Полумесяц над морем

Мехмед-паша пригладил бороду. Не только высшие люди империи рождены под крестом пророка Исы. Многие другие достойные, по доброй воле, хотя, чаще всего, насильно, принявшие ислам, поднялись из низов благодаря удивительной способности их повелителя, Сулеймана Хан Хазрет Лери, халифа и десятого султана Османской империи, подбирать себе помощников.

Вот и этот рыжебородый человек, что застыл без движения за спиной великого визиря, не случайно столь успешно играет роль итальянского купца. Для него, урожденного венецианца Андретти, это труда не составляет. Захваченный в плен берберами, он не захотел стать рабом и получил свободу, приняв ислам, превратившись в Гассана. Вскоре, благодаря своим талантам, он смог добавить к имени уважительную приставку "эфенди" — "господин".

Мехмед-паша усмехнулся, припомнив, что при таком именовании бывший венецианец неизменно еле заметно морщится. Предпочитает, чтобы его звали Гассан-реис. Капитан Гассан. Капитан, потерявший уже три корабля и только благосклонностью Всевышнего еще трепыхающийся на бренной земле.

Моряк он, конечно, неважный, но вот шпион отменный. Один из лучших. Где еще найти такого, кто успешно присматривал бы за Улуч Али и одновременно держал в руках ниточки, к концам которых подвязаны кое-какие очень влиятельные люди среди неверных. В числе которых, как раз, находится кондотьер Джанандреа Дориа.

Когда великий визирь вспомнил об Улуч Али, рыжебородый за его спиной снова кашлянул. Мехмед-паша вздрогнул. Мысли, что ли он читает?

Улуч Али, бейлербей Алжира, непосредственный начальник Гассана-эфенди — еще одно звено в длинной цепи бывших христиан, перешедших в истинную веру. И, пожалуй, в настоящее время звено наиболее важное.

Джованни Диониджи, рыбак из Калабрии, как и Гассан попал в плен к берберам. Обычная история. В те времена прославленный пират Драгут-реис обнаглел настолько, что не боялся ходить прямо у берегов Италии, занимаясь охотой за рабами. Джованни приковали к веслу, и он вращал его несколько лет, пока не понял, что никто его не выкупит, не спасет и возле этого весла он непременно сдохнет. Такая перспектива его не радовала и юноша, подобно многим своим товарищам по несчастью, сказал то, что правоверные не уставали предлагать всем пленникам:

"Нет Бога, кроме Аллаха..."

Его освободили, он получил новое имя и стал матросом на одной из галер Драгут-реиса. Потом рулевым. Потом капитаном. Он произвел неизгладимое впечатление на Пияле-пашу и был назначен управляющим островом Самос.

В битве при Джербе он командовал алжирской эскадрой. Спустя пять лет он уже стал заместителем Драгут-реиса при осаде Мальты. Великий пират, к тому времени получивший от Сулеймана Кануни губернаторство Триполи, нашел в той кампании свою смерть. Улуч Али с благословления султана занял место своего командира.

Выдающийся человек. И он как-то связан с Дориа. Интересно, как? Этого великий визирь, к большому своему сожалению, не знал.

"Может, не беспочвенны подозрения венецианцев? Или сговора не было, но Али-паша подарил генуэзцу жизнь, тогда, при Джербе? Позволил бежать? А потом нашел способ напомнить про долг, поймав кондотьера, который из кожи вон лез, восстанавливая свою репутацию, на крючок. Гассан, конечно, это знает точно. Но молчит. Мерзавец".

Ну, ничего. Пусть пока играют в свои игры. Он, Мехмед-паша, сумеет удержать за шиворот обоих. Они же втайне ненавидят друг друга. Улуч Али опасается широко расставленных паучьих сетей Гассана, а тот, в свою очередь, завидует более успешной карьере калабрийца.

Сведения, доставленные Алжирцем, не отличались новизной, он лишь подтвердил сообщения других лазутчиков. Однако ценность Гассана заключалась в другом, а именно — он имел скрытые, неизвестные Мехмед-паше, рычаги воздействия на Дориа. И это в данный момент — его главное достоинство.

