.

Задание ясно: купить продукты. Но где? Появление дэпов* в квартале невидящих вызовет переполох среди жителей, и охрана упомянет о вояже по сомнительным местам в ежедневном рапорте, который попадет к Мелёшину-старшему. До центра долго добираться, к тому же цены там задирают безбожно. Будем выбирать подходящую торговую точку методом тыка.

Пришлось водителю ехать окраиной на небольшой скорости, прежде чем мой выбор пришелся на продуктовый магазин в спальном районе. Охранники следовали за мной и наполняемой тележкой с привычными каменными лицами. Ох, и пометалась же я с непривычки между стеллажами, возвращаясь обратно по нескольку раз. На будущее составлю полный список продуктов, чтобы не кружить по рядам, соображая, что уже сложено, а что забыто. Покуда же ориентиром и идеалом, к которому нужно стремиться, служил холодильник Мэла, чье богатейшее содержимое отпечаталось в моей памяти. Заодно, поглядывая на ценники, я понемногу избавлялась от интоксикации роскошью и числами с большим количеством нулей.

Воскресным вечером магазин погрузился в сонное болото, и все же кое-то из немногочисленных посетителей узнал дочку министра экономики. Двое парней направили в мою сторону телефоны, решив зафиксировать сумбурное брожение по торговому залу. Охранники отреагировали раньше, чем я. Один из них понесся как носорог к незадачливым папарацци, а потом его широкая спина закрыла обзор. Наверное, телохранитель по-тихому калечил технику наглецов, посмевших запечатлеть хаотичный вояж среди продуктовых стеллажей.

В результате покупательского забега набралось восемь больших пакетов на семьсот висоров, а также выяснилось, что тележка напичкана вис-улучшениями в виде бездонности, позволяющей вмещать безразмерные покупки. Хорошо, что я притомилась бродить по рядам, не то собрала бы половину магазина и не заметила.

Охранники вели себя так же вежливо и предупредительно, как и Мэл, открывая двери и неся к машине объёмистые пакеты с продуктами. Вернее, нес покупки один, а второй в это время бдил. Они разве что не пропускали вперед в целях безопасности, прикрывая мой драгоценный анфас и тыл. Наверное, они учились в той же школе для благовоспитанных мальчиков, что и Мэл.

Теперь я живу вместе с ним. Мы будем есть за одним столом, — размышляла, усевшись на заднее сиденье. Придется готовить, мыть посуду, выносить мусор, стирать грязную одежду, гладить... Ё-моё! — пробил меня озноб. Ладно, допустим, в лечебнице Мэл видел, как сушится мое белье на батарее в ванной. Свое же он бросал в короб и получал от горничных вместе с чистыми и отутюженными рубашками, футболками, брюками, носками. А теперь горничные тю-тю. Остались в Моццо. Но жизнь-то продолжается. На рубашках пачкаются воротники и манжеты, появляются случайные пятна. Как организовать стирку и глажку в пустых комнатах? Прежде я не задумывалась об утюгах, предпочитая немнущиеся вещи, и стирала в тазике. Шоркала чуток и вешала сушиться. Но теперь нужно думать и о Мэле. Доверь он мне погладить рубашку или футболку, и я тут же прожгу в ней дыру.

Что делать? — накатил на меня приступ паники. Нужны рубашки, которые не мнутся и самоочищаются, как скатерть в лечебнице. Под эти запросы подходят разве что доспехи, но и они требуют ухода.

В общежитской квартире надо периодически делать уборку, готовить завтраки, обеды, ужины. Выбрасывать мусор.

Но ведь нет мусорного ведра! И нет ложек и тарелок! И кастрюльки со сковородкой нет. И ножей с поварешками. И салфеток нет, как и стаканов. На окнах нет штор. Нет плиты. Вообще шаром покати.

Ужас! Даже голова закружилась от неожиданного открытия.

Покружилась немножко и перестала. Зато заработали извилины.

Все-таки не зря я прихватила денежки про запас, — похвалила себя за сообразительность. В хозяйственном универсаме, найденном через пару кварталов, остаток наличности ушел на покупку всего того, что успело прийти на ум. Кассир уставился на меня как на седьмое чудо света, пока один из охранников не дернул его за рукав, приводя в чувство. Наверное, служащий потом без продыху рассказывал друзьям и знакомым, что дочка министра экономики купила ведро под мусор как простая смертная.

Чувствую, мою внешность не замаскирует даже противогаз.

По приезду в общежитие телохранители препроводили меня до двери с табличкой "аз есмь", а пакеты с покупками занесли в комнату напротив.

— Стандартная проверка, — пробасил один из соглядатаев.

Как объяснил Мэл, охрана привезла в общежитие аппаратуру для просвечивания подозрительных предметов.

— Просканируют и принесут, — успокоил он.

Мэл еще много чего говорил о мерах, принятых для моей безопасности, но я с обалделым видом наблюдала за метаморфозами, произошедшими с комнатами, и пропустила лекцию мимо ушей. Во-первых, на полах появились паласы — не роскошные, но вполне приличные. Во-вторых, угол занял трехстворчатый шкаф с зеркалом в полный рост. Беглый осмотр выявил пару стульев с мягкими сиденьями, кухонный стол и плиту на кухне, тумбовый стол в дальней комнате, две настольных лампы с пустыми патронами и тумбочку. А при входе были навалены кучей какие-то деревяшки и шурупы.

— Вот это да! — выдавила я восхищенно, отойдя от изумления. — Это же настоящее богатство!

Месяц, проведенный среди элегантной роскоши правительственной лечебницы, заострил мой взгляд на качественные вещи, и тот выявил, что мебель в нашей квартирке — нова-новехонька. Пусть дизайн без изысков, зато функциональность и удобство налицо. Взять тот же шкаф с разнокалиберными, но вместительными полками и пустыми плечиками, покачивающимися на перекладине.

— Ой, Гошик! — повисла я на Мэле. Мой добытчик! — Как тебе удалось?

— Нужно знать места, — ухмыльнулся он. — Завтра принесут гардины. И у нас есть время составить список недостающей мебели.

Я вдруг вообразила, что Мэл истратил на покупку последние деньги или занял у друзей.

— Сколько... всё это... стоит? — от волнения у меня утратилась способность связно говорить.

— Считай, ты не слышала, что в запасниках комендантши пропадает без дела немало полезных вещей, — раскрыл он секрет.

Уф! Можно упасть на стул и, выдохнув облегченно, пригрозить:

— Смотри у меня. Я ревную даже к столбу. Что ты должен тётке-вехотке?

— Парочку пикантных историй из жизни кинозвезд и несколько автографов.

— Неужели среди твоих знакомых есть звезды экрана?

Хотя чему удивляюсь? Правильнее перефразировать вопрос: "Неужели остались люди на этой планете, с которыми Мэл не знаком?"

— Есть, — подтвердил он. — Если хочешь, представлю тебе кого-нибудь при случае.

Вот каково. Не я буду хвастать тем, что пожала руку известному актеру, а он станет рассказывать всем, что имел честь общаться с дочерью министра экономики.

Выяснилось, что Мэл собирал шкаф для верхней одежды и обуви, и довольно ловко. То, что пространственное мышление у него развито на "отлично", я поняла еще при сборке икосаэдра, но чтобы изнеженный столичный принц управлялся с дрелью — казалось диким и не вязалось с Мэлом.

Он посматривал на меня, посмеиваясь. Видимо, его веселило, что мое внимание приклеилось к процессу вкручивания шурупов, а глаза округлились от изумления.

— Эвка, есть хочу.

И я подорвалась на кухню. Разволновавшись, поначалу не смогла сообразить, чем кормить моего работягу и как угодить ему, но продышалась и успокоилась. В пакетах, проверенных дэпами*, полно полуфабрикатов. Сейчас набьем холодильник, опробуем новую сковородку на новой плите и настругаем салатик.

Ну и пусть огуречные кубики напоминали чурбанчики, а вместе с зеленым луком порезался палец, — наш первый ужин останется в моей памяти навсегда. Во-первых, я забыла купить салатницу, и пришлось приспосабливать кастрюльку. Во-вторых, не вспомнила о разделочной доске, и вообще, не учла множество мелочей, необходимых на кухне. Но Мэл не стал комментировать качество ужина, и его завидный аппетит пролился бальзамом, вселив в меня уверенность.

В мое отсутствие Мэл сделал перестановку на кухне, и стол органично вписался в угол, а холодильник не выпирал как прежде, загромождая помещение. Я умиленно поглядывала по сторонам. Мне ужасно нравилась кухонька, неуловимо напоминавшая жилище Олега и Марты. Если приложить капельку усилий и фантазию, здесь станет по-домашнему уютно.

— Денег хватило? — спросил Мэл, отвлекши от мыслей.

— Хватило, — отмахнулась я беспечно.

— И на это? — повертел он нож в руке. Самозатачивающийся, с автоматическим контролем угла заточки лезвия.

— И на это. И еще двадцать висов осталось, — соврала, не моргнув глазом. — Случайно наткнулась на магазин со скидками.

— Это хорошо. Эва... — Мэл на секунду замялся, но продолжил твердо: — Мы будем жить в общежитии. Это раз.

Я кивнула.

— Деньги, которые лежат в банке, и которые выделяет Рубля, не трать. Это два.

С моей стороны снова последовал кивок, но неохотнее и не сразу.

— Ты уже поняла, что некоторое время "Инновация" обойдется без нас, а мы — без неё, — сказал Мэл, умело поставив меня перед фактом экономии, хотя у нас были разные представления о скромном образе жизни. Для него невозможность бывать в элитном кафе приравнивалась к бедности, а в моем понимании экономией считалась сухарная диета, то есть сухари на завтрак, обед и ужин изо дня в день.

— Тогда твоя "Инновация" разорится, — пошутила я.

Было бы глупо изображать удивление словами Мэла. Мы понимали друг друга в достаточной мере, чтобы огибать скользкую тему его отношений с родителями. Наверняка они выдвинули ультиматум сыну: на первом месте может быть или семья, или чужая девчонка. Во втором случае забудь, что существуют родственники, и выкручивайся, как знаешь.

— И последнее. Я устраиваюсь на работу. Это три.

— На работу?! А как же институт? — опешила я. Слова Мэла повергли в ступор. Почему он поставил перед фактом, не посоветовавшись со мной?

— Неточно выразился, — поправился Мэл. — Буду ходить в институт и подрабатывать.

— Но ведь это большая нагрузка — и учиться, и работать! Давай подождем до окончания четвертого курса. Есть деньги Рубли, и в банке лежит достаточно...

— Нет, — отрезал он. — Мы живем вместе, и я отвечаю за тебя.

— Вот именно, мы живем вместе. Давай складываться пополам, — не отступала я.

Но Мэл уперся — не сдвинешь. Сказал: "Не обсуждается", поцеловал, поблагодарив за ужин, и ушел заканчивать сборку шкафчика, а я на автопилоте мыла новокупленную посуду.

Из перечисленных пунктов меня потряс третий. Мэл будет учиться, работать да еще готовиться к семинарам, писать рефераты, читать факультативную литературу — и всё из-за меня. Он пошел на принцип, отказавшись от родительской поддержки, и это очередной минус мне. Из-за меня Мэл будет возвращаться поздно. Он станет уставать. Появится раздражение, которое перерастет в невроз, а затем в стресс и депрессию.

Фантазия нарисовала Мэла — со впалыми щеками, изможденного, ползущего на последнем издыхании в институт после ночной разгрузки товарняка. О нет, это выше моих сил!

Ко всему прочему, подзуживал внутренний голосок: если Мэл начнет подрабатывать, у него не останется времени на меня. Конечно, когда-нибудь институт будет окончен, нам вручат аттестаты, и начнутся трудовые будни. Но старт намечался на следующий год, а не со дня на день. Я еще не надышалась Мэлом, чтобы делить его с работой.

Даже собранный им шкаф не радовал. Вечер потускнел.

— Ты все-таки расстроилась, — заключил Мэл, сматывая шнур от дрели.

Я обняла его и прижалась.

— Не хочу. Не отпущу.

Пусть эгоистично, но это так.

— Всё будет в лучшем виде, — заверил оптимистично Мэл. — Дед уже договорился. Полдня — в институте, после обеда — подработка, вечером — дома.

"Дома"... Здесь, где мы теперь живем.

— Вдруг отстанешь от курса? И будешь уставать... А наблюдение врачей? — всполошилась я, вспомнив. — Тебе нельзя перенапрягаться!

— Эвка, ты заражаешь меня страхами, — рассмеялся он. — Тысячи людей одновременно учатся и работают, и в этом нет ничего страшного. Завтра после обеда поеду на собеседование в компанию. Они специализируются на вис-улучшениях.

— Так скоро? — совсем скисла я.

Мэлу надоело мое нытье и расстройство.

— Я думал, ты порадуешься.

— Я радуюсь.

— Что-то незаметно.

Он притянул меня к себе:

— А знаешь, что? Давай составим список вещей, которых нам не хватает для нормальной жизни. Ты — свой, а я — свой. И потом сверимся.

Я согласилась — поначалу с неохотой, но потом увлеклась. Мы бродили по комнатам, загадочно поглядывали друг на друга и строчили на листочках. Исписав их вдоль и поперек, улеглись на кровати и начали сверку. Оказалось, что наши мысли совпадали в некоторых вопросах, как-то: насчет плафонов, штор, карнизов и коврика в душевой. Но Мэл мыслил масштабнее, а я скатилась в мелочи. В его списке оказался пылесос, печка для быстрого разогрева, телевизор, стереосистема с акустикой, накопитель дисков с музыкой, полки для того и полки для сего, большое зеркало на входную дверь, турник, вторая тумбочка, вертящийся стул, диван, кресла и трюмо. Как сказал Мэл, оно предназначалось для бесчисленных косметических флакончиков, тюбиков и бутылочек, чем смутил неимоверно. О трюмо следовало упомянуть в моем списке, а я совсем забыла, потому что меня гораздо больше обеспокоило отсутствие крючочков, кухонной утвари и прочих хозяйственных мелочей. А, еще разволновали стиральная машинка с утюгом и гладильной доской.

Под конец, зачитывая пункты, мы хихикали и подтрунивали друг над другом. У меня поднялось настроение.

— Неужели тётка-вехотка отдаст свою заначку? — поинтересовалась я, размахивая листочком. — У нее и стереосистема есть?

Мэл рассмеялся:

— Есть диван и кресла. Это точно. И стулья тоже есть. И плафоны с карнизами. А остальное купим.

Я попробовала еще раз заикнуться о совместном бюджете, но Мэл предупредил с недовольными нотками:

— Не нервируй меня, Эва. Я страшен во злобе. Завтра будешь зевать весь день.

Умеет же товарищ увиливать от темы и сбивать с курса.

— С утра пойдем в институт, — продолжил Мэл. — На занятиях сядем вместе. Дэпы* будут ожидать в коридоре. Питаться будем здесь. Ничего не бери в руки, не ешь и не вдыхай, пока не разрешит охрана.

— Какой ты серьезный и строгий... Настоящий секретный агент, — промурлыкала я, поиграв многозначительно бровью.

— Эвка, ты вникла в мои слова? По-моему, витаешь в другом месте.

— Вникла, вникла, — пробурчала, перейдя на серьезную волну Мэла. А нечего было отвлекать. — Вовсе не собираюсь вести себя как ребенок.

С теснотой кровати я свыклась быстро. Мне всегда нравилась возможность забрасывать на Мэла руку или ногу и прижиматься к нему. И вообще, нравилось переплетать наши пальцы в замок или рисовать на спине Мэла узоры, когда он отдыхал на лежаке, уморившись после дальнего заплыва, или гладиться щекой о его небритость, или пересчитывать его родинки, целуя каждую, или легонько обдувать шею у линии волос, будя утром, или "разрисовывать" лицо пальцем. Да разве всё перечислишь? То, что по-научному называется тактильными ощущениями, в моем клиническом случае обострилось в десятки, в сотни раз рядом с Мэлом. Я чувствовала его каждой клеточкой кожи. Я узнала бы его с закрытыми глазами из тысячи похожих мужчин. Если Мэл и считал навязчивой мою потребность в прикосновениях, то ни разу выказал недовольство ущемлением своего личного пространства.

— Я думал, ты никогда не простишь меня из-за пацана, — сказал он вдруг.

— Егор... — начала я и замолчала, придавленная нахлынувшими воспоминаниями. Но сейчас они причиняли не боль, а грусть. Радик изменил нас. Мы стали взрослее, мудрее, и мы учились пониманию и терпению. Я испытывала безмерную радость, что Мэл не воспринял гибель Радика так же равнодушно, как троица, спровоцировавшая парнишку на отчаянный поступок. Страшно, когда душа черствеет.

— Слышал, что у той девчонки отросли крылья?

— Да. И видел. Правда, фотка размытая. Мак переслал. Хочешь взглянуть?

— Спрашиваешь!

Мэл поиграл телефоном, нажимая на кнопки, и протянул мне. Изображение на экране действительно оказалось нечетким: силуэт — то ли мужской, то ли женский, а за спиной — нечто, похожее на большой рюкзак. Куда подевалась красотка, вскружившая голову простодушному первокурснику?

— Как думаешь, она понесла наказание из-за Радика, или её одарили крыльями по чистой случайности?

— Вряд ли вышло непреднамеренно. Похоже, пацан успел проклясть обидчиков перед смертью.

— Радик?! Он не поступил бы так. Не верю! Нет и еще раз нет! — замотала я головой. — Проклятие, поразившее троих за одну ночь... Чтобы перенести человека в иную реальность и заточить в зеркале, нужно иметь немыслимые способности... Нужно быть богом! Это за пределами понимания. А Радик видел волны через раз и учился с трудом.

— Ненависть может послужить достаточным толчком, — пожал плечами Мэл.

— Нет, Радик не мог! — возразила я горячо. — Он винил себя в слабости, но никогда не упрекнул бы тех, троих, в подлости. Его зверь не позволил бы!

— Зверь?

— Ну-у... Радик был "грязным". После аварии у него появились потенциалы, поэтому он и получил дефенсор*. А еще видел зверей, живущих в каждом человеке.

— И твоего зверя видел?

— И моего. И твоего. У каждого из нас есть свой зверь.

— Наверное, это своеобразное видение души. Или пацан мог наблюдать ауру, которую его мозг трансформировал в иную форму, — предположил Мэл. — И какой зверь живет в тебе?

— Средненький.

Его не удовлетворило мое отнекивание. Более того, Мэл заинтересовался.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай, — навис надо мной.

— Ничего особенного. Зверь как зверь. Ленивый и неповоротливый, — отшутилась я.

— А обо мне что говорил? — не отставал Мэл. — О моем звере?

— Тоже мало интересного. Что зверь постоянно в движении, — сымпровизировала я, переиначив слова Радика.

— А еще что?

— Теперь уж не упомню, — увильнула от ответа.

Мэл задумчиво накрутил мой локон на палец:

— В движении... Не густо...

Запиликавший телефон отвлек от допроса. Прежде чем ответить, Мэл взглянул на экран.

— Добрый вечер, — поздоровался вежливо, хотя дело подошло к ночи. — Нет... Конечно... Во второй половине дня... Спасибо, хорошо... Понимаю... В среду в семь... Договорились. До свидания. Со всем уважением к супруге и детям.

Каков дипломат! "Со всем уважением к супруге"...

— Эва, звонил твой отец...

Я замерла. Что нужно папеньке? Лучше бы не слышать о нем до вручения аттестата.

— Ты вернулась в столицу. Нужно показать обществу, что ты жива и здорова. Несколько официальных снимков в кругу семьи. Фотосессия.

О какой семье речь? Мама и Мэл — вот и вся моя семья.

Заметив мой оторопелый вид, он разъяснил:

— Ты, твой отец и его жена.

— Не хочу! — выдала первое, что пришло в голову, и села на кровати, нервно грызя ноготь. Мэл оказался рядом, обняв.

— Нужно, Эва. По-другому никак. Привыкай.

Понятно, что за всё хорошее нужно платить, но мне ужасно не хотелось встречаться с родителем и мачехой. Настроение скакнуло в минус.

— Я боюсь... О чем нам говорить? Как правильно себя вести? ... И нужно одеться подходяще! И прилично выглядеть! — вскочила и заходила туда-сюда.

— Поэтому фотосессия переносится с понедельника на среду. У тебя будет время, чтобы подготовиться.

— Где пройдут съемки? — разнервничалась я.

— В доме твоего отца.

— Ты же не бросишь меня? — кинулась к Мэлу.

— Поедем вместе. Ты справишься.

— А если журналисты начнут задавать вопросы? Вдруг поинтересуются о нас с тобой? Что отвечать?

— Успокойся. Это обычное фотографирование. Интервью не будет. О нем договариваются задолго до назначенного времени. Заранее составляют вопросы, заранее готовят ответы, которые проверяют цензоры и шлифуют специалисты по разговорной речи и дикции. Тебе останется заучить и повторить с репетитором.

Ничего не скажешь, основательный подход. Никаких экспромтов и отсебятины. Наверное, и шутки разбирают по буковкам, чтобы звучали смешно и непринужденно.

— А нас с тобой будут фотографировать? И почему журналисты не писали о нас?

— Не так давно ты говорила, что не хочешь публичности. Что-то изменилось? — улыбнулся Мэл.

Может быть. С одной стороны, не хочу, чтобы в нашу жизнь лезли репортеры и рылись в грязном белье, а с другой стороны, пусть все узнают, что Мэл — мой. Пусть знает вся страна — и Эльзушка, и Снегурочка, и прочие сливки светского общества.

Я опять вскочила и забегала перед Мэлом:

— Так... Пересмотреть гардероб... Обсудить с Вивой стиль и прическу... Съездить в переулок...

Ему надоело мое мельтешение.

— Иди сюда, — притянул и усадил на колени. — Теперь тебе не спрятаться от чужих глаз. Твоя жизнь изменилась. Ты не видишь волны, но не боишься смотреть людям в глаза. И пусть у вас с отцом натянутые отношения, согласись, он выжал из покушения максимальную пользу, не забыв о тебе.

Соглашусь, — отвела я взгляд. Но отец сделал это, прежде всего, преследуя собственную выгоду.

— Предупреждаю сразу: готовься морально. Тебе придется бывать на мероприятиях разного уровня и сталкиваться со своим отцом... и с моим тоже... и с Рублей. В следующее воскресенье запланирован концерт по случаю открытия Академии культуры. Не сегодня-завтра на твое имя придет приглашение.

— Поеду только с тобой. Вместе. И сидеть будем рядом! — схватилась за Мэла как утопающий за соломинку. — Тебя ведь тоже пригласят, да?

— Пригласят. Эва... — замялся он. — Здесь столица, а не курорт. Не успеешь чихнуть, а тебе уже приписывают янтарную чуму в последней стадии. Наверняка сплетни долетели и сюда. Зачем давать повод для слухов?

— Ну и что? — заупрямилась я. — Пусть летают. Теперь неважно. Придумай что-нибудь, — прижалась к Мэлу и добавила жалобно: — Пожалуйста!

— Ладно, — хмыкнул он. — Все равно скоро узнают.

Я вздохнула с облегчением. Без своего мужчины — никуда.

— Почему отец позвонил тебе, а не мне?

— Потому что, — сказал Мэл со смешком. — Наверху не приветствуется, чтобы женщины принимали решения самостоятельно. За них решают родственники по мужской линии — отец, братья или муж. Конечно, в единичных случаях встречаются деловые дамы. Эти леди имеют бульдожью хватку и зарабатывают имя, шагая по трупам. Вообще-то за тебя отвечает отец, но он передал права мне, потому что мы с тобой теперь живем вместе.

— Делитесь правами, а мне знать необязательно? — ощетинилась я. — Передаете из рук в руки как вещь?

— Как сокровище, Эвочка, — уточнил он, заправив прядку волос за мое ухо.

— Хорошо! — вспылила я. — Предупреждаю, что не стану молчать о заначках тётки-вехотки и расскажу Стопятнадцатому. И не буду спрашивать твоего разрешения!

— Бунт на корабле? — усмехнулся Мэл. — Назло моим словам?

— Не назло. Так совпало.

И ведь нисколечко не вру. Точнее, не хочу признавать, что второе проистекло из первого. Каждый раз, когда взгляд падал на новую мебель, на душе скребли кошки, а заявление Мэла о женском бесправии, считающемся нормой в высшем свете, послужило катализатором, воспламенившим революционный настрой.

— Жаль... — отозвался задумчиво Мэл. — Бесплатную лавочку прикроют, и тогда плакал наш диван с креслами. И плафоны. И стулья. Нас выпрут с четвертого этажа.

Я закусила губу. Искушение было слишком велико, чтобы отказываться от общежитской квартирки, которая успела полюбиться мне, и от обещанного Мэлом комфорта. Комендантша, как всякий человек при казенной должности, держала нос по ветру и вела двойную бухгалтерию. Почему бы не воспользоваться её запасами, предложив взаимовыгодный обмен? Как говорится, ты — мне, я — тебе, и все довольны.

А если бы я по-прежнему жила в швабровке? Там остался колченогий стул без спинки, трехногий стол, обшарпанная тумбочка — и всё. Как жить лопушкам вроде меня, которым нечего предложить тётке-вехотке? Как попасть на верхние этажи, и по какому принципу выделяют лучшие комнаты?

Уверена, что комендантша экономит на студентах. Экономит на ремонте, воруя стройматериалы, экономит на мебели, экономит на постельном белье, выдавая реже сменные простыни и пододеяльники, или заменяет новые комплекты изношенными. Дербанит подушки, деля их на плоские блинчики, а излишки пера и пуха откладывает себе на перину. Сдает комнаты людям, не имеющим отношения к ВУЗу, и нанимает знакомых подрядчиков на ремонт крыши и сантехники, чтобы получать мзду с завышенных расценок.

Я не открыла новый вид человека хитрющего в лице тётки-вехотки. В интернате мне довелось насмотреться всякого, и там масштабы воровства были значительней, чем в институтском общежитии, а махинации — изощреннее.

Заныли искусанные губы. Мэл наблюдал за моими терзаниями, ожидая окончательного решения.

— Все равно расскажу Стопятнадцатому. Пусть выгоняют хоть к черту на кулички. Извини.

