Донор

В зеркало над раковиной на него смотрел высокий сильный мужчина с черными хищными глазами. Лицо сохранилось таким же молодым и красивым, как было когда-то, сохранился и шрам на ноге, через все бедро, и теперь он всегда ходил в брюках, чтобы никто не пялился на его ноги. Этот шрам, как и отметину на горле, оставшуюся от трахеотомии, он приобрел после аварии. Молодой и беспечный, он ехал на старой отцовской машине с покупками на день рождения, и даже не был виноват в том, что Мерседес вылетел ему лоб в лоб, пытаясь объехать по встречной выезжавшую со стоянки машину. Он не потерял сознания, в отличие от девушки брата, и даже попросил брата держать его ногу, пока вылезал из машины на руках через окно. А потом была операция на ноге, когда ее пересобрали заново, разводя сошедшиеся навстречу друг другу куски берцовой кости, потом костный мозг, попавший в сосуды головного, кома и врачи, которые давали ему не больше одного шанса из десяти. Так бы и было, он взял бы свой шанс из девяти, если бы не ночной гость, которого он так никогда и не видел.

У родителей остался брат-близнец, а у ночи — он. Клыки непроизвольно появлялись даже тогда, когда не были ему нужны, от одного запаха крови. Хотя ими достаточно удобно было вскрывать пакеты и высасывать кровь. Что бы сказала уборщица, если бы засекла его сегодня? Наверняка и это списала бы на то, что ей померещилось. Люди были всегда так смешны в своих тщетных попытках отгородиться от неведомого им мира. Андрей усмехнулся, и выражение лица незнакомца изменилось, оскалившись. Но он мог быть приятным, мог быть очаровывающим — он все это прекрасно знал и отполировал умение за долгие годы практики. Молодая медсестричка, на которую он наткнулся однажды в коридоре банка, замерла перед ним, широко распахнув глаза вовсе не от ужаса, а от потрясения, удивления, радости, и, в конце концов, желания. Но она пахла, как глупый теленок, который впервые увидел траву и деревья. Его почти стошнило от одного ее запаха, и он вынужден был исчезнуть из ее поля зрения, оставив ее в полной уверенности, что ей пора отдохнуть и поспать вместо того, чтобы смотреть сны наяву.

Третий пакет был совсем свежим, его сдавали сегодня, и в нем был привкус железа и яблок. Андрей усмехнулся и сделал первый глоток. Его накрыло волной невероятного блаженства, цветов, звуков, красок, голосов. Он не мог понять, что происходит, но когда волна отступила, осознал, что находится все там же, и вокруг ничего не изменилось. Рука его дрогнула, и он опустил пакет на полку, задумчиво глядя на него. Это казалось невероятным, такого не могло быть, не могла музыка и жизнь содержаться в чьей-то крови. Но запах яблок был так близко, он манил, притягивал, и Андрей вновь припал к пакету. Он различил оттенки ее теплой кожи, светлые волосы, слегка вьющиеся на концах, ласкающие едва заметный пушок на шее сзади, линии ее тела, голубые глаза. Он почти утонул в них, они казались ему реальностью, и только когда на него воззрились желтые глаза с вертикальными кошачьими зрачками, иллюзия исчезла.

— Проклятый кот, — прошептал Андрей и замолчал. Он пытался переварить все увиденное, но найти объяснений не мог. Пустой пакет валялся на полу. Впервые он поднял его, чтобы прочитать этикетку. Только на ней не было ничего, кроме номера. Ее номера, он звучал для него лучше любого имени — теперь он знал номер своей девушки.

Еще одна тень беззвучно скользнула мимо приоткрытой в туалет двери, и уборщица тихо охнула.

— Не иначе, как души неупокоенные летают, — перекрестилась она, загораживаясь на всякий случай шваброй. — Что за место-то такое, ну ты подумай. Все маются и маются каждую ночь, прости господи. — И снова перекрестившись, тихо прикрыла дверь.

