Девочка из ниоткуда

========== Глава 1. ==========

...На Невском надписи пестрели.

Кричала каждая стена:

'Внимание! При артобстреле

Опасна эта сторона!'

Михаил Дудин

...Внезапно всепоглощающий холод куда-то исчез. 'Вот она какая, смерть, — подумала Таня, — теплая... Наверное, я скоро увижу маму...'

— Сограждане, что это с ребенком? Почему она лежит? — неожиданно ворвались какие-то голоса, прозвучавшие очень громко, так громко, что Таня открыла глаза от неожиданности. Вокруг было... странно. Множество людей, одетых совсем не по-зимнему, обступили ее со всех сторон. Рядом с ней стояла пожилая тетя в нарядном полурастегнутом пальто и бережно пыталась развернуть платок, которым была укутана Таня. Вокруг высился незнакомый мир, будто стеклянные стрелы зданий, летали непонятные диски и шары, все было странным и совсем незнакомым. 'Наверное, это рай', — вспомнила девочка рассказы бабушки.

— Кто ты, ребенок? Как тебя зовут? Ты меня понимаешь? — с каким-то странным акцентом спрашивала тетя, у нее был добрый, хоть и излишне громкий, голос, в котором слышалась нешуточная тревога.

— Боже мой, какой же он легкий! Он, наверное, болен? — вопрошала незнакомая тетя, тыкая пальчиком во что-то, похожее на кусок стекла. — Альтаир? У нас тут очень странный ребенок нашелся, возможно, ему нужна помощь...

В этот момент перед глазами Тани все внезапно закружилось, потемнело, и она будто провалилась в бесконечную черную воронку, не слыша крика незнакомой тети...

Сигнал общей тревоги прозвучал, как всегда, неожиданно, и Саша, чуть не пролив на себя горячий кофий, вскочил с кресла, нажимая кнопку ответа.

— На связи! — выдохнул он.

— Александр, у нас красный-раз в мегаполисе. Найден истощенный ребенок, появившийся неизвестно откуда, в странной одежде, вылетай немедленно и возьми...

Саша дальше не слушал. Происходило то, что не могло случиться никогда в нашем современном городе, с его системами оповещения, наблюдения и связи, но... произошло. 'Ребенок в опасности' — есть ли страшнее слова для любого разумного существа? Флатгер, по старинке называемый 'таблеткой', рванул в небо, как боевой катер, распугивая мирно летящих по своим делам обывателей сигналом высокой опасности. Дорога заняла считанные минуты, все-таки централизация расположений поисково-спасательных служб сказывалась.

Мгновенно определившись по большой концентрации разумных с местом 'события', водитель спикировал с неба на площадку подобно атакующему коршуну. В белом форменном комбинезоне из флатгера вылетел доктор Александр Войсневский, двадцати семи лет от роду, недавний выпускник Академии Медицины. Глазам его предстала абсолютно невозможная картина: больше всего напоминая сверток старого тряпья, замотанный в какое-то невообразимое одеяние, на руках пожилой дамы, в которой легко угадывалась Виктория Карловна, известный педагог, лежал... ребенок?

Аккуратно приняв ребенка в мобильный комплекс и ошарашенно глядя на мгновенно зажегшийся пульсирующий огонек реаниматора, Саша обескураженно спросил:

— Как же так? Откуда ты появилась, девочка?

Прибор с беспристрастностью, свойственной только машинам, сообщал, что в нем находится крайне недокормленная девочка предположительно восьми лет от роду и... неизвестная на Земле, чего не могло быть даже теоретически.

Вот уже сотню лет все дети обязательно регистрировались в специальной системе и не могли потеряться от слова 'вообще', да и не терялись дети давненько уже. Но одежда из натуральной шерсти, как определил прибор, говорила о том, что ребенок прибыл очень издалека, при этом не проходил послеполетный контроль и вообще возник в этом месте словно из воздуха.

Виктория Ильинична, отлично читающая показания медицинских приборов, выглядела не лучше Саши, ибо на ее глазах происходило то, чего не могло быть никогда. Неизвестный ребенок, весящий... да не весящий почти, как будто не кормили ее никогда, или она долго голодала, но как может ребенок в обозримой галактике — голодать? Планета, да и все человечество, давно уже забыли, что такое — голодать, потому-то и смотрели друг на друга врач и педагог в полнейшем изумлении.

Напряженное молчание прервал реанимационный блок, порекомендовавший избавить ребенка от одежды, и Саша, как его учили, аккуратно вскрыл настоящий скафандр одежды автоножом. Открывшееся тело больше всего напоминало скелет из анатомического театра и было весьма грязно, что, впрочем, быстро исправил реанимаблок, укрыв беззащитное тело нежной пеной. Прозвучал еще один требовательный сигнал, и Саша, запрыгнув в 'таблетку', унесся в направлении госпиталя ВКС, надиктовывая по дороге сообщение для своей службы.

Надо сказать, что, несмотря на исключительную редкость ситуации, экстренные службы Земли сработали, как единый организм: флатгеру дали 'зеленый коридор' на весь многокилометровый маршрут, несмотря на то, что диспетчер недоумевал, почему Альтаир не воспользовался системой ТП, однако — врачу виднее. Эту простую истину знали все сотрудники всех служб, о том же говорили и инструкции.

Во время полета молодой врач не отрывал глаз от панели реаниматора, на которой появлялись все новые данные: авитаминоз, гипонатримия, гипокальцемия, цинга, кахесия, дистрофия и самое невероятное — отсутствие прививки биоблокады. Это значило, что ребенок мог легко заболеть любой из известных человечеству болезней. Это было совершенно невозможно. Опять это слово — 'невозможно'... Человечество в XXV веке давно уже забыло о самом понятии детских болезней, с тех пор, как в две тысячи сорок первом году профессор Постоленский создал сыворотку биоблокады, исключившую 'простые' заболевания на многие годы.

Саша понимал, что с ребенком произошло что-то невозможно страшное, поэтому он, неотрывно глядя на красный мигающий огонек статуса пациента, набрал на сенсорке запрос в службу безопасности... Реакция последовала незамедлительно: 'Альтаир-17, ваш запрос приняли, наши сотрудники будут ждать вас в госпитале ВКС'.

Принявшие борт врачи были шокированы и растеряны: ребенок был в жутком состоянии, впрочем, состояние растерянности быстро прошло — дело взял в свои руки глава Экстренной Службы, прибывший в Госпиталь по срочному вызову. Быстро распределив коллег, он управлял работой с изяществом пианиста, играющего сложную пьесу. Сашу же будто все забыли, и он остался в одиночестве, держа в руках странную одежду ребенка. В этот момент к нему подошли двое.

— Доктор Войсневский? — спокойно спросил старший. Саша обернулся:

— Да, это я.

— Пройдемте, доктор.

Не надо было быть 'семи пядей во лбу', как говаривали Древние, чтобы понять, что это — безопасники. Пара выглядела сошедшей с древних полотен: умные, чуточку усталые глаза, прямой открытый взгляд, однотипные комбинезоны с маленьким алым щитом и характерная кобура нелетальника. Да и их любимая фраза, пронесенная через века...

— Это ее одежда? Вы позволите? — поинтересовался один из безопасников и, не слушая ответа, аккуратно забрал вещи, попутно ощупывая и разглядывая их.

— Виталий... — предупреждающе начал второй, но безопасник, названный Виталием, лишь кивнул.

— Доктор, расскажите нам, пожалуйста, все подробности вашего вызова, — тихо попросил безымянный сотрудник.

— С самого начала? — почему-то спросил Саша и, отвечая на кивок, начал рассказывать:

— Понимаете, у меня был перерыв, но внезапно передали красный-один, вы же знаете, что такое красный-один? — и, дождавшись кивка, постарался сосредоточиться.

— Я скакнул в таблетку и рванул. А там море народа и Виктория Карловна. Да, та самая, — видя, как переглянулись безопасники, подтвердил Саша. — А у нее на руках сверток такой странный. Ни за что бы не подумал, что это может быть человек, вот. А потом я ее в реаниматор, а он говорит, что девочка, а я снял одежду, так положено по инструкции, реаниматор зажег красный огонь, и я полетел. Вы представляете, она словно скелетик маленький, я такие только на голо видел, откуда же она? Что с ней вышло? А пока летели, я вам позвонил, ну и вот... А нас Виктория Карловна вызвала и еще говорила, что одежда очень холодная, как из морозильного... Но такого же не бывает? — с надеждой посмотрел он на 'щитоносцев'.

Безопасники выглядели растерянными, но, быстро взяв себя в руки, они двинулись в сторону прохода, куда унесся реанимаблок в сопровождении врачей, однако им преградили дорогу роботы бакзащиты: 'Туда нельзя. Проход запрещен'...

Для дежурного оператора мнемографа ситуация не была чем-то экстраординарным, она включилась в воспоминания девочки за час до описываемых событий, привычно развернув экран мнемографа, но дальше что-то пошло не так. Плачущую женщину отсоединила система безопасности, мгновенно включив сигнал тревоги. Зрелище, открывшееся подоспевшим коллегам, было не просто запредельным... С глазами, полными душевной боли, и медленно, на глазах, седеющими волосами, женщина производила страшное, просто ужасное впечатление... А ведь она пережила с ребенком всего лишь последний час, что же испытала сама девочка? Сознание, наконец, покинуло женщину, и оцепеневшие врачи зашевелились, унося в себе единственное переданное им знание: 'Таня! Ее зовут Таня!'

Таня открыла глаза. Ей приснилось, что ее звала мама, но, проснувшись и попробовав радостно кинуться к маме, она вспомнила. Мамы больше нет, и братика нет... и сестрички, маленькой задорной Маши тоже... И сама Таня, наверное, умерла. Нет, не потому, что исчез всепроникающий холод, не потому, что куда-то испарился голод, но вокруг не было той тяжелой атмосферы горя, в которой она жила вот уже больше двухсот дней...

