Девочка из ниоткуда

— Слушай, Леш, тут такое дело... — осторожно начал врач. — Ты говорил как-то, что у тебя есть специалисты-мнемографы. Они как, устойчивые?

— В чем дело? — мгновенно подобрался офицер.

— Понимаешь, у нас дежурная оказалась на 107мом после сеанса, причем аварийно завершенного, плюс девочка остановилась, когда ей, видимо, вспомнилось... — он еще помялся и решил спросить прямо. — У тебя есть такой, что выдержит? Там что-то непонятное и, кажется, НЕВЕДОМОЕ.

Услышав явно выделенное слово, офицер задумался...

— Паш, давай так, я тебе пришлю человека, только учти — он очень трепетно относится к детям, была у нас тут одна история... Короче — без вашего медицинского юмора, хорошо?

— Да как можно, Леш, серьезная же проблема...

Перекинувшись еще парочкой ничего не значащих фраз, они закончили разговор, а вызванный по тревоге лейтенант безопасности Савичев полетел в Госпиталь.

Лейтенант Савичев.

Какой-то странный вызов, да еще и в госпиталь. Я, конечно, без ложной скромности, один из лучших мнемографов, но в госпиталь? Что у них там такое случилось, с чем не справились свои? Нет, инфор я смотрел, про странную девочку слышал, конечно, но я и предположить не мог, через что ей пришлось пройти, прежде чем она была перенесена к нам. Расскажу по порядку.

Вызов был срочный, причем пришел не по нашей линии, а аж от начальника ДР, что ни в какие рамки, честно я вам доложу, не лезет. Такое нарушение субординации, за всю историю, насколько я знаю, совсем не случалось. Прилетел я, значит, в госпиталь, и меня сразу взяли в оборот медики из психиатрии. Рассказали о том, что случилось с дежурной, показали мирно спящую девочку... Бог ты мой, я такое только на древних картинах видел — сущий скелет, обтянутый кожей. Как увидел, так сразу понял, почему я — все из-за моего отношения к детям. В наш век трудно найти человека, плохо относящегося к детям, но у меня прямо пунктик какой-то после той истории: ребенок должен быть накормлен, устроен и в безопасности, и пусть хоть планета на звезду упадет, но это должно быть именно так.

Я развернул экран декодера так, чтобы было видно всем. Странно, что госпитальная этого не сделала, это же инструкция, а они кровью пишутся — это всем известно. Прогнав тест систем, я осторожно уложил свою голову в оголовник аппаратуры. 'Спешка хороша только при ловле блох', — так тащ майор говорит, хотя мне и непонятно, как можно ошибки биоэлектроники ловить в спешке, но он начальник — ему виднее.

Значит, улегся я в ложе, голову в приемник, расслабляюсь... Перед глазами привычная муть настройки, синхронизация и вот... Как током по нервам, иначе и не скажешь — серый, как застывшая фотография, полуразрушенный город. Я знал, что это за город, и какой сейчас год, но знание это было абсолютно невероятно. Таймер указывал, что субъективное время — за час до того, как ребенка нашли. Я же был девочкой Таней из блокадного Ленинграда, да, именно из блокадного и — Ленинграда. Я, конечно, интересовался историей, как и все мы, но само название Ленинград, как имя человека, который предпринял первую попытку сделать человечество мирным и мудрым, давно пылится на страницах истории. Давно это было, очень давно. Однако я отвлекся. Я-девочка не помнила, какое сегодня число, только помнила, что конец января 1942 года.

Тысяча девятьсот. Представляете, что я испытал? Это же четыре века тому! Как так случилось, что она оказалась в нашем времени? Наверное, ответ на этот вопрос нам узнать не суждено...

