Изменить детство

— Ты же не меньше, чем за три часа, берешь? — напомнил он и поднялся. — Хочешь, через три часа отпущу?

Аргумент был из неубиваемых. Деньги-то в его руках. Крановщик недовольно заткнулся. После чего они быстро, молча, с угрюмым взаимопониманием смонтировали блоки. Ровно за час. А что с ними возиться, когда на заранее выровненный песочек? Пошел, зацепил, оттянул стропы, чтоб при подъеме не слетели крюки. Прошел следом за плывущим по воздуху блоком к месту монтажа. Примайновал, загасил раскачку, поставил. Отцепил крюки. Пока кран крутится за следующим блоком, слегка поправил ломиком. На все про все — три минуты. Максимум — пять. А блоков всего двенадцать. Час работы. Но платить за три, на меньшее крановщики не согласны. Ну, их понять можно, с дорогой туда и обратно все равно полдня уйдет, а второго заказа может и не быть. Крановщиков он понимал и платил. Еще бы они не выдрючивались, было б совсем хорошо. Но — такова человеческая натура. У крановщика тоже: дом — работа, дом — работа... Та же скукота. А так — повыделывался, крутым парнем себя почувствовал, всех нагнул, вот уже и приятно на душе, и хочется жить. Не пролезло повыделываться — попсиховал, наматерился, тоже неплохо, ибо хоть какие-то сильные чувства.

— Хрен за пятерку больше поеду! — плюнул на прощанье крановщик и убыл. Он равнодушно помахал вслед рукой. Все в порядке, сильные чувства дядьке гарантированы, и есть кого обматерить в компании коллег-крановщиков.

Теперь следовало залить замки между блоками. Для чего — замесить раствор. Особое качество не требуется, значит, можно применить легкий и быстрый "армянский" способ. Технология проста: на кусок рубероида сыплешь три лопаты песка горочкой. Потом сверху одну лопату цемента, чтоб равномерно расползлась по холмику. Потом снова песочек. И цементу. И так, сколько надо. Получается мелкослоеный "пирожок". Из него сформировать нечто вроде ванночки, залить внутрь воды. И пусть постоит до намокания. Затем, аккуратно подбирая с краев и позволяя воде убежать, сформировать из ванночки снова холмик, на этот раз пропитанный водой. Вот и все. Если нужен раствор — два раза переложи холмик с места на место, в процессе все перемешается. Ну, насколько-то. Легко, ненапряжно, не очень качественно. Для замков пойдет. Песок у него имелся, цемент тоже. Он взялся за лопату, задумался.

И понял, что с согласием инопланетянам поспешил.

Чего он там не видел, в этом своем детстве? Снова переживать то же самое? Ну, они сказали, что можно изменить исходные. Ага, ха-ха три раза. Исходные — это какие именно? Клад, что ли, найти и разбогатеть? А кто бы его закопал, этот клад, в той жопе мира, где он провел детство? Это вам не Питер, не Москва, даже не центральная Россия. Это, мать вашу, сибирская деревня. Нечего там закапывать, кроме картошки в огороде. Не знает ни одного случая, чтоб у них нашли клад. Что еще? Воспользоваться взрослыми знаниями и заработать? Ну-ну. Ну вот он, со своими взрослыми знаниями. И что? Много заработал в деревне? Кто хочет заработать, из деревни бежит без оглядки. Потому что в деревне заработать нечего и негде. Украсть — другое дело. В советское время кое-что украсть было возможно. Только для этого инопланетяне не требовались. Для этого требовалось быть вором. Вроде бы такая малость, а через себя не переступить. Он вырос, сложился как личность в честной семье, точка. Сроду чужого не брал, противно. И когда читал он книги, всегда ухмылялся, как герои здорово воровали, присваивали чужое, сотрудничали с уголовниками, приговаривая, что это ж для пользы дела. Не, ребята, чтоб даже пользоваться чужой славой, зарабатывая на чужих песнях, надо быть вором в душе. Казалось бы — что такого? Это ж для пользы дела, для будущей славы России. Только за долгую жизнь он твердо уверился — чужое счастье вора не интересует. Только свое. Иначе б не воровал. И тот, кто тащит, ради страны пальцем не шевельнет. Собственно, воры страну и угробили. Какое еще нужно подтверждение?

