|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Синево!
Старая электричка громыхнула помятыми тамбурными дверями и рывками набрала ход.
Толстый мужик напротив меня дернулся и неуклюже подхватил открытую пластиковую полторашку с пивом, которая начала было падать с деревянной скамейки. Из открытой бутылки обильно пошла пена, заляпав мужику штаны.
— Письмо-то писать будешь? — участливо спросил толстяк, суетливо отряхиваясь.
Я пожал плечами.
— Не знаю, старый. Напиши сам чего-нибудь, а? Ты ж умеешь!
— Умею, — кивает, — но вроде был уговор от тебя весточку передавать? А что передавать, если ты молчишь?
— Ну... скажи что-нибудь обыкновенное. Мол, жив-здоров, у меня все в порядке, погода нормальная, кормят хорошо, не болею. Вроде же так принято родителям писать чтобы они не волновались?
Старый отхлебнул пива и попробовал изобразить участие на некрасивом лице. И морда такая... . Складки, морщины, отвисшие щеки. И красные от усталости глаза. Ночами не спишь, старый?
— Можно и так. Неясно только, зачем ты тогда со мной торговался за эти письма, если так формально относишься. Я-то уж думал, ты какой-нибудь клад закопаешь в приметном месте, а через письмо сообщишь родне где его искать. Ну или что-то вроде этого. Сделаешь, так сказать, то, что делает любой уважающий себя вахтовик. А?
Я вежливо улыбнулся, но не стал отвечать шуткой на шутку. Решил сказать как есть.
— Понимаешь, старый... Надо же писать такое, чтобы они не волновались. Что у меня все хорошо. А у меня — не хорошо. Да и мысли в голову лезут... какие и своей подушке лучше бы не доверять. Мать — она же почувствует. Так что давай лучше ты, а?
Старый сочувственно вздохнул и сменил тон:
— Ты когда высыпался последний раз, малец?
— В Тильзите, наверное, — пожимаю плечами, — а что?
— Зря. Нескоро еще оно придется, выспаться-то. Сейчас много хлопот предстоит.
Я покачал головой:
— А мне это все зачем, старый?
Толстяк коротко взглянул и неуклюже отхлебнул из горла.
— Что — зачем? Хлопоты?
— И хлопоты, и вот это вот твое... Баламуты, стабилизаторы, соревнование непонятное...
— Ну, например, приключения. Разве ты в детстве не мечтал о приключениях, малец? Вот, пожалуйста. Приключайся на здоровье.
Я покачал головой.
— Первое время было интересно. Ну как же — еда на костре, свежий воздух, природа, военная форма всякая. Что греха таить — есть в этом какая-то романтика. А сейчас... это уже не игра, старый.
Мужик понимающе кивнул:
— А потом заговорили пушки и романтика закончилась.
Я кивнул:
— Да. И даже не столько пушки. Курганы, старый. Они мне каждую ночь снятся. Как мы собираем и собираем, хороним и хороним... А эти потом еще и парад устроили. Нарядились в свои финтифлюшки и ходят рядами, золочеными шарфами сверкают. Зачем мне это? Хватит, старый. Я уже наигрался. Верни меня домой.
Толстый мужик пошарил рукой в пакете, достал банку и протянул мне.
И пиво у него какое-то не очень. То ли этот жмот самое дешевое брал, то ли у меня настроение не то. И в нос отдает газами, и в горло не лезет.
— Слышал пословицу — за одного битого двух небитых дают?
Я поморщился:
— Сегодня у нас вечер банальностей или что?
Мужик коротко хохотнул:
— Растешь, малец! Еще год назад сказал бы — "боян"! А сейчас вон какое слово выучил. Банальность, будьте любезны! Молодец!
И ржет. Скрипуче, некрасиво.
Что ж он мне так неприятен? Вроде бы нормально сидим, общаемся, но как-то... раздражает, что ли. И дело даже не в его неопрятном виде. Уж чего-чего, а неопрятностей я насмотрелся, не удивишь. Нет, тут другое. Мимика, блеск глаз... Что-то в нем есть такое, вызывает желание отстраниться, отодвинуться подальше.
Я покрутил головой, разгоняя застоявшуюся кровь и вдруг понял, что на мне в этом то ли сне, то ли видении нет нательного креста. Нет той грубой тесемки, которую в свое время мне подарил этот, как его... большой такой, сильный, на медведя похожий. Помню, еще в лоб меня бил, а потом мирились... Вот же как, имя напрочь из головы вылетело.
За окном электрички проплывал умиротворяющий пейзаж области. Большое озеро, суетящиеся у мангалов на берегу мужики, беззаботно плескающиеся в воде симпатичные девчонки...
— Зачем мне эта война, старый? Это же не мое все. Она уже давно закончилась. Что я, смогу историю изменить, что ли? А откуда я узнаю что я изменил, если даже не в курсе как оно было изначально? Это все дурость подростковая.
