| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Можно расслабиться и, наконец — начинать получать удовольствия от своего привилегированного положения: "сильный лидер" номенклатуре уже не нужен — напротив, он может только помешать наслаждаться жизнью.
В то время, у Вождя как-то — "вдруг, откуда ни возьмись", появился новый "любимчик" — генерал армии Булганин. С этого момента, никто не мог обратиться к Верховному, минуя его. А через несколько дней после этого назначения последовал и, приказ о расформировании "Особой армии".
В этот момент — 23 ноября 1944 года, в день — когда генерал Булганин стал решать с кем Верховному можно видеться, а с кем нет — в стране совершился никем не замеченный государственный переворот, в результате которого Сталин навсегда потерял власть.
Не... Внешне всё оставалось по старому!
"Цезарь был на месте, соратники рядом...". Однако, военноначальники, министры, партийные и государственные деятели и, даже конструкторы, которых обычно обозначают общим словом — "сталинские выдвиженцы", по одному и целыми группами стали исчезать с политического небосклона.
И, Главный маршал авиации Голованов был первым из них.
Дальше, жертвами коварных интриг стали маршал Жуков, адмирал флота Кузнецов, министр МГБ генерал Абакумов, начальник Генерального штаба генерал Штеменко, авиаконструктор Яковлев, "тот самый" Грабин... Всех этих, так не похожих друг на друга людей, объединял один факт биографии: они были замечены, оценены и выдвинуты на высокие должности по инициативе самого товарища Сталина. Вождь пристально следил за их деятельностью, никому не позволяя вмешиваться в их деятельность. До того самого "рокового" дня, эти сталинские выдвиженцы — пользовались его абсолютным доверием и, довольно часто бывая у него в Кремле или на "ближней даче" в Кунцево, докладывали о состояние дел самому "Хозяину" — минуя прочих вождей советского политического Олимпа. От них Вождь нередко узнавал то, что "соратники" считали нужным от него скрывать.
Конечно, "гибкошейным" это сильно не нравилось...
В 1948 году, Главного маршала авиации Голованова Александра Евгеньевича, сняли с должности Командующего авиацией дальнего действия АДД и, отправили учиться в Военную академию Генерального штаба. После её окончания в 1950 году, целых два года пришлось добиваться — чтоб перед самой смертью Сталина, его — маршала(!) назначили командующим 15-й гвардейским воздушно-десантным корпусом, дислоцировавшийся в Пскове.
Первый подобный случай во всей военной истории!
После смерти Сталина, кратковременный взлёт — когда лично Лаврентий Павлович Берия, как специалиста стратегической авиации пригласил Голованова к обсуждению методов использования только что созданного ядерного оружия в возможной Третьей мировой войне.
Этого ему не простили!
После очередного "подковёрного" государственного переворота и, убийства Берии и его сторонников — Голованова уволили из рядов Вооружённых Сил со смехотворной пенсией. Чтоб прожить, большой семье приходилось заниматься огородничеством на оставленной из милости даче и продавать по электричкам собранные в соседнем лесу ягоды. Написанные Александром Евгеньевичем мемуары "Дальняя бомбардировочная...", в которых он отказался упомянуть про встречу с политруком Брежневым и про полученные от него "ценные" советы, издали в сильно усечённом виде только после его смерти в 1975 году.
А, ведь благодаря им мы знаем слова Сталина, сказанные после Тегеранской конференции:
"Я знаю, что когда меня не будет — не один ушат грязи будет вылит на мою голову. Но я уверен, что ветер истории всё это развеет...".
* * *
— ...Что это ты на меня так странно смотришь, товарищ Свешников? Признал во мне кого из знакомых, что ли?
Его голос вернул меня к реальности.
— Навряд ли, среди моих знакомых имелись когда-либо такие..., — привстав, я показал рукой его рост от пола, — за исключением разве что — Владимира Маяковского.
