| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Я малость опешил, хоть сразу же понял, что с другом что-то не так. Морда у него цвета кирзовых сапог, если в них неделю ходить по слякоти и ни разу не чистить. Поймал его за рукав: садись, мол, рассказывай. А из него одни междометия да через слово мат.
— Пошёл, — говорит, — с ключом. Слышу: стучат. Открыл, а оттуда сапог. Даже не помню, как я потом на ходу дверь закрывал. Что это было, не знаешь?
Чувствует, гад, что без Профессора дело не обошлось!
Я, блин, ломаю тему, как партизан на допросе:
— Там Пашка Суконный на ухо шепнул, что есть у начальства план усилить нашу бригаду четвёртым нубом.
Нет, гад, не ведётся, молотит в одну точку:
— Так что это было? Ты ж тут рулил до утра?
А я свою линию гну, сбиваю ему прицел:
— Что было, не знаю, но кандидатов два: Артемьев и Сидоров.
— Сидорова бери. От этого фрукта хоть знаешь, чего ожидать. А наш Фантомас перец непредсказуемый, с несмываемым пятном в родословной. Косит под своего мужика, да не пришлось бы бригаде лямку тянуть под всевидящим оком Калюжного.
— Кто там меня спрашивать будет? — притворно вздохнул я и, зная его поганый язык, предупредил. — Только об этом при Карпе молчок!
— А то я не понимаю!
— Ну, раз понимаешь, вот тебе ещё одна вводная: там на обед гороховый суп, биточки с перловкой, кисель... и пачка махорки на следующую неделю. Смекаешь, Бугор? На неделю! Не знаю, куда нас везут, но курево там в дефиците.
Черкашину только маяк покажи, а дальше он сам:
— Пойду мужиков разбужу. Надо будет на следующей станции запастись.
Как чувстовал, что Исилькуль это последняя возможность что-то купить. На безымянном разъезде поезд переведут на одинарную ветку, почешем мы по безлюдью, хрен знает куда. И всё это время я буду, как лох, отдуваться за проводника. Впрочем, об этом потом. Все были в счастливом неведении. А ведь предупреждал Фантомас:
"Учебка это не то, что вы думаетя. Это ещё хуже".
* * *
С Василием Николаевичем мы встретились в коридоре. Ну, как встретились? Его пронесли мимо меня в третьем вагоне, считая от нашего когда я в столовую шёл. А больше никто из нашей команды обедать не захотел. Черкашин сказал, что с битою рожей он дальше сортира не выездной, Парнокопытный вообще не проснулся, а Карп разродился очередным перлом:
— Знаетя, мужики, гуся перловкой полировать — все одно, что стрелять по иконе из дробовика.
Не ожидал я от старшего Фантомаса такого высокого "штиля".
Вот такие у меня подчинённые. Каждый себе на уме. Выпустил я из-под ног точку опоры. И сам надломился, и людей распустил. А что им? Не жизнь, а малина. Служил бы так, и служил: хочу, пойду на обед, не хочу: "хай они ту махорку в одно место себе засунут и киселём зальют".
В столовой клубился смог. На мойке гремела посуда. Неписи из суточного наряда протирали незанятые столы. Кроме Суконного и меня, все уже отстрелялись, или пожрать не пришли. Повар нубиец курил у раздаточного окна и стряхивал пепел в тарелку, не отрывая глаз от циферблата часов. Через десять минут всё.
— Махорку у кого получить? — нагло спросил я.
— А что, на столе нет? — сквозь зубы процедил он.
— Есть одна.
— Ну?
— Надо на четверых.
— Значит, уже спёрли.
Во, думаю, наглая рожа! Когда ж она треснет? Я поезд два раза насквозь прошёл, а никого из нубов в столовке не видел. Все, кроме писаря, до сих пор на отвальной.
— Ты, — говорю, — биточек с перловкой, махорку гони! А то я тебя самого пущу на раскур!
— Ну, жди. Зараз принесу.