Можно, конечно, воспользоваться опытом книг. Как там меняли свою жизнь герои? Один из путей — через большой спорт. Он повспоминал. Сразу припомнился Санеев. Великий легкоатлет, чемпион, мастер тройного прыжка. В конце спортивной карьеры еле вставал утром, измученный болями. Потом припомнился Брумель. И Попенченко с его "пора завязывать с боксом, мушки перед глазами начали плавать". Не успел, погиб великий спортсмен, потерял сознание на стройке, упал и убился молодым. Потом припомнились ломаные-переломаные гимнасты, фигуристки... А ведь инопланетяне сказали — менять, но в рамках данного мира. То есть — это и его судьба будет? Травмы и забвение после ухода? Спасибо, не надо такого счастья и такой еще одной жизни.

Еще вариант из книг — подняться за счет знаний. Чужих, естественно, ворованных. Сначала блестяще отучиться в школе, занять все места на всех олимпиадах... Он припомнил свои школы и усмехнулся. Хороший способ, да, но вот засада: не проводились в их сельской глубинке никакие серьезные олимпиады. Или просто не помнит? Он сосредоточенно повспоминал и уверился — не проводились. Максимум — районного масштаба. М-да, это вам не московский конвейер... В принципе можно и без олимпиад, просто хорошо учиться, затем поступить в серьезный вуз, и... тут мысль давала осечку. Причем — множественную. Для начала — при таком варианте жизнь его до самого конца школы ничем не будет отличаться от той, что прожита в реальности. А оно ему надо? Один раз хлебнул, спасибо, больше не тянет. Это для начала. А дальше — ну, поступил, и что? Пусть даже отучился и не загнулся от тощей жизни на студенческую стипендию. Дальше — что? Семидесятые годы, расцвет социализма. Во власть и на все сытные места лезут "сынки" номенклатуры, локтями толкаются. Слово "блат" гремит по стране подобно волшебному заклинанию. Без родственно-дружеских связей не пристроиться, а против еврейской общины даже инопланетяне не катят... Можно, конечно, пойти по партийно-хозяйственной линии, как многие сделали в свое время, выбрать себе покровителя, заделаться комсоргом, затем освобожденным секретарем, а там и до партийных кресел недалеко... Только он не вор. Не вор, не слуга-шестерка, не жополиз, и точка. Если б обладал данными качествами характера, прекрасно б устроился и в реальной жизни, а так... паровоз, поставленный на те же рельсы, туда же и приедет. Конец рассуждения.

Вот и залиты раствором замки. Все, теперь блоки не сдвинуть, встали сплошной лентой, расклинились. Теперь что? Теперь можно раскатать рубероид по блокам для гидроизоляции, чтоб сырость из земли не тянуло в дерево, и начинать выкладывать сруб. А еще — бросить балки и наколотить доски чернового пола на хорошие такие стодвадцатые гвозди. Хоть какая-то гарантия, что местные не утащат. А потом ужинать и спать. И идут эти инопланетяне по другому адресу.

3

Солнце ослепительно ярко сияло за окном. Он лежал на крашеном полу в теплом пятне света и блаженствовал. Тепло! Солнышко светит! Скоро весна! На подоконнике брат уже поставил веточки березы и тополя в бутылку с водой, и скоро распустятся пахучие клейкие листочки, и они с этими веточками пойдут на первомайскую демонстрацию!

Он лениво развернулся. В углу комнаты мама гладила на столе белье. Набирала в рот воды, брызгала на пересохшее белье шумно и резко, аккуратно вытягивала, чтоб не было складочек, и тщательно водила тяжелым электрическим утюгом. Ее широкое "крестьянское" лицо было спокойным и довольным. Выходной день, она дома, сделает множество поднакопившихся домашних дел, всех вовремя накормит, и дети под присмотром. Это гораздо лучше, чем возвращаться с работы в седьмом часу вечера с усталостью и тревогой в глазах: как там дети, кушали ль, не заболели ли, не сожгли ли дом? А они запросто могли сжечь, была у них такая игра от скуки — привязывать на бельевую веревку разноцветные ниточки, поджигать и смотреть, чья быстрее догорит...