Голованов, враз оживился — видать ему сильно польстило сравнение с уже довольно известным пролетарским поэтом:
— Ты знаешь Маяковского, Серафим?
С лёгкой небрежностью завсегдатая аристократических салунов, я отвечаю:
— Будучи проездом через Москву с Польского фронта, как-то совершенно случайно зашёл в кафе "Стойло Пегаса" — где тусуются футуристы и имажинисты... Пролетарские поэты, то есть. Смотрю — на сцене читает стихи какой-то "дяденька-достань-воробушка":
" — Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан".
Голованов поморщился, как от недозрело-кислого:
— А, Сергея Есенина не доводилось видеть?
— "Есенина"? Ну, а как же! Как сейчас помню — в "Доме печати" давали крохотные ломтики черного хлеба с красной икрой и воблой, кроме того — благоухающий почему-то яблоками и мятой чай, разумеется — без сахара. Сижу, слушаю литературный спор на тему: кто больше соответствует революционной действительности — футуристы или имажинисты. Вдруг, кто-то как заорёт: "Я тебя сейчас застрелю!".
Голованов сидел и слушал, развесив уши. Продолжаю вешать на них "лапшу", нагло копирайтя из одной книжки про те — до изумления удивительные и "нескучные" годы:
— ...Смотрю — один из посетителей, достав из кармана здоровенный "Кольт", направил его черное дуло на другого: "Молись, хам, если веруешь"!
— Он, что? Контуженный или просто взбесился — перепив?
— Да, нет... "Контуженый", это я. Этот же, впоследствии оказался Яковом Блюмкиным.
— Тот, что убил германского посла Мирбаха?! — ахнул Голованов.
— Тот самый..., — согласно киваю, — а "взбесился" он оттого, что этот артист шторой свои ботинки вытер: "При социалистической революции хамов надо убивать! — кричит Блюмкин, обрызгивая нас слюнями, — иначе ничего не выйдет. Революция погибнет...".
Делаю трагическую паузу, зловеще вращая глазами и затем:
— ...И, убил бы и, поделом — если бы не один блондин и я, не повисли б у него на руках.
— А при чём здесь Есенин?
— Так этот "блондин" и был — Сергей Есенин! Он отобрал у Блюмкина пистолет и сказал: "Ты, что — опупел Яшка?! Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане". А тот ему: "Отдай, Сережа, отдай! Я без револьвера, как без сердца".
— Они, что — друзья?
— Яков Блюмкин для всех поэтов — друг! Говорят, Николая Гумилёва..., — понижаю звук до громкого шёпота, — ну, того — питерского поэта, он водил в ЧК — показывать "как расстреливают". По его же просьбе...
— Правда, что ли?
За этим вопросом стояло: "Ну и порядки у них в столице!".
— Так среди "бомонда" говорят — сам при этом не присутствовал, врать не буду. Но, Гумилёв ему свои стихи посвятил:
"Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи...".
Голованов, задумчиво говорит:
— Значит, что-то такое между ними было... И, чем эта история закончилась?
— Да. Нормально всё! Когда Игорь Ильинский — тот "хам", весь бледный ушёл восвояси, Есенин отдал Блюмкину его "Кольт" и, затем мы с ними славно ещё посидели за чаем...
Вообще-то, собираясь познакомится с будущим маршалом — к разговору с ним я заранее особенно не готовился и, сейчас вволю импровизировал. Главное — обратить на себя внимание, чтоб запомнил.
По моему, это мне определённо удалось!
Рассказываю Голованову одну за другой истории из того же "источника" — несколько перевирая, конечно. Тот, видно насытившись беседой о поэзии, вдруг спохватился:
— Извини, а ко мне у тебя какое-то дело, Серафим?
Конечно умолчав кое о каких — о ныне существующих обстоятельствах своего положения, рассказав вкратце свою "легенду", я произвёл — безусловно положительное впечатление о своей скромной особе. Затем, поведал о своей — якобы возникшей "проблеме":
— Хочу вот перебраться в Нижний Новгород — где уверен, я смогу принести больше пользы для рабоче-крестьянского государства... Но, нигде меня в советские учреждения или предприятия не берут. Не подскажешь, Александр, где можно — хотя бы временно, устроиться электриком?