— Вот теперь узнаю свою Эву, — ухмыльнулся он. — Я уж думал, тебя подменили. Как понимаю, переубедить не удастся?

— Нет. Прости.

— За что? Уже поздно. Давай спать. И еще... Маська хотела заглянуть завтра в гости, — голос Мэла неуловимо дрогнул.

— Конечно, — подхватила я с энтузиазмом. — Пусть непременно приезжает. А родители? Ты поедешь к ним? — спросила гораздо тише и менее уверенно.

— Обсудим потом. Спи.

Утро понедельника понеслось в авральном режиме. Во-первых, перед началом занятий полагалось сказать вежливое "здрасте" проректрисе и Стопятнадцатому и получить от них инструкции о правилах пребывания в институте. Во-вторых, неожиданно выяснилось, что мне нечего надеть. Конечно же, одежда, купленная в переулке и в Моццо, никуда не делась, но легкие вещи предназначались для жаркого лета, а платья и кофточки вдруг показались легкомысленными и неподходящими для учебы, впрочем, как и шубка. По улицам шагает весна, а я вынуждена кутаться в меха.

В действительности дела обстояли не столь плачевно — платье смотрелось идеально, и фасон шубки-разлетайки вписывался в межсезонье — но я испугалась, что не смогу соответствовать Мэлу, который, будучи одетым как подобает столичному принцу, попивал кофе, опершись о косяк кухни, и наблюдал за моей суетой. Он вообще любил смотреть, как я в полуголом виде бегаю туда-сюда, собираясь в спешке.

— Твой завтрак остывает, — заметил, отхлебнув из кружки.

— Некогда, — убежала в ванную. — Почему не разбудил пораньше?

— Пожалел. Ночь вышла короткой.

Что поделаешь, если я "сова", и в понимании Мэла слово "спать" имеет несколько иное значение, отбросившее физиологический сон на час позже. И ведь Мэл тоже любит поваляться в постели с утра, но, когда требуется, встает точно в назначенное время.

— Иди, допивай там, — вытолкала его на кухню. Не собираюсь румянить при нем внешность и подкрашивать ресницы с бровями. В женщине должна быть загадка, хотя трудно поддерживать таинственность, живя на нескольких квадратах с мужчиной. Иногда складывается впечатление, что Мэл видит меня насквозь.

При взгляде на наспех заправленную кровать память живо восстановила вчерашний вечер, раскрасив щеки не хуже румян. Надо признать, теснота койки нравилась мне больше, чем постельный плацдарм в Моццо. Поначалу я вела себя зажато, смущаясь из-за прекрасной слышимости, но Мэл успокоил:

— Расслабься и получай удовольствие. На этаже недавно сделан ремонт. Здесь полная звукоизоляция плюс защита от вис-подслушивания и подглядывания. Всё, как ты любишь, милая.

— Спасибо, милый, — ответила я в том же тоне. — Теперь могу читать тебе сказочки на ночь, не беспокоя соседей.

— Сказки в твоем исполнении я готов слушать хоть до утра, милая.

Такие булавочки, которыми мы поддевали и укалывали друг друга, с некоторых пор стали нашим обоюдным развлечением.

Уверенность, начавшая таять с момента, как открылись глаза, окончательно испарилась на институтском крыльце. Месяц назад я была гораздо решительнее, отправляясь в крестовый поход за своим мужчиной: сбежала в столицу и в одиночку добралась до лекционной аудитории. Что же мешает теперь? Мэл держит за руку и ободряюще улыбается. Впереди — шкафообразный охранник и сзади аналогичный робот с непроницаемым лицом. Никто не посмеет смеяться надо мной или обидеть словом. Так почему вдруг накатила робость?

Успела ли я соскучиться по институту? Не знаю. От ностальгии по ВУЗу отвлекали предстоящая фотосессия в доме отца, предстоящий караван вечеринок в высшем обществе, предстоящая работа Мэла и необходимость держаться настороже, подозревая всех и вся. Опасность могла исходить от кого угодно — от любого студента или преподавателя. Даже бабульку-вахтёршу лишили доверия, не говоря о ректоре.

Удачно, что мы пришли рано, когда холл пустовал. Монтеморт растекся тушей по полу, не шевельнувшись при нашем появлении. Светодиоды люстры испускали холодный голубоватый свет, святой Списуил замер в вечной позе вверх тормашками, поблескивая голыми пятками, а зеркалах отражалось множество Мэлов и мужчин в черных костюмах, между которыми затерялись одинаковые девушки в одинаковых платьях с яркими ромбовидными ставками.

— Твои рубашки с улучшениями? — поинтересовалась я, чтобы отвлечься, пока мы поднимались на полуторный административный этаж. Похоже, чистота рубашек Мэла превратилась в идею фикс, а точнее, в одержимость. Они стали одним из пунктиков, лишивших меня спокойствия.

Мэл взглянул недоумевающе. Чему удивляться? Между прочим, актуальный и своевременный вопрос.

— Рубашки? — переспросил. — Нет. Предпочитаю одежду без вис-добавок.

Спасибо за искренний ответ, — упала я духом. После месяца совместного проживания вдруг выяснилось, что Мэл терпеть не может улучшения, призванные облегчать жизнь людей. А то, что кому-то придется стирать и гладить ворохи рубашек, его не заботит, — взглянула на Мэла с раздражением. Впрочем, сегодня он надел футболку и джемпер поверх, а многочисленные рубашки остались висеть в шкафу, заняв все вешалки.

В отличие от привередливого Мэла мне всегда нравились вещи, напичканные улучшениями. Будучи на содержании у отца, я привыкла к минимализму и отсутствию изысков в гардеробе. Чем меньше тряпья, тем проще при переезде на новое место. Теперь же ноские, самоочищающиеся, немнущиеся, ароматизированные, меняющие цвет и подстраивающиеся в размер вещи приводили меня в детский восторг от факта обладания ими.

Кстати, об обновках. Похоже, в довесок к полиморфности кое-кто необратимо превращается в шмоточницу.

— Гошик, в среду предстоит фотосессия, а мне нечего надеть. Ни одной приличной вещи, — начала я издалека.

— Извечная женская беда, — заметил философски Мэл.

— Помнишь, мы договорились, что буду покупать одежду на свои деньги?

— Когда мы договаривались, то не жили вместе. Это во-первых, — прервал он. — А во-вторых, не паникуй. Успеешь подготовиться. Вечером всё обсудим.

Чует мое сердце, вечером предстоит новый раунд боев под названием "совместный бюджет". Судя по безапелляционному тону Мэл настроился на пересмотр былой договоренности.

Секретарша, поливавшая цветочки в приемной ректората, взглянула на нас с любопытством и по громкоговорящей связи доложила Царице о посетителях. Евстигнева Ромельевна встретила в дверях как радушная хозяйка:

— Доброе утро. Рада видеть вас в полном здравии.

Когда охранники осмотрели её кабинет и вышли в приемную, женщина указала на кресла.

— Прошу, присаживайтесь. Неужели Департамент правопорядка оказал мне доверие? — осведомилась у Мэла с налетом мягкой иронии. — Меня исключили из списка подозреваемых?

— Нет. Но в некоторых случаях Департамент снимает с себя полномочия. Я подписал бумаги о личной ответственности, когда Эва со мной, — пояснил он.

Вот так, между прочим, в непринужденной беседе проректрисы и Мэла выяснилось, что он подписал за моей спиной какой-то документ, не удосужившись рассказать о сути. Ох, и схлопочет кто-то за недоговорки и тайны!

— Думаю, мы быстро свыкнемся с присутствием специалистов Департамента, — объявила Евстигнева Ромельевна, лучась оптимизмом. Уж не охранников ли она посчитала специалистами? — Поскольку пропущено полтора месяца учебы, перед нами стоит задача по наверстыванию упущенного. С расписанием весеннего семестра вас ознакомят в деканате. Наш институт совместно с Департаментом образования подготовил программу дополнительных занятий с учетом пересдач по задолженностям зимней сессии. Для вас, Егор, проблемным предметом осталась символистика, а у вас, Эва, не сдана теория снадобий. Если потребуется, мы охватим часть летних каникул и, соответственно, отодвинем сессию ближе к осени. Я рассчитываю на удачный весенний семестр.

Да, удача потребуется всем нам. Царица надеется, что новые ЧП не повалят институт навзничь. Для меня этот семестр пройдет под знаком индивидуальных встреч с преподавателями, означающих, что придется штудировать конспекты от корки до корки, не рассчитывая на авось, — тоска! Для Мэла этот семестр будет напряженней, чем предыдущие: ему нужно успевать и учиться, и работать.

— Для вас, Эва, помимо теоретических занятий разработана практическая часть, — продолжила проректриса. — От Департамента образования выделены педагоги, которые продолжат занятия, начатые во время реабилитации.

Собрались три лгуна: я, Мэл и Царица. Мы прекрасно знаем, что у меня никогда не было вис-способностей, но старательно делаем вид, что причиной трагедии стало отравление сильнейшим ядом. Если проректриса пожелает успехов в освоении волн, это станет верхом лицемерия.

Евстигнева Ромельевна не пожелала. Стоило сказать ей спасибо за сохранение тайны. Пусть она не питала ко мне особой симпатии, но и не чинила препятствий в учебе. Зато к Мэлу отнеслась иначе, чем ко мне, и вовсе не потому, что его отец заведовал двумя влиятельными департаментами. Я бы сказала, между проректрисой и Мэлом установились доверительные отношения, основанные на взаимном уважении. Царица чаще посматривала на него, нежели на меня, улыбалась ему мягче, чем мне, и внимательно приглядывалась к нам обоим, словно выискивала подтверждение правоты своего поступка: а не напрасно ли она вмешалась месяц назад и пролила свет на события, происходившие в медицинском стационаре? Счастлив ли Мэл? Воздалось ли ему по заслугам за бесценный дар жизни?

Беспокойство проректрисы за Мэла вызвало у меня толику ревности, потому как Царица оказалась причастна к его делам в большей степени, чем я. Не удивлюсь, если Мэл обращался к ней за советами.

— Что за документы о личной ответственности? — набросилась я на Мэла, когда мы вышли в приемную. — Почему узнаю о них последней, и почему меня считают маленькой, чтобы посвящать в свои дела?

— Если бы я не подписал, то медведи, что вышагивают впереди и позади, прописались бы в наших комнатах, — ответил вполголоса Мэл. — Я взял на себя ответственность за твою безопасность, когда мы вместе.

Вот оно что! Рискованный шаг с его стороны.

— И когда успел? — поразилась я. — Не припомню, чтобы ты занимался бумагами.

— В Моццо. Ты была на занятиях. Теперь буду отвечать лично, если в моем присутствии с тобой что-нибудь случится. Поэтому будь хорошей девочкой, Эва. Не подведи меня.

— Ты принимаешь решения единолично, не посоветовавшись со мной! — вспыхнула я. — Неужели трудно предупредить?

— Ну, хорошо. Ты узнала. Разве что-то изменилось? — начал раздражаться Мэл. — Зачем забивать голову незначительными мелочами?

Хороша мелочь! Из-за неё у родителей Мэла появится еще один повод возненавидеть меня. Если я пострадаю из-за преднамеренного злодейства, а преступника не найдут, то за его неимением обвинят Мэла со всеми вытекающими последствиями.

— Почему незначительными? — закипела я. — Считаешь мелочишкой, когда тебя призовут к ответу как недоглядевшего?

— Не накручивай, Эва. Представь, что тебе послышалось. Забудь о моих словах и живи спокойно, как раньше. Однако... твое возмущение наводит на мысль, что ты собираешься выкинуть очередной фортель, — прищурился Мэл.

— Не собираюсь ничего выбрасывать, — надулась я. — И вообще, стану куклой. Дергай за веревочки на здоровье. Можешь не предупреждать, в какую сторону идти. Я и так выгляжу дурой перед посторонними.

— Эва... — он попытался приобнять меня, но я сбросила руку с талии и ускорила шаг. Обижена, обижена. Молчком подписал какие-то бумажки. Наверное, привык, что женщин его круга ставят перед фактом или не считают нужным сообщать, не говоря о том, чтобы советоваться. Или знал заранее, что советоваться со мной — гиблое дело. Я бы довела Мэла до белого каления, но заставила отказаться от идеи с личной ответственностью.

Путь до деканата прошел во взаимном раздражении. Охранники оглядели кабинет Стопятнадцатого на предмет подозрительностей, после чего вышли в устойчиво безжизненную приемную.

Декан предложил мне кресло для посетителей, а Мэлу — стул, который самолично занес из приемной.

— Рад, рад, — прогудел Генрих Генрихович, пожав руку Мэлу и кивнув мне. — Безмерно рад, что наш факультет не потерял студентов. Вот, возьмите, — он раздал отпечатанные на машинке толстые брошюрки. "Папена Э.К. Весенний семестр" — значилось на титульном листе. Моя книжица оказалась потолще, чем у Мэла. — Их можно выносить из института. Разработчик — Департамент образования. Помимо расписания и программы обучения, на последних страницах прилагаются бланки, которые необходимо заполнить. Укажите время и дни недели, предпочтительные для дополнительных занятий, чтобы преподаватели могли сориентироваться. Постарайтесь вернуть бланки в деканат в течение двух ближайших дней.

— Генрих Генрихович, я не смогу бывать на занятиях во второй половине дня, — вставил Мэл.

— Меня предупредили. Что ж, есть вечера и субботы. Кроме того, институт пойдет навстречу, предложив вам сдать часть предметов экстерном, как было оговорено ранее.

— Спасибо.

Опять кто-то с кем-то договорился, и кто-то кого-то предупредил. Лишь я не имею представления, о чем речь, и оттого выгляжу глупо.

— Есть вопросы? Хотя, думаю, они появятся после ознакомления с программами обучения.

— Есть, — сказал Мэл. — Эва до сих пор числится младшим помощником архивариуса?

От удивления я забыла, что секунду назад купалась в нахлынувшем недовольстве, а уж о своей должности и подавно не вспоминала, решив, что за многочисленные прогулы меня давно уволили. Невелика беда — потеря десяти еженедельных висоров .

— Пока что Эва Карловна числится, — огорошил декан. — Считается, что до сегодняшнего дня она находилась на больничном по нетрудоспособности. Желаете снова выйти на работу, милочка?

— Нет. Желает уволиться, — ответил за меня Мэл. — Ведь так, Эва?

Наверное, так. И опять он решил за меня, не посоветовавшись. Возьму и из принципа не соглашусь! Назло Мэлу. И кому сделаю хуже? У меня не останется времени на учебу и на любимого мужчину, к тому же глупо сожалеть о потере мизерного оклада. И все же заявление от моего лица выглядело произволом со стороны Мэла.

— Да, хочу, — согласилась с ним, зыркнув недовольно.

Стопятнадцатый, протянув лист бумаги, предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию.

— А нового архивариуса приняли? — поинтересовалась я, оторвавшись от каракулей.

— Да. С полмесяца тому назад.

Значит, Швабель Иоаннович уехал на побережье, а мне ни капельки не хочется в подвал, чтобы познакомиться со следующим хозяином архивных дел.

Декан положил заявление в папку и предупредил:

— После того, как ректор наложит визу, в отделе кадров выдадут обходной лист. Его следует заполнить, то есть пройти процедуру увольнения в порядке, аналогичном приему на работу. Я сообщу, когда ваше заявление подпишут.

О, ужас! Мне не выдержать повторную беготню по этажам и кабинетам. Делов-то всего на десять висоров, а из-за бюрократии носишься в мыле как лошадь.

— Нельзя как-нибудь ускорить? — озаботился Мэл.

— Никак, — развел руками Стопятнадцатый. — Мы не можем нарушать кодекс о труде. Нужно соблюдать порядок.

— Может, порвать заявление, а я не выйду на работу? — предложила декану.

— Тогда, милочка, вас уволят по статье. Зачем же начинать трудовую карьеру со злостных прогулов? — пожурил Стопятнадцатый. — Несмотря на незначительную должность, работа младшим помощником архивариуса стала первой ступенькой, научившей вас собранности и ответственности, не говоря о том, что дала основные навыки организации архивного дела. Уверен, с хорошим заделом вы пойдете далеко.

Патетическая речь Генриха Генриховича усовестила меня, зато Мэл нахмурился. Чем недоволен? Сам же хотел, чтобы я уволилась, а теперь супится.

— И выпишите меня из программы помощи малооплачиваемым категориям служащих, — вспомнила я.

Декан перевел взгляд на Мэла, но тот отвернулся, изучая корешки книг.

— Конечно, милочка, я подумаю, как исключить вашу фамилию из списков без ущерба для ведомостей. Уверены, что хотите отказаться? Вам причитаются деньги за первое полугодие включительно, с учетом возможного увольнения.

— Отказываюсь, — уверила твердо. — Они пригодятся кому-нибудь другому.

Мэл хмыкнул.

— Поскольку мы взялись за материальности, хочу добавить, что вам, Эва Карловна, как пострадавшей в стенах института, положена компенсация на питание до окончания четвертого курса. Для начала примите талоны на завтраки и обеды на весенний семестр, — сказал декан и вынул из ящика стола два плотных огненно-красных рулончика с единичками в черных завитушках. Самые лучшие, со стоимостью каждого талона в пятнадцать условных висоров.

Невиданная роскошь! Наверное, по шкале институтских компенсаций отравление ядом приближалось к верхней планке, коли мне предложили бесплатное питание на ближайшие полтора года.

Прекрасный подарок, но вкусности столовой находились теперь в запретной зоне. Мэл предупредил, что об общепите нужно забыть. "Если в бокал с шампанским сумели подлить яд, то не составит труда добавить толченое стекло в котлету или в запеканку". Ужасы, которыми он стращал, я выслушала с округлившимися глазами.

— Мне... нельзя, — взглянула растерянно на Мэла, но он молчал, глядя в окно-иллюминатор. — У меня режим питания...

— Берите, милочка, не стесняйтесь. Администрация института несет ответственность за вашу безопасность и жизнь, поэтому в бюджете заложена статья расходов на студентов, пострадавших в результате неосмотрительности преподавательского и руководящего состава. Распишитесь вот здесь и здесь. — Стопятнадцатый протянул ведомость.

— Если я утеряю талоны, с меня опять вычтут их стоимость?

По быстрым прикидкам огненные рулончики с талонами оценились тысячи в три висоров, не меньше.

— Увы, да, — посетовал декан. — Круговорот денежных единиц в природе.

Я посмотрела на Мэла: подскажи, отказаться или принять неожиданный презент? Но он разве что не насвистывал, изучая потолок. Мол, можешь принять самостоятельное решение, коли высказала возмущение тем, что тебя игнорируют. Но как можно сравнивать? Я прошу совета, а Мэл не удосужился поставить перед свершившимся фактом.

Возьму и назло ему не откажусь от талончиков. Не хочу, чтобы наша жизнь прошла на общежитской кухне среди продуктов, просканированных охранниками. В конце концов, правосудие когда-нибудь свершится, и убийцу поймают.

— Летом студенческая столовая закрывается на плановый ремонт. По талонам можно питаться в столовой для персонала, — добавил Стопятнадцатый, убрав в ящик стола ведомость с моей закорючкой. — Неиспользованные талоны имеют значительный срок давности. Можете сдать их в первый день осеннего семестра. Еще вопросы?

— Вопросов нет, есть предположение, — ответила я, кинув взгляд на Мэла, и задрала подбородок. Так тебе! Из принципа. Не хочешь помогать, буду сама по себе.

Однако Мэла не расстроило мое бунтарство, хотя он догадался, о ком пойдет речь. Наоборот, он, посмеиваясь, развалился на стуле, как у себя дома. Видите ли, ему весело. В отместку я поведала Стопятнадцатому всё, что узнала об особенностях деятельности тётки-вехотки в пределах отдельно взятого казенного учреждения. Получилось мало и сумбурно, но Генрих Генрихович внимательно выслушал сбивчивый монолог.

— Хорошо, милочка, что вы сообщили. Своевременно. Слухи циркулировали давно, но студенты, проживающие в общежитии, не подтверждали их.

Конечно, никто не будет рыть себе яму. Кто пользуется блатом, тот молчит, а прочие овечки и барашки не догадываются.

— Вы согласны с предположениями Эвы Карловны? — обратился декан к Мэлу.

— Согласен, — ответил тот коротко, взглянув на меня с ухмылкой. Что смешного в моем рассказе? Наоборот, надо плакать. Комендантша успеет замести следы перед ревизией, а затем вышвырнет из общежития мою принципиальную особу и лишит Мэла крыши над головой. А это... возможно, к лучшему! Я воспользуюсь бонусом от премьер-министра о выборе жилья, и волей-неволей Мэл согласится, что нам нужно где-то жить.

— Сигнал принят. Мы проведем проверку и обязательно сообщим о результатах, — сказал Стопятнадцатый, огладив бородку. Видно, разоблачение комендантши вызвало у него тревогу, и неспроста. Вдобавок ко всему прочему, администрацию могли обвинить в том, что в общежитии устроен рассадник воровства, а руководство института потворствует махинациям.

— Думал, не скажу? — спросила у Мэла, когда мы вышли в приемную.

— Наоборот, не сомневался, — ответил он.

— Ты решаешь и договариваешься за моей спиной, не считая нужным обсуждать со мной! — выпалила я.

— Эва, все принимаемые решения — для твоего же блага.

— Большое спасибо, но я должна знать о них или, по-твоему, нет?

— Ты переживаешь из-за съемок, из-за того, что до сих пор не нашли преступника, из-за того, как окружающие будут относиться к тебе в свете новых обстоятельств. Как видишь, достаточно причин, чтобы мучиться бессонницей. Зачем добавлять новые? Я хотел, чтобы ты сосредоточилась на учебе.

— Я тоже переживаю за тебя и хочу, чтобы ты сосредоточился на занятиях. Ты и так лишился многого из-за меня...

— Эвка, не начинай, — ответил Мэл, раздражаясь. — Мы, кажется, обговорили...

— Ничего мы не обговаривали! Ты, как всегда, решил в одиночку или с кем-то, и мне это не нравится! — вспылила я. — На! — сунула ему талоны.

— Зачем?

— Затем! Вдруг потеряю? У меня короткая память и дырявые руки!

— Предлагаешь стать личным сейфом? Зря взяла. Всё равно не пригодятся.

Больно надо упрашивать. Обойдусь и без него!

— Отдай! — потянулась я за рулончиками, но Мэл спрятал талоны в сумку.

Препирательство стихло в коридоре, потому что на нас и на телохранителей смотрели во все глаза. До аудитории мы дошли молча, полыхая взаимным раздражением, отвлекшим меня от нервозности и страхов. Массовое любопытство студентов прошло мимо внимания.

— Через неделю привыкнут, — сказал Мэл, беря меня за руку.

— Знаю, — отрезала я, но не стала вырываться.

Охранники остались в коридоре, а мы зашли аудиторию. Наше появление встретили гулом голосов и повышенным интересом.

Накануне Мэл предупредил, что теперь мое место — возле него, но не уточнил, что дислокация сместится на верхний ряд.

— Почему здесь? — спросила я, усаживаясь на верхотуре. Впереди — головы однокурсников, оборачивающиеся в нашу сторону.

— Потому что защищена спина.

Логично. Пусть во время семестра количество студентов уменьшилось в разы по сравнению с сессионным периодом, с задних рядов запросто могли бросить в меня заклинание, и Мэл не нашел бы обидчика, а ведь он несет ответственность за мою безопасность.

По соседству рухнули на облюбованные сиденья заспанные Капа и Сима Чеманцевы, послав приветственные кивки. Приятели Мэла, с которыми он раньше активно общался, сегодня предпочли посматривать на нас и переговариваться между собой, не приближаясь. Мэл оказался в вакууме, и опять по моей вине.

Лютик вообще не заметил нашего появления на лекции и не обратил внимания на взбудораженность третьекурсников, гуляющую по аудитории. Он бегал от трибуны к доске и потрясал указкой, тыча в развешенные плакаты со схемами. С непривычки я уморилась записывать лекцию и периодически встряхивала кистью, прогоняя онемение.

Случайный взгляд, брошенный на соседа, отвлек внимание от лектора и от темы занятия. Я залюбовалась профилем Мэла и аккуратными буковками, появляющимися в его тетради. Смотря на его пальцы, сжимающие перо, вспомнила дни и ночи, проведенные в Моццо; вспомнила, как мы сидели на берегу озера, глядя на красный шар заката, и Мэл обнимал меня; вспомнила, как он плыл рядом и поддерживал, потому что я до ужаса боялась глубины; как подшучивал над утенком, выпиленным мною с помощью лобзика, потому что фигурка птенчика напоминала чудовище из ночных кошмаров. И вдруг монополистическое поведение Мэла перестало быть таковым, а мои претензии к нему, наоборот, показались истеричными и мелочными. Он умолчал о принятых им решениях ради меня, чтобы не добавлять к имеющимся беспокойствам новые тревоги.

Я порывисто накрыла ладонь Мэла своею и сжала. Люблю его. Люблю.

Мэл оторвался от писанины и улыбнулся, ответно сжав мои пальцы. Он написал что-то на тетрадном листке и, оторвав клочок, подвинул мне.

"Не отвлекайся" — было выведено каллиграфическим почерком.

Я и не отвлекаюсь. Разве что самую чуточку.

___________________________________________________

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

Глава 28 или Глава 28, жмем на диагональные стрелочки в правом нижнем углу

Глава 29 или Глава 29, жмем на диагональные стрелочки в правом нижнем углу

30. Ящик Пандоры

-1-

Фотосессия в особняке папеньки наложила отпечаток на мое настроение. Мысли о том, каким могло быть будущее, если бы не развелись родители, роились, мешая сосредоточиться на учебе. Фантазии о несостоявшемся островке семейного счастья разбавлялись раздумьями о причинах, развёдших отца и маму.

Наконец, Мэлу надоел бессмысленный взор, обращаемый на него каждый раз, когда он пытался отвлечь меня чем-нибудь более прозаичным.

— Если будешь хандрить из-за каждой встречи с отцом, завалишь семестр. Закаливайся. Вы будете часто видеться.