А отца не видно. Значит, во дворе колет чурки или в сарае пилит или строгает какую-нибудь дощечку для полочки, или... или пошел в магазин за вином. По меркам благодушного шестьдесят второго года отец не считался пьяницей, потому что до свинского состояния не напивался, по канавам не валялся и всю зарплату на алкоголь не спускал. Тем более не устраивал шумных попоек с приятелями, ибо был по характеру нелюдимым и довольно неуживчивым человеком, потому приятелей для пьянок не имел. Но твердо считал своим неотъемлемым мужским правом расслабиться после трудного рабочего дня за стаканчиком-другим дешевого портвейна. Дешевый-то он дешевый, но пара бутылок в неделю, когда маме регулярно приходилось бегать по соседям с целью занять пятерку до получки, делали в их семейном бюджете приличную дыру, сейчас он понимал это хорошо. Он понимал сейчас, а мама понимала всегда, но отец твердо держался за свое мужское право отдохнуть и готов был биться за него насмерть.

— Чего лежишь просто так? — сказала мама. — Сходи погуляй, вон какая погода хорошая!

Погулять? Хорошая погода? Он поднялся, взобрался на скрипучий стул и выглянул в окно. Скосил глаза на градусник — минус двадцать. Ого. Это — хорошая погода?! Тем не менее брата не видно, значит, уже усвистал. Скорее всего, с приятелями отправился кататься на Малое болото. Или даже на Большое. По необъяснимой логике так назывались две горки рядом с поселковой лыжней. Горки — но болото. Полный сюр. И горки-то такие... внушительные. Если на Малом болоте вполне возможно было докатиться до самого низу и не упасть, то на Большом на подобное не всякий взрослый отваживался, слишком много там было переломано лыж и палок. Потому на Малом болоте никто из детей не катался, разве что совсем малыши. Что там интересного, если даже не падаешь? На малом неинтересно, а на Большом страшно. Причем всем страшно. В этом и самый смак.

Может, и вправду покататься на лыжах? Так, глядишь, день быстрее пройдет... Не на Малом болоте, разумеется, кто ж туда шестилетку одного отпустит, туда только без спросу можно, втихаря, в рабочий день... а вот сходить до речки — почему б не прогуляться? Там в проулке такие сугробы в два человеческих роста намело — ему в самый раз за горку сойдут.

Собственные лыжи у него уже имелись, родители купили еще в прошлом году, сразу и ему, и старшему брату. Их было положено натирать свечкой для лучшего скольжения и оставлять на хранение с распоркой под середкой, чтоб образовался необходимый изгиб. Сами эти деревяшки никакого изгиба решительно не держали. Такими лыжи и стоят в сенях — увязанные по концам и с брусочком посередине... Он даже поднялся, чтоб начать одеваться. Забавно будет проверить возможности детского тела при взрослом умище и опыте, как-то оно сочетается и взаимодействует... Но тут он увидел свою зимнюю одежду и резко остановился. Не, к пальто претензий не было, ватное — оно и в шестьдесят втором ватное. Тяжеловатое для шестилетки, страшно неудобное и не особенно теплое, но вместе со свитером сойдет. А вот валенки... новые в начале зимы, они жутко натирали ноги, практически не гнулись, но хотя бы были просторными, ступня с шерстяным носком входила в них свободно. К концу же зимы они хорошенько обмялись, натирать перестали, но почти протерлись на пятке и, что самое неприятное, после многочисленных намоканий и просушек подсели... и теперь слегка поддавливали пальцы. В минус двадцать это значило, что ноги у него заледенеют в ближайшие полчаса. А других валенок не было, кто бы их покупал по две пары на зиму при бюджете, когда до зарплаты регулярно не хватает пятерки... Но самыми печальными были зимние штаны. Так называемые "с начесом". Родители считали их очень теплыми. Может, для отца оно так и было с его зимними кальсонами, а вот он стоял, смотрел на это убожество, вспоминал, как после прогулок приходилось выдирать из колтунов "начеса" комочки снега и льда, и ясно понимал, отчего в их с братом кровати по утрам частенько бывало большое мокрое пятно. Подстуженные почки и мочевой, чего тут непонятного, с такими-то штанами. Это вам не синтепон и даже не ватник, это по сути все то же трико, только слегка утепленное... А ведь он в своем реальном детстве не обращал на это внимания, считал, что так и должно быть. Да и все считали. То, что дети мочатся в постель, какой-то страшной болезнью не воспринималось. Это же дети, повзрослеют — пройдет. Насколько он помнил, кончилось это позорище, когда маме кто-то подсказал полечить детей отваром череды. И мама их вылечила. А может, помог переезд в более теплые края...

— Не хочешь гулять? — спросила мама. — Ну, порисуй тогда карандашами, я тебе новый альбом недавно купила. Ты же любишь рисовать.