Над ней появилось незнакомое лицо, и нежный, добрый, какой-то теплый голос произнес: 'Здравствуй, Таня, как ты себя чувствуешь?' Это было, как в детстве, и этот странный голос напомнил Тане о том времени, когда они ходили с мамой и папой в парк и ели там мороженное. И катались на карусели. А потом пришла война...

— Скажите, пожалуйста, а мама тоже тут? Когда я смогу ее увидеть?

Этот, казалось бы, простой вопрос вызвал некоторое замешательство у странной тети. Таня, наверное, сама не понимала, почему тетя странная. Вот странная — и все тут.

— Девочка, а ты можешь описать нам свою маму? Мы ее обязательно найдем, — это был уже совсем другой голос, сильный и твердый, как голос Молотова тем страшным днем...

— Моя мама... Она самая хорошая, самая сильная, поэтому и держалась долго. Скажите, она здесь? У вас? В раю?..

Последняя фраза девочки будто заморозила палату. Замерли все. Даже до самого простого санробота, казалось, дошел смысл Таниного вопроса...

— В раю? Почему ты думаешь, что ты в раю? — осторожно спросила Лидия Михайловна, которая была детским психологом и оттого первой пришла в себя.

— Ну, а где же еще? Тут же тепло, светло, кушать не хочется, значит, я тоже умерла. Бабушка говорила, что мы все попадем в рай, где светло, тепло и всегда много хлеба! Я была хорошей девочкой, честное пионерское, даже отдавала свой хлеб Мише, но он все равно умер... стал совсем слабенький и умер.

От этих по-настоящему страшных слов, произнесенных обыденно, но с какой-то затаенной надеждой на чудо, людям, собравшимся в помещении, стало... холодно и как-то жутко. Никто из них даже представить себе не мог, что когда-нибудь услышит столь страшные слова, отдающие Темными Веками, о которых они знали только по школьным урокам. Но одно дело услышать, пусть даже увидеть в школе, совсем другое же — произнесенное маленьким еще, по сути, ребенком.

— Почему же вы молчите? Мама не тут? Но почему? Почему?! Она нам отдавала все, она все-все для нас делала, я жила, потому что была мама, почему, за что она не здесь? — ребенок все больше впадал в неуправляемую истерику, когда реанимационный блок предупреждающе полыхнул целым рядом красных огней, отсекая бьющуюся девочку от врачей в попытке защитить ребенка от... людей?

В этот момент сердце ребенка не выдержало свалившегося на него напряжения и, набрав кровь для следующего толчка, замерло в неустойчивом равновесии... Тягучий звук сирены заставил стены задрожать и, остановившиеся, не верящие своим ушам люди вновь пришли в движение, руководя автоматами реанимации.

Тягучий, тревожный звук пронзил стены, его слышали на многих этажах недоумевающие люди, под него бежали со всех ног люди в белых комбинезонах, от него становилось тоскливо на душе.

Саша, уже устремившийся к 'таблетке' пораженно замер, вслушиваясь в хорошо знакомый ему по тренировкам звук. Высшая опасность — разумному грозит гибель, вот что означал этот звук. Конечно же, Саша побежал в направлении звука. Нет, не потому, что мог или не мог чем-то помочь, ответ на самом деле очень прост — он привык реагировать только так, очень уж хорошо учили современных врачей.

Внезапно звук оборвался, оставив после себя почти абсолютную тишину, в которой был хорошо слышен мягкий шорох обуви бегущих людей.

========== Глава 2. ==========

— Есть пульс!

Во все времена этот возглас означал победу. Очередную победу человека над смертью. Очередную спасенную жизнь. Так было и сейчас, когда замершее на несколько минут детское сердце сначала будто неохотно, а затем все смелее и мощнее забилось, гоня кровь по сосудам, заставляя организм вновь просыпаться и работать. Немного посовещавшись, все свидетели вспышки девочки решили, что для нее безопаснее будет, если она поспит.

Ведущий педиатр госпиталя решил все же, что необходимо узнать, почему и отчего сказаны были эти страшные слова. Однако узнать это можно было только с помощью аппарата мнемодекодирования, который для краткости неправильно называли мнемографом. Но предыдущая попытка уже закончилась провалом и госпитализацией оператора, чего не случалось никогда на его памяти, да и в архивах ничего на эту тему написано не было. Тогда он решил связаться со своим старым другом.

— Безопасность.

— Дежурный Скворцов. Чем мы можем вам помочь? — стандартная фраза оператора тем не менее оказала успокаивающее действие.

— Вавилов беспокоит, из ЦГ ВКС. Могу я поговорить с полковником Валиным?

— Да, конечно, переключаю...

Потянулись секунды ожидания. Безопасность, или 'щитоносцы', как их еще называли, была организацией, сохранившей дисциплину и суровый порядок с совершенно незапамятных времен. С тех же времен пошли и странно звучащие для современного уха звания. Как ни странно, для такого безусловно занятого человека, как глава службы Дальней Разведки, ожидание долго не продлилось. Звонкий щелчок и энергичное: 'Внимательно!' означали, что полковника нашли, как говорится в безопасности, 'в поле', то есть вне кабинета.

— Лешка, привет! — радостно поздоровался врач.

— О! Кого слышат мои уши! Кого не видят пока мои глаза! Паша, ты ли это? — Валин, как всегда, был несколько старомоден в оборотах и выражениях. — Ты, небось, насчет своего найденыша?

Разведчик не был бы разведчиком, если бы не узнавал все новости до инфоров, не правда ли? В данном случае Валин просто не любил сюрпризов — любых. И, конечно же, он знал о найденной девочке, о которой уже час рассказывали все каналы инфоров, включая развлекательные и учебные. Все-таки оставался маленький шанс на то, что девочка просто прилетела с родителями на Землю, хотя доктор Вавилов в такой шанс уже не верил.

— Слушай, Леш, тут такое дело... — осторожно начал врач. — Ты говорил как-то, что у тебя есть специалисты-мнемографы. Они как, устойчивые?

— В чем дело? — мгновенно подобрался офицер.

— Понимаешь, у нас дежурная оказалась на 107мом после сеанса, причем аварийно завершенного, плюс девочка остановилась, когда ей, видимо, вспомнилось... — он еще помялся и решил спросить прямо. — У тебя есть такой, что выдержит? Там что-то непонятное и, кажется, НЕВЕДОМОЕ.

Услышав явно выделенное слово, офицер задумался...

— Паш, давай так, я тебе пришлю человека, только учти — он очень трепетно относится к детям, была у нас тут одна история... Короче — без вашего медицинского юмора, хорошо?

— Да как можно, Леш, серьезная же проблема...

Перекинувшись еще парочкой ничего не значащих фраз, они закончили разговор, а вызванный по тревоге лейтенант безопасности Савичев полетел в Госпиталь.

Лейтенант Савичев.

Какой-то странный вызов, да еще и в госпиталь. Я, конечно, без ложной скромности, один из лучших мнемографов, но в госпиталь? Что у них там такое случилось, с чем не справились свои? Нет, инфор я смотрел, про странную девочку слышал, конечно, но я и предположить не мог, через что ей пришлось пройти, прежде чем она была перенесена к нам. Расскажу по порядку.

Вызов был срочный, причем пришел не по нашей линии, а аж от начальника ДР, что ни в какие рамки, честно я вам доложу, не лезет. Такое нарушение субординации, за всю историю, насколько я знаю, совсем не случалось. Прилетел я, значит, в госпиталь, и меня сразу взяли в оборот медики из психиатрии. Рассказали о том, что случилось с дежурной, показали мирно спящую девочку... Бог ты мой, я такое только на древних картинах видел — сущий скелет, обтянутый кожей. Как увидел, так сразу понял, почему я — все из-за моего отношения к детям. В наш век трудно найти человека, плохо относящегося к детям, но у меня прямо пунктик какой-то после той истории: ребенок должен быть накормлен, устроен и в безопасности, и пусть хоть планета на звезду упадет, но это должно быть именно так.

Я развернул экран декодера так, чтобы было видно всем. Странно, что госпитальная этого не сделала, это же инструкция, а они кровью пишутся — это всем известно. Прогнав тест систем, я осторожно уложил свою голову в оголовник аппаратуры. 'Спешка хороша только при ловле блох', — так тащ майор говорит, хотя мне и непонятно, как можно ошибки биоэлектроники ловить в спешке, но он начальник — ему виднее.

Значит, улегся я в ложе, голову в приемник, расслабляюсь... Перед глазами привычная муть настройки, синхронизация и вот... Как током по нервам, иначе и не скажешь — серый, как застывшая фотография, полуразрушенный город. Я знал, что это за город, и какой сейчас год, но знание это было абсолютно невероятно. Таймер указывал, что субъективное время — за час до того, как ребенка нашли. Я же был девочкой Таней из блокадного Ленинграда, да, именно из блокадного и — Ленинграда. Я, конечно, интересовался историей, как и все мы, но само название Ленинград, как имя человека, который предпринял первую попытку сделать человечество мирным и мудрым, давно пылится на страницах истории. Давно это было, очень давно. Однако я отвлекся. Я-девочка не помнила, какое сегодня число, только помнила, что конец января 1942 года.

Тысяча девятьсот. Представляете, что я испытал? Это же четыре века тому! Как так случилось, что она оказалась в нашем времени? Наверное, ответ на этот вопрос нам узнать не суждено...

Город состоял из снега, льда, разрушенных и почти разрушенных зданий, цепочек закутанных людей, несущих воду, черпающих воду... В глаза бросилась очередь... 'За хлебом', — понял я, и в животе неприятно заныло. Кушать хотелось постоянно, было очень-очень холодно, несмотря на бабушкин платок. Бабушка умерла в декабре, она была старая и не смогла выдержать блокаду, я это понимал отчетливо и воспринимал как-то совсем спокойно. Потом умер Миша, это мой-девочки младший братик, с которым она делилась самым дорогим — хлебом, но ему это не помогло. Он заболел и заснул. А вчера заснула мама и я-Таня осталась совсем одна на всю парадную.

