|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
К нашему возвращению не было у жареного гуся ни крылышек, ни ног, ни хвоста, а в нашем купе не осталось свободного места для сна. Терентий с Черкашиным припухли внизу, мою верхнюю койку оккупировал Карп, а ту что, напротив — его "чемойдан".
На гражданке кому скажи, что бутылку "казёнки" впятером не осилили, женщины засмеют. А тут разморило бойцов! Мы, значит, с Василь Николаевичем жизнь за Россию кладём, а в тылу разброд и шатание: кто хочешь, зайди, что хочешь, бери. Кержак вон давеча говорил, что на аукционах пустой бутылке из-под "Смирновской" цену не сложишь. Не в каждом музее найдёшь. А тут с завода, под сургучом, натуральный продукт, целая треть! Да за такой раритет столько капусты могут отсыпать, что можно задуматься о покупке новой машины
В общем, пока Василь Николаевич в сортире отмачивал синяки, убрал я под стол наше богатство. Поохал, поматерился, а что теперь делать? Как бедному мужику на перроне отсвечивать битою рожей? Обида обидой, а придётся его выручать.
От Кургана до Петухово пришлось коротать часы в служебном купе. Работали в паре. Я принимал на борт нубийцев-отпускников, он разводил их по спальным местам и выдавал бельё. Налили разок, заценили, что там "нагандыбачила Надькя", а разговора нет. Васька молчит, а я ему что, Петросян? Так, стало быть, оно ему надо, моё внимание.
Тишина, в общем, как ночью на гауптвахте. Даже слышно, как титан закипел. Когда Бугор спит, всегда тишина. Нубийцы что сели в Макушино, тоже попались какие-то безголосые. Хоть бы зашли познакомиться, или стакан попросить.
И тут нашу дверь как меха гармошки, кто-то плечом и ногой — слева направо: фр-р-р! Я выглянул из-за шкафчика посмотреть: что там за рожа? А он уже опустился на четвереньки — и под стол, где водка стоит.
Как от такой наглости не офигеть?! Смотрю как завороженный. Майка на этом хмыре с прорехой от шеи до задницы, а на спине — красные полосы в четыре ряда от позвоночника к рёбрам. Ну, вроде как баба его казнила в порыве страсти.
Стоп, себе думаю, а не тот ли это великий немой, что кроме как "пошёл на" ничего людям не говорит? И, значит, ногу, занесённую для пинка, потихоньку сдаю назад. Глянул на Василь Николаевича, а он в мою сторону растопыренными ладошками тычет. Типа того, что не трожь — свой!
Ладно, думаю, это дело такое, что кому-то и Фантомас — свой. Только водки я этому, гаду всё равно не налью. Даже вдвоём будут просить — не налью! И чем больше смотрю на этого Сидорова, тем сильней раздражаюсь. Лысина у него размером с мою. Бог дал, так и носи ты её как люди! Так нет! Он, падла, длинные волосы возле проплешины отрастил, сгрудил в небольшую копёшку, и сеточкой сверху прикрыл. Ну, такой, на резинке, что модницы иногда носят.
А когда назад пятился и макушкой за столешницу зацепился, та у него и набок.
К четверти экс проводник даже не прикоснулся. Он, как потом оказалось, не за ней, а за своими туфлями к приступочку полз. Там такие колёса! Бугром ещё утром внимание на них обратил: темно-коричневые в чёрных разводах, платформа в три моих пальца. Хрен где укупишь сейчас такой раритет. Мода на них лет сорок назад прошла.
Выбрался Сидоров к центру каюты. Встал на ноги. Вон, думаю, что! Ему без таких туфлей, как д-Артаньяну без шпаги. Росточек — хрен да маленько. И чувствует, гад, что есть у меня к нему какая-то антипатия. В мою сторону полный игнор! Кажет спину и говорит:
— Ну, Вася! Сейчас чемодан утрамбую, и останется последний аккорд! Начнём проставляться мужикам за отвальную. Поляна уже накрыта. Через пару минут заходи, только без хитровыборных. — И копёшку свою на лысине поправляет.
