Красные Камзолы -3

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Синево!

Старая электричка громыхнула помятыми тамбурными дверями и рывками набрала ход.

Толстый мужик напротив меня дернулся и неуклюже подхватил открытую пластиковую полторашку с пивом, которая начала было падать с деревянной скамейки. Из открытой бутылки обильно пошла пена, заляпав мужику штаны.

— Письмо-то писать будешь? — участливо спросил толстяк, суетливо отряхиваясь.

Я пожал плечами.

— Не знаю, старый. Напиши сам чего-нибудь, а? Ты ж умеешь!

— Умею, — кивает, — но вроде был уговор от тебя весточку передавать? А что передавать, если ты молчишь?

— Ну... скажи что-нибудь обыкновенное. Мол, жив-здоров, у меня все в порядке, погода нормальная, кормят хорошо, не болею. Вроде же так принято родителям писать чтобы они не волновались?

Старый отхлебнул пива и попробовал изобразить участие на некрасивом лице. И морда такая... . Складки, морщины, отвисшие щеки. И красные от усталости глаза. Ночами не спишь, старый?

— Можно и так. Неясно только, зачем ты тогда со мной торговался за эти письма, если так формально относишься. Я-то уж думал, ты какой-нибудь клад закопаешь в приметном месте, а через письмо сообщишь родне где его искать. Ну или что-то вроде этого. Сделаешь, так сказать, то, что делает любой уважающий себя вахтовик. А?

Я вежливо улыбнулся, но не стал отвечать шуткой на шутку. Решил сказать как есть.

— Понимаешь, старый... Надо же писать такое, чтобы они не волновались. Что у меня все хорошо. А у меня — не хорошо. Да и мысли в голову лезут... какие и своей подушке лучше бы не доверять. Мать — она же почувствует. Так что давай лучше ты, а?

Старый сочувственно вздохнул и сменил тон:

— Ты когда высыпался последний раз, малец?

— В Тильзите, наверное, — пожимаю плечами, — а что?

— Зря. Нескоро еще оно придется, выспаться-то. Сейчас много хлопот предстоит.

Я покачал головой:

— А мне это все зачем, старый?

Толстяк коротко взглянул и неуклюже отхлебнул из горла.

— Что — зачем? Хлопоты?

— И хлопоты, и вот это вот твое... Баламуты, стабилизаторы, соревнование непонятное...

— Ну, например, приключения. Разве ты в детстве не мечтал о приключениях, малец? Вот, пожалуйста. Приключайся на здоровье.

Я покачал головой.

— Первое время было интересно. Ну как же — еда на костре, свежий воздух, природа, военная форма всякая. Что греха таить — есть в этом какая-то романтика. А сейчас... это уже не игра, старый.

Мужик понимающе кивнул:

— А потом заговорили пушки и романтика закончилась.

Я кивнул:

— Да. И даже не столько пушки. Курганы, старый. Они мне каждую ночь снятся. Как мы собираем и собираем, хороним и хороним... А эти потом еще и парад устроили. Нарядились в свои финтифлюшки и ходят рядами, золочеными шарфами сверкают. Зачем мне это? Хватит, старый. Я уже наигрался. Верни меня домой.

Толстый мужик пошарил рукой в пакете, достал банку и протянул мне.

И пиво у него какое-то не очень. То ли этот жмот самое дешевое брал, то ли у меня настроение не то. И в нос отдает газами, и в горло не лезет.

— Слышал пословицу — за одного битого двух небитых дают?

Я поморщился:

— Сегодня у нас вечер банальностей или что?

Мужик коротко хохотнул:

— Растешь, малец! Еще год назад сказал бы — "боян"! А сейчас вон какое слово выучил. Банальность, будьте любезны! Молодец!

И ржет. Скрипуче, некрасиво.

Что ж он мне так неприятен? Вроде бы нормально сидим, общаемся, но как-то... раздражает, что ли. И дело даже не в его неопрятном виде. Уж чего-чего, а неопрятностей я насмотрелся, не удивишь. Нет, тут другое. Мимика, блеск глаз... Что-то в нем есть такое, вызывает желание отстраниться, отодвинуться подальше.

Я покрутил головой, разгоняя застоявшуюся кровь и вдруг понял, что на мне в этом то ли сне, то ли видении нет нательного креста. Нет той грубой тесемки, которую в свое время мне подарил этот, как его... большой такой, сильный, на медведя похожий. Помню, еще в лоб меня бил, а потом мирились... Вот же как, имя напрочь из головы вылетело.

За окном электрички проплывал умиротворяющий пейзаж области. Большое озеро, суетящиеся у мангалов на берегу мужики, беззаботно плескающиеся в воде симпатичные девчонки...

— Зачем мне эта война, старый? Это же не мое все. Она уже давно закончилась. Что я, смогу историю изменить, что ли? А откуда я узнаю что я изменил, если даже не в курсе как оно было изначально? Это все дурость подростковая.

Толстый мужик смахнул улыбку с лица:

— Так уж вышло, малец. Это называется — судьба. Живешь себе, мечтаешь, строишь планы... А потом случаются обстоятельства, и теперь в этих обстоятельствах надо жить.

— И на кой мне эти обстоятельства? Лучше вон, напишу Марии Абрамовне да пойду к ней в услужение. И пошла она лесом — и эта война твоя, и игрища твои. Запросто же так сделаю!

— Да, — согласился мужик, — запросто сделаешь. Возможность такая у тебя есть. Только вот...

— Что — вот?

Толстяк развел руками.

— Ничего. Знаешь ты много.

— Угрожаешь?

Непроизвольно сжимаю кулаки, банка в правой руке смялась и пиво выплеснулось пенным потоком мне на джинсы и куртку. Ну блин! Научился у старого дурному!

Мужик коротко всхохотнул, достал из пакета пачку бумажных салфеток и протянул мне.

— Ну что ты, малец. Как я, старый да немощный могу угрожать ветерану Гросс-Егерсдорфа? И в мыслях такого не было, веришь?

Зараза. Нет, все-таки пафосные жесты — не мой конек. Вытираюсь и смотрю на него исподлобья.

Толстяк перестал улыбаться и заговорил серьезно:

— Ладно, хорошего понемногу. Поворчали друг на друга — и будет. Теперь давай о деле. Помнишь, ты спрашивал, почему я не трачу баллы? И вообще почему не помогаю? Ну вот, сейчас у меня, пожалуй, есть возможность вмешаться.

— И как?

— Помнишь те повозки, что твой капитан и солдат Архип отжимали у дворянчиков на переправе? Их еще по весне в Якобштадт отправили. Сейчас Нелидов вышел в отставку и уехал в Питер, про эти мелкие аферы и Якобштадт еще нескоро вспомнит. Так что я тут немного сжульничаю и оформлю так, что распоряжаться повозками будешь ты. Бумаги, посыльный, то-се.. Архип и все остальные будут думать что так и должно быть.

— И как долго они так думать будут?

Толстяк ухмыльнулся:

— Где-то месяц. До декабря. Так что ты за это время должен повозками распорядиться в лучшем виде. Чтобы все думали будто это и был изначальный замысел Нелидова. Надолго морок я накладывать не стану, через месяц он сам спадет. Люди начнут задаваться вопросом — а что это вдруг Жора... Оно тебе не надо.

Я кивнул.

— А как я должен распорядиться повозками?

— Тут тебе решать. Гляди какая сейчас ситуация сложилась, — мужик вытянул вперед ладони и начал загибать пальцы, — Есть курляндская фракция, набирающая силу твоими стараниями. Мантейфели, Ливен, фон Штойфельн... Генерал Фермор на данном этапе им союзник и выразитель их интересов. С другой стороны — Лопухины, которым ты крылья подрезал. Плюс Румянцев, которого фельдмаршал Апраксин собой закрыл от гнева Петербурга. Ты должен принять чью-то сторону. Сейчас, после осеннего отступления, несколько сотен повозок — это та самая ложка, что очень дорога к обеду. Оцени, прими решение, распорядись. Какой фракции поможешь — та и возвысится к летней кампании.

Мне стало немножко не по себе.

— Это как, старый? Я, простой капрал, и решать такие вопросы ?

— Окно возможностей, малец, — пожал плечами толстяк, — я сейчас немножко людям головы заморочу, ты повозками распорядишься, станешь сержантом, а по весне, если все будет хорошо — тебя в Питер отправят за офицерским званием. Если, конечно, дурака валять не будешь и не прощелкаешь клювом свои шансы.

Я почувствовал в груди легкое покалывание накатывающего куража.

— Хорошо, попробую.

Толстяк строго посмотрел мне в глаза:

— Не надо пробовать, малец. Надо делать. А, и вот еще что. Когда тебе предложат Анджея в услужение взять — соглашайся. Это будет тебе тот самый переводчик с польского, о котором ты меня просил. Согласишься ему заплатить по его цене — он станет тебе верным слугой.

— Какой такой Анджей? Какая цена?

— Он скажет. А ты — соглашайся. Не боись, с тебя не убудет. И переводы можешь ему доверить. Я его на один грешок подцепил. Пока этот грех в нем горит — он нас не предаст. И переводить с польского будет, и шифр никому не разболтает, и о содержании шифровки не задумается. А там, как расшифруешь — так я уже подскажу что делать дальше.

— А сейчас ты разве не знаешь что в дневниках записано?

— Что я знаю, а чего не знаю — то дело десятое. Для игры важно, что знаешь ты, а не я. Так что давай-ка, гуманитарная твоя душа, грызи польскую грамоту. Я за тебя твою работу делать не собираюсь.

Я пристально посмотрел на него.

— Работу, значит... А зарплата за работу полагается?

— Кому как. Анжею, к примеру, полагается. Кроме того жалования, что ты ему платить станешь — с тебя еще и услуга.

— Услуга? Большая услуга-то?

— Да не, малец. Сущая безделица, — толстяк слегка прищурился, — Этим летом излови какого-нибудь казака из слобожанцев. Урядника или даже есаула. Отдашь слобожанца Анжею на растерзание — и все, он будет себя считать твоим должником.

У меня вдруг дико зачесалась шея. Будто тесьмой натерло.

— Где ж я найду слобожанцев? У меня под рукой только дончаки да чугуевцы. Они подойдут?

Толстяк строго уставился на меня:

— Плохая шутка, малец. Донцы, чугуевцы и прочие там запорожцы в грехе Анжея не при делах. Не засчитается оплата. Впрочем, Анжей тебе сам расскажет. Если захочешь.

— Месть, значит. А если ты его на месть купил... — я вдруг задумался: — А меня на что?

Толстяк поморщился и откинулся назад.

— Болтаешь много. Давай, делом занимайся. Год будет сложный. Некогда сейчас разводить это твое "хочу, не хочу, зачем". Работаем, малец,работаем.

— Станция Синево! — прохрипели старые динамики и электричка загрохотала и задергалась, сбавляя ход.

Елки-палки. Уже в который раз случается видение, а я все забываю спросить, каким образом мне с ним связываться. И шея чешется. Неужели вшей подцепил?

Глава 1

Усталость — странная штука. Она, оказывается, может накапливаться, а потом вдруг сознание выкидывает удивительные фортели.

Вот как это случилось со мной.

Многодневные марши летней кампании, потом те несколько дней у реки Прегель, когда случилось генеральное сражение, потом несколько недель тащить обоз по слякоти, с диким недосыпом и скверным питанием. Постоянное напряжение от того, что легкая конница пруссаков маячит в зоне видимости, ждет своего шанса подловить кого-нибудь из отставших. Отставших — много. И у нас не всегда получалось выручить тех, кто оторвался от ротного каре или не успел вернуться под прикрытие наспех выставленного на дороге бекета.

На марше к Тильзиту наша рота показала себя на зависть многим. Демонстрировала прямо-таки чудеса выучки и выносливости. Порутчик Нироннен, возглавивший роту после Нелидова — он казалось, вообще никогда не спал. Наша рота была важной частью арьегарда армии, и мне приятно думать что я один из тех, кто не позволили маршу на Тильзит превратиться в беспорядочное бегство. Но это были очень тяжелые дни.