* * *

Мне опять не хотелось спать, и я тщетно ворочалась на своем матрасе в комнате под крышей. По поводу этой комнаты и матраса, который заменил мне кровать, очень долго пришлось пререкаться с бабушкой. Она небезосновательно полагала, что кровать должна быть со спинкой и ножками, и спать полагается в комнате, а не на чердаке, а под крышей — место голубям и всякому хламу. Мне пришлось сказать ей, что наверху у меня самая настоящая кровать, и мне там тепло и замечательно, и еще кучу совершенно глупых вещей, для того чтобы убедить ее оставить меня в покое. Она выслушивала все мои доводы, вновь повторяла свое заключение, и так продолжалось какое-то время, пока она не поняла, что моему упрямству может позавидовать любой осел. Тогда бабуля махнула на меня рукой и позволила спать, где я хочу. 'Хоть в чулане', — таково было ее напутствие, когда я перетаскивала свои вещи наверх. Но на самом деле в моей импровизированной мансарде было очень уютно. Я расчистила окно, соорудила рядом с ним нечто вроде широченного низкого подоконника, и теперь можно было присесть на него в бессонные ночи и смотреть на огни города вдали, или на звездное небо, или на ветки липы, заглядывающей к нам прямо в окна. А утром оно радовало первыми лучами солнца, в нежном свете которых можно было пробуждаться мягко и медленно, а не сваливаться с кровати от рева ненавистного будильника, как это случалось раньше внизу. И, несмотря на то, что в этом едва ли хотелось сознаваться, мир наверху полностью принадлежал мне, и в этом была его особая ценность, ибо бабуля с недавних пор уже не подымалась наверх по лестнице. Я развесила по стенам любимые пейзажи, фантастические миры, карту звездного неба и героя одного исторического фильма, который нравился мне с подросткового возраста. Теперь надо мной никто не мог посмеяться — здесь был только мой мир. Я снова перевернулась на другой бок и потянула на себя сползшее одеяло, но сон определенно куда-то сбежал. Можно было бы конечно забрать к себе урчащего Григорьича, но он со своей непоседливостью замучил бы меня шкрябаньем и истошным мяуканьем уже через несколько минут, когда я только-только заснула бы. Одеяло казалось тяжелым, матрас неудобным, а воздух в комнате спертым.

— Может, и правда нагрелся за день от крыши, — пробормотала я и, спустив на пол босые ноги, потопала к окну, чтобы приоткрыть его. Луна была почти полной, и светила сбоку, так что невозможно было не застрять и не засмотреться на нее. От самого ее света веяло какой-то невероятной свободой, и в такие моменты легко было понять Григорьича, выскальзывающего ночью за дверь и только начинающего жить в это время суток. Ведь весь мир как раз оживал, открывались тайны и красота ночи, если только иметь правильный слух, зрение, восприятие, инстинкты. Я втянула носом свежий прохладный воздух и вновь направилась к своему матрасу, чтобы растянуться на нем и помечтать, как следует, о приключениях в ночи.

Скользнувшая за окном тень и шорох не смутили меня: у нас по ночам носились тучи летучих мышей, и я еще в детстве перестала бояться их. Хотя иногда их морды напоминали мне каких-то чудовищ, но потом, со временем, стали казаться просто забавными, чем-то похожими на карикатурные бульдожьи. Бабушка же не делала никаких различий между мышами, будь они летучие или нет, и всех их звала паразитами и натравливала на них Тараса Григорьича. Но он, опять таки, будучи умным животным, за летчиками не гонялся. Были бы у Григорьича крылья — был бы другой разговор, а так ему и на земле дел хватало.

Я перевернулась на другой бок и накрылась одеялом, закрывая глаза и пытаясь уйти в сон от темных стен комнаты. Я специально отвернулась от окна, чтобы никакие ночные светила и звуки не будоражили мое воображение, потому что едва ли Виктория на следующий день оценила бы мои фантазии.