Ну, жду. Пашке уже надоело руками махать, чтобы я подошёл. Встал и ко мне. А этот мудак в поварской шапке улучшил момент, подкрался из-за спины, как гаркнет над ухом:
— Кто тут махру спрашивал?
Я только "ыть", а оттуда — "тыдынь!" Искры из глаз, и сквозь перезвон:
— Вот тебе за биточек с перловкой!
Суконный потом помог мне махорку собрать с пола. Насчитали двенадцать пачек. Это столько у нашего повара поместилось в одну жменю!
Штивало меня после "тыдынь", как лодчонку в открытом море. Вёл меня Пашка от вагона к вагону. Поддерживал в случае угрозы падения. Когда голова стала хоть чуть соображать, спросил я: а он почему не на отвальной?
— Там Мишка, уже не отвальная, а привальная! Сидоров опять проставляется. Восстановили засранца в проводниках, ты пособил!
— Гонишь! — возвопил я.
— Чтоб ты так всю жизнь гнал! Мы в Петухово должны были нубийца отпускника на борт принимать, а у него инфаркт. Где-то за час до посадки вызвали скорую. Вот погранцы и ломились в вагон, который нубиец назвал, хотели оповестить, чтоб не ждали. А так-то мы им фиолетовы, договорённость на самом верху...
Я, блин, чуть воздухом не захлебнулся. Откашлялся, постоял...
— Иди, — говорю, — Паша. Дальше я сам.
Еле заставил себя тронуться с места. Чернуха в глазах, а в душе — неудовлетворённое чувство мести. Вот это расклад! Если бы я и хотел кому-то помочь, то Сидорову в последнюю очередь. Повезло подлецу. Как всё для него срослось: одно в одно, как будто сам Бог разрулил. Особенно пограничники: "Чего это ты, дед, так долго не открываешь?" Открыл же в итоге? Говорите, зачем пришли — и на отвал. На ухо, что ли собрались шептать? И пошло: гонор на гонор, слово на слово, и я же, получается, виноват....
Ну, думаю, волки тряпочные, дайте только добрести до вагона! Будет вам и жареный гусь, и пачка махорки на следующую неделю! Пинками всех подыму, выстрою в коридоре и заставлю отжиматься на кулаках, покуда вы гады, не протрезвеете!
Непись с повязкой дневального попался под горячую руку — спросил закурить, а я его подальше послал.
Врываюсь, как раненый лев, дверью тамбура как садану! — и злость из меня вон: стоит наш Парнокопытный, самокрутку грызёт, морщится. Переносица шире плеч, над бровью кровавый сгусток, а ниже черным черно. Белки у заплывших глаз красным отсвечивают, как у того вампира.
— Где это тебя?
— А тебя?
— На камбузе, — говорю. — Повар махорку выдавать не хотел. Пришлось применить силу.
Выслушал он меня, покряхтел:
— Хочешь верь, хочешь не верь, я сам: приснилась мне, Миша, заимка. Ты печь топишь, Сашка-десантник чистит двустволку, а я за столом под иконами курицу ем. И тут хлопает дверь. Поднимаю глаза: проводник! Не тот, что из первого поезда, а вроде как Василь Николаевич. В шапке, но без головы, она у его, типа того что, сама по себе. Смотрит на меня из подмышки и говорит: "Что, блатники, не видали хунхзузов? — так я их вам сейчас покажу!" Ружьёцо-то висит на стене. Я туда. Ноги простынёю стреножило, ну и... мордой об стол! До сих пор удивляюсь, как не сломал?
Постояли мы с ним, покривлялись (я уже мышцы лица почти расходил, а он ещё через силу). Обсудили ситуацию с Карпом.
— Знаешь, Миша, — подитожил напарник, — нечто-то такое я от начальства и ожидал. Не удивлюсь, если в его личном деле вдруг обнаружится запись, что нубиец Артемьев в составе нашей бригады геройствовал на заимке. Со всеми их этого вытекающими: премия, звание, орден. Мужичонка он неплохой, хоть и блатник, но в армии не служил. Что у него за язык, может сказать только время. Пошли лучше, водки накатим. Сашка-десантник сегодня некомпанейский, пробило его на жор.