А потом, когда мы переправились через Неман, вышли из лагеря армии у Тильзита и отправились в свой полк в Мемель — из всех нас как будто стержень вынули. Мы на своей земле, опасность миновала, назойливые прусские гусары остались там, за мостом. Можно выдохнуть, ссутулиться и забыть о выправке.

Люди устали. Перегорели. Нироннен и Фомин сутками дрыхли в командирском фургоне, образцовый дворянин Годарев запил в компании с когда-то несгибаемым Ефимом. Ротная колонна понуро брела по слякоти, растянувшись на несколько верст. Уже не полувзводами и капральствами, а просто группками грязных людей, что бестолково облепили ротные повозки. И ни Фомин, ни Ефим, ни Годарев, ни даже сам порутчик Нироннен не пытались ничего с этим сделать. Потому что развалились в командирском фургоне и отсыпались за все прошлые недели.

Я тоже расклеился. Надоело все. Делать солдатам замечания, требовать нести службу, эти всякие поверки-проверки, перекличные списки — все надоело. Махнул рукой и понуро брел вместе со всеми.

То, что рота дошла до Мемеля в более-менее нормальном состоянии — это не заслуга капралов и унтеров. Ерема Кривич и Белкин — вот те два человека, которые через слово поминая черта и его бесенят, со злостью в глазах тащили роту через осенние дожди. И это в ситуации, когда и командирам, и уж тем более солдатам было уже на все наплевать.

По прибытии роты в Мемель апатия не отступила. Как только я осознал, сколько хлопот по хозяйству предстоит на новом месте — руки опустились. И в первый же день я нашел возможность сбежать из полка и сбросить все хозяйственные хлопоты на других.

Причина была уважительная: в лагере калмыцкой конницы вспыхнула эпидемия оспы. Да такая, что их лагерь поставили на карантин, а со всего гарнизона Мемеля спешно собрали сводную команду лекарей и цирюльников из переболевших. Вот с ними я и увязался.

Помню еще разговор случился с нашим ротным лекарем. Он мне — мол, ну ты-то куда идешь, Георгий Иванович? Помрешь же ни за что, ты ж не болел, вон, видно ведь, кожа чистая. Ну молодой же совсем, тебе жить да жить!

— Так я ж привит, Никанор Михайлович! Меня оспа не возьмет!

— Привит? Это как?

Выяснилось, что никаких прививок и вакцин в этом времени еще не знают. Есть некоторый аналог — так называемая "вариоляция". Это когда вскрывают оспенные пузырьки заболевшего и его содержимым специально заражают здорового. Выбирают момент когда он полон сил, на пике формы, рядом врачи и хорошие условия.. в общем, когда есть все шансы успешно переболеть — и заражают. Но это, во-первых, дорого, а во-вторых — очень ненадежно. Смертность от вариоляции, конечно, меньше чем от спонтанной оспы, но тоже весьма высокая.

Так что теперь еще и Никанор Михайлович считает что я из какой-то непростой семьи. И что мои родители — люди не бедные, имеют доступ к передовой европейской медицине и достаточно рисковые чтобы отдать ребенка под такую процедуру.

Да и пес с ним, пусть думает как ему угодно. Главное что взял в сводную команду и позволил откосить от хлопот по восстановлению боеспособности роты. Авось Ефим протрезвеет и разберется. А если не разберется — Ерема и Белкин кулаки до локтей сотрут, всю роту без зубов оставят но чего-нибудь да добьются. Как-нибудь уж сами, без меня.

* * *

Карантинный оспенный лагерь чем-то напомнил мне индейские стойбища из старых черно-белых фильмов. Калмыки свои азиатские юрты, наверное, потеряли на марше, и вместо них собирали из жердей треугольные шатры, которые оборачивали войлоком и шкурами. Куртки, кафтаны и плащи отправились в полевые бани на стирку и прожарку, потому сами калмыки ходили в простых льняных рубахах, что и делало их похожими на киношных индейцев.