В лабиринтах темного мира. Книга 3

Больница

— Проснулся маленький мой, — надо мной склонилась мама, и ее лицо было в слезах. — Как же ты всех нас напугал. Кушать хочешь?

Я кивнул головой и к моим губам поднесли ложку с теплым и невкусным бульоном. Я съел несколько ложек бульона и снова уснул.

Проснулся я солнечным утром от того, что мне в глаза било яркое солнце. Все было хорошо, только я не мог шевелиться. То есть шевелиться я мог, но моя левая нога не шевелилась. Хотя, пальцы на ноге шевелились, а нога не шевелилась. Я заглянул под одеяло и увидел толстый панцирь у меня на животе.

— Проснулся? — рядом была мама и улыбалась. — Это я у тебя гипс. Ты сломал ногу, и врачи наложили тебе гипс, чтобы ты не шевелился, и нога быстрее срослась.

— А почему я не помню, как мне накладывали гипс? — спросил я.

— Ты был без сознания, — сказала мама и снова захлюпала носом.

— И долго я был без сознания? — спросил я.

— Почти две недели, — сказала мама. — Сегодня тебя переводят в общую палату, в женскую, там тебе будет веселее.

— Почему это меня в женскую палату? — запротестовал я. — Я хочу в мужскую.

— Ты еще маленький, — строго сказала мама, — а там взрослые мужики, они курят, ругаются матом и пьют водку. Эта компания не для маленьких детей.

Я насупился и ничего не сказал.

В больнице я лежал два месяца. Лечили меня хорошо. Приезжал профессор из области, посмотрел рентгеновские снимки и сказал:

— Ну-с, молодой человек, нога у вас срослась хорошо. Гарантирую, что в этом месте она уже не сломается. Мне еще сказали, что вы наизусть помните всех политических деятелей, которые напечатаны в отрывном календаре за нынешний 1955 год. Не хотите ли пройти проверку на точность своих знаний и подтвердить, что ваш лечащий врач говорит правду?

Было ясно, что профессор не верил россказням о том, что пятилетний мальчик мог помнить всех, кто руководил нашей страной в то время.

Профессор наугад открыл календарь и показал на усатого худощавого мужчину:

— Кто это?

Я как солдат на учениях отчеканил:

— Анастас Иванович Микоян, министр торговли СССР.

— А это? — и он указал на женщину.

— Долорес Ибаррури, председатель коммунистической партии Испании.

— А это? — на снимке был мужчина с пухлыми щеками.

— Маленков Георгий Максимилианович, председатель совета министров СССР.

У профессора начали подниматься брови.

— А это? — и он указал на военного с аккуратными усами.

— Климент Ефремович Ворошилов, председатель президиума Верховного Совета СССР.

— Поразительно, — сказал профессор, — а это? — и он показал на усатого человека в полувоенной форме с петлицами.

— Лазарь Моисеевич Каганович, председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы.

— Всё, у меня больше нет вопросов, — сказал профессор, — у вас, батенька, определённые способности ко всему. Как у него с памятью раньше было? — он обратился к моей маме.

— С памятью у него всегда было хорошо, — сказала мама, — он стихи быстро запоминает, песни, а календарь со второго раза сам называть начал, я даже сама удивилась, я и то не всех вождей знаю, а он как из пулемёта шпарит.

— Вы, мамаша, насчет того, чтобы из пулемёта по вождям, поосторожнее будьте, — и профессор посмотрел на присутствующих врачей, — мало ли что, не ровен час можно и на Кудыкину гору загреметь. А вам, молодой человек, за экзамен пятёрка. Так держать. Тренируйте память.

Я слышал, как он в сторону говорил уходящим из палаты врачам:

— Хорошая память сейчас не достоинство, а большой недостаток, многие люди хотели бы многое забыть, да вот память подводит. Хорошо, что у парня чистая память и не забита всем тем, что помним мы.

В людях

В ноябре, когда выпал первый снег, я вышел из больницы, находившейся на высоком берегу старинной русской реки. На улице было пасмурно, и я ковылял с тросточкой, отказавшись от маминой руки. Она шла сзади, готовая подхватить меня. Я же казался себе взрослым и серьезным человеком, возвращающимся домой после долгого отсутствия.