Я сначала не въехал, что насчёт хитровыборных, это он в мою сторону булыжником запустил. А как дошло, его уже след простыл. И голос у Васьки прорезался. То молчал-молчал, а тут "извини, сам понимаешь, мы с ним огонь и воду..." В общем, "до Петухово как-нибудь сам".
Только он вышел, и началось! Межтамбурные двери захлопали. В коридоре утробный гул, как в зрительном зале перед концертом, пока ведущий не скажет:
— "Кантата о Родине"! Исполняет... нубийский народный хор!
Хрена себе, — думаю, — выручил мужика, а он и на шею сел! Выглянул из укрытия, а там тех нубийцев, что исполнителей в хоре. Даже Суконный пришёл. Заметил меня, мордою просветлел, хотел что-то сказать, да не успел. Открылась заветная дверь каюты, где всех посылают, и вся эта шобла втянулась туда, как пчёлы в леток. Ни заторов, ни толкотни. Мне, блин, в точно таком же купе, негде приткнуться, а их двадцать с лишком рыл!
Сел я на место проводника, закурил с горя. Вот жизнь! Ничего вроде страшного не случилось, а настроение йок. Одно дело, когда ты по доброй воле чью-то лямку вешаешь на себя. А тут вроде оно и не в обязаловку, а для души хуже того. Как чует нутро, что будет сейчас Содом и Гоморра.
И точно. У Васьки на своём расписании Петухово отмечено как "ПП". Ну, всё понятно — приём пассажиров. Сунул в карман ключ, почесал. Засомневался ещё: кто ж тех пассажиров принимать будет в других вагонах, если проводники поголовно сейчас на отвальной?
Хрен с ним, думаю, выйду. Вдруг только у нас приём?
А там уже в дверь стучат. Выглядываю: стоят. Четыре танкиста и собака. Верней не танкиста, а погранца. В форме зелёные вставки, не славяне на вид. И с гонором так:
— Дед, почему так долго не открываешь?
— Так я ж, — говорю, — не проводник.
— Что ты тогда тут делаешь?
— Стою, посылаю!
Зло меня разобрало. Какие-то сопледоны со мною на "ты" — поэтому так и ответил.
Они поубавили гонор:
— Куда посылаешь?
— Куда Сидоров научил.
— Какой Сидоров?!
Вижу, дело идёт к сказке про белого бычка. Ткнул я пальцем куда-то вперёд:
— Во-он, пацаны, вагон, что сразу после почтового. Там наше начальство живёт. Договаривайтесь с ним. Без их ведома, я вас и на порог не пущу.
Захлопнул дверь, провернул ключ, и в купе. А на душе кошки скребут. Чую нутром, что погранцы это дело просто так не оставят. Будут последствия. И откуда они только взялись на мою голову?! Не граница же? — Петухово, следующая станция Петропавловск, а не какая-то Кызыл Орда. Нет, надо было не выходить. Подставил я Василь Николаевича. А поезд стоит и стоит. Чем дольше стоит, тем хуже у меня настроение. Поставил на стол бутылку, два раза налил, прежде чем думы мои потекли в другом направлении.
Это ж, думаю, резаный хлеб в магазинах до сих пор называется "четвертушкой", чтобы его с водкой не путали. До революции как? Окликнешь в лавке приказчика: "Подай-ка мне, братец, четверть!", а он тебе вместо ситного, сам понимаешь, что...
Хороший продукт "Смирновская". На добрые мысли наводит и успокаивает. Не то, что современный "сучок". Дерябнули на троих, и так оно подмывает кому-нибудь въехать в рыло! Вот я, например, выпил — и все переживания позади. А у Василия Николаевича они
только начинаются. В купе заглянул:
— Не знаешь, чего стоим?
— Нет, — говорю, — не знаю.
Протиснулся весь, и давай вопросами засыпать:
— К тебе в Петухово никто не подсаживался? В тамбуре был? Из вагона выглядывал?
А сам рукавом и запястьем размазывает потёки по подбородку. Видно, что килькой в томате закусывал.
Да, — думаю, — так я тебе и скажу! Конкретно короче, пошёл в несознанку:
— Нет, нет и нет!
Он:
— Твою ж мать! — Ключ в зубы и в тамбур.
Вернулся и спрашивает:
— Странно... куда же он делся? Может, в другой вагон?
А поезд возьми да тронься. И радио по принудиловке:
— Суконный! Сидоров! К первому!!!
Вот выручили! Я уже порывался сказать, что никого на перроне не было. Чуть не спалился.
В коридоре опять суета. Судя по голосам, Сидорова под ручки ведут. Тот упирается:
— Пустите, — кричит. — Дайте хоть раз в морду его поганую харькануть!
Мелкий говнюк, а вёрткий! Встал я, остатки "Смирновской" убрал от греха. Ясно ж, что по мою душу. Ну, думаю, вовремя я водкой подзарядился! Будет тебе бой, решительный и последний!
Васька на амбразуру! Руки раскинул крестом:
— Степан, это не он! — Как будто бы тот кого-то, кроме себя, слышит.
И вдруг, будто задёрнули занавес. Это Суконный пузом своим всё заслонил. Действо раз шесть перемещалось к тамбуру, и назад. Наконец, хлопнула дверь, и всё стихло...
* * *
Первым проснулся Черкашин. И сразу ко мне, спрашивать про жратву. Это ж такой кадр что больше двух суток не пьёт. Подсел к окошку и ну, зубы точить! Время к обеду, а проводник и не думает возвращаться. Сел на шею и ноги свесил. Даже Сашка это заметил:
— Хозяин то где?
— В сортире. Где ж — говорю, -ему ещё быть? Если что, ты в очереди за мной.
Тот даже жевать перестал.
— Да ну нах! Хорош прикалываться. Я же гуся уже ел.
— Ну, раз желудок дубовый, можешь не занимать.
— Не, а серьёзно?
Вот надо оно ему! Пристал гад, как банный лист к жопе. Слово за словом, вытащил из меня информацию. По поводу Сидорова два раза переспросил. "Каков из себя этот монстр?" и "С чего это он на тебя буром попёр?" Как будто самому не понятно!
— С Карпом попутал. Поумал, что я это он. Вы ж как бакланы: жрать да на массу давить. А я... убивать будут, никто не проснётся!
Подумал Бугор, пожевал, и как всегда:
— Я тебе что, виноват? Кто знал, что "Смирновская" тянет ко сну? Никто ж её раньше не пил. Нет, Профессор, тут ты неправ!
В половине двенадцатого по "громкой" объявили обед. Сейчас, думаю, идти, или дождаться Василь Николаевича? За окном что-то похожее на пригород Петропавловска. Стоянка сорок минут. Кто ж тут без нас будет рулить? Я уже и забыл инцидент в Петухово, да начальство напомнило:
— Здраю желаю! Рассыльный из штаба. Кто тут у вас Лукин, который не проводник?
— Ну, я.
— К первому!
Тут-то оно и вспомнилось. Вот, думаю, и она — жопа. Достал из кармана ключи, бросил Бугру на колени. Не всё же ему гусятину жрать!
* * *
Штабной вагон тоже был когда-то почтовым, не по-армейски бы было перестраивать какой-то ещё. Слишком накладно. А так... что было, то и осталось. Только добрую половину отгородили под начальственный кабинет, добавили пару сейфов и вот тебе, бабушка а компьютеры я не считал. В общем, полный функционал. Только место для часового нашлось только в тамбуре. Сухонький такой старичок, в джинсах "Рейнджер", ботах "прощай молодость" и курточке на синтепоне с надписью "НЭСК". Но, как положено, при кобуре на белом ремне, и нитяных перчатках, тоже бывших когда-то белыми.
Я пока до него дошёл, весь поезд изнутри изучил. Рассыльный попался шустрый, как змей на лыжах. Будто я у него червонец хочу спросить. А мне-то куда торопиться? Начальство не Алитет, в горы не уйдёт.
В столовке давали гороховый суп, биточки с перловкой, кисель и пачку махорки на следующую неделю. Туда я уже доходил, а вот, что дальше, интриговало. Каждую последующую дверь, открывал с предвкушением. Сразу скажу, ничего примечательного. Вагоны для компактного проживания неписей отличались от прочих чистотой, громкими командами "Смирно", наличием тумбочек и дневальных.
— Наконец-то! — сказал рассыльный. — Тебе, Лукин, только за водкой ходить! Жди здесь. Пойду, доложу...
Часовой был более словоохотлив. Стрельнул у меня сигаретку, припрятал её в кобуру. Но по сути происходящего не сумел ничего
пояснить.
— Хрен его знает. Сам ничего не понял. Кто-то кого-то послал. Женщину вроде, при исполнении. Скандал. До Шойги дошло.
— Не так исполняла? — мрачно пошутил я.
— Да хрен его знает...
— Пусть проходит! — крикнули через стекло.
Фантомас разговаривал по телефону. Доступ в начальственный угол был временно прекращён. За стенкой из пластиковых панелей слышался гулкий голос. Угадывались слова, а смысла не разобрать:
— Давайтя так! — и опять "бу-бу-бу".
Нешто с самим Шойгой?!
— Падай пока на стул, — сухо сказал Суконный. — Скажем, когда будет можно.
Сидит, гад. Что-то чиркает по бумаге карандашом. Очки на нос нацепил. Взгляд, как у верховного главнокомандующего. Будто бы это не он лясы со мной в Кургане точил. Футы ну ты пальцы гнуты!
И хмырь, который на побегушках, весь из себя занятой. Уставился в монитор, елозит мышкой по коврику, лупит по ней указательным пальцем, будто бы у него ружьё осечку дало.
— Слышь, — говорит, — Паш, — а ну, подойди, глянь!
Тот ему:
— Щас!
И через плечо:
— Лукин! На вот, ознакомься и распишись!
А из-за перегородки опять:
— Давайтя так...
Взял я стандартный лист, сложенный вдвое, и на место пошёл, ознакамливаться. А сам думаю, заплатят мне за эту неделю, или так на хрен пошлют? Собрался с духом, читаю:
"Что б ты понял, международный скандал. Пограничники были казахами. Сид тебя заложил. Сказал что виновник конфликта, вновь назначенный проводник. Ф не знает, что это ты. Отмазывает своего дядьку. Мы с Лукиным ничего не видели. Если Ф спросит, ты тоже.
Бумажку верни. Сам уничтожу".
Не сказать, что я так уж повеселел, но дышать стало чуть легче. Отдал цидульку Суконному, подмигнул ему типа, понял. Смотрю, а у побегушечника пасьянс "Солитёр" не раскладывается. Нужно ход отменять, а никак. Я ему:
— Перед тем как уйти, игру сохранял?
— Угу.
— Всё тогда. Начинай новую.
Поскучнел он, вышел из-за стола.
— Ну что, — говорит, — Паш, пошёл я тогда на обед? Вернусь, тебя подменю.
Тот как заорёт:
— Смир-рна!!!
Я руки по швам, пузо в себя втянул, оборачиваюсь, а на пороге своего кабинета полковник Калюжный. Голову наклонил, спиной о косяк опёрся, пальцами трёт виски. "Вольно" скомандовал так, что я не расслышал. У Пашки Суконного воды попросил. Заметил меня и как-то не по-уставному:
— А, ты уже тут?
Писарь ему стакан подаёт, руки трясутся:
— Что с вами, Сергей Сергеевич?
Рассыльный тоже ни жив, ни мёртв. Но мордой жестикулирует: выключи монитор! Я сдуру не разобрался, да на "пилоте" кнопку питания "щёлк!". И загасил того солитёра вместе с несохранённым файлОм.
Попил наш полкан, ещё раз виски потёр... и вспомнил-таки, как меня по фамилии.
— Лукин, — говорит, — прошу тебя как старшего группы. Не приказываю, как человека прошу: возьмите к себе моего названного отца как четвёртую штатную единицу. Не складывается у него в проводниках.
Я тоже по имени-отчеству, тоже по-человечески:
— Чего ж, — говорю, — не взять? Общались уже, выпили за знакомство.
Как люди, поручкались, и — жопа к жопе, кто дальше прыгнет.