Выслушав нерадужный прогноз, я упала духом. И ведь Мэл давно предупредил о грядущих изменениях в моей жизни, а, теперь, когда эти самые изменения нагнали, дыша в затылок, на меня навалилась апатия.

— А можно совсем не видеться? Или хотя бы до выпускного?

Мэл хмыкнул:

— Увы. В воскресенье — концерт. А затем потекут приглашения на маленькие и большие мероприятия, на семейные и правительственные праздники.

Я ужаснулась:

— И обязательно соглашаться? Когда же учиться? Можно отдать наши билеты тем, кто действительно хочет посмотреть выступление. На худой конец, можно продать желающим!

— Спекулянточка моя, — поддел Мэл. — Не получится передарить или продать приглашения. Они именные. Но их можно фильтровать. Если статус соответствует, имеешь право отказаться от семейного обеда или юбилея.

— А он соответствует? — спросила я с надеждой.

— Да. Но от тех мероприятий, которые посещает Рубля, не отвертеться. А он будет на концерте. Министерство культуры выпросило деньги на строительство Академии, поэтому премьер приедет с ревизией — на что потрачены финансы, и каков результат.

И опять всё завязано около Рубли. Никто не смеет чихнуть без его разрешения. А мне и подавно нельзя игнорировать приглашение премьер-министра, чей указ одарил меня фантастическими благами. О них напомнил большой конверт с серьезными печатями, доставленный накануне спецкурьером из Дома правительства. В нем оказалась пластиковая карточка Первого правительственного банка, на которой с прошлого месяца начали накапливаться висоры, дарованные Рублей. Вдобавок прилагался договор аренды жилого помещения в двух экземплярах с пустыми строчками. Осталось вписать адрес жилья, реквизиты арендатора — и въезжай, куда душе угодно.

Банковская карточка и договор перекочевали Мэлу. Вива покрутила бы пальцем у виска, прочитав нотацию об отсутствии женского ума и хитрости, но я не пожалела о своем решении. Поскольку из нас двоих Мэл ворочал заработанными средствами, мне показалось некрасивым и нечестным прикуркуливать подарки премьер-министра. К тому же, я боялась ущемить гордость своего мужчины. У меня куры денег не клюют, а он вынужден подрабатывать и учиться да еще следить за ростом статуса.

— Зачем? — спросил, когда я вручила конверт с содержимым.

— Затем, что ты отвечаешь за меня. Как скажешь, так и будет. Твое слово — последнее.

Мэл и глазом не моргнул, забрав подарок премьер-министра, но я видела: ему важно мое признание и согласие с тем, что он — глава семьи и распорядитель финансов. Так оно и есть, но моему мужчине незачем знать, что заначка из банковской ячейки станет незаметным подспорьем в совместном бюджете. Зачем загружать голову ненужными мелочами? Пусть мой военачальник планирует на здоровье статьи расходов и доходов. Он и не заметит, что наличность от продажи коньячной фляжки вливается тонким ручейком в реку общих трат. Осталось придумать, как выцарапать свои же денежки из банка незаметно от Мэла и от охранников. Стоящих мыслей по этому поводу пока что не было.

Солнечность и безветрие в столице сменились дождливым антициклоном с незначительным похолоданием, и мне пришлось купить зонтик с рюшками по краю. В сухом состоянии он имел насыщенный голубой цвет, а на мокром материале как на фотопленке проявлялись замысловатые узоры, и разводы никогда не повторялись.

Небо хмурилось, дождик моросил с нечастыми перерывами, но ему никак не удавалось изгнать весеннее настроение. Воздух пах мокрым асфальтом, корой деревьев и смолой от прилипших к подошвам чешуек с раскрывающихся почек. По утрам мы шли в институт под зонтом Мэла — большим и черным, обходя лужи по пути. На мой девчачий зонтик Мэл поглядывал снисходительно и старательно сдерживал ухмылку.

Убийцу нашли, но неизвестно, стало ли легче дышать, как выразился Мэл. Телохранители освободили комнаты в общежитии и теперь приезжали по требованию после телефонного звонка или нажатия кнопки на браслете. Вечером они сдавали вахту, а Мэл принимал. Охранники перестали досконально проверять каждую вещицу, попадавшую в мои руки, и ослабление тотального контроля не могло не радовать. Однако чужое навязчивое внимание держало в постоянном напряжении.

Сказать, что я осталась незаметной серой крыской — значит, бесстыже соврать. Но привыкнуть к назойливому интересу студентов оказалось трудно, а вернее, практически невозможно. Поначалу чудилось, что в моем облике что-то неладно — или посадилось пятно на платье, или тушь потекла, или птичка на голову капнула. Нужно учиться видеть сквозь людей, — внушала я себе. Теперь понятно, почему у известных и популярных личностей скользящие пустые взгляды. Это своеобразная защитная реакция. Вроде бы смотришь на человека, а на самом деле — мимо него.

Территорию альма-матер оккупировали журналисты. По указанию администрации им запретили появляться в пределах институтского периметра, и они прохаживались за воротами, фотографируя, снимая на камеры и вылавливая случайных студентов, чтобы взять интервью. Причем не только обо мне, но и о Ромашевичевском и об Эльзушке. Хотя следствие не озвучило фамилии обвиняемых, слухи мгновенно просочились в прессу. Ромашку называли оборотнем и двуликим Янусом. Газеты, которые ежедневно привозили к обеду охранники, пестрели эпитетами о хладнокровном преподавателе-убийце. О Штице писали осторожнее. Видимо, боялись своры адвокатов, готовых перегрызть глотку журналистам за оскорбительные высказывания.

Дополнительного шуму наделала семейная фотография Влашеков в прессе, произведшая фурор у обывателей, после чего число репортеров, прогуливающихся за институтской оградой, увеличилось.

Несмотря на то, что нас с Мэлом наверняка снимали на видео и фотографировали под различными углами, газеты почему-то не пестрели нашими портретами. Очевидно, действовала жесткая цензура. Разве что промелькнул единожды нечеткий снимок, на котором мы с Мэлом шли по дорожке к институту. Подпись под изображением сухо сообщала: "Эва Папена и Егор Мелёшин". Я долго разглядывала фотографию, изучая каждую черточку, прежде чем поняла, что не могу оторваться от газетной полосы.

— Смотри, — показала Мэлу. — Это мы.

— Вижу. Нравится?

Скажу "да" — посмеется, скажу "нет" — и совру.

— Очень. Раньше в газетах не было фоток, а теперь появилась. Необычно.

— Привыкай. Ты собиралась идти со мной на концерт или нет?

— Конечно, собиралась, — заверила я горячо.

Пригласительные билеты доставили вчера в плотных белых конвертах с вензелями, и мое сердце ушло в пятки при виде сиротливой строчки курсивом: "Папене Эве Карловне". Я так и не решилась открыть послание, и за меня это сделал Мэл. Колонный зал Академии культуры, ... ряд, ... место — значилось в моем приглашении. И по левую руку — место Мэла. Уф, какое облегчение!

— Снимки в газетах — своеобразная подготовка, чтобы народ не попадал с кресел, увидев нас вместе на концерте. Пока что единичное торпедирование, но скоро начнется артобстрел. До конца недели в прессе разместят еще несколько фотографий.

— А каких? — ухватилась я за Мэла.

— Потерпи и увидишь.

Вот интриган! И ведь не открыл рта, как я ни допытывалась. И упрашивала, и пригрозила, и даже всхлипнула — ничего не помогло.

Фотки действительно стали появляться ежедневно — снятые с большим приближением и оттого слегка расплывчатые. Очевидно, неизвестный фотограф наводил объектив, стоя за решеткой института. На изображениях не было ничего сенсационного, наоборот, всё пристойно, но чувствовалось, что ракурсы и кадры подбирались тщательно, невзначай преподнося читателям историю, показывающую скачок романтических отношений между светскими детками. Мэл, открывающий передо мной дверь... Целомудренные объятия на крыльце института... Улыбки, адресованные друг другу... Прикосновение губами к щеке... Мэл, ловящий рукой воздушный поцелуй...

Чудесная парочка, романтичная. Каждый кадр дышит его заботливостью и её нежностью, а их чувства того гляди воспламенят газетный лист. Огонь, да и только. Блеск в глазах, горячая влюбленность... Так и хочется пожелать парочке вечного счастья. Ох, господи, это же я — героиня иллюстрированной истории, а Мэл — герой. Надо же так забыться!

Похожие ощущения надлежало испытать и читателям периодического издания.

Продуманный подход и детальная проработка, с коей подошли к обнародованию наших с Мэлом отношений в прессе, дали мне понять, что у истории, разыгранной для обывателей, — хорошие сценаристы, и что, возможно, процесс отбора фотографий контролировал мой отец или Мелёшин-старший. Недаром в Департаменте правопорядка существовал отдел цензуры, который просеивал и допускал к печати нужные материалы. Получается, Мэла заранее посвятили в тонкости опубликования наших с ним отношений, а это означало, что он начал общаться с отцом.

Я возликовала: лед тронулся. Навостряла уши, пытаясь подслушать. Но телефонные разговоры отца и сына носили официальный и деловой характер, без расспросов о здоровье, о житье-бытье, о маме и сестре. Так, необходимый минимум информации, после получения которой оба рассоединялись. Словно бы и не существовало между собеседниками родственной связи. С Бастой и дедом Мэл общался гораздо эмоциональнее и дольше.

Баста приехала в гости при первом же удобном случае. На машине отца, с шофером. "Эклипс" Мелёшина-старшего встал на прикол у ворот института, а сестрица Мэла ринулась в общежитие.

Оказывается, она терроризировала брата с тех самых пор, как мы вернулись с курорта. Об этом рассказал Мэл перед первой лекцией. Он предупредил утром о визите сестры и напомнил вечером, когда мы возвращались в общежитие после допзанятия по элементарной висорике. Мог бы не повторять, я не забыла, потому что нервничала весь день. Баста посмотрит, в каких ужасных условиях живет её брат, и, вернувшись домой, распишет родственникам в красках отсутствие удобств в быте Мэла. А то, что удобства отсутствовали, не подлежало сомнению. Достаточно вспомнить роскошную обстановку родительского особняка и провести параллель между обитателями белой зоны.

Наверное, я переволновалась. Позже, перед сном, заново прокрутив вечер в памяти, пришла к выводу, что Баста — девушка непосредственная, дружелюбная и с живым характером, и что она не придала значения тем мелочам, которые в большом количестве замечают мамы взрослых сыновей. Меня же не отпускало внутреннее напряжение, а в голове безотрывно звенела сигнализация: "Баста = родители Мэла". Я боялась сделать или сказать что-нибудь дурацкое или глупое, боялась поставить Мэла в неловкое положение отсутствием должного воспитания. Ведь Баста училась в элитном лицее, где к манерам приучали с детства. Да и Мэл недалеко ушел от сестры со своей вышколенной вежливостью и учтивостью джентльмена.

Как и следовало ожидать, девушка засунула нос во все доступные места и углы. Периодически она восклицала:

— Ого!

или:

— Вот это да!

или:

— Ничего себе! Ну, ты даешь! — обращаясь, преимущественно к Мэлу. Он, посмеиваясь, следовал за сестрой по нашему жилищу.

Непонятно, что означали экспрессивные восклицания: то ли всё плохо — хуже некуда, то ли... то ли Басту потрясло, что брат отказался от услуг горничных, от посудомоечных машин, от обедов с обязательной сменой пяти блюд, приготовленных личным поваром высочайшей квалификации. Отказался от особняка в белой зоне и от квартиры с панорамным окном и высокими кривыми потолками.

— Ясно, — заключила гостья, закончив обзор, и протянула руку брату: — Дай лапу.

Они обменялись рукопожатием, и я снова заметила, что между близкими родственниками много общего. Хотя имелась и разница. Мэл выглядел зрелым, состоявшимся мужчиной, а из Басты выплескивались озорство и детская ребячливость.

Вечер протек в просмотре фотографий, привезенных из Моццо. Перебирая и разглядывая снимки, мы с Мэлом вспоминали, при каких обстоятельствах заполучили их. Мэл говорил — я дополняла или я поясняла — Мэл уточнял. Высоченные пальмы, необъятное озеро, полоска пляжа, шуточные электромобили вызвали у меня ностальгию по отдыху на курорте.

Общение происходило на кухне, где были сидячие места и холодильник, который понемногу опустошался.

— Теснотища, — заключила Баста с удивлением, изучив небольшое помещение. Наверное, она не подозревала, что есть комнаты гораздо меньших размеров, чем наша кухня. Например, моя швабровка.

Самый лучший способ избавиться от неловкости — расспрашивать человека о нём самом, о его интересах и увлечениях, причем искренне. Это психология. Рассказывая о себе, человек раскрывается, раскрепощается. Ему приятно внимание к своей персоне. Налаживается контакт. Кроме того, меня волновало всё, что имело отношение к Мэлу.

— Осточертел этот лицеище, — поделилась наболевшим Баста. — Лицемер на лицемере. У каждого на губах медок, а в глазах ледок.

— И конечно же, не знаешь удержу, — констатировал брат. — Надеюсь, вслух не высказываешь?

— Наоборот! — заявила с гордостью девушка. — Не могу молчать, видя откровенное тупоумие и тщеславие.

— Погонят тебя оттуда. Когда-нибудь проешь плешь, и отправят восвояси.

— И хорошо! Я в институт переведусь, — парировала с жаром Баста.

— Вряд ли, — усмехнулся Мэл.

— Почему? Эва же учится — и ничего.

— Этого достаточно. А твоего величества институт не выдержит. Крыша рухнет и стены обвалятся.

— Знаешь, что? — вспылила гостья. — Иди отсюда, не мешай разговаривать. Иди, иди, проветрись, — вытолкала брата в соседнюю комнату.

Мэл "проветривался" за стенкой, взявшись за конспекты по нематериальной висорике, а мы с Бастой общались между нами, девочками. Она не расспрашивала о трудностях ослепшей висоратки, не любопытствовала о коме и выздоровлении, не выпытывала подробности стычки с Эльзушкой в лабораторном кубе. Наверное, брат заранее составил список тем, запрещенных к обсуждению.

— Жуть, — сказала Баста, нагребая ложку мороженого из второго ведерка — того, что сохранилось в запасниках холодильника. — Ем и чувствую, как калории налипают и на глазах превращаются в сало и жир.

— Тогда зачем ешь?

— Потому что вкусно. М-м-м... Персик с ванилью, — возвела она глаза к потолку. — Если бы знала, выпила аннулятор заранее, а теперь пиши пропало.

— Аннулятор? — переспросила я, испытывая неловкость из-за того, что не знаю очевидных вещей.

— Ну да. Обнуляет потребленные калории. Связывает их, не дает расщепляться и всасываться. Не знаю в точности, — махнула она ложкой. — Говорят, что это опасно. Чревато. Вроде как на несколько часов в организме останавливается синтез и прочая биохимия. Но если принимать нечасто, то вреда не будет. Как думаешь?

— Не знаю, — ответила я неуверенно. И об аннуляторе не знаю. Наверное, это снадобье для избранных или запрещенный состав.

— Вот и я о том же, — согласилась Баста, решившая, что девушка брата каждое утро принимает загадочное средство от лишних калорий, а потом обжирается весь день. — Все пьют, и никто умом не тронулся и не умер.

— Расскажи о лицее. Почему тебе не нравится? — перевела я разговор в другое русло. А то выяснится, что калории ведут себя вольно, попадая в мое тело, а биохимия в организме прет и порой работает с нагрузкой.

Баста рассказала, сдабривая повествование эмоциональной жестикуляцией и мимикой. Как оказалось, учебное заведение посещали дочери высокопоставленных чиновников и разных богатеев. Помимо предметов из курса висорики, преподносимых в облегченной и упрощенной форме, манеры породистых девиц подвергали благородной шлифовке и огранке. Обязательное знание четырех иностранных языков, генеалогия, тонкости этикета, умение играть на музыкальном инструменте, умение поддержать разговор на любую тему, философия, история... А еще цинизм лицеисток, словесная травля, сплоченное бойкотирование, дружба по расчету, предательства, стукачество, хладнокровные рассуждения о выгодных партиях, препарирование достоинств и недостатков потенциальных поклонников и ухажеров...

Да уж, люди не меняются — что в интернате, что на заоблачном уровне. У меня голова пошла кругом от услышанного. Лучше бы не спрашивала.

— И ты знаешь четыре языка? — спросила я, заробев. Сестра Мэла вдруг стала далекой, недоступной звездой на небосклоне, как и десятки других лицеисток, которых готовили к высоким и значимым ролям.

— Ну... если с разговорником и со словарем, то осилю. Или с автопереводчиком, — хихикнула Баста и пояснила, заметив мое затруднение: — Вкалываешь дозу и начинаешь понимать чью-то речь. Правда, не полностью и неточно, потому что объем словарного запаса ограничен. Да и инъекция активна недолго, а потом в голове путается, и перестаешь соображать.

Знакомо. Как типун под язык с объемом в несколько тысяч слов и распространенных фраз. Укол, дающий механический приблизительный перевод. Но ведь мало понимать иностранный говор. Чтобы общаться, необходимо отвечать на том же языке.

— И ты вкалывала? — ужаснулась я.

— Надо же как-то сдавать экзамены, — заметила резонно девушка и всколыхнулась: — Гошке не говори! Он меня за ногу подвесит и выпотрошит.

Баста-таки выдавила с меня обещание о молчании. Тут на кухню заглянул Мэл и сказал, что уже поздно, а завтра рано вставать, и вообще, у нас будет уйма времени, чтобы вдоволь наболтаться.

Я, конечно, расстроилась, что не успела расспросить о маме Мэла, о его родственниках и еще много о чём, но и для одного вечера полученной информации хватило, чтобы она переливалась через край. Баста повела себя на редкость послушно, не став спорить с братом. Зато мы с ней обменялись номерами телефонов.

— То-то же, — сказала она, занеся цифры в электронную память, и ткнула пальцем в Мэла: — Надоело передавать приветы через него. Он половину фраз забывает, а вторую половину не считает нужным озвучивать.

Мэл рассмеялся:

— Что поделать, если меня клонит в сон, потому что поток слов не кончается?

Гостья не обиделась и шутливо двинула его тумаком в плечо:

— Радуйся, что я не отличаюсь разговорчивостью. Другая на моем месте не затыкалась бы ни на секунду. Так что гляди и запоминай: рядом с тобой стоит само немногословие.

На лице Мэла изобразилось преувеличенное изумление, мол, что за невероятную новость он сейчас услышал, а я утвердилась во мнении, что брату и сестре доставляло удовольствие беззлобно поддевать друг друга.

Мэл, как настоящий джентльмен, помог нам одеться. Он решил, что мы проводим Басту до машины и заодно прогуляемся. Застегивая пуговицы на куртке, девушка поинтересовалась вполголоса:

— А Гошка сказал, когда сделает предложение?

— О чем? — продемонстрировала я клиническую простоту.

— Как о чем? — удивилась она. — О сва...

— Маська, я всё слышу, — прервал строго Мэл.

— Уже и спросить нельзя, — проворчала Баста. — А когда можно?

— Мы сами разберемся, — продолжал строжиться Мэл. — Не влезай.

Прогулка до институтских ворот состоялась под зонтами, укрывшими от моросящего дождика. Из-за туч, нависших серой плотной завесой, смеркалось раньше, чем в ясные вечера, поэтому фонари на улице зажглись заблаговременно. Как ни уверяла Баста в своей немногословности, а молчать она не умела. Разговор завертелся вокруг светских мероприятий, начавшись с моего упоминания о кабале в виде концерта в Академии культуры. Выяснилось, что сестра Мэла, по причине недостижения двадцати лет, осталась за кормой столичной жизни для избранных. Однако молодым незамужним девушкам разрешалось посещать неофициальные праздники с родителями, и это ограничение выводило Басту из себя.

— Ненавижу произвол и ущемление прав! — кипятилась она, перепрыгивая лужу. — Почему я не могу побывать на "Лицах года"? Или на открытии сезона в Опере? Кто придумал, что можно после двадцати и ни днем раньше?

Оказалось, что у нас противоположное отношение к сборищам элиты, несмотря на незначительную разницу в возрасте. Я отпихивалась руками и ногами от безмерного счастья светской жизни, а Баста не могла дождаться, когда выпорхнет в общество.

— Достали семейные междусобойчики, — жаловалась она. — Всё те же и всё то же. Знакомые рожи. Хочу туда, где кипит жизнь. Вот уж где можно развернуться!

— Что-то я не понял, — сказал Мэл. — Недавно ты кричала о бесправных клушках, которых волокут под венец, не спрашивая, а теперь опровергаешь свои же слова.

Он объяснил мне, что по правилам этикета любая благовоспитанная девушка, перешагнув двадцатку лет, получала право посещать официальные приемы и рауты, но под ручку с кавалером и лишь после одобрения родителей. Те подходили тщательно к процессу отбора спутников для дочерей, рассчитывая, что со временем кавалер свяжет себя обязательствами, и счастливая девица обзаведется женихом, а заодно стабильным будущим. Таким образом, выход в свет подразумевал скорое замужество, которое обычно приурочивали к окончанию учебы в лицее.

Получается, хочешь взрослой жизни — изволь забыть о детстве и играй по правилам. Сомневаюсь, что Баста совершит революцию. Мелёшин-старший не позволит.

— Подумаешь, — фыркнула девушка в ответ на укол брата. — Я что-нибудь придумаю. Выкручусь.

— Поэтому малявок не пускают на серьезные мероприятия, — заключил Мэл. — У малявок нет терпения и выдержки. И ума не хватает. Ляпнут что-нибудь невпопад и поставят семью в неловкое положение. Придется тебя до старости возить на семейные утренники, а про "Лица года" и Оперу забудь.

— Это мы еще поглядим, — ответила зловеще Баста. — Дайте только дожить до дня рождения.

— Ой, боюсь, боюсь, — притворно испугался Мэл. — Трепещите, граждане! Разбегайтесь и прячьтесь! Ожидается великое пришествие грозы полей и огородов. А-а, нет, грозы банкетов и приемов.

На пустой стоянке за воротами сиротливо мок синий "Эклипс" с номерами 1111. Дворники лениво сбрасывали дождевые струйки со стекла.

— Не разговариваю с тобой три дня. Неделю! И вообще забудь, что я существую. Всегда знала, что от тебя не дождаться поддержки, — сказала Баста брату, складывая зонт, и мило улыбнулась мне: — Пока, Эва. Еще увидимся.

Когда девушка уселась на заднее сиденье автомобиля, и тот вырулил на дорогу, я заметила вдалеке три фургона с тонированными стеклами. Мне стало не по себе. Поздний вечер, безлюдная улица и зловещие машины поодаль.

— Журналисты, — пояснил Мэл, увидев направление взгляда. — Дежурят круглосуточно. Администрации пришлось разделить стоянку на две части. Видишь знак: "Только для учащихся и работников института"? Для всех прочих — на пятьдесят метров левее.

— Нас сейчас фотографируют? — занервничала я.

— И не только.

Боковая дверь фургона отъехала в сторону, и из нее вывалились два человека с телекамерой.

— Поспеши, — подтолкнул к калитке Мэл, в то время как репортеры бросились прямиком по лужам. Из соседнего фургона тоже выгрузились двое.

— Эва Карловна! Эва Карловна! — закричал один из бегущих. — Ваше мнение о судебном процессе! Причины неприязни преподавателя!

— Быстрее! — торопил Мэл, и мы заскочили за решетку. — Иди и не оглядывайся.

Он тянул меня по аллее мимо понурых промокших ангелов. Лишь завернув за угол института, я смогла унять нервную дрожь. Крики журналистов, оставшихся у ворот, стихли.

— Я думала, они ринутся следом.

— Не посмеют. А если попытаются, то огребут по полной, — заверил Мэл.

— И от них никак не избавиться?

— Увы, никак. Ажиотаж стихнет, интерес ослабнет, но в покое всё равно не оставят. Поэтому многие предпочитают жить в закрытых охраняемых зонах, как твой отец или мой. Там можно не бояться, что тебя сфотографируют чихающей или нагишом в ванной.

Подглядывание отвратительно. И ведь не спрятаться от чужой настырности. Наверняка на нас с Мэлом собрано предостаточно материалов и среди них немало скандальных кадров, но лишь благодаря тотальной цензуре они не появляются в прессе.

Мысли побродили по тропинкам вокруг эпизода с нахальными репортерами и переключились на главный тракт — визит Басты. Ее рассказ о лицее задел мое самолюбие. Мэл должен был дать обязательство эрудированной висоратке, умеющей поддержать разговор и развлечь гостей во время семейного торжества. Она стала бы дорогим украшением любого дома из закрытой зоны — белой или алой. Неважно, какой. Снегурочку готовили к этой роли: прививали вкус в стиле и одежде, учили красиво гарцевать на лошади, учили изящно кушать за сервированным столом, учили тонкостям политеса, формам этикета и грациозным жестам, учили позировать для семейных картин и фотографий. А Мэл связался со мной, хотя я не умею и не знаю девяти десятых того, что преподают в лицее. Страшно. Опрофанюсь на каком-нибудь банкете, и меня засмеют. Заодно посмеются и над Мэлом, выбравшим необразованную девку с деревенскими манерами, и его статус провалится в тартарары.

— Маська сказала что-то, не подумав, и ты расстроилась, — заметил Мэл, когда мы вернулись в общежитие.

— Так, мелочи, — отмахнулась я.

— Нет уж, говори. Иначе позвоню ей и вытрясу правду.

Вот ведь шантажист.

— Не надо. Пожалуйста! Баста не при чем. Просто... я плохо разбираюсь в истории искусств... И не знаю иностранные языки... И на пианино играю десять нот одним пальцем... И...

— Зачем нам пианино? Выброси его куда подальше. Твои пальцы и без него творят чудеса, — прервал Мэл и, обняв меня, поцеловал. — И об искусстве... — снова поцеловал, — ...не раз поговорим... — подталкивая к кровати, целовал на ходу. — И о гибкости языка... И том, что женщина... — опрокинул на спину, — ...должна угождать всегда и во всем... Правильно?

Он знал, как утешить и успокоить.