Походка после двухмесячного постельного режима выправилась скоро, тросточка стала не нужна, и я снова был пятилетним мальчуганом, который носился по улице в компании тех же пацанов, с которыми я попал под машину, а вот весной будущего года случились события, о которых я и хотел рассказать вам.

В начале осени будущего года в деревню к дедушке, где я отдыхал на природе, приехала моя мама и сказала, что меня вызывают в больницу, чтобы проверить, как срослась сломанная нога. Никаких вопросов, благо я соскучился по родителям и по городу. Говорят, что все русские скучают по родине. Всё правильно, но у одной части русских родина — это город, а у другой — деревня. И каждый скучает по своей родине.

По приезду домой мы пошли в больницу. Причем вместе со мной пошли папа и мама. Это было посредине рабочей недели, и отец для такого случая взял выходной. С чего бы это вдруг?

Осматривали меня придирчиво человек пять. Слушали, мяли, рассматривали снимки, смотрели зубы, рассматривали через увеличительное стекло глаза, измеряли давление, считали пульс после приседаний и вообще, проверяли так, как будто хотели меня послать в далекий космос к инопланетянам. А что? Пока я долечу, вырасту, стану стариком. А если послать старенького человека? Он на половине полета помрет.

Наконец, в конце дня пригласили нас в кабинет заведующего, где сидели все осматривающие нас врачи. Всё как-то секретно. А к секретности нам не привыкать. У нас в городе построили крупнейший во всей Европе химический комбинат. Порядки там военные, и секретность на таком уровне, что я только недавно и из Интернета узнал, что же такое производили на этом химическом заводе. Волосы дыбом встали. А я всё думал, почему это все мои одноклассники как-то так рано поумирали.

Я стоял между коленей отца, мама сидела рядом.

Главный врач спросил меня:

— Ты хочешь быстрее стать взрослым?

И я смогу делать всё, что делают взрослые, и буду есть столько конфет, сколько хочу, а не сколько даст мама, растягивая лакомство на возможно большее количество дней?

— Хочу, — почти крикнул я, а мама вдруг заплакала.

— Хорошо, вы годны, — сказал главный врач, — остальные инструкции получите позднее. И держите рот на замке. А ты умеешь держать рот на замке? — обратился он ко мне.

Не знаю, откуда я это знаю, но я провел ногтем большого пальца по сжатым губам, слева направо.

— Молодец, мальчик, — сказал врач и мы вышли.

Я шёл, держа за руки папу и маму, и чуть ли не подпрыгивал от радости. Но я не мог прыгать от радости, чтобы не выдать ту тайну, которую мне только что доверили.

— Ты-то чего молчал? Ты же отец, — говорила мама папе, — ты же понимаешь, что они могут с ним сделать? Ты же в СМЕРШЕ был.

— А кем я там был в СМЕРШе? — отвечал отец. — Ефрейтором в роте охраны. Я единственное знаю, что если мы где-то откроем рот, то нас шлёпнут, как шлепали сотни других людей, частенько ни за что и ни про что. С кем останется старший сын? Ты-то уже лагерей хлебнула. За кусок хлеба для семьи! А эти люди из судоплатовской епархии. Ничего, что комиссара Судоплатова посадили, а Берию расстреляли. Их ведомство живет и процветает. Вон, смотри, бетонный Сталин на пригорке стоит и на нас сверху поглядывает, так и высматривает, кого бы к стенке прислонить.

— Ты чего такие страшные вещи болтаешь и еще при ребенке? — сказала мама, у которой уже просохли слезы, но лицо выглядело суровым, как будто мы шли не из больницы, а с кладбища. — Забыл что ли, как два года назад он кричал на улице: "Берия шпион". Услышал по радио, понравилось и как попугай на всю улицу. Я уж и не знаю, сколько на нас доносов написали, да видно Бог миловал, Берия действительно оказался шпионом и его ускорно расстреляли, чтобы не наболтал чего не надо, у всех правителей рыло в пуху.