Если ничего не получится с "Бразье" — будь он неладен, то скорее всего — так и придётся сделать. Поэтому, этот разговор в любом случае лишним не будет.
— Даже и не знаю чем тебе помочь, Серафим...
Голованов перебрал с десяток вариантов — даже с его точки зрения не подходящих для меня.
Поговорили ещё о кое-о чём малозначительном, в комнатушке заваленной всяческим электротехническим хламом, для меня представляющих острый исторический интерес: бухты провода в тканевой оболочке, фарфоровые изоляторы, эбонитовые выключатели, лампы накаливания с угольными нитями... Инструменты и средства защиты — пассатижи, отвёртки с деревянными лакированными ручками, диэлектрический коврик, резиновые перчатки, чёрная изолента... Даже, зачем-то противогаз образца Первой мировой войны.
Очень интересно!
Как в музее истории электротехники — я только головой и успевал вертеть, рассматривая такие раритеты.
Наконец, Голованов посмотрев в окно, начал собираться и, сделав мне жест рукой "на выход":
— Однако, пора мне домой — уже вечереет! Извини, Серафим, что ничем не смог тебе помочь...
С грустью вздохнув, я выхожу из каморки.
— Да, конечно — я понимаю... Тяжёлое время для молодого пролетарского государства... Разруха, безработица, уличная преступность... Не разрешишь ли остановиться у тебя на недельку, Александр?
Тот, аж опешил от неожиданности и, моей наглости:
— "Остановиться"?!
— Ну, да! Где-то же надо пристроиться на ночлег, а кроме тебя — я никого в Нижнем не знаю.
Вижу — смущён и растерян! После такого "душевного" разговора, просто так взять и "послать" человека в пешее эротическое "путешествие" — это надо быть конкретно отмороженным. Поэтому, этот детина только промямлил:
— Извини, конечно — но условия у меня стеснённые...
Широко, со всей приязнью улыбаюсь:
— Да, ты шибко не беспокойся: мне только ночевать, а днём я буду искать работу. Как только найду — тотчас съеду. Ну, а если не найду, возвращусь к себе в волость.
— Ещё раз — извини, но я с мамой живу и, она...
— Так я же — не задаром! — раскрываю вещмешок и показываю его содержимое.
Глаза Голованова несколько расширились:
— Что это?
— Это то — что ты видишь: САМОГОН!!! "Квартплата", то бишь...
— Тише..., — он оглядывается по сторонам и затем берёт меня решительно за руку, — пошли, товарищ!
* * *
Долго ли, коротко, за разговорами пришли на улицу Большая Покровская, судя по табличкам на домах. Где-то неподалёку слышались пароходные гудки, стало быть — близко пристань.
Голованов заводит меня в небольшой, но довольно прилично выглядевший дом с небольшим ухоженным фруктовым садиком и огородиком.
Познакомив меня со своей матерью — аккуратно, опрятно одетой, интеллигентно выглядевшей женщиной лет сорок-сорок пять, он:
— Мама, это мой товарищ — он поживёт у нас неделю... Не возражаешь?
— Ну, раз это твой хорошо знакомый..., — сначала несколько неуверенно произнесла Вера Ивановна, затем я ей приязненно улыбнулся и все сомнения в моей личности у неё разом дематериализовались, — конечно, пусть поживёт!
Сказав на скаку, что скоро вернётся, Александр подхватывает мой вещмешок с "квартплатой" и, куда-то исчезает.
Когда он часа черед полтора вернулся, мы с его маменькой уже крепко подружились и вовсю распевали дуэтом "Землянку" под её пианино. Увидев сына, она с лёгкой укоризной:
— Саша! Почему ты сразу мне не сказал, что Серафим Фёдорович — поэт?