Толстый мужик смахнул улыбку с лица:
— Так уж вышло, малец. Это называется — судьба. Живешь себе, мечтаешь, строишь планы... А потом случаются обстоятельства, и теперь в этих обстоятельствах надо жить.
— И на кой мне эти обстоятельства? Лучше вон, напишу Марии Абрамовне да пойду к ней в услужение. И пошла она лесом — и эта война твоя, и игрища твои. Запросто же так сделаю!
— Да, — согласился мужик, — запросто сделаешь. Возможность такая у тебя есть. Только вот...
— Что — вот?
Толстяк развел руками.
— Ничего. Знаешь ты много.
— Угрожаешь?
Непроизвольно сжимаю кулаки, банка в правой руке смялась и пиво выплеснулось пенным потоком мне на джинсы и куртку. Ну блин! Научился у старого дурному!
Мужик коротко всхохотнул, достал из пакета пачку бумажных салфеток и протянул мне.
— Ну что ты, малец. Как я, старый да немощный могу угрожать ветерану Гросс-Егерсдорфа? И в мыслях такого не было, веришь?
Зараза. Нет, все-таки пафосные жесты — не мой конек. Вытираюсь и смотрю на него исподлобья.
Толстяк перестал улыбаться и заговорил серьезно:
— Ладно, хорошего понемногу. Поворчали друг на друга — и будет. Теперь давай о деле. Помнишь, ты спрашивал, почему я не трачу баллы? И вообще почему не помогаю? Ну вот, сейчас у меня, пожалуй, есть возможность вмешаться.
— И как?
— Помнишь те повозки, что твой капитан и солдат Архип отжимали у дворянчиков на переправе? Их еще по весне в Якобштадт отправили. Сейчас Нелидов вышел в отставку и уехал в Питер, про эти мелкие аферы и Якобштадт еще нескоро вспомнит. Так что я тут немного сжульничаю и оформлю так, что распоряжаться повозками будешь ты. Бумаги, посыльный, то-се.. Архип и все остальные будут думать что так и должно быть.
— И как долго они так думать будут?
Толстяк ухмыльнулся:
— Где-то месяц. До декабря. Так что ты за это время должен повозками распорядиться в лучшем виде. Чтобы все думали будто это и был изначальный замысел Нелидова. Надолго морок я накладывать не стану, через месяц он сам спадет. Люди начнут задаваться вопросом — а что это вдруг Жора... Оно тебе не надо.
Я кивнул.
— А как я должен распорядиться повозками?
— Тут тебе решать. Гляди какая сейчас ситуация сложилась, — мужик вытянул вперед ладони и начал загибать пальцы, — Есть курляндская фракция, набирающая силу твоими стараниями. Мантейфели, Ливен, фон Штойфельн... Генерал Фермор на данном этапе им союзник и выразитель их интересов. С другой стороны — Лопухины, которым ты крылья подрезал. Плюс Румянцев, которого фельдмаршал Апраксин собой закрыл от гнева Петербурга. Ты должен принять чью-то сторону. Сейчас, после осеннего отступления, несколько сотен повозок — это та самая ложка, что очень дорога к обеду. Оцени, прими решение, распорядись. Какой фракции поможешь — та и возвысится к летней кампании.
Мне стало немножко не по себе.
— Это как, старый? Я, простой капрал, и решать такие вопросы ?
— Окно возможностей, малец, — пожал плечами толстяк, — я сейчас немножко людям головы заморочу, ты повозками распорядишься, станешь сержантом, а по весне, если все будет хорошо — тебя в Питер отправят за офицерским званием. Если, конечно, дурака валять не будешь и не прощелкаешь клювом свои шансы.
Я почувствовал в груди легкое покалывание накатывающего куража.
— Хорошо, попробую.
Толстяк строго посмотрел мне в глаза:
— Не надо пробовать, малец. Надо делать. А, и вот еще что. Когда тебе предложат Анджея в услужение взять — соглашайся. Это будет тебе тот самый переводчик с польского, о котором ты меня просил. Согласишься ему заплатить по его цене — он станет тебе верным слугой.
— Какой такой Анджей? Какая цена?
— Он скажет. А ты — соглашайся. Не боись, с тебя не убудет. И переводы можешь ему доверить. Я его на один грешок подцепил. Пока этот грех в нем горит — он нас не предаст. И переводить с польского будет, и шифр никому не разболтает, и о содержании шифровки не задумается. А там, как расшифруешь — так я уже подскажу что делать дальше.
— А сейчас ты разве не знаешь что в дневниках записано?
— Что я знаю, а чего не знаю — то дело десятое. Для игры важно, что знаешь ты, а не я. Так что давай-ка, гуманитарная твоя душа, грызи польскую грамоту. Я за тебя твою работу делать не собираюсь.
Я пристально посмотрел на него.
— Работу, значит... А зарплата за работу полагается?
— Кому как. Анжею, к примеру, полагается. Кроме того жалования, что ты ему платить станешь — с тебя еще и услуга.