Но на этот раз мне упорно казалось, что за моей спиной кто-то стоит и протягивает руку, едва ли не касаясь моих волос. Я резко обернулась и села в кровати: на полу по-прежнему лежали полосы от падающего сквозь рамы света луны. Ветер тихо шевелил занавески, и ночную тишину нарушали лишь далекие звуки города и шум дороги.

— Ты всегда спишь с открытым окном? — раздался голос сзади, но он был таким вязким, обволакивающим, что тревога исчезла, так и не успев родиться.

Мне казалось, что это сон, это не могло быть ничем иным, кроме сна. И я блаженно улыбнулась: в моем маленьком мире и яркие сны были за счастье.

— Так слышно дыхание города, — искренне ответила я, не оборачиваясь и продолжая расслабленно смотреть в окно. Рука сама собой подогнулась, и теперь я полулежала в кровати, опираясь на локоть. Его волосы упали мне на плечо, затем по руке и потом по телу и талии скользнула его рука. Она была холодна, но движения настолько легки и отточены, едва заметными касаниями, что каждой клеточке кожи, по которой он проходил, было неимоверно приятно. Прикрыв глаза от удовольствия, я отклонилась назад, уже догадываясь, что найду там его грудь.

— Ты ласкова, как кошка, — произнес он на ухо, и движение воздуха отдалось приятной волной в теле.

— Я колюча, как еж, — все-таки возразила я истины ради.

— Каким же надо быть дураком, чтобы заставить тебя выпустить иголки, — ответил он и запечатлел поцелуй на моей шее. После этого голова безвольно откатилась к нему, и уткнулась в ткань рубашки.

— Кто ты? Мне еще никогда не снился такой замечательный сон, — прошептала я. — Если есть какое-то заклинание, способное его вызывать, я буду произносить его каждую ночь.

— Ты забавная, — улыбнулся он, и в темноте блеснули его зубы.

— Ты не человек, — прошептала я, безошибочно вычисляя в нем что-то сверхъестественное.

— Нет, — согласился он.

— Ты — дух?

— Разве я недостаточно материален? — усмехнулся он.

— Все вы во сне материальны, а как проснешься... материальна только Виктория, — мрачно добавила я.

— Какая Виктория? — удивился он.

— Стерва, которая пьет из меня кровь, — сообщила я доверительно, как случается открыться кому-то во сне.

— Зачем ей кровь? Разве она не человек? — еще больше удивился гость.

— Человек, с виду, — огрызнулась я, — хотя нет, и с виду тоже едва ли. Так, баба Яга.

Похоже, гость пришел в полное недоумение от моей откровенности, и перестал касаться меня своими волшебными пальцами, поэтому я решила прекратить эту тему, и обернулась, чтобы взглянуть в его лицо.

Это стоило того: оно на самом деле было прекрасным. На фоне бледной кожи черным огнем горели его выразительные огромные глаза. Из них действительно изливался свет и мощь, в них отражался разум и внутренняя сила. Это ни в коей мере не были глаза человека, и я радостно вздохнула: какое же счастье, что мне не снится винегрет из событий дня или какие-нибудь глупости о школе и бывших одноклассниках, или какие-то эпизоды с работы, а такое удивительное фантастическое существо в моей постели с таким ярким ощущением его рук на моей коже. Одновременно хотелось закрыть глаза от блаженства и не закрывать их, чтобы видеть его, не перескочить в какой-нибудь другой банальный сон.

— Не уходи, пожалуйста, — невольно прошептала я, и он улыбнулся.

— Ты сама не знаешь, о чем просишь.

— Не знаю и не хочу знать. Мне кажется, — я улыбнулась ему в ответ, — я так долго ждала тебя. Мне кажется, ты — тот, кого я ждала.

Он прикрыл глаза, словно мысленно с чем-то соглашаясь, и открыл их вновь.

— Кто твои предки? — спросил он, и меня посмешила форма вопроса, потому что сленг едва ли шел к его образу, а если он имел в виду в точности то, что сказал, тогда это тоже звучало чересчур вычурно.

