Некоторые из моих самых ранних детских воспоминаний были о вечерах, когда мои родители ссорились, а мой отец орал во весь голос. Это было частым явлением. Моя мать мчалась наверх и вытаскивала нас из постелей (мы с моими младшими братьями спали по трое на кровати). Она собирала нас всех вместе в главной спальне, и мы помогали ей забаррикадировать дверь спальни шкафами и комодами. Иногда сама кровать использовалась для того, чтобы забаррикадировать дверь. Мой отец был снаружи, ругался бы и колотил в дверь кулаками, пытаясь силой пробиться внутрь.
Не раз нам приходилось выпрыгивать из окна спальни на первом этаже на лужайку в палисаднике внизу. Крики и суматоха всей этой ситуации были абсолютно ужасающими. Настолько плохо, что прыжок из этого окна временами казался почти заманчивым. Слава Богу за наших хороших, порядочных соседей. Наш дом был двухквартирным муниципальным домом, и семья по соседству была предупреждена нашими криками. Зная, что у нас нет телефона, они звонили в полицию от нашего имени. В некоторых случаях мы находили убежище в доме наших соседей: они всегда принимали нас у себя и были нам рады. Иногда мы отправлялись к моей бабушке Джонстон на Юниверсити-роуд в Белфасте. Опять же, нас там тепло встречали, и мы смогли бы остаться на день или два, наслаждаясь относительной тишиной и покоем. Однако моя мать каждый раз возвращалась домой, приводя нас с собой. Отец всегда обещал измениться, но так и не сделал этого.
Визиты местной полиции в наш дом были частыми. Мигающий синий огонек на крыше полицейской машины возвещал об их прибытии. Они точно знали, как справиться с хулиганом, и не терпели глупостей от моего отца. Они быстро восстанавливали спокойствие в доме. Мы по именам знали сержантов и констеблей. Сержант местного участка, сержант Кэмпбелл, особенно пугал моего отца. Сержант Кэмпбелл был высок и хорошо сложен и нисколько не боялся столкнуться с таким громилой. Но моим героем был констебль Винсент Маккормик, который рассказывал мне о своем опыте работы в полиции и, когда я стал старше, часто поощрял меня записаться в полицию.
Мы знали, что приход этих людей положит конец нашим страданиям. С самого раннего возраста я научился уважать и быть благодарным этим блюстителям порядка, рядовым сотрудникам Королевской полиции Ольстера. Их слова ободрения посеяли семена, которые позже вдохновили меня присоединиться к их числу. На протяжении всего моего детства, с его непрекращающимся циклом насилия, за которым следовало затишье, а затем неизбежное возвращение шума, местная полиция всегда была рядом, чтобы поддержать нас, и ни разу они не потеряли терпения. Я был полон решимости, что когда я стану офицером полиции, а это было одной из моих самых ранних амбиций, я буду относиться ко всем людям с таким же уважением и состраданием, какие эти офицеры проявляли к нам. Я тоже был полон решимости помочь сохранить мир, как это было у них, и сделать все возможное, чтобы поставить на место хулиганов общества.
Одно из моих самых ранних воспоминаний о неожиданных потрясениях относится к 1956 году, когда мне было шесть лет. Моей матери было нехорошо, и она должна была лечь в больницу. Впервые я осознал, что возникла какая-то проблема, когда в наш дом прибыли органы социального обеспечения. Мы не знали, почему они были там, но мы знали, что это был не обычный визит. Мы привыкли к частым, регулярным визитам социального обеспечения. Обычно они приезжали на маленьком темном фургончике и привозили нам подержанную одежду или обувь. Моей любимой посетительницей благотворительного фонда была дама по имени мисс Листер. Она всегда помогала нам. Мы радовались ее визитам. Я все еще вижу ее улыбающееся лицо перед своим мысленным взором. В последующие годы я предпринимал много попыток разыскать ее в системе социального обеспечения, чтобы поблагодарить ее. Однако у меня была только ее девичья фамилия, и я так и не смог с ней связаться.