Махнул я рукой:
— Пошли, после таких-то переживаний...
Пришли в резиденцию. Черкашин в своём амплуа, гуся доедает. Вскинул глаза, бровь приподнял, сам у себя спросил:
— Эпидемия, что ль? — и снова "хрям, хрям..."
Я через его плечо к столу потянулся, и тут, как нельзя вовремя, нарисовался Карп. Не знаю, что он увидел, но выводы сделал самые дикие:
— Робяты! Вы тут никак, из-за водки передрались? Так Надькя мне в грелку белого вина налила. Помогить снять чемойдан, зараз принесу.
Хотел я его за такие слова под общую эпидемию подвести, да полные руки добра — куда нафиг?
— Присядь, — говорю, — не маячь, ты на повестке дня первым вопросом.
А Сашка Черкашин из своего угла "бу-бу-бу", "бу-бу-бу":
— Винчестер хорошая вещь. Винчестер и я пригублю. Сходили бы, кто-нибудь, а то мне отсюда не вылезти.
Пришлось повышать голос:
— Итак, мужики, обсуждаем повестку дня. Первый и главный вопрос виновнику торжества: слабо тебе, Карп Артьемьев, покласть на работу проводника и перейти в нашу бригаду?
Тот чуть не подпрыгнул:
— Дык я с дорогой душой! Карахтер в нашем роду для "подай-принеси" не шибко общительный. Два чемойдана приму, а третий на голову уроню, чтобы она нет гавкала. В общем, не сумлевайтеся, мужики. А коли какая загвоздка, так я прямо сейчас до племянника Серёги смотаюсь. Нехай переводит.
— Отставить! — сказал Бугор, как щирый специалист по части Уставов. — Порядок и форму обращения к старшим по званию, мы с вами начнём изучать после отбоя, а в настоящее время начальство интересует мнение коллектива. Скажет бригада да, стало быть, да; нет — не обессудьте ни ты, ни Сидоров. Дело настолько серьёзное, что только одним винчестером не отделаться.
— Дык у меня там и сало, и сальтисон, и домашняя колбаса! — возликовал потенциальный сексот.
Сало он упомянул, сидя полке, а колбасу — далеко в коридоре. Если б я ему не помог, сам бы смахнул чемодан с моего спального места и на цырлах в зубах притащил. Так мужику захотелось стать боевым нубом.
Честно сказать, я был ему благодарен за то, что не стал ломать ситуацию через колено, не попёрся в штабной вагон выбивать для себя льготы и преференции. А мог бы. По нынешним временам это запросто. Там бы всплыло, кто виноват в международном скандале, кого до последней гранаты оборонял Калюжный перед Шойгой.
Ну и, конечно, отдельное спасибо Бугру. Вернее, его привычке раскручивать всех и вся на проставуху. Был бы на месте Артемьева кто-то другой, его бы взял в оборот. Так что, не только мне повезло. Я и сам бы топил за Сидорова, если бы кто спросил.
Судя по свёрткам и пластиковым судкам, "Надькя" постаралась на славу. Карп всё открывал, разворачивал, нюхал, а перед тем, как поставить на стол, снабжал комментарием для меня:
— Холодец. Бабушка наша была мастерицей по холодцу... а это уже заливное... из тырнета рецепт...
Места на столике меньше и меньше, а чемодан и на четверть не полегчал. Стал наш четвёртый нуб ручонками тормозить, включил соображалку: куда что приткнуть, чтоб не упало ни то, ни другое, ни третье. Думал, думал, сказал:
— Что это мы, робяты, имея своё купе, пьём неизвестно где? А ну как Серёга нагрянет, он же сразу куда? Мне-то племяш слова не скажет, а у вас весь имидж к бенЯм!