— Да, какой там "поэт", Вера Ивановна..., — потупившись, скромничал я, — я же говорил: был у меня в роте один красноармеец — Марк Бернес, вот тот — поэт! Да, погиб он от белопанской пули близ Вильно, а мне его тетрадка досталось.
По глазам вижу, она мне не верит:
— "Ну, что ж — "Марк Бернес" будет Вам неплохим псевдонимом. А ещё что-нибудь... Хихихи! Из "тетрадочки"?
— "Жди меня и я вернусь, — вздохнув продекламировал я, — только очень жди...".
— Подождите, Серафим, я сейчас аккорды подберу..., — играет на пианино, — вот так хорошо будет, как Вы считаете?
— Хм... Я думаю, лучше будет вот так...
Напеваю хорошо мне знакомую мелодию.
Хотел растопить холодок её недоверия — и вот что получилось. Видать у всех нас — попаданцев, одна судьба... Но, Высоцкого — вы от меня не дождётесь, достопочтимые предки! Уж больно я Владимира Семёновича уважаю.
— Мама! Я вот продуктов нам принёс, — дико на меня глядя, протягивает вещмешок Голованов, — мясо, хлеб, масло...
Конечно, такому могучему организму положенного чоновского пайка мало — на том и строился весь мой расчёт.
* * *
На следующее утро, ранним утром вернувшись к "родственнику", я построил во дворе своих — трезвых "как стёклышко", "агентов".
"Да... Видон у них! С такими оборванцами, только возле церкви попрошайничать, а не краской на рынке банковать".
Пригляделся ещё раз к рожам и, выбрав те что попроще:
— Вы трое переоденьтесь в гражданское — будете изображать из себя торговцев краской. Афанасьеву же и Гаврилову, одеть самое лучшее обмундирование и быть при оружие со мной.
Конечно же, не забыл раздать им "треугольнички".
Сам я переоделся в "кожаное", тщательнейшим образом отгуталинил и начистил до глянцевого лоска сапоги, приколол на петлицы "кубики", а на "новую" фуражку — красную звезду.
Где-то с час потребовался на сборы, затем подъехала заранее заказанная ломовая телега, трое "барыг" погрузили бидоны с краской и выехали на рынок. Я же на "лихаче" с двумя агентами — "при всём параде", появился там немногим раньше.
Заявившись на рынке и, за несколько минут визуально изучив обстановку, я применяю первый закон свободного рынка, гласящего: конкурентов надо давить! Решительно подхожу к первому же торговцу и строгим голосом спрашиваю:
— Гражданин! Предъявите патент на торговлю краской.
— Чегой, это?
Наклоняюсь к самому уху и ору:
— РАЗРЕШЕНИЕ НА ЗАНЯТИЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ У ТЕБЯ ИМЕЕТСЯ???
Лупая растерянно глазами и ожесточённо ковыряясь мизинцем в ухе, тот:
— Чё орёшь? Нет у меня ничего...
— Тогда забрал свои манатки и, на счёт "раз-два" — свалил отсюда! Иначе, ночевать будешь в "обезьяннике".
Тот, подхватив какие-то самопальные ёмкости из жести, начал не спеша собираться на выход, бухтя под нос что-то нехорошее про Советскую власть.
— Тааак, — протяжно протягиваю, положив ладонь на кобуру, — "антисоветская пропаганда и агитация" — статья пятьдесят восьмая, через "пятнашку" прим: от года до расстрела... БЕГОМ!!!
Того тотчас, как ветром сдуло.
Следующий торговец перед тем как покинуть торговую площадку, поинтересовался — где можно приобрести тот самый "патент" на торговлю краской. Мой ответ был краток, как приговор ревтрибунала:
— В Караганде!
— Где, где...?
— Товарищ замкомвзвода! Объясните гражданину.
Ответ Афанасьева на вопрос "где?", был ещё более кратким чем мой — но более информативным и, после него — дополнительно-уточняющих вопросов уже не возникло...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