В этот раз сотрудники службы социального обеспечения были в гостиной и открыто обсуждали нас в нашем присутствии. Они говорили о том, куда каждый из нас направится. Как будто нас там не было. Как будто мы были просто посылками, которые нужно было отправить в другое место. Мы все прислушивались к тому, что говорилось. Я думаю, что их главной заботой было наше благополучие во время пребывания моей матери в больнице, когда в противном случае мы остались бы наедине с нашим отцом. Были слезы, когда моя мать пыталась успокоить нас. Я посмотрел на своих младших братьев и сестер, на их лицах был написан страх. Сцена была ужасно неприятной. Младших детей забрали первыми. Я наблюдал, как сотрудники службы социального обеспечения с суровыми лицами, одетые в длинные пальто, провожали их на улицу к ожидающим машинам. Мы не знали, когда снова увидимся.
Если вы не пережили что-то подобное в детстве, трудно точно описать, какой эффект это оказывает на вас. Впервые в своей жизни я не поверил своей матери. Я чувствовал, что не могу ей доверять. Впервые я осознал, что мои родители не имели реального контроля над тем, что с нами происходило, как только вмешались органы социального обеспечения. Все, что я знал, это то, что мне суждено попасть в приют для плохих мальчиков. И все же я не сделал ничего плохого. Все это казалось таким несправедливым.
Два сотрудника службы социального обеспечения вернулись в дом. Леди назвала мое имя и имена трех моих сестер, которые должны были быть со мной. Моя мама обняла нас. Из ее глаз текли слезы, но она знала, что ничего не может сделать, кроме как обнять нас и попытаться заверить, что все будет хорошо. Я никогда не забуду прогулку в темноте от нашего коридора до ожидающей машины сотрудников службы социального обеспечения. Это было то путешествие в неизвестность, которое наполнило меня таким большим страхом. Я действительно верил, что никогда больше не увижу свою мать или своих младших братьев и сестер. Я была так рада, что Луиза и две другие мои сестры были со мной.
Сотрудники социального обеспечения сказали нам, что мы отправляемся в приемную семью в Баллигауэне, в семью по фамилии Гибсон. Мы вели себя тихо, как мыши, когда нас посадили в большую черную машину и повезли из Холивуда в сторону Белфаста. Запах темно-бордовой кожаной обивки, когда я уткнулся головой в заднее сиденье машины, был ошеломляющим.
Когда мы прибыли в наш приемный дом, сотрудник службы социального обеспечения зашел внутрь, чтобы поговорить с нашими новыми приемными родителями. Дом был внушительных размеров, стоял в стороне от дороги, а в саду стояла старая цыганская кибитка. Это не было похоже на приют для плохих мальчиков! Пока я осматривалась в новом окружении, мужчина вернулся к машине и провел нас внутрь дома.
Наша новая приемная мать поприветствовала нас и провела внутрь. Она была маленькой, пухленькой женщиной с теплой улыбкой. Там были две девочки примерно моего возраста, сидевшие на полу в гостиной перед пылающим камином. Они смотрели черно-белый телевизор. У нас дома не было телевизора! Когда я подошел и сел рядом с ними, программа сменилась, и на экране появился 'Чемпион-чудо-конь'. Я был так увлечен, что даже не заметил ухода сотрудников службы социального обеспечения. Я сидел в незнакомом доме с двумя незнакомыми девочками и все же чувствовал себя странно непринужденно.
Моя приемная мать готовила для нас ужин. Я сидел, приклеенный к этому экрану, и ел свой ужин из тарелки, стоявшей у меня на коленях. В этом доме царила атмосфера мира и умиротворения, и я принял это. Это была долгожданная передышка.
