Серые земли-2. Главы 26

Огромна.

Страшна.

Быстра для подобных себе... сколько ей лет? Не одна сотня, и душ загубленных — тоже не одна, может, что сотня, может — тысяча... кого по праву, кого нет — не Гавриилу судить.

Он был.

И не был. Он чувствовал гнилое дыхание волкодлака. И вой слышал. И вкус воды ощущал, соленоватой, будто небо и вправду разрыдалось.

Скользкую рукоять ножа.

Шерсть волкодлачью спутанную... еще удивиться успел, хоть и было удивление вялым, отчего шерсть эта спутанная, когда успевает только, ежели волкодлачиха лишь оборотилась... но тот, кем Гавриил тоже был, пусть и не имел этому состоянию названия, не думал ни о шерсти, ни о вони, ни о дожде.

Он взлетел на кривой волкодлачий хребет и стиснул коленями шею. Деловито ухватил за ухо. Потянулся и так, что собственное тело Гавриила опасно захрустело. Небось, после вновь мышцы ныть будут. Но он, другой, никогда-то о мышцах не думал. Он вогнал клинок в массивную шею, аккурат там, где заканчивалась голова.

Мяконькое место.

И шкуру сталь пробила, будто бы была эта шкура бумажною. Нож слегка увяз, наткнувшись на кость, но привычно соскользнул ниже, втыкаясь между черепом и позвоночником...

Волкодлачиха дернулась.

Она еще жила, вернее, пребывала в той не-жизни, которою одарила ее сестрица. И шею вытягивала, норовя добраться до Гавриилова колена, и скребла когтями по траве... и выла... и на бок валиться стала медленно, тяжко. Гавриил, вернее, точнее тот, кто еще был им, успел соскочить, прежде, чем волкодлачья туша рухнула на траву.

И от нового заклятья отмахнулся.

А после шагнул к колдовке.

Она все же испугалась... и отступила, попятилась, поднимая юбки...

Закричала.

Голос ее, какой-то чересчур уж громкий, заставил Гавриила поморщится.

— Не н-надо, — попросил он и для надежности закрыл колдовке рот рукой. Она, непокорная женщина, не желающая понять, что ей же будет хуже, если не замолчит, пыталась вырваться.

Отталкивала.

Царапалась.

— П-пожалуйста, — в нынешнем состоянии речь человеческая давалась Гавриилу очень тяжело. — Н-не н-надо. К-кричать н-не н-надо.

Отпускало.

Сила уходила приливною волной, оставляя тело изломанным, искореженным даже. И Гавриил вдруг понял, что колдовку не удержит... и она поняла, оттолкнула... вырвалась...

Сбежала бы, но серые фигуры выступили из дождя.

— Помогите! — Каролина бросилась к ближайшей, всхлипывая, заламывая руки. И вид при том имела горестный. — Он... он хотел меня убить...

И пальцем на Гавриила указала.

— Разберемся, — вежливо ответил девице младший следователь Тайной канцелярии. Фетровая его шляпа успела промокнуть насквозь, впрочем, как и костюм, а оттого собою зрелище он являл прежалкое. И осознание сего наполняло сердце следователя глубокой печалью.

— Он... он... вы не представляете! — Каролина всхлипнула и повисла на мокром рукаве. — Он управлял волкодлаком... он натравил его...

— Разберемся, — прервал словоизлияния дамочки следователь, а саму дамочку передал в надежные руки подчиненных. Сам же подошел к волкодлачьей туше, которая растянулась на газоне и, окинув ея размеры — немалые, следовало сказать и для этакой тварюки — головою покачал: мол, эк оно предивно приключается. — Будьте добры, положите оружию.

К объекту, каковой, ежели по нонешней ситуации, объектом и не был, но являлся уполномоченным представителем королевской полиции, а посему вполне мог стать причиною многих неприятностев, которыми грешат межведомственные разбирательства, он подступался осторожненько.

Актор аль нет, но пока парень производил впечатление душевнобольного.

Стоит в одних подштанниках, ножа в руке сжимает.