* * *
Возвращаясь к своим, я раза четыре перекурил. Всё думал, как бы сподручней поставить мужиков перед фактом. Опять же, стресс, отходняк. Две сигареты порвал, пока приводил себя в норму. А вот за Сашку Черкашина был почему-то спокоен. Что может натворить взрослый человек, бросивший пить, как минимум, на две недели? Петропавловск мы миновали как какую-то безродную станцию. Не больше минуты у перрона стояли. Он, может, и двери не открывал?
Заглянул в купе, а оттуда:
— Да пошёл ты, Профессор, на!!! — Громко, как Сашка умеет, и мимо меня: "фр-р-р"! Как всё равно, бывший проводник Сидоров вселился в Бугра!
Я малость опешил, хоть сразу же понял, что с другом что-то не так. Морда у него цвета кирзовых сапог, если в них неделю ходить по слякоти и ни разу не чистить. Поймал его за рукав: садись, мол, рассказывай. А из него одни междометия да через слово мат.
— Пошёл, — говорит, — с ключом. Слышу: стучат. Открыл, а оттуда сапог. Даже не помню, как я потом на ходу дверь закрывал. Что это было, не знаешь?
Чувствует, гад, что без Профессора дело не обошлось!
Я, блин, ломаю тему, как партизан на допросе:
— Там Пашка Суконный на ухо шепнул, что есть у начальства план усилить нашу бригаду четвёртым нубом.
Нет, гад, не ведётся, молотит в одну точку:
— Так что это было? Ты ж тут рулил до утра?
А я свою линию гну, сбиваю ему прицел:
— Что было, не знаю, но кандидатов два: Артемьев и Сидоров.
— Сидорова бери. От этого фрукта хоть знаешь, чего ожидать. А наш Фантомас перец непредсказуемый, с несмываемым пятном в родословной. Косит под своего мужика, да не пришлось бы бригаде лямку тянуть под всевидящим оком Калюжного.
— Кто там меня спрашивать будет? — притворно вздохнул я и, зная его поганый язык, предупредил. — Только об этом при Карпе молчок!
— А то я не понимаю!
— Ну, раз понимаешь, вот тебе ещё одна вводная: там на обед гороховый суп, биточки с перловкой, кисель... и пачка махорки на следующую неделю. Смекаешь, Бугор? На неделю! Не знаю, куда нас везут, но курево там в дефиците.
Черкашину только маяк покажи, а дальше он сам:
— Пойду мужиков разбужу. Надо будет на следующей станции запастись.
Как чувстовал, что Исилькуль это последняя возможность что-то купить. На безымянном разъезде поезд переведут на одинарную ветку, почешем мы по безлюдью, хрен знает куда. И всё это время я буду, как лох, отдуваться за проводника. Впрочем, об этом потом. Все были в счастливом неведении. А ведь предупреждал Фантомас:
"Учебка это не то, что вы думаетя. Это ещё хуже".
* * *
С Василием Николаевичем мы встретились в коридоре. Ну, как встретились? Его пронесли мимо меня в третьем вагоне, считая от нашего когда я в столовую шёл. А больше никто из нашей команды обедать не захотел. Черкашин сказал, что с битою рожей он дальше сортира не выездной, Парнокопытный вообще не проснулся, а Карп разродился очередным перлом:
— Знаетя, мужики, гуся перловкой полировать — все одно, что стрелять по иконе из дробовика.
Не ожидал я от старшего Фантомаса такого высокого "штиля".
Вот такие у меня подчинённые. Каждый себе на уме. Выпустил я из-под ног точку опоры. И сам надломился, и людей распустил. А что им? Не жизнь, а малина. Служил бы так, и служил: хочу, пойду на обед, не хочу: "хай они ту махорку в одно место себе засунут и киселём зальют".
В столовой клубился смог. На мойке гремела посуда. Неписи из суточного наряда протирали незанятые столы. Кроме Суконного и меня, все уже отстрелялись, или пожрать не пришли. Повар нубиец курил у раздаточного окна и стряхивал пепел в тарелку, не отрывая глаз от циферблата часов. Через десять минут всё.
— Махорку у кого получить? — нагло спросил я.
— А что, на столе нет? — сквозь зубы процедил он.
— Есть одна.
— Ну?
— Надо на четверых.
— Значит, уже спёрли.
Во, думаю, наглая рожа! Когда ж она треснет? Я поезд два раза насквозь прошёл, а никого из нубов в столовке не видел. Все, кроме писаря, до сих пор на отвальной.
— Ты, — говорю, — биточек с перловкой, махорку гони! А то я тебя самого пущу на раскур!
— Ну, жди. Зараз принесу.
Ну, жду. Пашке уже надоело руками махать, чтобы я подошёл. Встал и ко мне. А этот мудак в поварской шапке улучшил момент, подкрался из-за спины, как гаркнет над ухом:
— Кто тут махру спрашивал?
Я только "ыть", а оттуда — "тыдынь!" Искры из глаз, и сквозь перезвон:
— Вот тебе за биточек с перловкой!
Суконный потом помог мне махорку собрать с пола. Насчитали двенадцать пачек. Это столько у нашего повара поместилось в одну жменю!
Штивало меня после "тыдынь", как лодчонку в открытом море. Вёл меня Пашка от вагона к вагону. Поддерживал в случае угрозы падения. Когда голова стала хоть чуть соображать, спросил я: а он почему не на отвальной?
— Там Мишка, уже не отвальная, а привальная! Сидоров опять проставляется. Восстановили засранца в проводниках, ты пособил!
— Гонишь! — возвопил я.
— Чтоб ты так всю жизнь гнал! Мы в Петухово должны были нубийца отпускника на борт принимать, а у него инфаркт. Где-то за час до посадки вызвали скорую. Вот погранцы и ломились в вагон, который нубиец назвал, хотели оповестить, чтоб не ждали. А так-то мы им фиолетовы, договорённость на самом верху...
Я, блин, чуть воздухом не захлебнулся. Откашлялся, постоял...
— Иди, — говорю, — Паша. Дальше я сам.
Еле заставил себя тронуться с места. Чернуха в глазах, а в душе — неудовлетворённое чувство мести. Вот это расклад! Если бы я и хотел кому-то помочь, то Сидорову в последнюю очередь. Повезло подлецу. Как всё для него срослось: одно в одно, как будто сам Бог разрулил. Особенно пограничники: "Чего это ты, дед, так долго не открываешь?" Открыл же в итоге? Говорите, зачем пришли — и на отвал. На ухо, что ли собрались шептать? И пошло: гонор на гонор, слово на слово, и я же, получается, виноват....
Ну, думаю, волки тряпочные, дайте только добрести до вагона! Будет вам и жареный гусь, и пачка махорки на следующую неделю! Пинками всех подыму, выстрою в коридоре и заставлю отжиматься на кулаках, покуда вы гады, не протрезвеете!
Непись с повязкой дневального попался под горячую руку — спросил закурить, а я его подальше послал.
Врываюсь, как раненый лев, дверью тамбура как садану! — и злость из меня вон: стоит наш Парнокопытный, самокрутку грызёт, морщится. Переносица шире плеч, над бровью кровавый сгусток, а ниже черным черно. Белки у заплывших глаз красным отсвечивают, как у того вампира.
— Где это тебя?
— А тебя?
— На камбузе, — говорю. — Повар махорку выдавать не хотел. Пришлось применить силу.
Выслушал он меня, покряхтел:
— Хочешь верь, хочешь не верь, я сам: приснилась мне, Миша, заимка. Ты печь топишь, Сашка-десантник чистит двустволку, а я за столом под иконами курицу ем. И тут хлопает дверь. Поднимаю глаза: проводник! Не тот, что из первого поезда, а вроде как Василь Николаевич. В шапке, но без головы, она у его, типа того что, сама по себе. Смотрит на меня из подмышки и говорит: "Что, блатники, не видали хунхзузов? — так я их вам сейчас покажу!" Ружьёцо-то висит на стене. Я туда. Ноги простынёю стреножило, ну и... мордой об стол! До сих пор удивляюсь, как не сломал?
Постояли мы с ним, покривлялись (я уже мышцы лица почти расходил, а он ещё через силу). Обсудили ситуацию с Карпом.
— Знаешь, Миша, — подитожил напарник, — нечто-то такое я от начальства и ожидал. Не удивлюсь, если в его личном деле вдруг обнаружится запись, что нубиец Артемьев в составе нашей бригады геройствовал на заимке. Со всеми их этого вытекающими: премия, звание, орден. Мужичонка он неплохой, хоть и блатник, но в армии не служил. Что у него за язык, может сказать только время. Пошли лучше, водки накатим. Сашка-десантник сегодня некомпанейский, пробило его на жор.
Махнул я рукой:
— Пошли, после таких-то переживаний...
Пришли в резиденцию. Черкашин в своём амплуа, гуся доедает. Вскинул глаза, бровь приподнял, сам у себя спросил:
— Эпидемия, что ль? — и снова "хрям, хрям..."
Я через его плечо к столу потянулся, и тут, как нельзя вовремя, нарисовался Карп. Не знаю, что он увидел, но выводы сделал самые дикие:
— Робяты! Вы тут никак, из-за водки передрались? Так Надькя мне в грелку белого вина налила. Помогить снять чемойдан, зараз принесу.
Хотел я его за такие слова под общую эпидемию подвести, да полные руки добра — куда нафиг?
— Присядь, — говорю, — не маячь, ты на повестке дня первым вопросом.
А Сашка Черкашин из своего угла "бу-бу-бу", "бу-бу-бу":
— Винчестер хорошая вещь. Винчестер и я пригублю. Сходили бы, кто-нибудь, а то мне отсюда не вылезти.
Пришлось повышать голос:
— Итак, мужики, обсуждаем повестку дня. Первый и главный вопрос виновнику торжества: слабо тебе, Карп Артьемьев, покласть на работу проводника и перейти в нашу бригаду?
Тот чуть не подпрыгнул:
— Дык я с дорогой душой! Карахтер в нашем роду для "подай-принеси" не шибко общительный. Два чемойдана приму, а третий на голову уроню, чтобы она нет гавкала. В общем, не сумлевайтеся, мужики. А коли какая загвоздка, так я прямо сейчас до племянника Серёги смотаюсь. Нехай переводит.
— Отставить! — сказал Бугор, как щирый специалист по части Уставов. — Порядок и форму обращения к старшим по званию, мы с вами начнём изучать после отбоя, а в настоящее время начальство интересует мнение коллектива. Скажет бригада да, стало быть, да; нет — не обессудьте ни ты, ни Сидоров. Дело настолько серьёзное, что только одним винчестером не отделаться.
— Дык у меня там и сало, и сальтисон, и домашняя колбаса! — возликовал потенциальный сексот.
Сало он упомянул, сидя полке, а колбасу — далеко в коридоре. Если б я ему не помог, сам бы смахнул чемодан с моего спального места и на цырлах в зубах притащил. Так мужику захотелось стать боевым нубом.
Честно сказать, я был ему благодарен за то, что не стал ломать ситуацию через колено, не попёрся в штабной вагон выбивать для себя льготы и преференции. А мог бы. По нынешним временам это запросто. Там бы всплыло, кто виноват в международном скандале, кого до последней гранаты оборонял Калюжный перед Шойгой.
Ну и, конечно, отдельное спасибо Бугру. Вернее, его привычке раскручивать всех и вся на проставуху. Был бы на месте Артемьева кто-то другой, его бы взял в оборот. Так что, не только мне повезло. Я и сам бы топил за Сидорова, если бы кто спросил.
Судя по свёрткам и пластиковым судкам, "Надькя" постаралась на славу. Карп всё открывал, разворачивал, нюхал, а перед тем, как поставить на стол, снабжал комментарием для меня:
— Холодец. Бабушка наша была мастерицей по холодцу... а это уже заливное... из тырнета рецепт...
Места на столике меньше и меньше, а чемодан и на четверть не полегчал. Стал наш четвёртый нуб ручонками тормозить, включил соображалку: куда что приткнуть, чтоб не упало ни то, ни другое, ни третье. Думал, думал, сказал:
— Что это мы, робяты, имея своё купе, пьём неизвестно где? А ну как Серёга нагрянет, он же сразу куда? Мне-то племяш слова не скажет, а у вас весь имидж к бенЯм!
Действительно, думаю, непорядок! Что по большому счету, нас держит в служебном купе? Ключ от вагонной двери? А может, всё дело в том, что ушлый Василь Николаевич тупо нашёл лоха, сел на широкую шею — и служба по барабану? Знает, что человек старой формации расшибётся — не подведёт, иначе весь имидж к бенЯм...
Ну, Карп, слова-то какие нашёл!
Глянул я на него уже с интересом. Стоит, вытянулся во фрунт, пятки вместе, носки как положено врозь. В руке каравай домашнего хлеба, не знает куда приткнуть. Нормальная выправка, не хуже, чем у других. Терёха намедни обмолвился, что наш Фантомас от армии откосил. Похоже на то, но надо проверить:
— По воинской специальности кто?
Он в ответ:
— Не служил. По зрению медкомиссию не прошёл. Потом уже, в девяностых сделали операцию на глазах. А в те времена это было, всё одно что в космос слетать. Работал до пенсии печником. У меня по отцовской линии все деды-прадеды печники. Сызмальства при глине — при кирпичах...
Вот те и Парнокопытный! Как угадал? Явно не по внешнему виду.
— Ты б, — говорю, — не стоял истуканом, а проявлял военно-морскую смекалку. Чемодан у тебя фибровый прочный, чем не стол на десять персон? Раскинь его поперек прохода на нижние полки, и башка не будет болеть. Давай, помогу...
Заартачился Карп:
— Я сам!
Было, наверное, у него в багаже что-то такое... типа резиновой бабы. Ну, не служил человек. Не знает, что в коллективе ты должен быть на виду. Начнешь тихариться, что только о тебе не подумают!
Сам так сам. Я отдёрнул руку, выпрямился, отступил. Спросил на ходу, чтобы сгладить неловкость:
— Каравай Надька пекла?
— А то кто? — обиделся Фантомас. — На нашем краю деревни только мы при домашних хлебах. Свадьба там, сватовство, или кто с официальным визитом...
Не стал я его, балабола, выслушивать. Прикрыл за собой дверь и сказал в узкую амбразуру:
— Схожу я, оповещу мужиков об изменении дислокации. Как будешь готов, свисти.
А в спину:
— Вы ж там и стаканы не забудьте оповестить!
С чувством юмора человек. Это такой плюс, что многое за него можно человеку простить, а уж тем паче — перед ним повиниться. Совесть то... куда ж её деть? А враньё, что шило в мешке — когда-нибудь, да уколет. В общем, подмывало меня выложить Карпу всю подоплёку его карьерного взлёта. Уже повернулся, и тут... как гром среди ясного неба:
— Мишаня, прости засранца, хочешь, я на четыре кости перед тобой упаду? — И действительно, слышу, упал.
Ну, тут и спинным мозгом не мудрено догадаться, что вернулся Василь Николаевич. В этот раз не один. Сидоров в служебном купе качает права:
— Прижились, мать вашу так, давайте сюда ключ и быстренько пошли на..!
Пока я о тёзку своего спотыкался, всё состоялось. Из служебки вышел Тэтэ, поглаживая левый кулак. Таким я его раньше не видел, как всё одно взъерошеный воробей. После спецоперации на заимке он и то выглядел намного спокойней. Вечный загар будто пламенем прошит изнутри. Добрался он до лежащей фигуры нашего беглого проводника, замахнулся ногой, и раздумал, перешагнул.
На шум из купе выглянули нубы-отпускники. Убедившись, что всё устаканилось, так же молча втянулись назад.
Наконец, со словами "эпидемия никого не щадит", нарисовался Черкашин — и в трезвом виде, и с бодуна хозяйственный мужичок. Ничего не оставил врагам: бутылка с остатками эксклюзива, пакеты с закуской. Даже стаканы с водкой, из которых мы с Тихоновичем намеревались выпить, но как-то забыли — те тоже, сцуко, при нём. Осторожно несёт, в вытянутой руке, чтоб ни капли не расплескать.
Минуя меня, только глаза скосил:
— Ты бы, — сказал, — Профессор, оставил человека в покое. Пусть спит.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