— Предки, — передразнила я. — Бабуля вон внизу почивает, а родители... их давно нет, — вздохнула я, — я их толком не помню. Они разбились на машине, когда я была совсем маленькой. С тех пор мы живем втроем.

— Втроем? — переспросил он.

— Да, я, бабуля и Тарас Григорьевич.

Он, наверное, изумился еще сильнее, потому что на последнем имени-отчестве его брови поползли вверх на лоб. Хотя, как мне казалось, во сне все персонажи всегда были в курсе происходящего, потому что были лишь частью моей фантазии. Но я тут же успокоилась, решив, что, значит, моя фантазия вышла на новый виток.

— Кот, Тарас Григорьевич, — пояснила я.

— Почему Тарас? Почему Григорьевич? — пораженно спросил он.

— Ты видел когда-нибудь портрет Шевченко?

Он пожал плечами, что могло означать, как да, так и нет.

— Ну вот — одно лицо. — Ответила я.

И тут он засмеялся, просто-таки затрясся на кровати от хохота.

— Это абсурд, — проговорил он.

— Да уж, — вздохнула я, — только дальше абсурд почему-то не распространяется. — И я снова задумалась о завтрашнем дне. — Вот скажи мне, я хоть высплюсь, пока тут с тобой болтаю?

— Тебе не хватает сна? — Спросил он.

— А кому его хватит, если засыпаешь в два, а встаешь в шесть. Из нашей абсурдной дыры попробуй еще доберись до моей работы.

— Зачем ты ходишь туда, если тебе там так плохо? — Спросил он, всматриваясь в меня и словно бы и на самом деле пытаясь понять.

— Странный ты какой-то, — пробормотала я, — или это у меня воображение истощилось... Надо же нам с бабулей на что-то жить. Это только во сне все, что захочешь — получи, пожалуйста, только подумай, а в жизни ничего просто так не бывает. На все нужно заработать. А девушку мало того, что брать никто не хочет, так еще и платят всегда меньше, чем мужикам, за ту же самую работу. — Последняя фраза вырвалась у меня как-то сама собой, о наболевшем что ли. И я испуганно посмотрела на его реакцию: все-таки в кои-то веки со мной на одной кровати лежал мужчина-мечта, а я ему рассказывала о дискриминации женщин. Даже не всякий персонаж сна выдержал бы такое издевательство, не говоря уже о живых. Хотя... я всегда была королевой абсурда, дай мне только волю.

— Тебе тяжело? Ты поэтому сдала кровь? — Его глаза горели совсем близко. — Тебе настолько трудно, что приходится торговать и этим? — И я почти скривилась оттого, что мы говорим на какие-то посторонние темы, когда он так близко. Нам бы молчать и делать что-то совершенно другое, тогда я могла бы проснуться счастливой и расслабленной. Мое тело тянулось к нему, как к источнику.

— Да не торгую я кровью, — с досадой произнесла я, — у сотрудницы девочка заболела, нужна была кровь, я сдала в банк, чтобы ей выдали ту, что надо. У меня первая...

— Положительная, — закончил он, и его зубы снова сверкнули в темноте, только теперь вместо приятной волны, меня окатило волной холода и страха, который вгрызается в подкорку.

Я подняла руку и уставилась на нее. Сто раз в разных снах я пыталась осознать себя и посмотреть на свою руку, потому что когда-то где-то вычитала, что это ключ к управляемым сновидениям, и мне никогда, ни разу это так и не удалось. Теперь же я без всяких усилий рассматривала свою ладонь, и от этого в моем сне не появились ни розовые мамонты, ни сияющие радуги на горизонте. Я по-прежнему сидела в своей комнате под крышей, и ни один элемент в ней не был каким-то другим или не на своем месте.

— Что происходит? — встревожено спросила я. — Я не сплю?

— Нет, — мягко ответил он, не отрывая от меня взгляд.

— Ага, вы во сне все так говорите, — успокаиваясь, произнесла я. — И как ты здесь появился, если я не сплю?

— Через окно, — ответил он, ничуть не смущаясь.