Нож, что характерно, махонький, да и сам-то паренек, как ни гляди, особо впечатления не производит, ни бицепсов, ни трицепсов, ни прочиих, приличествующих герою, цепсов. Тощий. С животом впалым, с ребрами выпирающими.

И горбится.

Даром, что в крови...

— Положите нож, — ласково-ласково попросил младший следователь, который, неглядя на невзрачность этого типуса, не обманывался. Небось, не силою слова оный волкодлака уложил...

— Отдай ножик, Гаврюшенька, — присоединился к просьбе Евстафий Елисеевич.

И сам подошел.

Руку протянул.

Нет, про познаньского воеводу говорили, что человек он лихой, бесстрашный, но вот бесстрашие одно, а неразумное поведение — другое. А ежель этому блажному примерещилась бы нежить какая? И пырнул бы он Евстафия Елисеевича в его, недавно медикусами выпотрошенное, брюхо?

Небось, младший следователь умаялся б потом объяснительные писать.

А главное, что интересно, где это в парке Евстафий Елисеевич зонта взял? И галоши... глянцевые галоши из наилучшего каучука... и поверх тапочек.

Предусмотрительный.

Младший следователь тяжко вздохнул и воротник пальто поднял.

Благо, нож Гавриил все ж вернул.

— Ему придется проследовать для дачи показаний... — это младший следователь произнес без особое на то надежды. И ожидания его оправдались.

— Отчет мы вам пришлем, — ответил Евстафий Елисеевич. — Ежели пришлете протоколы допроса...

Он пальчиком пухлым указал в темноту, куда колдовку увели.

— Вообще-то она по нашему ведомству проходит...

— Это еще проверить надобно, — уступать колдовку следователь не собирался. Ему, за между прочим, тоже отчету писать, а еще докладные, и прочие бумаженции, где надобно работу отдела подать в выгодном свете, и собственное карьере поспособствовать.

А как ей поспособствуешь, ежели Хольм нынешним годом приуспокоился?

Пусть хоть колдовка будет... враждебный сути королевства Познаньского элемент... а ежели и волкодлака приплесть, то можно и про группу преступную упомянуть, совместными с полицией силами ликвидированную.

Повышения навряд ли выйдет, но может, хоть премию дадут...

Евдокия стиснула зубы, когда тот, иной мир, попытался вывернуть ее наизнанку. Она бы закричала, если бы смогла, от невыносимой боли.

Не смогла.

Она вдруг увидела себя словно бы со стороны.

Человек?

Это звучит совсем не гордо... чем гордится? Стеклянные кости, нитяные жилы. Чуть надави и захрустит, рассыплется пылью тело... а пыль смешается с землей.

Кто вспомнит ее?

Кто вспомнит тех, кто был до нее и будет после? И тогда в чем смысл ее, Евдокииной, жизни?

Она не знала. Но тому, кто смотрел на нее, не было дела до Евдокииного незнания. Он был любопытен.

Когда-то.

Давно.

Так давно, что людям-мотылькам со слабым разумом их не охватить всей той временной пропасти, которая разделяла его-нынешнего и его-прошлого.

Он почти отвернулся.

И почти уснул.

Поморщился.

Выдохнул, отпуская пылинку Евдокииной жизни. Что бы ни говорили люди и иные создания этого мира, куда более прочные и совершенные, он вовсе не был жесток.

Она упала.

На сухие камни, о которые рассадила ладони. И живот свело судорогой, и все тело, изломанное, искалеченное чужим взглядом, вытянулось в агонии. Кричать не получалось — пересохло горло. И она корчилась, ползла, не понимая, куда именно ползет. Подальше от камней, от проклятого круга... или не круга, но старой церкви, от которой разило тьмою.

— Дуся! — этот голос пробился сквозь полог боли.

Невыносимой.

Но она, Евдокия, как-то эту боль выносит... и значит, не столь уж хрупка. Не ничтожна.

— Дуся, дыши ртом... давай, умница... воды... будешь водичку?

Ее подняли рывком.

Усадили.

Кукла. Правильно, люди для него, того, кто остался в межмирье, куклы... и она, Евдокия, фарфоровая. Литые руки. Литые ноги. И голова тоже литая, из фарфора первого классу, да расписанная поверху. Волосы приклеены. Глаза распахнуты глупо.

А тело вот тканное, набитое конским волосом.

— Пей, давай, по глоточку... за маму твою... тещеньку нашую драгоценную... она же ж, Дусенька, не постесняется самолично заявиться, коль узнает, что с тобою неладно.

Вода холодная.

Пожалуй, это было самое первое безболезненное чувство. Или не чувство, но мысли?

Вода холодная.

Сладкая.

— Сделает мне усекновение хвоста аль иных каких важных частей тела... про братца моего вообще молчу...

Бес.

У него вода.

Во фляге. Фляга старая, битая. Где взял? Лучше не спрашивать, а пить, пока вода еще есть... и Евдокия глотает, глотает, силясь наполинить пустоту внутри. И флягу не держит — держится за нее.

— Он у нас ныне в рассудке своем... поглянь, как скалится... ага... недоволен...

Голос есть, а Себастьяна нет. Точнее он присутствует, но где-то вовне, отдельно от фляги, в которую Евдокия вцепилась.

Не человек — тень расплывчатая.

И еще одна рядом, но эта тоже — нелюдь.

Евдокия рассмеялась, до того замечательною показалась ей собственная шутка. И смех этот длился и длился.

— Ну ты что... Дуся... уже все, почитай... осталось только в повозку эту загрузится и домой... мы же ж и дошли, и нашли... и подвигов совершили столько, что и внукам рассказывать хватит, и правнукам...

Глупости говорит.

Но пускай, покуда говорит, а Евдокия слышит, то и в теле собственном удержится. А оно, подведшее, оживало. Странно так, тянущей болью в руках и ногах, тяжестью в животе, будто туда не воду -камень подкинули.

— Я... — голос прозвучал надсаженно. — В... в порядке... наверное... Лихо...

— Тут он, — Себастьян флягу отобрал. — Собственною мордой наглою, в которую бы плюнуть...

Лихо зарычал.

А глаза человеческие. Жутко так... морда звериная, а глаза человеческие.

— И плюну, — Себастьяна рык не испугал нисколько. — Когда человеком станешь... нет, ты каким местом вообще думал, когда во все эти дела ввязался? Молчи, без тебя знаю, что не головой... головою думать — это сложно, не каждому дано...

Руку Евдокии подал, и она приняла.

Оперлась.

Удивилась вяло тому, что вовсе способна идти.

— Но вообще родственные лобзания и прочие радости предлагаю отложить, — Себастьян глядел не на Евдокию, на небо.

Серое небо, по которому расползалась клякса, будто кто-то, с той стороны, чернила пролил... а может, и не чернила, но кислоту. Она разъедала небесную твердь. А как разъест до дыр, то и вниз хлынет.

— Не знаю, что это, но оно мне категорически не внушает симпатии — Себастьян старался держаться бодро, хотя чувство было такое, что с него шкуру заживо содрали. А после вновь натянули, но сперва щедро изнутри солью натерли.

И жгло.

И чешуя, которая то появлялась, то исчезала, не могла избавить от боли. И броситься бы наземь, с воплем позорным, с криком. Покатиться, сдирая неудобную шкуру когтями... то-то потехи будет.

Не дождутся.

Выдержит. Как-нибудь. И пусть улыбка его ныне больше на оскал похожа, ну так ничего... скалится, оно тоже полезно... главное, экипаж тут... пешком бы они далеко не ушли.

Еще бы понять, как управиться.

Как-нибудь... главное, чтоб быстро... этакую механизму Себастьяну доводилось видать на прошлогоднее выставке. Нет, та попроще была... поменьше...

— Дусенька, свет души моей... а ты не скалься, нечего было из дому сбегать... сделай доброе дело, садись в экипажу... поедем... мы поедем, мы помчимся...

Наверное, вот так с ума и сходят.

Через боль. Через силу. Выплескивая ярость песнею собственного сочинения...

— ...по болотам утром ранним... — Себастьян облизал потрескавшиеся губы. Пить хотелось... но фляга одна и та краденая...

