Семён и Дарёна

Когда прощались, Дарёна, прежде всегда спокойная да строгая, на шею к Семёну кинулась, да и прикипела к нему намертво. Сам же Головня смотрелся так, что краше в гроб кладут, но всё одно пытался хоть как утешить невесту. Что она шептала ему, никто не слышал, но, когда всё же удалось разнять их, крикнул Семён, что вернётся.

Да только это все говорят, а вот возвращаются — немногие. По пальцам одной руки их пересчитать можно.

Осталась Дарёна сама — даже не солдатской жёнкой, а невестой без жениха. Потому что все Озёрки понимали, что хоть и забрали парней служить на три года, но за это время судьба их по всякому повернуться может. Любому ясно, что такое посошная рать — доводится ей и припасы подвозить, и переправы наводить, а, в случае чего и костьми лечь.

Дарёна, правда, в глаза такое не говорили — сперва. Оно ведь известное дело — слёзы девичьи, что река в половодье. Сначала в три ручья бегут, а после — и следа не останется. Так что пусть выплачется девка, погорюет всласть, посетует вдоволь на сердце разбитое да любовь загубленную, а когда надоест ей тосковать да убиваться, когда перестанет глядеть она на всех вокруг такими страшными, больными глазами, можно и сватов засылать.

'Только суженый — за порог, новый суженый — на порог', — поговорка хоть и злая, но большей частью верная.

Новых сватов заслали к Дарёне ровно через год после того, как Семёна забрали, да только ничего путного с этого не вышло. Только сваты с родителями речь долгую да хитрую начали, как Дарёна возьми да и вмешайся:

— Не надо мне вашего доброго молодца. Я за другого сговорена, и только с ним буду. — И прочь из избы. Совсем шалая девка стала.

Да только парней озёрских это лишь раззадорило — то один клинья пытается подбить, то другой. А у Дарёны для всех один ответ:

— За Семёна я сговорена, за него и пойду, а вас нам и даром не нать! Ещё два лета миновало — пришёл срок Семёну вернуться со службы, да только нет ни его, ни тех, кто с ним ушёл. Вместо этого по государеву приказу из Озёрок ещё шестерых парней забрали. Мол, в войсках убыль сильная — людей поболе требуется.

После этого только ленивый не обсказал Дарёне во всех подробностях, что от Семёна её уже одни кости остались, а она по-прежнему на своём стоит.

— Раз обещался Семён вернуться, значит вернётся. А я его дождусь.

— Седых волос да морщин ты дождёшься! Кому такая нужна будешь?

— А это, — отвечает, — не ваша печаль!

Глядя на такое упорство, уже и сёстры принялись вразумлять свою Дарёнку. Мол, жалко твоего Сёмушку — парень он был хороший, но ведь сгинул давно. Так разве следует теперь из-за этого пустоцветом маяться? И его этим не вернёшь, и себя этим погубишь — блазня приманишь, что так любит тоскующих вдов да солдатских жёнок сушить...

Дарёна сестёр выслушала — не в пример прочим, а потом так ответила:

— Зря вы моего Семёна хороните раньше времени. Сердцем чую, что живой он: когда у него в чужой стороне ладно, и у меня самая сложная работа как по маслу идёт, если же беда — то и у меня всё плохо и не в лад. На пустом месте споткнуться могу.

Сёстры на это лишь плечами пожали да сказали, что приметы эти ничего не стоят — мара одна, и только, но Дарёна осталась при своём.

Одна лишь боярышня не смеялась над приметами своей сенной девки, ничего ей не советовала, а тех, кто решался с ней самой речь о сватовстве к Дарёне заводить, выпроваживала без затей. Может потому, что сама видела, как во время вышивания покрова для монастыря Иоанна Предтечи ни с того, ни с сего сломалась игла в ловких пальцах девушки, да так неудачно, что оцарапала кожу и кровь часто закапала на снежно-белую ткань. Видела, как сама Дарёна стала едва ли не белее того полотна, а потом и вовсе обмерла, когда рассмотрела что капли крови сложились в образ упавшего на колени человека. Но особо запомнились боярышне глаза прислужницы, когда та, глядя на что-то неведомое, прошептала: 'Живой мой Сёмушка... Раненный, но живой'... Не стала Злобовна попрекать сенную девку за неловкость. И расспрашивать ни о чём не стала, но строгости с тех пор в ней поубавилось.