Жизнь в Баллигауэне была замечательной. Несмотря на то, что нам приходилось пользоваться туалетом на улице и каждый день проходить пешком, казалось, мили до начальной школы в Балликигл, мы отлично проводили время. Мы собирали яйца в курятниках, а по утрам мы с Луизой добровольно бежали через поля к роднику и приносили оттуда ведро из нержавеющей стали, наполненное водой.
Наш отъезд из Баллигауэна был таким же внезапным, как и наше прибытие. Я помню лицо моей приемной матери, когда мы уходили. Слезы текли по ее лицу и по моему, когда она обняла и поцеловала меня на прощание. Она выслушала наши страшные истории: она точно знала, в какую среду мы возвращаемся. Когда мы уезжали на той же черной машине, на которой приехали, я обернулся, чтобы снова помахать, но машина уже завернула за угол, и она скрылась из виду. Я больше никогда не видел свою приемную мать, но я никогда не забывал ее доброту.
Потом, когда мне было восемь лет, наша семья снова разделилась. Без моего ведома моя мать должна была лечь в больницу на несколько месяцев из-за своей последней беременности. Осложнения означали, что ее жизнь была в опасности. Меня должны были поместить в дом социального обеспечения вместе с некоторыми из моих старших сестер. И снова этот шаг произошел совершенно неожиданно. Еще раз я убедился, что, должно быть, сделал что-то очень неправильное.
Мармион Хаус был детским домом, управляемым местными властями, на Черч-роуд в Холивуде, всего в миле от нашего дома. Это был большой особняк, окруженный акрами ухоженных садов. Маленькому ребенку этот дом показался очень неприветливым в тот первый вечер, когда мы ехали по подъездной дорожке в машине с сотрудниками службы социального обеспечения. Однако на следующий день я начал понимать, что мое новое временное пристанище, в конце концов, не такое уж плохое место. Нам подали обильный завтрак с щедрыми порциями хлопьев, яичницей-глазуньей и беконом, подобного которому я никогда не видел дома. Они нарядили нас в совершенно новую школьную форму в комплекте с новой обувью взамен старой, изношенной, которой мы так долго обходились. Там была большая гостиная, полная огромных диванов и мягких кресел. Полы во всем доме были устланы коврами. Я когда-либо видел ковры только в домах своих друзей — это была бесстыдная роскошь!
Позже тем утром мы покинули Мармион Хаус, чтобы прогуляться по Черч-роуд к начальной школе Холивуда. Нас было пятеро или шестеро. Это было захватывающе, как приключение. До сих пор я наслаждался каждой минутой этого. Я почти мог видеть свое лицо в моих новых ботинках. Мой желудок был полон. У меня был новый пуловер, новые носки и новая рубашка. Я был на вершине мира. Мы очень быстро добрались до входа в начальную школу на Черч-роуд. До задних ворот школы было всего несколько минут ходьбы по покрытой листвой, обсаженной деревьями аллее на Черч-роуд, 75.
Мой учитель в то время был ужасным человеком. Мы все его боялись. Он мог схватить ребенка за ухо или за пряди волос и практически потащить его вперед класса. Это было очень больно и унизительно. Затем он выставлял ребенка, о котором шла речь, дураком перед остальным классом. Казалось, ему доставляло удовольствие делать это. Я неоднократно становился жертвой издевательств этого человека. Он знал, что мои родители не могли позволить себе каждый год покупать новую школьную форму, и поэтому обычно подшучивал над моей старой одеждой. Он называл их тряпками и крутил меня круг за кругом, поощряя других детей смеяться надо мной. Я боялся этого человека так же, как своего отца.
На следующее утро после моей первой ночи в Мармион Хаус я пробыл в классе не более нескольких минут, когда поймал взгляд учителя. Я старался избегать зрительного контакта, надеясь, что он выберет кого-нибудь другого. Слишком поздно! Я в ужасе наблюдал, как он поднялся на ноги и подошел к моему столу. После короткой паузы он обошел меня сзади. Я точно знал, что будет дальше. Я не мог понять, что его спровоцировало. Мы даже не начали урок, а мое домашнее задание было в порядке.