Действительно, думаю, непорядок! Что по большому счету, нас держит в служебном купе? Ключ от вагонной двери? А может, всё дело в том, что ушлый Василь Николаевич тупо нашёл лоха, сел на широкую шею — и служба по барабану? Знает, что человек старой формации расшибётся — не подведёт, иначе весь имидж к бенЯм...
Ну, Карп, слова-то какие нашёл!
Глянул я на него уже с интересом. Стоит, вытянулся во фрунт, пятки вместе, носки как положено врозь. В руке каравай домашнего хлеба, не знает куда приткнуть. Нормальная выправка, не хуже, чем у других. Терёха намедни обмолвился, что наш Фантомас от армии откосил. Похоже на то, но надо проверить:
— По воинской специальности кто?
Он в ответ:
— Не служил. По зрению медкомиссию не прошёл. Потом уже, в девяностых сделали операцию на глазах. А в те времена это было, всё одно что в космос слетать. Работал до пенсии печником. У меня по отцовской линии все деды-прадеды печники. Сызмальства при глине — при кирпичах...
Вот те и Парнокопытный! Как угадал? Явно не по внешнему виду.
— Ты б, — говорю, — не стоял истуканом, а проявлял военно-морскую смекалку. Чемодан у тебя фибровый прочный, чем не стол на десять персон? Раскинь его поперек прохода на нижние полки, и башка не будет болеть. Давай, помогу...
Заартачился Карп:
— Я сам!
Было, наверное, у него в багаже что-то такое... типа резиновой бабы. Ну, не служил человек. Не знает, что в коллективе ты должен быть на виду. Начнешь тихариться, что только о тебе не подумают!
Сам так сам. Я отдёрнул руку, выпрямился, отступил. Спросил на ходу, чтобы сгладить неловкость:
— Каравай Надька пекла?
— А то кто? — обиделся Фантомас. — На нашем краю деревни только мы при домашних хлебах. Свадьба там, сватовство, или кто с официальным визитом...
Не стал я его, балабола, выслушивать. Прикрыл за собой дверь и сказал в узкую амбразуру:
— Схожу я, оповещу мужиков об изменении дислокации. Как будешь готов, свисти.
А в спину:
— Вы ж там и стаканы не забудьте оповестить!
С чувством юмора человек. Это такой плюс, что многое за него можно человеку простить, а уж тем паче — перед ним повиниться. Совесть то... куда ж её деть? А враньё, что шило в мешке — когда-нибудь, да уколет. В общем, подмывало меня выложить Карпу всю подоплёку его карьерного взлёта. Уже повернулся, и тут... как гром среди ясного неба:
— Мишаня, прости засранца, хочешь, я на четыре кости перед тобой упаду? — И действительно, слышу, упал.
Ну, тут и спинным мозгом не мудрено догадаться, что вернулся Василь Николаевич. В этот раз не один. Сидоров в служебном купе качает права:
— Прижились, мать вашу так, давайте сюда ключ и быстренько пошли на..!
Пока я о тёзку своего спотыкался, всё состоялось. Из служебки вышел Тэтэ, поглаживая левый кулак. Таким я его раньше не видел, как всё одно взъерошеный воробей. После спецоперации на заимке он и то выглядел намного спокойней. Вечный загар будто пламенем прошит изнутри. Добрался он до лежащей фигуры нашего беглого проводника, замахнулся ногой, и раздумал, перешагнул.
На шум из купе выглянули нубы-отпускники. Убедившись, что всё устаканилось, так же молча втянулись назад.
Наконец, со словами "эпидемия никого не щадит", нарисовался Черкашин — и в трезвом виде, и с бодуна хозяйственный мужичок. Ничего не оставил врагам: бутылка с остатками эксклюзива, пакеты с закуской. Даже стаканы с водкой, из которых мы с Тихоновичем намеревались выпить, но как-то забыли — те тоже, сцуко, при нём. Осторожно несёт, в вытянутой руке, чтоб ни капли не расплескать.
Минуя меня, только глаза скосил:
— Ты бы, — сказал, — Профессор, оставил человека в покое. Пусть спит.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