— Услуга? Большая услуга-то?
— Да не, малец. Сущая безделица, — толстяк слегка прищурился, — Этим летом излови какого-нибудь казака из слобожанцев. Урядника или даже есаула. Отдашь слобожанца Анжею на растерзание — и все, он будет себя считать твоим должником.
У меня вдруг дико зачесалась шея. Будто тесьмой натерло.
— Где ж я найду слобожанцев? У меня под рукой только дончаки да чугуевцы. Они подойдут?
Толстяк строго уставился на меня:
— Плохая шутка, малец. Донцы, чугуевцы и прочие там запорожцы в грехе Анжея не при делах. Не засчитается оплата. Впрочем, Анжей тебе сам расскажет. Если захочешь.
— Месть, значит. А если ты его на месть купил... — я вдруг задумался: — А меня на что?
Толстяк поморщился и откинулся назад.
— Болтаешь много. Давай, делом занимайся. Год будет сложный. Некогда сейчас разводить это твое "хочу, не хочу, зачем". Работаем, малец,работаем.
— Станция Синево! — прохрипели старые динамики и электричка загрохотала и задергалась, сбавляя ход.
Елки-палки. Уже в который раз случается видение, а я все забываю спросить, каким образом мне с ним связываться. И шея чешется. Неужели вшей подцепил?
Глава 1
Усталость — странная штука. Она, оказывается, может накапливаться, а потом вдруг сознание выкидывает удивительные фортели.
Вот как это случилось со мной.
Многодневные марши летней кампании, потом те несколько дней у реки Прегель, когда случилось генеральное сражение, потом несколько недель тащить обоз по слякоти, с диким недосыпом и скверным питанием. Постоянное напряжение от того, что легкая конница пруссаков маячит в зоне видимости, ждет своего шанса подловить кого-нибудь из отставших. Отставших — много. И у нас не всегда получалось выручить тех, кто оторвался от ротного каре или не успел вернуться под прикрытие наспех выставленного на дороге бекета.
На марше к Тильзиту наша рота показала себя на зависть многим. Демонстрировала прямо-таки чудеса выучки и выносливости. Порутчик Нироннен, возглавивший роту после Нелидова — он казалось, вообще никогда не спал. Наша рота была важной частью арьегарда армии, и мне приятно думать что я один из тех, кто не позволили маршу на Тильзит превратиться в беспорядочное бегство. Но это были очень тяжелые дни.
А потом, когда мы переправились через Неман, вышли из лагеря армии у Тильзита и отправились в свой полк в Мемель — из всех нас как будто стержень вынули. Мы на своей земле, опасность миновала, назойливые прусские гусары остались там, за мостом. Можно выдохнуть, ссутулиться и забыть о выправке.
Люди устали. Перегорели. Нироннен и Фомин сутками дрыхли в командирском фургоне, образцовый дворянин Годарев запил в компании с когда-то несгибаемым Ефимом. Ротная колонна понуро брела по слякоти, растянувшись на несколько верст. Уже не полувзводами и капральствами, а просто группками грязных людей, что бестолково облепили ротные повозки. И ни Фомин, ни Ефим, ни Годарев, ни даже сам порутчик Нироннен не пытались ничего с этим сделать. Потому что развалились в командирском фургоне и отсыпались за все прошлые недели.
Я тоже расклеился. Надоело все. Делать солдатам замечания, требовать нести службу, эти всякие поверки-проверки, перекличные списки — все надоело. Махнул рукой и понуро брел вместе со всеми.
То, что рота дошла до Мемеля в более-менее нормальном состоянии — это не заслуга капралов и унтеров. Ерема Кривич и Белкин — вот те два человека, которые через слово поминая черта и его бесенят, со злостью в глазах тащили роту через осенние дожди. И это в ситуации, когда и командирам, и уж тем более солдатам было уже на все наплевать.
По прибытии роты в Мемель апатия не отступила. Как только я осознал, сколько хлопот по хозяйству предстоит на новом месте — руки опустились. И в первый же день я нашел возможность сбежать из полка и сбросить все хозяйственные хлопоты на других.
Причина была уважительная: в лагере калмыцкой конницы вспыхнула эпидемия оспы. Да такая, что их лагерь поставили на карантин, а со всего гарнизона Мемеля спешно собрали сводную команду лекарей и цирюльников из переболевших. Вот с ними я и увязался.
Помню еще разговор случился с нашим ротным лекарем. Он мне — мол, ну ты-то куда идешь, Георгий Иванович? Помрешь же ни за что, ты ж не болел, вон, видно ведь, кожа чистая. Ну молодой же совсем, тебе жить да жить!
— Так я ж привит, Никанор Михайлович! Меня оспа не возьмет!
— Привит? Это как?