Он поднял меня на ноги. Он вывел меня в начало класса. Обращаясь к классу, он кружил меня как волчок. Он сказал, что был впечатлен моей новой формой. Так аккуратно выгляжу. Неужели мои родители ограбили банк? Другие дети смеялись, когда этот человек ритуально унижал меня. Я сказал ему, что новая одежда моя. Я гордился ей. Я сказал ему, что ее мне дали в приюте.
— Какой приют? — резко спросил он.
— Детский дом Мармион Хаус, — ответил я.
Он изучал меня.
— Ты в Мармионе?— спросил он.
— Да, сэр, — ответил я.
Учитель был в замешательстве. На этот раз он не знал, что сказать. Этот задира, который обычно никогда не терялся в словах. Он повернулся ко мне и резко велел мне вернуться на свое место.
Во время утренних уроков я заметил, что учитель изучает меня. Он все смотрел и смотрел на меня. Я отвел глаза. Мне не нужен был еще один поход в переднюю часть класса. Прозвенел звонок, возвещая о начале перемены. Это был подарок небес. Я встал со своего места и направился к выходу из класса.
— Браун, иди сюда, — крикнул учитель. Он сидел на краю своего стола. Я подошел к нему.
— Почему ты в Мармионе, сынок?— спросил он.
Я объяснил ему причины. Он спросил о моих сестрах. Я объяснил, что двое из них тоже были в приюте. Он положил руку мне на плечо и заглянул в глаза. В классе нас было только двое. Окаменев, я ждал, когда посыплются оскорбления.
— Послушай, я сожалею о том, что произошло ранее, — сказал он.
Как раз в этот момент дверь класса распахнулась, и некоторые ученики вернулись в класс. Я не знал, что сказать.
— А теперь беги на перемену, Джонстон, — сказал он.
Я повернулся и вышел из комнаты. Я был счастлив, как ребенок в песочнице. Я знал, что у меня больше не будет с ним проблем. Я был прав. Больше он меня никогда не беспокоил. На самом деле, после этого он всегда был вежлив. Однако было грустно видеть, как он переключил свое издевательство на другого одноклассника. Он никогда не был так счастлив, как когда его ученик стоял перед классом в слезах, запуганный и униженный. Я полагаю, это был его способ поддерживать порядок в тех больших классах послевоенной начальной школы. Остальные дети хорошо вели себя в его классе. Никто не хотел быть следующим на переднем крае.
Когда в тот день мы вернулись в Мармион Хаус после школы, персонал позаботился о том, чтобы мы переоделись и сделали домашнее задание. Затем нам разрешили поиграть на улице, на территории дома. Те первые летние месяцы были чудесными. Пятеро или шестеро из нас сбегали по огромной лестнице, выбегали через парадную дверь и так быстро, как только могли, спускались по массивным каменным ступеням на подъездную дорожку, а затем на траву. Лужайки перед домом были разделены на три или четыре травянистых насыпи, которые спускались к ровному, пышному газону, который был хорошо уложен и безукоризненно ухожен. По периметру лужайки рос густой кустарник. Запах свежескошенной травы был чудесен. Он делал сладостным каждый мой вдох.
Я очень быстро освоился с жизнью в детском доме в Мармион Хаус, в немалой степени благодаря доброте персонала. Жизнь в Мармион была дисциплинированной, но, по-видимому, не чрезмерно. В восемь лет я был младшеклассником, и обычно мне не разрешали ложиться спать после 10 вечера, чтобы посмотреть телевизор со своими сестрами и другими старшеклассниками. Но дети постарше тайком уводили меня вниз, в гостиную, и прятали, чтобы я мог смотреть телевизор вместе с ними. Конечно, телевидение было настоящим опытом для всех нас, поскольку дома у нас не было телевизора. Многие из молодых воспитателей были хорошо осведомлены о том, что происходит, но мало кто из них решил бы вмешаться.