А время меж тем бежало — день ко дню, месяц к месяцу — так ещё два года миновали, словно в песок водой ушли. Войне по-прежнему ни конца ни края, лишь ещё больше разгорается — то на юге полыхнёт, то на западе. Боярышня постриг приняла, да в далёкой тихой обители от мира укрылась, сёстры Дарёны свои свадьбы сыграли, а сама Дарёна всё ждёт своего суженого — о других и не помышляет. В церкви свечи за здравие Семёна ставит, рубаху новую, праздничную ему вышила.

Парни, меж тем, в её сторону уже и не смотрят — и не потому, что красоты поубавилось или потускнели девичьи очи, а потому как перестарок, да и упряма больно. Кто ж к такой свататься станет, да и зачем — снова отказ получить?

Авдотья же уже не раз корила себя за то, что со свадьбой дочери повременить решила, и та теперь живёт пустоцветом. Думала мать гадала, как пристроить Дарёну свою, да на судьбу сетовала, даром что дочка-перестарок не на печке в избе отцовской сидит, а ключнице боярской первая помощница и опора. Но что до этого матери? Лишь ещё больше вздыхает да на судьбу жалуется...

Жаловалась — жаловалась Авдотья, и таки добилась своего. Кто уж её стенания услышал, не нам судить, да только когда лето на вторую половину пошло, появился у Дарёны новый жених. Да такой, от которого простым отказом не отделаешься.

У тиуна боярского, Власия Григорьевича, сынок был единственный — с самой юности буян, егоза и до баб охочий. Уж как отец его остепенить пытался — и словом, и плетью и даже женитьбой — ничего не помогало. Колобродит Елисей пуще прежнего, а к жене хоть и захаживает, но и девок озёрских не забывает. Тиун, правда, к тому времени уже смекнул, откуда в сынке эта дурь неуёмная — тесно ему здесь, сила молодая да задор выхода требуют, а приложить их в Озёрках, кроме как к забавам да гуляньям, некуда — и после очередной затеи отослал Елисея в стольный град боярину Злобе на верную службу. И не прогадал.

С каким размахом сын гулял, с таким же рвением стал и службу нести. В одном лишь Власий Григорьевич прогадал — жена елисеева как раз на сносях была, когда тот уезжал, но внучком тиуна не порадовала. Умерла в родах вместе с дитём. Схоронили её как положено, да и забыли вскорости, а Елисей, так и вовсе ни о ней, ни об Озёрках не вспоминал с тех самых пор, как в стольный град попал.

А теперь вот вернулся к отцу престарелому — даром, что уже больше тридцати зим видел, а всё такой же неуёмный и смотрит соколом. Дворовые девки, как увидели Елисея, так и пропали — статный, красивый, на лице ни морщинки, глаза синие да бедовые, речи — медовые, волос — золотой, улыбка — ласковая. Царевич из сказки, да и только.

Вот только сынку тиуновому уж давно не в радость то, что само в руки падает. Ему иная добыча нужна. Увидел, что у старой ключницы в помощницах девка красивая, строгая да к парням равнодушная, и тут же к ней. Как то вечерком перехватил в сенцах, к стенке прижал и давай целовать. Дарёне то не по нраву пришлось — щёки ему расцарапала в кровь, вырвалась да и убежала к ключнице под защиту.

А Елисей подождал, пока лицо заживёт, и снова к Дарёне подступается. Но уже со всем вежеством, словами ласковыми да подарками. Ты мол, прости глупого, что от красы твоей да суровости голову потерял. Не ведал я, что тут, на отшибе, королевишну встречу, а теперь не знаю, как вину искупить. Жить без тебя не могу, сватов хоть завтра пришлю. А сегодня прими отдарок за глупость мою — таких серег да перстенька даже у царицы нет...

Пел тиунов сынок, что твой соловей, да только Дарёна ему сразу поворот дала, а на камни так даже и не взглянула.