Позже я спросила у Мэла, устроившись на его руке:

— Баста, наверное, удивилась, что ты живешь в конуре. Она привыкла к большому дому.

— Мне-то что с её удивления? — потянулся он, зевнув. — Главное, чтобы ты не считала так же.

— Конечно, не считаю! Мне здесь очень нравится. Вот нисколечко не вру.

— Вижу, — ответил Мэл, охотно приняв поцелуй, подтвердивший мои слова.

— Она настроена решительно, — вернулась я пламенной речи его сестрицы о независимости. — Почему Баста не может самостоятельно посещать приемы и банкеты?

— Потому. Она может выезжать в свет только с тем, кто отвечает за неё. Ну, или с тем, кто в скором времени даст ей обязательство.

— Получается, это принуждение. Противно. Чтобы посетить Оперу, нужно всего-навсего найти мужа. Делов-то.

— Не нравится, смотри балет по телевизору, — парировал Мэл. — Маська строит из себя революционерку, но, боюсь, отец приструнит её в два щелчка и уже через год найдет подходящего кандидата.

— И ты не заступишься? — ужаснулась я. — А если это будет столетний старик? Или Синяя борода? Или...

— Мой отец — не диктатор, — оборвал он. — Он позволит Маське выбрать. Она еще скажет спасибо. У Альбины... старшей сестры... не было такой возможности.

— И ты спокойно рассуждаешь об этом? — подкинулась я на кровати. — Не пойму, на дворе средневековье, что ли? Как можно выходить замуж по указке?

— Очень просто. Превыше всего — интересы семьи, и правила установил не я. Если думаешь, что поможешь Маське, потакая ее ребячливости, то глубоко заблуждаешься. Она — оранжерейный цветок, а за экзотикой, не привыкшей к засухе и морозу, нужен особый уход.

— Но ты же привык, — пробормотала я менее уверенно, чем минуту назад.

— Нет, Эва, не привык. И сделаю всё, чтобы перекрыть потери. Ты тоже по праву заслужила другую жизнь.

— А мне нравилась моя жизнь. С небольшими поправками, но нравилась, — перевела я взор на темень за окном. — В твоем мире улетают в неизвестность огромные деньги, и на что? На то, чтобы после очередного приема платье повесилось в дальний угол, потому что в обществе не принято появляться дважды в одном и том же наряде. Или на то, чтобы питаться в "Инновации", потому что это престижное заведение. За каждым моим шагом следят журналисты. Я боюсь лишний раз обнять тебя или поцеловать. Прежде чем ответить, вынуждена сто раз подумать, иначе чьи-нибудь адвокаты обвинят меня в преднамеренном оскорблении или в провокации. В твоем мире приняты династические и взаимовыгодные браки. Мне повезло, я вдруг по волшебству оказалась дочерью министра, хотя — о, ужас и скандал! — невидящей. А если бы мой отец работал в институтском архиве за четыреста висов в месяц или открывал перед посетителями двери в "Инновации"? Что тогда?

— Не знаю, — ответил Мэл. — Не задумывался. Опять ты усложняешь со своим "если бы да кабы". Возникает проблема — я решаю её. Нет проблемы — зачем заморачиваться впустую? Чёрт, есть захотел.

Он поднялся с кровати, прошлепал на кухню и включил свет.

— Иди сюда, — позвал через минуту.

На тарелке лежали бутерброды с расплавленным сыром, от которого шел аппетитный парок. Мэл активно работал челюстями, облизывая пальцы, и запивал соком из коробки. Вот тебе и манеры.

— Нельзя наедаться на ночь, — сказала я поучительно с набитым ртом.

— Знаю. Еще знаю, что тяжело привыкаешь к моему миру. Но теперь это и твой мир. Скажи одно, Эва. Ты со мной?

Перед концертом в Академии культуры я выполнила требование Вивы, наведавшись в салон красоты. И тут произошла накладка. Телохранители намылились присутствовать при всех косметических процедурах, боясь, что их подопечную утопят в ароматической ванне с благовониями или перережут горло пилкой для ногтей. Меня такой расклад не устроил совершенно. В итоге, после телефонных переговоров с вышестоящим руководством, занявших почти сорок минут, я отправилась на долгожданные процедуры в присутствии охранницы. Таким образом руководство ДП* решило вопрос с безопасностью на этапе приведения внешности в пристойный вид. Честно говоря, я опешила, когда в холл салона красоты вошла женщина в пиджаке с прямой юбкой и направилась к моим соглядатаям. Телохранительнице было на вид около тридцати лет. Высокая, стройная. Гладко зачесанные волосы с пробором, цепкий взгляд, безмолвность и та же бесстрастность, что и на лицах её коллег. Может, мимические мышцы охранников замораживают специальными инъекциями?

По возвращению в общежитие ставший привычным мандраж захлебнулся в настойке успокаивающих капель. Мэл проводил меня до третьего этажа и предупредил о двухчасовой готовности.

За взвинченным состоянием я не сразу заметила задумчивость Вивы. Уселась на табурет перед трюмо, а она молчала, скрестив руки на груди. Наверное, удивлялась наглючести гостьи. Чай не у себя дома, чтобы без спроса прыгать по чужим сиденьям.

— В общем, так, — сказала девица. — Ежемесячная такса увеличивается до полутора штукарей. Поясняю, почему. Меня вызывали в ДП*. Беседовали, расспрашивали.

— О чем? — изумилась я. — Зачем?

— Затем, что мы с тобой контактируем.

Мое изумление сменилось беспокойством.

— И... о чем спрашивали?

— О том, что нас связывает. Как долго связывает.

— И?

— Что "и"? Порекомендовали вести себя осторожнее, напомнили о трудностях той... с вашего факультета... Штице. Словом, предупредили. И предложили сотрудничество.

— Какое? — не поняла я прямого намека.

— Периодически извещать, что ты делала, куда ходила, о чем говорила... Исключительно в целях твоей безопасности. За умеренное вознаграждение.

Что же получается? Получается, Виву хотели завербовать, чтобы она докладывала обо мне всё, что знает?

— И ты... согласилась? — выдавила я пораженно.

— С первых же минут начинаю уставать от твоей простоты. Пораскинь мозгами. Если бы я согласилась, то стала бы рассказывать?

— Н-нет. Наверное, нет.

— Вот именно. Да еще журналисты достают. Они весь институт обложили и тоже предлагают бабло за достоверную информацию о тебе.

— О! — отозвалась я потрясенно.

— В общем, решай. Тариф увеличивается, но в него войдет всё, о чем мы сговорились ранее, плюс добавка за конфиденциальность.

— За конфинцед... За что?

— За молчание. Надо же оправдывать приставку "личная" стилистка.

Да, при желании Вива могла бы поведать многое обо мне как в ДП*, так и репортерам, и у последних потекли бы слюнки от рассказов о том, что когда-то я не умела ходить в туфлях на каблуках, и о зашкаливающем индексе талии и бедер. В этих подробностях нет ничего преступного или шокирующего за одним исключением: если подробности касаются обычного смертного человека, а не дочери министра. Любую новость можно преподнести так, что она станет сенсацией в мгновение ока. И будет моя физиономия красоваться на обложке журнала в ореоле сигнальных овальчиков: "Дочь министра предпочитает одежду с сезонных распродаж!" или "Дочь Влашека самолично сдает одежду в прачечную!" И так далее и в таком же духе.

О-о-о, как же ненавижу отца! С его новой должностью мои проблемы растут день ото дня, час от часу.

— Пользуюсь популярностью, — пробормотала я. — Интересно, сколько денег отваливают за сплетни и стукачество.

— Скажем так, предпочитаю журавля в руках вместо синицы, — ответила Вива. — Журналисты предлагают мало и разово, дэпы* тоже считают каждый висор, потому что отчитываются за потраченное бабло. С ними однажды свяжешься и больше не расстанешься. Овчинка не стоит выделки.

Что ж, стоит отдать должное честности девицы. Она могла промолчать о том, что приняла предложение дэпов* или газетчиков. Журавль — это я, из хвоста которого Вива будет ежемесячно выдергивать перья. Ни много, ни мало, а полторы тысячи. Стабильный и спокойный заработок в отличие от паутины шатких посулов дэпов*. К тому же, у Вивы есть стимул для стараний в создании моего неповторимого стиля. Мы взаимозависимы. Я — ходячая реклама её мастерства, и мне нужны советы, начиная от эффектного макияжа и заканчивая выходами из тупиковых жизненных ситуаций. Но и без хвоста журавлю неохота оставаться. Проверю, заинтересована ли девица во мне, и заодно покажу, что в любой момент могу упорхнуть к другому, более сговорчивому стилисту.

— Замётно на полторы тысячи. И предупреждай заранее. Ты сообщаешь об изменении договоренности, когда осталось... — поглядела я на запястье, — два с половиной часа до концерта. За это время не удастся найти другого специалиста.

— Хорошо, — согласилась Вива. Чуть поспешнее, чуть взволнованнее, но по голосу я уловила, что она не намерена разбрасываться ценными клиентами. — Тариф останется неизменным... до некоторых пор.

— До каких? До следующей недели, пока дэпы* не предложат больше? Или ты работаешь на них и на меня?

— С ними дел не имею, — поджала губы стилистка. — А тариф пересмотрим, когда выйдешь замуж за Мелёшина.

Я закашлялась:

— Замуж?

— Не изображай простую. Время уходит, — схватилась Вива за кисточки. — Шмотки с собой?

— Здесь, в пакете.

— Прекрасно. Закрывай глаза.

Пока личная во всех смыслах стилистка водила чем-то мягким по моим щекам и лбу, подкрашивала брови и ресницы, я раздумывала. Если дэпы* вызывали Виву для приватного разговора, речь в котором шла обо мне, руководствовались ли они исключительно заботой о моей безопасности? Кого еще могли вызвать в департамент для профилактической беседы? Тех, с кем я общалась чаще, чем с другими. Не так уж много знакомых: Радик, которого теперь нет, Аффа, близнецы Чеманцевы, Петя Рябушкин. Но после возвращения с курорта встречи с ними стали формальными и мимолетными. Выходит, попытка дэпов* прощупать Виву — первая ласточка. Нужно быть осторожнее в высказываниях и общаться с оглядкой. Никому не доверять. Черт, такими темпами недолго превратиться в параноика.

Надо бы обсудить с Мэлом. Пусть объяснит, почему департамент его отца обкладывает меня по всем фронтам, ненавязчиво копая под моих знакомых. Нет, не стоит говорить с ним. Мэл озаботится, начнет выяснять, что и к чему, а дэпы* притворятся, что знать не знают, о чем речь, и зароются как кроты в землю. Зато начнут действовать хитрее и применят другие доводы для убеждения той же Вивы. Или Аффы. Или еще кого-нибудь, кто перемолвится со мной парой незначащих фраз.

Безвыходно. Любой мало-мальски знакомый человек может оказаться осведомителем. Теперь боязно лишний раз поговорить с Аффой, зная, что её вызовут в департамент, и... она примет предложение о сотрудничестве или поделится информацией с журналистами. Как общаться с соседкой на темы, волнующие всех нормальных девчонок, если расставшись со мной, она сделает звонок и сообщит о содержании нашей беседы? Получается, нужно соблюдать дистанцию и остерегаться всех и каждого. Это изоляция. Я растеряю немногочисленных знакомых, с которыми контактировала, будучи обыкновенной студенткой, а не дочкой министра. С кем же общаться, не боясь, что личные разговоры станут достоянием гласности? С Бастой? С заносчивыми лицеистками? Может, платить Аффе так же как и стилистке, за радость общения и за конфинцед... тьфу, за молчание? Или спросить у соседки напрямик, чтобы не терзаться впустую?

Ненавижу отца, ненавижу его мир. Я превратилась в букашку под микроскопом в прицеле десятков внимательных глаз. Против воли меня заставляют жить в высокой башне, отгородившись толстым забором.

За раздумьями проскользнул мимо внимания момент феерического выхода в объятия Мэла. Руки машинально надевали, застегивали и завязывали, тело покрутилось перед зеркалом, рот воздал заслуженную похвалу мастерству личной стилистки, ноги направились к двери, а голова думала, думала... не о том.

Мэл впечатлился увиденным. Он осторожно довел меня до машины, словно я была хрустальной, и торопливо уселся на водительское сиденье, бросив мокрый зонт назад. "Турба", подняв фонтан брызг, вырулила на дорогу, едва не сбив репортеров, спешащих навстречу.

— Задолбали, — проворчал Мэл, успев объехать того, что снимал нас на камеру, и я согласилась с ним. — Когда-нибудь передавлю на фиг всех до единого.

— Всех не передавишь. На их место придут другие.

— Патриотично, — ухмыльнулся он. — Выглядишь блестяще.

— Спасибо, ты тоже, — ответила я комплиментом на комплимент и не покривила душой.

— Готова, Эвочка?

— Всегда готова.

— Что случилось? — поинтересовался Мэл, когда "Турба" взяла направление на Академию культуры. — Почему плохое настроение?

— Обычное волнение. Как всегда.

На самом деле я продолжала пережевывать, переваривать и усваивать информацию, полученную от Вивы. Пыталась принять и не могла. Потому что отторгалось.

Не хочу жить в вакууме. Не хочу грязных слухов и предательства. Хочу, что бы со мной общались на равных, не льстили и не пресмыкались. Хочу, чтобы не отдалялись от меня из-за отца и нового статуса. Хочу искренности.

Некстати вспомнились слова стилистки. "Когда выйдешь замуж за Мелёшина"... И сестра Мэла тоже заикнулась о свадьбе, это поняла даже беспросветная простота вроде меня. Сказали так, будто дело решенное. Почему-то меня напугали их предсказания — точно в омут с головой и камнем на шее. Вернее, пугала неизбежность события, после которого не будет возврата. Пугали многочисленные родственники Мэла. Клан, семья. Пугали условности, запреты и правила, предписываемые замужним женщинам из светского общества. Пугал не мой, чужой мир.

Меня не заботило официальное закрепление отношений с Мэлом. Он рядом, а Коготь Дьявола — подтверждение намерений и защита от сплетен. Этого достаточно. Да и Мэл, похоже, не готов к серьезному шагу, — взглянула на него искоса. Прежде всего, нужно получить аттестаты, а затем говорить о брачных обязательствах. За полтора года может случиться разное, к чему закабалять себя сейчас, если позже мы можем пожалеть о поспешном решении?

На наши отношения наложена цензура, завистники и недоброжелатели не смеют зубоскалить. Чего бояться? Пока что для всех я — девушка Мэла, хотя мы и живем вместе, чуточку отступив от порядков, установленных сильными мира сего. Ну и пусть служба распорядителей премьер-министра знает о моем месте обитания, и письма на имя Папены Е.К. приходят на адрес Мелёшина Е.А. Мы живем тихо, почти незаметно, учимся изо всех сил, Мэл подрабатывает. Никаких скандалов и громких историй в прессе.

Будем жить, как живется, а там поглядим. Мэл прав, я люблю создавать сложности на пустом месте. Покамест нет проблем — нет повода для паники и беспокойства.

Хороший концерт, добротный. Но без искры, выхолощенный какой-то. Отшлифованный десятками режиссеров, выскобленный до идеальной гладкости. Чтобы на блюдечке да под пресветлые очи ведущего критика Леонисима Рикардовича Рубли, заседающего в бельэтаже колонного зала.

Здание, конечно, монументальное. Освещенный огнями купол я заметила издалека. Чинно, благородно. Широкий вис-козырек от дождя перед входом. Ступени, портик, лепнина. Чересчур консервативно, на мой взгляд.

Толпы приглашенных. Фраки, бабочки, драгоценности, платья в пол, оголенные плечи и спины. Массовка. Ну, мне не привыкать. Репетиция в Доме правительства стала первой ступенькой на крутой лестнице.

Я держусь за локоть Мэла и семеню рядом. Мы идем в зал вместе! На виду у светских сливок! От осознания этого факта начинают дрожать руки, а из головы напрочь вылетают душевные метания, обуявшие по пути на концерт. Мой кавалер кому-то кивает, пожимает руки. Мне тоже нужно приветливо и открыто улыбаться, чтобы статус Мэла не падал, а рос в бесконечность. Из-за волнения расплывается зрение, отчего невольно радуюсь. Мало хорошего знать, что нахожусь в фокусе сотен любопытных глаз, как и мой спутник. Хорошо, что верхушка правительства рассосалась по ложам, и мой папенька с Мелёшиным-старшим изучают свысока покашливающую публику.

Пятый ряд, места посередине. И Мэл слева от меня. Противу ожиданий он не засыпает, едва раздвигается занавес, а с интересом смотрит концерт, который, между прочим, длится чуть дольше двух часов. И хлопает не вяло и скучно, а в благодарность артистам за прекрасные номера. Мне же остается поражаться его живости. Могу только догадываться, что активность Мэла вызвана желанием приобщиться к культуре, а не рентгеновским взглядом премьер-министра, перед которым партер лежит как на ладони.

Стихают последние аплодисменты, занавес закрывается, распаренные зрители стекаются к выходам.

— Ну, как? Понравилось? — вопрошает Мэл, предлагая руку и помогая подняться.

— Да. Вполне, — отвечаю неопределенно. Меня заботит другое: что делать с гардеробом? Если светские мероприятия повалят одно за другим, платяной шкаф вскорости распухнет от шмотья. И потраченных денег жалко. Хотя взгляд Мэла говорит, что тратиться стоило. А еще говорят его руки и губы, когда мы, не доехав до общежития несколько кварталов, останавливаемся в непонятном захолустье, и Мэл споро опускает спинку моего сиденья.

-2-

Разговор с Мэлом о попытках дэпов* проникнуть в мою жизнь остался за кадром. В какой-то момент я уже открыла рот, чтобы спросить и указать перстом обвиняющим, но промолчала. Мир Мэла — война. Он чужд мне. Здесь рвут друг друга на части ради выгоды, и слабые не выживают в мясорубке. Здесь человека обряжают в героя и возводят на пьедестал, а за ширмой прячутся серые кардиналы, управляющие марионеткой. Здесь на устах теплые улыбки, а глаза заморожены льдом. И любой может оказаться врагом. Мэл сказал, из меня получился хороший боец, приспосабливающийся к любым условиям. Наверное, он прав. Противник не должен знать, что я знаю. Предупрежден — значит, вооружен. Повезло, что Вива сделала выбор в мою пользу. Цинична до безобразия, но честна. И мне нужна её помощь, чтобы удержаться на плаву в мире Мэла.

А еще я думала об Аффе.

Мы виделись несколько раз, мельком, во время обедов в столовой. Обменивались кивками издали, потому что сидели в разных углах зала. Не единожды я порывалась позвонить ей и откладывала. Глупо общаться по телефону, когда можно спуститься тремя этажами ниже. Но чтобы прийти вниз и поговорить глаза в глаза, требовалось не пять минут и не десять. Чтобы выговориться и рассказать всё-всё-всё, ушел бы не один час и не два. А их у меня не было. Лекции, практические занятия, зубрежка... Мэл, ставший моей вселенной... Подготовка к светским мероприятиям и, собственно, сами мероприятия... Свободного времени — в обрез.

Ладно, если быть честной, при желании всегда можно выкроить минутку. Выбрать номер из списка, нажать кнопочку с зеленой трубкой и сказать: "Привет, как дела?"

Что мешало?

То, что Аффа недолюбливала Мэла, и их чувства были взаимны, хоть и подлатаны соседским перемирием, установившимся после гибели Радика.

В последний раз я общалась с девушкой, живя в Моццо. В первые дни пребывания на курорте мы созванивались, но с приездом Мэла звонки раздавались всё реже, пока не прекратились вовсе. А я и не заметила. Значит, дело было в нем, а еще во мне. Месяц в Моццо превратился для меня в медовый рай. Эйфория от близости Мэла, согласившегося остаться в "Апельсинной", опьяняла пуще отменного коньяка. Торопясь надышаться своим мужчиной, я полностью погрузилась в мирок, в котором не осталось места для посторонних — только мы с Мэлом. И без того редкие телефонные разговоры укорачивались с каждым разом. Я стала рассеянной, теряла нить беседы, а Аффа отвечала сухо и односложно. Наверное, она решила, что своими звонками мешает нам. Или испытывала неловкость, оттого что её могли посчитать назойливой, особенно Мэл. А я закружилась в райской жизни. Каждый вечер думала: "Сейчас позвоню", и руки не доходили.

Не доходили плоть до приезда в столицу и заселения под крышей общежития. А уж шокирующая выходка Эльзушки и сенсационное разоблачение Ромашевичевского и вовсе заслонили горизонт на несколько дней. Когда взбудораженность спала, я решила, что Аффа обязательно позвонит. Неужели ей неинтересны подробности отравления и причина истерии Штице из первых уст? "Прима" то и дело доставалась из сумки в ожидании трели и знакомого номера на дисплее. А можно и не задействовать телефон. Достаточно подняться на четвертый этаж общежития.

Аффа не звонила, не приходила, и Вива ни разу не заикнулась о ней.

Тишина. Игнорирование. Почему?

А потом до меня дошло. "Зазналась?" — спросили глаза Симы на лабораторке.

Ну, конечно! Кем я стала для обычных студентов, свыкшихся с вечным ремонтом и вечно стесненных в средствах?

На экране теткиного телевизора — концерты, приемы, изысканная публика. И моя персона в числе приглашенных. Породистая кобылка. На семейном портрете под ветвями плакучей ивы — дочь министра. Подумать только, замухрышка, жившая по соседству, оказалась близкой родственницей одного из влиятельных людей в стране! Конечно, со странностями, но у кого их нет? Питалась хлебом и водой, подрабатывала в архиве, одевалась скромной серой крыской — и вот те на! — засияла. Отмылась. Переменилась в мгновенье ока. Взгляд стал высокомерно-пустым. Смотрит сквозь бывших соседей и не видит. И слепота не мешает, а делает еще высокомернее. Память укоротилась, став избирательной. Общается с теми, чей статус соответствует. Простым смертным чревато лезть, навязываясь с дружбой: охранники сочтут объект представляющим угрозу и арестуют. Сам Рубля проявил заботу о здоровье, а начальник Департамента правопорядка, при упоминании фамилии которого дрожат конечности и пробивает озноб, благосклонно принял, что его сын спит с инвалидной висораткой. Необычный тандем богатеньких отпрысков обсуждают все кому не лень. Хотя почему необычный? Власть тянется к власти, фамилия — к фамилии, а на слепоту можно закрыть глаза, пока есть выгода. Польза и в том, что парочка живет в общежитии. Стратегический ход: простые смертные видят, что в избранных сливках нет тщеславного гонора, и что равны в правах и те, и другие. Ну да, равны, как же. Равноправие для высокородных деток — на четвертом этаже, а прочие обитают у подножия. Ничего, прочие переживут. Не гордые.

Хорошая оплеуха, с размаху. Чтобы не забывала. А я успела забыть, как в интернате пережила приступ сильнейшего разочарования, начав общаться с девочкой, такой же забитой и незаметной. Поначалу меня распирало от гордости: я не безнадежна и умею заводить друзей! Не успели мы подружиться, как у девочки распознали талант. Она разговаривала с музыкой. Ни слуха, ни голоса, ни знания нотной грамоты. Три десятка нот одной рукой, но что это были за мелодии! Мрачные, демонические и светлые, воздушные. Печальные, смешные, тоскливые, радостные. Призывающие шагнуть вниз с крыши. С девочкой начали заниматься преподаватели. Её возили на конкурсы и возвращались с наградами. Девочка стала популярной. Она изменилась внешне, появилась уверенность и новые друзья. И смотрела на меня как на пустое место без тени.

Теперь роли исполняют другие актеры. Кто они — Аффа, Сима, Капа, Петя — и кто я? Небо и земля. Это не они отгораживаются от меня, это я отдаляюсь от них, потому что боязно спуститься по лестнице несколькими пролетами ниже.

Продолжу бездействовать и скоро останусь одна, в башне, окруженной высоким забором.

Мэл, узнав о моем намерении, хмыкнул и направился на кухню. В пакет полетели упаковки со съестными припасами.

— Пошли, — подтолкнул меня к двери. — Дипломатическая миссия отправляется в поход.

И миссия отправилась.

Кажется, я сто лет не была в своем закутке, и меня не тянуло сюда. Почему?

Ведь в этом коридорчике поздним зимним вечером Мэл разглядывал залитый клеем замок, а потом предложил переночевать у него. И моя судьба изогнулась под другим углом.

И он же, наутро после апокалипсиса в "Вулкано", остался за закрывшейся дверью, но не ушел. И моя судьба круто развернулась.

И здесь же Мэл провел несколько дней и ночей, пытаясь достучаться до меня после гибели Радика. Не плюнул, не махнул рукой. И позже не бросил на произвол судьбы, вытащив с того света.

Всё-таки тянет, — приложила я ладони к облупленной двери швабровки и прислушалась, а Мэл, опершись плечом о стену, с ухмылкой наблюдал за процессом духовного единения с недоремонтированным закутком.

Из пищеблока донесся женский смех. Смеялась Аффа, помешивавшая булькающее содержимое кастрюльки на плите, а сосед Сима приобнимал девушку за талию и говорил что-то на ухо. Я бы сказала, весьма недвусмысленно обнимал и нашептывал. Даже у меня загорелись щеки, а что говорить об Аффе?

Вежливое покхыкивание Мэла заставило парня отскочить от поварихи как ошпаренного.

— Привет, — сказал как ни в чем не бывало нежданный гость.

Аффа подняла упавшую ложку.

— Еще раз испугаешь, получишь промеж глаз, — сказала ровно.

— Гульнём? — потряс Мэл пакетом, проигнорировав угрозу. — Где Капитос?

— В комнате, — ответил Сима и, пожав руку Мэлу, протиснулся мимо меня бочком.

Мужская половина общества исчезла за дверью жилища близнецов, а женская половина увязла в неловком молчании. Аффа помешивала с большим вниманием, словно в кастрюльке находилось как минимум спасение всего человечества, а я заметила, что в пищеблоке тесно и темно, потому что окно узкое, а толстый ствол дерева закрывает обзор. И краска отслаивается, а унылая лампочка сиротливо свешивается с потолка в разводах.

— Надумали прикормить? — спросила вдруг Аффа, не отнимая глаз от варева. — Знаешь же, что живут впроголодь.