Дома мать была веселая и скоро в нашей коммунальной квартире узнали, что у Андрейчика нога срослась, но нужно будет ехать в государственный санаторий для продолжения лечения. Послезавтра вот и поедет в Москву. Меня гладили по голове, приговаривая:

— Всё будет хорошо. Тебя там вылечат. И нас бы кто-нибудь вылечил, эхма...

Сразу как-то сообразили проводины всей квартирой с накрытием большого стола прямо в коридоре. Русская душа иногда бывает широкая, то последнюю рубашку с себя снимет, а то во сне ножичком по горлу полоснёт.

Гармонист Семёныч сидел в сторонке со своей тальянкой и наяривал частушки в предвкушении хорошей выпивки:

Я мотаню размотаю,

Подниму на потолок,

Ты виси, виси, матаня,

Пока черт не уволок.

У матани сорок юбок,

Каждая изношена,

Сорока пяти парнями

Ты, матаня, брошена.

Две матани мылись в бане,

Задушевно парились,

Были обе молодые,

А теперь состарились...

Там были ещё такие частушки про матаню, что вряд ли бумага так и останется белой, если их сюда написать.

В семь часов все и сели за стол, каждый поближе к тому угощению, которое сам поставил на стол, но так, чтобы не быть далеко от того угощения, которое есть у богатеньких. Как говорится, своего поем и чужого попробую.

Первый тост за меня, за гладкую дорогу, а потом всё пошло на самотёк, то есть все про войну, кто и где воевал, кто и где работал, да какие трудности и лишения они испытывали, а молодежь нынешняя это не ценит и ветеранов не почитает, сволочи эдакие.

После четвертой рюмки всех потянуло на лирику и все как один запели популярную в тот 1956 год песню:

Глухой, неведомой тайгою,

Сибирской дальней стороной

Бежал бродяга с Сахалина

Звериной узкою тропой.

Шумит, бушует непогода,

Далёк, далёк бродяги путь.

Укрой, тайга его глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Там, далеко за темным бором,

Оставил родину свою,

Оставил мать свою родную,

Детей, любимую жену.

"Умру, в чужой земле зароют,

Заплачет маменька моя.

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка — никогда".

После песни выпили еще по рюмке, и всем захотелось плясать. Семёныча с тальянкой оттащили на табурете в угол с твердым приказом: "играй, паскуда, гад, пока не удавили". А у Семёныча с этим и делов нет. Как лупанул "Барыню", только и ждал этого. Пробуди его среди ночи, и он сразу врежет:

На рахмановском лугу

Пляшет барыня кругу.

Только по кругу пошла,

Прибежало полсела.

Все ты, барыня, поёшь,

А почто мне не даёшь,

У меня от пения

Лопнуло терпение.

Кака барыня ни будь,

Все равно её ...!

Ой, барыня, барыня,

Сударыня-барыня.

После этой частушки допили все, что было в бутылках и стали убирать со столов, но тут вспыхнула драка из-за того, чья армия была героическая. Мой отец тоже кинулся в драку: наших бьют, но мама быстро увела его в нашу комнату и положила на кровать. И та драка быстро закончилась. Дравшиеся обнялись и сказали Семёнычу, что завтра помогут с ремонтом его тальянки, на которую кто-то нечаянно наступил.

С утра были сборы. Мне собрали чемоданчик с трусами, майками, носками. Положили туда кулечек карамелек с каким-то вареньем. В обед мы уехали на автобусе в областной центр.

Конечная остановка междугороднего автобуса находилась прямо у железнодорожного вокзала, и мы прошли в кассу.

Отцу выдали железнодорожный литер на два места в купе, словно мы министры какие-нибудь. В купейном вагоне действительно ехали какие-то министры. Все в дорогих пальто, в двубортных костюмах и широких брюках с заломами. Женщины с высокими прическами и меховыми накидками на плечах. Все курили в купе и в проходе. Все о чём-то говорили, смеялись и снисходительно поглядывали на моего отца в кепочке-шестиклинке, которую он шил сам, и на меня в красных лыжных штанах с начёсом, чёрном пальтишке, подвязанным на шее шарфом и в цигейковой шапке с клапанами, завязанными под подбородком. Было уже холодно, а я ехал в незнакомые места с переходом осени на зиму.