Я оглянулся и увидел, что волоку за собой санки, на которых лежит, как мумия, тело, завернутое в простыню. Я не мог-ла зашить ее, потому что очень тяжело и не вижу нитку, и... В этот момент метроном ускоряется, звучит сирена, я еще слышу грохот, но меня приподнимает и несет куда-то, как на волнах... Последнее, что я вижу — надпись белым на закопченной стене дома, рядом с которым я шла: 'Граждане! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ эта сторона улицы наиболее ОПАСНА'. Стало холодно-холодно...

Меня вышвыривает из контакта, и я судорожно дышу, пытаясь отдышаться и успокоить бешено скачущее сердце... Вокруг лица, лица, лица... Лица цвета комбинезонов... Они еще ничего не знали. Да, они видели город, людей, надписи, но они не знали самого главного... Мои губы, словно против воли, шевельнулись и... 'Ее зовут Таней, Танечкой, Танюшей. Таней из января сорок второго года. Тысяча девятьсот сорок второго. Она пришла к нам из того самого Ленинграда'.

Доктор Вавилов.

Сразу видно, что Лешкин специалист — дисциплинированный офицер. Первое, что он сделал, — развернул экран так, чтобы мы все могли видеть. Не знаю, что ожидали увидеть мои коллеги, но я уже что-то подозревал. Вся эта одежда, вид девочки, ее слова не были, не могли быть в нашем времени, среди разумных, давным-давно забывших, что такое войны. Экран показал нам то, что можно увидеть только в восстановленных древних фильмах: полуразрушенный город, изможденных людей, какие-то свертки на обочине. Я не мог понять, что меня так пугает в этих свертках, пока оператор не обернулся, и мы все не увидели, ЧТО везет девочка на старинном предмете, называвшемся 'сани'. Только они были очень маленькие, и тело, а это было именно оно, так и норовило с них упасть. Финальным аккордом прозвучала сирена и та надпись, страшная, по сути своей, надпись на черной стене дома.

Когда оператор вскинулся, заполошенно дыша, под писк датчиков контроля состояния, я был уже готов к тому, что услышу. Двадцатый век и город подвига русского народа. Тот самый город, который переименовывали за эти четыреста лет несколько раз, но в исторических материалах он навсегда оставался Ленинградом. Какая же немыслимая сила перенесла девочку из осажденного города на четыре века вперед?

Пока оператор отдыхал, я решил собрать коллег. Мы расселись за круглым столом, немного ошарашенно глядя друг на друга, и я взял слово.

— Коллеги, так уж получилось, что история той войны мне близка, так как еще мой дед ею увлекался, поэтому я могу сказать, что ни оператор, ни девочка не сумасшедшие, мы действительно видели город Великой Войны. Сергей Викторович, не надо писать длинных запросов в информаторий, просто наберите 'Блокада Ленинграда'. О чем это я? Ах да, нам надо решить, как мы дальше будем вести эту девочку. Случай неординарный и опыта у нас нет. Поэтому нам очень поможет оператор от щитоносцев, как он там, кстати?

— Готовится к новому погружению, — тихо отозвался оператор систем наблюдения.

— Хорошо, тогда я готов выслушать ваши предложения.

Завязалась горячая дискуссия на тему, как нам поставить девочку на ноги. В конце концов, зайдя в тупик, мы решили обратиться к столпам медицинской науки двадцатого века — Маслову, Шабалову, Киселю, Сперанскому, Коплику, Филатову, Журбий. Каждый выбрал себе автора и принялся изучать материал по так называемой 'алиментарной дистрофии', как состояние, в котором находилась Таня, называли в той далекой древности.

— Коллеги, а что происходит с клеткой, не получающей питательных веществ? — внезапно спросила молодая практикантка по имени Лена.

— Вам это разве не рассказывали? — Виталий Ефимович, кардиолог, лучился ехидством, но Лена не обратила на его слова никакого внимания, продолжив: — Но ведь это то же самое! Подумайте, это же физиология!

А ведь девочка права, внезапно понял я. Это же всем известные, можно сказать, элементарные вещи. Я внимательно посмотрел на Лену:

— Знаете что, коллега, а ведь вы правы. Витя, помолчи, девушка абсолютно права, и ты бы сам это понял, если бы подумал. Сделаем так: вести лечение будет наша коллега Лена. Конечно же, с нашей посильной помощью. Ну как, Лена, возьметесь? Не испугаетесь?

— Я... я постараюсь... — тихо-тихо ответила девушка, покраснев от смущения, и уже тверже, смело глядя в глаза: — Я же клятву давала!

Лена Семиверстова

Я еще не совсем доктор на самом деле, только-только диплом защитила на седьмом курсе. Чтобы стать настоящим педиатром, мне надо еще три года работать в больницах, экстренных службах и у безопасников, потому что только у них бывает работа, как они говорят, 'в поле'. Это правило такое, вы не думайте, каждый врач через это проходит, не только я. Правда, мы, педиатры, учимся на год больше, но это правильно, потому что ребенок — это 'динамически изменяющийся организм', так нам на лекциях говорили, и мы должны уметь заменить почти любого коллегу-специалиста. Вот такая сложная, но интересная работа, и знать нужно много-много. Меня иногда спрашивают, не жалею ли я, но как я могу жалеть — это же дети, кто, если не я?

Мысль про клетку мне пришла в голову как-то сама, будто подтолкнул кто, поэтому я и встряла в консилиум, о чем не жалею. Да, я не жалею! Я знаю, как помочь этой девочке из далекого прошлого, потому и иду сейчас к ее блоку. Хотя страшно, конечно, а вдруг ошибусь?

Войдя в блок, я шагнула к саркофагу, где, укрытая бактерицидным полем, спала бледная девочка, вызывающая слезы одним своим видом. Аппаратура блестела желтыми и зелеными огоньками, значит, сейчас жизни ребенка ничего не угрожает. На минуту я задумалась, а надо ли выводить ее из сна, который сохраняет ее психику от новых потрясений. Надо будет обязательно поговорить с психиатрами и не забыть снять блокировку импульсов голода, когда чуть окрепнет. Чуть дрожащими от волнения пальцами я принялась вводить программу. Так, аминокислоты, белки, соли, витамины — это прямо в кровь, компенсация с небольшим переизбытком, вот так, правильно. Хорошо, когда машина сама все может посчитать, не то, что в древности... Ах да, еще надо кровь чистить от продуктов аутораспада и на постоянный контроль. Я включила круглосуточную трансляцию цифр на мой комм, чтобы даже когда сплю, и связалась с коллегой Вавиловым:

— Извините за беспокойство, я забыла спросить, а где я буду спать? Мне бы не хотелось далеко отлучаться от пациентки...

— Ах, молодец, девочка! Не беспокойся, все тебе сейчас организуют...

========== Глава 3. ==========

Связь прервалась, и я, радостная оттого, что все быстро решается, принялась заниматься абсолютно бессмысленным делом — сидеть возле саркофага. Почему бессмысленным? Ну, как вам сказать — приборы и кибермозг бокса все равно среагируют быстрее. Но я не могла просто уйти, мне хотелось взять девочку за руку, чем-то поддержать ее. В этот момент со мной связался оператор щитоносных:

— Доктор, лейтенант Савичев, безопасность. Я бы хотел попробовать более глубокое погружение, вы как, не против?

— Я не против, конечно, работайте, лейтенант.

Конечно же, я была совершенно не против: его погружения, несмотря на всю опасность, давали нам возможность получше понять девочку, узнать ее историю, возможно, чуть приоткрыть завесу тайны над ее появлением. Я открыла экран на своем комме и, воспользовавшись Правом Врача, подключилась в неполный контакт. На экране мелькнули уже знакомые картины, потом застывшими фотографиями замелькали кадры памяти, отматывая время назад...

Вот изображение зафиксировалось. Тане семь лет. Яркий солнечный день, будто озаренный волшебным светом. Рядом идет какая-то женщина, видимо, мать. Она радостно улыбается и что-то говорит Тане. В руке девочки виден огромный букет цветов, в кадр попадает часть одежды, больше всего похожей на какую-то униформу, так как вокруг очень много детей с цветами, идущих куда-то. Наконец появляется цель — красивое здание, в воспоминаниях ребенка будто овеянное чем-то серебристым с маленькими звездочками. Прямо у входа — красное полотно, на котором были заметны буквы, складывающиеся в слова 'Добро пожаловать' и — самое главное — 'школа'. Это же начальная ступень обучения, поняла я. Странная какая, но ведь столько лет прошло!

Большая комната, в которой ровными рядами стоят старинные столы, выглядящие так, будто стол и стул — одно целое. Мне неожиданно вспомнилось слово 'парта', устаревшее слово рабочего места ученика. Я потом в информатории проверила — действительно, это 'парта'. Абсолютно неорганизованно дети заполонили комнату и уселись за 'парты'. Таня сидела на втором ряду в центре, ей были отлично видны ее коллеги и коричневый экран по центру. В комнату зашла молодая девушка, улыбнулась и что-то сказала детям, после чего взяла белый камушек в руку и написала прямо на экране слово 'Первоклассник'.

Парк, полный деревьев и радостно скачущей детворы. Таня идет, держась за руки мужчины и уже знакомой женщины. Наверное, это папа и мама, потом спрошу лейтенанта. Чувствуется, с какой любовью и нежностью смотрят они на нее. Мне самой стало тепло и радостно от этой картины. Потом еще круглая большая штука, с которой свисали веревки со стульями. Дети и взрослые рассаживались на этих стульях, радостно улыбаясь. Девочка тоже была усажена и привязана к стулу, а потом... Сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, быстрее... Все завертелось, закружилось, и даже неполный интерфейс передал счастье девочки и радость полета...