— Сима решил, что я зазналась. И я пришла сказать, что он балбес, потому что не видел тех, кто по-настоящему зазнался.

— Нам не с чем сравнивать, — хмыкнула она. — Сегодня у нас праздник. Сиятельные сеньоры почтили визитом немытых чушкарей.

— Тебя вызывали в ДП*? — проигнорировала я шпильку.

— Нет. Зачем?

— Например, за наградой в обмен на сведения обо мне.

— Если бы предложили, да я согласилась, то не стояла бы здесь, а давно набилась в подружки. Висы-то нужно отрабатывать. Бесплатный сыр, сама заешь, где.

— Значит, еще предложат. А журналисты предлагали?

— Предлагали. Поначалу пятьдесят висов, а теперь обещают сто. А за сенсацию не пожалеют и пятьсот.

Упасть и не встать. Интересно, что считается сенсацией?

— А ты?

— А что я? Им нужны факты, а не слухи и сплетни. Кто расторопнее, тот давно сообщил, что ты подрабатывала в архиве, а теперь живешь с Мелёшиным в общаге.

— Страшные тайны, — пробормотала я. Меня не удивила деловая хватка прагматичного студенчества. Сто висов на дороге не валяются, а тем более, полтысячи.

В пищеблок заглянул Сима, взял стопку разнокалиберных тарелок и ушел, не сказав ни слова.

— Боишься, что начну трепаться на каждом углу? — спросила Аффа.

— Боюсь. Потому что личное, а они вываляют в грязи. И Вива боится не утерпеть. Чтобы не искушаться, будет сдирать с меня полторы тысячи каждый месяц.

— Неужели?! — не сдержала изумления соседка, но быстро справилась с собой. Выслушав вкратце суть клубящихся интриг, она заметила: — Вива в своем репертуаре. А ты, значит, решила подмазаться? Задабриваешь? Животы набьем — и достаточно?

— Тоже хочешь денег? — спросила я убито, испытав острую горечь оттого, что думала об Аффе... возвышенно? Наивная. Её можно понять. Все хотят урвать от жизни.

В пищеблоке опять появился Сима, прихватил разделочную доску с двумя ножами и исчез.

— Висы лишними не бывают, — заключила философски девушка, проводив его взглядом. — Но я хочу заработать их своими руками и умом, а не шантажом или продажей сплетен.

С моих плеч упала гора. И задышалось легче и глубже, потому что Аффа не разочаровала.

— Вовсе не собираюсь никого задабривать. Я жила в разных общагах, и здесь мне нравится больше всего — что на четвертом, что на первом. А внизу особенно — здесь одноместный номер, компанейские соседи, тихо, спокойно. Как Лизбэт? Заарканила свою мечту?

— Рассчитывает получить место на кафедре после окончания института, — ответила сухо соседка. — Говорит, в отношениях с Альриком виден просвет.

Бедняжка Лизбэт. Живет в выдуманном мире и не догадывается, что ей не светит удача в личной жизни. У профессора есть невеста того же рода-племени, что и Альрик. Или я не поспеваю за сплетнями, а он расстался с суженой и подарил надежду преданной поклоннице? Может, предложить профессору поставить производство полиморфов на конвейер, а для начала обменяться кровью с Лизбэт? И заживет счастливая парочка всем хищникам на зависть, в том числе и бывшим невестам.

— Сима с Капой устраивают дебоши?

— Не устраивают. Слушай, зачем тебе? — повернулась Аффа. — Придешь, уйдешь и больше не появишься.

— Неправда. Появлюсь. Просто я... Тебе не нравится Мэл.

Почему ляпнула? Ведь хотела сказать совсем другое.

— Ну и что? Без него и полшага в сторону не сделаешь?

Легок на помине. Пришел, обнял меня, скопировав Симу, и попросил интимно:

— Дай ключ от своей комнаты.

И ушел, поигрывая брелком.

Аффа развернулась ко мне, лицом к лицу. Это хорошо. Это психология. Пусть выговорится.

Но она выдала нечто неожиданное:

— Нельзя так... растворяться в ком-то. Прежде всего, нужно любить себя, а что останется, бросать ему. Иначе упадешь — и всмятку.

Я смутилась:

— Разве заметно?

— Не зная тебя, решила бы, что вы играете на публику. Красивый спектакль.

— По-другому не могу, — признала я, совсем засмущавшись. Весь институт видит наши отношения с Мэлом. Кому-то фиолетово, кто-то не верит, кто-то завидует молча, а кто-то не ленится злословить.

— Дамы, просим к столу! — крикнул Сима, забежав в пищеблок. — Афка, выключай плиту. Пошли за стульями.

В комнате близнецов парни соорудили сдвоенный стол, задействовав трехногого уродца из швабровки, и притащили от соседок пару стульев в дополнение к имеющимся.

Я села рядом с Мэлом, Аффа устроилась между хозяевами.

— Может, позвать Лизбэт?

Как-то неудобно: компания собралась на пиршество и игнорирует соседку по закутку.

— Она не пойдет, — сказала Аффа. — Учит.

Ну и ладно. Наше дело — предложить.

Съедобное изобилие задвинуло отчужденность в дальний угол. Слюнки потекли не только у меня, но и у остальных участников стихийного банкета. Мне понравилось, что никто не церемонился и не ломался. Студенчество вообще живет по принципу: "Лишь бы чё-нибудь жевать", потому что вечно голодное. Аффа ела с аппетитом, да и Мэл удивил, поглощая не меньше близнецов.

Полуфабрикаты оказались теплыми, наверное, парни подогрели их заклинаниями. Сима подтвердил догадку: тяжело распрямил спину и потер плечо.

— Отдачу заработал? — констатировала с укоризной Аффа. — Завтра практикум по нематериалке, а ты сдулся.

— Фигня. К утру рассосется, — отмахнулся парень.

Непривычно. Ни взаимных подколок, ни издевок, ни подшучиваний. Трогательная забота и мои крепнущие подозрения.

Когда первый голод поутих, работа вилками переключилась на медленную скорость, и мы стали перемежать жевание разговорами. Выяснилось, что Сима — великолепный рассказчик анекдотов. В его устах самый захудалый юморок превращался в уморительную байку, и мы падали от смеха со стульев. Житейские истории, показанные им в лицах, тоже вызывали взрывы хохота. Определенно, в Симе пропадает комедиант.

Веселясь, я поймала себя на том, перестала обращать внимание на внешность парня, обезображенную igni candi*. Ведь в человеке главное — не оболочка, а содержимое. Душа.

Животрепещущей темой стало увольнение тётки-вехотки, которой разрешили уйти по собственному желанию, прихватив засаленный халат. На её место два дня как приняли нового коменданта. Об этом сообщил вездесущий Капа. Он разведал, что новый управитель похож на птичку с птичьим носом и хохолком. Всего боится и по десять раз сверяется с приходно-расходными книгами, прежде чем выдать свежие постельные комплекты. Оказалось, тётка-вехотка заграбастала в личную жилую собственность добрую четверть первого этажа. После ее увольнения встал вопрос: что делать с высвободившимися площадями?

— Среди внутренников объявили конкурс на лучшую перепланировку, — поделился Капа новостью. — Займутся нашими жилищными условиями и доведут комфорт до ума. Чтобы не хуже, чем на третьем и четвертом.

— Обещанного полжизни ждут и не факт, что дождутся, — возразила Аффа. — Проживешь в своей хибаре, окончишь институт, а комфорт до тебя не дойдет. Надоело уже. Прежний ремонт тянулся полтора года, и этот никогда не закончится. Променяли шило на мыло.

— Сказали, что управятся до осеннего семестра. Начнут ломать стены на каникулах. А еще избавятся от "мертвых душ". Заживем!

Но пессимистку Аффу восторженность парня не проняла. Зато я обрадовалась и пихнула Мэла ногой под столом, мол, смотри: тектонические плиты сдвинулись из-за нашего сигнала. Процесс пошёл! В ответ Мэл обнял меня, положив руку на плечо. С момента, как мы уселись за стол, он или клал руку на спинку моего стула, или играл с прядками, или поглаживал по спине. И проделывал невзначай, между прочим, — смеясь, разговаривая или отправляя в рот кусочек рыбного филе или бутерброд. Мне ужасно нравилась его ненавязчивая демонстрация перед собравшимися: мы — вместе.

Постепенно разговор сместился в область мужских интересов и увлечений — техники и спорта. Выяснилось, что Капа продолжает тренировки в футбольной секции, и скоро на Большой спортивной арене начнутся отборочные туры среди молодежных команд. Мэл заверил, что мы обязательно придем поболеть, и я согласилась. Одно дело — смотреть на сцену или на футбольное поле в качестве обычного зрителя или болельщика, и совсем другой коленкор, когда в концерте участвует твой парень или сосед по общежитскому закутку. В этом случае азарт окрашивается в цвет заинтересованности в победе.

У Симы с Капой гостилось легко и непринужденно. Давненько я не расслаблялась душевно и физически. Не притворялась и не вымучивала вранье о невидимых волнах. Была собой, и меня не разглядывали как неведомую зверушку, допекая вопросами с подвохом.

Парни разбирали импровизированный стол и носили грязную посуду в пищеблок. Аффа мыла тарелки, я вытирала.

— К концу месяца комендант заставит сдать комнату, — сказала девушка. — Или рассчитываешь вернуться?

— Нет. Теперь уже не вернусь.

— Собираетесь жениться?

И Аффа туда же. Почему-то в представлении слабого пола свадьба — апогей отношений с мужчиной.

— Разве это обязательно? Нас устраивает, как есть.

— Странная ты, — фыркнула теперь уже бывшая соседка. — Другая на твоем месте проняла бы Мелёшина до печёнок и заставила оформить, как надо.

На севере, в старом библиотечном журнале мне попалась небольшая статейка, которую я прочитала из энциклопедического интереса. Автор, опросив некое количество женатых мужчин, узнал, что лишь два процента респондентов самостоятельно пришли к необходимости обзаведения законными половинками. Прочих участников опроса под венец привели: шантаж беременностью ("Да-да, уже пять недель, папуля"), ненавязчивые и прямые намеки изо дня в день ("Дорогой, эти запонки идеально подойдут к моей фате"), слезы избранниц и чувство вины ("Ты меня не любишь! Если бы любил, давно предложил бы руку и сердце!"), помутнение сознания в момент страсти ("Месяц кувыркался в постели. Не помню, в чьей. Очнулся женатым") и вис-принуждения (приворотные снадобья, амулеты, наговоры). Таким образом — заключал автор — мужчины, как полигамные особи, в обычных условиях не испытывают острой потребности в хомутании браком. Поэтому смысл существования любой женщины сводится к тому, чтобы заставить мужчину принять правильное решение. То есть жениться.

Унизительно. Будто подачка.

— Не собираюсь требовать и заставлять. Кроме того, нам нужно созреть.

— Смотрите, не переспейте, — предупредила Аффа.

Мы помолчали.

— Как часто собираетесь прикармливать? — поинтересовалась девушка. — Братцам понравится питаться на халяву — не отвяжетесь.

Я думала, она хотя бы чуть-чуть оттает, но язвительность Аффы осталась при ней, не умаслившись сытным перекусом.

— А приходите в гости! — предложила ей.

— Зачем? Наверху воздух чище и коридоры шире?

Понятная едкость. Знакомая зависть, одолевшая меня после первого визита к Виве. Тогда ни я, ни Аффа не подали виду, что впечатлены убранством третьего этажа, но острое чувство несправедливости кололо не один день. Кто умел договариваться с комендантшей, тот катался как сыр в масле, а кому нечего было предложить взамен, тот жался на первых двух этажах.

— И здесь постелют ковры, — заверила я убежденно. — Прости меня, Аф. В Моццо...

— Проехали. В Моццо я бы тоже забыла обо всем.

— А потом завертелось — со Штице и с Ромашкой. Теперь на меня все смотрят. Ищут, на чем можно выгадать сто висов, а лучше бы пятьсот. Следят днем и ночью. Боюсь зевнуть, не прикрыв рот. Скоро стану неврастеником.

— Кошмар, — усмехнулась девушка. — Как жить, не представляю. А моя тетка умерла две недели назад. Родители не успели на похороны. Пришлось мне организовывать. Спасибо Симе, поддержал. И Капа тоже.

А я не знала и не поинтересовалась, как она живет. Зато вывалила проблемы, которые не стоили выеденного яйца. Пыталась придумать себе оправдание. Разнесчастная дочка министра, затравленная журналистами.

Так стыдно мне еще не было. От стыда горели уши, лицо. Зачесались руки, и срочно захотелось обкусать маникюр. Разве вправе я просить Аффу о дружбе, к коей сама отнеслась наплевательски?

— Довольна? — спросил Мэл, когда мы вернулись в квартирку. Ему-то хорошо. Он умеет подстраиваться под любую компанию. И со светскими сливками любезничает, и в неприбранной убогой комнате хохочет над шутками Симы.

— Нет, — вздохнула я.

Следующий день прошел в напряженных думах, увенчавшихся телефонным звонком.

— Сколько стоит операция?

Аффа поняла, о чем речь.

— Пятьдесят. Их отец наскреб чуть больше половины и застопорился. Кое-что продал, занял по мелочи. Да еще за старые долги расплачивается. Не хватает двадцати, плюс реабилитация. Итого тридцать в клинике на периферии. Там обойдется дешевле, чем в столице. Так что года за два соберут. Или раньше. Сима устроится на работу, и дело пойдет быстрее.

Мэл, услышав мою просьбу, нахмурился.

— Чувствуешь себя обязанной? Рассчитываешь заполучить его преданность?

— Ничего не рассчитываю. Хочу помочь.

— Почему Чеманцев? Таких, как он, пруд пруди.

— Потому что, — упрямо гнула своё. И ведь не объяснить словами. Потому что хороший парень. И потому что достаточно пережил. Натворил, осознал и живет с чувством вины. Но не гнется, не ломается. Оптимист. Молодец.

— У тебя с ним что-то было? — голос Мэла подернулся корочкой льда.

— Блондины не в моем вкусе. А еще те, у кого нет шрама над бровью и мозаичных радужек, — заверила я и в качестве доказательства пылко поцеловала своего мужчину.

— Не понимаю. Тебе больше всех надо? — проворчал Мэл, смягчаясь. — Если прознают о благотворительности — повалят толпами. О том, что поможешь Чеманцеву, никто не вспомнит, а о том, что откажешь другим, никогда не забудут.

Но я уперлась, и Мэл понял: от намеченного пути не отступлюсь.

Сима взбунтовался. Он категорически отказался от безвозмездной помощи.

— Нет времени тебя жалеть, — отозвалась я небрежно на возмущенный возглас о том, что ему не нужна ничья жалость. — Вернешь, когда сможешь,

— С возвратом и под проценты! — раздухарился парень.

Я согласилась. И на договор займа на бумажном носителе согласилась. Никаких клятвопожатий, чтобы Чеманцев-старший знал: его сын не ввязался в сомнительную аферу.

Мэл устроил консультацию у знакомого юриста, которого порекомендовал дед. Договор предполагал возврат тридцати тысяч висоров с отсрочкой полтора года по выплатам, начиная с момента подписания, и последующие ежемесячные платежи по займу в размере не менее одной десятой части будущего заработка Симы. Процент по платежам установила я, переборов своей вредностью упёртого заёмщика, жаждавшего влезть в долговую яму. "Один процент годовых, начиная с момента первой выплаты по займу" — вписали строчку в договор.

По моему замыслу Сима получал висоры из банковской ячейки.

— После заключения договора Департамент по ценностям начнет проверку. Я не работаю, но ссуживаю. Возникает вопрос. Как объяснить происхождение денег, которых не существует в природе? — поинтересовалась у Мэла накануне.

Он задумался.

— Для отвода глаз снимем деньги со счетов. Чтобы прослеживалось движение средств.

На следующий день мы с Мэлом посетили Первый правительственный банк. Я активировала карточку премьер-министра, на которую набежали двадцать тысяч за два неполных месяца, и обналичила средства с личной карточки, подаренной Мэлом. Он тоже снял часть денег с авансовой карты.

С ним всё получалось легко и быстро. Мэл знал, к какому окошку подходить, к кому обращаться и как без лишних проволочек получить наличность. Он дождался моего возвращения из банковского хранилища, куда я отправилась в сопровождении старшего консультанта Мокия Лавровича. Половина пачек с висорами перекочевала из банковской ячейки в мою сумку. Я не сказала Мэлу, что забрала из тайника вдвое больше денег, чем озвучила Аффа. Так, небольшой запасец на крайний случай, чтобы не егозить каждый раз, когда скончается нелегальная заначка.

Таким образом, после подписания бумаг Симе вручили предмет договора, Мэл остался с раздутым бумажником, а я — с некоей суммой секретной наличности. Авантюра местного масштаба завершилась, к моей тайной радости.

Мэл тут же вернул мне деньги, предназначенные на личные расходы.

— С карточкой было бы удобнее, не нужно таскать мелочь. А теперь терпи, коли захотела. Зараз много не трать, чтобы не вызвать подозрений.

Учи ученого. О конспирации я знаю всё и даже больше.

Вечером позвонила Аффа.

— Спасибо, — сказала ровно. — Зачем ты это сделала? Он же никто для тебя.

— Ошибаешься. Он мой сосед по общаге.

"А для тебя больше, чем сосед" — вовремя прикусила язык.

— Ну... еще увидимся?

— Конечно! — ответила я с энтузиазмом, перекрывшим натянутость в голосе девушки. Но, несмотря на эйфорию от удачной сделки, я чувствовала, что моя помощь еще сильнее запутала Аффу. С одной стороны, она обрадовалась за Симу. С другой стороны, продолжала дистанцироваться от меня, и возникшая между нами социально-материальная пропасть не собиралась уменьшаться.

Много лет назад, в интернате, я заболела дикой завистью к своей несостоявшейся подружке. Завидовала обрушившейся на неё популярности, успеху, нарядам, всеобщему обожанию. Болезнь оказалась испепеляющей, но скоротечной. Я вдруг поняла: пусть случится чудо, и девочка вспомнит обо мне, у нас не получится прежней дружбы. Бывшая подружка стала частью другого мира — яркого, интересного. А я не изменилась, оставшись серым забитым крысенком. Позже, в одной книжке, мне попалась на глаза фраза. "Настоящий друг — не тот, кто сопереживает вашим бедам, а тот, кто искренне радуется вашим успехам". Я до сих пор испытывала неловкость за детскую слабость, которую оправдывала разве что малым возрастом.

Но упрекнуть в том же Аффу не смею. Наоборот, пойму её.

Богатеньким деткам не делали снисхождение.

Преподаватели одолевали не только на лекциях, но и на дополнительных занятиях, организованных для нас с Мэлом. Отвратительное это дело — допзанятия. Сидишь нос к носу с преподом, он объясняет материал, а потом определяет степень усвоения и проверяет домашнее задание. И ведь не отвертеться и не спрятаться за спину впереди сидящего, потому что впереди сидящих нет. В общем, безнадега и неизбежная зубрежка.

Царица читала историю своих культов в пределах, оговоренных предметом, не отвлекаясь на личности и посторонние разговоры. Шокирующая новость о том, что Ромашевичевский хотел свести счеты с ней, а не с кем-нибудь другим, не выбила проректрису из равновесия. "Здравствуйте", "до свидания" и в промежутке — новая порция о шаманизме на северных территориях. Не знаю, сообщили ли Царице, что она осталась при дефенсоре* по моему ходатайству. Лучше бы она никогда не узнала. Не хочу, чтобы Евстигнева Ромельевна чувствовала себя обязанной.

Стопятнадцатый, наоборот, на первом же занятии поделился наболевшим.

— Потрясен вашей выдержкой, милочка. Растёте на глазах. А уж Ромашевичевский... — махнул он рукой, устремив взгляд в стену. Наверное, представлял, как Ромашка крутился бы в его кресле и швырялся бумажными шариками. Представлял — и сердце болело за деканскую должность, на которую покусился подлый доцент.

Генрих Генрихович вообще стал рассеяннее, чем раньше, и грустнее. Наверное, печалился из-за потрясений, поваливших альма-матер на спину, и винил себя в том, что не доглядел, не уследил. Будь он прозорливее, удалось бы избежать многих бед. А я в задумчивости поглядывала на декана и, поглаживая палец с подарком Некты, выжидала подходящий момент, чтобы побеседовать о жителе институтского подземелья. Да и Мэлу не мешало узнать о происхождении необычного "колечка".

В Моццо наблюдательный Мэл как-то спросил:

— Не вижу татуировку. Удалила, что ли?

Мне пришлось изворачиваться:

— Нет. Она проступает, когда скачет адреналин, а потом исчезает. В этом сезоне модно.

— Не слышал о таком. Кто посоветовал? — продолжился допрос.

Кто, куда, зачем... И ведь не отстанет, пока не докопается до сути.

— Вива. Моя стилистка, — соврала самозабвенно. — Сведу рисунок, когда надоест.

Мэл посмотрел пристально-задумчиво, и я забеспокоилась. Похожий взгляд бывал, когда он со стопроцентной точностью чувствовал мое вранье. На удивление Мэл промолчал, приняв объяснение.

Пора поставить точку в истории с "колечком" и получить ответы на вопросы: можно ли избавиться от презента таинственного чудища, и как жить, если ответ на первый вопрос окажется отрицательным? Несомненно, единственным в мире специалистом по Нектам, кусающим заблудившихся студенток, являлся Альрик. Он мог бы рассказать многое о существе, оставившем отметину на моем пальце, а прорехи неизвестности заштопал бы серией опытов и анализов. За небольшим уточнением. Ни при каких условиях Мэл не согласится на обследование в лаборатории профессора, впрочем, как и я. Стало быть, Стопятнадцатый оставался единственной надеждой. Но и без привлечения интуиции я знала, что декан будет настаивать на консультации с участием ученого коллеги.

Что делать? Еще немного подождать? Тем более, причин для паники нет. Я вспомнила: подарок подземного жителя прочно обосновался на пальце после гибели Радика и исчез после пробуждения в медстационаре. Разве что нападение Эльзушки пробудило "колечко" и то на крайне непродолжительное время. Наверное, потому что больше нет причин для оцепенелого страха, сковывающего рассудок.

После третьего занятия декан сообщил, что наш сигнал по злоупотреблениям комендантши рассмотрен, и начата поспешная проверка административно-хозяйственного комплекса общежития. Подозрения оправдались. Выявлены многочисленные случаи превышения полномочий, взяточничества и воровства. Чтобы не выносить сор из избы, то бишь из института, комендантше предложили добровольно сложить полномочия.

Ну, народную версию трагической судьбы уволившейся тётки-вехотки мы успели выслушать от Капы, а теперь Стопятнадцатый сообщил то же самое на официальном языке от лица администрации. Генрих Генрихович подтвердил слухи о предстоящей грандиозной перестройке первых двух этажей. А еще, дабы впредь должностным лицам неповадно было мечтать о присвоении казенного добра, за исполнением строительных смет обязали следить ревизионную комиссию из числа ректора, проректрисы и деканов трех факультетов. Завхозше объявили строгий выговор за халатность при списании и снятии ежемесячных остатков в общежитии. Сперва её хотели изгнать из института на пару с тёткой-вехоткой за сговор, но завхозше удалось оправдаться и доказать непричастность к махинациям бывшей комендантши.

Бедняга Агнаил, — пожалела я парня. Его возлюбленную оклеветали под горячую руку. Наверное, солнечный горнист утешает подругу в перерывах между звонками.

А Стопятнадцатый басил, витая мыслями в далёком далеке.

Нам с Мэлом, как прожекторам, вскрывшим нарывы и язвы на теле института, администрация решила вручить вознаграждение в виде обещанного комендантшей уголка из мягкой мебели и карнизов. И пары тумбочек. А нескольких стульев с мягкими сиденьями.

Я изумленно уставилась на декана, а потом перевела вопрошающий взгляд на Мэла. Что означают щедрые подарки? Нам предлагают взятку за молчание?

Мэл прокашлялся:

— Видите ли...

— Понимаю ваши сомнения, — согласился Стопятнадцатый, недослушав. — Поверьте, вознаграждение не преследует особого умысла. Мягкий уголок давно списан, а в общежитии нет свободных комнат достаточного размера, в которых можно поместить мебель без ущерба для свободного пространства. Так что придется выбросить диван и кресла, как полагается. Насчет прочего инвентаря можете не беспокоиться. Запасы таковы, что их хватит, чтобы укомплектовать все жилые помещения общежития и карнизами, и тумбочками, и стульями.

Я пригляделась к Генриху Генриховичу. Интуиция сообщила, что он честен с нами и не намеревается просить о молчаливом сговоре. Да и бесполезно шифроваться. Кому надо, тот давно пустил слухи, гуляющие по институту.

Совесть колебалась недолго. Сотые доли секунды. Потому как стало жалко мебель, которой забронировали место на помойке.

— Отменные пружины. Класс! — разлегся на диване Мэл, в то время как я обсиживала то одно, то другое кресло. — Иди сюда. Поваляемся.

Мы повалялись с полчаса. Мэл потянулся за футболкой, упавшей на пол.

— Не хватает штор, — показал на свежеприкрученный карниз с кольцами. — Выбирай любые.

И выберу. В тон, в цвет, в стиль. И еще кучу хозяйственных мелочей по составленному списку. Живем!

После очередного допзанятия Стопятнадцатый вручил заявление об увольнении с должности младшего помощника архивариуса, подписанное ректором, и Мэл вздохнул с непонятным облегчением. Неужели стыдится, что его девушка подрабатывала за гроши в архиве? А я не испытываю неловкости. Любая работа имеет право на уважение.

— Теперь можете увольняться, милочка. Процедура аналогична приему на работу, — объяснил декан.

Процесс проистекал при молчаливом присутствии телохранителей, следовавших за мной по пятам. Слагая с себя трудовые обязанности, я посетила отдел кадров с получением обходного листа, бухгалтерию, столовую для персонала, библиотеку и медпункт.

Картавый специалист по дебетам и кредитам насчитал к вручению шестьдесят три с половиной висора, объяснив, что больничный лист за два с половиной месяца оплачивается в половинном размере оклада, плюс мне полагается компенсация за вынужденный отпуск по вине работодателя. Поначалу я брезгливо взяла расходный ордер на выдачу мелочевки, но потом вспомнила совет Вивы: деньги на дороге не валяются. Нужно ценить каждую монетку.

Морковка заявила, что типун на языке со временем исчезнет.

— Периодическое обновление типуна — раз в полгода. К указанному времени введенный состав растворится.

Фельдшерица не забыла удалить с пятки фискальную полоску, отчитывавшую рабочее время тщательнее любого табеля.

Распрощалась я и заведующей преподавательской столовой, ни разу не побывав в изысканном общепите и не заказав индивидуальное меню. А в библиотеке произошло неожиданное спотыкание. Бабетта Самуиловна уведомила, что на мне числятся два справочника.

"Куда заныкала?" — вопрошал суровый взгляд из-за очков. — "Порвала на туалетную бумагу?"

Куда, куда? — лихорадочно вспоминала я, выискивая ответ в закоулках памяти. Книги остались в швабровке! В тумбочке!

И чтобы процедура увольнения завершилась, нужно вернуть книги.

Мэл, сам того не подозревая, облегчил мне жизнь. Вечером он принес пару пустых коробок.

— Ты теперь "мертвая душа". Завтра соберешь вещи, и сдадим твою комнату.

Я растерялась. Конечно, рано или поздно швабровка перекочевала бы в фонд незанятого общежитского жилья. Но "рано" наступило неожиданно быстро. Захудалая комнатушка оставалась для меня пятнышком личного пространства в противовес совместным просторам на четвертом этаже. Секретным запасным аэродромом.

— Мало? — показал Мэл на коробки, по-своему истолковав замешательство.

— Достаточно, — отозвалась я невразумительно.

И складывать-то нечего. Основная часть вещей активно обживалась наверху, в квартирке, а в швабровке осталась завалящая мелочевка.

Назавтра после занятий Мэл проводил меня на первый этаж. Сам он намеревался отлучиться к знакомому автомеханику, чтобы показать машину. Мэл вообразил, что в салоне поскрипывает при быстрой езде. Меня вообще не волновало, скрипит или пищит — лишь бы не глохло на перекрестке, а заботливый хозяин "Турбы" извелся, вычисляя источник звука.

— Слышишь? Нет? А теперь? — спрашивал у меня.

Мэл допускал три звуковых состояния в салоне любимого автомобиля. Тишину, музыку и... голосовое озвучивание нашего интимного уединения. Стон, к примеру, или выжатое как лимон: "Мэ-эл..." или лихорадочно-требовательное: "Не останавливайся". Хоть убей, не помню такого. А Мэл сообщил буднично, между делом, роясь с недовольным видом в бардачке, куда недавно засунул диск с песнями.

Перед тем, как поцеловать на прощание, он дал инструкции:

— Я скоро вернусь. Дождись меня. Коробки не поднимай и не передвигай тяжести. При малейшем подозрении вызывай дэпов*. Никому не открывай и ни с кем не разговаривай.

Столько запретов! Проще поселить меня на необитаемом острове.

— Даже с Аффой?

— С ней можно, — разрешил Мэл, не заметив иронии в вопросе. Хорошо, что не повелел общаться с девушкой через закрытую дверь.

Швабровка, швабровка, швабровка моя!

Родные и милые сердцу края,

Которые скоро покину.

Отправлюся на чужбину.

О, да я могу составить конкуренцию Стопятнадцатому в части стихотворчества!

Вещей оказалось не так уж много. Кое-то из одежды, остатки былого бардака в тумбочке и загроможденный подоконник, на который Мэл второпях скинул всё, чем был завален стол перед банкетом у близнецов.

Уж если съезжать, то съезжать. Что-то выбросить, а что-то оставить. Заберу полюбившийся коврик-циновку, купленный по дешевке в районе невидящих. И плафончик заберу, повешу на кухне. Пусть он смешной и простенький, но мне нравится. Только бы снять, не рухнув с шаткого стула. Я бы забрала и голубое страшнючее дерево, усыплявшее меня не хуже снотворного. Выломала бы кусок стены и утащила наверх художественный шедевр братьев Чеманцевых, но соседки вряд ли скажут спасибо за сквозную дыру в их комнату. Попрошу Мэла сфотографировать раскидистые ветви на память, пока по этажу не прошелся ураган перепланировки.

В тумбочке среди хлама отыскались забытые библиотечные справочники. Книги легли в коробку поверх сложенной одежды — чтобы потом быстро отыскать их, не перерывая содержимое.

Телефонная трель отвлекла от раскладывания вещей на нужные и ненужные кучки. Звонил Петя Рябушкин. Что ему понадобилось? Мы периодически сталкивались в институте, и каждый раз чемпион активно пожимал руку Мэлу. Даже чересчур активно. И со мной здоровался преувеличенно громко, отчего мне делалось неловко.

— Здравствуй, Эва. Я сейчас поблизости от института, могу занести фотографии с приема. Помнишь, нас снимали на "Лицах года"? Ты где?

Энергичность Пети дезориентировала меня. Мэл велел никому не открывать и ни с кем не разговаривать в одиночку. Может, сказать, что у меня не прибрано, или попросить спортсмена зайти попозже, когда вернется Мэл? Очень гостеприимно. Человек проходит мимо института и предлагает занести фотки, а я советую ему поторчать где-нибудь в окрестностях, пока Мэл занимается ремонтом машины.

Петя не способен на подлость. Он добрый и благородный. Спас меня из-под рухнувшей люстры и безвозмездно аннулировал долг, купленный когда-то у Мэла. Чемпион не продаст меня за сто или пятьсот висов.

— Конечно, заходи. Я в общаге, на первом этаже. Собираю вещи.

— Не волнуйся, я ненадолго. Занесу и побегу дальше.

Всё-таки нужно предупредить Мэла о визите спортсмена.

Похоже, Петя слукавил. Он пробегал не поблизости от института, а прогуливался гораздо ближе, например, по общежитскому коридорчику. Не успела я выбрать номер Мэла из списка, как в дверь постучали.

Дезориентация, начавшаяся при разговоре с Петей по телефону, продолжилась с приходом парня. Я привыкла к скромному домашнему мальчику с коротким русым чубчиком, в шапочке с помпоном-какашкой. Прежний Петя был насквозь понятным — искренним и бесхитростным, хотя и местами топорно прямолинейным. Теперешний Петя стал другим. Уверенным, солидным. Приобрел лоск, возмужал. Иначе одевался. Конечно, с прежней старательностью и аккуратностью, но теперь под ветровкой виднелся элегантный пуловер, а не мамин вязаный свитер. А еще спортсмен периодически вскидывал руку, приглаживая волосы, потому что каждую секунду помнил: на голове стильная стрижка с укладкой, а не беспородный газон из-под машинки.

— Привет. Генеральная уборка? — оглядел Петя швабровку.

— Она самая.

— Вот, держи, — протянул фотографии.

Неплохие вышли снимки, профессиональные. Три штуки. С микроскопическими отличиями, если внимательно и долго разглядывать. Крупный план, удачное освещение. Рубля в центре — громоздкий, бесформенный. С одного боку — воздушная принцесса в синем облаке, с другой стороны — тот, прежний Петя, широкоплечий юноша со сдержанной улыбкой.

— Еще дали фотографию с иллюзией. Я маме отдал, — признался чемпион. — Не обидишься?

— Забирай, конечно, — закивала я. Мне не жалко. Солить их, что ли?

— Спасибо. Ну-у... — парень, видно, хотел сказать "я пошел", но замялся. — Разве Егор не с тобой?

— Нет. Но скоро придет. У него дела.

— Понятно.

Спортсмен прогулялся по комнатушке, обогнув хлипкий стул с коробкой.

— Я ведь тогда и не разглядел толком, как ты живешь... жила, — поправился он, напомнив о визите в общежитие после гибели Радика. — Наверное, до сих пор не простила меня.

— Простила, Петь. Помоги снять плафон, пожалуйста.

Парень убрал коробку, освобождая стул.

— Ого, — пролистал справочник, лежавший на сложенной одежде. — Почитываешь перед сном?

— И по утрам вместо завтрака, — ответила я с улыбкой, и, забрав у чемпиона книгу, положила оба справочника на дно другой коробки. Надо же так глупо спалиться! — заколотилась паническая мысль. Заметил Петя библиотечный штамп или нет? Сейчас начнет задавать вопросы, как мне удалось миновать Монтеморта — грозного стража, охраняющего казенное добро.

Петя промолчал. Балансируя на шатающемся стуле, снял бумажный плафон с прорезанными фигурками и протянул мне.

Символично. Когда-то спортсмен, выполняя мою просьбу, попросил однокурсника создать шедевр из обычного ватмана.

— Спасибо, — поблагодарила я, испытав немалое облегчение, оттого что Петя не придал значение книгам, тайно вынесенным из института. Страшно представить последствия, вздумай чемпион засвидетельствовать нарушение кодекса о преступлениях — в ректорате или в кабинете куратора от первого отдела или перед телекамерами журналистов. Статья "Хищение висорической литературы с целью контрабанды"... Всенародная огласка... Скандал... И тогда прости-прощай Мэл и воздушная принцесса в синем облаке. Здравствуй, позор и тюремная роба.

— Не за что. Знаешь, Эва, я часто думаю, почему у нас не получилось...

Что-что? Мои уши, наверное, давно не мылись. Мерещится всякое.

— У нас могло выйти что-то путное, будь я умнее. А на деле бросил тебя в "Вулкано"... Потерял свой шанс...

Петины откровения валили с ног. Минуту назад мы разговаривали как добрые друзья, и вдруг чемпион решил усложнить дружеские отношения непонятным раскаянием. А как же дочка второго замминистра финансов?

— Петя, что было, то прошло. Хватит винить себя. Ты предложил долг, я приняла. Всё честно. И в отделении отсидел. Разве недостаточно?

— Отсидел... — повторил парень. — Заслуженно. Другие хвастают приводами и сравнивают, у кого больше, а мне одного хватило на всю жизнь... Эвочка, помоги! Привод — как бельмо на глазу. Никакими медалями и чемпионскими титулами не замазать. А я... Мне нельзя... Нужно, чтобы чистое досье... С приводом и надеяться не на что!

Эмоциональная бессвязность Пети ошарашила меня. Он метил высоко, может быть, под крылышко к дочке замминистра финансов. А идеальная биография оказалась запачканной случайным арестом. Таких не берут в высшую лигу.

— Один дурацкий привод, и всё насмарку, — жаловался парень. — Тебе ведь нетрудно. Твой отец или отец Егора... Он же твой, ну... почти родственник. Им достаточно щелкнуть пальцами...

Я опешила. Попросить папеньку или Мелёшина-старшего, чтобы из личного дела Пети Рябушкина вымарали строчку о приводе в отделение? Вот так, невзначай попросить об услуге в разговоре за чашечкой воскресного кофе. Если учесть, что ни с отцом, ни с Мелёшиным-старшим я и парой слов не обмолвилась, то просьба чемпиона невыполнима. Абсолютно.

— А других способов нет? — спросила неуверенно.

— Какие могут быть способы? Это клеймо. На всю жизнь, — понурился Петя. — Неужели тебе трудно? С меня причитается.

Ох, Петя, знал бы ты правду о родственных связях в запутанном клубке Мелёшиных-Влашеков, не заглядывал бы с надеждой в глаза.

— Мне не трудно, но...

— Значит, поможешь? — обрадовался парень.

Из патовой ситуации вырвал стук в дверь. На пороге стоял Капа с чайником в руках.

— О, привет! Услышал голоса, дай, думаю, загляну. А Мэл где?

— По делам уехал. Скоро будет. Это Петя Рябушкин, учится на внутреннем факультете, — представила я чемпиона. — А это Капитолий Чеманцев, мой однокурсник и сосед.

Парни пожали друг другу руки.

— Помню, — сказал Капа. — Ты приходил как-то. И перед "Лицами года" приезжал.

— Петя принес фотографии с приема. Хочешь взглянуть?

— Валяй. — Капа протопал в швабровку как к себе домой. — Осторожно, горячий! — заставил чемпиона посторониться и водрузил чайник на стол. — Решила прибраться?

— Съезжаю. Вот, манатки собираю.

— Ну, и добра у тебя, — присвистнул сосед, оглядывая беспорядок. — Барахольщица. Чаю хотите?

— С удовольствием, — кивнула я.

— Спасибо, но мне некогда. Опаздываю на тренировку, — сказал воспитанный спортсмен. — До свидания, Эва.

— До свидания, Петя. Спасибо за фотографии.

И парень, бросив на меня отчаянно-многозначительный взгляд, ушел.

— Не знал, что он высокий, — Капа ткнул пальцем в премьер-министра с фотографии. — Метра два или около того.

— Наверное, — ответила я машинально. От облегчения, что сосед нагрянул вовремя, чуть не бросилась к нему на шею со словами благодарности. — А где Сима?

— Они с Афкой в кино ушли. Погоди, сейчас кружки принесу.

Пока Капа организовывал чай с сахарной плиткой, я в задумчивости покачивалась на кровати. После разговора с чемпионом остался осадок. Неприятный, липкий. Не знаю, почему. Может, потому что Мэл предрекал, что ко мне повалят за помощью? И, к полнейшей неожиданности, в числе первых оказался Петя. Его просьба обрушилась как снег на голову. Парень искренне считал, что для меня плевое дело — замолвить словечко перед родителем или начальником дэпов*. И воспринял бы отказ в помощи как гордыню и зазнайство. А ведь Мэл предупреждал об издержках популярности.

Кстати, надо бы позвонить ему и рассказать об успехах в швабровке.

Выслушав краткий рассказ, Мэл сухо обронил:

— Уже еду. Жди, Папена.

Абзац. Предстоит трудный воспитательный вечер.

Воспитатель примчался в швабровку в разгар чаепития, и ему достался стакан с ароматным напитком и куском сахарной плитки. Мэл и виду не подал, что напряжен, но я знала — мне воздастся за безалаберность.

И мне воздалось. Распрощавшись с Капой, мы отправились наверх. Мэл нес тяжелую коробку, а я — легкую и полупустую.

— А теперь ты четко и подробно объяснишь, зачем Рябушкин заявился в общагу, — сказал Мэл, устраиваясь в кресле, и заставил сесть к нему на колени.

Я объяснила. О фотографиях, о просьбе Пети, о моем затруднении и о неожиданно выручившем соседе. Правда, умолчала о попытках чемпиона изобразить сожаление неудавшимися отношениями и о щекотливом эпизоде с библиотечным справочником. Мэл слушал, поглаживая по спине, и его молчание пугало.

— Ты проштрафилась, Папена, — заговорил, наконец. — Во-первых, нарушила инструкцию. "Никому не открывать".

— Я хотела позвонить тебе и предупредить! Петя проходил мимо и предложил занести фотографии. Это преступление?

— И его "проходил мимо" вылилось в конкретную просьбу. До сих пор думаешь, что он пришел случайно?

Я потупилась. Мэл прав. Снимки с приема стали поводом.

— Удивляет совпадение. Рябушкин проходил мимо, когда я уехал из общаги, — задумался Мэл. — Надо же так пролететь. Рано сбросил его со счетов...

— Кто кого бросил? — не разобрала я бормотанье.

— Никто. Думаю, зачем Рябушкину срочно понадобился чистый лист в личном деле.

— Кстати, нашёл источник скрипа?

— Нашел. Не увиливай от темы. Открыв Рябушкину, ты подвергла свою жизнь опасности.

— Петя не такой! — возмутилась я. — Он не поступит подло.

— Какой "такой"?— усмехнулся Мэл. — Люди меняются. Их меняют обстоятельства. Заставляют прогибаться.

— Не верю!

— Во-вторых, вы разговаривали с Рябушкиным за закрытой дверью. Наедине, — продолжил Мэл.

— Неужели ты... — захолонуло меня возмущение. — К-как ты мог подумать?!

— У Рябушкина мог быть диктофон. Или жучок. Он мог инсценировать что угодно, а потом передал бы видеозапись заинтересованным лицам.

Я вознегодовала. Обвинения Мэла — абсурдные и беспочвенные. Петина прямолинейность никуда не делась, несмотря на смену имиджа. Чемпион пришел и, как умел, попросил замолвить на него слово. Он придумал повод с фотографиями не для того, чтобы снять меня на видео в домашних условиях и продать запись журналистам.

— Ты не поняла, — повторил Мэл. — Речь не о конкретном Рябушкине. Он пришел без жучка, потому что разговор был щекотливым. Речь идет о любом другом человеке, который решил бы заработать. А ты, наивная и доверчивая, провалила экзамен.

— Ну, знаешь! — дернулась я, порываясь встать, но он не позволил. — Значит, и Капа разгуливает с жучком по общежитию?

— Чеманцев не разгуливает, — сказал жестко. — Но за чаек вдвоем ответит.

— Мы пили чай — и больше ничего!

— Папена, — перебросил он мою прядку за плечо. — Ты провинилась по самое не хочу. По уши. Тебе придется постараться, чтобы я передумал и оставил Чеманцева живым и относительно здоровым. Однажды вы уже пили чай — и больше ничего. А проснулись в одной кровати.

— Это вышло случайно, — пробормотала я, сконфузившись. И градусы были покрепче.

— И на будущее. На просьбы о помощи отвечай, что теперь я принимаю решения за тебя, — продолжал воспитывать Мэл.

Представив огромную очередь просителей, растянувшуюся от общежития до ворот института, я ужаснулась.

— Ты прав. Наверное, это выход.

— С Рябушкиным я поговорю. Объясню, как устроен мир. Пообщаемся по-мужски. Не бойся, не покалечу, — усмехнулся он. — Он должен был обратиться ко мне, а подставил тебя. Надеюсь, не от трусости, а от незнания.

— Почему важно, чтобы в личном деле не было приводов?

— Потому что каждый привод снижает вероятность устройства на хорошо оплачиваемую работу. Чем больше арестов, тем неблагонадежнее человек. Ему не доверяют и опасаются. В конце концов, на высоких должностях в досье недопустимы отметки об арестах.

— А у тебя были приводы? — прижалась я к Мэлу, забыв о его недавней ершистости.

— Плохого же ты мнения обо мне, — проворчал он.

Мэл категорически порвал фотографии с приема и вдобавок подпалил их igni candi*. От спонтанного костерка потянулся вонючий дымок. Я поспешно затворила дверь в комнату и открыла на кухне окно для проветривания.

— Обязательно жечь? Почему бы просто не выбросить?

— Потому что, — ответил Мэл. Закрутил пальцами воздушный смерчик и направил к окну, чтобы вместе с aireа candi* вытянулись на улицу остатки неприятного запаха. — У меня уже изжога на Рябушкина. Не усугубляй.

Я извлекла часть вещей из коробок.

Мэл глянул мельком на плафон, и его равнодушие кольнуло обидой. Ну, и пусть ему не нравятся вырезанные фигурки. Главное, что нравятся мне.

Рулончик с карандашным портретом, дожидаясь подходящей рамки, занял место в тумбочке. По сравнению с калекой, оставшейся в швабровке, красавица с четвертого этажа не кособочилась и плотно закрывалась, а внутри имелись в достаточном количестве полки и ящики.

После того, как в будущем Капы на неопределенный срок засияло солнце, и отступила угроза членовредительства, Мэл лениво поинтересовался:

— Представь, что у тебя появилась возможность убрать отметку о приводе из личного дела Рябушкина. Ты помогла бы?

— Не знаю, — растерялась я. — Дай подумать.

Я думала, думала. Чуть мозги не вывихнула. Странная штука совесть. В ответственный момент маленькую шестеренку намертво заклинивает, и выясняется, что сложный механизм проще выбросить, заменив новым, нежели чинить долго и безнадежно.

— Да, помогла бы, будь помощь честной. Например, аннулирование привода в обмен на уборку улиц или волонтёрство в госпитале для жертв вис-воздействий. Не смейся! — воскликнула, заметив улыбку Мэла. — А чтобы стереть строчку из досье баш на баш, по принципу "свои люди, сочтемся"... Нет, так не хочу.

— Волонтёрство — это актуально. Если учесть причину, по которой Рябушкин попал в отделение, — усмехнулся Мэл.

— Да ведь и ты мог попасть! Но не у всех отцы — начальники ДП*, — разгорячилась я.

— Всё, Эвка, закругляйся, — посмурнел он. — Утомил меня Рябушкин. Много чести трепаться о нем.

Сам же вернулся к заезженной теме и заставил меня заняться самокопанием, а теперь выговаривает.

И пусть Мэл сделал вид, что отрубился через пять минут, я знала, что он долго лежал, уставившись в потолок, прежде чем закрыл глаза. Потому что тоже не могла уснуть.

На следующий день справочникам-сироткам предстояло вернуться на библиотечный стеллаж. Я перетрусила при входе в институт, испугавшись, что Монтеморт впал в глобальную амнезию и не узнает подельницу — честную-пречестную и всегда возвращающую экспроприированное имущество. Мэл недоумевал, видя мою нервозность.

Страж, положив морду на лапы, проследил за нами красными угольками глаз, а потом сомкнул очи, всхрапнув. Исполнившись оптимизма, я послала псу мысленную благодарность: "Спасибо за доверие!"

Увольнение по всем правилам завершилось после обеда, когда на смену заступили охранники. Мэлу незачем знать о библиотечных справочниках, циркулирующих туда-сюда мимо Монтеморта. К чему загружать человека ненужностями? Пусть спокойно едет на работу и прислушивается, скрипит в салоне или нет.

Увидев книжки, Бабетта Самуиловна заворковала над ними, забыв обо всем на свете, в том числе и о телохранителях, застывших соляными столбами. Ей и в голову не пришло поинтересоваться, где хранились справочники во время моего лечения, хотя я придумала легенду на случай расспросов.

Убедившись в чистоте и сохранности возвращенных книг, библиотекарша счастливо вздохнула и поставила закорючку в обходном листе, который перекочевал в отдел кадров. Нинелла Леопардовна самолично поставила в моей карточке штампик: "Уволена по собственному желанию", с несходящей приторной улыбкой и угодническими ужимками. Вместо боязникуса прямотянущегося в углу кабинета поселился новый экзот с оранжево-лимонными дырчатыми листьями — попугайник словоохотливый. Название растения точно отразило суть.

Шестьдесят три с половиной висора легли в карман, и дверь кассы закрылась за спиной, поставив точку в увольнении. Институт мне ничего не должен, и я ничего не должна альма-матер. Мы в расчете.

Мэл обрадовался закончившейся истории с подработкой в архиве.

— Нужно отметить, — сказал, достав из шкафчика бутылку вина и пару бокалов. И когда успел купить? Вино, а не шкафчик. Шкафчик приобрела я в последней вылазке по магазинам на машине дэпов*. Охранники стали моими неизменными спутниками в торговых точках, потому что Мэла не заманил бы и румяный калач.

— За свободу, — провозгласил Мэл, подняв бокал с багровой жидкостью.

— За новые свершения, — добавила я, дзынькнув тонким стеклом.

Зачем нам два бокала? Мы пили из одного.

Наутро меня разбудил настойчивый стук в дверь. Стучали долго и терпеливо. Чертыхнувшись, Мэл побрел с полузакрытыми глазами, чтобы потрясти за грудки наглеца, посмевшего разбудить в несусветную рань.

— Эва, вставай, — сказал через минуту тревожно и откинул край одеяла, заставляя проснуться. — Тебя вызывают в институт. Срочно. Что-то произошло.

___________________________________________________

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

igni candi*, игни канди (перевод с новолат.) — огненный сгусток

aireа candi*, аиреа канди (перевод с новолат.) — воздушный сгусток

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник

-3-

Кто приходил? — Новый комендант.

Зачем? — Передал телефонограмму из института.

Плохую или хорошую? — Непонятную. Приглашают в ректорат. Срочно.

Что за привычка к официозу? К чему гонять дяденьку по этажам? Стопятнадцатый знает номер моего телефона. — Так принято. Это устная повестка с уведомлением о вручении.

Мамочки, о чем? О нарушениях при увольнении? О библиотечных справочниках, вынесенных из института? О смертельном вирусе Некты, гуляющем в крови? О тайных встречах с горнистами и о подпольно приготовленной мази? О невиновности Штице? О троице, посмеявшейся над Радиком? О ненавязчивой просьбе к папеньке по дополнительным финансовым вливаниям? О чем?!

— Не нервничай, — сказал в сотый раз Мэл, когда я, не снимая плаща, сунула ему мокрый зонтик и побежала наверх, на полуторный административный этаж. — Стоило перекусить дома, — посетовал, шагая рядом. — С полным желудком меньше психуется.

— Я не психую! Как думаешь, зачем вызвали?

— Скоро узнаем, — ответил он в тысячный раз на один и тот же вопрос.

Надо ли говорить, что от волнения, помимо неприятия пищи мне не удалось навести утренний марафет? Из рук валилось всё, что в эти руки попадало. Без достойного макияжа, худо-бедно причесавшись и наскоро одевшись, дочь министра отправилась на эшафот.

В кабинете проректрисы нас ждали: проректриса, Стопятнадцатый, Михаслав Алехандрович и Миарон Евгеньевич — три декана трех факультетов — с лицами серьезными и хмурыми. И то славно — ни куратора из первого отдела, ни дэпов*, ни прессы.

Короткий обмен рукопожатиями — между мужчинами, кивки, адресованные мне.

Я рухнула на предложенный стул, Мэл сел рядом. Собравшиеся не стали тянуть с долгим вступительным словом.

— Итак... — оглядел представителей администрации Михаслав Алехандрович. Почему-то ни проректриса, на Стопятнадцатый не взяли инициативу в свои руки. — Вы узнаете это?

— Резинка для волос, — ответила я удивленно.

Растянутая, полосатая. Похожая на мою, брошенную за ненадобностью на подоконнике в швабровке.

— Она знакома вам?

— Точно такая же есть у меня.

Волосы, конечно, отросли, но недостаточно, чтобы собирать их в куцый хвостик. Поэтому резинка прозябала в бездействии.

— Значит, вы утверждаете, что это ваша резинка для волос?

— Ну... возможно.

— Эва, молчи, — вклинился Мэл. — Прежде всего, я хочу знать, в чем дело. Ваши вопросы провокационны. Здесь находится немало свидетелей, которые могут по-разному истолковать ответы. Сформулируйте обвинение, — повернулся он к проректрисе, — и если таковое озвучится, Эва будет отвечать в присутствии адвоката.

Царица не ответила. Она передала полномочия первому по старшинству в этой комнате.

— Деликатность ситуации предполагает попытку ее решения в узком кругу, — продолжил седовласый декан. — Поверьте, это в наших общих интересах. По уставу администрация института обязана сразу же поставить первый отдел в известность, чего мы не сделали.

Мол, оцените, чем рискуют умудренные опытом дяденьки с тётенькой, чтобы увидеть нас с утра пораньше. Они пожертвовали должностным благополучием, пойдя против правил.

— Хорошо, — кивнул Мэл. — Случившееся касается нас обоих?

— Нет. Только Эвы Карловны.

Мэл бросил на меня быстрый взгляд: "Во что и когда ты успела вляпаться?"

Почем я знаю? Чиста как стеклышко, правда, слегка закопченное.

— Итак, повторюсь... Можете утверждать, что это ваша резинка для волос? — обратился ко мне Михаслав Алехандрович.

— Наверное...

— Эва не может утверждать. Резинка для волос похожа на ту, что она когда-то носила. Так, Эва? — обратился ко мне Мэл.

— Ну да, — ответила я неуверенно. — Она похожа.

— Причем здесь какая-то резинка? — поинтересовался раздраженно Мэл. — Из-за нее нас вызвали в институт, не дав позавтракать?

— Эту резинку обнаружили сегодня в кабинете декана нематериального факультета, — сказал Михаслав Алехандрович. — Оттуда пропал артефакт. Древнейший, уникальный. Генрих Генрихович обнаружил пропажу, — кивнул он на Стопятнадцатого. Тот сидел с убитым видом. — Мы провели предварительное расследование. В похищении участвовал один человек: невысокого роста, темно-русый, пол не определён. Он беспрепятственно проник в кабинет и вынес раритет. На месте преступления осталась улика, — мужчина потряс резинкой для волос.

Я обомлела. Меня обвиняют в краже?! В краже артефакта из кабинета Стопятнадцатого?!

— Вы, наверное, смеетесь? — спросил с ноткой высокомерия Мэл.

Люди, собравшиеся в кабинете проректрисы, не смеялись.

— Любопытное единодушие, — протянул Мэл. — На основании некоей вещицы вы сделали вывод о причастности Эвы к преступлению. Интересно, как ей удалось совершить кражу при наличии охранных заклинаний помимо подбора двух отмычек — в приемную деканата и в кабинет? Эва не видит волны!

Михаслав Алехандрович объяснил.

Сегодня Стопятнадцатый собирался в Министерство образования за утверждением учебных планов на следующий год. Соответственно, лекции перенесли на другие дни. Получается, об отсутствии декана знали студенты всех трех факультетов, где отменили занятия по теории заклинаний. В последнее время Стопятнадцатый вел себя невнимательно, стал рассеянным. Ничего удивительного, что Генрих Генрихович забыл закрыть кабинет иными способами помимо обычного поворота ключа в замочной скважине. Рано утром Стопятнадцатый вспомнил, что оставил часть документов в институте и вернулся за ними. Так он обнаружил пропажу артефакта и полосатую резинку на полу у стола. Объявили внутреннюю тревогу. Призванный Михаслав Алехандрович показал недюжинные способности ясновидца. Детали похищения не успели выветриться в полной мере, и худо-бедно были восстановлены.

Я молчала в потрясении. Язык прилип к небу. Вот так запросто, на основании какой-то растянутой резинки для волос меня обвинили в краже из кабинета декана — человека, уважаемого мною безмерно.

Стопятнадцатый тоже не проронил ни слова. Непонятно, что его пришибло: потеря бесценного артефакта или разочарование в подшефной студентке?

— Стало быть, похищение произошло в интервале между... — начал Мэл.

— Двадцатью ноль-ноль вчерашнего вечера и семью тридцатью сегодняшнего утра, — пояснил Михаслав Алехандрович.

Мэл фыркнул:

— Со всей уверенностью заявляю: Эва не могла совершить кражу, потому что находилась со мной. Ваше обвинение — абсурд от начала до конца.

— Я понимаю, — кивнул Михаслав Алехандрович. — Но...

Конечно, они понимали, что Мэл, прикрывая меня, обеспечит железобетонное алиби. И не верили ему.

— Любой первоклассник догадается, что Эву подставили, — заявил убежденно Мэл. — Только балбес может спалиться, оставив на месте преступления явную улику. Хороший вор не оставляет следов. Так что кража шита белыми нитками.

— Понимаю, — согласился Михаслав Алехандрович. — Но...

Потеря доверия ужасна. Я осознала это, глядя в лица Царицы, Стопятнадцатого и двух других деканов.

— В конце концов, с чего вы взяли, что это резинка Эвы? — напирал Мэл. — В институте учатся сотни девчонок, и многие из них собирают волосы в хвост.

Но только у меня была полосатая растянутая резинка. Толстая. Она собирала грязно-серые волосы в жалкий крысиный хвостик, маяча бельмом перед преподавателями. Её заметили Стопятнадцатый, Царица и два других декана в медстационаре после падения люстры. Они вспомнили о ней, хотя прошло четыре месяца с тех пор, как Щтице запулила сrucis* в волосы. Моя резинка перестала быть нужной, и я забросила ее на подоконник, где она валялась, покрываясь пылью.

Очевидно, Мэл думал, как и я.

— Хорошо. Эва принесет вам свою резинку, — заявил он. — Ведь так? — обратился ко мне.

Не помню. При переезде её не оказалось в коробках, хотя я расчистила завалы на подоконнике и в тумбочке.

— Эва, ты ведь забрала резинку наверх? — повторил Мэл.

Сдалась им эта резинка, — взглянула я сердито на сборище доморощенных дознавателей. Разве можно построить обвинение на какой-то растянутой резинке? Хотя если потребуется, можно высосать вину из пальца.

Нет, не взяла! Потому что резинки не было на подоконнике. Её не было!

А значит, кто-то забрал её! — заработали лихорадочно извилины. Кто сумел попасть в швабровку, миновав сложный замок Олега?

— Складывая вещи, ты заметила резинку? — допытывался Мэл.

— Не знаю... Не помню. Не обратила внимания!

— Так... Мы двигали стол, — задумался он. Потер ладонью глаза, вспоминая. — Черт!

Хлопнула дверь, и со сквозняком в помещение зашел... Альрик Герцевич Вулфу! Прохромал к столу и сел рядом с проректрисой, вытянув увечную ногу. Михаслав Алехандрович обернулся к нему, чтобы ввести в курс дела, но профессор взмахом руки сказал: "Не стоит. Я в курсе". Он и с мужчинами не стал здороваться, очевидно, они виделись с утра.

Мэл напрягся.

— Позвольте узнать о пропавшем артефакте. Что это?

— Specellum verity*. Зеркало правдивости, — объяснил Миарон Евгеньевич.

Единственное зеркало в кабинете Стопятнадцатого — то, в которое декан поначалу любил разглядывать меня. Значит, это артефакт. Немудрено. Не удивлюсь, если в кабинете Генриха Генриховича каждая вторая вещь — древний и бесценный раритет.

— Вы по-прежнему уверены в своих подозрениях? — обратился профессор к Михаславу Алехандровичу.

— Мы хотим разобраться, — отозвался тот. — Ведь кто-то проник в кабинет и позаимствовал уникальный предмет.

— Думаю, кражу совершил тот, что хотел переложить вину на Эву... Карловну, — Альрик произнес отчество с заминкой, и Мэл сжал губы узкой полоской. — Прежде всего, потому что она беспрепятственно выносит разнообразные вещи из института. Ведь так? — перевел он взор на меня, и в груди ухнуло.

Заявление профессора устроило эффект, подобный анафилактическому шоку.

— Разве таковое возможно? — спросил Миарон Евгеньевич, отойдя от изумления. — Страж запрограммирован...

— Страж — живое существо, — ответил Альрик. — Специально выведенная порода. Программа закладывается с помощью глубинного гипноза, — постучал он пальцем по виску, — а дополнительная сетка символов, вживляемых под кожу, обеспечивает связь с базой данных института.

— Невероятно! — воскликнул Миарон Евгеньевич. — Верно ли заявление профессора? — обратился ко мне.

Насмешливый взгляд Альрика не оставил шансов.

— Да... но я всегда возвращала... — пролепетала я после мучительного молчания и внутренней борьбы.

Мэл сжал мою руку.

— Я заставлял её, — сказал громко. — Эва выносила книги из библиотеки, потому что я приказывал. И угрожал. Шантажировал, что расскажу всем...

— Нет! — вскочила я. — Это я виновата во всем! Мэл не при чем! Я... булочки... расстегаи из столовой... справочники, учебники... Но всегда возвращала книги! Он не знал, — показала на Мэла.

— Определитесь, пожалуйста, — обронил небрежно профессор. Сказал так, будто мы — два ребенка, выгораживающих друг друга в попытке уменьшить степень вины каждого.

— Я... потрясен, — подал голос Стопятнадцатый. — Не ожидал. Скажите, милочка, как вам удалось?

Что удалось: украсть артефакт или вступить в сговор с Монтемортом?

— Страж не виноват! — заговорила я горячо. — Он не знал. Он не при чем.

Альрик засмеялся, красиво и весело, а руки Мэла сжались в кулаки.

— Выходит, страж не справляется с обязанностями. Если Эва Карловна сумела вынести книги из института, это может сделать любой, — выдвинул предположение Миарон Евгеньевич.

— Мы узнаем об этом... скоро, — заверил профессор, взглянув на часы. — Но могу с уверенностью сказать, что Эва Карловна никоим образом непричастна к краже.

— Как?! — хор голосов мог бы сравниться по стройности с профессиональным певческим коллективом.

— Очень просто. Объясню с легкостью, и, пожалуй, начну издалека. Люблю долгие вступления, — улыбнулся Альрик, но собравшиеся не разделили веселье. — Но сначала хочу напомнить о профессиональной этике и о клятве неразглашения должностными ответственными лицами личных тайн. — Деканы кивнули, соглашаясь. — Итак, будем считать отправной точкой гражданскую войну, случившуюся почти пятьдесят лет назад, а точнее, её последствия. Тогда побежденных вместе с семьями насильственно ссылали на западное побережье. Об этом знают все, не так ли? — Молчание подтвердило слова профессора, я же впилась в него глазами. — Но мало кто знает, что победители установили для каждого жителя побережья уплату долга отчизне. И дети, и внуки ссыльных при рождении получали и получают долг, который переходит по наследству. Любой без исключения, кто живет на побережье, обязан вернуть долг отечеству. Вы знали об этом Егор Артёмович? — обратился он к Мэлу, и тот вздрогнул. — Наверняка ваш родственник немало рассказал о западном побережье.

Меня словно обожгло пощечиной. Мэл знает? Кто рассказывал ему о побережье — отец, дед? И Мэл молчал. Всё это время он скрывал. Не заикнулся. А я, наивная балда, выпытывала подробности у Агнаила.

— Кое-что слышал, — ответил скупо Мэл.

— Кое-что, — глаза профессора сверкнули... торжеством? — Итак, долг перед отечеством на Большой земле. Его уплачивали и платят по-разному. В научных лабораториях, в качестве прислуги, в изматывающем физическом труде... Продолжительность определяется степенью тяжести. Обычно — от года до трех, а иногда дольше.

Альрик говорил, прочие молчали. Я пожирала его глазами, а он, казалось, рассказывал мне одной, потому как его взгляд не отрывался от моего лица. Он рассказывал то, о чем я должна была услышать от Мэла.

— Смешно думать, что победители не обезопасились от повторных попыток неповиновения. Мало изолировать побежденных. Их нужно контролировать и пресекать в корне подозрительные вспышки способностей. Вам, Егор Артёмович, должно быть известно, что ссыльных насильственно заставляли принимать препараты, подавляющие активность мозга. Для достижения максимального эффекта лекарства перевели в растворимую форму в виде прививок, причем регулярных, в течение нескольких лет. До сих пор живущие на побережье проходят регулярные осмотры с замерами вис-потенциалов — обязательные для каждого.

— Откуда вы знаете? — спросила я хрипло, словно простуженная. Точнее, каркнула как ворона.

— Из первоисточников. Из научных работ Иссака Гобула. Помните?

Помню ли я? Как-то профессор упомянул об ученом, изучавшим мутацию, когда у видящих родителей рождается слепой ребенок. Sindroma unicuma.

Нет, исследования Гобула — не обо мне.

— На тот момент я ознакомился с наработками ученого крайне поверхностно, в чем корю себя. А ведь Гобул — первопроходец в изучении вис-аномалии. Именно он дал рекомендации по методам подавления сверхъестественных способностей у ссыльных и о необходимости периодического контроля потенциалов. И еще я виноват перед вами, Эва Карловна, тем, что дал ошибочное определение синдрому. Первоначально Исаак Гобул вкладывал в это понятие несколько иной смысл, но зашифровал его, боясь кражи открытия. Гобул проводил исследования в своей лаборатории. Он изучал способности ссыльных, вернее, отсутствие таковых.

— В лаборатории? — голос отказал мне.

— Да. Гобул проводил опыты с теми, кто уплачивал долг, — усмехнулся профессор. — И среди ссыльных попадались интересные экземпляры. Висорические потенциалы испытуемых объектов стабильно равнялись нулю, но в некоторых случаях в непосредственной близости от обследуемых наблюдалось самопроизвольное возмущение вис-волн: слабые и незаметные взгляду колебания или резкие скачки. Гобул выделил необычную вис-аномалию в отдельную группу, которую назвал западным синдромом или sindroma unicuma Gobuli*. И, как ни странно, вы, Эва Карловна, входите в эту крайне немногочисленную общность, хотя ваш батюшка и принадлежит волне нового висоратства.

— Я?!

Стоило бы не изумляться, выпучивая глаза, а сказать спасибо Альрику за то, что, упомянув папеньку, он намекнул непричастным слушателям: волны когда-то мне подчинялись. Мол, я — ребенок-полукровка, появившийся на свет от союза слепой с висоратом и перенявший способности от обоих родителей.

— М-м-м... — Альрик раздумывал, как обойти щекотливый вопрос и не подавиться собственным языком. — Носители sindroma unicuma Gobuli не могут сознательно воздействовать на волны. Они не влияют на события, те самостоятельно меняют нормальное течение. Гобул позиционировал каждого испытуемого как своеобразный катализатор процессов, вспыхивающих спонтанно вблизи от объекта исследования. В частности, он зафиксировал случаи самовозгорания различных предметов, левитацию, психологическое и эмоциональное воздействие на мозг, минуя защиту дефенсоров*, как-то: попытки суицида, адреналиновую жажду и программирование поступков людей. В присутствии некоторых респондентов менялись свойства воды — она не замерзала при нулевой температуре и не кипела при ста градусах; менялись физические законы — уменьшалась сила тяжести или, наоборот, увеличивалась; причем обследуемые никоим образом не умели и не могли влиять на происходящее.

Я-то причем? — взглянула раздраженно на профессора. Не томи!

Но тот тянул.

— Гобул секретничал. Он рассчитывал на мировую сенсацию и признание в научных кругах, поэтому боялся сообщать правду в регулярных отчетах. Он прикрывал настоящие исследования вымышленными, и в результате, совершенно неожиданно его работу свернули в одночасье. Гобула лишили доступа в лабораторию, а наработки свалили в ящики и отправили в архив Министерства науки. Не удосужившись прочитать! Думаю, причиной поспешного избавления от Гобула явились обычные интриги. Старик увлекся наукой и не заметил, что стал помехой в дележе грантов. Гобул до последнего момента рассчитывал вернуться и восстать из пепла как феникс, — хмыкнул Альрик, — но жадность подвела его. Он так и не рассказал о западном синдроме, унеся открытие с собой в могилу. Если вы считаете исследования Гобула вымыслом сумасшедшего ученого, приведу пример для подтверждения. Каждый из присутствующих знаком с ярким проявлением синдрома, которое вы могли наблюдать в течение многих лет в нашем институте.

— Здесь?! — хор изумленных голосов опять показал удивительную слаженность.

— Конечно. Носитель sindroma unicuma Gobuli родился на западном побережье, но волею судьбы попал в институт и работал здесь до недавнего времени.

— Это... Швабель Иоганнович? — выдавила я, не веря своим словам.

— Да, это он, — кивнул профессор. — В присутствии Штусса жизненные процессы в растениях ускорялись в десятки, сотни раз, разве не помните? Однажды студенты внутреннего факультета провели специальное научное исследование, выясняя благоприятность среды в архиве, и пришли к выводу, что в подвале сконцентрирована необычная природная аномалия. Аномалия, которая разрушилась с отъездом Штусса.

Я вспомнила благоухающие дебри и глянцевые листья. Реанимированный пукодел, мыльнянка модифицированная, восстановившаяся вне привычной среды обитания... Тропические заросли погибли в считанные дни, когда архивариус повез тело племянника на родину.

Невероятно. Немыслимо. Не укладывается в голове.

А профессор говорил.

— Штусс не имел ни малейшего понятия о природе своих способностей. Но их у него и нет. Это дар, которым он не может управлять. Как и вы, Эва Карловна. Вы — катализатор исполнения чужих желаний.

Обалдеть. Упасть и не встать. Поваляться в отключке часик-другой. Что за сказки тут плетут? Вешают лапшу на уши. Ничего необычного в моем организме не наблюдается. Химические реакции протекают в штатном режиме.

Стопятнадцатый заворочался в кресле, закряхтев как старик.

— Можете подтвердить на примерах? — пробасил неуверенно. Мне показалось, он оживился.

— Я набирал статистику, начиная с первых дней пребывания Эвы Карловны в нашем институте. Случай с упавшей люстрой. Студентка реализовала желание, давно вертевшееся в ее голове. Инцидент с указкой Лютеция Яворовича. Он мечтал поставить шумных студентов на место, но боялся. До определенной поры. Затем... Думаю, Ромашевичевский решился на преступление после экзамена по теории снадобий, на котором побеседовал с Эвой Карловной. Далее... случай в лаборатории, — Альрик посмотрел на проректрису, и та ответила взглядом, полным узнавания. Кусочки паззла вставали на свои места.

— Какой случай? — влез Михаслав Алехандрович. — Не припомню.

— Не обращайте внимания, — махнула рукой Царица. — Мелочи.

Ничего себе мелочишка. Кровожадный монстр, кромсающий без разбору живое и неживое.

— Касаемо стража. Думаю, он также попал под влияние Эвы Карловны. Неспециальное, заметьте. Не могу знать, какие желания возникают у пса особой породы, но факт налицо — животное игнорировало прямые обязанности, несмотря на стопроцентно надежный гипноз. Прием, на который отправилась Эва Карловна, состоялся при небывалом количестве скандалов и провокаций. Вспомните пожар в институтской столовой. Один из участников инцидента заявил, будто что-то подтолкнуло его. "Всегда хотел попробовать, но боялся рисковать". Каждый день вокруг вас происходили и происходят события, подчас незаметные, подчас шокирующие, и люди, их творящие, подпадают под ваше влияние, — обратился ко мне профессор.

На меня словно ушат ледяной воды вылили. Куда катится белый свет?

— Значит, кто-то подрался, а вина — на мне? Я не умею внушать! — воскликнула срывающимся голосом.

Разве драка в "Вулкано" — предел мечтаний? А ненависть Штице — тоже моя вина? А патологическая антипатия Касторского?

— Нет, Эва Карловна, вы — катализатор скрытых желаний, которые при обычных обстоятельствах ни в коем случае не воплотились бы в жизнь из-за неуверенности, страхов, предрассудков. У каждого человека есть мечты — большие и маленькие. Есть желания. Например, с утра мне хочется мороженого. До прихода в ректорат я думал: "Дотерплю до обеда и закажу мороженое в преподавательской столовой". Но чем дольше сижу здесь, вблизи от вас, тем отчетливее приходит в голову мысль: "А не бросить ли всё к чертям собачьим и пойти в столовую сейчас?"

— Ну, идите. Я вам не мешаю, — промямлила растерянно. Зачем оправдывать слабости выдуманным синдромом?

— Мороженое — это мелочи. Помимо него в записной книжке, — Альрик постучал по голове, — огромный список желаний, и многие из них не столь безобидны, как десерт. И мне стоит огромного труда удержаться и не воплотить некоторые из них здесь и сейчас.

Мэл сощурился, размяв с хрустом пальцы.

— Звучит фантастично, но многие из тех, с кем вы сталкивались, в привычной жизни никогда не повели бы себя... Словом, они ни за что не вытащили бы из закромов свои желания, чтобы воплотить в действительность. Слабый вдруг становился храбрым, незаметный оказывался подлецом, добрый и справедливый превращался в завистливого мелочного скрягу, — вещал профессор.

— Прекрасно, — ответила я, вложив в словечко накопившийся скепсис. — Все творят, что хотят. Но тогда, по идее, рядом со мной должны непрерывно происходить необычные события. Кругом полно народа, и у каждого в голове роятся тучи желаний. Что-то не вижу особого ажиотажа. Ау, где вы? Дед Мороз здесь!

— Не все желания масштабны, — пояснил Альрик. — И, кстати, за свою жизнь вы не придали значения ни одному из них, принимая необычные события как данность.

— Значит, Эва Карловна — ускоритель выполнения желаний? — вклинился Стопятнадцатый.

— Скорее, она — косвенный воплотитель. Представьте, что произойдет, если с ней повстречается, например, фанатик, мечтающий устроить Армагеддон! Эве Карловне достаточно пройти мимо, а в голове потенциального маньяка загорается лампочка, и он определяет первую жертву.

— Бред.

Это сказал Мэл, и собравшиеся посмотрели на него.

— Я допускаю наличие неуправляемого дара у Штусса, но способность Эвы надуманна. Вы пытаетесь объяснить происходящее, притянув за уши невероятную историю. Миф.

Взгляд профессора стал колючим.

— Я тоже совершил ряд поступков... Воплотил несколько спонтанных желаний, будучи под влиянием Эвы Карловны, — признался он. Жестко, констатируя факт. — А вы, Егор Артёмович, разве не попали под воздействие дара?

Получается, я принудила Альрика делать то, чего он не хотел. И заставила Мэла быть со мной. Перед ним маячило светлое будущее, а появилась серая крыска и спутала карты. В другой ситуации он поглядел бы на меня и, подумав: "Зачетные сиськи", отвернулся и больше не вспоминал. Потому что мы разные — он порхал наверху, я жила внизу. Небо и земля. Два берега реки. Два полюса — северный и южный.

Но Мэлу приспичило. Он увидел и наплевал. И чем чаще мы сталкивались, тем активнее он смирялся с мыслью: "Ну, и пусть она слепая. Ну и пусть ее мать — ссыльная. Мне всё равно".

Выходит, я заставила. Если бы не мой дар, Мэл обручился бы со Снегурочкой и слыхом обо мне не слыхивал. А так.... Небо и земля — но сошлись у горизонта. Два полюса — но оказались на одной планете. Два берега реки — но между ними вырос мост. Крепкий, нерушимый. Потому что я влияю на Мэла и на его желания.

— Ваша версия, Альрик, звучит сказочно, хотя и с долей правдоподобности, — резюмировала проректриса мелодичным голосом. — Но мы ни на шаг не приблизились к разгадке пропажи артефакта.

— Скоро, — посмотрел на часы профессор. — Если я не ошибся, человек, что украл зеркало правдивости, тоже попал под чары Эвы Карловны.

Я поджала губы с обидой. Валите, мне не жалко. Конечно же, виновата во всём.

Кто мог меня подставить? Кто взял резинку для волос? Тот, кто бывал в швабровке. Аффа, Капа...

— Твоя теория объясняет многое, — отметил задумчиво Стопятнадцатый, погладив бородку. И этот туда же. Какие желания декана исполнила золотая рыбка?

— Эва Карловна, вы — не золотая рыбка, — озвучил мои мысли профессор, чем вызвал убийственный жар на щеках. Альрик всегда читал меня как раскрытую книгу. — Вы не можете исполнять чужие желания по заказу. Вы лишь подталкиваете людей. Свои желания они воплощают сами. Вот, например, я страстно хотел совершить опыт по материальному переносу триэттакварца, а вы случайно проходили мимо. И вот те на! — получилось. Эксперимент удался, помните?

— Получается, любое свое желание, которое просится на волю, я могу объяснить присутствием Эвы Карловны? — поинтересовался Миарон Евгеньевич.

— Думаю, не все люди в равной степени подвержены влиянию. У кого-то стопроцентный иммунитет, кто-то борется с переменным успехом, кто-то сдается сразу. Возможно, возмущение возле Эвы Карловны возникает нерегулярно, а иногда бывает слабым и не оказывает воздействия на окружающих. Также существует зависимость от глубины желания. Если оно выстраданное, лелеемое, но запретное, противоестественное... Если желание осудят и не поймут... Хозяин скандального желания не хочет признаваться в нём даже себе самому... Тогда он будет бороться до последнего вздоха, подавляя искушение.

Проректриса поднялась из кресла и подошла к окну, отвернувшись от сборища.

— Почему вы решили, что виновник кражи скоро объявится? — поинтересовался Михаслав Алехандрович.

— Мало похитить уникальный артефакт. Нужно миновать стража при входе, иначе затея окажется пустой. Потерпите. Осталось немного, — успокоил Альрик. Ах да, его слух позволяет услышать сенсацию за пару-тройку километров.

В приемной послышался шум. Дверь распахнулась, и парочка дюжих мужчин заволокла в кабинет... Петю Рябушкина!

Я узнала вошедших. Мужчины работали в хозслужбе и чистили зимой дорожки у института.

Щеки Пети украсила неестественная бледность, ноги заплетались.

Следом ввалились еще двое мужчин. Один из них передал Альрику что-то, завернутое в тряпицу.

Надо сказать, кроме Альрика со своих мест повскакали все присутствующие. Даже я.