Выяснилось, что никаких прививок и вакцин в этом времени еще не знают. Есть некоторый аналог — так называемая "вариоляция". Это когда вскрывают оспенные пузырьки заболевшего и его содержимым специально заражают здорового. Выбирают момент когда он полон сил, на пике формы, рядом врачи и хорошие условия.. в общем, когда есть все шансы успешно переболеть — и заражают. Но это, во-первых, дорого, а во-вторых — очень ненадежно. Смертность от вариоляции, конечно, меньше чем от спонтанной оспы, но тоже весьма высокая.
Так что теперь еще и Никанор Михайлович считает что я из какой-то непростой семьи. И что мои родители — люди не бедные, имеют доступ к передовой европейской медицине и достаточно рисковые чтобы отдать ребенка под такую процедуру.
Да и пес с ним, пусть думает как ему угодно. Главное что взял в сводную команду и позволил откосить от хлопот по восстановлению боеспособности роты. Авось Ефим протрезвеет и разберется. А если не разберется — Ерема и Белкин кулаки до локтей сотрут, всю роту без зубов оставят но чего-нибудь да добьются. Как-нибудь уж сами, без меня.
* * *
Карантинный оспенный лагерь чем-то напомнил мне индейские стойбища из старых черно-белых фильмов. Калмыки свои азиатские юрты, наверное, потеряли на марше, и вместо них собирали из жердей треугольные шатры, которые оборачивали войлоком и шкурами. Куртки, кафтаны и плащи отправились в полевые бани на стирку и прожарку, потому сами калмыки ходили в простых льняных рубахах, что и делало их похожими на киношных индейцев.
Я так думаю, что оспу они подцепили от пруссаков в тех боях за переправу через Прегель. В интернете когда-то читал историю будто индейцев европейцы заражали одеялами с оспой. А тут ведь оно как... Что у немцев, что у наших тех, кто переболел оспой — каждый третий. И, наверное, какая-то устойчивость к болезни все-таки есть. Не может не быть, ведь столько лет люди рядом с оспой живут. Ведь наверняка есть и разносчики оспы, которые просто присутствуют на теле и не пробиваются через иммунитет.
Но факт есть факт: калмыки были здоровы все лето. А потом, когда ночью нагишом переплыли реку, перебили пруссаков у редута близ деревни Норкитен — надели их кафтаны. Не из военной хитрости, нет. Просто в августе ночи уже холодные, а пока казаки на плотах порох переправят — редут надо держать. Не голыми же воевать, верно?
Через пару недель все и началось. Сильно началось. Оспа косила калмык сотнями. Болезнь брала свое еще и на фоне общей усталости и недоедания. На конницу генерала Сибильского, к которой были приписаны калмыки выпало очень много рейдов с боями и стычками. Уж точно больше чем на нашу линейную пехоту.
Оспа — злая болезнь. Неизлечимая и смертельная. Никакие усилия лекаря не могут повлиять на результат. Тут все в руках судьбы. Человек или выживет — или нет.
А у калмык умирали многие. Может быть, это какая-то национальная особенность азиатов — индивидуальная непереносимость к оспе?
Не хочу даже думать на эту тему. Как вспомню сплошь покрытое кровавыми волдырями лицо молодого и сильного конника — так тоска берет.
А еще всех нас, из сводной команды лекарей, мучило чувство беспомощности. В прусских гусар, что терзали наш арьегард в сентябре хотя бы стрельнуть можно было. Бахнуть залп всем капральством — и все, гусары намек поняли, отошли подальше. А тут, в лазарете — ну что ты сделаешь? Только и остается что протирать язвы смоченной в уксусе тряпочкой и молиться. И стараться не встречаться взглядом ни с больным, ни с коллегой-лекарем.
А они, калмыки, верили нам. Слушали, как мы уверенно говорим что все будет хорошо, с надеждой смотрели как мы звеним банками-склянками, смешиваем всякие волшебные мази... Два десятка армейских цирюльников в напудренных париках на весь калмыцкий лагерь в тысячу человек.
Они верили нам. Что мы грамотные и образованные, что мы знающие, что мы белые люди из самого столичного Санкт-Петербурга. Что мы поможем им. С этой верой они стойко сносили все процедуры и умирали, умирали, умирали...
Один из молодых парней, чьи язвы я протирал тряпочкой и смазывал мазями — выжил. Так на роду написано. Просто повезло. Но при этом он оказался родственником одного из калмыцких командиров. Так-то они все там друг другу родственники. Кочевники же, одна большая деревня.
И вот его отец, покрытый оспинами седовласый калмык жмет мне руку своей горячей от лихорадки ладонью и шепчет:
— Ты хороший человек, Георгий Иванович.
— Лежите-лежите, Алдар Очирович, не тратьте зря силы.
А он не унимался, тряс мне руку и благодарил. Меня-то за что? Моей заслуги тут нет, это все судьба.
Но им нужно верить, что мы можем. Что мы действительно помогаем, что наша работа в оспенном лагере дает какой-то результат. И они подкрепляют эту свою веру подарками, какими могут. Мол, в долгу не остаемся, не блаженные.
Калмыцкий командир подарил мне в благодарность своего пленного — поляка Анжея. Прям вот так вот запросто: это, говорит, мой слуга, взял его в полон в том году. Дарю. Ты хороший человек и хороший лекарь, прими в дар от чистого сердца. И что мне было ответить? Что я тут ни при чем, парню просто повезло? Ага, попробуй отказаться от подарка восточного человека. От подарка лидера, который терпеть не может чувствовать себя кому-то должным.
— Не отказывайся, — сказал мне тогда Никанор Михайлович, — он ведь искренне пытается приятное сделать.
— Да на что мне слуга в полку? Мне ни к чему, а ему тяжко придется.
— Так то в полку. Ну а ежели вдруг в город отправят с каким-нибудь поручением? Там тебе без слуги тяжко придется. А в город тебя посылать точно будут, уж поверь мне. Твое имя на слуху у господ офицеров. Без слуги в городе или не успеешь ничего, или успеешь, но будешь неряхой ходить. Тогда все про наш полк дурное подумают. Соглашайся, Георгий Иванович.
Ну ладно. А сам-то Анжей что?
Отвел его в сторону и прямо спросил: ты, мол, что по этому поводу думаешь?
Анжей. Крупный мужчина слегка за сорок, с крупными мозолистыми ладонями и рано поседевшей густой шевелюрой. Покачал головой, посмотрел куда-то вдаль своими холодными синими глазами и ответил на хорошем русском с мягким польским акцентом:
— Для калмык война окончена. Те, кому повезет живым остаться — уже в ноябре отправятся домой, на Волгу. А мне на Волгу не надо, мне здесь надо. — перевел взгляд на меня и уверенно закончил, обозначив поклон : — Буду рад служить вам, барин.
Теперь у меня есть свой собственный слуга.
* * *
У калмык мы с Никанором Михайловичем пробыли до середины октября. И, кажется, я добился расположения этого немолодого, но опытного человека. По крайней мере он стал больше разговаривать со мной на неслужебные темы, чего я раньше за ним не замечал.
А в это время начальники в войсках занимались любимым видом спорта всякого начальства: искали виноватых. Командующего, генерала Апраксина, вызвали на ковер в Питер. Назначенный вместо него генерал Фермор рассылал по полкам гонцов с грозными посланиями, где требовал, угрожал и ставил на вид. Все угрозы спускались по цепочке сверху вниз, и уже наш порутчик Нироннен зверствовал и жестко спрашивал за каждую утерянную пуговицу.
Утеряно на марше было много. Когда рота вернулась в лагерь полка в Мемеле и провела инвентаризацию — все за голову схватились. Вроде бы каждый солдат все свое носит с собой, а поди ж ты, там пуговица, здесь разрядник, тут шомпол, вроде у всех по чуть-чуть, но... И обувь. Мы этими самыми башмаками за летнюю кампанию без малого тысячу верст прошли. С обувью трудности. Осень на дворе, надо капральство к зимовке готовить. А еще мундиры, зимняя одежда, повозки, лошади для повозок...
Плюс ко всему полковник Лебель решил что надо все-таки перевести полк на новый артикул, коему уже три года стукнуло. Так что ундер-офицеры теперь и в нашем полку переименованы в сержантов. Плюс там еще куча всяких изменений, которые надо изучить и внедрить...
Так что я снова решил дезертировать из этого хозяйственного хаоса под очередным благовидным предлогом. Как и говорил мужик из электрички, повозки нынче — горячий товар. И секунд-майор Стродс ни минуты не раздумывал, когда услышал что в Якобштадте есть богатое наследство капитана Нелидова — несколько сотен повозок. У меня есть бумаги и я могу привезти это добро в полк? Прекрасно! Задачу отбрехаться от бывших хозяев этого добра Стродс брал на себя, ты, Жора только привези. Привези, сержант.
Сержант. Авансом, без всяких денег и карточных игр. За одну только весть о возможных повозках я получил второй золотой галун на обшлаг камзола. Подписали бумаги у полковника Лебеля, в тот же день я принял присягу в церкви и — в дорогу. С Архипом, Сашкой, Степаном и своим слугой Анжеем — вперед, в Якобштадт. Постращали напоследок, конечно. Мол, а если не привезешь повозки, то... Но я думаю что это дежурное. Положено же пугать человека, которого отправляешь в командировку. Традиция такая.
В сентябре я успел немножко грибов собрать, да еще с собой в дорогу полмешка мелкой здешней картошки у каптенармуса Рожина уволок. На все капральство не хватит, а вот на четверых, да в дороге — побалую себя. Жаль что из-за войны сезон лисичек пропустил, они еще в августе отошли. Но белых и красных нормально взял, с этим повезло.