— Негоже к чужой невесте свататься. Уже сговорена я и жениху верна. Разные у нас дорожки и не сойтись им вместе до скончания века.

Елисея же после такого отказа и вовсе зло взяло — как такая красавица, и не его. Кто ж опередил да обскакал? И пошёл он к отцу с расспросами. Власий Григорьевич встретил сына неласково, потому как знал, точно облупленного. Елисей, когда ему вожжа под хвост попадала, шёл вперёд как кабан лесной — ничего впереди себя не видел да и видеть не хотел. Лишь долгая служба при суровом боярине приучила его хоть и редко, да думать, прежде чем прыгать в омут с головой.

Сын же, глядя на хмурого отца, не стал ходить вокруг да около — сразу про главное спросил.

— Батюшка, расскажи мне про Дарёну.

— А тебе зачем? Задумал что или видел какое непотребство? — удивился Власий Григорьевич.

— Ничего я не видел, но ведь девка красивая, без изъяна, но одна, хотя говорит, что у неё жених есть, и мне отказала!

Рассмеялся тут тиун. Позабавила его сквозившая в голосе сына почти что ребяческая обида:

— Нашла-таки коса на камень! Хоть раз отказ получил, и от кого! От девки сенной! — отсмеявшись же, добавил уже без улыбки. — А жених у неё и есть, и нету.

Елисей смех отцов мимо ушей пропустил, а на подколку и бровью не повёл — другое ему узнать следовало:

— Разве так бывает, батюшка — чтоб сразу и есть, и нету?

— Бывает, сынок. Уж пять лет прошло, как забрали Семёна Головню в посошную рать, а Дарёна все ждёт его. Уж сколько парней к ней и сами приходили, и сватов засылали: всем отказ. А тут ты, — разъяснив дело, Власиий Григорьевич огладил бороду и хитро улыбнулся, глядя на сына.— Что, глянулась девка?

Елисей почуял, что отец дразнит его не просто так, и насторожился:

— А коли и так, сколько ей теперь мертвеца-то ждать?

— Ну, мертвец или нет — про то никто не ведает, кроме Бога, а ждать и правда нечего — перестарок уже. За двадцатый год Дарёнке перевалило. Возьмешь ли такую?

— А и возьму! — Елисей решительно тряхнул головой и заговорил — жарко, быстро,

-Ты же её, батюшка, каждый день видишь, попривык уже. А я уж сравнил Дарёну с другими девицами — немало их было то. Её бы одеть, как положено да в уши серьги вдеть, да перстнями пальцы унизать — половина боярышень с ней и не сравнится тогда! Есть у ней и стан гордый, и походка, и строптивость её мне по сердцу. Люба она мне!

— А вот это дело,— думая уже о своём, усмехнулся в бороду Власий Григорьевич.

— Значит, думаешь венцом её укоротить? А по зубам ли орешек?

Елисей, смекнув, что в этом деле отец может помочь ему не только советом, тут же грохнулся перед ним на колени.

— Помоги, батюшка. Чую, долго ещё мне царапанному ходить, коли ты не вмешаешься. Подскажи лишь, как девку окрутить, и обещаю — на других не посмотрю. На что мне воробьи серые, коли жена — такая лебёдушка?

— Была уж у тебя лебёдушка — от тоски за мужем иссохла, а ты ни разу и не вспомнил о ней — осадил сына Власий Григорьевич, но тут же смилостивился, — Коли перед иконами побожишься более не дурковать да во всём меня слушать, сосватаю я тебе Дарёну. Дело то оно, в общем, нехитрое, если сделать всё по уму.

Елисей долго думать не стал — побожился, как и велели. Уж очень хотелось сыну тиуновскому получить строптивицу, что посмела ему отказать.

Дарёна же и знать не знала, какие тучи над ней сгущаются. Думала — отвадила нежеланного, а потому проводила время в привычных хлопотах и не думала более о Елисее. Тем паче, что и он на глаза ей теперь не казался. Так две седмицы миновали, а на третьей то и грянуло. Дарёнушка как раз под присмотром ключницы травы перебирала да слушала, что старая Матвеевна ей про каждую травинку да цветочек обскажет — как лучше собирать, да заготавливать, да от каких хворей помогает — как тут прибежала девчоночка соседская, Машутка. Мол, отец дочку зовёт по срочному делу и слёзно просит ключницу отпустить свою помощницу.