Он невольно улыбнулся. Рисовать он любил в детстве, это точно. Но совершенно не умел. По два-три альбома за зиму изрисовывал. С другой стороны, а чем еще заниматься шестилетке дома весь день? Родители-то на работе. Да и с ними развлечений не особо наблюдалось...

Он постоял рядом с мамой, понаблюдал, как она гладит. Принес ей еще воды в стакане. Со щемящей жалостью обратил внимание, какие у нее натруженные, грубые, не женские руки. А какими еще они могут быть, если работает с четырнадцати лет? Сначала в колхозе на заготовке дров, норма — напилить двуручкой десять кубов березового швырка, и неважно, что маленькая девочка. Тогда, видимо, она и заработала себе эти широкие крепкие ладони, но скорее — еще раньше. А мелкие трещины на коже, покрытые крохотными капельками засохшей крови — это мама заработала хроническую экзему на цементном заводе. С юности и на всю оставшуюся жизнь. Его обязанностью в детстве была покупка для мамы лечебной мази, ее запах въелся в его память тоже на всю оставшуюся жизнь, как и название. Преднизолон, вот как она называлась. Не очень-то эта мазь лечила, но хотя бы не давала развиваться болезни дальше, без нее было бы совсем туго...

Утюг шипел и шкворчал. Его он тоже помнил очень хорошо. Если откинуть подошву, внутри обнаруживалась вольфрамовая спираль в колечках изолятора. Спираль регулярно перегорала, и тогда отец скручивал ее заново пальцами. А нагрев такого утюга проверялся просто, послюнявленным пальцем. Если слюна моментально испаряется — значит, утюг горячий, можно гладить...

Ему наскучило стоять, и он пошел на кухню. А куда еще? Все их жилье в бараке леспромхоза представляло из себя комнату да кухню, да крохотные сени еще, где стояли его лыжи. Это — на семью с тремя детьми. Его счастливое социалистическое детство. Тогда, в реальной жизни, он не считал это чем-то неправильным. Многие так жили и радовались. Потому что раньше жили хуже. Шестидесятые годы можно считать счастливыми, потому что раньше — это сразу после войны. Раньше было гораздо хуже, гораздо труднее. В шестидесятые хотя бы уже не голодали.

Он задумчиво посмотрел на электрическую плитку: в бороздках изолирующей керамики лежала открытая спираль. Вообще-то спираль, как и в утюге, тоже должна защищаться колечками изоляторов, так оно поначалу и было, но тогда плитка грела плохо, и изоляторы выкинули. И вот на эту голую спираль ежедневно ставилась кастрюля с водой, или чайник, или сковородка... как их в детстве не поубивало всех током, непонятно. Он еще покрутился бесцельно по кухне. Холодильника на кухне не было, даже дверцей со скуки не похлопать. Какой холодильник, о чем он?! Холодильник в их семье появился, когда он уже учился в городе, а брат жил самостоятельно. Сейчас, при маленьких детях, у них даже стиральной машины нет. Родители купят ее только в следующем году, и только благодаря настойчивости и целеустремленности мамы. Это она сумеет за год, ужимаясь во всем, отложить денег. Но купить стиральную машинку в шестидесятых в далеком леспромхозе даже с деньгами было невозможно. Не было их в продаже, просто не было. А в военном магазине в соседней ракетной части они были. Гражданским их продавать было строго запрещено, и в военный городок гражданских не пускали. Ну и что? Зато с другой стороны от КПП в заборе имелась широченная дыра размером на пару грузовиков, и туда из леспромхозовского поселка вела широкая натоптанная тропа. И дыру эту, естественно, никто не охранял. Кому б это было нужно? Всего лишь военный городок РВСН со штабом полка, в обиходе называемый "Десяткой", кому он сдался в тайге со своей секретностью? Кому нужна охрана — пожалуйте на КПП, в общем. Вот в эту дыру мама и прошла с папой прекрасным зимним воскресеньем, и топталась у магазина полдня на морозе, но все-таки определила безошибочным женским чутьем уступчивого офицера, уговорила, и он купил им стиральную машину и даже сам вынес из магазина, после чего получил свою пятерку, горячие благодарности и спокойно убыл, а мама с папой торжественно, но опасливо озираясь, покатили коробку с машиной на санках домой. Полтора километра от военного городка до поселка — плевое для шестидесятых годов расстояние. Машинка эта служила им верой и правдой много лет, она, пожалуй, и сберегла мамины руки лучше любой мази. Но сейчас машинки еще нет, и мама стирает вручную в жестяной ванне на стиральной доске. На всю семью.