Раньше я по грибы ходить не любил. Это у меня родители тихой охоты сами не свои. Как грибы пойдут — так они из леса не вылезают каждые выходные. А тут гляди-ка, и меня такая напасть накрыла — грибы собирать. Оно как-то... успокаивает. Сентябрь, марш, слякоть, дожди, расхлябанная рота еле ползет к Мемелю, на душе паскудно... а сворачиваешь с дороги, оп — красненький. Оп — белый. Оп — еще и подберезовик. Да, оно успокаивает.
Впрочем, собирательством занимались сейчас все. По дороге на Якобштадт мы по нескольку раз в день встречались с фуражирами различных полков. Шутка ли — в регионе зашло на зимние квартиры стотысячное войско, и каждый батальон спешит обеспечить себе хоть какой-то комфорт в зиму. Из деревень выгребают все что найдут. А деревенские тоже не лыком шиты, весь собранный по осени урожай или распродали, или попрятали. Фуражиры все нервные, деревенские тоже недобро зыркают. Конфликты, разговоры на повышенных тонах между армейскими и местным населением... И такая обстановка — всю дорогу.
Чужие фуражиры раздражали. Все выспрашивают, вынюхивают, и ладно бы только у местных, но ведь они, гады, и в мой фургончик заглянуть норовили. И тогда я позволял Сашке задирать чужаков. Да и сам зло бранился с фуриерами, отводил душу. Так-то ведь Сашка совершенно прав. А чего это они, а?
* * *
Через неделю мы прибыли в Якобштадт. Осенняя ярмарка уже прошла, город опустел, и мы смогли без всяких проблем остановиться в Гостином дворе. Карет во дворе мало, все на виду. А среди них... знакомый дормез с гербами Черкасских на дверях.
— Жора, ой, это же... думаешь, она нас еще помнит? — удивился Сашка.
— Да уж наверное помнит, — хитро прищурился Архип, — вон, гляди, слуга к нам идет. С кем поспорим что господина сержанта на ужин приглашать будет?
Трое моих солдат с лукавыми ухмылками уставились на меня. Но я калач тертый, даже не покраснел.
— Анжей, глянь, у нас картошка еще осталась? Сходи на кухню, узнай, можем ли мы там свое приготовить. И попробуй еще сметаной разжиться. Удивим княжну экзотикой.
Я не покраснел. Точно не покраснел. Наверное.
* * *
Анжей расстарался, улучшил мой рецепт шкварками сала и еще какой-то зеленью, так что картошка с грибами оказалась достойна княжеского стола.
Ей понравилось. Я с умилением смотрел, как Мария Абрамовна уплетает картошку и в открытую любовался ей.
Она изменилась с тех пор, как я видел ее четыре месяца назад в Мемеле. Осунулась, лицо усталое. Взгляд стал другой. В прошлые разы — что зимой в Мариенбурге, что летом в Мемеле — она, казалось, одним своим взглядом с хитринкой могла из меня веревки вить, а я со щенячьими восторгами старался ей угодить
Сейчас же будто надломилась. Куда-то пропала властность и уверенность, которая раньше сквозила в каждом движении. Веки припухшие, словно она много плачет. Или, может быть, пьет.
Раньше она выглядела взрослой и недоступной как снежная королева. А сейчас будто растерянная девчонка. Мне даже подумалось, что сейчас я могу одним рывком преодолеть всю сословную разницу, обнять, сдернуть платок с головы, взъерошить светлые волосы и горячо шептать на ухо всякие благоглупости. Что все будет хорошо, все наладится, что я рядом...
А еще во мне завелся злой бесёнок, что вмешивается в мои мысли какими-то нарочитыми грубостями. Первый раз я его почувствовал еще летом, когда лупил своих солдат капральской тростью, а бесенок шептал "жахни по суставу, пусть корчится", "по уху лупи, так больнее!". Иногда этот бесенок предлагал мне бить мимохожих крестьян если те осмеливались смотреть мне прямо в глаза. Просто так. А чего это они?
Сейчас бесенок цинично нашептывает, что я могу не тратить времени на политесы. Чего морозишься, Жора? Хватай ее в охапку и тащи в койку. Девчонка в таком состоянии что... Завтра — не факт, а вот сегодня обязательно все получится. Сначала, конечно, поплачет на твоем плече, но уж пару минут девчачьих слез вытерпишь, ага.
Я не помню когда во мне появился этот бесенок. Возможно — пришел вместе с накопившейся усталостью. С самого сражения у Гросс-Егерсдорфа не было ни одного дня чтобы я нормально выспался. Плюс скверная прибалтийская погода с дождями, туманами и дорожной грязью, плюс хреновая еда... Устал. Прямо-таки даже задолбался, вот как устал. Уже нет никакого желания выбирать выражения и соответствовать обстоятельствам. Хочется простых и быстрых решений. Чтобы как Ефим: бац кулаком в лоб — и с копыт долой.