Мехмед-паша медленно потер ладони.

Итак, христиане смогли объединиться. Теперь, терпящие поражение в Кипрской войне венецианцы, получат помощь. Большую помощь. Христиане собирают огромный флот. Его величество, которому уже, разумеется, известно о создании "Лиги", самонадеянно потребовал от своих военачальников дать генеральное сражение. Что же, приказ султана священен и будет выполнен. На все воля Аллаха. Однако на совете, Муэдзини Али, получивший зимой должность капудан-паши, главнокомандующий всем флотом империи, высказался за более тонкое ведение войны, нежели лобовое столкновение с христианами. Султану это не понравилось. Ему не давали покоя победы отца и, хотя он сам не собирался принимать непосредственного участия в боевых действиях, в отличие от прославленного родителя, который не вылезал из походов, Селим был совершенно уверен, что нынешний флот османов — заслуга лично его и никого больше. А потому флот должен прославить его имя громкой победой.

Муэдзини Али-паше от приказаний султана было очень неуютно, Соколлу прекрасно это понимал, но не мог выступить против воли повелителя открыто.

Однако есть и другие пути. Муэдзини Али предстоит сражение. Этого не избежать. Он встретится с флотом неверных. Но этим флотом руководят люди. Не против галер с крестами на флагах, а против ведущих их людей собирался сыграть Мехмед-паша.

Кто они, эти люди?

Объединенным флотом командует дон Хуан Австрийский, незаконнорожденный сын императора Священной Римской империи Карла, сводный брат короля Испании Филиппа. Молодой человек, возрастом около двадцати пяти лет, известный своей храбростью. Ну что же, храбрецов в рядах кафиров немало, да и некоторый опыт у дона Хуана есть: три года назад он успешно сражался с берберами у берегов Испании, а после подавил восстание морисков в Гранаде. Но одно дело гонять джалбауты и фелюки пиратов, а совсем другое — противостоять флоту османов. Неужели король этого не понимает? Почему бы не поставить командующим дона Альваро де Басана, прославленного, испытанного флотоводца? Прихоть Филиппа? Нет. Король Испании не самодур. Мехмед-паша в его уме нисколько не сомневался. Тогда почему мальчишка-бастард?

Великий визирь знал ответ на этот вопрос. Дон Хуан, несмотря на молодость, известен не только отвагой. Король продвигает его, как подающего надежды дипломата. Вовсе не полководец нужен Филиппу во главе "Лиги". Нужен тот, кто удержит ее от распада. Судя по всему, кандидатура пришлась по душе и престолу Святого Петра.

Вот она — цель. Но как поразить ее? Убийство? Нет, устранить столь высокую персону чрезвычайно сложно. О подкупе не стоит даже думать. Пожалуй, цель недостижима. Но, к счастью, она не единственная. Флот неверных разношерстен. Если у стула нельзя подпилить одну ножку, то почему бы не попытаться проделать это с другой?

Следующий по рангу военачальник неверных — Марко Антонио Колонна, герцог Тальякоззо и Палиано. Кондотьер-наемник, не первый год возглавляющий папское войско. Он хорошо знаком испанцам, служил в их армии. Тоже молод, хотя и постарше дона Хуана.

Пожалуй, данная фигура скорее показная, нежели действительно важная. Если за доном Хуаном стоят значительные военные силы, то Колонна — в первую очередь представитель верховного понтифика, а не один из полководцев, хотя он хороший солдат.

Остаются еще двое. Джанандреа Дориа и Себастьяно Веньер. Про первого великий визирь наслышан достаточно, но вот второй...

Мехмед-паша обернулся к Гассану.

— Что вам известно о Себастьяно Веньере?

— Лет он преклонных... Опытный флотоводец, — не задержался с ответом шпион.

— Догадываюсь, — нетерпеливо перебил его великий визирь, — что он за человек?

Гассан-эфенди немного подумал.

— Вспыльчив, заносчив. Честолюбивый гордец.

— Уже лучше, продолжайте.

— Упрям, не склонен к компромиссам. Ненавидит генуэзцев.

— Вот как? — удивленно переспросил Мехмед-паша, — неужели Альвизе не понимает, что назначив такого человека генерал-капитаном, он ставит всю "Лигу" под удар? Ведь они же там все передерутся!

— Думаю, дож это понимает, — возразил Алжирец, — поэтому заместителем Веньера поставлен Агостино Барбариго.

— Кто это? — спросил великий визирь, услышав незнакомое имя.

— Опытный моряк, тоже весьма немолод. Служит на галерах с юности, но лишь к преклонным годам достиг чинов, да и то, не слишком больших. Известен терпимостью.

— К генуэзцам? — уточнил Мехмед-паша.

— Да, в том числе и к ним.

— Значит, дож Альвизе надеется, что этот Барбариго сдержит крутой нрав Веньера?

— Похоже, так.

Великий визирь задумался. А вот это уже кое-что интересное.

— Я думаю, Гассан-эфенди, эту партию мы сыграем сразу двумя фигурами.

— Дориа и Барбариго? — немедленно уточнил Алжирец.

— Такая проницательность делает вам честь. Надеюсь, Улуч Али располагает верными людьми, которые могли бы приблизиться к вождям неверных?

— Я располагаю, ваше превосходительство, — с улыбкой поклонился Алжирец, — какие будут приказания?

"Ишь ты, каков орех", — отметил про себя великий визирь и сказал вслух:

— Вам надлежит сделать следующее...

По окончании изложения приказа Мехмед-паша дважды хлопнул в ладоши. Вошел слуга.

— Этого человека, — указал великий визирь на Алжирца, — я награждаю кафтаном со своего плеча. Проводи его и помоги выбрать любой, какой он захочет, даже самый дорогой. Кроме того, отсыпь ему пять сотен цехинов.

Алжирец удивленно заломил бровь. Неслыханная щедрость. Чиновники Высокой Порты всегда норовили удержать золото, выдавая жалованье и награды в серебряных акче или испанских пиастрах.

Слуга кивнул.

— Ваше превосходительство, — согнулся в поклоне Алжирец, — позвольте просить еще об одной милости.

— Говорите.

— Смиренно прошу вас, дайте под мое начало корабль. Я хотел бы принять участие в будущей кампании.

Мехмед-паша усмехнулся. Гассан-эфенди опять норовит стать капитаном.

— Вы более полезны в другом качестве.

Гассан согнулся еще ниже.

— Я сознаю, что моя просьба дерзка, но удовлетворив ее, вы сделали бы меня счастливейшим из смертных.

Настроение Мехмед-паши изрядно поднялось, только что придуманный план представлялся замечательным. Конечно, если об этом узнает султан, не миновать великому визирю беды, ведь его величество собирается победить неверных в честном бою. Однако риск лишь быстрее разгонял кровь по жилам. Он пьянил великого визиря подобно вину, которое тот, в отличие от своего повелителя, не употреблял, свято блюдя заветы пророка. Алжирец хочет корабль? Рискованно давать столь дорогую игрушку тому, кто не умеет ею пользоваться. Однако довольный слуга служит охотнее недовольного.

— Хорошо, вы получите калите[2], Гассан-реис.

3 сентября, Мессина, Сицилия

— К вам посетитель, ваше превосходительство!

— Разве кому-то было назначено? — не поднимая головы от расходной книги флотской казны, раздраженно буркнул Джованни Андреа Дориа, макнул гусиное перо в чернильницу, подчеркнул пару строк, едва не поставив жирную кляксу, и вдруг замер.

Доложивший о посетителе голос, принадлежал совсем не тому, кому положено. Дориа поднял голову. Так и есть: на пороге рослая фигура Виборы.

— Почему докладываешь ты? — удивленно спросил генерал-капитан, и, не дав вошедшему ответить, сразу же добавил, — сейчас я не собираюсь никого принимать. Пусть ждут.

Испанец, а, судя по характерному акценту, вошедший был именно испанцем, учтиво поклонился.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, но посетитель настаивает. Он заявил, что принять его — в ваших же интересах.

Глаза генерал-капитана расширились от изумления. Вовсе не должен телохранитель докладывать о посетителях, а этот, мало того, что делает чужую работу, так еще и имеет дерзость настаивать.