Мы выехали вечером. Через час проводник принёс нам чай в тяжелых под серебро подстаканниках, на которых было изображение несущейся тройки лошадей с лихим ямщиком в кошеве и буквами КЖД.

— Служивый, где тут стаканчиком водки можно разжиться? — спросил отец проводника.

Тот оценивающе посмотрел на отца и сказал:

— Заходи ко мне через пару часов, там и сообразим. Малого как раз спать уложишь. Я дверь запру, всё равно в ваше купе посадки не будет, все места выкуплены.

Мы перекусили, чем Бог послал, вернее, что мама приготовила, и отец стал укладывать меня спать. Диваны уже были заправлены, и я с некоторой опаской лег на белоснежную простыню, отдающую каким-то особенным казённым запахом.

В моё время люди особенно не ездили, если не заставляла нужда и мало у кого были деньги, чтобы разъезжать в поездах вторым классом. В основном ездили третьим классом в плацкартных вагонах или в четвертом классе — в общих вагонах как в автобусе. Отдельно ездили большие чины в первом классе — спальных вагонах или зэки в клетках в столыпинском вагоне. В то время количество сидящих было немногим меньше несидящих, а если к ним прибавить отсидевших, репрессированных и пораженных в правах, то это будет большая часть населения нашей великой страны.

Я лежал на диване, укрытый одеялом, и смотрел в окно. Где-то вдали виднелись огоньки, которые то начинали приближаться, то промелькивали мимо вагона, то вдруг исчезали в клубах дыма от паровоза, приносившего с собой запах гари и черную пыль, которая проникала во все дырки и щели стареньких вагонов.

Не верилось, что пройдёт каких-то двадцать лет, и паровозы заменят тепловозами, а потом и электровозами, а старенький поезд сделают фирменным и назовут его "Вятка" по имени реки, на высоком берегу которой была наша маленькая больница, в которой я лечил перелом ноги и демонстрировал отменную память, открывшуюся после сотрясения мозга...

— Вставай засоня, — будил меня отец, а в окно пробивались лучи солнца и светили прямо в глаза, хотя я старался отстраниться от них. — Пошли умываться.

Умывались в служебном туалете, и пили в своём купе вкусный чай с сушками. Потом оделись и стали ждать прибытия в Москву.

Примерно через полчаса после чаепития поезд прибыл на Ярославский вокзал.

— Давай, Вася, — сказал проводник моему отцу и пожал ему руку, — и мальцу твоему удачи.

По опустевшему перрону шёл мужчина тридцати с небольшим лет и вёл за руку пацана в красных шароварах с начёсом, за которыми мама стояла почти полдня в очереди. Хотела купить синие, но остались только красные, и сколько было шума, когда я не хотел надевать их. Мне объяснили, что это настоящие гусарские штаны и их носили только офицеры, тогда я сдался и стал послушно надевать их, потому что всегда хотел стать офицером и ходить в блестящих золотых погонах с орденами на груди.

— Товарищ Северцев? — нас остановил мужчина в светлом плаще. Был он высок ростом, немного повыше моего отца, волосы светлые, зачесаны назад, гладко выбрит и из-под плаща была видна белая рубашка с синим в желтую полоску галстуком. — Покажите предписание.

Отец достал из кармана какую-то бумажку и протянул мужчине. Тот посмотрел на неё, на меня, хмыкнул, достал из внутреннего кармана авторучку с отвинчивающимся колпачком, какую-то книжку, положил на неё бумагу и что-то написал. Затем отдал бумагу отцу.

— Попрощайтесь, — сказал незнакомец.

Отец поднял меня на руки, прижал к себе, поцеловал и сказал:

— Ничего не бойся. Мы всегда будем ждать тебя. Мама с братом желают тебе удачи, — и поставил меня на землю.

Отец хотел передать мне маленький закругленный чемоданчик, который в народе назывался "балетка", но мужчина остановил отца:

— Не нужно, у него будет всё, что нужно. До свидания. Всё, что нужно, вам сообщат, — а потом повернулся ко мне и сказал просто:

— Пошли.

Я сделал несколько шагов, посмотрел на отца и пошел за мужчиной куда-то в неизвестность, понимая, что происходит что-то очень серьёзное, но не настолько опасное, что мои родители будут провожать меня как в последний путь.