— Стыдно признаться, ваша светлость, но я соскучился по общению с вами, —
Ну да, соскучился. Как-то здесь у меня вообще не было возможности пообщаться с противоположным полом. Тут женщины — словно в мусульманской стране. Закутанные в платки, платья до пола, взгляды вниз, по улицам ходят в сопровождении братьев или еще каких мужчин из семьи. Традиция провожать девчонку до дома — она давно появилась. И, положа руку на сердце — не на пустом месте. Ой не на пустом! Особенно если говорить про населенный пункт, где на постое десятки солдат...
— Забудь, Гоша. Я больше не смогу составить тебе выгодную партию. Нет у меня больше никакого влияния.— Мария Абрамовна грустно улыбнулась, не отводя глаз от окна. Словно там, в мутных маленьких стеклышках поделенной на дюжину секций рамы есть что-то интересное. Или она специально так повернулась, чтобы позволить любоваться ее лебединой шеей?
— Какая партия, Мария Абрамовна? Вы же замужем! Да и я просто...
Краснею. Елки-палки, и что за нерешительность? Бесенок внутри вопит: надо пользоваться ее слабостью, сграбастать в охапку и тащить в койку.
Ага, конечно. А наутро убежать и телефон не оставить. Голова дурная. Пара минут за столом с красивой девушкой — и все, в мозгу хаос. Надо срочно собраться и перевести разговор на что-нибудь деловое и отвлеченное. А то натворю дел, плетьми не отделаюсь.
— Просто? А, ну ладно, — Мария Абрамовна чуть слышно вздохнула, — Просто тогда, в Мариенбурге, мне показалось...
— Виноват. Не сдержался. Усталость, неожиданность, вот и...
Ну и зачем я оправдываюсь? Молчи, Жора. Молчи и слушай, за умного сойдешь. Девчонкам нравится, когда слушают их девчачью околесицу. Это называется — хороший собеседник. Когда слушаешь и не перебиваешь.
— ... но будем честны, Гоша. Я больше никто. С гибелью дядюшки все полетело в пропасть. У меня больше нет возможности перевести тебя из линейных рот в хорошее место. Мои рекомендации нынче только во вред пойдут. После того как Степана Федоровича Апраксина арестовали и заточили в Петропавловскую крепость — наш род снова в опале.
Ну да, слух об этом уже облетел армию. Генерал Апраксин сдал дела генералу Фермору и отбыл в Петербург, объяснять Конференции по какой причине после виктории под Гросс-Егерсдорфом он своей волей отвел войска из Пруссии.
А про Апраксина я уже слышал. Ходили у нас такие разговоры. Значит, не просто болтовня, надо же.
Княжна прерывисто всхлипнула и тихо прошептала:
— Муж мой, Петр Петрович, с папенькой Петром Борисовичем думают меня в монастырь отдать. Грехи замаливать.
— Потому что вы из Лопухиных? Просто на всякий случай?
Мария Абрамовна повернулась и в упор посмотрела на меня. Мол, не все можно говорить вслух.
Я сделал морду тупого солдафона и строгость сошла с ее лица.
— Гоша, ты же был там, под Гросс-Егерсдорфом?
— Довелось, Мария Абрамовна. Как и многим. Большая баталия была.
Она чуть замялась и слегка дрогнувшим голосом попросила:
— Расскажи мне, что там было? Как погиб дядюшка?
Как погиб?
В памяти вспыхнула картинка: генерал Лопухин с белым платком на вытянутой руке. И как прикажешь об этом рассказывать, красавица?
— Да как тут расскажешь.. — я на минуту замялся. — Странное дело было, Мария Абрамовна. Вроде бы нормально шли, с разведкой, с заслонами и бекетами, с охранением лагеря на каждом привале. Казаки и драгуны фуражиров охраняли, прусских партизан гоняли, все честь по чести. А вот за день до баталии какая-то ерунда началась.
Княжна чуть подобралась. Ладони на столе, взгляд внимательный. Даже будто дыхание задержала. Слушает.
— Понимаете... Сначала за день до битвы всю армию в поле вывели и все под ружьем стояли считай что целые сутки. Постояли да разошлись. Потом, наверное, подумали что пруссак не через большое поле пойдет, а вдоль реки Прегель, с запада, по дороге от Велау. И перебросили четыре полка резерва из основного лагеря на холм к генералу Леонтьеву.
— Ждали что король атакует?
— Может и так, — пожимаю плечами, — только никаких дозоров ночью армия не выставила. Нигде. И с утра пробили генеральный марш, а не зорю. Всю теснину между лагерем и полем напрочь обозом забили, будто нарочно. И когда королевская армия свалилась на наших как снег на голову — армия этим обозом была на куски разделена. И пруссак, значит, взялся нас по кускам бить. Сначала на Второй Московский навалился всеми силами, потом дальше огонь перенес...
— Как же так вышло? — княжна сделала заинтересованное лицо, продолжай, мол.