Город состоял из снега, льда, разрушенных и почти разрушенных зданий, цепочек закутанных людей, несущих воду, черпающих воду... В глаза бросилась очередь... 'За хлебом', — понял я, и в животе неприятно заныло. Кушать хотелось постоянно, было очень-очень холодно, несмотря на бабушкин платок. Бабушка умерла в декабре, она была старая и не смогла выдержать блокаду, я это понимал отчетливо и воспринимал как-то совсем спокойно. Потом умер Миша, это мой-девочки младший братик, с которым она делилась самым дорогим — хлебом, но ему это не помогло. Он заболел и заснул. А вчера заснула мама и я-Таня осталась совсем одна на всю парадную.

Я оглянулся и увидел, что волоку за собой санки, на которых лежит, как мумия, тело, завернутое в простыню. Я не мог-ла зашить ее, потому что очень тяжело и не вижу нитку, и... В этот момент метроном ускоряется, звучит сирена, я еще слышу грохот, но меня приподнимает и несет куда-то, как на волнах... Последнее, что я вижу — надпись белым на закопченной стене дома, рядом с которым я шла: 'Граждане! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ эта сторона улицы наиболее ОПАСНА'. Стало холодно-холодно...

Меня вышвыривает из контакта, и я судорожно дышу, пытаясь отдышаться и успокоить бешено скачущее сердце... Вокруг лица, лица, лица... Лица цвета комбинезонов... Они еще ничего не знали. Да, они видели город, людей, надписи, но они не знали самого главного... Мои губы, словно против воли, шевельнулись и... 'Ее зовут Таней, Танечкой, Танюшей. Таней из января сорок второго года. Тысяча девятьсот сорок второго. Она пришла к нам из того самого Ленинграда'.

Доктор Вавилов.

Сразу видно, что Лешкин специалист — дисциплинированный офицер. Первое, что он сделал, — развернул экран так, чтобы мы все могли видеть. Не знаю, что ожидали увидеть мои коллеги, но я уже что-то подозревал. Вся эта одежда, вид девочки, ее слова не были, не могли быть в нашем времени, среди разумных, давным-давно забывших, что такое войны. Экран показал нам то, что можно увидеть только в восстановленных древних фильмах: полуразрушенный город, изможденных людей, какие-то свертки на обочине. Я не мог понять, что меня так пугает в этих свертках, пока оператор не обернулся, и мы все не увидели, ЧТО везет девочка на старинном предмете, называвшемся 'сани'. Только они были очень маленькие, и тело, а это было именно оно, так и норовило с них упасть. Финальным аккордом прозвучала сирена и та надпись, страшная, по сути своей, надпись на черной стене дома.

Когда оператор вскинулся, заполошенно дыша, под писк датчиков контроля состояния, я был уже готов к тому, что услышу. Двадцатый век и город подвига русского народа. Тот самый город, который переименовывали за эти четыреста лет несколько раз, но в исторических материалах он навсегда оставался Ленинградом. Какая же немыслимая сила перенесла девочку из осажденного города на четыре века вперед?

Пока оператор отдыхал, я решил собрать коллег. Мы расселись за круглым столом, немного ошарашенно глядя друг на друга, и я взял слово.

— Коллеги, так уж получилось, что история той войны мне близка, так как еще мой дед ею увлекался, поэтому я могу сказать, что ни оператор, ни девочка не сумасшедшие, мы действительно видели город Великой Войны. Сергей Викторович, не надо писать длинных запросов в информаторий, просто наберите 'Блокада Ленинграда'. О чем это я? Ах да, нам надо решить, как мы дальше будем вести эту девочку. Случай неординарный и опыта у нас нет. Поэтому нам очень поможет оператор от щитоносцев, как он там, кстати?

— Готовится к новому погружению, — тихо отозвался оператор систем наблюдения.

— Хорошо, тогда я готов выслушать ваши предложения.

Завязалась горячая дискуссия на тему, как нам поставить девочку на ноги. В конце концов, зайдя в тупик, мы решили обратиться к столпам медицинской науки двадцатого века — Маслову, Шабалову, Киселю, Сперанскому, Коплику, Филатову, Журбий. Каждый выбрал себе автора и принялся изучать материал по так называемой 'алиментарной дистрофии', как состояние, в котором находилась Таня, называли в той далекой древности.

— Коллеги, а что происходит с клеткой, не получающей питательных веществ? — внезапно спросила молодая практикантка по имени Лена.

— Вам это разве не рассказывали? — Виталий Ефимович, кардиолог, лучился ехидством, но Лена не обратила на его слова никакого внимания, продолжив: — Но ведь это то же самое! Подумайте, это же физиология!

А ведь девочка права, внезапно понял я. Это же всем известные, можно сказать, элементарные вещи. Я внимательно посмотрел на Лену:

— Знаете что, коллега, а ведь вы правы. Витя, помолчи, девушка абсолютно права, и ты бы сам это понял, если бы подумал. Сделаем так: вести лечение будет наша коллега Лена. Конечно же, с нашей посильной помощью. Ну как, Лена, возьметесь? Не испугаетесь?

— Я... я постараюсь... — тихо-тихо ответила девушка, покраснев от смущения, и уже тверже, смело глядя в глаза: — Я же клятву давала!

Лена Семиверстова

Я еще не совсем доктор на самом деле, только-только диплом защитила на седьмом курсе. Чтобы стать настоящим педиатром, мне надо еще три года работать в больницах, экстренных службах и у безопасников, потому что только у них бывает работа, как они говорят, 'в поле'. Это правило такое, вы не думайте, каждый врач через это проходит, не только я. Правда, мы, педиатры, учимся на год больше, но это правильно, потому что ребенок — это 'динамически изменяющийся организм', так нам на лекциях говорили, и мы должны уметь заменить почти любого коллегу-специалиста. Вот такая сложная, но интересная работа, и знать нужно много-много. Меня иногда спрашивают, не жалею ли я, но как я могу жалеть — это же дети, кто, если не я?

Мысль про клетку мне пришла в голову как-то сама, будто подтолкнул кто, поэтому я и встряла в консилиум, о чем не жалею. Да, я не жалею! Я знаю, как помочь этой девочке из далекого прошлого, потому и иду сейчас к ее блоку. Хотя страшно, конечно, а вдруг ошибусь?

Войдя в блок, я шагнула к саркофагу, где, укрытая бактерицидным полем, спала бледная девочка, вызывающая слезы одним своим видом. Аппаратура блестела желтыми и зелеными огоньками, значит, сейчас жизни ребенка ничего не угрожает. На минуту я задумалась, а надо ли выводить ее из сна, который сохраняет ее психику от новых потрясений. Надо будет обязательно поговорить с психиатрами и не забыть снять блокировку импульсов голода, когда чуть окрепнет. Чуть дрожащими от волнения пальцами я принялась вводить программу. Так, аминокислоты, белки, соли, витамины — это прямо в кровь, компенсация с небольшим переизбытком, вот так, правильно. Хорошо, когда машина сама все может посчитать, не то, что в древности... Ах да, еще надо кровь чистить от продуктов аутораспада и на постоянный контроль. Я включила круглосуточную трансляцию цифр на мой комм, чтобы даже когда сплю, и связалась с коллегой Вавиловым:

— Извините за беспокойство, я забыла спросить, а где я буду спать? Мне бы не хотелось далеко отлучаться от пациентки...

— Ах, молодец, девочка! Не беспокойся, все тебе сейчас организуют...

========== Глава 3. ==========

Связь прервалась, и я, радостная оттого, что все быстро решается, принялась заниматься абсолютно бессмысленным делом — сидеть возле саркофага. Почему бессмысленным? Ну, как вам сказать — приборы и кибермозг бокса все равно среагируют быстрее. Но я не могла просто уйти, мне хотелось взять девочку за руку, чем-то поддержать ее. В этот момент со мной связался оператор щитоносных:

— Доктор, лейтенант Савичев, безопасность. Я бы хотел попробовать более глубокое погружение, вы как, не против?

— Я не против, конечно, работайте, лейтенант.

Конечно же, я была совершенно не против: его погружения, несмотря на всю опасность, давали нам возможность получше понять девочку, узнать ее историю, возможно, чуть приоткрыть завесу тайны над ее появлением. Я открыла экран на своем комме и, воспользовавшись Правом Врача, подключилась в неполный контакт. На экране мелькнули уже знакомые картины, потом застывшими фотографиями замелькали кадры памяти, отматывая время назад...

Вот изображение зафиксировалось. Тане семь лет. Яркий солнечный день, будто озаренный волшебным светом. Рядом идет какая-то женщина, видимо, мать. Она радостно улыбается и что-то говорит Тане. В руке девочки виден огромный букет цветов, в кадр попадает часть одежды, больше всего похожей на какую-то униформу, так как вокруг очень много детей с цветами, идущих куда-то. Наконец появляется цель — красивое здание, в воспоминаниях ребенка будто овеянное чем-то серебристым с маленькими звездочками. Прямо у входа — красное полотно, на котором были заметны буквы, складывающиеся в слова 'Добро пожаловать' и — самое главное — 'школа'. Это же начальная ступень обучения, поняла я. Странная какая, но ведь столько лет прошло!

Большая комната, в которой ровными рядами стоят старинные столы, выглядящие так, будто стол и стул — одно целое. Мне неожиданно вспомнилось слово 'парта', устаревшее слово рабочего места ученика. Я потом в информатории проверила — действительно, это 'парта'. Абсолютно неорганизованно дети заполонили комнату и уселись за 'парты'. Таня сидела на втором ряду в центре, ей были отлично видны ее коллеги и коричневый экран по центру. В комнату зашла молодая девушка, улыбнулась и что-то сказала детям, после чего взяла белый камушек в руку и написала прямо на экране слово 'Первоклассник'.

Парк, полный деревьев и радостно скачущей детворы. Таня идет, держась за руки мужчины и уже знакомой женщины. Наверное, это папа и мама, потом спрошу лейтенанта. Чувствуется, с какой любовью и нежностью смотрят они на нее. Мне самой стало тепло и радостно от этой картины. Потом еще круглая большая штука, с которой свисали веревки со стульями. Дети и взрослые рассаживались на этих стульях, радостно улыбаясь. Девочка тоже была усажена и привязана к стулу, а потом... Сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, быстрее... Все завертелось, закружилось, и даже неполный интерфейс передал счастье девочки и радость полета...

Я вижу белое здание, возле которого много мужчин, а в окнах женщины, что-то показывающие им. Внимание Тани приковано к окну на втором этаже, где ее мама показывает ей небольшой сверток, а Таня подпрыгивает от радости. Из здания выходит пожилая женщина в белом платье и ворчит. Вокруг много людей в белых одеяниях со странными головными уборами, причем только женщины. Наверное, это госпиталь!

Летний день, солнце светит ярко, но вокруг как-то не так все, люди все серьезные, печальные, напряженные. Большая толпа собирается вокруг столба с черным раструбом сверху, и в этот момент воспоминания девочки будто покрываются серой пылью.

Еще картина — идут люди с вертикальными длинными... штуковинами, при ходьбе образуя прямоугольник, и шаг делают одновременно. У такого типа ходьбы было свое название, только не помню какое... Иноходь, что ли? Они все одеты одинаково. Напротив Тани присел на колено ее, видимо, отец, одетый чуть иначе, чем остальные. На нем была шапка такая, с козырьком, зеленая рубашка и синие штаны, заправленные в черные высокие ботинки. Я не увидела шнурков, наверное, они имели какую-то застежку, иначе как же их снимали? Он поцеловал Таню, повернулся и ушел. Почему-то ей запомнился этот момент — уходящий куда-то вдаль отец и толпы идущих странным шагом людей. Изображение затуманилось, потом детские ладошки закрыли глаза, и интерфейс передал тоску и страх. Я вдруг поняла — ребенок плачет. От осознания этого факта я вскочила, случайно отключив интерфейс, и хотела уже кинуться к Тане, но тут явил себя голос разума — 'Это ее память, это прошлое...'