Петя Рябушкин! Он приходил в общежитие и видел справочники. Чемпион вообразил, что коли я без проблем выношу библиотечные книжки из института, то и он сможет беспрепятственно вынести артефакт. Петя и подумать не мог, что дело вовсе не в болезном Монтеморте, а во мне, внушившей стражу витание в облаках и тоску о воле, которой пес был лишен всю сознательную собачью жизнь.

— Вы свободны, — бросила отрывисто проректриса работникам хозслужбы. — Ждите в приемной. И вызовите Клариссу Марковну для оказания первой медпомощи.

Оказывается, у Пети порвалась штанина, и на ноге запеклась кровь.

Меня замутило.

— На, выпей. — Мэл усадил меня на стул и сунул стакан с водой.

— Спасибо, — ноги не держали, зубы стучали по стеклу.

Петя Рябушкин... Кто бы мог подумать? Вернее, я бы додумалась, но мне не дали времени. Трепались беспрерывно о том, о сем... О всяких золотых рыбках, и о том, что я воздействую на людей, пробуждая в них нехорошие стороны.

— Сволота, — заключил тихо Мэл, усаживаясь рядом. — Лучше?

— Я тебя тоже заставила? — схватила его за руку.

— Ты о чем? — удивился он.

— О том, что мы вместе. Ты не хотел, а я заставила. Внушила. И ашшавару* тоже внушила.

— Эвка, ты же в коме была, — объяснил он, словно перед ним сидела тяжелобольная аутизмом.

— Ну и что? Лежала и внушала: отдай свою жизнь.

— Всё, кончай истерить, — поднялся Мэл. — Лично я не верю в сказочки с желаниями. Пойду-ка лучше потрясу чемпиончика за шкирку.

А Петю и без него потрясли. Вернее, Петя сотрясся сам. И да, он признался во всем. После того, как не менее потрясенная Морковка обработала раны от зубов Монтеморта, вколола экстразаживляющие препараты и забинтовала пострадавшую конечность парня.

Сошлось всё. Петя, заметив библиотечные справочники в швабровке, мгновенно сопоставил, сделал выводы и придумал план. Прихватил с подоконника резинку для волос, вспомнив, что видел, как она стягивала мой куцый хвостик. Удача бежала за чемпионом вприпрыжку. Выяснилось, что Стопятнадцатый собирался отсутствовать сегодня весь день. О том, что зеркало правдивости хранится в кабинете Генриха Генриховича, знал весь институт. Петя рассчитывал, что следы успеют выветриться, и ясновидение не поможет в расследовании. Парню немыслимо повезло, что в последнее время декан факультета нематериалки забывал об охранных заклинаниях-ловушках. А отмычки Петя изготовил в кузне. Кража состоялась вечером, незадолго до закрытия института, и артефакт пролежал ночью в раздевалке спортивной секции, потому как великий взломщик в последний момент испугался.

Парень удивился тому, что присутствующих не сотрясла новость о библиотечных книжках, вынесенных мной из альма-матер.

— Прости, Эва, — покаялся он, заикаясь. — Не знаю, что на меня нашло. И ведь не хотел, а увидел — и перемкнуло в голове. Прости.

Деканы переглянулись с пониманием. Ну, конечно, теперь любое преступление можно оправдать так: "Ах, в голове перемкнуло", а виновата в замыкании клемм Папена, прошедшая по коридору не в то время и не в том месте.

— Я бы понял, если бы ты просто стырил, но ведь ты подставил её, гад, — прошипел Мэл, и деканы, сгрудившиеся возле парня, вежливо оттолкали его в сторону.

— Понимаю, — промямлил побелевший как бумага Петя. — Признаюсь.

Да, знатно он перетрухал.

— Как же так, Рябушкин? — утер пот со лба Миарон Евгеньевич. Оно и понятно, распереживался человек. Чемпион по легкой атлетике, ведущий кузнец, проектировщик подземных судов, гордость курса — и влип в пренеприятнейшую историю. Украл, подставил невинного человека и попался.

— Не знаю. Мне пришло в голову, что Монька... Монтеморт стал рекламной афишкой, — выдавил Петя. — Позирует впустую. Лежит, сопит и не чует.

— Но в начале года страж задержал охранника с деньгами из кассы, — заметил воодушевившийся Стопятнадцатый. Как ни странно, его обрадовало, что виновником кражи оказалась не я, а другой человек. Словно бы Генрих Генрихович сбросил груз вины за то, что возвел на меня напраслину.

Стопятнацатый сказал, и деканы снова переглянулись, а затем посмотрели в мою сторону. Ну да, я как раз пробегала мимо и получила несколько висоров в качестве аванса за трудоустройство в архив. Заодно нашептала охраннику, что хватит бездействовать.

— Так то ж было в январе, — промямлил Петя. Осознание содеянного грозило обвалить его рассудок. — А в апреле Монька почти сдох. То есть я решил, что он того... болен.

— Капздец тебе, спортсмен, — пробился к несчастному парню Мэл, потирая кулак, но Стопятнадцатый опять оттеснил его в сторону.

— Почему вы решились? — спросила проректриса, кивнув на зеркало. Артефакт извлекли из тряпицы и поставили на столе. — Зачем?

— Деньги... — Петя еле ворочал языком, наливаясь краснотой. — Хотел продать...

О ужас! — закрыл он лицо руками.

Я воочию видела, как мечутся мысли в его голове. Что будет с родителями, когда они узнают? Отчислят из института — стыд и позор. Привлекут первый отдел, начнется следствие, суд, приговор. А дочка второго замминистра финансов? Ведь всё задумывалось ради того, чтобы закрепиться наверху и стать кем-то значимым вместо домашнего мальчика в шапке с помпоном-какашкой.

Эх, зря во мне тренировали шестое чувство. Простодушный Петя был как на ладони.

После того, как парня вывели из кабинета и велели ждать в приемной, собрался спонтанный консилиум. Решали судьбу чемпиона.

Мэл уперся и ни в какую не соглашался на полюбовное разрешение инцидента. Только огласка, чтобы впредь неповадно было.

— Сколько можно? Травят, нападают, подставляют, — возмущался он. — Вижу выход в том, чтобы бороться активными методами.

Альрик посмотрел на него снисходительно, мол, кто виноват в том, что травят, нападают и т.д.? Пострадавшая сторона как раз виновата в том, что её травят, нападают и т.д. Не фиг ходить и растравлять в людях тщательно гасимые желания. Вот, к примеру, Ромашка сдерживался из последних сил, а не утерпел и накапал яду в бокал.

Деканы и проректриса как люди, умудренные опытом, вели себя не столь категорично.

— Надо проявить осмотрительность, — сказал Михаслав Алехандрович.

А Миарон Евгеньевич молчал, пришибленный новостью о чемпионе-воре.

Консилиум заседал, и я, скучая, придвинула к себе легендарный артефакт, из-за которого разгорелся сыр-бор. Надо же, зеркало правдивости, — оглядела его со всех сторон. Обычное дамское, овальное, на подставке. Везет мне, однако, на артефакты.

Попробовать, что ли, заглянуть, как Стопятнадцатый? Что за невидаль в нем скрывается? Надеюсь, не очередное пророчество.

Первым в поле зрения попался мой любимый декан. В отражении он глядел на меня задумчиво, даже печально, и я бы сказала, с отеческой заботой. И вдруг я увидела, что он одинок. Что к зрелому возрасту, неуклонно скатывающемуся к той поре, когда его назовут преклонным, Генрих Генрихович неожиданно осознал, что рядом никого нет. Что грустно возвращаться домой в пустую квартиру, что наука больше не радует, что счастье девочки-подшефной ослепляет ярче солнца, заставляя пробуждаться зависть, которую он подавляет изо всех сил.

Я отпрянула от зеркала и воровато оглянулась. Реальный Стопятнадцатый спорил о чем-то с Михаславом Алехандровичем, и на лице его расцвели краски жизни, утраченные после известия о покушении Ромашевичевского.

Чудеса.

Следующей в плен отражения попала проректриса. Реальная Царица участвовала в дебатах о судьбе чемпиона, а Царица зеркальная смотрела на Миарона Евгеньевича с... Мои щеки загорелись, словно их натерли наждачной бумагой. Но вот зеркальная проректриса перевела взгляд с декана Пиния на меня, и на ее лице нарисовались неприязнь и холодность. Ноль симпатии, скорее, минус. Вынужденное терпение.

Почему-то увиденное в отражении не удивило. Интуитивно я чувствовала то, что подтвердило specellum verity*.

Однако затягивает.

Собственно, Пиний Миарон Евгеньевич. Отражение в зеркале возвестило о горячности, свойственной молодости, и о намерении совершить сенсационный прорыв в висорике, для чего не грех воспользоваться идеями группы второкурсников, всё равно обалдуи не догадываются о значимости открытия. А еще Миарон Евгеньевич знал о неоднозначном внимании проректрисы и застрял на перепутье. Декан находился в смущении, но склонялся к тому, чтобы извлечь выгоду из симпатии немолодой женщины.

Боже мой, — отодвинула я зеркало. Правдивость вышла боком. Теперь реальный Пиний виделся в другом свете. Меркантильный и расчетливый. Не так уж он хорош. Совсем нехорош.

Интересно, в каком свете увидел меня Стопятнадцатый, поглядывая по первости в зеркало? И почему позже стал разворачивать артефакт к стене? Потому что доверился?

Посидев, я снова потянулась к specellum verity. Определенно, оно как наркотик.

Следующим в объектив попал Альрик. Признаться, я взглянула на него не без внутренней дрожи возбуждения. Как и предшественники, реальный профессор о чем-то говорил, а профессор зеркальный смотрел на меня и... я растаяла в мгновение как мороженое. Вспыхнула спичкой и сгорела в шквале, коим одаривал его взгляд... Нежил, ласкал... Нет, это полиморфная составляющая, пробудившись, рвалась к нему и раздиралась в кровь. И внезапно меня осенило, к кому приводили лесные сны... Путались тропки, шуршала трава, приминался мох, в веселом беге мелькали опушки и рощицы... Я поняла, почему хозяин леса оттолкнул свою самку. Он позволил мне уйти, несмотря на наипрочнейшую нить, связавшую его с моим вторым "я", просыпающимся каждое полнолуние. Он отпустил. Разрешил. Но его доброта не беспредельна.

Отодвинув дрожащими руками зеркало, я оглянулась на Альрика. Реальный профессор смотрел на меня так же, как в отражении, и он знал о том, что показало specellum verity. Затем его взгляд, обугливающий нервы, переключился на проректрису. Доли секунды, а для меня — вечность. Животная составляющая заскреблась, завыла, порываясь к нему. Я залпом влила в себя стакан воды. Противная и теплая. Эх, охладить бы gelide candi*, но увы, не сумею. Могу лишь катализировать исполнение желаний.

— Спорим, обсуждаем, а между прочим, Эва Карловна имеет право решающего голоса как пострадавшая сторона, — сказал Михаслав Алехандрович, и все посмотрели на меня.

— Эва, прими правильное решение, — подтолкнул ненавязчиво Мэл.

А я давно приняла. Сразу же. Петя искренне раскаивался, даже интуицию не потребовалось призывать.

— Не хочу на занятия, — сказала Мэлу, когда суматоха улеглась, и чемпиона препроводили в деканат родного факультета. — Покатай по городу.

Должно улечься. Перевариться. Осмыслиться.

Мэл не стал спорить.

Странное мы являли зрелище. Поток разноцветных зонтиков тёк в институт по аллее, огибая нас, а мы неспешно шли в противоположную сторону, к воротам. И свора журналистов, метнувшихся к "Турбе" аки гончие, не вызвала прежнего раздражения.

Колеса автомобиля прорезали лужу, создав брызги выше кабины.

— Через квартал, — попросила я, и Мэл свернул в район, где жили невидящие. По стеклу машины ползли дождевые струйки, методично работали дворники.

— Нету ливнёвки, что ли? — пробурчал Мэл, бороздя глубокие озера на дороге.

Дома — низенькие, неприметные, с потеками промокших стен. Тихие сонные улочки... Мокро... Вселенская сырость — снаружи и в груди.

Дело с неудавшейся кражей решили умолчать. Пете предложили перевестись в другой ВУЗ по собственному желанию. Похожий факультет оказался на севере, где я проучилась почти полгода. Думаю, Петя ужасно обрадовался. Еще больше он радовался тому, что родителей не поставили в известность.

Мэл искрил недовольством, но сдержался.

Мне объявили устный выговор за нарушение студенческого кодекса. Я покаялась и заверила, что впредь не преступлю закон и порядок в альма-матер.

Консилиум принял решение перепрограммировать Монтеморта, углубив и расширив гипноз.

Когда улеглась эйфория после разоблачения неудачливого преступника, Стопятнадцатый неловко крякнул.

— Ну-с, любезные, подскажите, что нам делать с даром Эвы Карловны? Как прикажете защищаться? Альрик, тебе задание — разработать доспехи, — засмеялся громко и раскатисто. Давненько я не слышала смех своего декана.

— В сложившихся обстоятельствах можно заявить о sindroma unicuma Gobuli* в научных кругах, — предложил профессор. — Провести серию опытов, исследований... При правильном подходе открытие может стать сенсацией. Опубликуем дневники Гобула, расскажем правду о его работах.

— Об открытии можете заявлять сколько угодно, но Эву не впутывайте, — сказал Мэл. — Ваша теория об её якобы даре — блеф. Вы оправдываете свои и чужие слабости, сваливая вину на одного человека. Это недоказуемо и попахивает некрасиво.

— Если желаете, я докажу, — произнес профессор с угрозой.

— Нет, — возразил Мэл. — Обнародуете домыслы о "даре" Эвы — и я тоже не стану молчать. Поверьте, мне есть, что рассказать. Считайте, Эва оказывает влияние и на меня.

Я метнула испуганный взгляд на профессора. Ни о чем предосудительном никому не говорила! А если бы сказала, то задушилась бы собственным языком.

Деканы примолкли, не стала высказываться и проректриса. Однако Альрик не испугался.

— Кто дал вам право принимать решения на неё? — кивнул на меня. — Уж не Ungis Diavoli*? По-моему, этого недостаточно.

— Более чем, — ответил Мэл.

Серое насупившееся небо, мокрый асфальт, дождь плачет.

Мой дар и проклятие — быть катализатором чужих желаний.

Кто знает, может быть, Некта передумал и вместо того, чтобы сожрать, вывел меня из подземелья, подарив на память странное "колечко"? И Радик поступил неадекватно, сперва признавшись черствой девице в светлых чувствах, а затем лишив себя жизни. Вот почему бесплотный дух парнишки указал на меня! Радик ни за что не решился бы на отчаянный шаг, не будь меня рядом.

Тао Сян в сортировочной утиля обвинил, что я напевала и подзуживала, но, в конце концов, его "хоца" поддалась давлению.

Возможно, девица на новогоднем банкете станцевала канкан со стриптизом на столе под влиянием моего дара. Захотелось ей, видите ли. Кому-то хочется мороженко, кому-то — срочно устроить Армагеддон, а кому-то — сплясать спьяну на скатерти-самобранке.

А драка в "Вулкано", начавшаяся спонтанно? И мужчины, не бросившие меня в дыму. На них тоже повлиял мой дар?

Быть может, Алесс согласился на большую сумму при торге коньячной фляжки из особых соображений, но к решению подтолкнула я?

Если вспоминать ворохи событий, что случались с моим участием или без, то ни разу я не задумалась над логичностью их происхождения — ни в интернате, ни ВУЗах, где доводилось учиться. Жизнь текла, преподнося сюрпризы — хорошие и не очень, — и то, что я могла быть катализатором, не приходило в голову.

Профессор сказал, что совершил ряд бесшабашных поступков, поддавшись моему влиянию. Пойдя на принцип, он настоял на обете с обменом кровью, и теперь я — полиморф по прихоти злодейки-судьбы, а моя животная составляющая крепко привязана к своей половине. То есть к Альрику. Что делать? Как разорвать цепь?

В зеркале правдивости я не успела увидеть Михаслава Алехандровича и Мэла. Наверное, к лучшему.

Прежде чем забрать артефакт, Стопятнадцатый заботливо протер носовым платком отражающую поверхность.

— Specellum verity* открывает правду единицам, — поведал мне. — Это древняя магия, доступная избранным. Есть предположение, что артефакт создавался для вершителей судеб мира и их потомков. А на деле требуется особое восприятие. Сочетание диоптрий, так сказать.

Стало быть, или мои диоптрии совпали, или я — чей-то потомок, что маловероятно, или дар распространяется и на неживые предметы.

"Турба" вырулила на унылую набережную.

— Останови где-нибудь, — попросила я.

Мэл притормозил у обочины. Выйдя из машины, я пошла к реке. Дождик накрапывал, в тучах наметился просвет. Мэл выскочил следом и поднял над головой зонт, укрывая.

— Радик погиб из-за меня, — сказала я, глядя на серую речную рябь, изъеденную дождевыми точками.

— Нет, Эва. Он сдался из-за трусости. Он был слаб.

Я покачала головой. Совсем не утешает.

— А Петя тоже оказался слаб к моим чарам?

Ведь красиво начиналось — спасение под люстрой, плафон, аннулированный долг... Дальше понеслось хуже.

— Да. Взгляни на свою соседку. На Афку. Она не поддалась.

У Аффы всё впереди. Или у нее иммунитет. Как сказал Альрик, одни сдаются с потрохами, а других не берет. Мой дар разъедает как ржа. Кто-то стоек как нержавейка, а кто-то гниет трухой. Но ведь люди не при чем! Виновата я, толкая их на безрассудства.

Наверное, сказалось вслух.

— Твоей вины нет, — ответил серьезно Мэл. — Ты как лакмусовая бумажка проявляешь в окружающих плохие или хорошие качества.

— Хорошие качества незаметны, а плохие отражаются на мне. Штице чуть не изувечила, Касторскому страсть как хотелось подрессировать, в "Вулкано" едва не сожгли.

— Эва, я приложу все усилия, чтобы оградить тебя от неприятностей, — сказал Мэл. — Но ты сама им потворствуешь. Зачем-то пригласила Рябушкина в общежитие. А ведь я предупреждал относительно него.

— Мне хочется, чтобы Петя остался в институте, — пробормотала я, глядя на пластиковую бутылку, болтающуюся на волнах.

— Он должен осознать, — отозвался Мэл резко. — Пожалей ты Рябушкина, и он ничему не научится. Видишь, ему не хватало денег на хорошую жизнь. Полюбив семгу и красную икру, начинаешь воротить нос от кильки и мойвы. Кстати, из Рябушкина вышел никчемный вор. Я бы на его месте подложил артефакт в твою сумку и забрал бы, когда ты вынесла из института. Обычно таким образом выбирают лопухов-курьеров.

— Как бы он подложил, если мы с тобой постоянно вместе? — удивилась я.

— Так же, как попал в общежитие, когда я уехал, — заметил Мэл, вызвав мое смущение. Ведь я доверяла Пете. Я верила чемпиону и сейчас. Парень творил глупости не со зла. — Радуйся, что котелок Рябушкина варит туго, и по каким-то причинам спортсмен пошел провальным путем. Наверное, благодаря твоему дару, — хмыкнул он.

— Значит, ты все-таки поверил Альрику?

— Ну, скажем так... Я примерил к себе его гипотезу.

— Мэл, если я заставила тебя быть вместе... Прости. Не хочу удерживать насильно.

Он обнял меня и прислонился нос к носу. Мой — холодный, его — горячий.

— Замерзла, — констатировал и создал сверху теплый колпак. — Ты так и не поняла концепцию теории символистика. Эва... Я хотел быть с тобой с первой же минуты, как увидел. Хотел и боролся. "Нельзя, — говорил себе. — Кто ты и кто она?"... Заставлял, приказывал, пытался забыть... Но чем дальше, тем становилось хуже. Символистик прав. Желание жгло. Выедало кислотой. Ворочалось где-то в груди, отравляло неисполненностью. Подгоняло... Неудовлетворенное желание... А сейчас оно выполнилось, — улыбнулся он. — И теперь вот здесь — штиль, — положил мою ладонь к себе на грудь, у сердца. — Так что, Эва, если бы ты продолжила играть в кошки-мышки, я доконал бы тебя, себя, всех вокруг... Я не дал бы спокойной жизни ни тебе, ни себе, пока не добился бы своего. У меня, сама знаешь, терпения с гулькин нос. Что захотел — то беру, не раздумывая, и уже не отпускаю.

Приятно, что ни говори. Согревает не хуже теплого колпака над головами.

Мы помолчали.

— Что за опыты по материальному переносу? — спросил недовольно Мэл.

Ишь ты, вспомнил случайно оброненную фразу.

Я объяснила, когда и при каких обстоятельствах стала свидетельницей научного прорыва.

— Чтобы никаких опытов, — заявил он беспрекословным тоном. — И никаких символистиков. Вот он где у меня, — провел ребром ладони по шее.

Дождь опять зарядил мелкой моросью.

— Альрик рассказал о побережье много интересного, — поежилась я зябко. — Очень ценная информация. О каком родственнике он упомянул?

— Мой двоюродный дед. Комендант побережья в первые годы существования, — ответил Мэл. — Он делился со мной немногим. Я не знал о прививках. И о Гобуле не знал.

— А о долге?

— Знал. В нашем доме часть прислуги набирают с побережья. Неплохо, да? — хмыкнул он. — Платить не нужно. Только кормежка и одежда. Три года. Читай людей слева направо, внушай им что угодно...

Моя мама могла работать в доме Мелёшина-старшего. Я могла намывать там полы. А могла и не удостоиться высокой чести. Отправили бы в закрытую лабораторию, чтобы отрабатывать заклинания, например, deformi*.

Меня затрясло.

— И ты внушал? Читал мысли?

— Я не умею, — отрезал Мэл, нахмурившись. — Кроме того, не особо разделял тех, кто работал по найму, а кто — из-за долга.

К парапету набережной прибило волнами ветку с набухшими почками. Столица готовилась к взрыву юной зелени.

— Помню, отец приехал на побережье и попросил маму о разводе. Она согласилась, и он забрал меня на Большую землю. Сюда.

— Он спас тебя от уплаты долга. По-своему спас.

— Предлагаешь поблагодарить? — бросила я едко. — И тогда, и сейчас он считает меня ничтожеством. Каторжанская дрянь, бестолочь, недоумок... Думаешь, приятно слушать? Называй человека изо дня в день свиньей, и он начнет хрюкать.

— Перебор, не спорю, — согласился Мэл. — Но он воспитывал в тебе...

— ... бойца, — прервала его. — Знаю-знаю. Спасибо папуле за счастливое детство.

— Наверное, он тоже находился под влиянием дара. Отец заставлял тебя держаться настороже, всего бояться. Если бы он сюсюкал, заваливал заботой и обеспеченной жизнью, ты расслабилась бы и дала промашку. Сытость замусоливает глаза. Пропадает чувство опасности. А ты выжила и не сдалась. Научилась конспирироваться во враждебном мире.

Скорее, враждебный мир представить не мог, что его надуют самым наглым образом, и афера узаконится, став величайшей авантюрой века. Я — единственная слепая, которая не видит волны и получает за это неслыханные бонусы.

— Мне даже болеть не разрешалось, чтобы не загреметь в больницу!

— Риск того стоил, — заключил Мэл. — Ты получила блага, о которых никогда не узнала бы, оставшись на западном побережье: ходишь свободно по улицам, носишь дефенсор*, изучаешь висорику. Ты имеешь право обижаться на отца, а я понимаю его.

Обижаться? Да я ненавижу родителя! Он выбрал жестокие воспитательные меры не ради моего счастья, а потому что сомневался. Думал, не справлюсь, не осилю, и притворство с поддельным висоратством раскроют. Но в дилемме "уплатить долг отечеству и прозябать в диком краю на задворках страны или прятаться по углам висоратского мира незаметной, но свободной тенью" Мэл встал на сторону отца.

— Почему ты не рассказывал о побережье? — повернулась к нему. — Знал и не говорил. Возможно, твой дед знает о моей маме.

Мэл долго молчал.

— До недавнего времени я не особо вникал в тонкости политического устройства. Моя жизнь текла с другой скоростью и на иных уровнях. Меня не заботило существование какого-то побережья. Единственное, что внушали нам с детства, и что усвоилось на уроках истории, — там живут преступники, отбросы, отщепенцы. Они заслужили наказание, и долг — малая часть того, что они обязаны вернуть стране, которую предали. А когда мы с тобой... Когда ты сказала, что родилась там... Ведь ты могла работать прислугой под крылышком Рубли. Или уплатила бы долг иначе, — его передернуло. — Зачем тебе знать об этом? Я не смог рассказать. Прости.

— А твой отец и дед? Неужели они спокойно отнеслись к известию о матери-каторжанке?

— Им проще. Дед был лично знаком со многими из участников восстания и до сей поры отзывается о них с уважением.

— Может быть, он знает что-нибудь о моих корнях? — уцепилась я за Мэла. — Бобылев на допросе сказал, что знал мою маму.

— Мы найдем её и твою семью по линии матери, — пообещал Мэл. — Почему не хочешь поговорить с отцом напрямик?

— Нет, — замотала я головой. — Ни за что. Нам не о чем говорить. На пушечный выстрел не подойду по своей воле.

— Хорошо, — вздохнул он. — Не хочешь проще — пойдем в обход.

— А мой дар или проклятие... Если он существует на самом деле... От него не избавиться. Что мне делать с ним? — заглянула я в глаза Мэла в поисках поддержки.

— Жить, — ответил он просто.

И мы стали жить.

______________________________________________

ДП, дэпы (разг., жарг.) — Департамент правопорядка

сrucis *, круцис (перевод с новолат.) — крестовина

specellum verity*, спецеллум верити (перевод с новолат.) — зеркало правдивости

sindroma unicuma Gobuli*, синдрома уникума Гобули (пер. с новолат.) — уникальный синдром Гобула

ашшавара аба — поцелуй смерти

gelide candi*, гелиде канди (перевод с новолат.) — морозный сгусток

Ungis Diavoli*, Унгис Дьяволи (перевод с новолат.) — Коготь Дьявола

deformi *, деформи (перевод с новолат.) — деформация

defensor * , дефенсор (перевод с новолат.) — защитник