Я вижу белое здание, возле которого много мужчин, а в окнах женщины, что-то показывающие им. Внимание Тани приковано к окну на втором этаже, где ее мама показывает ей небольшой сверток, а Таня подпрыгивает от радости. Из здания выходит пожилая женщина в белом платье и ворчит. Вокруг много людей в белых одеяниях со странными головными уборами, причем только женщины. Наверное, это госпиталь!

Летний день, солнце светит ярко, но вокруг как-то не так все, люди все серьезные, печальные, напряженные. Большая толпа собирается вокруг столба с черным раструбом сверху, и в этот момент воспоминания девочки будто покрываются серой пылью.

Еще картина — идут люди с вертикальными длинными... штуковинами, при ходьбе образуя прямоугольник, и шаг делают одновременно. У такого типа ходьбы было свое название, только не помню какое... Иноходь, что ли? Они все одеты одинаково. Напротив Тани присел на колено ее, видимо, отец, одетый чуть иначе, чем остальные. На нем была шапка такая, с козырьком, зеленая рубашка и синие штаны, заправленные в черные высокие ботинки. Я не увидела шнурков, наверное, они имели какую-то застежку, иначе как же их снимали? Он поцеловал Таню, повернулся и ушел. Почему-то ей запомнился этот момент — уходящий куда-то вдаль отец и толпы идущих странным шагом людей. Изображение затуманилось, потом детские ладошки закрыли глаза, и интерфейс передал тоску и страх. Я вдруг поняла — ребенок плачет. От осознания этого факта я вскочила, случайно отключив интерфейс, и хотела уже кинуться к Тане, но тут явил себя голос разума — 'Это ее память, это прошлое...'

Это было ее прошлым и я ничего не могла сделать. От этой мысли у меня самой слезы навернулись на глаза...

Я проверила еще раз состояние ребенка и показания датчиков, кинула взгляд на экран, на котором застыл последний кадр, и побежала к лейтенанту. Если мне так... грустно, каково ему?..

Лейтенант Савичев.

Меня опять выкинуло, но тут я уже был сам виноват. Меня так сильно поразила сцена прощания девочки с ее отцом, что я не сдержал слез. Картины ее памяти, где-то веселые, где-то грустные, никогда не были еще такими тоскливо-страшными. Таня плакала, и я плакал вместе с ней. Ей было очень страшно, даже страшнее, чем в тот день, когда из репродукторов раздалось: 'Граждане и гражданки Советского Союза...'

Ко мне подбежала Лена, молодая девушка-практикантка, вся в слезах:

— Ты как? Ты в порядке?

Столько заботы и тревоги было в словах этой юной, еще ничего не видевшей в своей жизни девчонки, что как-то само собой получилось, что я обнял ее. Она, как ни странно, не сопротивлялась, хотя я нарушил ее личное пространство, напротив, она как-то задушенно всхлипнула и расплакалась.

Я не знаю, как надо утешать девушек, поэтому я принялся утешать ее, как утешают маленьких девочек. Тихо рассказывая всякую чушь, поглаживая по голове, давая выплакаться... Наверное, она воспользовалась неполным интерфейсом, поэтому и 'поймала', как у нас говорят, частичку переживаний девочки. Так мы и стояли, может, пять минут, а может, и целый час.

Рыдания перешли в фазу всхлипываний, я утер слезы девушки, приговаривая: 'Ну не надо, видишь, и так бывает, не плачь, это все прошлое, история...' Девушка, наконец, успокоилась и, словно нехотя, освободилась, отошла на шаг, пробормотав 'Спасибо'. Повернулась и ушла в сторону блока, а я тяжело вздохнул и снова опустился в ложе. Предстояло просмотреть, как я подозревал, самые сильные и страшные моменты жизни девочки.

Война... Мы давно забыли, что означает это слово, а тут речь шла не просто о войне, а о последней Великой Войне, в которой участвовал весь мир и которая велась за выживание русского народа. Никогда больше, ни до, ни после, вопрос так не ставился. Да, я знал об этой войне, семейная традиция, но я не мог себе даже представить, через что прошла эта малышка.

Терминал замерцал, готовя погружение, а я еще раз бросил взгляд на блок, куда ушла такая добрая девушка Лена. Что-то тепло-непонятное шевельнулось во мне, где-то в груди. Ладно, потом проанализирую, сначала — дело.

Мелькнула синхронизация, и сразу же меня захлестнуло радостью: передо мной бумажный треугольник с надписями и круглыми рисунками. В рисунках цифры и звездочка, почему-то только синим и черным цветом. Детские ручки, дрожа, разворачивают треугольник и подносят получившийся лист бумаги с ровными строчками поближе к глазам. 'Письмо от папочки' — так называется эта сцена. Радостная Таня, радостная мама и даже малыш тоже улыбается. А потом они пишут ответ и складывают его треугольником — сначала в одну сторону, потом в другую, потом заправляют, пишут 'полевая почта номер...'

Вот проходит лето, листья желтеют, ощущается тревожно-радостное предчувствие — 'скоро в школу'. По улицам города идет толпа в чем-то сером, в сопровождении людей в уже знакомой зеленой одежде. 'Пленные враги' — так можно выразить мысли девочки. Злорадство, страх и радость...

Сцена, пронизанная тяжелым, как камень, чувством — горе. Случилась какая-то страшная, непоправимая беда. Стол, на столе вскрытый прямоугольный конверт, там всего один лист бумаги с подписями и теми самыми рисунками, которые зовутся 'печать'. Сквозь затуманенные слезами глаза я вижу часть надписей: 'Ваш муж...', '... В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, прояви...'. Плачет мать, плачет братик, плачет Таня, плачет, кажется, само небо — папы больше не будет. Он никогда не улыбнется, не подхватит ее на руки, не... НИКОГДА.

Мне очень тяжело пережить эту картину, этот момент потери близкого человека. Но я удерживаюсь, не выскакиваю, у меня у самого...

Сирена, постоянная сирена и взрывы, Таня сидит в каком-то помещении, вокруг растерянные, тревожные, печальные лица. Дети, взрослые... А откуда-то сверху доносятся взрывы, громкие, страшные. Земля дрожит, и дрожат стены помещения. Сердце замирает, не знаю, мое ли, девочкино ли — 'а вдруг сейчас стены не выдержат, и тогда...' Что будет тогда — я не могу представить. Вдруг люди зашевелились и медленно пошли к двери. Нет больше взрывов, нет сирены, только странный стук — 'щелк-щелк-щелк'. Таня знает, что это метроном, и если он не быстро щелкает, значит — безопасно. Размолотые в пыль стены, лежат тела... Я смотрю глазами девочки и понимаю: это не куклы, эти тела были живыми людьми — молодыми, пожилыми, даже детьми. Слышен какой-то вой слева, Таня оглядывается, какая-то женщина громко кричит, держа на руках какой-то сверток, с которого что-то капает. И тут я понимаю, что капает человеческая кровь, а на руках, на руках...

Громко звенит сигнализация аварийного выхода. Наверное, я сейчас плохо выгляжу.

— Что с тобой, парень? Ты как?

— Я... — как же хрипло звучит голос! — Я ничего, я справлюсь, не беспокойтесь... Можно воды?

Мне подают воду, я пью и бездумно смотрю в свое отражение в стекле блока. Встретился глазами с отражением и замер — волосы будто присыпаны чем-то белым. Что это? Я попытался стряхнуть эту белую изморозь с волос, но ничего не получилось.

— Это седина, молодой человек, — откуда-то сбоку прилетела фраза. — Ее так не уберешь.

Седина... Странно, я же совсем молодой... Потом обдумаю, я должен завершить свою работу. Я не имею права ее бросить!

Бросив взгляд на мирно спящую истощенную девочку, я почувствовал, как у меня сжалось сердце... Терминал уже был готов, и я отдался погружению, как будто прыгнул в ледяную бездну.

По улицам города бежит древний трамвай, а на улицах большие трубы, это 'пушки' и 'зенитки'. Много людей в единообразной одежде, которая называется 'форма'. Это 'бойцы' и 'командиры'. Их одежда чуточку разнится, но все равно она четко показывает единообразность. Над городом — большая раздутая рыбина без плавников, это 'дирижабль'. Люди с тревогой смотрят в небо. Таня видит это все в окно школы. У нее урок, но думать об уроке не хочется, Тане страшно, очень страшно. Сейчас, вот в эту секунду, на город могут упасть 'бомбы', несущие смерть.

Какие страшные это были века — людей убивали, массово, с неба, с земли, кто бы сейчас мог представить, что это в принципе возможно?

Взревывает сирена, все люди, сколько хватает глаз, — бегут, бегут к зданиям, на которых написано 'бомбоубежище', Таню и других детей быстро собирают, и они все вместе спускаются куда-то вниз, ниже уровня земли. Они рассаживаются на скамеечках, и... урок продолжается. А в помещение забегают взъерошенные люди, все больше и больше, но детям не мешают, напротив, слушают вместе с ними. А сирена все не умолкает, она все тревожнее, тревожнее... Сирена сменяется глухим гулом, 'у-у-у-у' гудит что-то сверху, и раздается грохот. Это 'бомбы'. Все ближе и ближе, вот сейчас... но нет. Стрекочут 'зенитки', глухо бухают 'пушки', и кошмарный звук начинает отдаляться... Это была 'бомбежка'.

Люди в помещении пытаются открыть дверь, но она не открывается, начинается паника. Испуганных детей закрывает собой молодая учительница, и в этот момент открывается дверь. 'Как мама? С ней ничего не случилось?' Таня, не слушая никого, стремглав бежит домой. Их дом уцелел. На лестнице она встречает маму...

Видеть эти сцены — безумно тяжело, но кто-то же должен?

Снова улица, полуразрушенные дома, люди в форме и без тушат огонь...

На улице темно — ни огонька. Это 'светомаскировка'.

Снова день, на улице уже холодно, дети в верхней одежде — 'пальтишко', взрослые в плащах. Внезапно слышится 'с-с-с-с-с-с-бах!', и часть дома осыпается. Это 'обстрел'. Крики раненых, машина с красным крестом, суетящиеся люди, и увиденное мельком, как что-то привычное, но врезавшееся мне в память раскаленным металлом. На ступеньках лежит девочка лет шести, наверное, в платочке, пальтишке и 'штанишках', ее рот открыт, глаза слепо смотрят в небо. Еще полчаса назад она бежала по ступенькам по своим каким-то делам, а вот сейчас, в этот момент, ее больше нет. По чьей-то злой воле, по нелепому желанию убивать... Как это можно пережить? Как к этому относиться спокойно? Как?!

На мой немой протест из глубин памяти ребенка раздается: '...они хотят, чтобы мы сдались, чтобы нас больше не было...'

Люди, выглядящие все более серьезными, плакаты, газеты... 'Враг у ворот', 'Отстоим город Ленина!'... Все это создает атмосферу тревожного ожидания, сродни ожиданию... смерти.

Снег. Повсюду белый снег. Люди с ведрами, санками спешат по своим делам. Пока еще хватает хлеба, правда, школы уже нет, как нет и учительницы. Хорошо, что не на глазах... Брошенные и еще ездящие автомобили разного вида... Дети, закутанные в платки так, что торчат только носики. Гудок 'паровоза'. Одежда на этих детях такая же, как и на Тане была, когда ее нашли.

Канал изо льда, из которого люди черпают воду. Все сильнее хочется кушать, но Таня терпит. Она отдает часть своего хлеба братику. 'Он еще маленький, плачет'... 'Суп из клея' — желтоватая жижа в тарелках. Мама смотрит на детей и плачет, когда 'братик просит кушать'... Все тяжелее ходить.

Становится очень-очень холодно, 'братик' все реже плачет, ему трудно жевать, Таня делает ему кипяток и кидает туда кусочки хлеба втайне от мамы, как она думает. Мама заболела, она все реже встает, Таня ходит за хлебом, за водой. Ей тяжело одной нести бидон, помогает дворник — 'дядя Саша'. Однажды она находит его рядом с парадным, с лопатой... На следующий день заснул Миша. Таня сказала маме, что Мишу забрали в больницу, а сама, на саночках, повезла братика на последнюю прогулку.

На кладбище много плачущих людей, много свертков, которые означают тела — большие, маленькие и совсем крошечные. Много, очень много маленьких тел, завернутых в простыни, пододеяльники, куски ткани... Невообразимо много!

Таня идет домой, за ней скользят санки, по дороге она видит 'заснувших' людей. Эта картина ей уже приелась и стала привычной. Холод и голод всегда вместе с ней. Маме все хуже, девочка понимает, что ей никто не поможет. На завод такую кроху не берут. Таня пытается отдавать маме свой хлеб, старается поддержать, растормошить ее.

Сегодня Таня поняла, что мама умирает. Она оделась и медленно, потому что быстро не могла, пошла в булочную. 'Что тебе, девочка?' — 'Отрежьте мне еще хлеба, пожалуйста, вот талоны, хоть что-нибудь, у меня мама умирает!' И столько было боли в словах ребенка, что продавщица дала ей еще хлеба... Но когда она пришла домой... То увидела, что печка потухла, а мама... мама.... Мама!..

Все померкло перед моими глазами. Я ощущал только жуткий, беспредельный холод и боль...

========== Глава 4. ==========

Лена Семиверстова

Ну да, я опять включилась в интерфейс. Когда девочка вернулась домой, я уже знала, что она там увидит, поэтому отключила терминал и побежала к щитоносцу. Мне вслед смотрели несколько удивленно, но не останавливали. А я чувствовала, что ему сейчас очень-очень плохо, я знала, что должна быть там. И когда я, наконец, ворвалась в менто-блок, увидела, как он с хрипом вываливается из кресла-кокона, то без раздумий нажала кнопку общей тревоги.

Второй раз за этот длинный, бесконечный день взвыла сирена общего оповещения, перекликаясь с сиреной из памяти девочки. Первыми, как всегда, успели медботы, подхватив своими манипуляторами человека и аккуратно уложив в мобильный кокон реаниматора, мгновенно украсившийся тревожными огоньками желтого и красного цвета. Больше красного, как будто что-то горит... Я ничего не могла с этим сделать, детскому врачу автоматика не позволит работать со взрослым и наоборот, кроме очень особых случаев, поэтому я просто пошла рядом с медленно двигающимся коконом, в котором находился сейчас почему-то очень близкий мне человек.

Кокон скрылся в реанимаблоке, там же скрылись примчавшиеся коллеги, остается только ждать. Я никогда не понимала, что такое — по-настоящему ждать. Ждать и надеяться, что все образуется, что медицина может решить любую проблему, что... Я не находила себе места, нервно теребя хлястик комбинезона, ходила возле входа в блок, поминутно смотря то на дверь блока, то на часы. Минута текла за минутой, мне становилось все тревожнее, я боялась... непоправимого. И тут меня буквально оглушила простая мысль — а как маленькая еще девочка все это вынесла? Как она пережила потерю и отца, и брата, и мамы? Она же держалась, несмотря на то, что осталась совсем одна! Неужели мы, люди двадцать пятого века, слабее духом восьмилетней девочки века двадцатого?..

Замершую от осознания этого факта и пропустившую оттого открывшиеся двери блока, окликнул доктор Шатц, один из ведущих наших реаниматологов.

— Лена! Не волнуйся, с ним все будет в порядке. Полежит, витаминчики опять же...

— Точно все в порядке или... — я запнулась.

— Точно-точно. Иди к своей пациентке, наговоритесь еще... — коллега понимающе так подмигнул мне, как будто мы говорили о чем-то, что хорошо понятно обоим.

Я решила довериться коллеге и медленно пошла к блоку, где спала Таня. Войдя в блок, я осмотрела панель состояния, но тревожного ничего не нашла... Почему-то мне захотелось разбудить ребенка, мне показалось, что так будет правильно. И я... я нажала кнопку пробуждения...

Тихо и будто неодобрительно зашипел модуль реаниматора, ожили настенные панели, демонстрируя состояние пациентки, ожил голографический процессор, отсекая видимый мир проекцией белых стен... Интересно, это кто позаботился, сама я об этом совершенно не подумала. Ладно, потом себя буду ругать, надо сосредоточиться, открыться навстречу ребенку... Ну-ка, как нас учили...

Девочка медленно открыла глаза, ее взгляд медленно, будто нехотя, сконцентрировался на мне, и тут случилось то, чего я меньше всего ожидала:

— Мама?!..

Позвольте мне прервать мое повествование и кое-что объяснить. В процедуре ментодекодирования очень важно сохранять концентрацию и дистанцироваться от переживаний объекта декодирования. Если не соблюдать эти простые правила, то возможно взаимопроникновение понятий. Лейтенант был настолько поражен открывшимися картинами, что, по-видимому, не удержал концентрацию, да к тому же дважды покидал декодер аварийно... Поэтому, видимо, в памяти девочки произошла подмена образов родителей на тех, кто в тот момент был в канале, то есть на нас с лейтенантом. Интересно, как он отреагирует?

Таня, фамилия неизвестна

Я почувствовала, что просыпаюсь, и мне почему-то не холодно. Я вся сжалась, ожидая возвращения холода, но тут проснулся голод. Не щемящий такой голод, преследовавший меня все последнее время, а нежный такой, как до войны. Он не грыз, а только подталкивал — скушай что-нибудь. Я не помню, что было вчера, все как-то стерлось, но самый главный вопрос — ходила ли я за хлебом? Мои глаза распахнулись, но вокруг был не дом, все было белым, стерильным каким-то, как будто я в больнице и нет войны. На меня широко распахнутыми глазами, тоже вся в белом, смотрела...

— Мама?!..

Слово вырвалось непроизвольно, мама была такой родной и близкой, но какой-то не такой, необычной, как будто помолодевшей.

— Мама, тебе уже лучше? Ты отдохни, я сейчас снега соберу, кипяточек сделаю и за хлебом сбегаю, хорошо? Я сейчас!

Я попробовала подняться, но поняла, что не могу. Вот тут я испугалась, я слышала, что когда люди не могут подняться, это значит, что они умирают... Но я не хочу! Я попыталась еще раз, и, когда не получилось, заплакала. Мама как-то мгновенно оказалась рядом со мной, взяла меня за руку:

— Не надо плакать, доченька, ты очень ослабела, но сейчас уже все в порядке, мы в госпитале, и все будет хорошо.

В госпитале? Госпиталь — это военный. Если военный, значит, был обстрел... Или бомбежка? Не помню. Помню, что побежала в булочную, помню... нет, не помню...

— Мамочка, почему я ничего не помню?

— Улицу обстреляли, доча, тебе тоже досталось, прошло уже много времени. Тебе надо лежать, хорошая моя, сейчас я тебя покормлю...

В губы ткнулась прозрачная трубочка, как живая прямо! Я приоткрыла рот, и из нее потекло что-то непохожее на воду, оно было волшебным, я не могу даже рассказать, каким вкусным оно было, и как жалко, что оно закончилось!

— Вот, немножко поела, и пока больше не надо, а то животик будет болеть.

— Мама, можно мне еще чуточку? Совсем капелюшечку! Честно-честно, я много не буду!

Мама кивнула, и в рот ткнулась другая трубочка, по которой потекло что-то белое, похожее на молоко, но очень жидкое... Хотя я уже и не помню, каким должно быть молоко... Я так давно его не пробовала, но этот вкус я знаю, вот!

— А теперь поспи еще, доченька, проснешься — и еще поешь. Тебе надо много спать и часто кушать, чтобы ты была здоровой. Спи, доченька, и пусть тебе приснится хороший сон.

Мне действительно хотелось поспать, и я даже боялась, что это оттого, что я замерзла, но холода не было, да и мама сказала. А мама у меня самая-самая! И я заснула...

Мне снилось что-то теплое и веселое, как до войны...

Лена Семиверстова

Ну, а что я еще могла сказать? В глазах девочки было столько надежды, что я не выдержала, тем более, что я чувствовала... Такие проникновения не проходят бесследно не только для реципиентов... А когда она заплакала, у меня в груди все сжалось, я просто не могла поступить иначе, понимаете?

Первый опыт кормления оказался удачным. Она нормально восприняла и слабый овощной бульон, и сильно разведенное молоко. Я знаю, что надо чередовать, а не одно за другим давать, но эти глаза так жалобно смотрели и... я не смогла. Через двадцать минут надо будет снова разбудить, чтобы покормить. Бедная моя девочка, сколько же ты перенесла!..

Я снова задумалась над тем, что произошло. Это трудно осмыслить и воспринять, но я чувствую в этой девочке другого времени какую-то близость, что-то родное, как будто я действительно... Выбрав на комме контакт реанимации, я послала запрос. Ну, о нем, о ком же еще. Он такой хороший, как герои древности... 'Состояние стабильно тяжелое, прогноз благоприятный'. Ура! Ох, сейчас предстоит нелегкий разговор с Вавиловым. Ой, как он будет ругаться, ой, как мне не хо-очется! Но надо... Я должна и могу доказать, что я права!

И тут, будто по волшебству, в двери блока вплыва... то есть входит он. Вавилов, то есть. Ой, мамочки, мне страшно!

Несмело поднимаю глаза и вижу, что он... совсем не сердится? А почему? Его добрая, чуточку грустная улыбка обезоруживает меня и дарит растерянность.

— Удивляешься? — его голос звучит немножечко глухо, как из бочки.

— Да, думала, вы меня ругать будете...

Интересно, у меня голос не дрожит? Правда — она лучше всего, так бабушка говорит, вот. А интересно, как бабушка отреагирует на правнучку?

— Не буду я тебя ругать, девочка, материнская душа чувствует лучше, что правильно.

— Вы... вы знаете? — я очень удивилась. Наверное, глаза у меня большие-пребольшие.

— Все знают, протокол-то видели... Видишь ли, иначе было нельзя. И лейтенант наш не мог удержаться, и ты. Но посмотри на это иначе — у девочки, которая пережила столько, что и не каждому взрослому по силам, теперь есть ты. А у тебя — она. Разве это плохо?

Я задумалась на минутку. Хотела бы я, чтобы было иначе? Нет! Не отдам никому мою доченьку!

Прочитав ответ в моих глазах, Вавилов улыбнулся:

— Вот видишь, ты сама понимаешь. Лечи свою дочку, пусть она растет здоровой, теперь-то уже все позади.

— Спасибо, Павел Ильич!

Он зачем-то погладил меня по голове, как маленькую, подмигнул и вышел. Вот что это было, а?

Павел Ильич Вавилов

Традиционно консилиум начинался с доклада по сложным пациентам. В этот раз, однако, было сделано исключение. 'Докладывайте', — кивнул я нашему юному дарованию. На этот раз не девочке Леночке, а свежевыпущенному доктору Сашеньке. Как говаривали в прошлые времена — какбыдоктор, ибо опыта нет, а знания, несмотря на обширность подготовки и отличные оценки практики, вряд ли еще уложились в голове. Молодежь подхватила немного массивный планшет, прошествовав во главу уважаемого собрания.

— Добрый день, уважаемые коллеги, — начал юное дарование. — По заданию уважаемого доктора Вавилова я подготовил доклад по нашей иновременной пациентке. Итак... Объективно можно говорить об исхудании, сухости и некоторой морщинистости кожи, цвет лица бледный, даже, я бы сказал, бледно-желтый. Тем не менее, наблюдаются выраженные отеки, в связи с чем я могу сделать вывод об отечной форме алиментарной дистрофии. К сожалению, я затрудняюсь в описании формы, например, не наличествует ли асцитическая форма заболевания. Температура тела — сниженная, 35.7 градусов Цельсия. Кардиограмма выделила выраженную брадикардию, косонисходящий интервал S-T, можно говорить о его снижении, временами наблюдаются отрицательные зубцы T в стандартных отведениях. Что касается органов дыхания, мне это больше напоминает старческую эмфизему легких в начальной стадии, однако рентгенология не подтверждает. Со стороны желудочно-кишечного тракта отмечается метеоризм, тяжесть в эпигастральной области. Печень и селезенка не увеличены. Обращает на себя внимание гиповитаминоз и, на мой взгляд, связанная с ним анемия гипохромного типа. О крови можно сказать, что отмечается тенденция к лейкопении, остальные параметры достаточно адекватны для состояния, хотя, конечно, нормой не назовешь. Автоматикой отмечена гипотония, вялость, склонность к отекам, полиурия, также отмечены судороги. Моральное состояние я бы описал как некоторую заторможенность, но безразличия или депрессивных симптомов отмечено не было. Таким образом, можно сделать вывод о хронической алиментарной дистрофии средней тяжести. При ведении пациентки стоить помнить, что клиническое состояние от биологического отличается. У меня все по дистрофии.

— Отличный доклад, коллега, — я был вполне доволен докладом, не без ошибок, конечно, но он еще учится, так что можно и 'не заметить'.

— А скажите-ка, коллеги, что это за темно-красные пятна на коже ребенка? — это еще кто? Не узнаю.

— Экхимозы и кровоточивость десен, — со щелчком на большом экране появились вспухшие, рыхлые, синеватой окраски десны со следами кровотечения, — да и прочие симптомы относятся к группе геморрагических заболеваний по причине авитаминоза, в данном случае не хватает витамина С. То есть мы имеем дело с древним заболеванием под названием скорбут. Наши предки его также называли 'цинга'. Последние лет сто не встречается, — это наша отличница оттарабанила. Ее еще называют 'ходячая энциклопедия' и, поверьте мне, есть за что.

— Итак, коллеги, вопросы есть? Нет? Тогда подготовьте ваши предложения по каждому направлению, и я жду вас через час.

— Павел Ильич, по данным мониторинга ребенок был разбужен и накормлен, вы санкционировали это? — реанимация, как всегда, настроена формалистически. Не торопится ли Лена? Хотя вряд ли теперь она может рисковать. Придется выступить.

— Успокойтесь, коллега, у ребенка есть лечащий врач, которому мы все вполне доверяем, все происходит так, как и должно происходить.

Успокоенные коллеги медленно принялись расходиться, а я поспешил к реаниблоку. Доверие — доверием, но посмотреть надо. Не дай Гиппократ, ошибется, это вам не колики психотерапией лечить...

А молодежь-то у нас ого-го, а? Отличная у нас молодежь!

========== Глава 5. ==========

Лейтенант Савичев

Отпускало меня как-то медленно. Последнее, что помню — аварийный сигнал декодера. Но тогда, получается, меня опять выкинуло? Удержал ли я канал, вот в чем вопрос... Ладно, пора открыть глаза, которые почему-то закрыты. 'Конечно, закрыты, — ехидная часть меня, мое альтер-эго, вступила в дискуссию. — Дважды быть выкинутым из декодера! Рекорд, не находишь?' Глаза, тем не менее, пришлось открыть. Правда, только для того, чтобы увидеть туман, такой характерный для бакполя, закрывающего реаниматор. Ничего себе! Поле медленно отступило, и моим глазам предстал не очень добрый на вид доктор.

— Ну-с, насколько я вижу, вы проснулись, пациент, — сказал он, глядя мне в глаза.

— К-к-кажется, да, — чегой-то я заикаюсь?

— Вставайте, у меня для вас новости.

— А где...

— Вставайте, ну?! — сорвался доктор на рык.

Странно, доселе такого за докторами не водилось. Я всего лишь хотел узнать, где эта девушка, которая, кажется, первой ко мне подбежала. Лена... Леночка... Ле-е-ена... Что это со мной?

Я поднялся, достаточно быстро оделся, привел себя в порядок и замер, выжидательно глядя на медика, принесшего, как сейчас мне стало ясно, не очень хорошие новости. Только бы не... Увидев, как переменилось выражение моего лица, он тяжело вздохнул и начал:

— Что же ты, лейтенант, бромдигидрохлорфенилбензодиазепин тебе в вену, головой так пользоваться не научился? Зачем она тебе дана, только как старт пищеварения? Кто ж тебя технике безопасности учил? Ты вообще каким органом думаешь, а?!

— Эм-м-м, — так высокостильно на меня еще не орали. — А что, собственно, произошло? Ну, выкинуло из декодера, ну, бывает.

— 'Выкинуло из декодера' моллюска без высшей нервной деятельности. Ты вообще понимаешь, что натворил?

— То есть? Прекратите на меня кричать!

Доктор еще раз вздохнул и спокойно, ровным голосом, объяснил, что случилось. Ой, нехорошее слово какое... чуть не вырвалось. Получается, я не уследил за концентрацией канала и мало того, что прописал попарно всех бывших в канале, так еще и образы родителей подменил. Это мало того, что мало где встречается, так еще и необратимо.

— Подождите, получается, что я теперь... папа?

— Трихомонада ты! Да, ты теперь идентифицируешься у ребенка с отцом. И...

— Я могу ее... увидеть?

— Да сколько угодно, блок прямо по коридору. Но если ребенка обидишь...

— Прекратите меня оскорблять! — я озверел. Да как он посмел обо мне такое подумать?!

В ответ медик отчего-то совершенно успокоился и уже спокойно сказал: 'Давай, иди, папашка'...

И я ушел. А что еще делать? Уму не постижимо, я вдруг стал... отцом? В голове не укладывается... Интересно, что скажет мама?

С такими мыслями я прошел в указанную сторону, вошел в блок и замер. Там была она... Моя Леночка... Простит ли она меня? Поймет ли?.. Тут я был вынужден прервать свои размышления, так как был почти сбит с ног повисшей на мне девушкой:

— Ты жив!!!

— Лена, я не хотел, так получилось просто, понимаешь...

— Я тебе не нравлюсь? Совсем-совсем? — женщина — всегда женщина, так дед говорил, а он знал, что говорит.

— Я тебя... люблю, Леночка, — запнувшись, неожиданно даже для себя, сказал я, что думал, и так же неожиданно покраснел.

— Какой ты забавный, когда смущаешься, — как-то по-кошачьи буквально мурлыкнула девушка.

Да, так бывает. Несмотря на, казалось бы, искусственную природу возникшего чувства, эти двое ни за что бы не задумались об обратной коррекции. Любовь — одно из самых замечательных чувств среди разумных, а судьба выбирает, зачастую, весьма необычные пути соединения сердец. Ну, и не стоит забывать о девочке, пришедшей из древней войны. Возможно, именно эти двое... Да что там 'возможно'! Именно эти двое и помогут ей сохранить разум и жить полной грудью, разве нет?

Девочка Таня

Когда я снова открыла глаза, я почувствовала, что проголодалась. Уже привычно ощущая тепло места, где я лежала, я почувствовала, что мама не одна. Воздушное одеялко приспустилось, открывая мне лицо и часть груди, ну где-то до пояса. В первую минуту я не поняла, что происходит, мама стояла, обняв высокого мужчину в чем-то зелено-серебристом. Где-то за головой негромко, но как-то требовательно прозвучал сигнал, и мама метнулась ко мне. Вот только что она стояла на другом конце комнаты и вот она рядом, тревожно заглядывает мне в лицо: 'Проснулась, доченька? Сейчас мы еще немножко покушаем, да?' Я только кивнула, заглядывая ей за спину, откуда надвигался какой-то дядя... И тут вдруг как будто пелена упала с моих глаз... Это же... Это...

— Папа!!! — я закричала, и мой крик отразился от стен, умножившись и разбившись на множество 'пап'. Я потянула нему руки, стараясь прикоснуться, еще не веря, что он мне не снится, что он живой, настоящий...

Переглянувшись с мамой, папа легко подхватил меня на руки, слегка подбросив вверх, как до войны, и улыбнулся. Такой родной голос, которого я не слышала, казалось бы, вечность, и который не ожидала уже услышать после того квадратного конверта... Перед глазами пронеслись воспоминания: почтальонка, пряча глаза, отдает маме конверт; из конверта появляется на первый взгляд совсем не страшная, желтоватая бумажка с печатями; мама надрывно плачет над нею; я беру в руки и читаю: '...ваш муж... В бою за социалистическую родину, верный военной присяге проявил геройство и мужество. Погиб...'. И все тонет в слезах... наверное, я и сейчас плачу, глаза закрыты, щеки мокрые, я чувствую, а папа тревожно спрашивает: 'Что с тобой, котенок? Ну что ты? Мы же снова вместе...' И это самое 'котенок' будто прорывает какую-то плотину внутри меня — я начинаю плакать. В голос, навзрыд, пытаясь сказать ему, что я не верила, что ждала, что не хочу его снова потерять...

В комнату вбегали люди, а я плакала, вцепившись в папу и маму, и никак не могла остановиться. Люди смотрели на нас и тихо выходили, чтобы не мешать, наверное. А я выплакивала весь свой страх, весь ужас обстрелов, голода, смертей знакомых, страх остаться совсем одной, страх за маму и за братика... Я выплакивала из себя Блокаду. Я уже поняла, что мы там, где нет войны. Наверное, папа прогнал проклятых фашистов, как прогонял бабайку, когда я была еще совсем маленькая — до войны.

Я была благодарна маме и папе за то, что меня не успокаивали, только прижимали к себе, давая выплакаться. Я думала, что уже не буду никогда плакать, но сейчас же уже можно, правда? Слезы заканчивались, я уже просто всхлипывала, также крепко держа папу и маму, мне было все равно, что на мне ничего нет, хотя мама в этот момент завернула меня в какое-то мягкое, пушистое и нежное покрывалко. Так что я уже одетая, вот! И меня опять кормят трубочкой, которая растет буквально из стены. Еда такая жидкая, но очень-очень вкусная почему-то. Мама сказала, что мне еще нельзя твердой еды. Твердая — это такая, которая не жидкая, да. Так что я сейчас как младенец — сижу на руках и кушаю жидкое. Хи-хи. Когда я покушала, трубочка сама втянулась в стену. Какое все странное, необычное...

В этот момент я увидела, как за большой стеной пролетела большая птица с длинным клювом, не помню, как называется, и поняла, что это — окно.

— А можно мне в окно посмотреть?

Почему-то этот простой вопрос заставил маму и папу смутиться и посмотреть друг на друга. Странно, они как будто боялись моей реакции на то, что я увижу. Наконец, папа сказал:

— Понимаешь, котенок, давай немножко подождем, пока ты окрепнешь, хорошо? А потом и посмотрим, и погуляем...

— Папочка, ты думаешь, после обстрелов и той зимы меня может что-то напугать? Я же вижу, что войны больше нет, и я думаю, что я долго была... спала, да?

— Да, доченька, — это мама вступила, — война закончилась, и город изменился... Тебя не испугает наш новый город? Он очень красивый...

— Я думаю, я хочу посмотреть... Помнишь, как мы мечтали о том, что будет после войны?

Папочка почему-то вздохнул и понес меня к огромной стеклянной, как я сейчас поняла, стене. А там было такое! Такое! Голубое-голубое, как в сказке, небо и море, начинающееся, казалось бы, прямо у окна. Море было синим-синим, а у видневшегося берега даже каким-то бирюзовым и зеленоватым. Я такого никогда не видела! Слева виднелось что-то ажурное такое, блестящее... Такое громадное, как будто большая красивая бабочка. Внезапно с него соскользнула яркая капля и унеслась в небо. Я опять посмотрела в небо, а там висели незамеченные ранее капельки разных цветов. Они то двигались, то просто неподвижно висели, как в очереди. Вдруг одна из капелек сорвалась из очереди и принялась быстро приближаться к окну. Это, наверное, летит снаряд. Я громко закричала и попыталась закрыться руками, чувствуя, как папа закрывает меня собой от этого страшного мира. Вдруг перед моими глазами потемнело, и я...

Павел Ильич Вавилов

'Как все-таки раньше спокойно-то было', — думал я на бегу, в очередной раз сорванный с места сиреной высокой опасности. Куда бежать, было понятно, нынче у нас только одна пациентка, по которой может так выть сирена. Опять что-то случилось с девочкой Таней, не иначе. Ну вот, добежал. Так, реанимаблок, ребенок без сознания на руках... хм... да, пожалуй, родителей. Весьма растерянных, я вам доложу, родителей.

— Ну-с, и что на этот раз произошло?

— Шутник какой-то рванул на пассботе в сторону госпиталя, а она... она закричала и вот...

Ну конечно, шутник нарушил правила, испугал ребенка, хотя чем испугал? Какая-то ассоциация? Надо будет выяснить. Пока же девочку в модуль, пусть продиагностирует. Так... хм... странно... сильный испуг, обморок, но ничего жизнеопасного.

— Что за бот был?

— Почему 'был'? Вон он, круги выписывает, — показал пальцем лейтенант. Ну да, он же щитоносец, еще бы ему быстро не собраться.

— Ты его просканировал?

— Да чем, у меня даже комм в реанимате сняли, а ясновидением я не страдаю.

Старая шутка, но как-то до сих пор актуально. Встречается еще такое психическое отклонение, когда человек считает, что видит будущее. Не видит, конечно, он же не аналитик, но верит в это истово... М-да, что-то я отвлекся, пора связаться с диспетчерской госпиталя:

'Альта, скан бота, совершающего маневры вблизи госпиталя'.

'Бот серии 7-10-200 пассажирский одноместный. Принадлежит Александру фон Какеру, за пультом находится подросток'.

'Бот обездвижить, принудительно привести к шлюзу 3'.

'Выполняю'.

— Ну, все понятно, малолетний хулиган забавляется на боте отца, насколько я понимаю. Интересно, что же так напугало ребенка?

— Ей могло показаться, что в нее летит снаряд, — как-то глухо ответил щитоносец.

Я внимательно посмотрел на него. Лицо, как раньше говорили, каменное, во взгляде на ребенка столько ласки и нежности, что я даже как-то не поверил своим глазам.

— Леночка, будите малышку и кормите. Ее надо кормить регулярно, она еще очень-очень слаба.

— Хорошо, Павел Ильич, — глаза на мокром месте, пытается прижаться к лейтенанту... Да, хорошо, что у них сладилось, хоть и так.

========== Глава 6. ==========

Девочка медленно открыла глаза, в них мелькнул только что пережитый ужас, но она быстро справилась с собой.

— Мама? Папа? — а голос дрожит тревожненько так. И эти двое чуть ли не прыгнули к девочке, взяли на руки, в каком-то покрывале, прижались друг к другу, и такое тепло от них, аж завидно немного. — Что это было? Это был снаряд, да?

— Нет, доченька, это...

— Это, Таня, — пора и мне вступить, — малолетний хулиган на машине своего отца развлекался. Сейчас его приведут ко мне и поговорим.

— Ой...

— Да, девочка, в войне мы победили, и теперь вокруг мир. Никто никому не угрожает и зла не желает. Не бойся ничего, хорошо?

— Хорошо, дяденька доктор, я постараюсь...

Совсем маленький еще ребенок. Все-таки хорошо, что она обрела семью, папу и маму. Разве есть что-то, что важнее папы и мамы для ребенка?

Однако привели и хулигана, пора мне в кабинет. Я попрощался и вышел из блока, оставив за спиной островок тепла и счастья. Нет, это достаточно частое явление в нашем веке, но каждый раз, когда я вижу счастливые семьи, мне становится тепло и радостно за нас, разумных.

С такими мыслями я добрался до своего кабинета, где уже сидели дежурный по госпиталю и юный нарушитель. Ничем особо не примечательный парнишка лет четырнадцати, в школьном комбинезоне и ботинках, глаза голубые, волосы светлые... М-да.

— Родители? — поинтересовался я.

— В дороге, минут десять, — конечно же, дежурный понял меня с полуслова.

— Хорошо, давайте в мой кабинет.