Матвеевна же, поворчав немного для порядку, велела Дарёнке скорее домой бежать, раз кличут — срочных дел всё одно нет, а с травами она и сама управиться. Их то и осталось всего два пучка.

Ну Дарёне собираться не долго — со двора боярского вышла, да и припустила домой. Словно горлица к своему гнезду. А сердце в груди колотится тревожно — не от бега, нет. От мысли, что дома или у сестёр лихо стряслось — иначе б к чему такая спешка?

Вот такой вот — зарумянившейся от бега, с блестящими глазами, миновала Дарёна сени, открыла дверь в светлицу, а там стол новой скатертью укрыт да угощениями уставлен — как на праздник. Отец радостен и светел, мать с ярким платком на плечах забыла свою вечную хмурость и смотрится довольной да весёлой — точь-в-точь отведавшая хозяйской сметанки кошка. А в красном углу сидят гости дорогие — сам Власий Григорьевич с сыном своим, Елисеем.

Как увидела их Дарёнка, так и обмерла — стоит на пороге, и ни шагу вперёд сделать не может, а мать тут же к ней павой подплыла, за рукав ухватила и шепчет.

— Что ты дрожишь, как овечий хвост? Сам тиун боярский тебя, перестарка непутёвого, за сына своего сватает! Видно, не зря я в церкви поклоны била, свечки ставила — судьбу дочке вымаливала: второго такого жениха и на сто вёрст окрест не сыскать. Веди ж себя теперь, как положено, да из скрыни с приданым полотенце вышитое достань — чтоб окрутить вас с Елисеем можно было.

Отстранилась Дарёна от матери, посмотрела на неё — словно на чужую, а после повернулась к сватам незваным, да и сказала:

— Не по правде этот сговор. Другому я перед иконами обещана — его и дожидаюсь.

Авдотья как услышала такое, враз как рак покраснела — всплеснула руками, а после ухватила дочь за косу и шепчет:

— Что творишь, полоумная?

Отец Дарёны ничего не сказал, но лицом потемнел — чарку так и не выпил, нетронутую на стол поставил, и лишь Власию Григорьевичу женский бунт — что с гуся вода. Огладил он бороду да начал говорить — ласково, точно с несмышлёнышем.

— Про сговор я знаю, да только жених твой, Дарёна, к положенному сроку не вернулся, да и весточки о себе ни разу не подавал. Значит, либо мёртв, либо давно забыл тебя: ждать такого не верность, а девичьи непокорство и дурь.

Родители тебя жалели долго — не неволили, замуж не торопили, а ты теперь за то их позоришь своей строптивостью и непослушанием. Выходит, негодную они дочь воспитали — гордячку да строптивицу.

Хитёр был Власий Григорьевич. Хитер да умён — ласковыми речами не девицу успокаивал, а родителей её язвил. Мол, с глупой девкой справиться не можете, власти над ней не имеете. Обидно и горько такое слушать, особливо главе семьи, вот отец Дарёны, хоть и тихий человек, а вспылил. Сам дочь на колени перед иконами поставил, сам её ладонь в руку Елисея вложил.

Пока её с немилым окручивали, молчала Дарёна — на жениха, что её руку сжимал, даже не смотрела, только вздохнула горько, когда Авдотья из сундука с приданым узорное полотенце, что для Семёна вышито было, сама достала да руки дочери и Елисея оплела. Но когда отзвучали слова благословения родительского, поднялась Дарёна с колен да так на нового суженного глянула, что был бы он соломенным — вспыхнул да сгорел бы за мгновение.

— Не давала я согласия своего, и не дам. Не жених ты мне, постылый!

После этих слов смекнул Елисей — не лебедь белая в его сети угодила, а разгневанная соколица, но не умерило это его пыл. Ещё желанней добыча показалась. Прищурился он лукаво и молвил: