Красные Камзолы -3

Я так думаю, что оспу они подцепили от пруссаков в тех боях за переправу через Прегель. В интернете когда-то читал историю будто индейцев европейцы заражали одеялами с оспой. А тут ведь оно как... Что у немцев, что у наших тех, кто переболел оспой — каждый третий. И, наверное, какая-то устойчивость к болезни все-таки есть. Не может не быть, ведь столько лет люди рядом с оспой живут. Ведь наверняка есть и разносчики оспы, которые просто присутствуют на теле и не пробиваются через иммунитет.

Но факт есть факт: калмыки были здоровы все лето. А потом, когда ночью нагишом переплыли реку, перебили пруссаков у редута близ деревни Норкитен — надели их кафтаны. Не из военной хитрости, нет. Просто в августе ночи уже холодные, а пока казаки на плотах порох переправят — редут надо держать. Не голыми же воевать, верно?

Через пару недель все и началось. Сильно началось. Оспа косила калмык сотнями. Болезнь брала свое еще и на фоне общей усталости и недоедания. На конницу генерала Сибильского, к которой были приписаны калмыки выпало очень много рейдов с боями и стычками. Уж точно больше чем на нашу линейную пехоту.

Оспа — злая болезнь. Неизлечимая и смертельная. Никакие усилия лекаря не могут повлиять на результат. Тут все в руках судьбы. Человек или выживет — или нет.

А у калмык умирали многие. Может быть, это какая-то национальная особенность азиатов — индивидуальная непереносимость к оспе?

Не хочу даже думать на эту тему. Как вспомню сплошь покрытое кровавыми волдырями лицо молодого и сильного конника — так тоска берет.

А еще всех нас, из сводной команды лекарей, мучило чувство беспомощности. В прусских гусар, что терзали наш арьегард в сентябре хотя бы стрельнуть можно было. Бахнуть залп всем капральством — и все, гусары намек поняли, отошли подальше. А тут, в лазарете — ну что ты сделаешь? Только и остается что протирать язвы смоченной в уксусе тряпочкой и молиться. И стараться не встречаться взглядом ни с больным, ни с коллегой-лекарем.

А они, калмыки, верили нам. Слушали, как мы уверенно говорим что все будет хорошо, с надеждой смотрели как мы звеним банками-склянками, смешиваем всякие волшебные мази... Два десятка армейских цирюльников в напудренных париках на весь калмыцкий лагерь в тысячу человек.

Они верили нам. Что мы грамотные и образованные, что мы знающие, что мы белые люди из самого столичного Санкт-Петербурга. Что мы поможем им. С этой верой они стойко сносили все процедуры и умирали, умирали, умирали...

Один из молодых парней, чьи язвы я протирал тряпочкой и смазывал мазями — выжил. Так на роду написано. Просто повезло. Но при этом он оказался родственником одного из калмыцких командиров. Так-то они все там друг другу родственники. Кочевники же, одна большая деревня.

И вот его отец, покрытый оспинами седовласый калмык жмет мне руку своей горячей от лихорадки ладонью и шепчет:

— Ты хороший человек, Георгий Иванович.

— Лежите-лежите, Алдар Очирович, не тратьте зря силы.

А он не унимался, тряс мне руку и благодарил. Меня-то за что? Моей заслуги тут нет, это все судьба.

Но им нужно верить, что мы можем. Что мы действительно помогаем, что наша работа в оспенном лагере дает какой-то результат. И они подкрепляют эту свою веру подарками, какими могут. Мол, в долгу не остаемся, не блаженные.

Калмыцкий командир подарил мне в благодарность своего пленного — поляка Анжея. Прям вот так вот запросто: это, говорит, мой слуга, взял его в полон в том году. Дарю. Ты хороший человек и хороший лекарь, прими в дар от чистого сердца. И что мне было ответить? Что я тут ни при чем, парню просто повезло? Ага, попробуй отказаться от подарка восточного человека. От подарка лидера, который терпеть не может чувствовать себя кому-то должным.

— Не отказывайся, — сказал мне тогда Никанор Михайлович, — он ведь искренне пытается приятное сделать.

— Да на что мне слуга в полку? Мне ни к чему, а ему тяжко придется.

— Так то в полку. Ну а ежели вдруг в город отправят с каким-нибудь поручением? Там тебе без слуги тяжко придется. А в город тебя посылать точно будут, уж поверь мне. Твое имя на слуху у господ офицеров. Без слуги в городе или не успеешь ничего, или успеешь, но будешь неряхой ходить. Тогда все про наш полк дурное подумают. Соглашайся, Георгий Иванович.

Ну ладно. А сам-то Анжей что?

Отвел его в сторону и прямо спросил: ты, мол, что по этому поводу думаешь?

Анжей. Крупный мужчина слегка за сорок, с крупными мозолистыми ладонями и рано поседевшей густой шевелюрой. Покачал головой, посмотрел куда-то вдаль своими холодными синими глазами и ответил на хорошем русском с мягким польским акцентом:

— Для калмык война окончена. Те, кому повезет живым остаться — уже в ноябре отправятся домой, на Волгу. А мне на Волгу не надо, мне здесь надо. — перевел взгляд на меня и уверенно закончил, обозначив поклон : — Буду рад служить вам, барин.

Теперь у меня есть свой собственный слуга.

* * *

У калмык мы с Никанором Михайловичем пробыли до середины октября. И, кажется, я добился расположения этого немолодого, но опытного человека. По крайней мере он стал больше разговаривать со мной на неслужебные темы, чего я раньше за ним не замечал.

А в это время начальники в войсках занимались любимым видом спорта всякого начальства: искали виноватых. Командующего, генерала Апраксина, вызвали на ковер в Питер. Назначенный вместо него генерал Фермор рассылал по полкам гонцов с грозными посланиями, где требовал, угрожал и ставил на вид. Все угрозы спускались по цепочке сверху вниз, и уже наш порутчик Нироннен зверствовал и жестко спрашивал за каждую утерянную пуговицу.

Утеряно на марше было много. Когда рота вернулась в лагерь полка в Мемеле и провела инвентаризацию — все за голову схватились. Вроде бы каждый солдат все свое носит с собой, а поди ж ты, там пуговица, здесь разрядник, тут шомпол, вроде у всех по чуть-чуть, но... И обувь. Мы этими самыми башмаками за летнюю кампанию без малого тысячу верст прошли. С обувью трудности. Осень на дворе, надо капральство к зимовке готовить. А еще мундиры, зимняя одежда, повозки, лошади для повозок...

Плюс ко всему полковник Лебель решил что надо все-таки перевести полк на новый артикул, коему уже три года стукнуло. Так что ундер-офицеры теперь и в нашем полку переименованы в сержантов. Плюс там еще куча всяких изменений, которые надо изучить и внедрить...

Так что я снова решил дезертировать из этого хозяйственного хаоса под очередным благовидным предлогом. Как и говорил мужик из электрички, повозки нынче — горячий товар. И секунд-майор Стродс ни минуты не раздумывал, когда услышал что в Якобштадте есть богатое наследство капитана Нелидова — несколько сотен повозок. У меня есть бумаги и я могу привезти это добро в полк? Прекрасно! Задачу отбрехаться от бывших хозяев этого добра Стродс брал на себя, ты, Жора только привези. Привези, сержант.

Сержант. Авансом, без всяких денег и карточных игр. За одну только весть о возможных повозках я получил второй золотой галун на обшлаг камзола. Подписали бумаги у полковника Лебеля, в тот же день я принял присягу в церкви и — в дорогу. С Архипом, Сашкой, Степаном и своим слугой Анжеем — вперед, в Якобштадт. Постращали напоследок, конечно. Мол, а если не привезешь повозки, то... Но я думаю что это дежурное. Положено же пугать человека, которого отправляешь в командировку. Традиция такая.

В сентябре я успел немножко грибов собрать, да еще с собой в дорогу полмешка мелкой здешней картошки у каптенармуса Рожина уволок. На все капральство не хватит, а вот на четверых, да в дороге — побалую себя. Жаль что из-за войны сезон лисичек пропустил, они еще в августе отошли. Но белых и красных нормально взял, с этим повезло.

Раньше я по грибы ходить не любил. Это у меня родители тихой охоты сами не свои. Как грибы пойдут — так они из леса не вылезают каждые выходные. А тут гляди-ка, и меня такая напасть накрыла — грибы собирать. Оно как-то... успокаивает. Сентябрь, марш, слякоть, дожди, расхлябанная рота еле ползет к Мемелю, на душе паскудно... а сворачиваешь с дороги, оп — красненький. Оп — белый. Оп — еще и подберезовик. Да, оно успокаивает.

Впрочем, собирательством занимались сейчас все. По дороге на Якобштадт мы по нескольку раз в день встречались с фуражирами различных полков. Шутка ли — в регионе зашло на зимние квартиры стотысячное войско, и каждый батальон спешит обеспечить себе хоть какой-то комфорт в зиму. Из деревень выгребают все что найдут. А деревенские тоже не лыком шиты, весь собранный по осени урожай или распродали, или попрятали. Фуражиры все нервные, деревенские тоже недобро зыркают. Конфликты, разговоры на повышенных тонах между армейскими и местным населением... И такая обстановка — всю дорогу.

Чужие фуражиры раздражали. Все выспрашивают, вынюхивают, и ладно бы только у местных, но ведь они, гады, и в мой фургончик заглянуть норовили. И тогда я позволял Сашке задирать чужаков. Да и сам зло бранился с фуриерами, отводил душу. Так-то ведь Сашка совершенно прав. А чего это они, а?

* * *

Через неделю мы прибыли в Якобштадт. Осенняя ярмарка уже прошла, город опустел, и мы смогли без всяких проблем остановиться в Гостином дворе. Карет во дворе мало, все на виду. А среди них... знакомый дормез с гербами Черкасских на дверях.

— Жора, ой, это же... думаешь, она нас еще помнит? — удивился Сашка.

— Да уж наверное помнит, — хитро прищурился Архип, — вон, гляди, слуга к нам идет. С кем поспорим что господина сержанта на ужин приглашать будет?

Трое моих солдат с лукавыми ухмылками уставились на меня. Но я калач тертый, даже не покраснел.

— Анжей, глянь, у нас картошка еще осталась? Сходи на кухню, узнай, можем ли мы там свое приготовить. И попробуй еще сметаной разжиться. Удивим княжну экзотикой.

Я не покраснел. Точно не покраснел. Наверное.

* * *

Анжей расстарался, улучшил мой рецепт шкварками сала и еще какой-то зеленью, так что картошка с грибами оказалась достойна княжеского стола.

Ей понравилось. Я с умилением смотрел, как Мария Абрамовна уплетает картошку и в открытую любовался ей.

Она изменилась с тех пор, как я видел ее четыре месяца назад в Мемеле. Осунулась, лицо усталое. Взгляд стал другой. В прошлые разы — что зимой в Мариенбурге, что летом в Мемеле — она, казалось, одним своим взглядом с хитринкой могла из меня веревки вить, а я со щенячьими восторгами старался ей угодить

Сейчас же будто надломилась. Куда-то пропала властность и уверенность, которая раньше сквозила в каждом движении. Веки припухшие, словно она много плачет. Или, может быть, пьет.

Раньше она выглядела взрослой и недоступной как снежная королева. А сейчас будто растерянная девчонка. Мне даже подумалось, что сейчас я могу одним рывком преодолеть всю сословную разницу, обнять, сдернуть платок с головы, взъерошить светлые волосы и горячо шептать на ухо всякие благоглупости. Что все будет хорошо, все наладится, что я рядом...

А еще во мне завелся злой бесёнок, что вмешивается в мои мысли какими-то нарочитыми грубостями. Первый раз я его почувствовал еще летом, когда лупил своих солдат капральской тростью, а бесенок шептал "жахни по суставу, пусть корчится", "по уху лупи, так больнее!". Иногда этот бесенок предлагал мне бить мимохожих крестьян если те осмеливались смотреть мне прямо в глаза. Просто так. А чего это они?