Зайдя в кабинет, я указал на свободное кресло и подождал, пока усядется юное дарование.

— Ну-с, молодой человек, что вас заставило грубо нарушить правила движения?

— Ну, я что, я же ничего, просто полетал, покувыркался, что с этого?

Да, сколько лет не пройди, молодежь не меняется, совершенно не умеет думать о последствиях своих действий.

— Скажи, ты слышал о девочке, пришедшей из прошлого?

— Ну конечно, я надеялся, что я смогу ее увидеть! Это же так интересно, иновремянка!

— Интересно ему, а ты не думал, почему она в госпитале, а не в гостинице?

— Ну... карантин, наверное, да?

— Нет, она долго голодала, и ее состояние весьма нелегкое, вот ты понимаешь, что такое 'голодать'? Все, что для тебя обычно, для нее — страшно. Ты своими 'шутками' ее чуть не убил. За что ты хотел с ней так поступить?

В этот момент дверь открылась, и в нее энергичным шагом вошел отец юного хулигана — фон Какер. Был он высок, голубоглаз, одет в комбинезон высшего технического персонала с эмблемой станций дальнего космоса. На вид лет эдак тридцать, но с космонавтами никогда точно не знаешь. Последнюю мою фразу ему, видимо, удалось услышать.

— Так, — будто лезвие древней гильотины разрубило молчание, повисшее в кабинете, — вы, молодой человек, доигрались и будете сурово наказаны.

— Но я же не знал!

— Тебе уже четырнадцать! Ты обязан соблюдать правила! Ты обязан иметь права! Ты должен уметь использовать мозг! По назначению!

Отрывистые звонкие фразы будто молотом падали в тишине, вбивая юного хулигана в пластик пола. Первые капли упали на пол — мальчишка заплакал: 'я не хотел... я не знал...' Тут отец его прав. Мальчик не умеет не только думать, но и владеть собой. Очень редко такое встретишь, даже и не думал, что такое бывает еще.

— Расскажите, пожалуйста, что произошло, — как-то внезапно тихо попросил меня Александр.

— Девочка смотрела в окно, увидела бот, направлявшийся с большой скоростью в сторону окна, подумала, что это снаряд, испугалась сильно. Снаряд — это...

— Я знаю, — прервал меня фон Какер. — Девочка... как?

— Нормально девочка, нормально.

— Я бы хотел извиниться перед ней, это возможно?

— Возможно, но давайте чуть попозже, хорошо?

Попрощавшись со мной, Александр забрал свое непутевое чадо и отбыл в сторону ангара. Жаль, что мальчик, похоже, так ничего и не понял... Да, все-таки, когда отца подолгу не бывает дома, это плохо для ребенка. Очень, очень плохо.

Девочка Таня

Когда дядя доктор вышел... Откуда я узнала, что он доктор? Ну, мы же в госпитале, и он такой — весь белый, и взгляд у него такой — добрый, внимательный. Кто же это еще может быть? Так вот, когда он вышел, я спросила маму, а разве детям можно кататься? И что это за машина такая, которая как капелька? А мама немножко как бы смутилась и сказала, что машинки на колесах уже не ездят, а только летают, и детям от четырнадцати лет можно, если у них есть права. А у этого хулигана их не было, поэтому его теперь накажут. Наверное, я много времени проспала...

Время шло, меня кормили регулярно, делали капельницу, так ее назвала мама, и я начала потихоньку ходить сама. Сначала получалось очень плохо, ножки болели, но меня клали в такие приспособления, которые сначала ходили за меня, а потом потихоньку... Но пока я ездила в таком... ну, как машинка маленькая, висящая над полом, и на ней панелька. Пальчиком вперед — еду вперед, назад — еду назад, не быстро, конечно, но очень удобно. А пока я ездила, машинка сама шевелила мне ножки, как будто я иду, и еще она умела меня поднимать, как будто я стою сама. Это было так интересно-интересно. Я хочу поскорее начать ходить самой, но мама говорит, что это еще долго-долго... А вчера папа сказал, что мы прокатимся по городу и будет сюрприз. А какой — не говорит. И мама улыбается загадочно, но тоже молчит, а мне же любопытно!

Вот, наступило сегодня. С утра у меня процедуры, лечение, на меня посмотреть приходили много-много дяденек и тетенек, это 'обход' называется, я уже знаю. А потом пришли мама и папа, вместе, посадили меня в мою машинку, они ее почему-то 'кресло' называют, ничуть не похоже, и мы поехали. Сначала к лифту. Он был круглый, и сенсоры были не как у нас кнопки. Папа увидел, что меня заинтересовала панель, и показал, что есть сенсоры со стрелочками, с номерами и еще как две птички вниз и вверх. Оказывается, когда что-то очень срочное, доктор может заставить лифт ехать с большим ускорением, но мы это сейчас делать не будем, потому что для детей это опасно. А я ребенок, вот.

Лифт двигался совершенно незаметно, не прошло и пары секунд, как кабина открылась в новый коридор, по которому двигалось достаточно много разных людей, преимущественно в белом. Мы прошли в большие ворота, на которых было написано 'Ангар'. Что такое 'ангар', я не знала, но папа объяснил, что это навроде гаража, где летучие машинки стоят. Мы пошли к этому 'ангару', по дороге встречая разных людей, которые улыбались нам... Как-то очень добро и ласково улыбались, я даже немножко смутилась. Мы подошли к полупрозрачным большим воротам, которые медленно открылись перед нами. Я едва успела заметить надпись 'ангар номер три', но вопросов задавать не стала, понятно же, что гараж должен иметь свой номер, а иначе как его найти-то?

Папа подвел нас к большой красивой капле сине-серебристого цвета, с красивым рисунком щита спереди, что-то нажал на браслете, и она будто разломилась надвое сзади, выложив какую-то дорожку прямо под ноги. В этот момент она так была похожа на соседского Бобика, который так же выкладывал язык, ложась летом в пыль... В этот момент мне не вспомнилось, что Бобик погиб под первыми бомбежками, просто мне стало весело от того, какая забавная картинка получилась, и я весело рассмеялась. Язык, как живой, подхватил меня вместе с машинкой и утащил в 'рот' капельки, это было очень весело и немножечко страшно. Мою машинку установили между двух кресел с высокими спинками, прямо передо мной было громадное окно, казалось даже, что все впереди сделано из стекла. Пока я разглядывала окружающую обстановку, на кресла опустились папа и мама.

Улыбнувшись мне, папа спросил: 'Ну что, готова?', я только успела кивнуть, как небо рванулось мне навстречу! Вы представляете, огромное голубое небо, ни облачка, ни тучки, только доброе солнышко. Вдали я увидела темные точки, но не успела замереть в страхе, как мама погладила меня по плечу: 'Не бойся', и страх, не успев проснуться, куда-то сразу делся.

Мы летели над морем, не очень высоко, так, что я видела белые бурунчики волн, это было волшебно. Вдруг кто-то произнес: 'Борт 0147, вы входите в зону контроля, пожалуйста, включите ведение диспетчера'.

— Что это? — осторожно спросила я.

— Понимаешь, доченька, мы приближаемся к городу, здесь много разных людей летает, и для регулировки движения используется диспетчер.

— А! Это как постовой на перекрестке! — поняла я.

— Да, солнышко, — как-то очень нежно улыбнулась мама.

Мы влетели в город. Он был, как мечта: устремленные ввысь дома, как стрелы, необычно высокие, огромные террасы, всюду зелень, на каждом 'уровне', как их здесь называют. Папа чуть снизился, и я увидела много-много играющих детей. Радостных, бегающих, прыгающих... и таких, как я, и таких, как... Мишенька... Если бы он тогда... Значит, я должна жить за нас обоих. Я незаметно смахнула слезу, чтобы не расстраивать родителей воспоминанием... А мы все летели, где-то зависая, где-то летя быстро-быстро. Наконец я увидела далеко впереди что-то... как будто переливающуюся пленку, и посмотрела на маму и папу, показав вперед рукой. У меня было предчувствие чего-то необычного... Наш аппарат прошел через пленку, и я увидела внизу... Камни брусчатой мостовой, казавшиеся древними, как само время... И часы Спасской башни. Это был Кремль. Тот самый, где работал сам товарищ Сталин, где в Мавзолее лежал Великий Ленин. Это было священное место для каждого пионера Страны Советов.

— А можно мне, когда-нибудь... — начала я фразу, но, наткнувшись на все понимающий взгляд папы, неожиданно смутилась.

— Ты еще придешь сюда, доченька. У вас в школе обязательно будет экскурсия сюда.

— Школа? Я снова буду ходить в школу, да?

Я так обрадовалась! Школа мне запомнилась чем-то светлым, ярким и чистым. Мне очень хотелось попасть в школу. Но еще одна мысль не давала мне покоя. Кремль на фоне Города выглядел очень старым, а Город простирался далеко-далеко — сколько глаз хватало. Сколько же времени прошло?..

Наш аппарат сел на зеленой лужайке, папа снял руки с управления и спросил меня:

— Ты хотела что-то спросить, ведь так? — он как будто прочел мои мысли.

— Да, папочка... Скажи, сколько прошло времени, сколько я... спала? — очень тихо спросила я.

— А ты уверена, что готова это знать, доча? — спросил папа, глядя на меня строгими глазами.

И тут я решилась:

— Папа, скажи, сколько лет прошло? Десять? Двадцать?

— Пять веков, доченька...

Казалось бы, это известие должно было меня уничтожить, разрушить, как снаряд колонну, но, наверное, я уже ожидала такой ответ. Меня он не испугал, и я только кивнула. Ведь я там не оставила никого. Все, кого я знала, умерли, оставалась только я. И если кому-то, неважно кому, Богу или товарищу Сталину, было нужно, чтобы я проснулась здесь, значит, я должна оправдать это доверие. Я подняла руку в салюте и сказала:

— Я обещаю, что всегда буду достойной памяти всех, кто этого дня не увидел.