...или заимствованная у разбойничков. Судя по тому, что творилось в храме, в который их выбросило, разбойникам она больше без надобности. А Себастьяну пригодится.

Уже пригодилась.

— Садись... давай, сиденья мягкие, кожаные... красота... королевою поедешь... а супруг твой сам пойдет, небось, о четырех лапах. Даровали же ему боги их за какою-то надобностью...

Лихо уже не рычал, поскуливал, уткнувшись холодным носом в спину... а хорошо... еще бы почесал, но не его когтищами.

Мысли разбегаются, что тараканы в придорожной гостинице.

И Себастьян потрогал голову, убеждаясь, что та еще на месте. И держится крепко. А вот для мыслей глубоких пока не пригодна...

— От Познаньска как-то же добег... — если говорить, то в голове временно наступает прояснение. Жаль, что горло дерет, и каждое слово едва ли не выплевывать приходится. — И вообще... ты садись, Дусенька, садись... и держись покрепче, чую, хорошо пойдем...

В машину Себастьян забрался с попытки третьей. И то Лихо подтолкнул.

Носом в спину.

Рыкнул что-то этакое, не то одобряющее, не то угрожающее. Хрен разберешь... а чернильное-то пятнышко на небесах разрастается. И ежели приглядеться малость, скажем, скосивши глаза, поелику пялиться в открытую на это пятнышко не получалось, то заметно, что закручивается оно спиралью новой грозы. Аккурат над шпилем храмовым и закручивает.

Вон уже и молнии поползли белыми трещинками.

И стало быть, лупанет... чутье подсказывало Себастьяну, что, когда оно лупанет, то лучше бы оказаться где-нибудь подальше...

Аврелий Яковлевич, заботливая душа, не только ключ оставил, но и записочку.

"Слева — тормоз. Справа — газ. Шлём в багажнике сзаду".

Шлем сзаду — это актуальненько... да только до заду этого, в котором шлем, Себастьян не сумеет добраться. Ему бы силенок хватило руля повернуть... эх, а с лошадьми все ж проще.

И ненаследный князь покосился на братца.

А тот, почувствовав этакое не особо своевременное внимание к своей персоне, вовсе оному не обрадовался. Оскалился во все зубы, зарычал... нет, жеребец он, может, еще тот, да вот двоих не увезет точно.

— На, — Евдокия протянула флягу с остатками воды. — И подвинься...

— Дуся...

Она упрямо мотнула головой и поморщилась, видать, голова ея мотанию вовсе не обрадовалась.

— Я... управлялась с такими... доводилось. Маменька купить хотела... но потом посчитали, что неэкономно. Керосину много уходит.

Себастьян переполз на соседнее сиденье. Спорить желания не было. Ежели управлялась, то и ладно. То и замечательно просто.

Евдокия отерла лицо.

Решительно повернула ключ, и механизмус отозвался протяжным рокотом.

— Хорошо звучит, — пробормотала Евдокия и косу за спину перебросила. — Интересно, сколько в нем лошадиных сил...

— Лошадиных — не знаю, ведьмаковских точно немеряно, — Себастьяну рокот не понравился. Вся метаморфическая его натура решительным образом протестовала против этакого над собою издевательства.

Лучше уж верхом на волкодлаке.

— Гибридный, значит...

Повозка тронулась мягко.

А вот разворачивалась долго, пытаясь втиснуться на слишком узкую улочку. А когда стала-таки к храму задом, к болотам широченным носом своим, на котором сияла, переливалась хромом крылатая фигурка, то и мотор зарычал иначе.

Глуше. Грозней.

— Держись...

Держался.

От обеими руками держался. Одною за дверцу, другою за спинку сиденья, кожаного, полированного... а ведьмаков треклятый экипаж летел по дороге, набирая скорость.

Упряжка?

Куда там упряжке... Себастьян зажмурился... он, между прочим, существо хрупкое. И пожить-то не успел... и вообще, быстрое езды не любит, даже к каруселям, помнится, в детстве с подозрением немалым относился. А тут же...