Сейчас бесенок цинично нашептывает, что я могу не тратить времени на политесы. Чего морозишься, Жора? Хватай ее в охапку и тащи в койку. Девчонка в таком состоянии что... Завтра — не факт, а вот сегодня обязательно все получится. Сначала, конечно, поплачет на твоем плече, но уж пару минут девчачьих слез вытерпишь, ага.

Я не помню когда во мне появился этот бесенок. Возможно — пришел вместе с накопившейся усталостью. С самого сражения у Гросс-Егерсдорфа не было ни одного дня чтобы я нормально выспался. Плюс скверная прибалтийская погода с дождями, туманами и дорожной грязью, плюс хреновая еда... Устал. Прямо-таки даже задолбался, вот как устал. Уже нет никакого желания выбирать выражения и соответствовать обстоятельствам. Хочется простых и быстрых решений. Чтобы как Ефим: бац кулаком в лоб — и с копыт долой.

— Стыдно признаться, ваша светлость, но я соскучился по общению с вами, —

Ну да, соскучился. Как-то здесь у меня вообще не было возможности пообщаться с противоположным полом. Тут женщины — словно в мусульманской стране. Закутанные в платки, платья до пола, взгляды вниз, по улицам ходят в сопровождении братьев или еще каких мужчин из семьи. Традиция провожать девчонку до дома — она давно появилась. И, положа руку на сердце — не на пустом месте. Ой не на пустом! Особенно если говорить про населенный пункт, где на постое десятки солдат...

— Забудь, Гоша. Я больше не смогу составить тебе выгодную партию. Нет у меня больше никакого влияния.— Мария Абрамовна грустно улыбнулась, не отводя глаз от окна. Словно там, в мутных маленьких стеклышках поделенной на дюжину секций рамы есть что-то интересное. Или она специально так повернулась, чтобы позволить любоваться ее лебединой шеей?

— Какая партия, Мария Абрамовна? Вы же замужем! Да и я просто...

Краснею. Елки-палки, и что за нерешительность? Бесенок внутри вопит: надо пользоваться ее слабостью, сграбастать в охапку и тащить в койку.

Ага, конечно. А наутро убежать и телефон не оставить. Голова дурная. Пара минут за столом с красивой девушкой — и все, в мозгу хаос. Надо срочно собраться и перевести разговор на что-нибудь деловое и отвлеченное. А то натворю дел, плетьми не отделаюсь.

— Просто? А, ну ладно, — Мария Абрамовна чуть слышно вздохнула, — Просто тогда, в Мариенбурге, мне показалось...

— Виноват. Не сдержался. Усталость, неожиданность, вот и...

Ну и зачем я оправдываюсь? Молчи, Жора. Молчи и слушай, за умного сойдешь. Девчонкам нравится, когда слушают их девчачью околесицу. Это называется — хороший собеседник. Когда слушаешь и не перебиваешь.

— ... но будем честны, Гоша. Я больше никто. С гибелью дядюшки все полетело в пропасть. У меня больше нет возможности перевести тебя из линейных рот в хорошее место. Мои рекомендации нынче только во вред пойдут. После того как Степана Федоровича Апраксина арестовали и заточили в Петропавловскую крепость — наш род снова в опале.

Ну да, слух об этом уже облетел армию. Генерал Апраксин сдал дела генералу Фермору и отбыл в Петербург, объяснять Конференции по какой причине после виктории под Гросс-Егерсдорфом он своей волей отвел войска из Пруссии.

А про Апраксина я уже слышал. Ходили у нас такие разговоры. Значит, не просто болтовня, надо же.

Княжна прерывисто всхлипнула и тихо прошептала:

— Муж мой, Петр Петрович, с папенькой Петром Борисовичем думают меня в монастырь отдать. Грехи замаливать.

— Потому что вы из Лопухиных? Просто на всякий случай?

Мария Абрамовна повернулась и в упор посмотрела на меня. Мол, не все можно говорить вслух.

Я сделал морду тупого солдафона и строгость сошла с ее лица.