— Ты что, пьян? — начал было Джанандреа, и вдруг осекся.

По спине генерал-капитана пробежали мурашки.

"Пресвятая Богородица..."

Привыкнув к немногословности Виборы, уже много лет неотступно следовавшего за охраняемой персоной, как тень, не обременяя оную персону своим присутствием, генерал-капитал совсем стал забывать, при каких обстоятельствах испанец очутился в его свите.

— Пусть войдет, — дрогнувшим голосом пробормотал Дориа.

Вибора вышел, но сразу же вернулся, придержал дверь, впуская в кабинет рыжебородого человека, одетого по венецианской моде, но без каких-либо изысков.

Джанандреа недоуменно нахмурился: он ожидал увидеть совсем другого человека. Впрочем, этот тоже показался ему смутно знакомым. Где-то он его уже видел. Где? Не вспомнить.

— Ваше превосходительство, имею честь представиться — купец Алессандро Андретти, — отрекомендовался венецианец, в изящном поклоне смахнув рукой с головы малиновый берет.

Дориа сдержанно кивнул. Это имя он слышал впервые.

— Прошу простить мое вторжение, ваше превосходительство, но я не имел возможности попасть к вам на прием обычным порядком...

— Я никого не принимаю, — холодно произнес Дориа.

— Конечно, конечно, — заторопится купец, — я понимаю, дела военные, прежде всего...

Джанандреа досадливо крякнул. Он всего второй день в Мессине, но уже успел заметить, что любой уличный мальчишка лучше него осведомлен не только о целях и задачах объединенного флота, но и о том, что дон Хуан Австрийский ел сегодня на завтрак.

— Какое у вас ко мне дело? — спросил он тоном, совершенно недружелюбным.

Венецианец вдруг перестал раскланиваться, понизил голос и сказал:

— Вам привет от вашего давнего друга, мессира Диониджи.

Дориа вздрогнул, вскочил из-за стола и тут же вновь рухнул в кресло, ощутив, что колени внезапно стали ватными. Глаза генерал-капитана заметались, взгляд скользнул по невозмутимой физиономии застывшего в дверях Виборы, задержался на ней. Венецианец чуть повернул в сторону голову и, скосив глаза себе за спину, приказал:

— Оставь нас, Диего.

Здоровенные дубовые створки с грохотом затворились, заставив Дориа втянуть голову в плечи.

Широко известный в узких кругах под, не слишком приятным уху, прозвищем "Гадюка"[3], телохранитель Дориа появлению венецианца Андретти удивился не меньше, чем генерал-капитан, но, в отличие от того, никоим образом не выказал своих чувств. Сказать по правде, в окружении Дориа не нашлось бы ни единого человека, кто бы осмелился предположить, что Вибора вообще способен проявлять какие-либо эмоции. Практически в любой ситуации он сохранял невозмутимость, хладнокровие и немногословность. Мрачный бородач, ростом чуть выше среднего, с длинными руками и ногами (настоящий божий дар для фехтовальщика), Вибора не выглядел здоровяком, но фигуру имел подтянутую, подвижную. Загорелый дочерна, обликом он походил на мавра. Собственно, не случайно — он и был мавром.

Год Господа нашего, тысяча четыреста девяносто второй, в объединенном королевстве Кастилии, Леона и Арагона был отмечен сразу тремя знаменательными событиями. То из них, что случилось последним, отнес к великим, со свойственной ему самоуверенностью, всего один человек, командовавший в тот момент тремя суденышками, затерянными в безбрежной дали Западного океана. Другое, произошедшее двумя месяцами ранее, прозвучало несравнимо громче, вызвав бурное ликование добрых католиков и отчаяние евреев, обязанных или креститься, или убраться с всех территорий подконтрольных испанской короне в трехмесячный срок. И, наконец, третье (которое правильнее считать первым, ибо таково оно было, как по времени, так и по значению), сделавшее возможным другие два, грянуло, как пушечный выстрел — во второй день Нового года пала Гранада[4], последняя испанская крепость мусульман.