— Непонятно мне это. Все лето с дозорами нормально было, а за день до баталии — такая вот ерунда. И ладно бы никто не верил что пруссак нас атаковать рискнет. Знали ведь, что чуть зазеваешься — они мигом налетят и в капусту порубят. Прусский полковник Малаховский за лето всех нас приучил к внимательности. Его гусары частенько налетят вихрем, убьют сколько смогут, имущество пожгут и упорхнут, ищи ветра в поле. А тут такое... Может быть, дозорные драгуны знали что утром в поход выступать и коней берегли. Ведь кони-то так себе, с весны на них вся конница жалуется.
Я перевел дух, отхлебнул чаю и, подбадриваемый взглядом княжны, продолжил.
— Беспорядок случился, если откровенно. И пруссаки этим нашим беспорядком умело воспользовались. По утреннему туману подвели колонны, развернулись и ударили. И весь удар пришелся в аккурат на полки второй дивизии Василия Абрамовича.
Княжна побарабанила пальцами по столу и задумчиво проговорила:
— Совсем недавно от союзников пришли известия. Король Фридрих разбил французскую армию принца Субиза при Росбахе. И знаешь, Гоша... судя по тому, что я слышала — там было нечто похожее. Армия в ночь перед баталией оказалась без дозоров и охранения. Прусские полки точно так же по утреннему туману подошли к лагерю, развернулись и атаковали. Французы даже тревогу сыграть не успели, как все было кончено. Была армия — и нет армии.
Я пожал плечами:
— Хорошая тактика. В одной книге читал: удивить — значит победить.
— Нет, ты не понял, Гоша. И у них, и у нас перед баталией дозоры сняты были. Словно кто-то специально Фридриху помогал, — Мария Абрамовна скользнула ладонью по столу и дотронулась до моей руки, — А дядюшка? Расскажи, Гоша, как он погиб?
Рука у нее теплая, тонкие пальцы нежно гладят мозоли на моих загрубевших клешнях.
И что мне рассказать тебе, красавица? Как оно было на самом деле? Про тот замысел Лопухина, о котором мне мужик из электрички напел? Перемирие, сдача в плен, вот это вот все?
А в глазах у нее — мольба. И... надежда, что ли.
Я вздохнул:
— Как герой он погиб, Мария Абрамовна. Когда линия Второго Московского полка уже почти дрогнула под пулями трех прусских полков — Василий Абрамович собрал всю свою охрану — человек двадцать конных — и бросился в отчаянную атаку, стараясь пройти вдоль кромки леса и врезаться во фланг прусской линии. Это помогло. Второй Московский выстоял, а там и третья дивизия из теснины вышла. Отряд Василия Абрамовича пруссаки на штыки подняли, но потеряли время. Верите ли, все солдаты плакали как дети, когда отчаянной контратакой генерала у пруссаков отбили, а он уже мертвый. Крепко его уважали в армии, точно вам говорю.
Ну вот так. Взял грех на душу. Зато она вздохнула с облегчением, а глаза на мокром месте.
Да и какая теперь разница? Было и было.
— А Нелидов? С ним что? Ты его видел? Как он вел себя во время битвы?
В голове вспыхнул образ нашего ротного с окровавленными штыками в руках. Вот блин.
И все-то ты знаешь, княжна Черкасская, и вопросики-то у тебя с подковыркой... Только вот мы с господином капитаном плечом к плечу под пулями в линии стояли. И в Мариенбурге он за моего солдата готов был город спалить. И под Мемелем в ночи... Нет уж. Извини, но не надо тебе знать о моих подозрениях. И о том как Нелидов в госпиталь за фальшивой раной пришел я тебе тоже не скажу. Господин капитан очень много сделал для роты. И если у него были еще какие-то свои дела — то ты узнаешь об этом не от меня, нет.
— Бился он люто, как зверь дикий. Господина капитана крепко ранили в рукопашной схватке. Я лично ему раны перевязывал. Там все кости в грудине переломаны, еще долго служить нормально не сможет. Думал, совсем помрет, но нет. Крепкий человек Алексей Андреевич. Правда, со службы его уволили по здоровью, а жаль.
Понахватался я словечек у местных, вон уже как речь украшаю. А чего? Врать — так красиво!
— Спасибо, Гоша! — шепчет она.
Глаза сверкают то ли от слез, то ли от облегчения, ее ладошки крепко сжимают мои лапы. А у меня вдруг все влечение к ней разом пропало, как рукой сняло. Будто только что сам, своими руками между нами какую-то стенку выстроил.
Мда. Не затащу я ее в койку. Потому что теперь между нами стоит тайна, которую мне нельзя выболтать в момент расслабленности.
Да не очень-то и хотелось.
Хотя она красивая, конечно.
Княжна Черкасская отодвинула в сторону пустую тарелку из-под картошки, кивнула стоящей поодаль служанке — прибери, мол.
А потом выдала:
— Завтра в город прибывает граф Шувалов со свитой. Будет лично наблюдать за переправой Обсервационного корпуса через Двину. По случаю прибытия он даст прием у бургомистра, а мне совершенно не с кем туда пойти. Составишь компанию?
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
